Загадочная птица

17 Подготовка

Времени было в обрез. Я подсчитал, что в моем распоряжении самое большее два дня, прежде чем Поттс и Андерсон спохватятся и начнут искать. А этого допустить нельзя. Кате надлежало к вечеру вернуться в Линкольн, чтобы их успокоить. Мы вместе придумали историю, которую она им расскажет, но до этого предстояло много чего сделать. Мы начали с Музея естественной истории. Я хотел, чтобы Катя была рядом, для надежности.

Пришлось подождать примерно полчаса, пока библиотекарша Джералдина принесет заказанный рисунок, загадочную птицу с острова Улиета, нарисованную в тот день, когда ее в последний раз видели. Она смотрела на нас, словно недоумевая, что особенного мы в ней нашли. Было очевидно, что она не осознает своего важного места в истории.

Катя внимательно изучила рисунок и произнесла:

— А птичка так себе, ничего особенного. Помню, когда вы рассказали о ней, я ожидала чего-то экзотического. Ну, яркое причудливое оперение и все такое.

— А тут обыкновенная коричневая птичка. Ничего потрясающего. Но присмотритесь внимательнее, и кое-что изменится. Видите? Вся красота у нее в деталях. Нужно лишь надлежащим образом посмотреть.

И мы смотрели. Долго, пока не заболели глаза. Пытались запомнить. Делали заметки с описанием всех оттенков оперения. Измеряли все параметры. Много раз закрывали глаза и повторяли их вслух.

— Вы теперь узнали бы настоящую птицу, если бы вдруг где-нибудь увидели? — спросил я, когда мы закончили делать заметки.

Катя кивнула:

— Да, думаю, смогла бы.

— Но цвета со временем потускнели. Это необходимо учитывать. Каштановый стал много бледнее, крылья, наверное, вообще белесые в тех местах, где падал солнечный свет. И глаза будут выглядеть иначе. Стекло восемнадцатого века должно затуманиться.

— А вы? — спросила Катя. — У вас полная ясность?

— Пожалуй, да. Теперь пошли.

У дверей музея мы двинулись в разные стороны. Катя улыбнулась:

— Удачи вам.

— Спасибо. — Я улыбнулся в ответ, вдруг забыв, как мы обычно расставались. То ли пожимали руки, то ли еще что. В конце концов я глуповато кивнул и помахал рукой.

Остаток дня мне предстояло провести у телефона, но сначала надо было запастись деньгами. В первом встретившемся банкомате я взял максимально возможную сумму наличными. Предстоящее дело требовало немалых затрат.

Катя отправилась в архив искать материалы по мисс Б. На сей раз не наугад, но все равно это было трудно. Когда она позвонила мне в середине дня, то никаких положительных результатов пока не было.

— Не имеет значения, — сказал я. — Просто хотелось бы и с этой стороны подчистить концы. Помните, вы должны вернуться в Линкольн вовремя, чтобы успокоить наших приятелей. Вот это действительно важно.

Через два часа Катя позвонила снова.

— Я нашла. Она осторожничала и отправилась крестить девочку подальше, на юг.

— Как ее зарегистрировали?

— София, дочь покойного Джозефа Бернетта и его жены Мэри. Сентябрь 1773 год.

— Значит, она заявила, будто отец ребенка умер. Правильно. Чтобы не наводить подозрения на настоящего Джозефа.

— А как вы? Продвигаются дела?

— Думаю, удастся получить большую часть требуемого материала. Но задача непомерная. Я ведь обращаюсь с просьбами к людям, с которыми не виделся многие годы. Правда, большинство проявили невиданную щедрость. Завтра с утра до вечера буду их всех объезжать. Бристоль, Дорсет и еще пара мест на обратном пути.

— Успеете?

— Не уверен. Но если не успею я, успеет Андерсон. Почует что-нибудь неладное и разрушит наш план. Так что вы должны поскорее отправляться в Линкольн.

— Я отправляюсь прямо сейчас, — заверила Катя.

Общественный транспорт был на нашей стороне, потому что Катя вернулась в Линкольн вовремя, перед ужином. Она подошла к стойке регистрации и попросила оставить за мной номер еще на два дня. Объяснила, что меня срочно вызвали в университет. Затем поднялась наверх и постучала в дверь Андерсона.

Для самоуверенного скандинава прошлые сутки являлись сплошным разочарованием. Ему пришлось примириться с тем, что вся работа прошла впустую, птица с острова Улиета не была на распродаже имущества из особняка Стамфордов. Теперь неизвестно, где искать. Хуже того, нет никакой гарантии, что птица и рисунки существуют. К моменту приезда Кати в Линкольн, Андерсон и Габби начали собирать вещи. Его фирменный оптимизм исчез. Но настроение круто изменилось, когда Катя прямо с порога спросила:

— Сколько вы согласны заплатить за птицу?

Через полчаса она встретилась в баре с Поттсом. Он просиял, вскочил:

— А, привет, привет. Вы с мистером Фицджералдом сегодня очень рано стартовали. Я искал вас.

— А чего искать? — Катя широко улыбнулась. — Вот она я.

— А мистер Фицджералд? Он здесь?

— Ему пришлось задержаться. Приедет позднее.

— Понимаю. Но откуда приедет, хотел бы я выяснить?

— Сами спросите.

— А вам неизвестно?

— Дала обещание не сообщать.

— Ничего, впереди весь вечер. Может, мне удастся уговорить вас нарушить обещание.

Катя вскинула брови и взглянула на него подчеркнуто загадочно.

— Я обещала не сообщать и еще кое-что.

— Разумеется, спрашивать об этом бессмысленно?

— Это зависит… — она внимательно смотрела на Поттса, — от того, согласны ли вы заплатить за птицу с острова Улиета больше, чем Карл Андерсон.

Ночью я сумел выкроить для сна всего несколько часов. Нужно было отдохнуть. Обязательно. Следующий день обещал быть нелегким. Трудно сказать, как все повернется.

Я поднялся в шесть, а в семь уже выехал в сторону Бристоля. Опять подморозило. В чистом голубом небе сияло солнышко, и на душе у меня был праздник. Хотелось петь.

В этот день мне неизменно сопутствовала удача, и этому не нужно удивляться. Большинство открытий в мире сделаны благодаря везению. Людей почему-то это смущает. Им хочется, чтобы открытия не являлись результатом какого-нибудь случайного стечения обстоятельств. Но они не правы. Важен лишь сам факт открытия. Роль везения в этом деле ярко иллюстрирует история открытия в Африке павлина.

Когда мой дед блуждал в лесах бассейна реки Конго, американский натуралист Джеймс Чапин в очередной раз посетил Бельгию, где нанес традиционный визит в Колониальный музей в пригороде Брюсселя. В великолепном здании, соперничавшем по красоте с Версальским дворцом, содержалось огромное количество артефактов, которые многие годы привозили из бельгийских колоний. С тех пор как Чапин привез из экспедиции павлинье перо, миновало почти двадцать три года, так что в то время он едва ли о нем вспоминал. В одном из залов его внимание привлекли два чучела птиц, стоявшие в самом углу. Многие годы перед ними никто не останавливался. Надпись на табличке гласила, что это птенцы павлина из Индии, но Чапин сразу усмотрел ошибку. У птенца не могло быть таких развитых шпор, характерных для взрослой особи. Выглядели они как павлины, но в Индии Чапин подобных никогда не встречал.

Он начал расспрашивать и выяснил, что эти экспонаты переданы в дар музею, вместе со многими другими, торговой компанией Бельгийского Конго. Вскоре выяснилось, где именно отловили этих птиц. Вооруженный необходимой информацией, Чапин организовал новую экспедицию в Африку. А там за несколько недель добыл больше дюжины живых особей, единственного вида павлинов, обитающих в Африке.

Вот так это случилось. Пока мой дед отчаянно прорубался в дебри джунглей Конго, чучела двух африканских павлинов многие годы спокойно стояли в экспозиции бельгийского музея.

В этот день я проехал много миль и одолжил кучу денег. Посетил приземистые викторианские здания в пригородах и деревенские — вблизи леса и замерзших по краям прудов. Встречался с разными людьми, среди которых был и служащий тотализатора, и приходской священник. Иные имели возможность ссудить меня деньгами, другие давали ценные советы о том, как сохранить чучело птицы, изготовленное в восемнадцатом веке, и в каком состоянии оно может находиться сейчас. Я внимательно слушал и мотал на ус. Затем двинулся домой.

В Лондон добрался примерно к десяти. И что удивительно, бодрый и готовый к работе. Никаких признаков усталости. Разум подсказывал, что следует немного поспать, но сама мысль о сне казалась мне тогда смехотворной. Я взял ключ, открыл мастерскую и там при ярком свете лампы занялся любимым делом. Откуда-то появилась уверенность, что все получится хорошо.

Закончил глубокой ночью. Внимательно осмотрел предмет и понял, что это моя лучшая работа за все годы. Потом отправился спать.

В Линкольн я выехал где-то после полудня.

Ребеночек родился чуть раньше срока. Сучил ножками, кричал. Видимо, августовская жара в Лондоне была ему не по нраву. Роды были тяжелые, так что даже спустя месяц мисс Браун еще была слишком слаба, чтобы осуществить свой план.

Банкс вернулся из Уэльса за три недели до рождения дочери и обнаружил в апартаментах на Орчард-стрит некоторые изменения. Художественный беспорядок исчез вместе с развешанными по стенам четырьмя рисунками с Мадейры. На голой стене красовался лишь натюрморт с дубовыми листьями и желудями, из тех, что мисс Браун сделала в первые месяцы жизни в Ричмонде. Несмотря на простоту, это были ее любимые рисунки. Прибыв на Орчард-стрит, она сразу вставила их в рамки и один повесила на стену.

— Рисунки с Мадейры я все убрала, — объяснила мисс Браун. — Они будут меня отвлекать, а я хочу все внимание уделять нашему ребенку.

Банкс соглашался и одновременно печалился. Ему казалось, что без этих рисунков дом опустел. Даже зарождение новой жизни, со всей сопровождающей это событие суматохой, не казалось ему достаточным, чтобы снова сделать дом таким, как прежде. Появление на свет дочери его почему-то не так взволновало, как он ожидал. Видимо, потому, что небольшая брешь, образовавшаяся между ним и матерью, распространилась и на ребенка. Дочка была для него желанной, однако ему что-то мешало любить ее по-настоящему. Девочку назвали София в честь его сестры.

Мало-помалу мисс Браун начала поправляться. Банкс наблюдал, как она радуется, держа на коленях небольшой сверток, и испытывал нечто похожее на ревность. Пытался сократить визиты сюда, развлекался на стороне, убеждая себя, что ее увлечение ребенком со временем ослабнет. А мисс Браун по-прежнему была для него чудом. Хотелось крепко обнять ее, прижать к себе, прошептать нежные слова, но он обнаруживал, что не знает, как это сделать. И она, бросая на Банкса ласковые вопрошающие взгляды, казалось, не желала ему помочь.

Однажды Банкс застал мисс Браун за составлением букета в вазе. Аккуратная прическа, красивое платье. Она выглядела как в первые дни в Ричмонде. Его захлестнула волна необыкновенной нежности. Он пронесся через комнату, осторожно обнял ее за талию, а она закончила работу и посмотрела на него через плечо своими замечательными зелеными глазами. Мягкая улыбка чуть тронула углы ее губ. У Банкса перехватило дыхание. Он притянул мисс Браун к себе и, наслаждаясь знакомым ароматом волос, чуть слышно прошептал:

— Впервые за много месяцев я смог наконец тебя обнять.

Она откинула голову, коснулась щекой его щеки.

— Многое изменилось.

— Ты не изменилась. По-прежнему очаровательная и особенная, не похожая на других женщин.

— Мы оба изменились, Джозеф. Ты просто не хочешь это признать.

— Но я не чувствую себя изменившимся!

— Вспомни, как ты обнимал меня ночью в нашей маленькой спальне с зеленоватыми обоями?

— Так же, как обнимаю тебя сейчас.

Мисс Браун развернулась к нему лицом.

— Нет, тогда было иначе.

— Как?

— Тогда у тебя не было сомнений.

Банкс попытался выдержать ее взгляд, затем опустил голову.

— Какие сомнения? В своей любви к тебе я не сомневаюсь. Просто… просто не знаю, как жить дальше.

Она приблизила губы к его уху:

— Ты должен жить, как предначертано судьбой, Джозеф.

— Но как?

— Быть почтенным джентльменом. Заниматься наукой. Жениться. Произвести на свет наследника.

— Нет.

— Да. — Мисс Браун нежно потерлась щекой о его щеку. — А я буду жить воспоминаниями, что когда-то подарила тебе несколько счастливых часов. И растить Софию. Я должна сделать ее счастливой.

— Но мы можем делать это вместе.

Она освободилась от его объятий.

— Ты когда-нибудь думал, каково ей будет считаться твоей дочерью?

Банкса удивила резкость ее тона.

— Не могу поверить, что считаться моей дочерью — беда. Она не станет нуждаться. Ни в чем. Обещаю.

— Она будет дочерью твоей любовницы. Дочерью содержанки. Ты не знаешь, как к этому относятся в обществе? С таким клеймом ей придется идти до конца жизни.

— И как же поступить?

Прежде чем ответить, мисс Браун крепко прижалась к Банксу всем телом.

— Тебе придется отпустить нас.

Он не хотел об этом слышать. Клялся, что не сумеет без них жить. Отказывался верить, что его дочь не может расти в Лондоне, под его опекой, невидимая для остальных. Но мисс Браун знала, что этого не будет. Задумчиво гладила головку прекрасного маленького создания и вспоминала свое детство. Ее семья была отмечена черным клеймом. Ее сторонились и презирали за то, что она была дочерью своего отца. С ней не раскланивались на улицах Лаута, потому что она являлась содержанкой Джона Понсонби. А теперь она содержанка Джозефа Банкса, знаменитого натуралиста и искателя приключений. Она прижимала крохотную Софию к себе и многократно обещала, что избавит ее жизнь от позора.

Фабрициус покинул Лондон вскоре после возвращения Банкса. Отправился в Данию, где воздух был особенно чист, а вода ослепительно прозрачна. В Лондоне ему не хватало огромного сводчатого датского неба, и он тихо радовался, поднимая к нему голову и рассматривая горизонт.

Апартаменты на Орчард-стрит начали казаться ему прекрасным сном. Он думал о мисс Браун, часто. Порой, сконцентрировавшись на каком-то особенно трудном абзаце научного трактата, Фабрициус вдруг вспоминал сказанное ею слово или фразу, замирал на несколько секунд и улыбался.

«Вот вы изучаете жуков, — произнесла она однажды, видимо, желая его подразнить. — Занятие скучное, ничего не скажешь. Но по крайней мере у вас есть утешение. Жуков на свете не счесть, значит, никогда не останетесь без работы». Это стало его любимой шуткой на лекциях, когда, в самом конце особенно длинной и нудной, Фабрициус садился, откидывался на спинку кресла и очень серьезно обращался к студентам:

— Господа, я знаю, вы устали. Но пусть вас утешит один несомненный факт, имеющий касательство к жукам.

Он ждал реакции аудитории, а затем, к всеобщему удивлению, широко улыбался и повторял ее слова. И на мгновение возвращался в Лондон, в апартаменты на Орчард-стрит, где стройная молодая женщина стояла перед мольбертом.

Коллекция Банкса дала Фабрициусу много пищи для размышлений. Сделанные тем летом записи легли в основу важных научных работ, и он был за это Банксу очень благодарен. Однако, возвратившись, долго воздерживался от писем, словно его визиты на Орчард-стрит считались чем-то вроде предательства. Написал лишь в ноябре, да и то несколько раз перечеркивал начатое и переписывал.

Мои сердечные поздравления и пожелания доброго здоровья обитательнице дома на Орчард-стрит. Кого она вам принесла? Впрочем, это не важно. Если мальчика, он станет таким же умным и сильным, как его отец, а девочка будет такой же красивой и благородной, как мать.

В ответном письме Банкс был краток. Родилась дочь. Мать и дитя здоровы.

Следующее письмо пришло от Банкса в феврале, когда небо над Данией было низким и тяжелым от снежных облаков. Там ничего не говорилось об Орчард-стрит, ни о матери, ни о ребенке. Фабрициус осторожно навел справки и выяснил, что мисс Браун и ее дочь покинули дом на Орчард-стрит. Где они сейчас, неизвестно.

В январе 1774 года, через четыре месяца после рождения дочери, мисс Браун впервые покинула апартаменты, чтобы прогуляться в близлежащем сквере. Было прохладно. Они с Мартой неспешно двигались и разговаривали. Неожиданно ее окликнули. Кто-то произнес ее настоящую фамилию, которую она не слышала очень давно, с тех пор как покинула Ревсби, став содержанкой Джона Понсонби. Она думала, что эта фамилия надежно забыта, и вдруг здесь, в Лондоне…

— Я полагаю, это вы, мисс Бернетт? — прозвучал мужской голос. Слово «мисс» он произнес с какой-то особенной интонацией, и это заставило ее оглянуться.

Вначале мисс Браун не узнала его в тяжелом зимнем пальто, но вдруг вспомнилась Мадейра, его лукавая улыбка при свете свечей.

— Мистер Маддокс?

— Так вы меня помните? Замечательно. Когда мы встречались в последний раз, я был одет несколько иначе. Впрочем, то же самое можно было бы отметить и в отношении вас.

Мисс Браун почувствовала, что краснеет, испугалась, что могут услышать люди. Слишком громко он говорил.

— Боюсь, сэр, вы ошиблись, — промолвила тихо она. — Бернетт — фамилия, под которой я путешествовала. А теперь извините и позвольте мне продолжить путь.

Нимало не смутившись, он пристроился рядом.

— К чему такая поспешность? В прежние времена вы не были столь осторожны. Вы изволили заметить, что я ошибся с вашей фамилией, но, мисс Бернетт, у меня нет выбора, кроме как обращаться к вам по этой фамилии, пока вы не назовете мне другую. И еще большей ошибкой для меня было бы закончить знакомство сразу после его возобновления. Особенно при таких благоприятных обстоятельствах.

— Какой интерес может представлять для вас моя фамилия, сэр?

— О, напротив, я нахожу нашу встречу весьма интригующей. К сожалению, у меня не было возможности посмотреть на вас в таком виде, в каком вы изволили наблюдать меня. Наверное, теперь, в Лондоне, мы сможем восполнить это упущение.

— Сомневаюсь, сэр.

Она шла так быстро, что Марта поневоле отстала.

— В самом деле? — В его тоне были отчетливо слышны насмешливые нотки. — А знает ли ваш нынешний покровитель о ваших прошлых подвигах? Думаю, вы не удосужились ему об этом поведать?

— Сэр! — Мисс Браун остановилась, чтобы подождать Марту.

Он помолчал, внимательно разглядывая их обеих с невозмутимой улыбкой.

— Должен признать, что ваше в высшей степени экстраординарное поведение шокирует даже меня. Боюсь, ваш нынешний покровитель не будет в восторге, если ему сообщить…

— Сэр, прошу оставить нас немедленно, — произнесла она ровным, уверенным тоном, на какой только была способна. — Займитесь своими делами.

Он улыбнулся еще шире и одобрительно кивнул:

— Рад чувствовать, что ваш дух по-прежнему высок, даже после отказа от мужского платья. В тот день, когда вы наблюдали за моим купанием… о, это было восхитительно. Но я вас покидаю. Лишь на время. Смею заверить, что ни одна женщина не интриговала меня в такой степени, как потрясающая, загадочная мисс Бернетт. Так что я стану вас искать. Лондон — большой город, однако в нем, как ни странно, очень трудно хранить что-либо в тайне.

Маддокс раскланялся и двинулся прочь, оставив женщин в смущенном молчании.

Мисс Браун поспешила предупредить Джозефа. Написала ему записку, где рассказала об этой встрече и о том, что боится скандала, если Маддокс распространит слух о ее путешествии на Мадейру. Умоляла приехать на Орчард-стрит, поговорить. Ждала пять дней. И вот Банкс явился. Объяснил, что находился в отъезде и только сейчас прочитал записку. Стоял перед ней похожий на сердитого подростка, раздраженный, что пришлось сюда ехать, и смущенный своей раздраженностью. Мисс Браун внимательно посмотрела на него и двинулась к двери, желая покинуть комнату. Он поймал ее за руку.

— Я приехал, потому что ты хотела со мной побеседовать.

— Не вижу смысла, — промолвила она. — Ты не в настроении для разговора.

— Как же так? Я был вынужден прервать беседу у очень хороших людей, поспешил сюда, а ты…

— О Джозеф! — Мисс Браун посмотрела ему в лицо и устало покачала головой. — Возвращайся обратно и продолжай беседу. Для тебя это важнее. Но однажды ты дал слово, что не станешь удерживать меня против воли. Сейчас я вынуждена напомнить тебе об этом.

Банкса шокировала резкость ее слов. Он стоял молча очень долго, отпустив ее руку, посторонившись, как бы показывая, что она вольна выйти из комнаты. А затем еле слышно произнес:

— Ты права, я не стану удерживать тебя против воли.

И в этот момент на его лице мелькнуло что-то до боли знакомое. Тот самый молодой человек, которого она любила. Без памяти.

Мисс Браун протянула руку и коснулась его лица.

— Любимый, что с тобой случилось?

Банкс прикрыл глаза, взял ее руку в свои и поднес к губам. Они опять постояли очень долго в молчании, потом она высвободила руку.

— Не понимаю, когда это произошло. И как. — Он поднял голову и сразу опустил. — Я знаю, что люблю тебя сейчас так же сильно, как любил всегда. Но иногда почему-то забываю об этом. И обижаюсь, виню тебя в том, что все идет по-иному. То есть обижаюсь, желаю и горжусь тобой одновременно. Все заканчивается тем, что я начинаю ненавидеть себя.

— Может, вот так и кончается любовь?

— Так?

— Не знаю, — сказала она. — Со мной такого еще не было.

— Понимаешь, мой образ жизни, общество, в котором я вращаюсь, и все остальное… там нет для тебя места. И у меня нет сил от всего этого отказаться. Но иногда я вдруг чувствую себя таким усталым и одиноким, что сам собой напрашивается вопрос: почему я не с тобой?

— Однако ты появляешься здесь все реже и реже.

Банкс грустно улыбнулся:

— Есть много всего, что хочется сделать. Да что там говорить, ты и сама знаешь.

— Ты можешь сделать все, что пожелаешь. Я всегда тебе это повторяла.

— Да. Я могу сделать все, что захочу. Ты заставила меня в это поверить. Но приходится платить.

Мисс Браун прислонилась лбом к его груди.

— Да, за это приходится платить.

В ту ночь Банкс спал, тесно прижавшись к ней. Она же просыпалась, когда он шевелился или касался ее рукой. В своем сне, на удивление безмятежном, он опять был молодым и наблюдал за ее рисованием в лесу Ревсби. Мисс Браун лежала рядом и снова чувствовала наполняющее ее тепло, как и тогда, в их самые первые дни. Ледяное дыхание рассвета не ощущалось.

Мисс Браун погрузилась в глубокий сон лишь с восходом солнца. Банкс проснулся и долго смотрел на нее спящую. Рука поднялась, чтобы коснуться, разбудить, но во сне она была так прекрасна, что он не решился ее тревожить. Если бы Банкс знал, что видит ее в последний раз, вот так очень близко, в постели, он бы никогда не покинул эту комнату. Но проведенная с мисс Браун ночь взбодрила его, а утро было солнечное. Его манил к себе новый день, и он поспешил его встретить. Когда мисс Браун проснулась, комнату заливал свет. Место рядом пустовало. Он ушел.

Через три дня в его дом на Нью-Берлингтон-стрит пришло письмо. От нее.

Любимый мой, — писала она, сильно вдавливая перо в бумагу, — я продала рисунки с Мадейры, еще когда ты был в отъезде, и решила тебе не говорить. Их увезли за границу. Подпись на них не моя, так что никаких неприятностей в связи с этим у тебя не возникнет. Мне щедро за них заплатили и предложили купить все, что я напишу. Я даже чуточку возгордилась, не могла удержаться. На эти деньги я приобрела дом для себя и дочери. В тихом месте, где она станет расти, окруженная любовью. Всю жизнь Софию будет окружать любовь. Так я ей обещала.

Прощай, Джозеф. Я никогда не перестану тебя любить.

Добравшись до дома на Орчард-стрит, Банкс обнаружил, что мисс Браун оставила все. Уехала вместе с Мартой. Не взяла даже пеленки из колыбельки Софии. Слуги были удивлены и озадачены не меньше, чем он. Только позднее, ближе к вечеру, Банкс заметил, что на стене, где висел рисунок «Дубовые листья и желуди», зияет пустота.