Зажги свечу

Глава 1

Дочитав библиотечную книгу, Вайолет резко захлопнула ее. Еще одна неуверенная в себе, нервная героиня с куриными мозгами по уши влюбилась в опытного сердцееда, заглушающего ее протесты поцелуями и проявляющего свою страсть множеством милых способов. Он устроит им побег, или свадьбу, или эмиграцию в собственное поместье в Южной Америке. Героине не придется и пальцем пошевелить: никаких тебе стояний в очередях в турагентстве, в билетной кассе, в паспортном столе. А вот Вайолет вынуждена все делать сама. Она только что вернулась домой, потратив все утро на беготню по магазинам в попытках купить что-нибудь дефицитное. Другие женщины, похоже, делали это с удовольствием, будто играли в «найди наперсток»: «я скажу тебе, где взять хлеб, если ты скажешь мне, где купила морковку».

Вайолет заходила в школу, но разговор с мисс Джеймс результатов не дал. Мисс Джеймс вовсе не собиралась организовывать эвакуацию для своих учеников. У всех родителей имелись друзья или родственники в деревне, поэтому вариант вывезти весь класс для продолжения образования куда-нибудь в безопасное место, где не падают бомбы и полно здоровой деревенской еды, даже не рассматривался. Мисс Джеймс довольно кисло заявила, что у мистера и миссис Уайт наверняка есть друзья за пределами Лондона. Вайолет вдруг задумалась, а есть ли у нее вообще друзья хоть где-нибудь, в городе или в деревне, и разозлилась на мисс Джеймс, заставившую осознать возможность отрицательного ответа. С родней Джорджа в Сомерсете, возле Уэльса, они давно не общались. О да, конечно, она читала душещипательные истории про воссоединение давно потерянных родственников ради эвакуации детей, но вряд ли их семья станет героями одной из них.

У самой Вайолет родни практически не осталось. Отец и его вторая жена жили в Ливерпуле, и с ними она так давно в ссоре, что о примирении и мечтать не стоило. Ведь тогда пришлось бы вскрыть старую рану, извлечь обиды на поверхность и простить. Все произошло так давно, что почти забылось, и не стоит ворошить прошлое.

Элизабет такая застенчивая и неуверенная в себе девочка, что в эвакуации ей будет нелегко. Унаследовала отцовскую неуклюжесть, с сожалением подумала Вайолет. Казалось, что Элизабет всегда ожидает худшего. Впрочем, возможно, так лучше, чем ожидать много, а получить мало. Может быть, Элизабет и Джордж везунчики: если изначально быть настроенным на поражение, конфликты и вторые роли, то неудача не становится неприятной неожиданностью, когда случается.

Обсуждать вопрос с Джорджем смысла не имело. В последнее время Джордж мог говорить только о том, что ж это за страна такая, в которой принимают на военную службу человека без мозгов и отказывают такому, как Джордж, способному внести весомый вклад. И без того противно, что какие-то пустоголовые молокососы считаются хорошими работниками в банке, получают продвижение и благосклонность начальства и даже покупают машины, но теперь, когда над страной нависла угроза и нация в опасности, Джорджу заявляют, что некоторые отрасли исключительно важны – и банки в том числе.

На медосмотре у него не обнаружили смертельных заболеваний, нашли всего лишь мелкие: плоскостопие, хрипы в легких, проблемы с носовыми пазухами, варикоз и легкую одностороннюю тугоухость. В ответ на предложение отдать жизнь за отечество Джорджа осыпали оскорблениями.

Время от времени на Вайолет снова накатывала знакомая волна привязанности к мужу и тоже хотелось злиться за такое к нему отношение, но в основном она считала, что большей частью виноват он сам: не в том, что глуховат и болен варикозом, а в том, что разочарован отказом. Сам напросился, что называется.

В общем, вопрос, что делать с Элизабет, Вайолет придется решать самостоятельно. Как и многие другие вопросы.

Вайолет встала и внимательно посмотрела на свое отражение в зеркале. Вполне приятное лицо: здоровый цвет кожи, в полном согласии с рекомендациями в журналах, светлые волосы натуральной блондинки. А фигурка у нее всегда была хороша. Даже до того, как пришлось затянуть пояса и проявить патриотизм из-за этой ужасной войны, Вайолет следила за питанием. Почему же тогда в лице нет живости? Какое-то оно совершенно потухшее. И ничем не примечательное.

«Еще бы ему не потухнуть!» – подумала Вайолет с внезапно накатившей обидой. Если бы кому-нибудь еще выпало такое же невезение по всем фронтам, то у кого угодно лицо выглядело бы ничуть не лучше. Парень, говоривший ей, что у нее фиолетовые глаза, в полном соответствии с ее именем, оказался мошенником и надул всех в округе. Молодой человек, твердивший, что она должна стать профессиональной певицей, на самом деле хотел, чтобы она пела для него в ванне, пока он наливает ей шампанское. Молодой энергичный банкир, который рассказывал ей, как они вместе поднимутся на самый верх лондонского общества, как все будут знать ее имя и завидовать ее удачливому мужу, теперь уже с плоскостопием и варикозом, ковырялся в зубах и бездельничал в местном отделении банка, где и просидит всю оставшуюся жизнь.

Все оказалось совсем не так, сплошная скука. Все было ужасно несправедливо и совершенно ничем не примечательно. Неудивительно, что ее лицо не выделялось на фоне других лиц.

Она посмотрела на книгу. Под прозрачной библиотечной обложкой покоритель женских сердец, с хлыстом в руке, прислонился к сучковатому стволу старой яблони. Сажать надо авторов за такие романы, подумала Вайолет.

Элизабет медленно брела из школы домой. Мисс Джеймс сказала, что мама заходила кое-что обсудить и что не надо волноваться, ничего страшного не случилось. Элизабет посмотрела на нее с сомнением. Да нет же, заверила мисс Джеймс, мама Элизабет приходила только для того, чтобы поговорить, что будет, когда все дети уедут из города в тихие места на море или на фермы. Но Элизабет не проведешь, она поняла: произойдет что-то страшное, что-то, о чем родители безуспешно пытались шутить, а сами говорили с ужасом, словно про пытки какие-то.

Услышав это слово впервые, Элизабет спутала его с «вакцинацией»: такое же длинное и вызывает ощущение опасности. Отец засмеялся и обнял ее, мама тоже улыбнулась. Нет, объяснили родители, эвакуация – это когда отправляют в деревню, чтобы падающие бомбы не навредили детям. Элизабет не понимала, почему родители не могут поехать в деревню вместе с ней. Отец ответил, что ему нужно ходить на работу в банк, а мама всхлипнула – и внезапно короткое веселье, вызванное перепутанными словами, закончилось. Отец сказал, что мама может поехать в деревню, ведь ей не надо ходить на работу. Мама в ответ заявила, что если бы она ходила на работу, то ей не пришлось бы оставаться никем целых пятнадцать лет.

Отговорившись уроками, Элизабет сбежала от них, но на самом деле достала старую куклу и принялась распарывать ее, стежок за стежком, заливаясь слезами и размышляя, что она могла бы сделать, чтобы снова заставить родителей улыбнуться, и что такого она натворила, раз они постоянно злятся.

А сегодня в ее сердце поселился еще один страх: кажется, мама из-за чего-то поругалась с мисс Джеймс. Мама и раньше считала мисс Джеймс глупой, поскольку та заставляла учеников петь детские песенки. «Здоровые девчонки десяти лет от роду поют дурацкие малышовые песенки!» – заявила мама, и мисс Джеймс вежливо ей ответила, но петь уже как-то расхотелось…

Элизабет не могла предсказать, когда мама будет счастлива. Иногда она бывала счастлива целыми днями. Однажды они ходили в мюзик-холл, где мама встретила старого знакомого, который сказал, что она когда-то пела лучше, чем любая певица в Лондоне. Отец слегка разозлился, но мама так радовалась, что даже предложила купить на ужин рыбу с жареной картошкой, и он тоже повеселел. Мама редко предлагала купить рыбу с картошкой, как делали в других семьях. А дома она готовила рыбу маленькими кусочками с кучей косточек, и есть приходилось странными ножами, которые даже и не ножи вовсе. Мама обожала эти ножи. Их подарили им с отцом на свадьбу, и она предупредила всех, что при мытье посуды ручки ножей нельзя опускать в воду. Элизабет не любила приготовленную матерью рыбу, костлявую, посыпанную сверху петрушкой, но радовалась такому ужину, потому что при виде ножей мама всегда приходила в хорошее настроение.

Порой, вернувшись домой после уроков, Элизабет заставала маму поющей, что всегда оказывалось поистине счастливым знамением. Еще бывало, что мама приходила в комнату к Элизабет, садилась на кровать, гладила тонкие светлые волосы дочери и говорила о своем детстве и о том, как читала книги про мужчин, совершающих героические подвиги ради прекрасных женщин, а иногда рассказывала смешные истории про монахинь в необычной монастырской школе, где все были католиками и верили в самые невероятные вещи, но маме разрешали гулять во время уроков по религии, а потому все было просто удивительно.

Вот только никогда не знаешь, обрадуется мама чему-нибудь или нет.

Сегодня мама писала письмо, что случалось нечасто. Элизабет подумала, что в письме может быть жалоба. Хоть бы не на мисс Джеймс!

– Мама, ты занята? – спросила Элизабет, настороженно подойдя поближе.

– Мм… – пробормотала Вайолет.

Худенькая десятилетняя девочка стояла около стола; ее короткие светлые, почти белые, волосы стягивал ободок, но, когда Элизабет нервничала, как сейчас, маленькие прядки выбивались и торчали, словно шипы. Ее лицо было одновременно белым и красным: вокруг носа и глаз бледным, а щеки горели алым.

– Я собираюсь отправить тебя к Эйлин, – сообщила мама.

Имя Эйлин Элизабет знала по рождественским открыткам, а еще по маленьким дешевым игрушкам на день рождения. В прошлом году мама сказала, что лучше бы Эйлин перестала слать ей подарки, сколько можно уже, ведь у самой Эйлин куча детей, где тут упомнить, кто из них когда родился?

– Другого выбора нет, – добавила мама.

На глаза Элизабет навернулись слезы. Если бы только знать, что можно сделать, чтобы остаться! Вот если бы ей повезло быть одной из тех девочек, кого родители не отсылают из города, или если бы они поехали вместе с ней.

– Ты поедешь со мной? – спросила Элизабет, пристально изучая ковер на полу.

– Господи, милая, нет, конечно!

– Ну может быть…

– Элизабет, не глупи! Я никак не могу поехать с тобой к О’Коннорам. Они в Ирландии живут! Ну кто поедет в Ирландию? Об этом и речи быть не может.

В четверг всегда царила суматоха, потому что фермеры, приезжающие на рынок, приходили с целыми списками покупок. Шон нанял глуповатого мальчишку по имени Джемми, чтобы помогал выносить товары со двора.

Эшлинг и Имон, увернувшись от бестолковых попыток Пегги схватить их и не обращая внимания на ее вопли, ворвались в лавку. Шон раздраженно вытер пыльной рукой вспотевший лоб. Ведь тысячу раз говорил, чтобы по четвергам детишки не мешались под ногами в лавке!

– Папаня, где маманя? Где маманя? – кричала Эшлинг.

– Где маманя? Где маманя? – вторил ей Имон.

Пегги вела себя ничуть не лучше: бежала за ними и хихикала.

– Эй вы, сорванцы, подите сюда! Вот ужо я тебя, Эшлинг, поймаю да шкуру-то спущу! Вам папаня сколько раз говорил, что запрет вас, если будете бегать в лавку по четвергам!

Фермеры, люди занятые и ненавидевшие тратить время на что бы то ни было, кроме сделок и обсуждений скотины, хохотали над представлением. Растрепанная Пегги, в грязном фартуке со следами по меньшей мере двадцати поданных трапез, наслаждалась устроенной шумихой. Шон беспомощно наблюдал, как она мечется туда-сюда, забавляясь погоней даже больше, чем дети, а заодно задорно подмигивая фермерам, всем своим видом намекая, что они могут вернуться и найти ее после закрытия рынка, когда выпитое в пабах пиво превратит их в могучих мужиков.

Восхищенный Джемми стоял с разинутым ртом, держа в руках доски, которые следовало погрузить в прицеп.

– Джемми, так тебя и растак, вытащи доски на улицу и поди сюда! – заревел Шон. – Майкл, не обращай внимания на этот балаган! С ними я потом разберусь. Так сколько тебе нужно для штукатурки? Ты сразу все сараи делать будешь? Нет, разумеется, не все, слишком много, чтобы браться за все сразу.

Эйлин услышала шум и выбежала из своего маленького кабинетика в лавку. Однажды Шон-младший заметил, что ее кабинет, отделанный красным деревом и со стеклянными окнами со всех сторон, похож на кафедру священника, отгороженную стенами, и ей бы в лавке проповеди читать, а не бухгалтерские книги заполнять. Однако если бы Эйлин не заполняла бухгалтерские книги, то не было бы ни лавки, ни дома, ни такой роскоши, как Пегги и Джемми, который за несколько шиллингов, заработанных по четвергам, вновь вернул себе уважение семьи.

Взбудораженных детей и раскрасневшуюся Пегги Эйлин встретила с каменным лицом. Подхватив каждого ребенка чуть ниже плеча, чтобы уж точно не ускользнул, она твердо выставила их из лавки. Одного взгляда хозяйки хватило, чтобы Пегги, растеряв бо́льшую часть бойкости, опустила глаза и последовала за ней. Шон вздохнул с облегчением и вернулся к делам, с которыми умел управляться.

Пока она тащила их по ступенькам дома на площади, детишки пищали и вырывались, но Эйлин оставалась непреклонной.

– Пегги, завари, пожалуйста, чай, – холодно произнесла она.

– Маманя, мы просто хотели показать тебе письмо!

– На нем мужчина нарисован.

– После обеда почтальон принес.

– И сказал, что оно из Англии…

– А нарисованный мужчина – это английский король.

Эйлин, пропустив объяснения мимо ушей, усадила детей на стулья в гостиной и сама села напротив:

– Я уже миллион раз говорила вам, чтобы по четвергам, в рыночный день, вы в лавку носа не казали! А теперь отец сидит и ждет, когда я вернусь, чтобы заняться счетами и внести в данные в бухгалтерские книги для фермеров. Вы родителей совсем не слушаете? Эшлинг, ты уже большая, взрослая девочка в твои-то десять лет! Ты меня вообще слышишь?

Эшлинг не слышала ни слова, она хотела, чтобы мать прочитала письмо, которое, наверное, пришло от английского короля, потому что так сказал почтальон.

– Эшлинг, ты что, оглохла?! – закричала Эйлин и, поняв, что толку нет, шлепнула обоих по голым ногам. Сильно шлепнула. Оба заревели. От их рева проснулась Ниам и тоже заплакала в кроватке в углу гостиной.

– Я просто хотела отдать тебе письмо! – выла Эшлинг. – Ненавижу тебя, ненавижу!

– И я, и я тебя ненавижу! – вторил Имон.

– Тогда можете сидеть тут и ненавидеть меня, – направившись к двери, решительно заявила Эйлин.

Она старалась не повышать голоса, поскольку малыш Донал наверняка сидит в постели и прислушивается к каждому звуку. От одной мысли о его встревоженном личике сердце Эйлин сжалось, и она бросилась наверх. Если она повидает его, скажет ему что-нибудь ободряющее, то он улыбнется и снова примется за книжку, а иначе прижмется носом к окну спальни, напряженно наблюдая, как она возвращается из дома в лавку.

Эйлин осторожно заглянула в дверь, прекрасно зная, что он не спит:

– Зайчонок, ты бы поспал.

– Что там за крики? – спросил он.

– Твои нахальные братец с сестричкой с воплями вломились в лавку в четверг, вот и все, – ответила она, поправляя одеяло.

– Они уже попросили прощения? – с надеждой спросил Донал.

– Пока нет.

– И что теперь с ними будет?

– Да ничего страшного, – сказала она и утешила его поцелуем.

Когда Эйлин вернулась в гостиную, Эшлинг и Имон все еще были настроены бунтовать.

– Пегги звала нас пить чай, но мы не пошли, – заявила Эшлинг.

– Как хотите. Можете сидеть здесь сколько угодно. Вот до ночи и сидите. Потому что за такое поведение вы сегодня лимонада не получите.

Брат и сестра остолбенели от разочарования, не поверив своим ушам. Каждый четверг, набрав кучу заказов и набив кассу наличными, Шон О’Коннор брал жену и детей к Махерам. Махеры держали лавку одежды и паб, где было тихо, никаких фермеров, притопавших в грязных сапогах, чтобы скрепить заключенные сделки кружкой пива. Эйлин, в компании с миссис Махер, любила рассматривать новые жакеты и кофты. Шону-младшему и Морин нравилось сидеть на высоких табуретах, читая объявления, развешенные над барной стойкой, и притворяться взрослыми. Эшлинг и Имон обожали красный лимонад с пузырьками, которые били в нос, а мистер Махер угощал их глазированным печеньем, и отец ворчал, что они избалованные. У Махеров недавно окотилась кошка, и в прошлый четверг котята еще были слепые, а на этой неделе с ними впервые можно будет поиграть. А теперь вдруг все отменяется…

– Маманя, пожалуйста, ну пожалуйста, я буду хорошо себя вести, обещаю…

– Ты же меня ненавидишь?

– Я понарошку сказал, – с надеждой в голосе признался Имон.

– Да разве можно ненавидеть собственную мать! – добавила Эшлинг.

– Я так и думала, – сказала Эйлин. – Именно поэтому я и удивилась, что вы оба совершенно забыли о запрете приходить в лавку.

Эйлин сдалась. Час, проведенный у Махеров с отмытыми и благопристойными детьми, которые тихонько играют с кошками, кроликами или птичками, был единственным временем за всю неделю, когда Шон мог по-настоящему расслабиться.

– Я залила чайные пакетики кипятком, – робко сказала Пегги.

– Налей мне, пожалуйста, большую кружку. Проследи, чтобы эти двое сидели в гостиной, и успокой малышку.

Глотнув чая, Эйлин положила письмо в карман и вернулась в лавку. Возможность открыть конверт выдалась только через час.

Вечером, у Махеров, Эйлин передала письмо Шону.

– У меня глаза устали, все расплывается, – сказал он. – Да и как такое читать, тут словно пьяный паук паутину наплел.

– Это рукописные буквы, дурень. Монахини в школе Святого Марка учили нас так писать. Вайолет вот помнит, а я все забыла.

– Да потому что Вайолет делать больше нечего, – проворчал Шон. – Она там как сыр в масле катается.

– Так было до войны, – возразила Эйлин.

– Да уж, – буркнул Шон в свою кружку с пивом. – Мужика ее забрали? Небось офицер в банке работал, и все такое. Именно так Британская империя и проворачивает свои делишки. Хорошую работу и должности получают те, у кого есть правильный акцент.

– Нет, Джорджа в армию не взяли, проблему какую-то нашли. Точно не знаю, но он не прошел медкомиссию.

– Ну так кто ж добровольно пойдет в окопы, если можно в банке штаны протирать.

– Шон, речь идет об Элизабет, дочке Вайолет. Всех детей отсылают из Лондона из-за бомбежек… Ты же читал в газетах. Вайолет спрашивает, можем ли мы принять ее на время?

– А мы тут при чем? Они же детей не в Ирландию вывозят, у нас своя страна. Они не могут заставить нас вступить в свою поганую войну, отправляя к нам стариков и детей… Мало им всего, что они тут натворили?

– Шон, да послушай же! – разозлилась Эйлин. – Вайолет спрашивает, можно ли отправить к нам Элизабет на несколько месяцев. Ее маленькая школа закрывается, потому что всех детей эвакуировали. У Джорджа и Вайолет есть родня, но они… они просят нас позаботиться о дочке. Что скажешь?

– Скажу, что они, как обычно, что хотят, то и вытворяют, вся эта Британская империя! Если от тебя им никакой пользы, то им и дела до тебя нет, ни письма не напишут, ни открытки на Рождество не пришлют. А теперь, когда они ввязались в дурацкую войну, вот теперь они к нам подлизываются. Я так думаю.

– Да при чем тут Британская империя! Мы с Вайолет школьные подруги. Она не из тех, кто любит писать письма, даже это письмо такое неуклюжее, ну не знаю, сплошь скобки и точки с запятыми. Она не привыкла писать по двадцать-тридцать писем в день, как я. Дело вообще не в этом. Дело в том, согласишься ли ты принять девочку?

– Дело не в этом, а в том, что у нее хватает наглости спрашивать такое!

– Мне ответить отказом? Написать ей, что, извини, мы не можем. И по какой же причине? Поскольку Шон заявляет, что у Британской империи руки в крови, так, что ли?

– Ну чего ты завелась…

– Я не завелась. Я тоже вымоталась за сегодня, как и ты. Хорошо. Конечно, я думаю, что Вайолет ведет себя нагло. Конечно, мне обидно, что у нее нет на меня времени и пишет она мне только тогда, когда ей что-то от меня нужно. Тут и так все понятно. Вопрос в том, примем ли мы ребенка? Девочка – ровесница Эшлинг, она не объявляла войну Германии, не вторгалась в Ирландию, не нападала на де Валеру[1], и все такое прочее. Ей всего десять лет! Она, наверное, лежит там по ночам и ждет, когда на нее упадет бомба и разорвет ее на кусочки. Ну так что, примем мы ее?

Шон смотрел на жену в полном изумлении. В кои-то веки Эйлин разразилась целой речью. А уж дождаться, чтобы она признала обиду на свою драгоценную школьную подругу…

– А тебе с ней не слишком много хлопот прибавится? – спросил он.

– Нет, она даже может стать подружкой для Эшлинг. Да и много ли надо, чтобы прокормить одного ребенка, когда у нас их уже столько?

Шон заказал себе еще кружку пива, портвейн для Эйлин и лимонад детям. Посмотрел на жену, приодетую в белую блузку с брошкой и стянувшую темно-рыжие волосы гребешками по бокам. А ведь красавица, подумал он, и надежный товарищ во всех делах. Те, кто видел ее в темно-синем костюме в кабинете, занятую счетами растущего бизнеса, вряд ли мог себе представить, какова она на самом деле: страстная жена – Шон всегда удивлялся, с какой готовностью она отвечала ему, – и любящая мать. Его взгляд потеплел. Такая щедрая душа, готова быть матерью не только собственным детям.

– Пусть приезжает. Хоть такой малостью попытаемся уберечь дитя от всего этого безумия вокруг, – объявил он.

Эйлин похлопала его по руке, в редком порыве прилюдного проявления чувств.

Письмо от Эйлин пришло так быстро, что в нем наверняка был отказ. По опыту Вайолет, те, кто собирался найти отговорки для обоснования своих действий, всегда писали быстро и много. Вздохнув, она подняла конверт с коврика у двери.

– Похоже, нам все-таки придется нажать на родственников твоего отца, – сказала она, возвратившись к столу.

– То есть она отказала? – спросила Элизабет. – Прочитай письмо, а вдруг она согласилась.

– Не разговаривай с набитым ртом! Элизабет, пожалуйста, возьми салфетку и постарайся вести себя подобающе, – рассеянно ответила Вайолет, разрезая ножом конверт.

Джордж уже ушел на работу, и завтракали они вдвоем. Вайолет считала, что отступление от правил приличия – это путь к падению, а потому тосты со срезанной корочкой подавались в фарфоровом держателе для тостов, а каждому члену семьи полагалось собственное кольцо для салфетки, куда следовало положить свернутую салфетку после еды.

Элизабет чуть не лопнула от нетерпения, ожидая, пока Вайолет прочтет новости. Да что ж такое, в самом деле! Мама произносила отдельные фразы вслух, а потом переходила на бормотание:

– Дорогая Вайолет… очень рада получить от тебя весточку… хм… мм… сильно переживаю за тебя, Джорджа и Элизабет… хм… мм… здесь многие думают, что нам следует тоже вступить в войну… сделаем все возможное… дети безумно рады и взволнованы…

Элизабет знала, что придется подождать. Она скрутила салфетку в тугой шарик, размышляя, что бы ей хотелось услышать. Хорошо бы не пришлось плыть через море в другую страну, где, по мнению отца, так же опасно, как в Лондоне, а мама считает, что ехать туда можно только в том случае, если больше совсем деваться некуда. Ей придется жить в ужасном свинарнике с десятками детей, в городе, полном какашек животных и пьяниц, – таким мама запомнила Килгаррет. Элизабет не хотела жить в каком-то грязном месте, которое не нравится маме, но ведь мама сказала, что лучше всего поехать туда. Возможно, теперь все не так плохо. Мама побывала там много лет назад, задолго до того, как вышла замуж за отца. И говорила, что больше никогда туда не вернется. Непонятно, как Эйлин способна там оставаться.

Однако выбора нет: либо ехать в то опасное и грязное место, либо новые проблемы и волнения в попытках разыскать родню отца.

После долгой паузы, прочитав две страницы, Вайолет сказала:

– Они примут тебя.

Лицо Элизабет залилось краской и побледнело одновременно. Вайолет терпеть не могла, когда дочь так вспыхивала из-за пустяков.

– Когда я должна поехать?

– Когда мы решим. Конечно, потребуется время. Нужно собрать вещи, спросить Эйлин про учебники… и что вообще тебе взять с собой. Она много написала про то, как они рады тебя принять, но почти ничего полезного не сообщила, никаких советов, что именно привезти и что тебе там понадобится. Кстати, вот записка для тебя…

Элизабет взяла листочек. Впервые в жизни она получила письмо от кого-то и читала медленно, впитывая каждое слово.

В нижней части листа, расчерченной линиями, чтобы буквы не выбивались из ряда, была еще одна записка:

– Котенок для нас! – воскликнула Элизабет с сияющими глазами.

– И ни слова про оплату школы, школьную форму и прочее, – отозвалась Вайолет.

Кашель Донала усилился, но доктор Линч сказал, что волноваться не стоит. Нужно просто держать его в тепле, никаких сквозняков, но много свежего воздуха. Эйлин ломала голову, каким образом можно соблюсти все три условия одновременно.

Новость о девочке из Англии неимоверно взволновала Донала.

– Когда она приедет? – спрашивал он по сто раз на дню.

– Она будет моей подружкой, а не твоей! – заявляла Эшлинг.

– Маманя сказала, что она будет подружкой для всех, – хмурился он.

– Да, но прежде всего моей! В конце концов, она же мне написала!

Тут уж никак не поспоришь. Эшлинг пришло письмо, которое она перечитала вслух несколько раз. Элизабет впервые в жизни написала настоящее письмо, и звучало оно весьма официально: в нем были такие слова, как «благодарность» и «признательность».

– Похоже, в их школах детей учат гораздо лучше, – прочитав письмо, заметила Эйлин.

– А чему удивляться? Столько богатства у других награбили! – проворчал Шон.

Дело было в субботу, за ланчем. Шон пришел домой поесть бекона с капустой. В субботу лавка закрывалась в половине второго, а после ланча Шон собирал заказы на заднем дворе, но там хотя бы никто ему не докучал, и не приходилось бегать туда-сюда каждый раз, когда хлопала дверь и звякал дверной колокольчик.

– Надеюсь, ты не будешь говорить подобные вещи при ребенке, – сказала Эйлин. – Мало того что ей придется уехать из дома, так еще ты будешь про ее страну гадости говорить!

– К тому же это неправда! – встрял Шон-младший.

– Еще как правда! – возразил отец. – Но твоя мать права. Когда девочка приедет, нам всем лучше попридержать язык и не говорить того, что думаем. Малышка не виновата.

– Мне не нужно скрывать свои мысли, – заявил Шон-младший. – Я не из тех, кто все время бухтит и ругает британцев.

Шон положил нож и вилку и наставил указующий перст на сына. Эйлин тут же вмешалась:

– Пожалуйста, послушайте меня. Я хочу сказать, что приезд девочки может быть возможностью для нашей семьи улучшить свои манеры за столом. А то вы, как поросята, разливаете еду на скатерть и разговариваете с набитым ртом.

– Поросята не разговаривают с набитым ртом! – не согласился Имон.

Донал засмеялся, и Ниам тоже загукала в коляске возле стола.

– Я уверена, что она посчитает нас ужасно невоспитанными, – сказала Эшлинг, чем удивила мать, не ожидавшую получить такую поддержку. – Мы все говорим одновременно, и никто никого не слушает, – добавила она неодобрительным тоном, настолько похожим на учительницу, что все засмеялись. Эшлинг не поняла причины веселья и разозлилась. – Чего смешного? Чего ржете?

– Они смеются, потому что так и есть, – ответил сидевший рядом с ней Донал.

Эшлинг перестала злиться и тоже рассмеялась.

На вокзал следовало приехать заранее, чтобы найти надежного человека, который сможет присмотреть за Элизабет во время путешествия. Сначала планировалось, что Вайолет будет сопровождать дочь до паромной переправы в Холихеде, но тогда ей пришлось бы возвращаться обратно, а из-за нехватки топлива и задержек поезда тащились часами, да и билеты недешево обойдутся, а в такие тяжелые времена не стоит выбрасывать деньги на ветер…

Джордж задумался, нужно ли будет заплатить О’Коннорам за проживание у них Элизабет, но Вайолет сказала нет. В Англии эвакуированные жили в приемных семьях бесплатно, что считалось помощью в войне. Джордж напомнил ей, что Ирландия в войне не участвует. Вайолет хмыкнула и заявила, что, вообще-то, они должны бы принять участие, и еще как должны бы, но в любом случае принцип остается тем же. Она дала Элизабет пять фунтов и велела потратить их с умом.

На вокзале Юстон Вайолет осмотрелась в поисках женщин среднего возраста и респектабельного вида, которым можно было бы доверить девочку. Требовалось найти кого-нибудь, кто путешествует в одиночку, иначе женщина могла бы заболтаться со спутниками и забыть про подопечную. Несколько попыток оказались неудачными. Одна женщина ехала только до Кру, другая ждала своего друга, третья кашляла так, что Элизабет наверняка подхватила бы от нее какую-нибудь заразу. Наконец Вайолет остановила свой выбор на женщине с палочкой, предложив ей услуги Элизабет в качестве посыльной и помощницы с багажом. Довольная такими условиями, женщина пообещала доставить Элизабет в руки молодого человека по имени Шон О’Коннор на пристани в Дун-Лэаре. Женщина устроилась в уголочке, сказав, что не будет мешать прощанию с родителями.

Мама чмокнула Элизабет в щечку и велела быть хорошей девочкой, чтобы не доставлять миссис О’Коннор лишних хлопот. Отец сухо попрощался. Элизабет посмотрела на него снизу вверх.

– До свидания, папа, – совсем по-взрослому произнесла она.

Отец наклонился, обнял ее и долго держал в объятиях. Элизабет вцепилась в него, обхватив руками за шею, но, посмотрев на мать, заметила первые признаки нетерпения и разжала руки.

– Пиши нам почаще и подробно рассказывай, как живешь, – сказал отец.

– Да, но не вздумай просить у Эйлин бумагу и марки, они денег стоят.

– У меня есть деньги! Целых пять фунтов! – воскликнула Элизабет.

– Тише! Не кричи на всю станцию! Так и ограбить могут, – предупредила Вайолет.

Лицо Элизабет снова пошло белыми и красными пятнами, сердце застучало, и тут она услышала, как хлопнули двери поезда.

– Все будет хорошо! – воскликнула она.

– Умница, – ответила мама.

– Не плачь, ты ведь уже большая девочка, – сказал отец.

По щекам Элизабет скатились слезы.

– Она и не думала плакать, пока ты не напомнил! – упрекнула Вайолет. – Смотри, до чего ты ее довел!

Поезд тронулся, и среди толпы машущих на перроне людей мама с папой оставались неподвижны, словно статуи. Элизабет тряхнула головой, смахивая слезы, и, когда в глазах прояснилось, увидела, как родители стоят, крепко прижимая локти к бокам, словно боятся прикоснуться друг к другу.

Глава 2

Донал хотел знать, что произошло с братьями и сестрами Элизабет: их всех убили?

– Не болтай глупостей! – заявила Пегги. – Никого не убили.

– Тогда где же они? Почему не приедут?

Донал чувствовал себя обделенным, потому что Эшлинг решительно присвоила себе все права на гостью: только и слышно «моей подруге Элизабет это не понравится» и «когда приедет моя подруга Элизабет». Донал надеялся, что есть еще тайный запас братьев и сестер, которых можно забрать себе.

– Она единственный ребенок в семье, – объяснила Пегги.

– Так не бывает! – возмутился Донал. – У всех есть братья и сестры. Что с ними случилось?

Эйлин не удалось вызвать подобный энтузиазм у остальных членов семьи: лишь Эшлинг и Донал с нетерпением ждали гостью. Шон-младший в принципе не обращал внимания на чье-то присутствие или отсутствие в доме. Морин сказала, что и с одной-то Эшлинг проблем хватает, а если еще и вторая такая же появится… Имон заявил, что не собирается мыться из-за какой-то девчонки, которую он в жизни не видел, и вообще, он и так уже чистый. У Ниам резался зубик, она капризничала и ревела до посинения. У самой Эйлин не хватало времени переживать еще и за гостью. Судя по чопорному письму и кратким, невнятным рассказам Вайолет о дочери, девочка привыкла к более утонченному образу жизни. Оставалось надеяться, что она не окажется пугливой барышней, которая боится рот открыть. Иначе привезти ее из-под лондонских бомбежек в суматошный дом О’Конноров будет все равно что бросить ребенка из огня да в полымя. Еще не известно, что хуже.

В любом случае благодаря девочке Эйлин и Вайолет могли бы снова сблизиться после стольких лет. Эйлин усердно старалась поддерживать связь с подругой, часто писала письма, подробно рассказывала про жизнь в Килгаррете и отправляла подарочки на день рождения единственной дочери Вайолет, но в ответ та лишь время от времени присылала открытки.

Эйлин было безумно жаль потерять те близкие отношения, которые когда-то возникли между ними в католической школе. В то время они обе оказались там по ошибке: семья Вайолет (совершенно напрасно) думала, что католическая школа может сделать из девочки юную леди, а семья Эйлин считала, что качество образования в католической школе в Англии наверняка гораздо выше, чем на родине.

Эйлин обрадовалась шансу, что подруга снова вернется в ее жизнь. Возможно, через год или два, когда закончится эта ужасная война, Вайолет и Джордж приедут погостить, остановятся в гостинице Доннелли на другой стороне площади и поблагодарят Эйлин от всего сердца за то, что на щеки их дочери вернулся румянец. Старая дружба вновь расцветет, и у Эйлин будет с кем вспомнить те давно прошедшие дни в школе Святого Марка, о которых она не могла больше ни с кем поговорить. Все местные заявили, что она зазнайка уже только потому, что вообще училась в английской школе.

Было бы неплохо самой поехать на пристань, чтобы встретить девочку в Дун-Лэаре, или в Кингстауне, как сказали бы некоторые, чтобы позлить Шона.

Провести денек в Дублине и развеяться, вместо того чтобы пялиться в счета и бухгалтерские книги. С пристани можно доехать на трамвае до центра города, показать Элизабет достопримечательности и, может, наконец-то подняться на колонну Нельсона, где она так ни разу и не побывала. Эх, размечталась… Она не сможет поехать, и забирать гостью придется Шону-младшему.

Парень себе места найти не может и постоянно ругается с отцом по любому поводу, так что ему пойдет на пользу уехать на денек и не появляться в лавке. Во вторник после работы он может сесть на вечерний автобус. Остановится у кузины, которая держит маленький пансион в Дун-Лэаре. Полдюжины яиц хватит, чтобы отблагодарить ее за возможность переночевать на диване в гостиной. Надо строго-настрого наказать ему быть на причале еще до того, как пришвартуется паром, чтобы Элизабет не испугалась, что ее никто не встречает. Он должен будет найти светловолосую девочку десяти лет в зеленом пальто, с коричневой сумкой на плече и с коричневым чемоданом в руках. Ее надо поприветствовать, назвать себя и накормить бармбрэком[2] с оранжадом, пока они будут ждать на остановке. И ни в коем случае не мешкать, а то опоздают на автобус.

Эйлин знала, что у Шона не было ни малейшего интереса ехать за какой-то девчонкой, но возможность повстречать группу парней, собирающихся записаться в британскую армию, как случилось в прошлую поездку в Дублин, приведет его в восторг.

Эйлин договорилась с Махерами, что заберет котенка после обеда в день приезда Элизабет. Если что-то пойдет не так, то будет чем отвлечь всех от гостьи. Кроме того, ожидая приезда Элизабет, все будут думать еще и о черно-белом пушистом комочке, чье появление наверняка вызовет восторг.

Миссис Мориарти оказалась очень доброй и поделилась с Элизабет едой. Они вместе ели зеленый горошек прямо из банки.

– Не знала, что горошек можно есть холодным, – сказала Элизабет.

По сравнению с этим ее припасы выглядели скромно: шесть маленьких аккуратных сэндвичей со срезанной корочкой, причем три с маленькими кусочками сыра и три с еще меньшими кусочками помидоров. А также яблоко и две печеньки, завернутые в белую бумагу, и даже бумажная салфетка прилагалась.

– Мама сказала, что это мне на ужин и на завтрак, но, пожалуйста, возьмите себе сэндвич в благодарность за горошек, – не по-детски серьезно произнесла Элизабет.

Миссис Мориарти попробовала сэндвич:

– Очень вкусно! Как же тебе повезло, что мамочка делает для тебя такие вкусные сэндвичи!

– Вообще-то, я сама приготовила, но мама все упаковала, – ответила Элизабет.

Миссис Мориарти рассказала, что едет домой в графство Лимерик, к сыну с его стукнутой на всю голову женушкой. В Англии она жила с тех пор, как овдовела, и полюбила огромный Лондон всем сердцем. Работала в овощной лавке, все к ней прекрасно относились, но теперь, когда ее разбил артрит и началась война, и все такое, сын с невесткой стали усиленно звать ее домой, что миссис Мориарти совсем не нравилось. Когда война закончится и можно будет вернуться, то все в лавке будут думать, что она сбежала, и перестанут считать ее своей. Но что поделать, сын и его несносная женушка писали каждую неделю и даже приехали в Лондон, чтобы уговаривать ее. Все соседи на их улице считали ее сына с невесткой бессердечными, так как оставили мать под бомбами, поэтому сын потребовал, чтобы она вернулась домой.

Элизабет согласилась, что нелегко ехать куда-то, где тебе не хочется быть, и, пока миссис Мориарти вылавливала из банки последние горошины, рассказала о маминых друзьях О’Коннорах, которые живут в грязном городишке, в неряшливом доме на площади, куда приходят животные и оставляют там какашки. Миссис Мориарти задумчиво заметила, что, возможно, Элизабет не стоит переживать заранее и говорить всем про грязный город только потому, что мама так сказала. Лучше подождать и увидеть собственными глазами. Элизабет покраснела и ответила, что никогда бы даже не заикнулась про такое в доме миссис О’Коннор, а поделилась только с миссис Мориарти по-дружески после истории про ужасную невестку…

Они съели банку сгущенки, чтобы скрепить договор о сохранении тайны, и Элизабет уснула, положив голову на плечо миссис Мориарти, и даже не шевельнулась, пока их всех не разбудили и не вывели в холодную ночь в Холихеде, где грузчики кричали что-то на валлийском. Вокруг пассажиров, ожидавших посадки на почтовый паром, царила суматоха.

– В Ирландии тоже так говорят? – встревожилась Элизабет.

Она чувствовала себя в высшей степени неуютно, когда окружающие смеялись и кричали на непонятном языке. Мама наверняка сказала бы про них что-нибудь весьма неодобрительное. Элизабет попыталась представить, что именно, но так и не смогла.

– Нет, – ответила миссис Мориарти, – в Ирландии говорят на английском. Мы выбросили все хорошее, что имели, включая наш язык и обычаи.

– И включая свекровей, – добавила Элизабет.

– Точно! – засмеялась миссис Мориарти. – Если уж они свекровей начали обратно возвращать, то одному Господу известно, что еще они решат восстановить.

Она оперлась на плечо Элизабет, когда очередь пассажиров начала медленно втягиваться на огромный паром, величественно возвышающийся над пристанью в темноте.

Шон терпеть не мог людей вроде миссис Мориарти, которые берут тебя под локоток и шепчут на ушко что-нибудь по секрету, как будто вы оба это знаете, а все остальные не в курсе дела. Он слегка отстранился от нее, когда она начала шепотом рассказывать, что малышка очень устала и плохо себя чувствует после путешествия и что мать наболтала ей всяких глупостей, поэтому не стоит принимать близко к сердцу все, что говорит девочка.

– Кажется, вам кто-то машет, – наконец сказал Шон, пытаясь поскорее отделаться от старухи.

– Маманя, маманя, мы здесь! – кричали мужчина и женщина средних лет.

Элизабет впервые после встречи с Шоном подняла глаза и внимательно посмотрела на невестку миссис Мориарти, напряженно улыбающуюся от уха до уха.

– С головой у нее вроде все в порядке, – задумчиво заметила Элизабет. – Наверное, ушибы уже зажили.

Шон предложил девочке бармбрэк и лимонад, пока они шли на остановку под первыми лучами утреннего солнца.

– Маманя велела покормить тебя, если ты проголодаешься, – заявил он без всяких церемоний.

– Мне обязательно нужно это съесть? – спросила она.

Шон посмотрел на ее лицо, которое было белее волос, на покрасневшие глаза и тощие, как спички, ноги. Сплошное недоразумение, а не девчонка.

– Не обязательно. Просто маманя хотела тебе угодить. Я и сам съем, обожаю бармбрэк, – ответил он, чувствуя внезапно накатившую преданность матери.

– Я вовсе не хотела…

– Не важно.

Он развернул пакет, достал два огромных ломтя хлеба с изюмом с толстым слоем сливочного масла между ними и впился в них зубами.

– Это пирожное? – спросила Элизабет.

– Это бармбрэк! Я ж тебе предложил, а ты сказала, что не хочешь.

– Я не знала, что такое бармбрэк.

– Так спросила бы! – Шон подивился, что за ребенок такой, даже бармбрэк в глаза не видела.

– Я не подумала спросить…

Они молча дошли до остановки автобуса на Брей. С тяжелым чемоданом в руке и сумкой через плечо Элизабет выглядела как настоящая сирота.

Мысли Шона все крутились вокруг парня, с которым он познакомился вчера вечером в пансионе. Терри было семнадцать, слишком мало для призыва, но он сказал, что всегда можно соврать, будто свидетельство о рождении сгорело во время пожара на таможне[3]. Все равно Терри уплыл обратным рейсом на том же пароме, на котором приехала Элизабет. Он доберется до ближайшего призывного пункта и через пару недель уже наденет форму. Шон так ему завидовал, что всю ночь не мог глаз сомкнуть. Терри рассказывал про своих друзей, которые уехали месяц назад: им хорошо платят, тренируют, обучают владению оружием и всему остальному, а скоро их отправят на материк, но только не вздумай никому проболтаться! Терри тоже работал на своего отца на маленькой ферме и знал, каково это, когда тебе не дают повзрослеть, когда маманя спрашивает, ходил ли ты на исповедь, а папаня говорит, что ты должен помогать матери по хозяйству. Ну что за жизнь! И никакого шанса надеть военную форму…

– А какую форму носит твой папаня? – внезапно спросил Шон.

Бледное личико Элизабет залилось краской, словно ей дали пощечину и на щеках остались следы.

– Он… ну… он… понимаешь, его не взяли на войну, он остался дома.

– Как не взяли?

Шон, которому и так не было дела до свалившейся на них девчонки, и вовсе потерял к ней интерес, ведь она даже про войну ничего рассказать не может.

– Кажется, ему пришлось остаться в банке… потому что… – На лице Элизабет отражалась напряженная работа мысли в попытках честно объяснить то, чего она и сама не понимала, но знала, что именно поэтому мама и папа недовольны друг другом. – Потому что они не берут пожилых мужчин с больными легкими, – наконец выдала она.

Шон безучастно посмотрел на нее, снова занятый мыслями о Терри и возможности попасть в армию.

– Тебе не надо в уборную, пока автобус не пришел? – вдруг спросил он.

За все десять лет жизни Элизабет впервые слышала столь прямой вопрос на такую деликатную тему.

– Э-э-э… да, – ответила она.

Шон кивнул в сторону общественных туалетов:

– Вон туда, только побыстрее, автобус придет через пять минут.

Элизабет засеменила к двум низеньким постройкам. Однако на них не оказалось знакомых указателей «Дамы» и «Джентльмены». Было весьма непросто воспользоваться общественными удобствами в Лондоне под руководством мамы, настаивавшей на использовании кучи туалетной бумаги на сиденье, чтобы не подхватить с него какую-нибудь инфекцию, а здесь проблема и вовсе выглядела неразрешимой. На дверях вместо внятных надписей красовались только какие-то буквы: на одной – MNA, на другой – FIR[4].

Элизабет задумалась. Потом посмотрела на Шона. Он и так считал ее глупой, а что будет, если она побежит обратно спрашивать, какой туалет ей выбрать? Надо подумать как следует. «Мужчина» начинается с «М», так что «MNA», должно быть, мужской, тогда «FIR» – женский.

Она храбро вошла в дверь с табличкой «FIR». Спиной к ней стояли четверо мужчин. Стенку они, что ли, красят? Или ремонтируют что-то? Элизабет застыла, не решаясь пройти мимо них к женской уборной.

Один из мужчин – старик, почти без зубов, в кепке, надетой задом наперед, – повернулся, и, к ужасу Элизабет, его брюки оказались расстегнуты.

– А ну, девчушка, беги домой и не будь такой смелой! – закричал он.

Остальные мужчины обернулись.

– Давай-давай, иди отсюда! Еще насмотришься, когда подрастешь! – крикнул молодой человек, и все засмеялись.

Красная как рак, с выскакивающим из груди сердцем, Элизабет примчалась к Шону, который вопил, чтобы она поторопилась, автобус уже подъезжает.

– Боже правый, ты что, в мужской туалет попала? – спросил он еще до того, как она успела хотя бы слово вымолвить, и тут же предупредил: – Мамане говорить не вздумай, а то она с тебя шкуру спустит.

И тут же закинул коричневый чемодан Элизабет на крышу автобуса.

– На нем же написано «Килмейнем» вместо «Уиклоу», это не тот автобус!

– Господь мой и Пресвятая Дева! Да залезай ты уже! – не выдержал Шон.

Тут и с обычной-то десятилеткой ездить намучаешься, а у этой еще и с головой не в порядке.

Как только автобус тронулся, полил дождь. Дорога шла мимо зеленых полей, и каждое окружала темно-зеленая изгородь. Элизабет пялилась в окно, сдерживая слезы. А также изо всех сил старалась дотерпеть до остановки, где будет уборная и кто-нибудь объяснит ей, что означают те буквы. Казалось, что со времени отъезда из Лондона прошли недели, но она с изумлением осознала, что на самом деле путешествие заняло меньше суток.

Эйлин ушла из лавки заранее, на случай если автобус прибудет раньше обычного. Она хотела убедиться, что наверняка будет дома, чтобы встретить девочку, а то Пегги будет визжать, Эшлинг рта не раскроет, Имон будет задираться, Донал нести что-то невразумительное… Ничего себе начало новой жизни в другой стране!

Эйлин пригладила юбку и заправила выбившиеся прядки. Интересно, как Вайолет выглядит теперь? У нее всегда были тонкие волосы и молочно-белое лицо. Наверное, девчушка такая же – в отличие от покрытых веснушками О’Конноров.

Стол накрыли тщательнее обычного. Эйлин заставила поменять заляпанную пятнами скатерть. Такое явное поднятие привычных стандартов разозлило Пегги.

Примчалась Эшлинг:

– Маманя, раз ты дома, давай пойдем к Махерам и заберем котенка прямо сейчас, до того как она приедет!

– У нее есть имя, ее зовут Элизабет! – одернула ее Эйлин. – И нет, котенок для вас обеих, забирать будете вместе.

– Я знаю, – неубедительно отозвалась Эшлинг.

За ее спиной появился Имон.

– Каждая получит по две лапки! – захихикал он. – Две тебе и две ей!

– Я возьму передние, – задумчиво сказала Эшлинг.

– Так нечестно, тогда ей достанется только попа! – Имон фыркнул от собственной дерзости.

– Не говори «попа», а то маманя тебе ремня даст, – парировала Эшлинг, осторожно косясь на мать: как бы и самой ремня не получить.

Эйлин пропустила перепалку мимо ушей:

– Эшлинг, иди сюда, я тебя расчешу, а то ты вся растрепанная. Стой спокойно!

Щетка всегда лежала на каминной полке, рядом с часами, и использовалась только в субботу вечером для еженедельной пытки. Морин и Эшлинг ее ненавидели и старались улизнуть. Мальчишки обычно могли рассчитывать на заступничество отца.

– Эйлин, хватит уже их прихорашивать, – говорил он. – Мужики они или кто? Нормальная у них прическа, оставь их в покое.

Однако за длинноволосых кудрявых дочерей он никогда не заступался.

Эшлинг ерзала и сопротивлялась.

– Хуже, чем собираться на мессу! – пожаловалась она.

– Не смей говорить гадости про мессу, это грех! – заявил Имон, довольный, что поймал ее на грехе, равном собственному. – Маманя, она сказала, что ненавидит собираться на мессу.

– Нет, она сказала, что ненавидит причесываться. Эшлинг никогда не скажет ничего плохого про священную мессу, правда, Эшлинг?

– Конечно, маманя, – подтвердила Эшлинг, опустив глаза.

Имон остался недоволен. Обычно после любого намека на оскорбление Господа на голову виновного обрушивалось суровое возмездие.

Пегги все еще была не в духе, чувствуя, что времена изменились в худшую сторону.

– Может, я схожу за Доналом? Он очень хочет быть внизу, когда та приедет, и он знает, что камин горит. И он не хочет, чтобы та подумала, будто он…

– Пегги, у Элизабет Уайт есть имя, ее зовут Элизабет, а не «та». Ты меня услышала?

– Да-да, конечно, я знаю, – заволновалась Пегги.

Эйлин наконец отложила щетку:

– Я сама схожу за Доналом.

Она пошла к лестнице, но по пути машинально посмотрела в окно. Должно быть, автобус из Дублина только что подъехал. От гостиницы Доннелли, около которой он останавливался каждый день, через площадь тянулись люди. А вот и Шон, идет впереди, раздраженно пинает камушки. Ее взрослый, неугомонный красавчик-сын явно чем-то озабочен и недоволен. Как это часто бывало, сердце Эйлин дрогнуло от беспокойства за него.

Позади Шона, волоча свой тяжелый чемодан, ковыляла бледная маленькая девочка. Она оказалась ниже ростом и более тощей, чем Эшлинг, а волосы такие светлые, словно их нет вообще. Зеленый цвет пальто только сильнее подчеркивал бледность и изможденность лица. На голове была школьная шляпка с завязками под подбородком, а одна из перчаток, пришитая к рукаву на резинке, болталась на ветру.

Там, на площади Килгаррета, с огромными глазищами на белом, как простыня, лице, была Элизабет.

Как и ожидала Эйлин, Эшлинг внезапно засмущалась и потеряла дар речи.

– Нет, маманя, ты ее встречай, – сказала она.

– Она уже здесь? Как она выглядит? – закричал Имон и, подлетев к окну, увидел маленькую фигурку.

– Это вон та, что ли? – изумился он.

Эшлинг, недовольная, что ее новую подругу критикуют еще до того, как она сама ее увидела, подошла к окну, но там никого не было. Элизабет с чемоданом уже вошла в дом.

– Хозяйка, она здесь, Донал открыл ей дверь! – раздался вопль Пегги. – Он сам поднялся с постели, а мы и не заметили…

Эйлин слетела по ступенькам на первый этаж. На фоне залитого светом огромного дверного проема темнела хрупкая фигурка дочери Вайолет. Донал помог ей затащить чемодан в прихожую и уставился на гостью в восхищении: в доме появился кто-то новенький!

– Из-за твоего приезда берут котенка, – сообщил он.

Эйлин бросилась к Элизабет с распростертыми объятиями:

– Иди скорее сюда, расскажи, как ты добралась в такую даль!

Вблизи глаза Элизабет казались еще огромнее.

– Я описалась, – сказала она. – Простите, пожалуйста…

Эйлин крепче прижала к себе костлявое тельце:

– Ерунда, малышка, сейчас все исправим.

– Какой ужас! У меня пальто промокло и в ботинки затекло. Мне так стыдно, миссис О’Коннор! Я не… я не знаю… я не смогла… – рыдала Элизабет.

– Деточка, послушай меня, в этом доме постоянно кто-то писается. Пойдем со мной наверх. Сюда! – Эйлин погладила тонкие волосы Элизабет, убрала ее руки от глаз и смахнула ей слезы. – Все хорошо, теперь ты дома, целая и невредимая. Пойдем со мной.

В дверях появился Шон:

– Здорово, маманя! Я тут в Дублине одного парня встретил, его Терри зовут…

Эйлин обернулась к нему:

– Отнеси наверх чемодан, дубина ты безмозглая! А ну бегом! Слышать не желаю, кого ты там встретил! Не мог девочке чемодан донести! Как можно так обращаться с больным ребенком! Тебе мозгов не хватило спросить ее про уборную?

– Я спросил! – Шон пришел в ярость от несправедливых обвинений. – Я показал ей, а она… она в мужской туалет пошла!

– Такой здоровый и такой дурной! – продолжала Эйлин, не замечая, как в глазах сына растет недоумение и наворачиваются слезы ярости.

Поджав губы, он взял чемодан и понес его наверх. Открыл дверь комнаты Эшлинг и швырнул чемодан на кровать. Так и знал, что от новой девчонки ничего хорошего ждать не придется! Так оно и вышло.

Эйлин понадобилось всего десять минут, чтобы привести Элизабет в порядок перед первой трапезой в ее новом доме. Чемодан быстро распаковали в поисках чистой одежды. Все остальное разбросали по кровати в таком беспорядке, который был просто немыслим в Лондоне. Мама так никогда не делала. Мама бы ушла, оставив Элизабет разбираться самостоятельно, но миссис О’Коннор такое явно и в голову не пришло.

– Снимай мокрую одежку, мы все бросим в стирку. Ну вот, молодец, а теперь иди в ванную. Быстренько помойся, и будешь чистенькая. А вот это я повешу. Ну давай же иди!

Миссис О’Коннор, похоже, ожидала, что Элизабет пойдет по коридору в одной майке, с полотенцем в руках. Что, в самом деле? Элизабет никогда не покидала свою спальню, не надев хотя бы халат…

– Можно мне, пожалуйста… – Элизабет неуверенно ткнула в направлении чемодана.

– Что, зайка?

– Мой… мой халатик… – Элизабет залилась румянцем.

– А, конечно! Забавная ты малышка, у тебя даже халатик есть.

А потом деваться будет некуда, думала Элизабет, идя по коридору. Придется познакомиться со всем семейством. Если они все такие, как тот мальчишка, который ее встретил, то это просто кошмар. Хотя миссис О’Коннор, пожалуй, очень даже ничего. Не такая, как мама, и вообще не похожа на чью-то маму, но с ней легко.

Ванная оказалась огромной, гораздо больше, чем дома. Местами штукатурка осыпалась, а водонагревательная колонка над ванной вся покрылась ржавчиной. Множество мочалок валялись, брошенные кое-как, а не аккуратно развешенные на крючках. Стояли две кружки, заполненные зубными щетками. Интересно, как О’Конноры разбираются, где чья.

В дверь постучали. Элизабет на мгновение вцепилась в раковину. Все хорошо. Теперь она снова чистая, пришла в себя и проголодалась. После путешествия слегка подташнивает, но определенно хочется есть. Она храбро отперла дверь и вышла. Эйлин взяла дочку Вайолет за руку и повела в столовую.

Донал сидел у камина, завернутый в одеяло, которое принесла ему Пегги. Увидев гостью, он тут же подпрыгнул, и одеяло чуть не улетело в камин. Имон играл с двумя фарфоровыми собачками, притворяясь, что они гавкают друг на друга. Шон-младший угрюмо уставился в окно. Морин, как и было велено, появилась к ланчу и пристально изучала свой носик в зеркальце. Пегги ходила кругами, не зная, надо ли подавать суп или подождать указаний хозяйки. Хозяин дома, одетый по-домашнему, в одной рубашке, читал газету. Эшлинг что-то яростно рисовала в альбоме и едва подняла взгляд, когда дверь открылась.

– Это Элизабет, и кто-нибудь уберите одеяло! – на одном дыхании произнесла Эйлин.

Имон метнулся к камину и спас одеяло от огня. Шон отложил газету.

– Добро пожаловать в наш дом, деточка, – сказал он и торжественно пожал руку Элизабет.

Морин кивнула, Имон хихикнул. Ниам в кроватке загукала. Шон-младший даже не обернулся, разглядывая площадь, где автобус, нагруженный новыми пассажирами, опять отправлялся в путь.

– Эшлинг, чем ты там занята? – сердито спросила Эйлин. – Подойди сюда и поздоровайся с Элизабет!

– Я делала плакат! – ответила Эшлинг, расплываясь в улыбке от уха до уха. – На нашу дверь повесим, это очень важно!

Она с гордостью показала Элизабет лист бумаги, на котором большими неровными буквами было написано:

– Да больно нужно к вам входить! – буркнул Имон.

– Никто и не собирался, – поддержала Морин.

– Все равно пусть висит! Так будет лучше, – заявила Эшлинг, поглядывая на Элизабет в поисках поддержки. Момент был серьезный.

– Так будет лучше, – подтвердила Элизабет и взяла листок. – «Эшлинг и Элизабет. Стучите. Вход запрещен». Здорово!

Глава 3

Эйлин села писать письмо Вайолет. Как ни странно, с появлением в доме Элизабет Вайолет стала не ближе, а скорее дальше. Девочка провела здесь уже три дня, и каждый раз, когда к ней кто-нибудь обращался, ее личико заливалось краской от усилий ответить вежливо, но зачастую слова выходили неподходящие. Если бы Эйлин не знала, чья она дочка, то подумала бы, что Элизабет сирота и воспитывалась в приюте.

– Как бы мне объяснить про сестру Бонавентуру? – задумалась Эйлин.

– Что? – Шон, вытянувший ноги у камина так, что огонь едва не поджаривал пятки, зашуршал газетой.

– Ты же знаешь, от Вайолет письма не дождешься. Она, может, только через месяц ответит, а у нас проблемы будут.

– Хм… – рассеянно отозвался Шон; Вайолет его мало интересовала.

– Конечно, много лет назад, когда мы учились в школе Святого Марка, Элизабет не ходила на уроки религии. Мы тогда наблюдали за ней в окно, как она гуляет вокруг поля для хоккея на траве.

– Ну и?.. – пробурчал Шон.

Шон-младший сидел у окна. Теперь он постоянно сидел у окна, словно надеялся увидеть за ним какую-то другую жизнь, по крайней мере так казалось Эйлин.

– Сына, а ты что думаешь? – обратилась она к нему.

Он не слышал, о чем говорили родители, но, по его мнению, Элизабет должна ходить на уроки катехизиса, или что там они проходят в школе. Она и так не такая, как все, зачем еще больше выделять ее среди остальных?

Эйлин собиралась уже с ним согласиться, но тут Шон-старший отбросил газету и заявил, что англичане атеисты и больше всего на свете боятся господства Римской католической церкви. Не стоит давать им дополнительные основания для жалоб.

– Похоже, как обычно, мне придется решать все самой, – вздохнула Эйлин, берясь за ручку.

Она прочитала письмо вслух, и мужчины засмеялись.

– Надеюсь, Господь меня простит, – вздохнула Эйлин.

– А я надеюсь, что удастся найти ей Библию, ну… ту самую, которую она должна будет читать, – сказал Шон-младший, и все дружно расхохотались.

После бесконечных споров между Эшлинг, Имоном и Доналом котенка нарекли Моникой. Элизабет в обсуждении не участвовала. Когда разногласия достигли предела, Эшлинг повернулась к ней и спросила, как звали ее лучшую подругу в английской школе.

– У меня не было лучшей подруги, – заикаясь, ответила испуганная Элизабет.

– Но кто-то же тебе нравился больше всех? – не унималась Эшлинг.

– В школе… хм… мисс Джеймс, – честно ответила Элизабет.

– Нельзя же назвать котенка мисс Джеймс! – снова попыталась Эшлинг. – Кто сидел за партой рядом с тобой?

– Моника…

– Моника! – воскликнула Эшлинг. – Отлично! Так и назовем!

– Моника, Моника, Моника, – повторили все трое.

Никто из них не знал никого с таким именем. Элизабет слегка огорчилась. Ей никогда не нравилась Моника Харт. Она все время командовала и смеялась над Элизабет, а иногда щипала, чтобы заставить подпрыгнуть. Лучше бы милого пушистого котеночка назвали как-нибудь по-другому. Нормальным кошачьим именем, как пишут в книжках, вроде Черныш или Мурзик, однако О’Конноры почему-то выбирали только из человеческих имен. Прежде чем остановиться на Монике, они не могли определиться между Оливером и Шеймусом.

Теперь требовалось обеспечить Монике светлое будущее. Эшлинг собиралась крестить котенка, но Эйлин вовремя появилась, чтобы пресечь церемонию.

– Господь ведь не отправит Монику в чистилище? – настойчиво допытывалась Эшлинг.

– Нет конечно! – ответила Эйлин, которая частенько уставала заполнять пробелы, появлявшиеся в религиозном образовании после ежедневных уроков религии в школе.

– Что такое чистилище? – испуганно спросила Элизабет, поскольку слово звучало как-то страшновато.

– Это место, где полно мертвых младенцев, которых не успели крестить, – ответила Эшлинг.

– Кошек в чистилище нет! – авторитетно заявила Эйлин и заметила, что от упоминания места, полного мертвых младенцев, глазищи на бледном личике Элизабет округлились и потемнели.

Когда в монастыре сестры Мэри и Бонавентура рассказывали про мертвых младенцев, отправленных в чистилище, потому что они не получили освящающую благодать при крещении и не могут предстать перед лицом Господа, все звучало вполне естественно, но становилось чем-то жутким и странным при попытках объяснить подобные вещи Элизабет, которая ничего не понимала в католических правилах.

– Но все же на картинках никогда не рисуют котят в раю, – заметил Имон, пытаясь подлить масла в огонь.

– Они на другой стороне, – не растерялась Эйлин и, заметив растущее недоумение на всех лицах, добавила: – Вы же знаете, это та часть рая, которую не показывают на картинах, где собраны все животные и птицы и прочие создания, которых любил святой Франциск.

Эйлин невольно задумалась, всем ли родителям приходится рассказывать детям столь дикие истории про религию и одобряет ли это Господь.

Вайолет с нетерпением вскрыла конверт. Без Элизабет в доме стало невероятно пусто. Она уже позабыла постоянное раздражение, которое вызывало у нее личико дочери, идущее красными и белыми пятнами одновременно, словно краски, смешанные на палитре. Вайолет надеялась, что Элизабет будет не слишком стесняться среди наверняка плохо воспитанных детишек в Килгаррете. Надо было ее предупредить, чтобы спрятала деньги в надежное место или отдала их Эйлин на хранение, а то вдруг тамошние буйные мальчишки и девчонки отнимут.

Из конверта выпали два листочка. Вайолет сначала взяла письмо от Элизабет, написанное на разлинованном листе. Линий нарисовали куда больше, чем требовалось.

Вайолет накрыла волна разочарования. Не такого она ожидала! Что еще за Пегги? Какая такая Библия, котенок и Дева Мария? Что за ерунда про Эшлинг?

Вайолет перечитала письмо. Пожалуй, Элизабет там счастлива и не сидит без дела, что уже хорошо. Но ведь ничего не спросила о доме и даже не намекнула, что скучает по родителям. Впрочем, раньше у нее не было надобности писать домой, так что это всего лишь второе в ее жизни письмо.

Вздохнув, Вайолет развернула другой листок. Обычно Эйлин писала так длинно и витиевато, что приходилось бегло проглядывать абзацы, но теперь Вайолет впитывала каждое слово. К сожалению, Эйлин решила не вдаваться в подробности.

Что имела в виду Эйлин под «Элизабет резво скачет»? Элизабет никогда не скакала! И что за ерунда с Библиями, авторизованными версиями и всем остальным? Ирландцы и впрямь помешаны на религии!

Вайолет положила письма на столик в прихожей, чтобы Джордж их нашел, надела платок и пошла отстаивать очереди в магазинах.

В лавке от Шона-младшего толку было гораздо меньше обычного, и терпение отца подходило к концу. Эйлин еще помнила времена, когда они предвкушали, как сын будет помогать родителям, чего и сам Шон-младший ждал с особым нетерпением. Он умолял позволить ему оставить школу в пятнадцать лет, после получения свидетельства о неполном среднем образовании, но родители ничего и слышать не хотели. От старшего сына в семье требовалось сдать выпускные экзамены и показать образованность О’Конноров.

Экзамены уже закончились, на днях станут известны результаты, но долгожданного счастья они так и не принесли, да и помощь в семейном бизнесе взрослым мужчиной его не сделала. Шон-младший ходил угрюмый и вспыхивал по поводу и без повода.

– Да ладно, оставь его в покое, – порой говорила Эйлин мужу за ужином, когда сын снова начинал жаловаться по поводу работы. – Ты же видишь, парень переживает из-за результатов экзаменов.

– Можно подумать, с какой-то бумажкой от него будет больше пользы в лавке! – ворчал Шон-старший. – Если он ее и получит, то только еще сильнее зазнается!

Шон-младший, обиженный внезапным и несправедливым отсутствием интереса к его успехам в учебе, не мог удержаться:

– Ведь ты сам все последние годы заставлял меня вкалывать в лавке, как негра на плантации! И говорил, что это самое важное в жизни, разве нет?

– Не смей говорить со мной таким тоном! – возмущался хозяин дома.

– Тогда я с тобой и вовсе разговаривать не стану! – взбрыкивал наследник, с грохотом отодвигал стул и хлопал дверью. Потом хлопала входная дверь, и он появлялся на площади, шел в библиотеку и часами сидел там, читая газеты в поисках любой информации о том, что происходит на войне.

Седьмого сентября Шону-младшему исполнялось семнадцать. Эйлин хорошо помнила год, когда он родился. Все еще шла гражданская война, и она писала Вайолет о своих надеждах, что сын вырастет в стране, где больше никогда не будет войны. Эйлин забыла, что ответила Вайолет – и ответила ли вообще. А сейчас те надежды сбылись каким-то странным образом: сын вырос, его страна не воюет, однако именно в этом-то и проблема…

Возможно, стоит пышно отпраздновать его день рождения. Как раз школа начнется, и праздник поможет малышке Элизабет легче пережить начало учебы.

Эйлин все больше привязывалась к странной девчушке. Она была более утонченная, изящная, не такая грубая и неотесанная, как дети О’Конноров. Казалось, что на нее лег тот лоск, который школа Святого Марка тщетно пыталась наложить на Вайолет и Эйлин. Элизабет такая предупредительная в отличие от ее собственных детей, что Эйлин даже позавидовала. Ну почему не удалось передать эту воспитанность своим отпрыскам? Только Доналу досталось чуточку, и то потому, что с его хрупким здоровьем он не мог носиться по дому, толкаться, орать и хватать.

Да, праздник определенно мог бы поднять настроение смурному сыну. Может, наконец перестанет ходить набыченный, а Шон-старший слегка оттает, глядя на свечки на торте. Эйлин принялась составлять список необходимого, но вдруг почувствовала острый укол вины: в Англии сейчас детям не до дней рождения и тортиков. Потом ее отпустило. Может, Шон приведет несколько друзей из школы: мальчишку Мюррея или кого-нибудь из Хили, или с кем он сейчас дружит. Странно, что она не знает его друзей. Когда-то он постоянно приводил их домой.

Когда Шон вернется из библиотеки и полезет в холодильник за чем-нибудь мясным, надо будет поговорить с ним про день рождения. Праздник бы всех развеселил.

Наступило седьмое сентября. Донала отправили в школу одного. Он не хотел, чтобы его сопровождали ни старшие сестры, ни мама. Он побежал, перебирая тонкими ножками, хрупкий, как листочек, по сравнению с плотными сорванцами, которые уже задорно мутузили друг друга во дворе школы для мальчиков. Потом Эйлин, широко улыбаясь, отвела в школу Эшлинг и Элизабет, стараясь не замечать испуганного взгляда Элизабет при виде огромной статуи, указывающей своим перстом на открытое сердце[5].

Вернувшись домой, Эйлин застала врасплох Пегги, которая делала вид, что отбивается от бесстыдных приставаний почтальона Джонни О’Хары. Джонни пил чай и ел сэндвич из содового хлеба с беконом, что разозлило Эйлин куда больше, чем заигрывания с Пегги. Ведь говорила же, что бекон на завтрак – это уж слишком жирно, а тут им еще и почтальона кормят!

Эйлин выхватила конверт из рук онемевшего почтальона, отмахнулась от протестов и извинений Пегги и отрывисто попросила отнести Ниам в кроватку.

В письме сообщалось, что Шон провалил выпускные экзамены.

Она решила, что прежде всего следует рассказать мужу. Но оказалось, что Имон уже был в школе, когда зачитывали список, и, узнав новости, помчался в лавку. Потом Эйлин услышала по радио, что начался массированный налет на Лондон и люди прячутся в подземке, чтобы уберечься от бомб и падающих зданий. Затем из школы передали, что Элизабет заболела и ее отправили домой вместе с Эшлинг.

Когда Эйлин наконец присела, чтобы выдохнуть от суматошного дня, она вдруг сообразила, что месячные не приходили с середины июля, а значит, скорее всего, она снова беременна. В ее-то сорок лет.

Через пару недель большинство проблем, как обычно бывает, сами по себе рассосались. Большинство, но отнюдь не все.

По сравнению с летом Донал в школе окреп и повеселел. Приходя домой, он говорил про друзей и истории, которые им рассказывала сестра Морин. И о планах на рождественскую пьесу, где он будет играть ангела.

Элизабет уже не выглядела такой испуганной и не пряталась за Эшлинг. В свою очередь Эшлинг была неимоверно довольна и горда новой ответственностью: это даже лучше, чем иметь сестру, и почти так же здорово, как иметь лучшую подругу. В своем классе она теперь вызывала огромный интерес. Еще бы, ведь у нее есть беженка-протестантка из Англии и котенок по имени Моника!

Пегги так раскаивалась из-за почтальона, что решила искупить вину. Она отдраила полы, не дожидаясь указаний, и даже навела порядок в шкафчиках на кухне, откопав там совершенно неожиданные вещи.

Шон-младший оправился от разочарования в проваленных экзаменах. В конце концов, не он один провалился. Братья в монастыре не могли понять, как так получилось, хотя один из них шепнул Эйлин, что, похоже, у некоторых парней головы забиты чепухой, вроде поездки в Англию, чтобы пойти воевать, и поэтому они не уделяли должного внимания учебе.

Шон О’Коннор пережил провал старшего сына спокойнее, чем надеялась Эйлин. Они поговорили по-мужски, отец сказал, что жизнь полна неудач и проблем и что в истории Ирландии один кризис всегда следовал за другим – и со всеми они справлялись. Он установил Шону зарплату и часы работы в лавке, а также заказал для него стильный палевый пиджак, что сразу же сделало его респектабельным молодым человеком.

Из Лондона новости приходили неутешительные. Каждую ночь случался налет. Каждую ночь станции подземки были забиты людьми. Говорили, что началась новая волна эвакуации из Лондона, хотя уезжало куда меньше народу, чем в прошлом году. Джордж и Вайолет написали, что у них все хорошо. Они отнесли кровати в подвал и обложили стены матрасами и ватными одеялами. Эйлин содрогалась от одной мысли о том, что там творится, но постаралась объяснить все Элизабет так, чтобы происходящее выглядело игрой. Однако Элизабет сильно сомневалась, что ее родители способны играть во что бы то ни было.

У Эйлин снова начались месячные, прежде чем она рассказала о задержке кому-то еще. Четыре вечера подряд она принимала очень горячие ванны и выпивала стакан джина. Надо ведь как-то расслабляться после целого дня работы! Тут не в чем признаваться отцу Кенни на исповеди. Это ж не грех какой-то, а всего лишь то, что делают женщины, чтобы привести себя в норму, когда переутомились.

Морин насмотрелась фотографий, на которых медсестры склонялись над ранеными, держали за руки храбрых молодых людей, а попутно ставили градусники, замеряли пульс и делали прочие необходимые вещи, без которых на войне никак не обойтись. Она принялась писать в Дублин с вопросами про подготовку медсестер, думая, что там вероятность найти раненых молодых людей, нуждающихся в заботе, гораздо выше, чем в местной больнице, куда они ходили навестить больную бабушку, что случалось каждую зиму, или когда Донала лечили от астмы.

Иногда Шон-младший обсуждал с ней вопросы карьеры и будущего, чему Морин безумно радовалась. Значит, она уже совсем взрослая, раз старший брат с ней про такие вещи разговаривает.

Шон пытался убедить ее выучиться на сестру милосердия, и тогда они могли бы уехать вместе. Родители будут меньше ругаться, если они оба заявят, что пойти на войну – это отличная возможность. Осознав, что отец не считает, что Британия сражается на стороне чести и совести, Шон изменил тактику и начал обсуждать чисто практические преимущества:

– Ну где еще получишь такой шанс? Одно только жалованье чего стоит! А еще они обучают, дают навыки для разных профессий. Когда я уволюсь из армии, то буду много чего уметь… Такую квалификацию больше нигде не получишь! Разве ты не слышал, что в армии уже есть ребята из Дублина, у них и образования-то толком нет, и ничего, все у них прекрасно, учатся, профессии получают…

Впрочем, толку от новой тактики было ничуть не больше, чем от разговоров про долг и желание защищать свою страну. Только теперь они с отцом спорили про что-то реальное, а не ругались из-за политических взглядов и доктрин, в которых Шон-младший все равно ничего не понимал и потому всегда проигрывал.

– А вот скажи-ка мне, почему мы должны им хоть чем-то помогать, а тем более отдавать за них жизни наших ребят? Пусть сами воюют. Что они для нас сделали, кроме как терзали и унижали целых восемьсот лет? И ушли отсюда только тогда, когда деваться стало уже совсем некуда. Еще и оставили нас в таком положении… половина страны все еще не отошла от гражданской войны, а четверть нашей территории до сих пор в их руках! Вот когда они отдадут нам север, который наш по праву, когда выплатят компенсации за все, что натворили, вот тогда я подумаю, а стоит ли воевать за них…

Морин с подружкой Берной Линч пробовали разные прически, а оказавшись за пределами дома, красили губы и пудрились. Шестнадцатилетние в Килгаррете отчаянно скучали: никаких развлечений для молодежи, и все вокруг с подозрением за ними наблюдают, будто они условно осужденные! И так продолжается с шестнадцати до двадцати или даже дольше, если не повезло к тому времени найти себе подходящую пару для чинных прогулок.

Пойти в городе некуда. Морин и Берна имели слишком высокий статус, чтобы ходить на местные танцульки, где собирались посыльные и служанки. Пегги туда бегала в субботу вечером, но упорно не желала рассказать, что там и как. Танцульки не для таких, как Берна и Морин, твердила она. Даже если им удастся туда попасть, то им не понравится.

Социальное положение девушек не позволяло им ни опуститься до разудалых потных танцев, ни подняться до тенниса и вечеринок в особняках. В семьях Уэст, Грей и Кент были молодые люди возраста Морин и Берны, но познакомиться с ними не удавалось: они учились в интернатах в Дублине и приезжали домой только на каникулы поездом на станцию в трех милях от города, а иногда на автобусе на остановку на площади, одетые в блейзеры, нагруженные чемоданами и с клюшками для лакросса наперевес. Их восторженно встречали родственники на больших автомобилях, но они никогда не участвовали в жизни города.

Берна, как дочь доктора, могла бы претендовать на равный с ними социальный статус, если бы не пристрастие ее отца к алкоголю. Весь город знал, но помалкивал, так что Берне ничего не светило. Жаль такую славную девочку, не повезло ей с отцом. Доктор он, конечно, хороший, но склонен всех сторониться и якшаться со всяким сбродом. Потом он оказывался в санатории в Дублине, после чего месяцев восемь к выпивке не прикасался.

В монастырской школе подруги скучали, считая одноклассниц глупыми и недалекими. Время тянулось невыносимо медленно в ожидании, когда Морин позвонят из больницы и позовут на собеседование и когда Берна уедет в колледж для секретарей в Дублине. Поэтому они развлекали себя прическами и косметикой и надеялись, что до отъезда в Дублин сумеют получить кое-какой опыт, чтобы там их не посчитали деревенскими дурами.

В этом году учеба у Имона не заладилась. Он предвкушал возвращение в школу, потому что теперь ему уже одиннадцать, он большой и сильный парень, способный постоять за себя. Но вышло все по-другому: ему постоянно доставалось по рукам от брата Джона.

– Внимательнее, юный Имон О’Коннор! Не хватало еще, чтобы ты тоже провалил экзамены, как твой старший брат!

Даже брат Кевин, один из добрейших среди братьев, никогда никого не ругавший, теперь цеплялся к нему и читал нравоучения:

– Послушай меня, Имон, будь хорошим мальчиком. Помни, что в следующем году, после первого причастия, если будет на то воля Божья, малыш Донал тоже перейдет к нам в школу. А он здоровьем слабоват, тебе придется о нем позаботиться и за ним присматривать.

Дома было ничуть не лучше. С Пегги не поиграешь. Она вечно что-то моет и нервно оглядывается, словно они с маманей поссорились. Когда же они успели поссориться? Ничего не понять.

У Ниам начали резаться зубки, и, боже правый, как же она орет! Вся покраснеет, разинет рот, и слюни во все стороны. Фу, смотреть невозможно! А они берут ее на руки и кудахчут над ней. Подумаешь, зубы режутся! У него тоже зубы выпали, а потом выросли, но никто вокруг него так не скакал.

Папаня не в духе, они с Шоном ругаются по поводу и без. Маманя расстраивается и отворачивается. Каждый вечер она слишком усталая, чтобы поговорить с ним о школе или еще о чем-нибудь. Даже от Морин никакого толку, вечно пропадает у Берны.

Хуже всего с Эшлинг. Она совсем испортилась, хотя раньше с ней и поиграть можно было. Девчонка, конечно, еще и сеструха, но всего на год моложе, так что пойдет. Однако после приезда Элизабет к Эшлинг вообще не подступиться. Они вместе возвращаются из школы, выпивают по стакану молока с куском содового пирога и уходят к себе в комнату, забирая котенка. Вот ведь имечко ему придумали, Моника! Заберутся наверх и хлопнут дверью с дурацкой табличкой. Эшлинг и Элизабет. Элизабет и Эшлинг. Фу, аж тошнит!

Глава 4

Эшлинг весьма серьезно отнеслась к ответственности за Элизабет. Не каждому в десять лет доверяют приглядеть за иностранкой! Конечно, за это полагались и некоторые бонусы, например красотка Моника с белой мордочкой, мурчавшая, как трактор, и готовая бесконечно бегать за веревочками и резиновыми мячиками. Кроме того, всегда можно много чего избежать под предлогом помощи Элизабет: теперь больше не приходилось помогать убирать со стола или заниматься стиркой, когда Пегги брала полдня выходных. А в школе можно отговориться от дополнительных домашних заданий.

– Сестра, я на самом деле не могу, мне нужно показать Элизабет, как все правильно делать. Честное слово, сестра!

Эшлинг считала, что хорошо справляется со своими обязанностями. День ото дня Элизабет становилась все увереннее в себе, все реже выглядела испуганной и перестала извиняться через слово. Правда, она по-прежнему держалась отстраненно, не особо много рассказывала о себе и не делилась секретами, хотя Эшлинг пыталась выжать из нее ответы на самые разные вопросы.

– Расскажи мне про школу. Про Монику, ту, другую Монику.

– Да чего тут рассказывать, – отвечала Элизабет.

– Я же тебе все рассказываю! И ты тоже расскажи.

– Ну, ее зовут Моника Харт. Мы сидели за одной партой, вот и все.

– Все? – Эшлинг была не просто разочарована, ей казалось, что Элизабет наверняка что-то скрывает. Стопудово еще что-то есть!

Или вот про дни рождения. Что делала Элизабет, кто к ним приходил, что ей дарили?

В мае, когда Элизабет исполнилось десять, ей подарили кардиган и коробку красок.

Нет, больше ничего не подарили. И никак не праздновали. Да, некоторые девочки в школе праздновали свой день рождения. Нет, Моника Харт не праздновала. По кому она больше всего скучает? Пожалуй, по мисс Джеймс. Мисс Джеймс очень хорошая. Лучше сестры Мэри? Ну, они разные. В чем-то лучше, потому что не монахиня, а обычный человек. Да, она больше всего скучает по мисс Джеймс.

– Не считая твоих мамы и папы, – добавила Эшлинг для ясности.

– Конечно! Ты ведь про школу спросила. Конечно, я скучаю по маме и папе.

Эшлинг стала включать родителей Элизабет в свои молитвы:

– Господь, благослови меня и благослови маманю и папаню, и Пегги, и Шона, и Морин, и Имона, и Донала, и Ниам, и сестру Мэри, и всех в Килгаррете, и всех в Уиклоу, и всех в Ирландии и во всем мире. Господь, благослови Элизабет и сохрани ее родителей, тетушку Вайолет и дядюшку Джорджа, целыми и невредимыми, несмотря на все, что происходит в Лондоне.

Слыша слова молитвы, доносившиеся с постели Эшлинг, Элизабет сначала благодарила ее, но Эшлинг объяснила, что говорит не с ней, а только с Господом.

Иногда Элизабет задумывалась, что сказала бы мама, если бы Эшлинг подбежала к ней и назвала тетушкой Вайолет. Мама наверняка подумала бы, что Эшлинг и все О’Конноры ужасно невоспитанные. Разумеется, так оно и есть, но Элизабет все же надеялась, что мама пока не приедет повидаться, а то ведь может и забрать ее отсюда. Мама терпеть не могла грязь, а временами дом действительно выглядел как свинарник.

Ванную никто никогда не убирал, на кухне повсюду были остатки еды, причем их не накрывали красивыми крышками для продуктов, как делала мама. И она никогда бы не поняла, как можно сидеть за столом, если скатерть вся в пятнах, если ни у кого нет своего кольца для салфеток, если упавшую на пол еду могут просто поднять и съесть. Мама гостила здесь много лет назад и помнила только про грязь. Элизабет боялась, что с тех пор все еще больше заросло грязью.

Всего за несколько недель Элизабет стала ярой защитницей своего нового дома и не вытерпела бы маминой критики или пренебрежительных замечаний отца по поводу образа жизни О’Конноров. Когда на днях сестра Мэри поправила Эшлинг во время урока, Элизабет вспыхнула и залилась краской.

– Дитя, сядь прямо и убери с лица свою рыжую гриву. Ты слышишь меня, Эшлинг О’Коннор? Не появляйся завтра в классе с растрепанными волосами.

Элизабет стало обидно за Эшлинг. Ее красивые волосы обозвали гривой! Ничего себе оскорбление! Мисс Джеймс никогда бы не сказала ничего подобного о внешнем виде своей ученицы. Так просто не принято. Странно, что Эшлинг пропустила все мимо ушей, тряхнула челкой, хихикнула, глядя на Элизабет, а когда сестра Мэри отвернулась, то скорчила ей такую рожу, что все девочки в классе зажали рот руками, чтобы не издать ни звука.

Родители остальных учениц имели небольшой бизнес в Килгаррете или фермы в его окрестностях. Здесь все совсем не так, как дома. Почти ни у кого отец не уходил на работу в другое место, чтобы вернуться домой вечером. Банк в городе был, но, похоже, в нем работали всего два человека в отличие от папиного банка. Как-то Эйлин рассказала Элизабет об этом, когда говорила о множестве разных вещей, которые могли напомнить ей дом.

Ученики в монастырской школе отнеслись к Элизабет как к некой диковине, но она вела себя так тихо и застенчиво, что они быстро потеряли к ней интерес. Элизабет не любила привлекать к себе внимание, поэтому вздохнула с облегчением.

От Эшлинг в качестве самозваного оруженосца было больше вреда, чем пользы. Когда девочки спрашивали Элизабет про другую школу, Эшлинг отвечала за нее:

– Она и сама толком не знает, школу разбомбили во время налетов. Все умерли и лежат под обломками…

Иногда после таких разговоров Элизабет пыталась протестовать:

– Эшлинг, не надо так говорить. Я не думаю, что школу разбомбили… Это неправда.

– А вдруг правда? – легкомысленно отвечала Эшлинг. – В любом случае ты почти совсем ничего не рассказываешь о жизни в Лондоне, и все в недоумении. Так что пусть хотя бы отговорка будет.

Разве она мало рассказывает? Возможно. Мама никогда не поощряла бесконечную болтовню без начала и конца, а Эшлинг, Имон и Донал именно так рассказывали про свои дела. Мама никогда не интересовалась другими девочками в школе и начинала скучать, даже если говорить про мисс Джеймс. А тут все совсем по-другому…

Элизабет не ожидала, что одноклассницы так озаботятся ее душой. Им объяснили, что новенькая – протестантка, поэтому вместо катехизиса будет читать свою Библию. Позеленев от зависти к человеку, которому не нужно каждый вечер мучиться с пятью сложными вопросами катехизиса, девочки принялись доставать Элизабет вопросами про ее путь к Господу.

– Ты ведь в церковь не ходишь, даже в вашу протестантскую, – говорила Джоанни Мюррей.

– Ну… я… Тетушка Эйлин сказала, что будет меня отводить… но, понимаешь, это немного другое…

– Разве тебе не надо ходить хоть в какую-то церковь, хотя бы в протестантскую? – Джоанни любила во всем докопаться до сути.

– Я думаю, нужно, если можешь.

– Тогда почему ты не ходишь? Церковь рядом с домом! Ближе, чем наша, нам туда на горку тащиться. Каждое воскресенье и по праздникам хочешь не хочешь, а иди! Иначе в ад попадешь. Разве тебя в ад не отправят?

Эшлинг обычно приходила на помощь:

– С ней все по-другому. Она не получила дар веры.

Такой ответ удовлетворил большинство, однако некоторые не унимались:

– Дар веры состоит в том, чтобы услышать про Господа, а она услышала от нас сейчас.

Такому аргументу трудно что-то противопоставить, но Эшлинг выкрутилась:

– Сестра Мэри сказала, что мать настоятельница знает, что Элизабет не ходит в церковь, и говорит, что в ее разновидности протестантской веры так можно делать. Не все протестанты ходят в церковь. – Увидев сомнение в глазах слушателей, Эшлинг победно заявила: – В конце концов, мы не знаем, крестили ли ее.

– Ты некрещеная? – Джоанни Мюррей уставилась на Элизабет, словно на прокаженную. – Да нет же, тебя ведь наверняка крестили, верно?

Элизабет замялась.

– Так крестили или нет? – Эшлинг потеряла терпение и забыла, что должна быть на стороне Элизабет.

Честное слово, временами от нее совсем толку не добьешься! Как можно не знать, крестили тебя или нет?

– У меня есть крестильная рубашка. – Элизабет вспомнила, что как-то видела ее в коробке, переложенную слоями бумаги и пропахшую шариками от моли.

На этом вопрос вроде бы решился, – стало быть, она крещеная. Теперь возникала запутанная проблема: как крещеная христианка, должна ли Элизабет ходить в какую-то церковь? Эшлинг растерялась, но быстро нашлась:

– Мы не знаем, крестили ли ее по всем правилам. А если не по правилам, то не считается!

– Мы могли бы сами ее покрестить, – предложила Джоанни Мюррей. – Всего-то полить водичкой и одновременно сказать нужные слова[6].

Элизабет стала озираться, как кролик, загнанный в угол, и уставилась на Эшлинг с немой мольбой о спасении. Эшлинг на помощь не пришла.

– Не сейчас, сначала она должна пройти обучение. Мы должны обучить ее католической вере. Крестить будем на перемене в раздевалке.

– И как долго мы будем ее обучать?

Всем не терпелось поучаствовать в крещении. Впервые в жизни они видели человека, который, возможно, был некрещеным.

– Она наверняка полна первородного греха! – ужаснулась одна из девочек. – И если умрет сейчас, то попадет в чистилище.

– Лучше уж в чистилище, чем в ад, верно? Если мы покрестим ее прямо сейчас, а она потом не будет знать, что делать, то может попасть в ад! Пусть пока так побудет, пока не выучит правила, – настаивала Эшлинг.

– Но сколько же мы будем ее учить?

Все, включая Элизабет, посмотрели на Эшлинг как на авторитет. Возможно, и десяти минут хватит. В делах веры сказать сложно.

– Я думаю, понадобится полгода, – ответила Эшлинг, и разочарованные девочки открыли было рот, но Эшлинг выдвинула железные аргументы: – Она наверняка ни слова из катехизиса не знает, ни единого слова! Нет смысла ее крестить, пока она не выучит все так же хорошо, как мы. Просто ей не повезло, что ее неправильно крестили в детстве.

– А может, все-таки правильно? – робко вставила Элизабет без особой надежды.

– Стопудово неправильно! – заявила Эшлинг.

– Наверное, не сказали нужные слова, когда поливали водой, – глубокомысленно заметила Джоанни. – А это очень важно!

Приближалось Рождество, первое для Элизабет в Килгаррете. Она заметно окрепла с тех пор, как впервые испуганно ступила на площадь города. Юбка даже начала слегка жать в талии, а бледное лицо заметно округлилось и перестало напоминать фарфоровую статуэтку. Голос тоже стал громче. Теперь можно было понять, дома она или нет.

Каждую неделю Элизабет писала домой, Эйлин добавляла записку от себя и давала конверт. Ни одна из них не знала, почему ответы приходили так редко: то ли из-за ужасного хаоса во время Блица[7], то ли просто Вайолет, как обычно, не горела особым желанием писать.

Газеты пестрели новостями про налеты. Чрезвычайная ситуация, как это продолжали называть в Ирландии, приняла весьма серьезный оборот. В среднем на Лондон падало двести тон бомб в час. Одну ночь в октябре бомбили так сильно, что невозможно представить, как люди продолжали жить в городе в таких условиях.

Эйлин неоднократно звала Вайолет в Килгаррет и одновременно молилась про себя, чтобы та не приехала. Не сейчас, когда Шон-младший постоянно ругается с отцом, когда они еще не отремонтировали дом, а она не вбила хоть какие-то правила приличия в собственный выводок. Она не представляла, насколько неотесанны все О’Конноры, пока не увидела собственными глазами изысканные манеры и учтивость Элизабет. Девочка вставала, когда взрослый входил в комнату, и предлагала свой стул, и придерживала двери. Эйлин вздохнула. Чтобы кто-нибудь из ее отпрысков слез со стула из вежливости, надо не меньше чем бомбу взорвать.

Когда Элизабет захотела ходить на мессу по воскресеньям, посчитав это одним из способов влиться в семью, Эйлин не стала задавать вопросы. Таким образом, в субботу вечером Элизабет присоединилась к ритуалу проверки чистоты башмаков и носков, к приготовлению беретов, шляпок, перчаток и молитвенников, к мытью головы и шеи и к стрижке ногтей. Воскресенье было тем единственным днем недели, когда Шон и Эйлин О’Коннор могли увидеть какой-то смысл в ежедневной работе на износ: пятеро сияющих детишек на мессе являлись своего рода вознаграждением за труды.

Элизабет безуспешно пыталась вспомнить, как ходят в церковь дома. Мама говорила, что мистер и миссис Флинт очень набожны, но Элизабет понятия не имела, что ради посещения церкви нужно приложить столько усилий! Требовалось постирать кучу одежды, начистить башмаки, а потом целые толпы приходят в здание, где ты всех знаешь.

В начале декабря в церкви поставили рождественский вертеп: скульптуры в человеческий рост изображали Святое семейство, а в ясли положили настоящую солому. После мессы Эшлинг подходила к вертепу и бросала монетку в большую кружку для пожертвований, покрытую натеками воска. За одно пенни можно было зажечь свечу и поставить ее рядом с уже горящими свечками – и тогда твое желание непременно исполнится.

– А у того, кто не получил дара веры, желание тоже исполнится? – однажды шепотом спросила Элизабет; ей безумно хотелось, чтобы пришло длинное радостное письмо от мамы и папы.

Эшлинг задумалась.

– Вряд ли. Нет, никогда не слышала, чтобы так делали. Лучше не трать деньги понапрасну, купи на них сладости в лавке Манганов.

По опыту Элизабет Рождество всегда оказывалось разочарованием: его столько ждут, столько о нем говорят, а когда оно наступает, то вечно кто-то недоволен или на что-то жалуется, а ты делаешь вид, что не замечаешь. В прошлом году родители постоянно обсуждали талоны на продукты и как теперь прожить. Элизабет думала, что Рождество с О’Коннорами наверняка будет идеальным. Впервые в жизни она ожидала праздничную сказку, как в книжках.

Долгие недели все занимались подготовкой подарков друг другу, и вопль «Не входить!» раздавался всякий раз, когда в комнату кто-нибудь неожиданно врывался.

К удивлению Элизабет, Эшлинг искренне верила в Санта-Клауса. Пару раз Элизабет пыталась подтолкнуть ее к сомнениям:

– Тебе не кажется, что подарки может приносить не Санта-Клаус, а кто-нибудь еще?

– Не говори глупостей! – возмущалась Эшлинг. – Кто еще может принести подарки?

В вертепе она зажгла несколько свечек с просьбой к Господу напомнить Санта-Клаусу о ее желаниях.

За четыре месяца, проведенные в семье О’Коннор, Элизабет заметно изменилась. Когда-то она бы ничего не сказала и просто понадеялась бы, что все будет хорошо, но теперь чувствовала в себе силы вмешаться.

– Тетушка Эйлин?..

– Да, зайка? – Эйлин, как обычно по субботам, заполняла большую книгу домашних счетов.

– Простите, если лезу не в свое дело, но… вы знаете, Эшлинг молится Святому семейству в церкви и просит их напомнить Санта-Клаусу, что хочет велосипед… ну… вы же понимаете… я подумала, что будет лучше, чтобы вы знали на случай, если Эшлинг вам ничего не скажет.

Эйлин нежно притянула девочку к себе:

– Очень хорошо, что ты со мной поделилась!

– Я не к тому, что прошу вас купить ей такую дорогую вещь. Просто Эшлинг свято верит, что свои желания для Санта-Клауса нужно держать в секрете, и может вам не признаться.

– Хорошо, я запомню все, что ты сказала, – торжественно пообещала Эйлин. – А теперь давай беги поиграй.

Канун Рождества был похож на субботний вечер, когда нужно начистить башмаки и вымыть шею, и на рождественскую пьесу в школе, когда все сходят с ума от предвкушения. Даже взрослые, вроде Морин и ее подруги Берны, хихикали, а Шон-младший сиял от счастья и заворачивал подарки.

Ночью Элизабет услышала, как открывается дверь, и озабоченно покосилась на Эшлинг, но рыжая копна волос на подушке не пошевелилась. Сквозь прикрытые веки Элизабет увидела, как дядюшка Шон ставит возле кровати дочери велосипед, завернутый в упаковочную бумагу и украшенный веточками остролиста. И вдруг такой же подарок поставили и возле постели Элизабет! Глаза обожгло слезами. О’Конноры такие добрые, она никогда в жизни не сумеет отплатить им за доброту! В следующем письме надо непременно постараться объяснить маме, как искренне они заботятся о ней. Лишь бы удалось найти слова, которые не разозлят маму и не будут выглядеть как критика.

Утром Элизабет разбудили вопли восхищения. Эшлинг, прямо в пижаме, торопливо разворачивала подарок. Когда Элизабет села на кровати, раскрасневшаяся от радости Эшлинг набросилась на нее с объятиями. Элизабет заставила себя обнять подругу в ответ, хотя такое случилось впервые, а все непривычное заставляло ее нервничать. До этого самым тесным телесным контактом было, когда они шли под ручку из школы. Теперь же Элизабет захлестнуло неведомое море любви и восторга, в котором она чуть не утонула.

Не успела она опомниться, как по всему дому раздались вопли, трубные возгласы, повизгивания, а потом громогласный окрик:

– Чтобы все спустились через две минуты, иначе отшлепаю! И на праздник не посмотрю!

Еще не рассвело, когда они уже поднимались на горку к церкви, попутно здороваясь со всеми и поздравляя всех с Рождеством. Несколько человек спросили Элизабет, что положил Санта-Клаус в ее носок, а доктор Линч, отец Берны, ущипнул за щеку:

– Правда ведь, что ирландское Рождество лучше английского?

Его жена сердито потянула доктора за рукав.

На завтрак приготовили сосиски и яйца, на стол положили бумажные салфетки. Ниам сидела на высоком стульчике и агукала на всех. Воздух пронизывало едва сдерживаемое нетерпение, потому что после завтрака будет раздача подарков возле камина. Ночью Санта-Клаус принес крупные вещи, а теперь каждый получит подарочек от остальных. Потом Эшлинг и Элизабет пойдут на площадь кататься на велосипедах. Морин будет красоваться в новом жакете с подобранным к нему по цвету беретом. Имон пойдет хвастаться футбольным мячом и бутсами, а Донал – новеньким самокатом. А потом все вернутся домой, и на стол поставят огромного гуся, который уже томился в печи.

Все охали и ахали над подарками: подушечки для иголок; закладки для книг; тарелка, расписанная под пепельницу для папани; аккуратно собранное из бусин ожерелье. Но самое большое восхищение вызвали подарки от Морин: красивое мыло для мамани, настоящий мужской шарф для папани, большие браслеты с цветным стеклом для Эшлинг и Элизабет, фонарь для велосипеда Имону, смешная меховая шапка Доналу и даже погремушка для Ниам. Старшему брату Морин подарила две парные щетки для волос, прямо как у джентльменов на картинках, а Пегги получила блестящую брошку.

Морин попросила быть последней в очереди для раздачи подарков, так что все завершилось на самой радостной ноте. Все были так благодарны Морин и заняты разглядыванием полученного, что никто, кроме Элизабет, не заметил, как нервно переглянулись тетушка Эйлин и дядюшка Шон. Элизабет не поняла, что стряслось, но, похоже, они увидели в происходящем некую скрытую беду. Что бы то ни было, дядюшка Шон, очевидно, решил предоставить тетушке Эйлин возможность разобраться с проблемой. Элизабет почувствовала, как лицо заливается краской от тревоги.

– Ладно, а теперь все уберите за собой, бумагу сложите в коробку, бечевку – туда, и ничего не потеряйте! – скомандовала Эйлин. – Давайте-ка все на площадь, да-да, Шон, и ты тоже, пойди разомнись! Донал, конечно, тебе тоже можно, только оденься потеплее. Нет, оставь свою меховую шапку, вот так, молодец!

За несколько минут Эйлин очистила комнату от людей и подарков. Сердце Элизабет выскакивало из груди, так как явно происходило что-то странное. Она пошла на кухню вместе с Пегги и стала помогать сворачивать упаковочную бумагу. Пегги жаловалась на кучу работы по приготовлению еды и отсутствие всякой помощи от кого бы то ни было, но на самом деле просто ворчала себе под нос, не ожидая ответа.

Из соседней комнаты отчетливо доносились голоса:

– Нет, Морин, садись. Садись, говорю!

– Маманя, я не понимаю, в чем дело?

– Морин, где ты взяла деньги на подарки? Где?

– Маманя, да что такое? Я откладывала карманные деньги, как и все остальные… А где бы еще я их взяла?

– Морин, не держи нас за дураков! Посмотри на все эти вещи, они стоят целое состояние! – вмешался отец. – Мыло, которое ты подарила матери… Я сам видел его в аптеке по цене пятнадцать шиллингов!

– Но, папаня, я не…

– Просто скажи нам, дочка, где ты взяла деньги? Мы с отцом хотим знать. Быстро рассказывай и не порти праздник всем остальным.

– Маманя, я никогда не брала у тебя деньги, можешь проверить, я ни пенни не взяла…

– Шон, у меня не было недостачи в кассе.

– Папаня, я не лазила по твоим карманам…

– Морин, тебе дают шиллинг в неделю на карманные расходы, а ты накупила всего на много фунтов! Разве ты не понимаешь, что мы с матерью очень переживаем?

– Это такую благодарность я получаю за красивые рождественские подарки? – расплакалась Морин. – Вы… вы обвиняете меня, что я украла у вас деньги?

– Вариантов всего два: либо ты украла у нас деньги, либо… украла вещи в лавках, – озвучила свои подозрения Эйлин дрожащим голосом.

– Я их купила! – настаивала Морин.

– Боже правый, да одни только щетки, которые ты подарила Шону, стоят больше двух фунтов! – взревел отец. – Ты не выйдешь из комнаты, пока не признаешься. Рождество не Рождество, я все равно вытрясу из тебя правду! Не думай, что твои родители – идиоты. Купила она, конечно, так я и поверил!

– Отец прав, рано или поздно тебе придется нам все рассказать. Лучше скажи прямо сейчас.

– Я купила подарки на Рождество, чтобы вас порадовать, что еще я могу сказать?

– Тогда я сейчас пойду домой к Линчам и посмотрю, что им подарила Берна. Может, вы с ней соучастники, и она выложит то, что ты сказать не хочешь!

– Нет! – завопила Морин. – Нет, папаня, пожалуйста, не надо!

Послышались всхлипывания Эйлин, Морин заохала и зарыдала, к ней присоединилась мать. Раздались громкие звуки шлепков, перевернутый стул грохнулся на пол. Тетушка Эйлин умоляла дядюшку Шона быть помягче:

– Оставь ее, Шон, оставь ее, пока не успокоишься.

– Я должен успокоиться?! Обокрала чуть не все лавки в городе! Шлялась по ним с этой оторвой, дочкой Линчей! Пять лавок, пять семей, с которыми мы вели дела годами, а эта паршивка взяла и обокрала их! Господи Иисусе, да как тут успокоиться?! Когда лавки откроются, ты пойдешь в каждую из них и вернешь все вещи, слышала меня? И Линчам я тоже все расскажу, имей в виду. Чтобы не оставались в неведении о том, какая парочка воров разгуливает у нас по городу…

Раздался новый удар, за которым последовал вопль. Элизабет и Пегги испуганно переглянулись.

– Не обращай внимания, – прошептала Пегги. – Не следует совать нос в чужие дела. Лучше держать уши закрытыми и рот на замке.

– Я знаю, – ответила Элизабет. – Но ведь теперь Рождество будет испорчено…

– Ничего подобного! – заверила Пегги. – У нас будет отличное Рождество!

– Папаня, нет, нельзя так бить девчонок! Перестань! Папаня, хватит!

– Уйди, Шон! Я тебя не звал, тут я и сам разберусь!

– Папаня, нельзя так бить Морин! Маманя, да останови же его, он ее по голове стукнул! Хватит, папаня, перестань, ты ее убьешь!

Элизабет выскочила из кухни и схватила свой новенький велосипед. Она накручивала круги по площади, стараясь высушить ветром набухшие в глазах слезы. Не хотела, чтобы остальные заметили и стали расспрашивать, что случилось. Теперь уже не стоит и надеяться, что все соберутся вместе за столом с жареным гусем в центре. Тетушка Эйлин, наверное, ушла к себе в спальню, а Шон сбежал из дому после ссоры с отцом. Шон-старший возьмет ключи и уйдет в лавку, а Морин… только небесам известно, что будет с Морин. Как всегда, Рождество обернулось бедой. И это так несправедливо!

На площади все жившие по соседству дети катались на велосипедах и самокатах, а также рассказывали чудесные истории: как Мартин Райан увидел в камине ногу Санта-Клауса, уходившего через трубу, а Майра Кеннеди слышала колокольчики оленей. Эшлинг уже научилась разным трюкам на новом велосипеде и, широко раскинув руки, носилась вокруг остановки автобуса, а рыжие волосы развевались на ветру. Увидев Элизабет, она подкатила к ней:

– Ты чего такая расстроенная?

– Да нет, все нормально.

– Ты думаешь про свою семью и чувствуешь себя одиноко? – Эшлинг иногда вспоминала, что подруга хотя и временно, но практически сирота, и начинала проявлять заботу.

– Ну, немножко, – соврала Элизабет.

– Теперь у тебя есть наша семья, и у нас будет прекрасное Рождество! – заявила Эшлинг.

Тут Эйлин вышла на крыльцо и позвала их домой:

– Эй, зайки мои, быстро мыть руки, обед готов!

Она снова выглядит вполне спокойно, подумала Элизабет и слегка повеселела, потому что тоже была одной из заек. Имон, Донал и Эшлинг нехотя собрали подарки и попрощались с друзьями. Наскоро сполоснули руки и дружно вытерли их одним мокрым полотенцем. Стол уже накрыли, между тарелками лежали рождественские хлопушки. Пока все рассаживались, тетушка Эйлин как бы между делом сказала:

– Кстати, с некоторыми подарками вышло недоразумение. Верните Морин все, что она вам подарила. Получилась небольшая путаница с ценами, она с ними разберется.

Послышалось ворчание, Имон потребовал гарантий, что получит велосипедный фонарь обратно, и на этом все закончилось. Катастрофы не произошло. Морин и Шон сидели с явно красными глазами, но никто им ничего не сказал, и они взрывали хлопушки вместе со всеми остальными.

После обеда завели граммофон для танцев. Танцевали все, кроме Имона, который отказался заниматься такими глупостями, зато вызвался заводить граммофон, чем очень помог.

Наблюдая, как дядюшка Шон танцует вальс с Морин и как она положила голову ему на грудь и расплакалась, Элизабет подумала, что никогда в жизни не поймет странное семейство О’Коннор.

Когда начался новый семестр в школе, погода стояла холодная, и сестра Мэри была не в духе. У нее сильно мерзли руки, пальцы распухли и побагровели, и она постоянно носила варежки, а еще надсадно кашляла. Донал снова стал задыхаться, поэтому Эйлин держала его дома.

Морин сходила в каждую лавку, где «купила» подарки. На глазах матери она все вернула, объяснив, что захватила их по ошибке, когда делала покупки на Рождество. Нигде ей и слова дурного не сказали. Как только пылающая от стыда Морин выходила за дверь, владельцы заверяли Эйлин, что заводилой была эта оторва Берна Линч, такой девчонки свет еще не видывал. Конечно, сложно сказать, кто виноват, ее несчастная мать настрадалась с доктором. А бедняжка Морин уже достаточно наказана тем, что ей пришлось прийти в лавку, и не стоит так переживать, все в порядке.

Шон-старший узнал в монастыре, во сколько у Морин заканчиваются занятия, и велел ей быть дома не позже чем через пятнадцать минут. Сначала она должна зайти в лавку и показаться ему, а потом пусть идет домой и учит уроки. Берне Линч вход в их дом отныне заказан, а Морин запрещено ходить к ней.

Шон-младший прочитал в газетах, что в Англии парни от шестнадцати до восемнадцати могут поступить в учебный авиационный корпус, и предъявил эту новость отцу как доказательство, что в семнадцать лет он уже может считаться мужчиной. Отец ответил, что ему наплевать, если Британская империя вытащит своих четырехлеток из яслей и сделает солдатами, но его сын, как и любой ирландец, имеющий хоть какую-то гордость, не пойдет сражаться на стороне Британии, которая снова пытается завоевать весь мир.

Эшлинг, раздраженная попытками монахинь сделать ее более ответственной и заставить больше учиться, решила организовать крещение Элизабет, чтобы внести оживление в нудную учебу. Датой выбрали второе февраля, Сретение Господне. Эшлинг хватило ума держать свою затею в тайне. Остальные девочки тоже понимали, что болтать не стоит.

Крещение состоялось на каменном полу в раздевалке для девочек младших классов. Конечно, это не так здорово, как река Иордан, где крестили Иисуса, согласно картине, висящей в коридоре. Воду из четырех фонтанчиков святой воды набрали в школьную кружку. Джоанни Мюррей и Эшлинг записали слова обряда на листочке, чтобы наверняка не забыть. Это, по мнению Элизабет, добавляло происходящему важности и волшебства. Она встала на колени, и перед всем классом Джоанни и Эшлинг полили ее водой и торжественно произнесли:

– Я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!

Воцарилось молчание, потом все захлопали.

Элизабет встала. Ее светлые волосы облепили лицо, одежда на плечах промокла насквозь. Элизабет не хотела стряхивать воду, ведь та была не простой, а святой.

– Спасибо! – сказала Элизабет и сжала руку Эшлинг.

– Теперь тебе будет гораздо легче! – Эшлинг приобняла ее в ответ.

От мамы неделями не было писем. Тетушка Эйлин говорила, что во всем виновата почта:

– Твоя мама постоянно пишет тебе, но в Лондоне такое творится, что они могут много дней подряд не забирать письма из почтового ящика.

Потом она стала говорить, что мама занята на работе:

– Она наверняка сильно устает, мы ведь даже не знаем, как им там тяжело живется.

Сразу после Рождества Вайолет написала, что подала заявку добровольцем в WAAF[8], но они такие странные, набирают только незамужних, или бездетных, или тех, кто моложе тридцати. Очень глупо с их стороны, ведь от Вайолет было бы куда больше пользы, чем от глупых девчонок, которые только и думают что о помаде и красивом мундире. С армией и флотом, очевидно, та же история, поэтому Вайолет не собирается больше предлагать свою помощь. Она и так настрадалась на той добровольной работе, что уже делает.

Элизабет не поняла, что означали буквы WAAF, но внезапно нашла помощника в Шоне-младшем. Он читал письма вместе с ней и объяснил, что WAAF – это, конечно, не настоящие военно-воздушные силы, но все равно лучшее, что может быть доступно для женщины. Мама Элизабет будет носить форму, проходить обучение, и у нее каждый день будут проверять обмундирование. Элизабет не могла поверить, что такое возможно. Чтобы мама надела форму, как у полицейского или кондуктора? Мама всегда носила юбки и жакеты. Разве она когда-нибудь сменит их на такую грубую одежду?

Шон рассказывал Элизабет про Лондон больше, чем она узнавала из писем матери. Он говорил, что женская добровольная служба – это не просто женщины, которые заняты благотворительностью, как думала тетушка Эйлин. Они не пекут пирожные и не пьют утром кофе, а выходят на улицы, ищут тела среди развалин, кормят и одевают бедняков. Он показывал статьи в газетах про эвакуацию и приемные семьи для детей. Некоторые семьи оказались настолько бедными и так плохо следили за детьми, что дети спали на полу и заросли вшами. Женщины-добровольцы, в жизни не видевшие такой нищеты, должны помогать таким детям.

Шон рассуждал о героизме с горящими глазами. Элизабет не стала говорить ему, что уж кто-кто, а ее мама никогда в жизни не станет заниматься столь низменными делами, как выведение вшей. Было так непривычно и неожиданно слушать поток его красноречия, что Элизабет молчала, чувствуя себя польщенной.

Шон-старший начинал ворчать, когда слышал от сына подобные истории:

– В этой стране, знаешь ли, тоже многие занимаются благотворительностью…

А рассказы про обучение женщин военному делу его насмешили.

– Да у нас были женщины-солдаты задолго до Британии! Как ты думаешь, чем занималась графиня Маркевич?[9]

Когда Шон-младший стал рассказывать Элизабет, как мальчишки его возраста и даже моложе вступали в армию – сотни мальчишек в день, тысячи за несколько недель, Шон-старший окончательно потерял терпение:

– Господи Иисусе, я бы вздохнул с облегчением, если бы ты сам наконец вступил в армию! А не расписывал бы здесь, какие они там все герои!

Эйлин, занятая штопкой очередной вещи из огромного мешка возле ее кресла, подняла глаза и попыталась предупредить ссору:

– Шон, да оставь ты парня в покое! Он всего лишь хвалит людей, которые стараются защитить свою страну. Разве мы бы не поступили точно так же? Хвала Господу, что нам не приходится этого делать. Вот и все, что он имел в виду.

– Надеюсь, он имел в виду именно это! – ответил Шон.

В первый день мая сестра Бонавентура прошлась по всем классам в монастыре, чтобы проверить алтари Девы Марии, которой посвящался месяц май. Украсить алтарь перед Ее статуей – это проявление любви и дочернего уважения к нашей Небесной Матери. Те, кто жил в деревне, принесли колокольчики и примулы, повсюду постелили свежие белые салфетки и поставили чистые вазочки. Сестра Бонавентура осталась очень довольна результатами проверки. Когда она выходила из класса, милая англичанка-беженка, жившая в семье О’Коннор, открыла для нее двери.

– Дитя, ты здесь уже обжилась?

– Да, сестра, – ответила девочка, покрываясь румянцем от смущения.

Сестра Бонавентура потрепала ее по голове и с удовольствием подумала, что появление в школе ребенка-протестанта никаких проблем не вызвало. Хорошо, что она согласилась.

В первый день мая Эйлин получила письмо от Вайолет, в котором лежала десятишиллинговая купюра: деньги на подарки для Элизабет и Эшлинг, которые родились с разницей всего в десять дней.

Эйлин с грустью подумала, что каждый год посылала дочке Вайолет какой-нибудь подарочек, и вот впервые Вайолет вспомнила про Эшлинг. Должно быть, благодаря письмам Элизабет. Оставалось надеяться, что она не просила мать о подарке слишком прямо.

Да уж, как обычно, вспомнила кровное братство, чтобы облегчить свою совесть, и даже не подумала об открытке или письме для дочки. Эйлин знала, что на этом вопрос с днем рождения Элизабет закрыт. Единственной дочери Вайолет исполняется одиннадцать лет в чужой стране, а из дома ни слова поздравлений не прислали.

В первый день мая молодая сестра Хелен, учительница Донала, написала записку его матери. Мальчик заливался краской, сильно волновался и начинал задыхаться, когда ему задавали вопрос. Возможно, его астма не до конца излечена? Не следует ли снова поговорить с доктором? А вдруг что-то в классной комнате спровоцировало приступ? Сестра Хелен упомянула, что малыш очень любознательный и так печально видеть, что приступы удушья мешают ему учиться. Запечатав письмо в конверт, она положила его в сумку Донала.

– Сестра, вы про меня написали? – покраснел он.

– Донал, про тебя я ничего плохого не сказала. Я написала твоей маме, что ты один из самых прилежных мальчиков в классе.

Довольный Донал еще сильнее залился краской и прикусил губу от восторга.

В первый день мая Морин получила письмо из больницы в Дублине: если она удовлетворительно сдаст экзамены, то сможет поступить на учебу. Морин написала Берне Линч записку, поскольку встречаться им запретили. Однако Берна уже нашла себе новых друзей и ничего не ответила. Морин решила, что ей все равно. Следующие шесть недель она будет пахать как лошадь, чтобы успешно сдать экзамены.

А еще в первый день мая Эшлинг и Элизабет пришли после школы в лавку к отцу, чтобы попросить его зайти домой на минутку, маманя хочет с ним поговорить.

– Ну и как я пойду домой? – сердито спросил Шон. – В лавке кто останется? Мой сын-балбес, видимо, решил, что слишком хорош для такой работы. Я его с ланча не видел…

– Маманя велела привести тебя во что бы то ни стало! – заявила Эшлинг, открывая заднюю дверь.

– Она заболела, что ли? – разозлился Шон.

Он отпихнул Эшлинг, и та отпрянула в сторону.

– Нет, дядюшка Шон, она не заболела, сидит за своим столом в гостиной, но сказала, что это важно.

– Тогда передайте ей, что, раз это так важно, она может прийти сюда сама! – прорычал он.

– Она сказала «во что бы то ни стало»! – пропищала Эшлинг.

Шон одним движением стянул с себя палевый пиджак, снял с гвоздя куртку и вышел за дверь, бросив через плечо:

– Вы двое, а ну брысь оттуда! Мне и так забот хватает, еще сломаете там что-нибудь!

Он повесил на дверь табличку «Вернусь через пять минут». Джемми, его единственный помощник на сегодня, тупо посмотрел на хозяина. Джемми и в голову не пришло, что его могут оставить приглядеть за лавкой. Он вышел на улицу и стал терпеливо ждать.

Девчонки тоже заторопились домой и пришли как раз вовремя, чтобы услышать новости: Шон-младший уехал в Дублин дневным автобусом. Вечером он сядет на паром в Холихед. Он заявил мамане, что если они попытаются его вернуть, то он снова сбежит. Они не могут запретить ему делать то, чего хотят все, – воевать!

– Да пусть катится! – взревел Шон. – Скатертью дорога! Пусть проваливает ко всем чертям и вечно горит в аду!

Глава 5

Элизабет, сама не зная почему, не стала писать матери об отъезде Шона. Рассказывать о несчастьях и ссорах в доме О’Конноров казалось как-то нечестно, словно сплетни разносить. В любом случае она не знала бы, что написать. При всем желании тому, кто не жил здесь, не объяснишь, каково это. Как дядюшка Шон стал три или четыре вечера в неделю уходить к Махерам и возвращаться домой очень поздно, хлопая дверями и напевая «The Soldier’s Song»[11].

А бывало, что все шло тихо и мирно, но стоило кому-нибудь упомянуть войну, или карточки, или нападение Германии на Россию, и на лице дядюшки Шона появлялась гримаса, похожая на смех, но он не смеялся, а издавал какие-то жуткие звуки. И говорил что-то вроде: «Ну конечно, у союзников теперь никаких проблем! Ведь на их стороне воюет бравый Шон О’Коннор из Килгаррета! Он уже настоящий вояка, ему осенью целых восемнадцать лет исполнится! Уж он-то поможет генералам с военной стратегией…»

От Шона-младшего не пришло ни весточки. Постепенно Эйлин перестала выглядывать в окно в надежде увидеть, как он выходит из автобуса. Пегги уже не ставила на стол тарелку для Шона и даже вынесла его стул из столовой. Комната Шона потихоньку превратилась в кладовку: туда стали складывать все ненужное. Однажды Пегги назвала ее кладовкой, и в тот же день Эйлин навела там порядок, убрала вещи в другие места и во всеуслышание заявила, что это комната Шона, о чем всем следовало бы помнить.

Впрочем, вскоре там снова образовалась кладовка. Никто больше не спрашивал, есть ли весточки. Элизабет попросила тетушку Эйлин не устраивать для нее день рождения, ведь дома его никогда не праздновали. Тетушка Эйлин обняла ее и заплакала, уткнувшись лицом в тонкие светлые волосы.

– Ты такая славная девчушка, – повторяла она. – Ты и вправду такая славная…

А день рождения Эшлинг, через десять дней, твердо решили отпраздновать. Прошло уже ровно четыре недели с отъезда Шона. Эшлинг сказала отцу, что пригласит шесть девочек из класса на чай, маманя разрешила. Будут игры и торт. Если он собирается им все испортить и будет вести себя, как отец Берны Линч на одном из ее дней рождения, если он заставит их за него краснеть, то пусть лучше уходит к Махерам пораньше и не возвращается, пока праздник не закончится.

Услышав такой ультиматум, Элизабет задрожала, но оказалось, что Эшлинг правильно сделала. Дядюшка Шон продолжал язвить и смеяться тем ужасным смехом, но перестал кричать и хлопать дверями, и от него больше не несло тем запахом, который ударял в нос, если входить к Махерам через заднюю дверь.

К тому времени, когда Морин получила аттестат, все более-менее вернулось на круги своя, чтобы можно было устроить настоящий семейный праздник. Замечания Шона о том, что теперь Морин старшая в семье, пропускали мимо ушей. Даже Донал ничего не сказал, хотя обычно понимал все буквально и цеплялся к любому неверному слову. Все семейство О’Коннор отправилось в Дублин, чтобы помочь Морин обустроиться на новом месте, – все, кроме Пегги и Ниам. Перед отъездом Эйлин надавала Пегги столько указаний и предупреждений, что Шон не выдержал и рассмеялся:

– Ты ее просто по рукам и ногам связала, она же шагу ступить не сможет!

– Ты ведь знаешь, какая она бестолочь! – неосмотрительно вырвалось у Эйлин. – Если я не застращаю ее гневом Господним, она перекувыркается с половиной Килгаррета. У нас и так забот полон рот, не хватало еще, чтобы Пегги к весне в подоле принесла!

Последнее замечание весьма озадачило Эшлинг и Элизабет.

В Дублин они поехали в кузове грузовика, где были установлены сиденья. Донал сидел в кабине вместе с папаней и мистером Мориарти, который согласился их подвезти. Тому требовалось съездить в Дублин за лекарствами для аптеки, поэтому бензин он получил без проблем. В Ирландии тоже ввели карточную систему, но все же попроще, чем в Лондоне, где даже молоко и яйца выдавали по карточкам, как писала дочери Вайолет. Мама теперь работала бухгалтером на военном заводе и не могла сказать, где именно, на случай если немцы прочитают письмо, прилетят и сбросят бомбы на завод. Жаль, что нельзя показать письмо Шону, он бы очень обрадовался таким новостям.

Грузовик, спотыкаясь на кочках, покатился по дороге из Уиклоу, а справа засинело море.

– Вон там твой дом, Элизабет, – сказала Эйлин и, заметив, что девочка никак не отреагировала, поспешно добавила: – Я имею в виду, твой настоящий дом.

На этот раз Элизабет улыбнулась.

Миссис Мориарти, тепло укутанная, сидела в кузове вместе с двумя дочерями, которые ехали поступать в ту же больницу. Сегодня вечером обе семьи отправят трех дочерей в школу медсестер и познакомятся с монахинями, которые там преподают. Затем Мориарти поедут к родственникам в Блэкрок, а О’Конноры останутся в Дун-Лэаре в пансионе, на котором неплохо зарабатывала двоюродная сестра Эйлин Гретта. О’Конноры везли с собой яйца, масло, ветчину и курицу – более чем достаточно, чтобы оплатить одну ночевку для шестерых в двух комнатах. Гретта пришла в восторг от деревенской еды и не единожды намекала, что они даже могли бы продавать ей продукты и получать неплохую прибыль, поскольку многие, кто уезжал на пароме, очень хотели бы провезти немного лишнего через пролив. Говорили, что тушки больших индеек провозят в Англию, завернув в одеяло и баюкая, под видом младенцев: таможенники не особо хотели совать нос в свертки с младенцами.

Эйлин не хотела связываться с торговлей на черном рынке, но была рада оплатить проживание продуктами.

Больница, где будет учиться Морин, выглядела весьма неприветливо. Элизабет подумала, что это страшное место, а Эшлинг сказала, что там хуже, чем в школе. Но им велели перестать сутулиться, а также вести себя прилично и не привлекать внимания окружающих.

Все принялись прощаться. Морин получила наказ писать домой каждую неделю. Эйлин выдала ей одиннадцать конвертов с марками, которых должно хватить до рождественских каникул. Сестры Мориарти тоже попрощались. Донал уже чуть не плакал. Имон хотел сбежать оттуда поскорее. Шон закончил прощание на официальной ноте:

– Всегда тяжело отпускать из гнезда первого птенчика, но такова жизнь.

Монахиням и всем остальным эта фраза понравилась, и они потихоньку зашевелились.

– Да, это наша первая дочка, улетающая из гнезда, – твердо заявила Эйлин монахине, которая отвечала за студенческое общежитие.

Все наконец вышли и стали рассаживаться на свои места в грузовике.

Миссис Мориарти плакала и сморкалась в платок. Элизабет вдруг наклонилась к ней:

– У вас, случайно, нет родни в Корке?

От столь неожиданного вопроса слезы тут же высохли.

– Нет… А почему ты спрашиваешь?

– Ну… просто… примерно год назад, по дороге сюда, я познакомилась в поезде с другой миссис Мориарти, которая ехала в Корк к сыну и невестке… Я впервые слышала такую фамилию… вот и подумала, раз в Ирландии чуть ли не все друг другу родственники… – Элизабет запнулась, и все уставились на нее, ведь раньше она ничего подобного не говорила.

– Теперь ты разговариваешь совсем как мы! – засмеялась Эшлинг.

– Боже правый, придется выбить это из тебя побыстрее, прежде чем война закончится! – воскликнула Эйлин.

Вайолет встала с постели как раз в тот момент, когда стукнула входная дверь: Джордж вернулся с ночной смены. Все еще сонная, она натянула сиреневый халат, причесалась и пошлепала вниз, чтобы поставить чайник.

– Как прошла ночь? – спросила она.

Муж выглядел изможденным и очень старым. Лет на пятнадцать старше своих сорока двух.

– Нормально, – ответил он.

– В каком смысле? В смысле, что ты отвечал за тушение и пожаров не случилось или пожары начались и ты их потушил?

– Да нет, я в убежище дежурил, – устало сказал он.

– И что ты там делал-то? – Вайолет прислонилась к раковине. – Ты никогда не рассказываешь, что происходит на этих ваших дежурствах.

– Ну, мы ведь с тобой были в убежищах. А дежурные в них следят за порядком.

– То есть просто заводят и выводят людей?

– Примерно так…

– Как проводники в поезде? – В ее голосе проскользнула высокая нотка разочарования.

– Тут гораздо опаснее! – обиделся он.

Вайолет внезапно обмякла и посмотрела на мужа с искренней заботой: старый, уставший мужчина, только что вернувшийся из ночного ада. Он мог бы остаться в их собственном убежище – в подвале, с которым раньше не знали, что делать, а теперь выложили матрасами и подушками. А он, в каске и с фонариком, две ночи в неделю водит вверх-вниз по лестницам людей, у которых нет своего убежища, и пытается выглядеть уверенным и спокойным.

В глазах Вайолет набухли слезы и покатились по щекам. Джордж устало поднял голову и подался к ней:

– Вайолет, что с тобой? Я что-то не так сказал? – (Ее плечи затряслись.) – Да я ж ничего такого не говорил вроде…

– Как глупо… как же все глупо!.. Если бы кто-нибудь с небес смотрел на этот убогий домишко в этой глупой убогой жизни, что бы он сказал? Ты всю ночь не спал, я почти не спала. А кто-то убит. Ни еды, ни отдыха, ты должен ходить в свой дурацкий банк, я должна ездить на чертов завод: на двух автобусах туда, на двух обратно, четыре раза отстоять в очередях… И ради чего?! – За ее спиной засвистел чайник, но Вайолет даже не заметила. – Джордж, зачем мы все это делаем, в чем смысл? Потом ведь ничего не будет. После войны лучше не станет…

– Ну как же… после войны…

– Да, после войны. Что такого хорошего будет тогда?

– Элизабет вернется, – просто ответил он.

– Да! – Вайолет перестала плакать. – Да, это было бы неплохо.

Джордж встал, выключил чайник и не торопясь заварил чай.

Вайолет вытерла слезы:

– Я сегодня же напишу Элизабет. Наверное, прямо в обеденный перерыв на работе.

Эшлинг и Элизабет стали старшими в семье. Эйлин даже предложила каждой по отдельной комнате, ведь Морин будет приезжать только на каникулы. Комната Шона, даже превращенная в кладовку, в предложении не упоминалась. Но девочки не хотели ничего менять и находили все новые отговорки. То у Морин в комнате слишком темно, чтобы делать уроки. То она на этаж выше и слишком далеко от ванной. Эшлинг вбила последний гвоздь, когда в приступе заботы о сестре сказала, что Морин загрустила бы от мысли, что у нее больше нет своей комнаты, куда она может вернуться.

Эйлин отступилась. Будет неплохо иметь гостевую спальню на случай, если кто-нибудь приедет. Она годами надеялась, что Вайолет сможет погостить у них, ведь однажды она приезжала… до того, как вышла замуж. Правда, ничего хорошего из ее приезда не вышло. Возможно, потому, что Шон был младенцем, а юная Вайолет, под влиянием оживленной лондонской атмосферы двадцатых годов, хотела развлекаться на всю катушку. Никто никогда не говорил вслух, что визит оказался неудачным, но в глубине души Эйлин иногда хотелось, чтобы он тогда не состоялся.

А теперь? Теперь-то, конечно, для Вайолет и Джорджа все будет лучше, чем кошмар в Британии: длинные очереди, черный рынок, бесконечное ожидание по ночам, когда с неба посыплются бомбы… Пожалуй, нужно им написать и предложить приехать…

Элизабет сильно расстроилась, узнав, что тетушка Эйлин пригласила маму в Килгаррет. Лучше бы не приглашала! Вспомнив, как мама говорила, что там невероятно грязно, как с отвращением морщила нос, рассказывая о привычках в доме О’Конноров, Элизабет чуть не потеряла сознание. Если мама и правда приедет, то Элизабет придется метаться между ней и тетушкой Эйлин. Как в старые времена, когда мисс Джеймс что-то говорила, а мама неправильно ее понимала, а потом мама что-то говорила, и мисс Джеймс обижалась.

В доме О’Конноров не дулись, размышляя, что имел в виду другой, а просто задавали вопросы и даже орали, а частенько и руку поднимали. У Элизабет сердце упало от одной мысли, как может отреагировать мама, увидев, как тетушка Эйлин забирает у Имона еду, которую ему не следовало брать. Мама придет в ужас от Ниам, ковыляющей с развязанными подгузниками, от покрытой пятнами пижамы Донала, который разгуливал в ней по всему дому, а не только в своей комнате. А уж что мама подумает о Пегги и станет ли когда-нибудь есть ее стряпню, страшно себе даже представить.

Господь услышал молитвы, произнесенные стоя на коленях в ванной. Элизабет не хотела, чтобы Эшлинг знала, о чем она просит. Вайолет написала, что они никак не смогут приехать. Она очень завидовала ирландцам, которые едят масло, сливки и мясо. Звучит прямо как рай на земле. В письме почти не было благодарностей за приглашение, а больше рассуждений о том, что в Килгаррете живется куда лучше, чем в Лондоне.

Эйлин показала письмо Шону:

– Теперь нельзя сказать, что Вайолет смотрит на нас сверху вниз. Она считает, что здесь рай по сравнению с тем, что у них там творится.

– Ну так и напиши ей, что Ирландии не приходится страдать, так как Ирландия не пошла по пути Британской империи, не играет мускулами и не сражается с другими народами Европы, а занимается собственными делами.

Разумеется, ничего подобного Эйлин писать не собиралась. Она вернулась к письму Вайолет. В нем, в отличие от предыдущих редких и кратких писем, Элизабет посвящалось куда больше пары строчек.

Письма от Морин приходили каждую неделю. Иногда на них красовались кляксы, а строчки ползли в разные стороны, но Шон и Эйлин не обращали внимания на такие вещи и радостно зачитывали их вслух для всей семьи. Нора Мориарти ведет себя глупо и скучает по дому, а у ее сестры Уны, которая на одиннадцать месяцев моложе, все хорошо. Им втроем позволили вернуться поздно, и они пошли в кино на О’Коннелл-стрит, но именно в тот вечер проектор сломался, сеанс задержали на полчаса, и пришлось идти домой, не узнав, чем все закончилось. Ужасно много возни с тем, чтобы правильно заправить постель! Дома кровати заправляют неправильно, не должно быть уголков. Сестра Маргарет просто дьявол во плоти, зато сестра-наставница такая красивая и плывет словно лебедь, а не ходит, как обычные люди. Они втроем приедут на автобусе за день до Рождества. Морин уже предвкушала, как будет целыми днями отсыпаться.

В тот день, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор, доктор Линч ушел в очередной загул. К войне это никакого отношения не имело, он и узнал-то о бомбардировке только пять дней спустя, когда полиция обнаружила его в пабе для моряков в Корке. На сей раз возвращение домой оказалось менее пристойным и незаметным, чем раньше. Доктора Линча бесцеремонно усадили в полицейскую машину, направлявшуюся в Дублин, затем пересадили в другую, которая направлялась в Уиклоу. Семье сообщили о его приезде. Полицейские просто оставили его на площади. Официально ему не предъявили обвинения и не арестовали, к тому же он ругался на них всю дорогу до Килгаррета. Доктор слегка протрезвел, но ему отчаянно требовалось снова выпить. Он орал, что знает их служебные номера и их всех разжалуют за такое.

Линч был не брит и без пальто, которое потерялось где-то во время веселого путешествия в Корк. На площади его мутный взгляд остановился на доме О’Конноров. Чертова семейка! Осмелились оскорбить столь уважаемого человека, как доктор Линч, когда запретили своей рыжей соплячке общаться с Берной! По щекам потекли слезы жалости к себе. Какой-то безграмотный и безмозглый Шон О’Коннор, с его грязной лавкой и складом стройматериалов и с целым выводком несносных детей, набрался наглости запретить Берне появляться в их доме! Посмел извиняться от ее имени за то, что, между прочим, так и не было доказано!

Доктор Линч медленно поднялся на крыльцо. Пегги открыла дверь и испуганно отшатнулась, когда он устремился к лестнице. Донал, прибежавший узнать, кто пришел, столкнулся с ним на площадке между кухней и гостиной:

– Доктор Линч!

– Да. А ты кто? Который из паршивцев Шона О’Коннора? Ты в пижаме. Болен? Ну-ка, малец, скажи, ты болеешь?

Прижатый к стене Донал уставился на него круглыми глазами:

– Меня зовут Донал. Мне семь лет. У меня астма, но не сильная, со временем пройдет.

– Кто тебе это сказал?

– Все так говорят. Маманя говорит.

– Что может знать твоя маманя? Она вообще водила тебя к врачу или воображает, что сама врач?

Услышав громкий разговор, Эшлинг и Элизабет ринулись на защиту Донала.

– Так что, врач она? – ревел доктор Линч.

– Беги в лавку и позови маманю, – прошипела Эшлинг.

Испуганная Элизабет попыталась незаметно проскользнуть вниз по лестнице.

– А ты еще кто?

От небритого мужчины противно воняло.

– Я тут в гостях. – Элизабет постаралась держаться от него как можно дальше.

Она не стала надевать пальто, хотя на улице стоял мороз.

– Ну надо же, О’Конноры приглашают кого-то в гости! Это кто ж у нее отец? Герцог? Дочка врача недостаточно хороша для Шона О’Коннора!

– Ее отец работает в банке в Англии, – объяснил Донал.

Доктор Линч уставился на него:

– Парень, да у тебя не просто легкая астма, ты свистишь, как закипающий чайник. Как жаль, что твоя мать никогда не водила тебя к врачу! Не нравится мне, как ты дышишь…

Лицо Эшлинг моментально вспыхнуло.

– С Доналом все в порядке! Легкая астма, только и всего, в плохую погоду ему становится хуже. И маманя водила его к врачу, к доктору Макмахону. В больницу. И сделала все, что нужно. Вы не правы. И вообще, вы не настоящий доктор.

– Эшлинг, ты чего… – Донал испуганно посмотрел на нее.

Не слишком ли далеко она зашла? Разве можно говорить такие вещи?

Доктор Линч выпрямился. Эшлинг лихорадочно соображала, понимая, что нельзя останавливаться. Надо осадить этого гадкого доктора, иначе Донал поверит, что у него страшная болезнь. Она вдохнула поглубже и обняла брата за плечи:

– Я знаю, что говорю! Мои родители вас не одобряют, доктор Линч. На вас нельзя положиться. Поэтому никто из нас не обращается к вам, если заболеет. Мы сразу идем к доктору Макмахону!

Эшлинг не слышала, как мать легкими шагами взбегает по ступенькам, обеспокоенная отрывистым сообщением Элизабет.

– Доктор Линч… Эшлинг…

Эйлин увидела, как Донал в панике наблюдает за перепалкой между встрепанным и небритым доктором и раскрасневшейся, дрожащей от злости Эшлинг.

– Ну я тебе сейчас покажу, наглая девчонка! – Доктор пошел прямо на нее.

Стоявший в углу Донал попытался закричать, но послышался только тонкий писк:

– Она вовсе не хотела…

– Хотела! – заорала Эшлинг. – Нельзя заявляться сюда небритым и грязным и пугать Донала, рассказывая, как он болен! У него всего лишь легкая астма, понятно? Все про это знают, все…

Эйлин вмешалась, подойдя к Эшлинг и положив руку на ее дрожащее плечо.

– Ну же, Мэтью, немедленно иди домой, – спокойно сказала она. – Если захочешь нас навестить, то возвращайся, когда придешь в себя. Не понимаю, зачем ты пришел и ведешь себя как ребенок. Давай-ка иди домой.

От ее голоса Донал расслабился. Маманя обращалась с доктором как с капризным малышом.

– А вот и наша чванливая Эйлин О’Коннор! – съязвил доктор, оглядываясь на нее. – Слишком хороша для этого городишки… в Англии училась… И что получила в результате? Разваливающийся дом с облезлым фасадом, покрытого грязью муженька в сарае и толпу детишек, один другого необузданнее…

– Наши дети лучшие в городе, – ответила Эйлин. – Ты сам уйдешь или мне послать за твоей женой?

– Лучшие в городе! – захохотал он. – Этот вскоре окажется на кладбище. Морин ты отослала, пока она не навлекла позора на все семейство. А что там насчет славного юноши, марширующего в британской форме?

Эйлин выдавила из себя смешок. Звук собственного смеха ее приободрил, и вторая попытка почти перешла в громогласный хохот.

– Боже правый, Мэтью Линч, вот уж правду говорят про пьяниц! Наплетете столько, что никакой писатель не придумает! Давай-ка выметайся отсюда, пока не пришел Шон и не выпер тебя!

Она вытерла выступившие слезы, словно происходящее выглядело весьма забавно. Дети смотрели на нее с открытым ртом. Даже Пегги с Ниам на руках, застывшая в дверном проеме, улыбнулась, сама не зная чему.

Примолкший и неожиданно побежденный, доктор развернулся и пошел к выходу. Смех Эйлин его почему-то невероятно злил. Он ведь чистую правду сказал, так почему же она смеется?

Дверь хлопнула, и Эйлин опустилась на ступеньки, все еще продолжая смеяться. Дети осторожно подошли к ней, и Пегги осмелилась войти в комнату. Когда доктор вышел из дома, Эйлин подскочила к окну:

– Вы только посмотрите на этого клоуна! Пошел в кабак пропустить пару рюмок и набраться храбрости, чтобы встретиться лицом к лицу с женой. Боже, нет ничего хуже пьяницы! Девочки, что бы вы ни делали в жизни, запомните, и ты тоже, Пегги, и ты, Ниам, крошка моя, бога ради, никогда не выходите замуж за алкоголика…

Донал обиделся, что его не упомянули.

– Он что, не понимает, что говорит? Ему и правда нельзя верить? – встревоженно спросил он.

– В таком состоянии у него вместо мозгов картофельное пюре! Вот же дурачок!

Нанесенные оскорбления жгли сердце Эйлин, как раскаленное железо, но она одолела доктора, сумела выставить его идиотом. Если просто обсмеять всю его болтовню, то не придется уверять Донала, что его здоровье в порядке.

Доктор поднял газету со скамейки возле остановки и что-то прокричал в сторону Эйлин. Сквозь закрытое окно она не расслышала.

– Он что-то еще говорит, – сказала Пегги.

– Он наверняка еще много чего наговорит! – Эйлин бросило в дрожь. – Пегги, раз уж я дома, завари-ка нам чай.

– Он все на газету показывает, – заметил Донал.

– Пойдемте отсюда, уже почти стемнело, пора закрывать шторы.

Пегги ускакала на кухню, и Эйлин слегка приоткрыла окно.

– Теперь тебе крышка! Америка вступила в войну! Твой самоуверенный мальчишка пойдет на фронт! Будет еще хуже, а не лучше! Ты двоих сыновей потеряешь, старая курица! Твой вояка скоро станет пушечным мясом!

Эйлин быстро закрыла окно и присоединилась к остальным, собравшимся у камина.

– Маманя, что он говорит? – все еще переживал Донал.

– Да что он может сказать? Продолжает ругаться и нести чепуху. Он даже не вспомнит, какой нынче день недели, ему лишь бы языком трепать.

Конечно, она не единственная на свете мать, которой не известно, жив ее сын или мертв, но от этого не легче. Эйлин, сама не зная почему, притворялась, что получала весточки от сына. Когда какой-нибудь доброжелательный или просто любопытный знакомый интересовался, не было ли писем от Шона из Англии, она радостно кивала и отвечала, что да, с ним все хорошо, иногда присылает пару строчек, но при этом поглядывала в направлении, откуда мог появиться муж. Собеседник думал, что сын поругался с отцом и писал матери тайно. Каким-то логическим вывертом Эйлин пришла к выводу, что так будет правильнее.

Иногда она подумывала спросить у Вайолет, как можно найти мальчика, который собрался пойти в армию и пропал. Как закрутить бюрократическую машину, чтобы вернуть сына назад? Показать его свидетельство о рождении? Доказать, что он не является британским гражданином и не достиг совершеннолетия?

Она осознавала, что никогда такого не сделает, но все равно оставался соблазн найти сына – хотя бы для того, чтобы знать, куда ему писать. Он мог бы отправлять письма на адрес аптеки. В отличие от большинства жителей Килгаррета, Мориарти можно доверить секрет.

Эйлин где-то читала, что Армия спасения помогает в поиске пропавших людей, но обратиться в подобную организацию означает признать непоправимость случившегося. Пока ничего не делаешь, а только продолжаешь надеяться, все выглядит не так плохо: Шон не сбежал из дома, не потерялся, он скоро напишет…

Она читала газету и пыталась понять из новостей, взяли Шона в армию или он все еще слишком молод для военной службы. Она прилежно изучала, что сказал Стаффорд Криппс[12], что сказал Черчилль, и Бивербрук[13], и Гарольд Николсон[14], но ни один из них не говорил, что случилось с ирландскими ребятами, которые уплыли через пролив Святого Георга на войну.

В газетах войну всегда называли чрезвычайной ситуацией, что звучало не так страшно. Эйлин следила за всеми событиями: от боевых действий, перекинувшихся на Дальний Восток, до насущных дел ближе к дому. Она читала о мерах жесткой экономии и не могла поверить, что луковицы настолько поднялись в цене, что стали предлагаться в качестве лотерейных призов.

Эйлин изучала новости в одиночестве и не обсуждала их с Шоном, хотя и не скрывала своего интереса.

Письмо от Шона-младшего, пришедшее спустя десять месяцев после его отъезда, застигло ее врасплох. Оно пришло из Ливерпуля и было очень кратким. Шон признался, что вообще не хотел писать, по крайней мере до тех пор, пока не поступит на службу по-настоящему, так, что его оттуда уже не забрать. Но одна женщина, маманя его друга, очень добра к нему и говорит, что он должен написать хотя бы слово, поскольку его маманя сильно переживает. Он ей сказал, что у мамани есть о ком переживать дома, но маманя Джерри, миссис Спаркс, настаивает, что он должен написать. Ну и вот. У него все хорошо, он познакомился с кучей отличных ребят. До сентября он перебивался на разных работах, так как у него спросили, сколько ему лет, и не брали в армию, пока не исполнилось восемнадцать. Он отправил в Ирландию письмо с просьбой прислать его свидетельство о рождении. И получил в таможне копию. Сейчас он в военной части, проходит базовую подготовку. Это невероятно интересно. Он часто проводит время с Джерри Спарксом, они стали друзьями, а маманя Джерри ужасно добрая и хорошо готовила до войны, а сейчас ничего не купишь.

Он не писал, что скучает, ни о чем не спрашивал, ничего не объяснял и не просил его понять. Почерк был отвратительный, а грамматика и правописание ничуть не лучше. Как же так, подумала Эйлин, он ведь столько лет проучился у братьев в монастыре. Вспомнила, как они с Шоном всегда считали сына очень умным, потому что он старший, но письмо явно написал человек, едва владевший грамотой. Эйлин снова и снова перечитывала про свидетельство о рождении и таможню и про базовую подготовку, а по щекам медленно катились слезы.

Эйлин никому не сказала про письмо. Она хранила его в сумочке, а потом к нему добавилось второе, затем и третье. В ноябре, когда взяли Эль-Аламейн, пришло четвертое.

В ответ Эйлин писала беззаботные письма, тщательно их вычитывая перед отправкой, чтобы не пропустить ни намека на беспокойство или жалобу. Она даже находила для него какие-то забавные моменты, например: как в лавку забралась коза и посшибала все коробки; как Морин, приехав на каникулы из школы медсестер, решила потренироваться в перевязках и так перетянула Имону руки, что они надолго онемели; как Эшлинг, Элизабет и младшая дочка Мюрреев написали и сыграли пьесу, которая должна была быть серьезной и вдохновляющей историей про святую Бернадетту, а получилась такая комедия, что зрители животы надорвали. Она посылала приветы маме Джерри Спаркса и жалела, что не может передать ей посылку. Но если когда-нибудь Шон приедет домой в отпуск, то она обязательно пошлет с ним пару куриц, немного масла и яиц.

Спасательный конец, связывающий ее с сыном, был тонким, как паутинка, и Эйлин боялась его порвать. Даже рассказать кому-нибудь о письмах могло быть опасно…

Шон-старший знал про письма, но никогда не упоминал о них. В лавке он стал более молчалив. Работал так же усердно, как всегда, но меньше улыбался и не тратил времени на болтовню в ярмарочный день. Иногда, наблюдая, как он наклоняется, стараясь поберечь спину, Эйлин чувствовала прилив жалости к мужу. С начала войны уголь стало почти невозможно купить, поэтому приходилось пользоваться торфом, который заполнил не только сараи, но и все свободное место, даже помещения над лавкой, где раньше хранились метлы, корзины для картошки, коробки с фитилями и колпаками для керосиновых ламп, щетки для извести и краски. Эйлин казалось, что она насквозь пропиталась торфяным дымом, который вырывался клубами из камина и покрывал все вокруг пеплом.

Шон выглядел старше своих сорока лет. Возможно, ему просто не повезло во всем: живет в сельской местности, но не ведет здоровую жизнь сельчанина; стал отцом шестерых детей, но не может надеяться, что старший сын унаследует семейное дело и станет гордостью отца. Всегда энергичный и амбициозный, Шон прилежно откладывал каждое пенни, чтобы купить этот дом как раз в год заключения Англо-ирландского договора[15].

Так символично получилось: новая страна, новый бизнес. И вот двадцать лет спустя их сын ушел воевать за ту самую страну, против которой они тогда сражались… А сам Шон, для которого собственное дело стало воплощением мечты всей его жизни, копался на холоде во дворе в поисках запасных плугов среди груд дорожных знаков. Шел дождь, а он без шапки. Эйлин, накинув на голову мешок, вышла из своего стеклянного кабинета, чтобы помочь мужу. Пока Шон пытался найти нужные железки, она придерживала огромные черно-желтые дорожные указатели, снятые на время войны, чтобы запутать армию вторжения.

– Как-нибудь мы непременно наведем здесь порядок, – сказал он, и благодарность прозвучала не в словах, а в голосе.

– Конечно наведем! – отозвалась Эйлин и подумала, знает ли он и хочет ли знать, что этой весной его сын воюет в Северной Африке.

Получение повестки привело Шона-младшего в такой восторг, что даже Джерри Спаркс добавил несколько слов к его письму. Они с Джерри отправились к месту службы вместе. Эйлин так и не поняла, читал ли Шон письма сына. Она часто оставляла сумочку открытой, чтобы они оказались на виду, но непохоже, что к ним кто-то прикасался в ее отсутствие, и Шон никогда не упоминал о них.

Проведя в начальной школе еще один год после первого причастия, Донал в конце концов перешел в школу для мальчиков при мужском монастыре. Мальчики обычно не оставались в начальной школе до восьми лет, но сестра Морин в приватной беседе убедила Эйлин, что вполне разумно дать Доналу еще один год, прежде чем ему придется столкнуться с драчливыми и задиристыми сорванцами. За год, возможно, его приступы астмы ослабнут, а он станет более уверенным в себе. Эйлин была бы счастлива, если бы Донал учился у добродушной сестры Морин хоть до конца жизни, и охотно согласилась. Однако все же пришел день, когда ее хрупкий мальчик стал приходить домой в порванной одежде, с затравленным взглядом и сжатыми губами. «Я упал», – говорил он, и так каждый день. Имон замучился его защищать.

– Понимаешь, маманя, – объяснял Имон, – мальчишки задирают Донала, потому что ему почти девять, а им всего восемь, и они слишком сильные. Мне приходится давать им по ушам, и тогда другие мальчишки пристают ко мне, почему это я бью восьмилеток, ведь мне уже четырнадцать. Поэтому у меня опять порвано пальто.

Однажды Эшлинг и Элизабет ехали на велосипедах из школы и заметили кучку наглых задир из школы для мальчиков. Умудренные опытом в свои тринадцать, они бы не стали связываться, но на обочине кто-то лежал. Девочки из любопытства притормозили, чтобы посмотреть, в чем дело, и тут же узнали разноцветный шарф Донала, который для него связала Пегги из остатков пряжи. Пегги обожала заворачивать Донала в шарф каждое утро и вертела его, как юлу, пока он не оказывался замотан как минимум в три слоя.

Эшлинг и Элизабет бросили велосипеды прямо посреди дороги и подбежали к Доналу. Мальчишки вокруг выглядели испуганными.

– Да не, он просто притворяется, – пробормотал один.

– Ты на глаза его посмотри, – отозвался другой.

Донал лежал на обочине, глотая ртом воздух и размахивая руками. Шарф валялся в грязи, одним концом все еще цепляясь за верхнюю пуговицу пальто Донала. Эшлинг мгновенно упала рядом с ним на колени и принялась повторять не раз виденные в подобной ситуации действия матери: одним движением расстегнула брату пальто и рубашку и подняла его голову.

– Спокойно, Донал, не торопись, торопиться некуда. Медленно-медленно. Не сопротивляйся, – тихонько говорила она.

Элизабет опустилась на колени с другой стороны, помогая поддерживать Донала. Светлые волосы упали ей на глаза, фильдеперсовые чулки промокли и порвались на коленках, а про перевернутый велосипед она даже не вспомнила.

– Сейчас ты вздохнешь, давай-ка, вдох-выдох, вдох-выдох. Ну вот, молодец, у тебя снова все получается… – Эшлинг встала и угрожающе посмотрела на семерых мальчишек, которые испугались внезапного появления девчонок не меньше, чем закатившихся глаз Донала.

– Мы ничего не сделали! – воскликнул один из них.

– Совсем ничего! Мы просто играли, пальцем его не тронули! – загалдели остальные, стараясь снять с себя вину и не желая быть втянутыми в подобное происшествие.

– А теперь послушайте меня! – заорала Эшлинг и переглянулась с Элизабет; они поняли друг друга без слов, и Элизабет, обнимая Донала, наклонилась поближе к его холодному уху и принялась что-то нашептывать. – Я вас всех по именам знаю. Каждого! Сегодня вечером маманя и папаня придут в школу и расскажут брату Кевину, кто тут был, и брату Томасу с братом Джоном тоже. Всем расскажут. И братья с вами разберутся. Вы же знаете, что у Донала астма. Вы так убить его могли! Если бы мы не проезжали мимо, вас бы в тюрьму засадили! Как малолетних убийц! Вы его ударили, сбили с ног…

– Да мы только шарф с него стянули!

– А он почти задохнулся! Ничего хуже и не придумаешь! Вы помешали ему дышать, у него воздух в легкие не поступал. Ты, Джонни Уолш, тупой придурок, ты чуть не убил его! Если Доналу плохо, то это ты виноват!

– Она их просто пугает, – шептала Элизабет на ухо Доналу. – Это все неправда на самом деле, но ты только посмотри на них!

Донал посмотрел. Мальчишки и правда выглядели испуганными до смерти.

– Что ты несешь… – заскулил Джонни Уолш.

– Так ты еще и трус! Трусливый убийца! Я не стану молчать и не позволю вам легко отделаться за убийство мальчика с больным сердцем и астмой! – Эшлинг почуяла вкус власти и наслаждалась им.

– Все нормально у тебя с сердцем, – заверила Донала Элизабет. – Она понарошку говорит!

Семеро мальчишек, стоявшие под дождем в сгущающихся сумерках, окаменели от ужаса.

– Да он старше нас! На четырнадцать месяцев старше меня… – начал Эдди Мориарти, побледневший от страха при мысли, что с ним будет, если родители узнают о случившемся.

– Да, старше, так и Джемми в нашей лавке тоже тебя старше, и слепой Пэдди Хики, но их же вы не мучаете, придурки безмозглые! – заорала Эшлинг.

– И что ты собираешься делать? – испуганно спросил Джонни Уолш.

Эшлинг задумалась.

– Подняли наши велосипеды, быстро! – скомандовала она. – Подняли и отвезли обратно в город. Джонни, Эдди и ты, Майкл, пойдете в лавку к моему отцу и расскажете ему, что произошло. И пообещаете, что с сегодняшнего дня вы будете присматривать за Доналом. Не надо говорить про его сердце, просто скажите, что Донал упал, а вы семеро будете о нем заботиться и защищать его, пока его астма не пройдет.

Предложение выглядело более чем соблазнительно, но Джонни хотел убедиться, что их не заманивают в ловушку:

– И что мы должны сказать твоему отцу?

– Что вы позаботитесь, чтобы Донал оставался цел и невредим. И вам всем лучше как следует помолиться, чтобы сердце Донала не остановилось сегодня ночью!

Эшлинг с величественным видом, словно возглавляла крестный ход, повела мальчишек в город, на площадь. Элизабет и Донал шли следом. Донала снова укутали в шарф по самый нос, а потому никто не видел, как он ухмыляется. Элизабет держала его за руку, а другой рукой прикрывала свое лицо.

И это происшествие стало единственным развлечением в невероятно длинном и скучном семестре. Эшлинг казалось, что он никогда не закончится. Она вела себя настолько дерзко, насколько осмеливалась, чтобы совсем уж не переходить границы, и вообще забросила учебу. Ее оценки покатились по наклонной, и за три недели она опустилась с седьмого места в классе до восемнадцатого.

Элизабет удавалось стабильно держаться на десятом или одиннадцатом, что считалось неплохим достижением для ребенка, который никогда не изучал основы. В школе подозревали, что за пределами ирландского монастыря практически ничему не учили и только очень усердный ученик из неирландской, некатолической школы мог показать достаточно хорошие результаты.

Теперь Элизабет приходила и на уроки по религии. Как-то глупо сидеть в библиотеке и читать Библию с кучей непонятных слов, когда можно послушать чудесные истории о призраках и ангелах, о грехах и о том, как Иисус заботился о матери…

В классе шли тревожившие Элизабет разговоры про ее обращение в католицизм. Некоторые полагали, что для нее следовало бы организовать первое причастие, чтобы дать ей возможность покаяться во всех грехах и получить отпущение на исповеди.

– У меня не так уж много грехов, – невинно заметила Элизабет однажды, и одноклассницы пришли в ужас.

Вот еще, она погрязла в грехе, как и все остальные, но Элизабет особенно, потому что на ней оставался и первородный грех.

– Разве первородный грех не смывается крещением? – возразила Элизабет.

Ее крестили уже четыре раза, поскольку по поводу первого, проведенного в раздевалке, возникли сомнения, – возможно, воду лили не совсем одновременно с произнесением слов. Затем пошли долгие и ожесточенные споры по поводу языка, на котором должно производиться крещение. Некоторые считали, что мирянам следует использовать не латынь, а английский, потому что они на нем говорят…

Не сговариваясь, все держали в тайне обращение Элизабет в католическую веру. Почему-то у всех было ощущение, что, хотя монахини призывали идти и обращать все расы и народы и жертвовать карманные деньги на обращение маленьких чернокожих деток, к крещению Элизабет могло быть другое отношение. Боялись также, что если ее родители в Англии узнают, то могут возникнуть проблемы.

Элизабет казалось, что письма от мамы приходят не просто из другой страны, а с какой-то другой планеты. Она радовалась, что мама пишет чаще и что в письмах не только список указаний типа «принимай лекарство, надевай перчатки, всем говори спасибо». Время шло, война продолжалась, но мама даже повеселела, хотя и продолжала жаловаться. Мыла не было, по карточкам выдавали всего три унции в месяц. Представь себе, как можно вести нормальную здоровую жизнь с тремя унциями мыла на месяц! Белого хлеба тоже не было, мама уже забыла его вкус. У нее появились друзья на военном заводе, где она работала, и она часто оставалась ночевать у Лили, потому что домой слишком долго добираться, да и приятно иметь подругу, с которой можно вместе посмеяться в столь нелегкое время. Мама изменила прическу и стала укладывать волосы модными «победными бросками». Поначалу это выглядело смешно, но все сказали, что ей идет. Пару раз она даже написала, что скучает по Элизабет. И в конце письма всегда выражала надежду, что Элизабет здорова и счастлива и что уже скоро сможет приехать домой и они снова будут жить нормальной жизнью.

Про папу мама рассказывала очень мало. И, получив в письме фунтовую банкноту в качестве подарка на день рождения накануне своего четырнадцатилетия, Элизабет в смятении осознала, что мама уже несколько месяцев вообще не упоминала папу.

Эйлин сидела за рабочим столом, когда вошла Элизабет.

– Вы заняты? – спросила она.

– Нет, не занята, – ответила она, улыбнулась и пододвинула стул.

Никто из ее семейства и не подумал бы задать такой вопрос, они решили бы, что мама всегда готова их выслушать, им помочь, что-то для них сделать.

На столе Эйлин стояла коробка из-под обуви, полная счетов из магазинов и неоплаченных счетов, которые следовало отослать с личным письмом. Нельзя посылать жесткие напоминания на бланке фермеру, ведь тот может обидеться и поехать за покупками в другой город. У нее было письмо от миссис Спаркс из Ливерпуля, уже выученное наизусть. Неуклюжая короткая записка от одинокой вдовы, чей сын уехал далеко от дома, а в матери Шона она видела союзницу. Миссис Спаркс писала о своем одиночестве и надеждах на скорое возвращение сыновей, а также тревожилась из-за отсутствия весточек в течение шести недель и спрашивала, не получала ли миссис О’Коннор писем от Шона. У нее было письмо к врачу в Дублине, и нужно было запланировать день, когда можно отвезти Донала на прием. У нее была записка от сестры Маргарет, где говорилось, что малышке Ниам пора в школу, ведь ей почти пять, и можно привести ее к концу этого семестра, чтобы она привыкла и чувствовала себя увереннее, когда пойдет учиться в сентябре. И кстати, разве не благословение Господне, что Донал так хорошо освоился в школе для мальчиков? Все говорят, что самые отчаянные хулиганы не пристают к нему, а защищают его. Неисповедимы пути Господни! У нее было письмо от Морин, в котором дочь написала, что хотела бы попросить у папани три фунта на шикарное платье для танцев и она выплатит их из карманных денег, которые ей полагаются на летних каникулах. У нее было письмо из приюта округа, в котором говорилось, что состояние отца Шона быстро ухудшается и он очень хочет с ними повидаться, но может их не узнать, однако все время повторяет, что хочет видеть сына и его семейство.

– Нет, малышка, я не занята, – повторила Эйлин.

– Я даже не знаю, как сказать, но… вы понимаете, а может ли быть так, что… что мой папа умер?

– Умер? Господи спаси, да с чего ты взяла, зайка?! Как тебе только в голову такое пришло?

Элизабет достала большой конверт с наклейкой «Мамины письма», куда складывала все ее письма, больше пятидесяти, помечая каждое датой получения. Она разложила их все по порядку и взяла одно, полученное в августе 1943 года.

– Тут мама в последний раз упоминала папу. Сказала, что он возмущен тем, что женщины бастуют, требуя равной оплаты с мужчинами, и что нельзя так делать, поскольку идет война. А потом ни слова. Даже на Рождество. Она не передает от него приветы, ничего не рассказывает о его службе в ARP… – Глаза Элизабет наполнились слезами. – Как вы думаете, может быть, что-то случилось и она не хочет меня расстраивать?

Эйлин прижала девочку к себе и обрушила на нее поток утешений. Нет, конечно же нет, этого не может быть, с ним все хорошо, иначе они бы уже знали, не могли бы не знать, просто в Англии сейчас все так поменялось, у мамы есть работа, в ее жизни много чего происходит, она просто забывает писать про домашние дела. А мужчины совершенно не умеют писать письма. Вот посмотри на дядюшку Шона, он ведь так переживает за Морин, как она там в Дублине, но разве он хоть раз ей написал? Ни разу! А иногда люди просто не упоминают о чем-то постоянно. В конце концов, в своих письмах Шону Эйлин тоже редко упоминает его отца…

Тайна вырвалась наружу…

– Вы пишете Шону? Ой, я не знала… И где он сейчас?

– В Африке. У него все хорошо, он нашел себе отличного друга, англичанина по имени Джерри Спаркс. Он часто спрашивает про тебя… Ладно, давай вернемся к тебе и твоим переживаниям. На твой день рождения мы позвоним твоим родителям. Завтра вечером пойдем и позвоним. И даже прямо сегодня закажем разговор на три минуты на завтра. И ты сможешь сама сказать, что им звонит их взрослая четырнадцатилетняя дочка. Договорились?

– Но звонить же, наверное, очень дорого? – заволновалась Элизабет.

– И вовсе не дорого, это ведь на день рождения!

– Спасибо вам большое! – воскликнула Элизабет, вытирая глаза тыльной стороной ладони, а нос – рукавом.

– Элизабет, вот только…

– Я знаю, тетушка Эйлин. Письма к Шону – это ваше дело, я никому не скажу.

В следующем письме говорилось, что Шон и Джерри отправились из Африки в Италию, высадились в Анцио и уже далеко продвинулись вглубь страны.

Шон писал, что Италия прекрасна и местами похожа на графство Уиклоу. Теперь его восторги поутихли, и он хотел бы, чтобы война закончилась. Хорошо, что дома все в порядке. Миссис Спаркс писала, что после налетов Ливерпуль просто не узнать. Так странно думать, что в Ирландии все по-прежнему. Возможно, им с Джерри доведется повидать Рим. Подумать только, он так много слышал от братьев про Священный город, а теперь сможет увидеть его своими глазами! Он рассказывал Джерри про Рим, но тот и понятия не имел про Ватикан и собор Святого Петра. Из Рима Шон пообещал написать настоящее письмо, которое можно будет отнести брату Джону, чтобы показать, что в Священный город можно попасть и без аттестата!

Армия союзников вошла в Священный город, но Шон и Джерри туда не попали. Минное поле на итальянских холмах, так похожих на графство Уиклоу, лишило обеих ног Джерри Спаркса в возрасте двадцати одного года, а в двадцати ярдах от него убило его друга Шона О’Коннора из Килгаррета, которому оставалось еще целых четыре месяца до двадцать первого дня рождения.

Рядовой О’Коннор в качестве адреса указал домик в Ливерпуле, где его письма получала Эми Спаркс. Она сидела в темной кухне и думала про единственного сына. Снова и снова перечитывала телеграмму, удивляясь, что она вызывает так мало эмоций. Потом она собралась с духом, чтобы сказать матери друга Джерри, что Шон О’Коннор не вернется в Килгаррет.

В лавке раздался телефонный звонок, и Эйлин сняла трубку. Она выслушала миссис Спаркс, не проронив ни единой слезинки. Спокойно подождала, пока женщина, которую она в жизни не видела, перестанет рыдать в трубку. Тихим голосом выразила соболезнования по поводу ранения Джерри, хорошо, что он поправится. Согласилась, что мгновенная смерть – благословение для Шона, но здорово, что миссис Спаркс сможет позаботиться о Джерри.

– Вы такая необыкновенная женщина, – заливалась слезами Эми Спаркс. – Шон всегда говорил, «у меня знатная маманя». Он так и говорил про вас, «знатная».

– Он не имел в виду английское значение, вроде «знатная дама», – объяснила Эйлин. – Я училась в школе в Англии, я помню, что у вас это слово используется по-другому.

– Если вы когда-нибудь приедете навестить свою старую школу, то можете заглянуть ко мне в гости. Если бы вы приехали, то, возможно, увидели бы Джерри, когда его привезут домой… – В ее голосе ясно звучала тоска. – У вас-то нет ограничений на поездки.

Эйлин не раздумывала ни секунды:

– Я скоро приеду. Если Джерри возвращается через неделю, то я тоже приеду.

Эми Спаркс ахнула в трубку:

– Если бы были похороны для Шона, то я бы тоже приехала…

Потом Эйлин и сама не могла понять, почему никому ничего не говорила целых четыре дня. Как ни в чем не бывало она продолжала заниматься повседневными делами, вкладываясь в них с почти сверхчеловеческим усердием, словно играла сама с собой в игру, где правило гласило «плакать нельзя!». Если дать себе волю и расплакаться, то Шону будет хуже. Она должна быть сильной. В противном случае какой смысл в том, что он уехал в то кошмарное место, где его разорвало на кусочки? Если домашние будут лить по нему слезы, то жизнь Шона окажется бессмысленной.

Эйлин действовала очень четко и планомерно: составила список дел для Пегги, договорилась, что Имон поможет в лавке; заставила Донала пообещать, что он будет отдыхать и тепло одеваться; получила разрешение для Морин приехать в Дун-Лэаре и встретиться с ней в гостинице.

А потом рассказала всем, почему уезжает.

С Шоном-старшим она поговорила солнечным июньским вечером. Села на перевернутую бочку и сказала ему, что их сын погиб. Рассказала про Джерри, как он остался без ног и как его мать позвонила, про пейзажи в Италии и что ребята направлялись в Рим. Временами, когда Шон пытался осмыслить услышанное, тишину нарушал только шум из лавки.

Они ни разу не прикоснулись друг к другу, не обнялись, когда Эйлин рассказывала, как в Ливерпуль пришла телеграмма и прочие подробности про могилу. Она говорила совсем как Эми Спаркс тогда, отрывистыми фразами про то, что все случилось мгновенно и Шон наверняка ничего не почувствовал.

Затем она замолчала и стала слушать. По-прежнему сидя на перевернутой бочке, она слушала, как Шон сначала орал и ругался, а потом рыдал и бормотал что-то неразборчивое в большой голубой платок. Она ждала, пока рыдания не стихли и не сменились вздохами.

– Хочешь, я поеду с тобой в Ливерпуль? – спросил он. – Это ведь что-то вроде паломничества? Вместо похорон?

Эйлин посмотрела на него с благодарностью. В конце концов он все понял.

– Нет, он бы предпочел, чтобы ты остался дома.

Потом она созвала всех детей и сообщила им, что их брат погиб. Она тщательно подбирала слова: «умиротворенный», «рай», «то, чего он хотел», «храбрый», «сильный» и «гордый». Затем она сказала, что они очень помогут и ей, и Шону, если будут сильными.

По щекам Элизабет текли слезы, а Эшлинг никак не могла поверить. Быть такого не может… Да как же так… Какая несправедливость… А может… А если… Потом у нее закончились слова, и она плакала на плече Элизабет, а та гладила ее по голове и говорила, что они должны быть стойкими. Имон, с мокрыми глазами и покрасневшим лицом, бросился обратно в лавку. Донал стал спорить, что Шон не может быть счастлив в раю, он же туда не собирался, черт побери! Это проклятые немцы и итальянцы его туда отправили! Он впервые в жизни произнес «черт побери».

Морин услышала новость в холодном холле гостиницы в Дун-Лэаре и расплакалась как ребенок, покачиваясь взад-вперед в объятиях Эйлин, пока не вышла хозяйка и не попросила их пойти в менее публичное место. Они ходили туда-сюда по пристани два часа, пока Морин плакала и думала про все, что Шон уже никогда не сделает.

Потом началось паломничество.

Все было как в тумане. Обломки зданий на улицах Ливерпуля, светомаскировка, очереди у каждого магазина. Поездка в госпиталь, где плакал Джерри. Эйлин проявила невероятную стойкость и улыбнулась. Она попросила молодого священника с ирландским акцентом отслужить мессу по Шону. Заупокойная служба проходила в семь утра, и Эми Спаркс тоже пришла. Эйлин надела черную шляпку и черные перчатки и принесла букет цветов, чтобы оставить его в церкви: лучшее, что нашлось вместо венка.

Но на пароме обратно в Ирландию она заплакала и даже не смахивала текущие по щекам слезы, которые промочили ее пальто, пока она сидела и смотрела на темное море и плакала от бессмысленности всего. Потом, не переставая плакать, она подошла к леерному ограждению и схватилась за поручень. Другие пассажиры видели, как ночной ветер сорвал с нее шляпу, поднял в воздух, стукнул о палубу и унес в море, но красивая женщина в черном пальто не заметила пропажу. Она что-то повторяла вполголоса, снова и снова. Наверное, молилась.