Загадки княжны Таракановой

– Вот ведь как интересно, – не выдержал Голицын. – Все говорят… А почему говорят, никто не знает… Так что полно о князе Радзивилле! Что вы ему ответили на эти глупые его утверждения?

Она опять закашлялась. И вытерла кровь.

«Ох, помрет! И правду не узнаем… Так сказки и будем слушать…»

– Князь Радзивилл сказал, – твердо продолжала Елизавета, будто не слышала замечания Голицына, – что я имею право на русскую корону. И когда достигну трона, то в вознаграждение за содействие, которое он окажет мне, должна буду возвратить Польше отнятые у нее земли и заставить то же самое Австрию и Пруссию. Но я настойчиво отрицала его слова. И, более того, заметив, что князь Радзивилл… не перебивайте меня… при ограниченных способностях своего ума полон самых несбыточных мечтаний… хотела от него совершенно отделаться, но сестра его, поняв, что я имею много сведений и немало друзей на Востоке, упросила меня ехать с ними. Запишите мои слова в точности, и прошу показать их государыне…

Она опять закашлялась.

– Ну, а дальше мы с князем Радзивиллом сумели доплыть только до…

– Сударыня, – решительно прервал Голицын, – о князе вы мне расскажете впоследствии. Сейчас меня интересует прежде всего вот что… Бумаги, найденные у вас…

«Завещания трех российских самодержцев… Они поддельные. Но хорошо, со знанием составлены. На основании подлинных. Тот, кто составлял, откуда-то знал подлинные. А завещание Екатерины вообще с подлинного списано. Это уже не ее сказки про Персию…»

– Откуда они у вас? Прошу вас обстоятельно ответить.

– Нет ничего проще: я сама не знаю.

– То есть как?

«Ох, шельма! Ох, ловка!..»

– Кто писал вам эти бумаги? Не торопитесь с ответом. Вся ваша судьба зависит от правдивого ответа. Одно правдивое слово спасет вас от многих печальных последствий, и наоборот, сударыня.

– Не знаю, – жестко ответила Елизавета.

– Но вы кого-то подозревали?

– Я готова присягнуть: почерк мне был незнаком.

– Сударыня, но ведь вы думали над этим… Не могли не думать. Итак, ради вашей же пользы… В последний раз спрашиваю: кто дал вам письму.

– Клянусь, не знаю. И в доказательство того, что говорю чистосердечно, признаюсь: конечно, получив эти бумаги, я стала соображать… Воспоминания детства, все слышанное от князя Али, слова Радзивилла, французских офицеров… И вот тогда-то мне и пришло на ум…

И, глядя в упор на князя, Елизавета сказала:

«Ох, шельма! Да и ты тоже хорош! Не прерывать такие речи!..»

– С какой целью, – сурово начал князь, – вы отослали графу Орлову эти бумаги?

– Они были адресованы на его имя, и я не имела права их не отослать. Но, с другой стороны, я отослала бумаги с тайной надеждой узнать от графа что-нибудь о своих родителях – И, усмехнувшись, прибавила: – А также обратить внимание графа на происки, которые ведутся против империи.

– И кто же, по-вашему, вел эти происки? – не унимался Голицын.

– В третий раз отвечаю: не знаю. Хотя, конечно, раздумывала. Подозрения мои пали и на Версальский кабинет, и на Турецкий диван, и на Россию, конечно. Но главное: эти бумаги привели меня в такое волнение, что стали причиной жестокой моей болезни, которая нынче, как вы видите, сильно развилась во мне…

– Итак, вы прервались в рассказе на отъезде с Радзивиллом в Венецию и на возвращении в Рагузу.

– В Рагузе было узнано мною о заключении мира России с Турцией, чему я сильно порадовалась. И тогда я стала настойчиво уговаривать князя Радзивилла отказаться от его неосуществимых планов…

– Не надо более о Радзивилле. Для чего вы уехали в Рим?

– Чтобы оттуда вернуться к своему жениху. И также я хотела продолжить попытки занять деньги для моего жениха под поручительство князя Али. Вот тогда в Риме и появился русский лейтенант Христенек с предложением от графа Орлова, что-де зовет он меня в Пизу и хочет познакомиться со мной по получении от меня бумаг. Пиза была по дороге во владения жениха моего. И я согласилась. Но граф Орлов…

– Граф все поведал нам подробно. Так что подробности не излагайте.

– Граф по приезде моем в Пизу, – будто не слыша, продолжала Елизавета, – снял для меня дом. И явился сам, и учтивейшим образом предложил мне свои услуги. Пробыв в Пизе девять дней, я сказала графу, что желала бы ехать в Ливорно. Я сказала это потому, что граф обещал…

– Обстоятельства, почему граф обещал, нам ведомы. Я прошу вас быть краткой, прежде чем мы перейдем к самому важному вопросу.

«Странно… Зачем она на себя берет? Это ж Алексей Григорьевич наверняка подманил ее на корабль».

– На корабле граф от меня отлучился, и я услышала вдруг голос офицера, объявившего, что велено ему арестовать меня. Это явилось полной для меня неожиданностью. Тотчас я написала графу письмо, требуя объяснения жестокого и необъяснимого случая. Он ответил мне письмом, которое я вам передаю. – И она положила перед князем письмо.

Голицын, не читая, положил письмо в бумаги, лежащие на столе…

«Ах, вот зачем “сама попросилась на корабль”!»

– Я выслушал с терпением вашу историю, сударыня. А сейчас от сказок мы перейдем к делу. Вы должны мне ответить на вопрос, который в своем повествовании многажды старались миновать. По чьему наущению вы выдавали себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны?

– Наоборот, князь, в своем рассказе я как раз многократно подчеркивала: я никогда сама не выдавала себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны. Никогда и ни в одном разговоре я этого не утверждала. Другие – да: князь Али, мой жених, гетман Огинский, князь Радзивилл, французские…

– А вы сами ни разу? – насмешливо прервал Голицын. И добавил с торжеством: – Но в своих показаниях ваши приближенные Доманский и Черномский неоднократно, подчеркиваю, неоднократно уличают вас совсем в обратном. Извольте прочесть, сударыня, их показания.

И он выложил перед ней бумаги. Она тотчас с любопытством пробежала бумаги. И расхохоталась.

– Ну, можно ли всерьез слушать глупца? – вдруг кокетливо и как-то легкомысленно спросила принцесса.

– Но они оба, оба…

– А двух глупцов тем более. Просто эти идиоты не понимают юмора. Да, иногда, шутя, чтоб отделаться от их назойливого любопытства, я говорила: «Да принимайте вы меня за кого угодно! Пусть я буду дочь шаха… султана… русской императрицы… Я ведь сама ничего не знаю о своем происхождении».

– Значит, шутили? – усмехнулся князь.

– Шутила. – И, улыбнувшись, она нежно взглянула на князя.

– Наверное, после подобных шуток слухи о вашем происхождении, – заторопился князь, отводя от нее глаза, – распространились в Венеции и в Рагузе?

– Сама дивилась… и сама беспокоилась. И даже просила рагузский сенат принять надлежащие меры против этих вздорных слухов. – Она с открытой издевкой смотрела на князя. – Я сказала вам все, что знаю, больше мне нечего добавить. В жизни своей мне пришлось много терпеть, но никогда не имела я недостатка в себе духа и недостатка в уповании на Бога. Совесть не упрекает меня ни в чем. Надеюсь на милость государыни, ибо всегда чувствовала влечение к вашей стране… Всегда старалась действовать в ее пользу.

И опять князю померещилась издевка.

– Подпишите показания, сударыня, – устало сказал князь.

«Убила… Себя убила!..»

– Сударыня, так нельзя. Одним именем без фамилии подписываются царственные особы. Все прочие подписывают у нас фамилию.

– А что мне делать, коли не знаю я своей фамилии? – язвительно улыбаясь, спросила Елизавета.

– Все, конечно, так… Но, прочтя ваши показания, – князь сделал паузу, – могут подумать, что вы настаиваете на лжи, которая уже привела вас в эти стены и от которой вы отрекаетесь в показаниях своих.

Глаза Елизаветы сверкнули.

– Я привыкла говорить правду: я Елизавета. Более ничего прибавить не имею.

31 мая 1775 года в своем дворце князь Голицын писал первое донесение императрице. В этом донесении было все, что хотела прочесть Екатерина.

«Что касается поляков, то об них заключить можно, что они попросту доверились слухам о мнимом сей женщины происхождении и попросту примазались к ней, как бродяги, прельстившись будущим мнимым счастием… Ее слуги ничего такого, что уличало б эту женщину или поляков, не показали и лишь сказывали, что, по слухам, считали ее принцессою…»

Всю вину, но достаточно мягко, добродушнейший князь возлагал на одну «известную женщину».

Князь закончил писать и позвонил в колокольчик. Вошел секретарь Следственной комиссии Ушаков. – Отправишь в Москву с нарочным Гревенсом к государыне.

И опять Голицын допрашивал, а Ушаков за конторкой записывал показания.

– Не появилось ли у вас намерения сделать признание?

– У вас доброе и правдивое сердце, князь, вы не можете не чувствовать, что я все время говорю правду.

Она смотрела на него своими огромными глазами.

Князь торопливо отвел взгляд, а она продолжала:

– Поверьте, князь, я никогда не знала, что такое совершать зло. Вся система моей жизни состояла в том, чтобы творить добро. Если бы я замышляла зло, разве поехала бы я одна на флот, где двенадцать тысяч человек?

– Вы это уже говорили, сударыня.

– И повторю: я не способна на низость. Простите, что я надоедаю вам своими рассуждениями. Но люди чувствительные, подобные Вашему сиятельству, так легко принимают участие в других. Наверное, поэтому я испытываю к вам слепую доверчивость. Князь, я написала письмо государыне… И умоляю вас: вы передадите его! Вы передадите его, князь? Обещайте!

Она вдруг схватила его руку и поцеловала.

– Ох, что вы, сударыня, – засуетился и без того растроганный князь, – ну конечно, передам. Конечно, передам… Это обязанность моя, – сказал он, вспомнив об Ушакове.

– Тогда я прочту письмо, чтоб вы знали, что передаете. – И, не дожидаясь ответа князя, она начала читать наизусть письмо:

«Ваше императорское величество, истории, которые писаны в моих показаниях, не смогут дать объяснение многим ложным подозрениям на мой счет. Поэтому я решаюсь умолять Ваше императорское величество выслушать меня лично, ибо имею возможность доставить большие выгоды вашей империи. Ожидаю с нетерпением повеления Вашего величества и уповаю на ваше милосердие. Имею честь быть с глубоким почтением Вашего императорского величества покорнейшая и послушная к услугам, – она помедлила и почти с торжеством прочла подпись: – Елизавета».

Голицын побледнел:

– Вы сошли с ума. Так не пишут императрице. Я уже обращал ваше внимание, – начал он, стараясь говорить грозно, – на непозволительную дерзость вашей подписи под протоколом. И вот теперь…

– А я вам объяснила, – вдруг холодно и высокомерно ответила Елизавета, – что другой подписи быть не может. Вы обязаны, князь, передать Ее величеству мое письмо.

– Послушайте, я действительно к вам добр, ибо вы больны. Это письмо может привести к крайним мерам и самому суровому содержанию. Вы не представляете, что такое «суровое содержание». И чем оно станет для вас, изнеженной и очень больной женщины. Вы долго не протянете…

– Да-да. Я поняла, что вы добры ко мне… Что вы хотели бы, чтобы я тут «протянула долго». А коли я предпочитаю…

«Нарочно! Ну конечно!..»

– Князь, вы дали слово, – твердо сказала она, – и я уверена: вы его сдержите. Вы передадите мое письмо. Тем более что услуга, которую я смогу оказать при встрече вашей императрице, поверьте, будет исключительной! – Да не записывай ты! – в сердцах сказал князь Ушакову.