Плавание в византийскую мозаику (вместо предисловия)

І

Страна та не для старца. Юность, младость

В сплетенье рук и птицы средь листвы —

Те гаснут поколенья, – в песнях радость

Лососей нереста, макрели кутерьмы,

Всё лето рыба, мясо, птица восхваляют

То, что зачато, рождено и умирает.

Кто музой чувств охвачен, пренебрег

Шедеврами, что создал интеллект.

ІІ

Старик – во прахе жалкая лишь тень,

На тростнике отрепье одеянья,

Пока душа во вретищ лоскуте

Не воспоет себя в рукоплесканьях

Не школе пенья, но стремлению познанья

Величия своих могучих стен.

И потому я переплыл моря мирские

Во град святой священной Византии.

ІІІ

О мудрецы, в святом стоящие огне,

Как на златой мозаике стенной,

Сойдите из огня, как вихрь, ко мне, —

Творцами песни станьте над душой.

Исхитьте сердце прочь; больно желаньем

И в смертной твари тлен обличено

Оно тоскует тягой к проницанью

В искусно созданное вечности панно.

Уильям Батлер Йейтс. Плавание в Византию

(перевод А. Н. Домановского)

Представленный в вынесенном в эпиграф фрагменте знаменитой поэмы ирландского англоязычного поэта нобелевского лауреата Уильяма Батлера Йейтса образ Византии как неувядающей прекрасной мифической страны, не предназначенной «for old men», является одним из важнейших символов европейской культуры. Он настолько же приближен к реальности, насколько и оторван от нее. Поэт создал один из византийских образов, великое множество которых мы встречаем в современном мире. Предоставить возможность прикоснуться к ним и является целью этой книги.

Попытаемся же, оттолкнувшись жестким пружинящим веслом воображения от берега реальности, отправиться в плавание «во град святой священной Византии», чтобы увидеть ее величественные манящие образы. Все тот же У. Б. Йейтс в своем другом, несколько менее известном сочинении – мистическом трактате «Видение» – писал, что если бы ему «подарили месяц в античности и позволили выбрать, где и когда именно его провести», то он «провел бы его в Византии, незадолго до того, как Юстиниан откроет Св. Софию и закроет Академию Платона. Полагаю, – продолжает поэт, – я мог бы найти в какой-то крохотной винной лавке философски настроенного мозаичника, который мог бы ответить на все мои вопросы, поскольку сверхъестественное ему ближе более, чем даже Плотину».

Конечно же представить в одной небольшой книге все многообразие и многогранность византийской цивилизации невозможно, и поэтому нам придется ограничиться лишь отдельными фрагментами мозаики ее истории. Таким образом, мы отправимся в плавание даже не в собственно Византию, а в византийскую мозаику, состоящую из отдельных панно – сюжетов. Впрочем, как в мельчайшей капле воды можно увидеть океан, так и сквозь схожий с неограненным драгоценным камнем кусочек смальты можно обозреть всю цивилизацию величественной Византии.

Попытаемся же проникнуть в искусно созданное панно византийской вечности. И если лучшим поэтическим выражением этой мозаики являются уже приведенные слова Йейтса, то лучшим прозаическим воплощением – фэнтезийная дилогия Гая Гэвриела Кея «Плавание в Сараний» и «Повелитель императоров», не случайно объединенная под общим названием «Сарантийская мозаика». Главным героем этих произведений выступает творец-мозаичник, стремящийся воссоздать в своих красочных произведениях сотворенный Богом мир. Попытаемся же и мы увидеть в своем воображении предстающую на страницах книги великую Византию, и, предоставив в начале этого краткого предисловия слово Поэту, дадим в конце возможность сказать Прозаику:

«…его образ Джада над этим Городом, на его леса и поля (зеленые, как весна, в одном месте, красно-золотисто-коричневые, как осень, в другом), на его «зубира» на краю темного леса, на его моря и плывущие корабли, на его людей…, его летящих и плывущих, бегущих и наблюдающих зверей и на то место (еще не сделанное), где закат на западе над развалинами Родиаса должен был стать запретным факелом падающего Геладикоса. Это была его жизнь, все жизни под властью бога в этом мире, столько, сколько он мог передать, сам будучи смертным, связанный своими ограничениями.

…застыл, повиснув на лестнице на некотором расстоянии от земли, и долго смотрел на свою работу. Он чувствовал себя застывшим в ином смысле, в том мгновении, которое трудно определить. У него возникло ощущение, что как только он спустится с этой лестницы, окончательно закончится его труд, закончится навсегда. Ему казалось, что он висит в безвременье, пока этого не произошло, а потом его труд и его достижения перейдут в прошлое или в будущее, но никогда уже не будут настоящим.

Его душа была полна до краев. Он думал о мозаичниках прошлых столетий… здесь, в Варене, в Сарантии, в Родиасе, или далеко на юге, за морем, в городах на побережье за Кандарией, или на востоке, в древней Тракезии, или в Саврадии (о святых людях с их дарами, которые сотворили Джада в тамошней церкви, чьи имена затеряны в молчании)… обо всех неизвестных мастерах, ушедших, окутанных саваном исчезнувшего времени, мертвых.

Их творения (то, что уцелело) стали славой земли Господа, даром его света, а творцы превратились в неясные тени.

Он посмотрел на то место внизу панно, где только что выложил смальту, еще не присохшую на место, и увидел двойную букву… – свои инициалы, как и на медальоне, изображенном на его фигуре на панно. Думая о них, обо всех, ушедших, или живущих, или о тех, кто придет, он подписал свою работу на стене»[1].

Загрузка...