Зажгите костры в океане

Где-то возле Гринвича Рассказ

Летняя арктическая навигация — время радиограмм. Два года назад среди многих тысяч смешных, отчаянных, деловых и пустяковых, служебных и личных ушли пять следующих:

Радисту первого класса Гошке Виденко оставалось до отпуска ровно два месяца. Он жил на очень хорошей полярке, где каждой имел отдельную комнату и был полный штат сотрудников, включая повара и второго радиста.

В конце марта на станцию прогромыхал приземистый, закиданный снежной пылью вездеход. В тот же вечер в кают-компании состоялись проводы Гошки Виденко. Даже вахтенные в перерыве между сроками связи пришли, чтобы выпить немного вина, добытого начальником неизвестно из какого «нз».

Утром Виденко уехал. Все его имущество уместилось в спортивном чемоданчике. Вездеход с ревом шел через перевал к поселку Медвежий. В пакете, привезенном на станцию, был приказ о назначении радиста первого класса Виденко начальником временного выносного поста, который организуется на маленьком острове к востоку от их полярки. Виденко помнил этот остров по картам. На крупных он походил на коричневую запятую, на более мелких напоминал мушиный след, на еще более мелких его и вовсе не было видно.

Вторым человеком на станцию назначили курсанта Макова. Его откомандировали на ВПС метеорологом с продлением практики на месяц за счет курсантского отпуска. Маков покрутил круглой стриженой головой, но спорить не стал. Он знал, что такое дисциплина. Через два дня он написал домой в Архангельск, что в отпуск не приедет, и сменил шинель и полуботинки на полушубок и серые валенки казенного образца.

Третьим человеком был Николай Сомин. В штатном расписании он числился как повар-механик. По стажу работы на полярках он мог бы быть не только поваром и механиком. Всему виной была одна небольшая слабость, свойственная, впрочем, и многим другим людям.

От поездки на станцию Сомин пробовал отказаться. Год назад он запоздало женился на крашеной блондинке из продуктового магазина. У блондинки имелась дочь. Шестилетнее существо с голубыми глазами. Сомин не хотел оставлять надолго блондинку. Кроме того, многие годы зимовок как раз подготовили его к тому, что он просто до удивления привязался к шестилетнему существу с голубыми глазами. Об этом Сомин говорить, конечно, не стал. Просто сослался на печень и заслуженный ревматизм. Ему сказали в шутку, что печень очень хорошо лечится в удалении от магазинов. А потом всерьез вывесили приказ о назначении.

Первый раз они увидели остров с самолета. Ледовая разведка начала рекогносцировочные облеты, и им предложили осмотреть свое будущее хозяйство с воздуха.

Они прошли над островом бреющим полетом. Плоская макушка его была вся в черных проплешинах, потому что ветры сдули снег; с северной стороны торчали коричневые зубья скал и на западе тоже торчали скалы; только на юге остров сбегал в пролив пологим склоном, переходящим в песчаную косу. Наверное летом на этой косе любили сидеть чайки, а волны выкидывали на нее длинные ленты капусты и бревна с размочаленными концами. Через десяток секунд внизу снова был один лед.

— Тоже мне… земля, — пренебрежительно сказал первый пилот, и руки его погладили ручки штурвала. Виденко оторвался от окна и посмотрел на кожаные спины второго пилота и штурмана. Это были широкие спокойные спины полнеющих от постоянного сидения в летных креслах людей.

— Все-таки земля, — сказал он с надеждой. Но ему никто не ответил. Маков прилип к окну, видно, рассматривая лед. Николай же Сомин курил, как будто все это его не касалось. Самолет набрал высоту. Возможно, он сейчас как раз пересекал знаменитый круг Гринвича, от которого считают меридианы, делят полушария, где корабли меняют даты, перескакивая через число или дважды переходя один и тот же день недели. Их островок находился в сорока километрах от линии перемены дат.

В конце апреля они пришли сюда на двух тракторах. Обычные потрепанные ДТ-54 с недостающими траками на гусеницах, помятыми радиаторами и утепленными войлоком кабинами. Один трактор тащил на санях сколоченную из вагонки будку, сани другого были загружены двухсоткилограммовыми бочками с бензином и соляркой. На бочках лежали доски и фанера, на фанере исполосованные надписями ящики..

Дорога шла вдоль берега моря мимо одинаковых белых куполов сопок, черных обрывов, заснеженных речных долин.

Когда обрезали перевал у Утиного мыса, лопнуло водило передних саней. Его заменили скрученным вдвое тросом. Потом в короткой, похожей на корыто долинке они провалились в снежный нанос по самую выхлопную трубу. Пришлось лопатами докопаться до тросов, отцепить сани, промять дорогу и потом уже вытащить сани поодиночке.

На вторые сутки они увидели лихтеры. Солнечная апрельская белизна заливала мир. Снег скрадывал расстояние, и издали казалось, что они подходят к двум небольшим черным предметам — не то домикам, не то просто консервным банкам, брошенным кем-то на синюю скатерть снега.

Вблизи пароходы были громадны. Величину морских кораблей можно оценить только на суше. Всесильные чукотские пурги пытались забить их снегом, но снег сумел дойти только до нижних лопастей винтов и замер около них твердым как лед сугробом. Дул ветер, но около кораблей стояла призрачная тишина. Апрельское солнце нагрело металл. Из впадины якорного шлюза «Алтая» свисал суставчатый лед сосулек.

Они немного поспали прямо в кабинах. От работающих дизелей шло тепло, ритмично вздрагивало сиденье, но Виденко физически ощущал тишину снаружи. Ему не приходилось плавать на пароходах, и он не успел к ним привыкнуть ни к живым, ни к мертвым.

Через день подошли к проливу. Поселковые трактористы боялись идти по морскому льду, щупали его ломиками. Потом им это надоело, и они пошли напрямик, на четвертой скорости. Дверцы кабины были на всякий случай открыты. Зеленые пятна молодого льда выглядывали из-под синего вечернего снега, впереди торчали черные скалы острова, и красная полоса апрельского заката виднелась на западе. Было светло, но на небе уже горела неярко какая-то одинокая звезда. Может быть, Полярная.

Связанные по двое, тракторы с натугой втащили на плоскую вершину острова будку, потом сани с половиной груза. Потом сани спустили вниз, придерживая их за трос одним трактором, и втащили вторую половину груза. Гусеницы разворочали спрессованный ветром снег, и показалась земля. Кочковатая мерзлая земля с мертвой желтой осокой, щебенкой и черными комочками торфа. На вершине острова похаживал едкий северный ветер.

Ночью трактористы ушли. Они торопились уйти обратно, пока ветер не перемел след, пока дизели работали исправно и снег не начал мякнуть в горных долинах от тепла, которое могло прийти неожиданно. В такой дальний рейс они попали впервые, поэтому боялись многого, чего и не стоило бояться.

Трое остались стоять под снежным обрывом. Они казались близнецами в своих полушубках с поднятыми воротниками, неуклюжих цигейковых рукавицах и серых валенках казенного образца. Тракторный след уползал на запад и уносил в синий холод пролива грохот моторов.

— С чего начнем? — спросил Биденко.

— У нас с любого конца начало, — ответил Сомин и застегнул на полушубке самую верхнюю петельку.

Маков ничего не сказал. Просто промолчал.

Поставили в будке печку и затопили ее. Дым падал из железной трубы, прижимаясь к земле. Северный ветер растаскивал его по всему острову. Возможно, это был первый дым над маленьким островом невдалеке от знаменитого круга Гринвича. Они подумали об этом утром, когда Маков вынул новенький «Зенит» и предложил сфотографироваться около будки (валенки, полушубки, в зубах папироса, одна нога на ящике, в руке карабин). Потом они отложили фотоаппарат и забыли о нем на весь этот день и еще на многие другие дни. Они начали разбирать грузы. Груз они разбирали три дня.

Готовых мачт для антенны у них не было. Они сделали мачты из трехдюймовой брусчатки, соединяя их «внакладку» гвоздями. Если такие мачты ставить на крепких стальных растяжках, они могут стоять долгое время и в сильные ветры. Из обложенных опилками бутылей они залили аккумуляторы, соединили их в серии и после трехдневных чертыханий, расконсервировали двигатель.

Для аккумуляторов и двигателя пришлось выстроить из толя и обломков досок специальную будку. В эту будку не забирался северный ветер, к тому же теперь можно было греть руки об выхлопную трубу.

Несколько раз они связывались с помощью антенны-времянки с соседней к востоку станцией. Эта станция стояла на низком галечниковом мысу, выдвинутом далеко на север. Мыс был знаменит летними накатами волн. И хотя мыс мало чем отличался от острова, у них можно было спрашивать всякие новости. «ЦСК как всегда лидирует по шайбе… Мухин женился на поварихе с острова Длинного… На островах Хейса новая высокоширотная экспедиция… Ермилин с лагуны улетел в отпуск. Как дела у вас?» — «Загораем как в Сочи на пляже». — «Ха-ха», — старательно выстукивали в ответ, что на радистском жаргоне отвечает крайнюю степень веселья. Они кончили связь, и через несколько минут слушали, как мощная рация соседа передает в центр лаконичную радиограмму. «Связь с УКЛ установлена во столько-то часов, столько-то минут. Все нормально, работа продолжается».

Ровно на двадцать первый день они сами вышли на связь с центром в 13:15 по московскому. На всякий случай у стола собрались все трое. «УДС я УКЛ… Прием». Центр ответил им бешеной дробью. Они поняли, что великий маг и волшебник ключа Фетюков делает смотр. Биденко успел переключиться на предусмотрительно заготовленную «дрыгу», иначе ЭК-1, который вдвое увеличивает скорость передачи в умелых руках. Он отбарабанил текст рапорта о готовности. На той стороне лихо выдали радиорасписку. Биденко выждал ровно десять секунд, добавил «це эль — кончаю», выключил передатчик и облегченно сунул в рот папиросу. Маг и волшебник Фетюков мог убедиться в классной работе.

…В этот же день они впервые за все время обошли остров кругом. Воздух был влажен, и снег с первых же шагов стал налипать на валенки. Они взяли с собой карабин. Старый охотничий карабин калибра 8,2 с большими медными гильзами и пулей с мягким свинцовым наконечником.

Они спустились вниз по пологому склону и пошли по льду мимо скал и торосов. Кое-где между торосами стояла вода, но трещин еще не было. Подтаявший снег хранил песцовые следы. Трое долго смотрели через пролив. На той стороне тоже торчали скалы, но там были и ровные долины, где водятся зайцы, где живут в кустах куропатки, встают после зимнего сна медведи и снег хранит много разных следов.

Ни один из троих не имел права оставлять территорию острова «до особого распоряжения полномочных лиц». Около избушки они немного постреляли по консервным банкам. Карабин давал слабые хлопки, и пули пролетали мимо банок. Может быть, был виноват расхлестанный за многие годы службы ствол карабина, а может быть, неверный свет полярного дня.

В будке Биденко вынул из мешка одну из трех выданных на складе бутылок коньяка. Он хотел произнести какой-нибудь тост, но передумал и сказал: «Давайте, мужики, по стопочке». Они выпили, не чокаясь, из зеленых трехсотграммовых кружек и закусили холодными консервами. Коньяк очень сильно ударил в голову. Но все знали, что это от усталости и что это пройдет, если выпить еще немного, и они открыли вторую бутылку.

— За открытие станции, — сказал теперь Биденко.

— Чтоб все было как надо, — сказал Маков, и они посмотрели на Сомина.

— Будем здоровы, — сказал Сомин и быстро выпил, не крякая и не морщась. Он немного побледнел, и глаза его чуть одичали. Биденко подумал, что сейчас он предложит распить третью бутылку, которую они не имели права открывать. Но Сомин просто пошел и лег на свою койку.

— Надо пристрелять карабин, — сказал Маков. — Будем ходить на ту сторону. Носить мясо.

— Нельзя на ту сторону, — сказал Биденко. — Ты же знаешь. «До особого распоряжения полномочных лиц».

Тревожный полусвет майской полярной ночи лез в окно. Спать не хотелось. Биденко вынул из чемодана две фотографии одесских улиц и прикрепил к стене. Потом молча прицепил фотографию какой-то девчонки. Симпатичная девчонка в открытом платье, с независимым видом, какой бывает у красивых девчонок во всех городах мира. На двери он повесил расцвеченный карандашами штормовой балльник и психрометрические таблицы. Потом они с Маковым по очереди подправили одной бритвой отросшие за двадцать дней бороды. Из троих брился только Сомин. Он пережил уже ту пору, когда отращивают бороды и вешают над койкой фотографии девчонок.

Первым посторонним человеком, которого они увидели, был охотник. Его заметили утром, когда снег был розовым от солнца, а воздух был прозрачен, как это бывает только высоко в горах или в Арктике.

Темная цепочка упряжки тянулась на запад по льду пролива. Они остановили ее двумя выстрелами из ракетницы.

Охотник оказался их соседом. Зимовка стояла всего в сорока километрах от острова в устье небольшой речки, там, где береговой обрыв переходит в невысокие тундровые холмы. На лице охотника темнели шрамы от зимних морозов. Виновато улыбаясь, он складывал галеты по трое, наливал в кружку крепчайший чай и все говорил-говорил: «Зима была ветреная, песец шел средне, медведи уже взломали берлоги, дикая сила гуся сидит сейчас на талых местах, на прошлогодней бруснике и черной ягоде шикше…» Потом он так и заснул на полу в своих меховых штанах и кухлянке.

Они сели писать письма. Это были обычные письма с полярок: «Нормально. Скучаю, целую. Когда выслать деньги…» Только Сомин сидел над чистым листом бумаги и никак не мог начать.

Виденко и Маков вышли на улицу. Собаки охотника были худы и клочкасты. Они спали на солнце, блаженно вытянув лапы. В передке нарт лежал невероятной легкости мешок. Маков с уважением потряс его. В мешке хранились сорок «хвостов» песца.

— Старье, — сказал Маков, погладив одну из собак. — Атавизм. Кругом сейчас вездеходы.

— У нас на станции были собаки, — возразил Биденко, — Кони, понимаешь, а не собаки. Хоть в Одессу езжай.

В избушке Сомин все мучился над чистым листом бумаги.

Вечером охотник уехал. Весна гнала его на запад, к поселку, к магазинам, к ласковой знакомой вдове, что хранила синий бостоновый костюм, купленный по случаю прошлогодней удачи.

О том, что охотник добрался до места, они узнали дней через пятнадцать. Их письма дошли. Макову отозвалась из Архангельска мама, Одесса дала Биденко уклончивую радиограмму о хорошей погоде и экзаменах, которые надоели. Только Сомину ничего не было, и напрасно он, как только наступал «срок», искал возле операторского стола отвертку или набивал в портсигар папиросы.

В эфире накатывался вал навигации. Все чаще им заказывали сроки «син», и все чаще они сообщали однообразные ледовые сводки. Давление, видимость, румбы, баллы, миллибары, слоистая, сплошная, кучевая облачность, легкий снег, дождь, туман…

В дежурном приемнике на любой волне стоял писк. Шифровки, сводки, запросы, рапорты шли с востока, юга и запада. Ледовая разведка утюжила небо почти круглые сутки. И незаметно стало получаться так, что мерой времени стали вахты, «сроки».

Девятнадцатого июня Виденко получил сразу три радиограммы. Сегодня был его день рождения. Принимал он сам, никто не узнал об этом. Десяток дней назад, когда на центре дежурил знакомый парень, Биденко попросил «фикус». Так называлось налитое в резиновые грелки спиртное, которое давали на сброс экипажам ледовой разведки. «Фикус», однако, не поступил. Была ночная вахта, и Биденко, включив над столом двенадцативольтовую аккумуляторную лампочку, всю ночь писал письмо той самой девчонке с мохнатыми ресницами.

Хотелось написать про белый свет июня, ночной скрип льда, гусиные крики. О железных судовых койках и байковых одеялах, под которыми они спят, хотя холодно и есть спальные мешки. Можно было написать о дымах арктических пароходов, которые идут с востока, о мертвых громадах лихтеров, мимо которых они прошли на тракторах.

Тишина и ржавая печаль погибших кораблей долго преследовали Биденко.

Однако, как всегда в письме, получилось только про сроки «син», о том, что Маков пошел на второй класс по передаче и что они перешли на летнюю робу: бушлаты, матросские холщовые брюки и матросские же ботинки б/у, что значит «бывшие в употреблении».

Не без тайного умысла он намекнул на то, что есть же на свете такие выдры, что не могут прислать простую чепуху вроде «Людочка здорова целую Тося». Как, например, Сомину. И никакой профком в это дело не вмешается.

А в дежурном приемнике было слышно, как кто-то кидает и кидает в эфир четырехбуквенные позывные самолета. Самолет не отвечал так долго, что Биденко встревожился и поставил приемник на волну SOS. Волну, отданную под бедствие. Но там тоже было тихо. Самолет ответил минут через сорок. Была неисправность приемника. Наверное, пентод, подумал Биденко, самое слабое место в самолетных приемниках.

Через несколько дней вал навигации в эфире достиг силы среднего шторма. Корабли с востока были на подходе. Басовитые морзянки судовых передатчиков врывались в эфир даже там, где раньше была тишина и треск электронных разрядов. Но на всем северном побережье спокойно стоял лед и нерпы грелись на нем и бродили медведи. Только южный шторм мог взломать его и угнать на север. Южного ветра ждал центр, им интересовались Тикси и Магадан.

…И однажды ночью южный ветер пришел. Они проснулись от ровного гула. Тонко запела антенна, стены домика стали вздрагивать. Через час гул перешел в свист. Они связались с восточной поляркой. На ровном галечниковом мысу ничто не сдерживало ветер, и он отрывал гальку и бил ею о стены полярки. На острове ветер не отрывал гальки, но стрелка анемометра, который вынес Маков, застряла на сорока метрах в секунду. На сорок пятом метре ветер сбил мачты.

Первые сутки они не могли их поставить снова. На вторые тоже. На третьи сутки ветер стих и сразу же сменился плотным туманом. Брусчатки антенны были переломаны. Они соединяли куски все так же «внакладку», укрепляя их гвоздями, и часто били молотком по пальцам. Хотелось спать.

Часов через шесть мачты стояли. Печка их давно, уже может быть с сутки, не горела. Сомин чертыхался, снимая мокрую одежду: его два раза сбивало в лужу среди камней. Биденко открыл коньяк, последнюю бутылку. Но коньяк не шел в горло, был горький и пах каким-то лекарством. Маков сидел у операторского стола в одном нижнем белье. Началась его вахта.

Виденко засыпал, положив под голову забинтованную руку.

— Там телеграмма мне должна быть, — сказал Сомин. — Ты спроси. Может, затерялась. А на завтрак я борщ сварю. С сухим луком. — Он хотел еще что-то сказать, потянулся за папиросой, но не взял. Так и заснул с пачкой папирос в руке.

Маков сварил в консервной банке кофе. Потом бухнул туда коньяку. Получилось ничего. Жгуче и крепко.

Через час станцию вызвал центр. Просили сообщить полосу видимости. Аэропорт с запада заказал метеовахту с нуля и далее пятнадцатую минуту каждого часа. Длинная радиограмма требовала составить и через 72 часа передать список оборудования и построек. В дополнении инструкции 137/19 приказывалось при определении балльности облаков указывать цвет неба по секторам.

Маков переспрашивал. На той стороне злились. Потом он сел перепечатывать радиограммы на машинке. Такой уж был закон: каждая радиограмма перепечатывалась на машинке. Ему очень хотелось, чтобы была радиограмма для Сомина, но ее не было. Курсант Маков выключил передатчик, завел будильник на вахту Виденко, потом написал записку: «Пусть дурни из профкома займутся». Записку он положил под ключ так, что ее мог видеть только работающий.

Ровный глухой шум привлек его на мгновение. Волна, свободная океанская волна била о северный берег островка.

Первый пароход прошел, когда все еще спали, кроме Виденко, разбуженного будильником. Пароход шел среди редкого однобалльного льда так близко от острова, что был виден пустой мостик и согнутые руки судовых кранов.

Виденко зашел в рубку. Дежурный приемник тихо потрескивал. Никто не вызывал маленький остров невдалеке от знаменитого круга Гринвича. И приветственного гудка пароход тоже не дал. Впрочем, тут не было ничего странного. Может быть, пароход прошел уже мимо доброй сотни полярных станций. Около каждой не нагудишься.

В избушке все еще спали. У Сомина вокруг рта лежали старческие морщины. От Макова из-под одеяла торчала только стриженая голова. Спать Виденко не хотелось. Он чувствовал себя бодро, как это бывает в двадцать пять лет в 11:00 утра по местному времени. Но вахта Макова начиналась ровно через двадцать минут, и она должна была начаться во всех случаях, кроме его болезни или «специального указания полномочных лиц». Он тронул Макова за плечо:

— Вставай.

— Сейчас, — сказал Маков и еще спросонок сунул ноги в матросские тупоносые ботинки со сбитыми каблуками.

— Ты не сердись, — сказал Виденко. — Так надо.

В это время с моря донесся далекий гудок. Наверное, с корабля заметили лихтеры и по старому морскому обычаю отдали дань славе погибших.