Заговор

С посланием к его святейшеству Папе Клименту VII

Евсевий Эйзенрейх

Орден Св. Бенедикта, Св. Галла, 1531

Перевел Александр Джасперс

Институт исследования культуры

Колумбийский университет

Его Святейшеству, Святейшему отцу Папе Клименту VII от Евсевия Якоба Эйзенрейха

В наше время люди, ищущие покровительства, имеют обыкновение предлагать великим владыкам в дар нечто неоценимое, некое подношение, коим наряду с почтением выражены и честолюбивые устремления. В надежде на искательное благоволение одного из вершителей судеб люди даруют земли, драгоценности и даже дочерей. Но ценность их скоротечна, и чаще всего таковые подношения способны удовлетворить лишь преходящую прихоть. Дар же истинный должен выдержать испытание временем.

Как ни печально, но земли приходят в негодность, самоцветы теряют сиятельный блеск, а юные девы, взрослея, обращаются в жен. Зато сознанию нашему никогда не изжить мысли об установлениях разумной государственности, о надлежащем обладании верховной властью. Вот почему благороднейший дар имеет в первооснове своей заботу о незыблемости и долговечности государств и, тем вдохновленный, предписывает самые искусные способы поддержания и расширения полновластия.

Я вовсе не намерен тратить слова на восхваление достоинств книжицы, кою шлю Вашему Святейшеству, как и не намерен прибегать к искательной лести, ставшей в наши дни обыкновением, к какому склонны люди смиренные, обращаясь к людям Вашего возвышенного положения. В доказательство моих заслуг и достоинств я предлагаю лишь свой опыт человека, занятого осуществлением политики и изучающего ее, свое понимание искусной торговли и свои прозрения по поводу природы людей, их места, роли и участия в создании общего для них государства.

Книга не содержит ни горделиво воспаряющих идей, ни притворных вывертов языка либо мысли. Это простой и откровенный труд того рода, написать какой доселе решился всего лишь один человек. Ограниченность ученого писания мессера Никколо столь выявила себя, что пришло время представить вам подлинную природу власти и того, на что она способна. В мудрости своей, Святейший отче, не отриньте грубые, жестокие истины, изложенные на страницах, явленных Вашему взору. Не уподобляйтесь Платоновым обитателям пещер, кои, страшась света, исходящего снаружи, возвращаются к темени внутри, радуясь укрытию от силы, какую не способны уразуметь.

Отыщите на сих страницах орудия, посредством которых достигнете Вы величия, кое безусловно предопределено Вам судьбой и гением Вашим. Не многим выпадала возможность повернуть ход истории. Не многим достает бесстрашия действовать в столь необычайные времена.

Такое время настало.

Величайшее желание мое состоит в том, чтобы Вы, наипреданнейший слуга Бога и человека, воспользовались тем, что предоставляет время, и отважились переменить самое понимание высшего господства.

Содержание

I. О том, что верховная власть есть создание многоглавое

Большинство посвятивших себя изучению государства, как представляется, предлагают на выбор лишь два вида верховной власти. Либо править должен один человек своей волей, либо власть должна делиться среди множества. В первом случае полномочия власти утверждаются правом рождения, победой либо узурпацией, во втором случае закон утверждает верховный властный орган, который действует как коллегиальный. Империя Рима времен императоров и республика дают хорошее представление о различиях между двумя этими формами.

Однако глупы выбирающие лишь из того, что предоставляется на выбор. Воистину, верховная власть есть не более как льстивое слово для обозначения владычества, и тем, у кого сие владычество в руках, было бы и впрямь неблагоразумно утверждать, что им известно, как его укротить. Верховная власть отнюдь не прислужница доблестного либо хитроумного государя, но и не установление справедливо подобранного собрания творцов закона. Она награда, которую надо завоевать и, взнуздав, пустить в ход: она послушна тем, кто способен нынче дать волю царственному самовластию, а завтра явить образцы республиканской добродетели. Избрать для правления одну форму власти значит утратить ощущение переменчивости верховной власти, ее прихотливости. Власть ищет тех, кто настроен покорить ее. Власть крепко держится тех, кто, сознавая присущий ей раздор, способен обратить сей раздор в силу, дарующую господство.

II. О том, что истинная природа верховной власти остается непознанной

Если природа верховной власти такова, какой я ее представляю, то мне очень нелегко будет подобрать примеры ее надлежащего использования. Ибо, заявляю я, до сих пор в долгой истории людских деяний и отношений не было никого, кто дерзнул бы распознать истинную природу такой власти. И таким образом, не было никого, кто применил бы ее на деле. Я не собираюсь занимать ваше внимание всякими душещипательными россказнями про обман и коварство, не оскорблю свое перо никакими моральными сентенциями про сострадание, дабы во всех красках представить сие необузданное и переменчивое могущество. В этом смысле «Государь» мессера Никколо являет больше почтения к прошлому, нежели его сыщется на немногих моих страницах.

История все же мало заботит человека, способного провидеть. То, что государства поднимаются и рушатся, что во главе их стоят великие правители и порочные тираны, никоим образом не утверждает мудрость прошлого в осуществлении политики сего дня. Не сомневаюсь, что найдутся среди ученых люди, которые назовут меня глупцом, заявят, что тому, кто не способен прозреть в истории собственное будущее, остается лишь самого себя винить в неисчислимых бедствиях. Допускаю. Но в ответ скажу, что эти пресловутые ученые на самом деле находят утешение во всяких устаревших ухищрениях да уловках, обещающих упорядоченность в постоянном круговороте политической жизни. И конечно же, чаще всего они будут тревожить тень Полибия: мол, монархическое правление рождает аристократию, аристократия — олигархию, олигархия — демократию, демократия — тиранию, а тирания — вновь монархическое правление.

Если бы только пути политики были столь просты, столь точно выверены и столь легко проторены, как в том желают убедить нас сии великие мужи! Тогда, возможно, во всяческих перипетиях правления людьми и государствами прошлое и впрямь представало бы советчиком, наделенным провидческим даром. Но такого нет и, скорее всего, быть не может. Власть, уподобясь непоседливому ребенку, не так-то легко соглашается облачаться в одежды демократа либо олигарха. Она, как дитя, вытягивает рукава, рвет обшлага, силясь приладить одежду к своим меркам. И эта власть-дитя вряд ли согласится терпеть тесноту и неудобства одной незамысловатой политической линии. Скорее, она предпочтет обрядиться в демократа поутру, в олигарха пополудни и в тирана ввечеру. Последовательность — не подруга власти (хотя ее видимость в политике, разумеется, совершенно необходима). Власть должна утвердить свою собственную линию и представать в самых разных облачениях, какие ей только на ум придут.

Из чего следует, что власть не может ставить своей целью худосочный захват всего-навсего одного города, одной земли, одной страны. История есть плачевная повесть провинциальной ограниченности воззрения людей на собственные способности. Слишком многие государи, тираны и даже отцы церкви утоляли свою жажду, черпая из крошечного озерца, когда припадать следовало — к океанам. Безопасность: сохранность крох территории, борения какого-то императора, какого-то флорентийского князя и даже какого-то Папы — значит мало в сравнении с более существенной целью дурно одетого и раздражительного дитяти. Дитя-власть грабастает себе во владение все города, земли, страны, действуя по праву первородства. И люди, следующие за властью с благоговением и отвагой, понимают, что путь, ею избранный, есть единственный путь к подлинной непоколебимости.

Я пишу не для тех, кому желательно пребывать погрязшими в обманные мечтания классического идеала и кому хождение кругами предпочтительнее прямого восхождения к горной вершине. Для таких говорю: остановитесь тут и не тратьте больше времени на книгу мою. Вдоволь кругом крошечных озерец: можете пить из них, обретаясь в ложной безопасности, докуда вал, взметенный из глуби, не смоет вас. Наставление, утверждаемое мной на этих страницах, вызовет в вас лишь гнев и раздражение, поскольку не посчитаюсь я с вашим самодовольством и благодушием. Молю вас: отложите книгу в сторону, пока она не стала непомерной тяжестью в руках ваших.

Тем же, у кого достанет духу читать дальше, говорю: теперь я глубже уйду в таинства избранной темы.

Я предостерег. Дальше на всем пути повернуть назад будет некуда.

III. Как обрести незыблемость

Незыблемость и прочность государства есть забота всякого правителя, такой же заботой для всех владык, кроме негодных, является долговечность. Есть три способа обрести долговременную незыблемость: первый — строгая изоляция; еще один — накопление союзов и дружеских уз; третий — непрерывные завоевания, то есть расширение границ государства, когда в ход пускается искусство захвата и обмана.

Первый из трех может оказаться полезным для обеспечения незыблемости на какое-то время, однако не в силах сколько-нибудь долго поддерживать благосостояние государства. Сказанное верно по трем причинам. Во-первых, государства, прибегающие к изоляции, строятся на страхе, страхе перед внешней силой и домогательством. Никакой образ правления не продержится долго, если он утверждает себя на страхе. Во-вторых, в пределах одного-единственного государства ограничены и земли, и природные богатства. Без торговли не выжить ни единому государству, торговля же есть анафема для тех, кто избирает изоляцию. В-третьих, лишь жалкое в бедности своей государство, приходящее в упадок от собственной гнилостности и порочности, избегает нападения других. Государство процветающее, пусть и построенное на изоляции, становится добычей алчущих. И тогда государству остается либо распластаться перед своим завоевателем, либо ввязаться в драку. Поскольку людям вообще свойственно стремление к войне, постольку мало надежды на то, что они долго пребудут в изоляции.

Мелос дал прекрасный пример государства, которое слишком усердно пестовало свою изоляцию и — из-за этой недальновидности — пало жертвой всесокрушительного афинского левиафана. Мелос, остров, имевший важное значение и для Спарты, и для Афин, благодушествовал в неприятии ни одной из сторон в течение первых пятнадцати лет Пелопоннесской войны. И многим оттого обогатился. Но никакой богатой добыче не дано надолго укрываться от завистливых глаз. (Когда бы только сей островок успел ввергнуть себя в жалкое состояние, он, возможно, и избежал бы ненасытного взора Афин! Однако в искусстве управлять государством такого не бывает.) Афины потребовали дани, мелосцы стали искать заступничества, и вскоре некогда гордый остров был обращен в руины, познав смерть и рабство. Ни одному государству, хоть окружено оно водой, хоть нет, не дано быть островом. И ни один народ не может всецело полагаться на одни лишь сладкозвучные обещания политических отродий спасти его. Говоря коротко, изоляция есть не что иное, как устремление к рабству.

Второй способ обретения незыблемости уповает на добрые намерения всех государств, на то, что каждое почтет делом чести держать данное им слово и следовать договоренностям, обозначенным на нескольких клочках бумаги. Отчего говорю я, что добродетель должна быть всеобщей? Оттого, что если хоть единое государство предпочтет прибегнуть к плутовству, то в опасности окажутся все остальные. А еще оттого, что трудно, если вообще возможно, точно определить будущее намерение и будущую склонность каждого государства, равно как невозможно в течение долгого времени наделять доверием любое из союзных государств.

Впрочем, на самом деле группе государств порой удавалось достичь согласия и единства действий, дабы защитить себя от одного супостата, грозящего всеобщему миру. Вот самое мощное из недавних напоминаний об этом: единение пяти великих государств Италии. Каждое из них отложило — на время — свои мелочные распри, желая воспользоваться благами, какие приносил им союз, заключенный в Лоди. Однако вскоре Лодовико Сфорца, узрев в том выгоды для своего Милана, пригласил в Италию Карла, короля Франции. На том кончились недолгие дружеские отношения и тем подтвердилось, что подобные союзы мало способствуют достижению долговременной незыблемости. Лодинский союз своим мимолетным успехом был больше обязан случайному совмещению своекорыстных интересов пяти государств, нежели природе союза как такового. Частные интересы — вот сила, которая рвет такие союзы в клочья. Таким образом, мы выяснили: хоть дружеские узы с союзами — явления сами по себе приятные, более сокровенные стороны людских душ в них отражения не находят.

IV. Третий способ незыблемого правления

Итак, ни страх, ни дружеские узы не ведут к долговременной незыблемости. Люди — твари беспокойные, перемены, противоборство и преодоление столь же насущны им, сколь насущен хлеб. Их не радует труд, который оставляет все как есть. А изоляция и союзничество предполагают такого рода кротость. Единственный выход — дать пищу человеческой страсти к завоеваниям, потребности утвердить свою волю над другой. Долговременность всякого государства, таким образом, покоится на его способности удовлетворять воинственные позывы своего народа. Незыблемость безмятежности не пара.

Любой изучающий человеческую природу увидит в предшествующих строках рецепт потворства людским желаниям, что — в какой-то мере — способно даровать счастье. И только более проницательный наблюдатель спросит, как таким порядком достичь незыблемости внутри государства. Позволить черни опьянить себя политикой, основанной на потакании прихотям, есть, несомненно, самый скорый путь к беспорядку. Нам придется признать, что, хоть страсть к завоеваниям насущно важна для долговечности, громадное большинство людей не способны понять, как силу этой страсти употребить надлежащим образом. Люди суть глупые и легковерные создания, которые равно готовы следовать и за святым, и за змием. Их можно холить и лелеять, держать в страхе и лупить, и — какое-то время — они будут идти, куда им велено.

Но только какое-то время. Потом их охватит соблазн перемен, заявит о себе потребность выпустить на сцену свою, их личную волю. И порушат они все созданное для них людьми учеными — дабы дать выход собственной необузданности. Таково бедствие истории. Таков труд людей в политике.

Таков главный урок, каковой слишком многие в политике не в состоянии усвоить. Недостаточно избавиться от опасности и утвердить на ее место правление одного человека либо множества. И опять мессер Никколо пытается уверить нас, что его государь создаст из хаоса сильную власть, что его доблестный вождь передаст затем свою власть какому-либо республиканскому органу, каковой и пребудет вовеки.[34] Спору нет, поначалу народ будет жить в благоговейном трепете пред могуществом столь славного воителя, который пробуждает в нем гордость, чувство возвышенного и тому подобное. И народ будет следовать за ним до тех пор, пока правитель всем и каждому являет свою власть. Что правда, то правда: государь — это человек, с кем надо считаться. Его способность предвидеть собственную будущность, его могущество и отвага в одолении превратностей судьбы (сей всесильной богини), его готовность выступать в роли и демона, и ангела при осуществлении политики — все это свойства, какие следует уважать и изыскивать. Однако большинство людей на такое не способны. Недаром едва наш квазибожок исполнил назначенное ему и утвердил прочное основание для политической власти, он становится ненужным (а то и опасным); как раз в это время, уверяют нас, народ, руководствуясь мудростью и пониманием искусства ведения государственных дел, и отбирает у него бразды владычества, что утверждает долговременный и незыблемый образ правления.

Однако меняются ли сердца людей? Идут ли на убыль их чаяния оттого, что они живут под властью столь грозного государя? Постигают ли они то, как заполучить надлежащее владычество, поскольку им дарована власть? И — самое важное — перестают ли они искать разнообразия и перемен? Разумеется, нет. Как детям, им все время нужно нечто отвлекающее, постоянно необходимо развлечение. Затянулась чересчур надолго любая форма правления — и люди впадают в скуку и беспокойство. Вот отчего не терпят они государей (даже тех, чьи достоинства неоценимы) слишком долгое время. Какой бы сильной ни была первоначальная власть, сколь бы твердо ни укрепил государь ее основу, все это не идет ни в какое сравнение с воинствующими талантами людей.

Если только, разумеется, людей не обучить по-иному, если только их вождям не превратить образование в необходимейшую часть правления, посредством которой души людские непрерывно формируются, меняются и приспосабливаются, дабы удовлетворять политической и коммерческой целесообразности. Вождям недостаточно заполучить власть в руки. И того им мало, чтобы просто господствовать в делах торговых и коммерческих. Даже двух этих оплотов вместе недостаточно. К ним нужно присовокупить третий, не менее важный: люди должны охотно следовать за своими вождями по крутому пути, на котором страсть к завоеваниям, воинствующее рвение обращается в средоточие незыблемости. Идти за вождями люди должны не просто с охотой, но с воодушевлением. Людей, таким образом, должно вести, однако они не должны сознавать, что вперед их тащат на поводке. Образование справляется с обеими задачами, оно же вдохновляет людей следовать избранным путем. Оно способно обратить захватнический пыл в усердие, упрямство — в приверженность, а непостоянство — в страсть. Продуманное и верно поставленное образование предоставляет людям свободу выбора и в то же время убеждает их, будто выбор они сделали свободно. Последнего, разумеется, нельзя допускать ни в коем случае.

Платон понимал это существенное свойство образования, а потому построил свой образец республики вокруг крепкой системы обучения. Когда бы он осознал, что знания, полученные за время обучения, меняются, что образ мышления отражает обстоятельства бытия, тогда, наверное, одарил бы нас писанием на веки веков. Но Платон постиг лишь единичную Истину, под которую подвел границы всего учения. Справедливость. Сладостное слово, но не более того. Приняв же Справедливость за мерило, Платон обратил практическую идею в идеал. Ученый, въедливо постигающий человеческую природу, понимает, что люди в своих поступках либо в понимании самих себя не руководствуются ни такой Истиной, ни всеобъемлющим Благом. А если и руководствуются, то не очень-то ревностно следуют их велениям. Таким образом, все эти истины и блага не имеют влияния в делах политических и коммерческих.

Это не означает, что вожди-правители не в силах наставить население, используя образование, если оно получает ясно осознанную цель. Но делать так можно лишь до тех пор, пока сия цель упрочает всеобщую незыблемость. Когда же образование начинает производить личности, чей взгляд простирается за пределы политической и коммерческой жизни, оно как общественное установление приходит в негодность. На придание образованию данного качества могут уйти века, как было в древней Спарте, и это так же связано с жестокостью, как и с целесообразностью. Само собой разумеется, что желающие пользоваться властью должны бдительным оком взирать на образование, с тем чтобы знания, им распространяемые, находились в согласии с политическими и коммерческими нуждами времени. Образовывать — значит умышлять хитростью. Вот, должно быть, основная мудрость руководства людьми.

Более того, образование позволит хорошо надзирать за воинственным устремлением людей к переменам, подстегивая его в один отрезок времени и одерживая в другой. Самому же этому устремлению всегда должно позволяться цвести пышным цветом. Вот истина непререкаемая: стоит народу почувствовать, что необузданная его воинственность обрела препоны, как он тут же принимается рвать самое ткань образа правления точно так же, как дикий зверь рвет когтями прутья своей клетки. В пределах общественной незыблемости народу следует дозволять его прихоти и причуды, его страсти, его деспотические выходки. Однако народ никогда не должен ощущать огораживающих его стен. Поддерживать сие тонкое равновесие — задача правящих и образования.

И все же напрашиваются вопросы: «Разве не воинственность есть то самое семя, из какого произрастает потрясение? Как надзор за обучаемым поможет удержать его отца от бунтарства?» Постигшие суть бунта легко отделываются от таких вопросов по нескольким основаниям. Во-первых, бунт вызревает на протяжении поколений: учите дитя хорошо, и в его преданности не останется места для сомнения. Затем — потрясение порождается скрытым недовольством, каковое пробивается наружу, сокрушая мир и покой: дайте этой враждебной силе продуманный исход, и она перестанет грозить вам. И в-третьих, бунтующий вопиет против лишений, дурного обращения либо несправедливости; такие проявления жестокости вызревают годами, а потому в молодых их можно подавить задолго до того, как пагуба от них разрастется до опасных размеров. Вот и все, что я скажу о возможных опасностях бунта.

V. Отчего природа людей и природа власти столь хорошо подходят друг другу

Точно так же правителям надлежит пристально следить за малейшими изменениями в настроениях, кои указывают на недовольство. Именно по этой причине правящая власть должна с охотой избирать разные роли, каких требует время. Когда в народе начинает проявляться беспокойство, власть обязана уметь менять свое обличье, дабы и умиротворить, и отвлечь изменчивую чернь. Пусть перемена будет лишь поверхностной (а чаще всего успех достигается обманом), однако результат ее может оказаться весомым. Как бы пригодились тут примеры из прошлого, дабы наглядно представить сию политику! Увы, не было никого, кто, имея подходящий случай, осмелился бы пустить ее в ход.

Одна из причин, по какой власти предержащие не пожелали либо не сумели выучиться такому умению вести дела, кроется в ложной убежденности, будто люди во все времена желают свободы, а чернь будто более всего довольна, оказываясь под властью республики либо демократии. Но отчего же людям избирать жизнь под одной неизменной формой верховной власти, когда в своих душах они не лелеют никакой подобной стойкости? Когда бы республиканский дух воодушевлял всех людей во все времена, тогда бы воистину республика была избранной формой правления. Но не такова порода людская. И не на то тратит она силы. Не секрет: бывают случаи, когда люди — открыто ли, нет ли — жаждут даже тирании. Если кто утверждает обратное, то он либо лжец, либо глупец. Отчего же мир перевидал столько тиранов, если не по той самой причине, что всяк человек тайно вожделеет сделаться таковым? То есть заполучить в руки абсолютную власть: утвердить свою волю над всеми прочими. И как жаждут люди тиранической власти для себя, так чтут они ее в других. Жить при тирании, создающей империю, быть свидетелем ее могущества над самим собой и над другими — такое способно насытить личную страсть к тиранству во всех людях.

Как я уже говорил, люди суть дети. А детям отнюдь не чуждо ожидать в повелителе — родителе своем сильную руку власти и воздействия. Впрочем, приходит время, и ребенок устает от этой (равно как и любой другой) страсти. Но мудрый родитель, как и мудрый повелитель, знает, когда следует играть деспота грозного, а когда — няньку заботливую. Власть отражает чаяния народа, народ же более всего умиротворен, когда потакает прихотям власти. Тирания, которая зачастую менее нелюбима, чем монархия, воистину отвечает — временами — человеческой страсти.

Вот где, стало быть, природа людская и природа власти соединяют руки. Власти не очень-то по нутру оковы упокоения — и людям тоже. Власть следует капризу — так же поступают и люди. Власть утоляет свою жажду далеко идущими, если не безграничными, завоеваниями — и люди так же находят себе забаву и развлечение в политической экспансии. Таким образом, пути власти и нужды людей воистину в совершенстве подходят друг другу.

VI. О том, из чего составляется государство

До сей поры я говорил в общих чертах. Разъяснил, что людям надлежит предоставить свободу действовать в соответствии с их воинственными желаниями (в определенных рамках, о каких они не должны подозревать), что власть есть движущая, прихотливая сила, каковая простирается далеко за пределы того рода, кои устанавливаются демократиями, олигархиями и тому подобным, и что в стремлении повелевать люди и власть имеют одну и ту же цель. Нам остается задать главный вопрос: «Как эта цель достигается?»

Теперь я стану поверять свои наблюдения и выводы тем, у кого в руках власть. Я вполне достаточно сказал о людях. Они остаются предметом забот, но лишь постольку, поскольку следуют за теми немногими, кто их ведет. Понять воинственные устремления общей массы есть необходимый шаг в руководстве людьми. Умыслить хитростью перемену в их устремлениях, с тем чтобы государство процветало, есть задача более трудная.

Дабы в решении ее преуспеть, потребно точное понимание природы государства. Нет уже здравомыслия в том, чтобы видеть в государстве единое царство, некую нерасторжимую общность. Говоря так, я имею в виду не тот непреложный факт, что верховная власть делима. Римская республика (со всеми ее консулами, сенатом и трибунами) вполне достаточное доказательство, что деление власти не только возможно, но и, вероятно, даже благотворно для незыблемости. Нет. Я утверждаю, что государства составляют три отдельных царства, или сферы, и каждая из сфер играет свою, ей присущую роль в отношениях правителей и народа. Сферы сии суть политическая, экономическая и общественная.[35]

Первую сферу определить легче всего, из всех трех она наиболее представима, поскольку великое множество чернил пошло на ее описания. Вторая является, да позволит скромность заметить, собственным моим обозначением, коим я определяю совокупность видов деятельности в торговле и коммерции как внутри, так и вне границ государства. На протяжении веков понятие сие обозначало ведение домашнего хозяйства. Отсюда у Аристотеля многочисленные ссылки на «æconomia» по всей его «Политике» и по всей «Никомаховой этике». Но разве государство не есть крупное хозяйство? А следовательно, только логично, что мы относимся к поддержанию порядка в государстве так же, как относимся к управлению поместьем либо домашним хозяйством, и тем самым привносим более пространное понимание экономики. Что касается третьей сферы, то она самая умозрительная из всех. Пока я лишь напомню читателю, что средоточием общественной сферы является образование, а более детальное обсуждение оставлю на потом.

Прежде сочинители теорий, как практических, так и непрактичных, сводили все три сферы вместе, чаще всего считая политическую главной правящей силой. Экономика и общество воспринимались не более как отголоски политической власти. Такой подход, даром что часто применялся, никак не раскрывал подлинную составную природу государства. Ступавшие на сей путь уподоблялись неискушенному едоку, который, отведав рагу, замечает, что мясо доброго качества, а стало быть, и все блюдо приемлемо. Зато воистину оценит блюдо эпикуреец, который отметит и неуловимый вкус картофеля, и аромат лука с морковью, и качество мясного отвара, ибо именно он знает, как добиваться в стряпне тонкого равновесия вкусов. Если в следующий раз рагу не доставит удовольствия неискушенному едоку, он в одном мясе станет искать причину своего неудовольствия. У эпикурейца вкус тоньше, более разнообразно ощущение ингредиентов, и он понимает, где надо искать, если рагу перестало нравиться. То же и в государствах: правители должны осознавать различие ингредиентов в политической, экономической и общественной сферах, выдерживать их в равновесии настолько, насколько то необходимо для поддержания незыблемости.

И как разные повара нужны для приготовления разных блюд, точно так же потребны особые Управители для обособленных сфер внутри государства: один — понимающий суть политических отношений, другой — правящий экономической сферой, а еще один — творец общественной политики. Вследствие того, что каждому определено оставаться единственно в своей собственной сфере, ему не следует знать о замыслах, кои вынашивают равные ему по власти внутри других сфер. Требования каждой из сфер столь суровы и обязывающи, что у тех, кто ведет за собой, нет времени вникать во что-либо помимо собственных задач.

Как же тогда приводят они усилия свои к согласию? То есть как, если каждый пестует лишь собственную сферу, задуманное в одной из них служит интересам и выгоде государства в целом? Разумеется, без некоего главного действующего лица, кому надлежит блюсти действия внутри каждой сферы, мы получим анархию. Следовательно, один человек должен стоять за всеми тремя и направлять действия их мягким указанием и мудрым советом. Этот единственный не обязательно должен быть глубоким знатоком в том, каким образом устраиваются дела внутри отдельных сфер. Скорее, от него требуется более широкий кругозор: с проницательностью Аврелия и самообладанием Цинцинната, — способность использовать соперничество каждой из сфер для укрепления уз между ними всеми. Он не государь, не суверенный царь, чья единая властная воля прокладывает государству путь. Лишь в определенные моменты он обретает подобную власть. В остальное же время сидит и наблюдает, с радостью пребывая над схваткой. Он не жаден до власти, но все же способен впрячься в нее, когда к тому его призовет случай. Для него владычество есть всего лишь отражение незыблемости, и ему ведомо, что незыблемость утверждается взлетами и падениями сфер, кои надлежит блюсти.

Потребуется краткое отступление, дабы представить личность сего человека, кого в дальнейшем я стану называть Блюстителем. В прошлом всего один муж выказал нрав и качества, воистину присущие Блюстителю. Цинциннат, во времена Минуция прямо от пашни, по которой он шел за плугом, призванный во власть, дабы отразить нападение италийского племени эквов, принял назначение диктатором Рима с единственной целью восстановить порядок в Империи: через шесть месяцев, осуществив задуманное, он вновь вернулся к своей пашне. Все его помыслы были целиком направлены на достижение незыблемости Империи, а не на сохранение собственной своей власти. Наш Блюститель не пахарь и не подобает ему покидать основные вместилища власти, однако, пользуясь властью, он должен проявлять самоотверженность и строгость цели, столь свойственные Цинциннату.

Отношения между тремя Управителями и Блюстителем призваны определять благоденствие государства и, что важно, управление народом. Каждая сфера должна сохранять самостоятельность. Или, во всяком случае, их разобщенность должна казаться народу подлинной. Сие значит, что людям редко потребно знать про Блюстителя, который поддерживает гармонию всех трех сфер. Для простой толпы и политическая, и экономическая, и общественная сферы станут правиться каждая своей рукой, и каждая рука так или иначе станет сдерживать честолюбивые порывы двух других. Тем самым государственная власть окажется под покровом республиканской добродетели, поскольку власть будет представать разделенной среди множества. Четкое проявление пределов и противовесов (вновь заимствуя из Полибия) удовлетворит прихоти народа.

К тому же народ во всякое время будет убежден, что форма государства отвечает его желанию. Когда, к примеру, толпа воззовет к аристократии, главенствующей станет общественная сфера. Когда те же самые крикуны станут плакаться по олигархии, бразды правления перейдут к экономической сфере. А когда, вновь повинуясь капризу, они станут призывать государя, на сцену выйдет политический вождь. Таким вот образом пусть меняется обличье правящей власти, отвечая порывам общественного интереса и воодушевления, с тем чтобы всякий раз отвлекать внимание народа и держать его в довольстве. И таким образом страсть народа к сокрушению никогда не обрушится на самые основы того государства, которое утоляет его жажду перемен.

Все эти переделки, как будет очевидно, строятся больше на обмане, нежели на подлинном действии. Ибо если бы государство и впрямь сегодня предавалось тенетам демократии, а завтра — тирании, то оно не было бы государством вовсе. Стойкость — вот клич властей предержащих. Многие уже отмечали сходство государства с кораблем. Только сия метафора меньше всего относится к роли капитана или его матросов и того менее — к трудному вопросу о том, кто стоит у руля. Сходство скорее в общей картине. Корабль, дабы держаться на плаву, одолеть любые волнения на море, устоять против бури сражения или бунта, уповает на одно-единственное устройство, скрытое от всех глаз. Киль. Киль держит равновесие во всякое время. Возможно, корабль оденут в новые паруса, мачту повыше поставят, команду наберут побольше: эти замены внесут видимые отличия в его облик, но основа корабля останется тою же. То, что делает корабль в море непоколебимо стойким, не меняется никогда. В государстве — так же.

VII. Отчего необходимо поддерживать видимость разобщенности трех сфер

Из этого следует, что неизменное согласие Блюстителя с Управителями должно всегда составлять основу образа правления. По отношению друг к другу их роли не меняются никогда, только по отношению к народу и другим государствам. А значит, видимое превосходство одной сферы над другой в любой данный момент времени зависит от обстоятельств: предпочтительно ли государству выглядеть политически господствующим, экономически могущественным и так далее. И как раз невидимый элемент, Блюститель, делает возможными все преобразования, какие государство претерпевает. Как раз потаенное отношение с Управителями внутри каждой из сфер и дарует государству столь необходимую незыблемость.

Сказанное не означает, что все четверо действуют в согласии друг с другом, что каждый во всех деталях имеет представление о действиях, ведущих к успеху в рамках отдельно взятой сферы. Нет. Лишь при определенных условиях усилия их объединяются. Истинная власть Управителей зиждется на их неукоснительной приверженности своим обособленным сферам, а также на осознании ими необходимости соблюдать единство под рукой Блюстителя, единство, не видимое никому другому. Отсюда вторая мудрость власти: действенно то правление, при котором люди исполняют им назначенное по внешним приметам в одиночку, но с потаенным осознанием общности усилий. При этом полный размах их власти таится под маской притворного безразличия друг к другу. Истинное господство, таким образом, проявляется через сокрытое единение.

Будь моя книга лишь собранием идей, то, доведя ее до этого места, я мог бы чувствовать себя вполне удовлетворенным тем, что успел растолковать сущность господства и природу незыблемости. Но какой же мелкой оказалась бы победа, если бы я ни словом единым не обмолвился о средствах, пустив которые в ход умудренные правители сумеют достичь цели. Теперь остается вникнуть в то, как государство (каковым я его изобразил) образуется и как оно процветает. До меня многие писали о сем предмете, но большинство упражнялось в писаниях, имея странное намерение изобразить государства, какими тем следовало бы быть, а не таковые, каковы они есть. Те писатели и опору для достижения незыблемости в пределах ими выдуманных реалий находили в не менее странных понятиях добродетели, силы, мужества и им подобных. Даже мессер Никколо — при всем его желании отобразить действительное бытие — представил нам государя, каковой, кажется, явился из тумана провидения, обретя отвагу, познания и умения всецело до того, как мы встречаемся с ним. Опять же государь сей должен судьбу благодарить за создание хаоса в его государстве, за то, что ему было на чем явить свое искусство. Как признает сам мессер Никколо, его герои прошлого и настоящего слишком скоро уходят в никуда (даже такие почтенные, как Чезаре Борджа), будучи не в состоянии надолго сохранить свою самонадеянность, свою непреклонность, свою способность провидеть. Тогда для тех, кто и впрямь причастен к искусству править государством, разве государь сей более действителен, чем философ-царь Платона или доблестные государи, представленные нам в писаниях Салутати, Гварино или Поггио? Нет. Все они — порождения чистого воображения. Говоря коротко, книжка моя, остановись я на этом месте, оказалась бы не полезнее их писаний. Остальное в ней, следовательно, должно быть обращено к делам действительным. А для этого снова нужно начать с чистого листа, дабы определить, как нам выстроить государство на века.

VIII. Как подготовить государство к истинному господству

Люди руководствуются своей волей и волей судьбы, и битва, что не утихая ведется между двумя этими волями, определяет благоденствие государств. Для нас особо важны пределы, до каких допустимо преобладание одной из сих воль. Мессер Никколо стал бы уверять нас, что обе они борются на равных. Справедливости ради нельзя не сказать, что он первый, кто в битве сей предоставляет человеку действительную возможность сражаться. Пусть даже — на собственных своих примерах — и доказывает торжество судьбы в истории. Впрочем, даже он вынужден признать, что люди не в силах победить, поскольку никак не могут вполне быстро приспособиться к велениям времени. Долговечная незыблемость (сущностная основа истинного господства) остается золотой мечтой.

Есть, однако, люди, более способные, чем мы можем себе представить, способнее даже государя мессера Никколо. Достоинство их лежит не в добродетели, не в хитроумии и ловкости под стать Тесею. В отличие от государя мессера Никколо этим людям не нужны сверхчеловеческие способности. Да и не ведут они битву с судьбой, как с единственной своей Немезидой. Сила их, скорее, в вере в самое государство, в способность государства обрести постоянство пред лицом прихотей судьбы. При всех своих многочисленных изменениях государство сохраняет непреходящее качество, бессмертие. Однако большинству людей такая живучесть и долговечность неведомы. В том и причина, отчего они не хотят порушить негодные опоры, на каких покоится государство: из страха, что не останется у них ничего, кроме беспорядка. Страх их столь велик, что они, вновь и вновь творя все те же ошибки, предпочитают латать и перелатывать обветшавшее либо пришедшее в негодность, нежели попытаться возвести нечто стоящее. Для их разума непостижима мысль: только в хаосе разрушения можно создать крепкие основы. И лишь те, кто надежды свои возлагает на способность государств (а не людей), осознают, как достигается незыблемость.

Отсюда следует, что у правителей и вождей, желающих создать незыблемое и долговечное государство, должна быть воля ввергнуть существующее государство в состояние хаоса. Коротко говоря, жертве всегда должно быть уготовано место. Утверждая сие, в мыслях не держу потрясти чей бы то ни было рассудок; моя задача в том, чтобы выявить простые истины. Мессер Никколо, несомненно, понимал это, пусть и не столь полно. Его государь достиг высот власти, поскольку знал, как с выгодой использовать обстоятельства бытия, погрязшего в хаосе. И все же этому государю незачем было узнавать, как вызвать подобный хаос. Такая задача была отдана на откуп капризной судьбе. В этом смысле мессер Никколо наделяет большей властью судьбу, а не людей. Однако люди, наделенные волей сделать отважный шаг и бросить государство в пропасть, отбирают власть у переменчивой богини и тем самым определяют собственную участь.

Выбор не столь уж решителен, как то может показаться. Возьмите, к примеру, математика, кто тщится создать неопровержимое доказательство. Он громоздит на грифельной доске теорему за теоремой, аксиому за аксиомой, но все напрасно. Вычисления его не ведут к определенности. И тогда он стирает с грифельной доски все, оставляя одно-два утверждения, какие считает абсолютно необходимыми для окончательного доказательства. И все же в который раз вновь и вновь приходит он к неопределенности. Что ему делать? Такие же, как он, ученые полагают, что тех немногих утверждений, кои он сохранил, вполне достаточно для условия задачи. Без этих основополагающих утверждений, уверяют они, наш математик попросту не знал бы, с чего начать. Но он умнее их и наделен истинной проницательностью. А потому стирает с доски все дочиста и начинает сызнова, не обремененный отжившей мудростью. Он верит в науку, а не в людей, являя тем самым мужество ринуться в глубины, куда другие не отважатся и заглянуть.

То же и с государствами. Вожди, дабы добиться действительной перемены, должны обладать волей порушить любое сооружение, возведенное на негодных основах. В течение двух тысяч лет люди возводили и разрушали города, государства, даже цивилизации в надежде соорудить одно идеальное царство. Однако усилия их были напрасными по той простой причине, что недоставало им ни мужества, ни прозорливости начать с нуля, с пустого места. Сотри все с доски начисто, если хочешь избавить новое государство от язв и болячек прежнего образа правления. Мало заменить тирана законодательным собранием, а чернь — королем. Обличье может смениться, но суть остается прежней. Плавный переход одной формы правления в другую всего лишь обнажает внутреннее разложение. Это, выражаясь несколько иначе, всего лишь отсрочка казни. То, что разъело первый образ правления, сохранится и станет разъедать и следующий, и следующий, и следующий.

Беда в отсутствии у людей воображения. Не дано им заглянуть за стены прошлого и искать безопасности только в том, что явлено перед ними. А ведь подлинное мужество проявляется там, где возможно поражение. Неведомое дает такую возможность. Отступить, укрыться за тем, что негодно, зато хорошо знакомо и испытано, значит лишь проявить слабую волю и всецело сдаться на милость заурядности.

У государства, мной означенного, нет легкого пути. Ибо прошу я, чтобы вожди не только самим себе внимали, но и государству, которым они намерены править совершенно по-новому. История не дает им ничего, на что можно бы опереться, дабы сделать перемену более приемлемой. И нет в прошлом ничего, что объяснило бы, как им создать сферы и Блюстителя. Как и со всем, что ново, лучший способ — это нападение. Из чего следует, что желающие править должны стремиться к полному уничтожению устоявшегося образа правления.

Но только в определенный момент. Глупостью было бы учинять хаос, если вожди не подготовлены к созданию нового устройства взамен прежнего, к заделке брешей, причиненных разрушением, кое сами же они и вызвали. Я вынужден отвлечься и хотя бы кратко разъяснить искусство сей тактики. Трудно, если вообще возможно, вызвать решительные перемены в государстве, где сохраняются хотя бы малейшие остатки благополучия и осведомленности, то есть в таком, какое десятилетие за десятилетием пропитывается все той же заурядностью и серостью. Уничтожьте застой и благодушие, и демоны неуверенности и беспорядка с готовностью предадут народ в руки новых правителей. На этом пути наделенные отвагой немногие создадут пустоту, какую сумеют заполнить господством собственного сорта, с тем чтобы заменить побежденный строй.

Задача не столь уж и геркулесова, какой может показаться, ибо многое при подготовке будет зависеть всего от четырех человек, причем один над всеми да наделен будет мудростью, и обучить, и отыскать себе трех учеников, дабы стали доступны им три сферы. Не стану отрицать, что это самая долгая и самая трудная часть всего замысла: трех сих мужей надлежит изыскать в раннем возрасте, когда умы их открыты для нового и когда не уклонятся они от того, что представляется невозможным. Воспитание Аристотелем Александра Македонского подтверждает, что если придать уму верное направление с юного возраста, если возжечь в душе страсть к новому, то из молодых вырастают завоеватели. Со времен Александра мир не видел никого подобного ему, но не было и воспитателей, равных Аристотелю, дабы проложить начало столь замечательному замыслу. Стоит, однако, немногим избранным дать хоть одним глазком заглянуть в грядущее, хоть мельком увидеть, какой безграничной власти можно достичь при помощи строгого разделения сфер, — и Блюстителю не составит труда добиться их неизбывной приверженности. Ему нести бремя мудрого выбора своих учеников.

Более того, Блюстителю нет нужды беспокоиться о том, чтобы ошеломлять каждого из сих отроков огромностью конечного замысла, поскольку каждому предстоит ограничиться тем полем, той сферой, каковая с образованием нового государства станет его владением. Вместе с тем, однако, каждый будет осведомлен о более обширной цели, уверенный в том, что оба его сподвижника отдаются делу с тем же рвением, что и он. Более тщательная отделка деталей этой изначальной стадии будет зависеть от того, какой смысл придаст Блюститель тем немногим словам совета, кои я здесь начертал. Вот причина, отчего я не стану описывать ход и содержание такого обучения. Не в моих силах предугадать обстоятельства, равно как и определить требования будущего бытия в любой из данных сфер. Само собой разумеется, каждый из мужей должен постичь все тонкости в отведенной ему сфере, с тем чтобы занять в ней весьма влиятельное положение, когда пробьет час вызвать хаос. То, что Блюстителю следует выбирать из мужей, наделенных способностями достичь такого положения, очевидно. И все же кое-какие стороны обучения станут яснее по мере того, как я буду рассказывать о последующих стадиях сего предприятия.

IX. Пути к хаосу

Любая из сфер способна сама по себе ввергнуть государство в хаос. Политическое потрясение из-за мятежа или убийства, разорение хозяйства, вызванное неудачными сделками либо убытком товаров, или общественные беспорядки, порожденные чумой, голодом либо иным бедствием, вполне могут создать временное опустошение. События последних восьмидесяти лет в Англии наглядно подтверждают, как политическая интрига может потрясти самые основы государства. Разные убийства и заговоры до появления Генриха Тюдора не раз ввергали Англию в хаос, наихудший из которых настал после восшествия на трон Ричарда Плантагенета. Страна воевала сама с собой и под конец обрела спасение в государе-завоевателе. Но сами ли англичане учиняли большинство из тех хаосов? Стремились ли они полностью искоренить в государстве следы того, что вызывало к жизни все те ужасы и бедствия? Наверное, нет. Тюдоры восстановили мир, но нельзя отделаться от вопроса, как долго продлится это состояние спокойствия, поскольку у ныне правящего Генриха нет наследника по мужской линии. Не придется ли много битым англичанам снова вести те же самые битвы?

Что до хозяйственной разрухи, сделайте милость, припомните, как после войны с нумантийцами Римская республика переживала огромные трудности, порожденные тем, что тысячи землепашцев оказались не в состоянии найти землю, чтобы работать на ней. Продуктов становилось все меньше, лишь ввозимая из чужих земель кукуруза не давала вспыхнуть бунту. Хозяйственное напряжение было столь велико, что трибуны открыто призывали народ подняться против сената и консулов. Опасность начала перекидываться на войско, и все государство, уже в преддверии хаоса, казалось, встало на грань полного развала. Если бы не Тиберий с Гаем Гракхом, мужи необыкновенных дарований, чьи реформы навели порядок в торговле и сельском хозяйстве, Рим, возможно, пал бы куда раньше и любой интриган-диктатор поставил бы его на колени.

Из общественных бедствий позвольте напомнить читателю лишь о чуме в Афинах как о свидетельстве разрушительности подобного явления.

В каждом из упомянутых случаев пришествие хаоса никоим образом не разубеждало людей создавать те же самые учреждения, какие изначально привели государство к плачевной слабости. Значит, дабы хаос служил подлинной своей цели, необходимо, чтобы все три сферы взрывались вместе. Встает естественный вопрос: «Как?» В примерах, нами приведенных, катастроф никто не желал и не были они результатом человеческого умысла. Возможно, Ричард Плантагенет осознавал пользу хаоса, порожденного его действиями, зато безрассудно было бы приписывать хозяйственные невзгоды в Риме умышлению человеческому, а в случае с чумой такое было бы еще и святотатством. Все же, коль скоро суждено появиться прочному государству, немногие избранные должны возложить на себя бремя создания хаоса: они обязаны уничтожить всякую власть во имя создания власти.

X. Путь к политическому хаосу

Каждой из трех сфер уготована определенная роль, и каждая может оказаться впереди на пути, ведущем к хаосу. Все же было бы разумно разъяснить, как, скорее всего, будут возникать трудности в каждой из сфер, прежде чем мы обратимся к их совместным усилиям. Что касается политической сферы, то тут к хаосу ведут три пути: первый — посредством убийства, затем — с помощью военной либо чужеземной угрозы и третий — с помощью почитаемого народом демагога. История полна образцов первого, что освобождает от долгих толкований, но есть образцы, кои выделяются из массы. Наиболее известный — Цезарь, чья смерть от рук двадцати двух ввергла Рим в гущу кровопролитной гражданской войны, завершившейся потерей республики и возвышением имперского правления. Несколько лет путаницы и неуверенности, пока Брут с Октавианом боролись за главенство, стали непосредственным следствием убийства. Менее яркий пример, зато случившийся на памяти наших отцов, дает частично увенчавшееся успехом покушение на жизнь Джулиано и Лоренцо де Медичи. Семейство Пацци умыслило избавить город от двух его первейших граждан, и во время мессы на Святую Пасху Пацци напали на двух братьев, убив первого, но позволив второму сохранить жизнь. Пока не стало известно о спасении Лоренцо, паника охватила город, и если бы не несколько успокоительных слов, произнесенных юным Лоренцо на ступенях собора, Медичи воочию увидели бы, какой становится Флоренция, когда лишается всякого порядка. Сам же член сего знаменитейшего семейства, Лоренцо, оказался настолько умен, что обратил неудавшееся покушение к своей выгоде, проведя изменения, укрепившие его влияние на власти предержащие. Однако, говоря правду, подобный исход весьма необычен, он стал возможен скорее благодаря личным качествам Лоренцо, а не тем обстоятельствам после попытки убийства, в каких он оказался.

Убийство, даже если оно удается, создает в государствах лишь временный хаос, из которого выходит измененная, хотя и столь же слабая верховная власть. Тех, кто заполучает верховную власть посредством заговора и убийства, мало что ждет впереди, кроме заботы избавиться от страха, зависти и ужасающей возможности мести. Государи, вознесенные в результате убийства, вдохновляют других захватить власть тем же путем и, значит, вскоре падают жертвами тех самых средств, какие вознесли их. Строить образ правления на подобной основе — значит обрекать государство на возмездие за возмездием. И пусть подобные события приводят города в непрерывное состояние хаоса — сие вовсе не тот хаос, из какого извлекается сущая незыблемость.

Второй путь может привести к более прочному владычеству, нежели первый, однако и он в равной мере сомнителен и гораздо более труден в осуществлении. Ибо людьми военными (о ком я еще буду говорить более подробно) управлять нелегко, да и вряд ли, раз вкусив от сладких плодов власти, они уступят верховное владычество какому-то другому вождю. Слишком многое дает верность армий их генералам и вождям, кто этими генералами правит. Во времена подлинного героизма такой почет, возможно, и приносит выгоду. Мы, однако, живем в век наемных вояк, что сражаются за поденное жалованье, не задумываясь над тем, в чьих руках кошель с деньгами. Солдаты в самый разгар сражения переходят на другую сторону, если получают достаточное вознаграждение. Доверять людям военным — даже состоящим на службе в собственной милиции города (вновь мессер Никколо выказывает нежданную наивность) — значит позволить изменчивой толпе определять ход событий. Верность не соперница утонченному соблазну власти. Таким образом, создавать политический хаос посредством военной силы — значит обрекать государство на военное положение (независимо от того, как бы по-доброму сие положение ни вводилось). Нельзя отрицать, что военное правление дает некоторую незыблемость, но лишь на некоторое время. Честолюбие есть сила, определяющая поведение всех солдат, и у слишком многих из них есть средства (полк здесь, гарнизон там) для захвата власти. Ни одному государству долго не устоять, если приходится выдерживать постоянные борения военных интриг.

Чужеземную угрозу предвидеть еще труднее, и ею почти невозможно управлять. Более того, единственные люди в истории, кто обретал власть в результате захватов, осуществленных другими, были шпионы и изменники. Сии суть отродья человеческие и вполне заслуживают всех и всяческих мстительных наказаний, какие обрушиваются на их головы. Больше нечего сказать о возможностях, какие предоставляются чужеземными угрозами.

У первых двух путей к политическим потрясениям есть общий существенный недостаток: ни тот ни другой всерьез не учитывают необходимость хитростью склонить на свою сторону мнение народа. Убийство, будучи орудием немногих, а то и безумца, одиноко. Военный переворот вовлекает в себя небольшую долю государства. Те, кто избирают один из сих двух путей, никак не уяснят, что народ, пусть и неспособный править самостоятельно, есть самая мощная сила в государстве, а потому любая перемена во власти должна происходить на волне его страстей. По своей охоте народ не станет ввергать государство в хаос, но его следует направить на это. Цель такая достигается одним-единственным способом: нужно взрастить демагога, кто завоюет народную любовь и преданность, кто осознает потребность обратить государство в руины, с тем чтобы суметь (самому вместе с другими) из обломков и осколков сложить незыблемое.

И вновь Флоренция дает нам подходящий пример в лице Савонаролы,[36] который в последние дни республики стал первейшим гражданином города. Только в прошлом году синьор Микеланджело Буонарроти рассказывал мне, как до сих пор, спустя тридцать лет, он по-прежнему слышит звук голоса Савонаролы, когда тот проповедовал. Обуреваемый страстным желанием решительных перемен как в церкви, так и в своих согражданах, Савонарола начинял свои проповеди предсказаниями очистительной кары, готовой обрушиться на Италию. Когда же предсказание его подтвердилось вторжением французов в лето от Господа нашего 1494-е, он получил бразды правления в городе и возможность создать из потрясений свое святое царствие. Был он, однако, человеком недальновидным, и устремления его немногим выходили за рамки укрепленной республики, движимой девизом «Христос — царь во Флоренции». Тело Савонаролы вскоре сожгли на погребальном костре на площади Синьории: свидетельство как славы, так и ограниченности его.

Среди многих демагогов на протяжении веков единицы (если вообще хоть кто-то) брали на себя эту роль, обладая тем даром предвидения, необходимым для приготовления государства, кое я предрекаю. Наш демагог должен быть мужем, готовым взять бразды правления в политической сфере при возникновении хаоса. Следовательно, он должен быть хорошо осведомлен о других сферах и понимать всю ограниченность своей роли. Решающее значение имеет то, что он играет роль демагога, а не становится таковым. Ибо когда бы приобрел он все признаки вождя, то с утверждением новых основ государства никогда бы не смог утолить собственную жажду власти. Значит, не дано ему выйти на политическую сцену просто по случаю, то есть благодаря счастливой судьбе немногих звонких проповедей. Нет. Ему надлежит изучить нрав и настроение народа, узнать, чего люди страстно желают и что ругательски поносят в существующем государстве, а затем использовать эти познания для угождения желаниям народа. Ему надлежит говорить так, будто он говорит от имени всех. Он должен быть искусным знатоком людей, должен понять, когда вступить в схватку. Ему нет нужды наносить бравый удар, скорее надлежит ему созидать не торопясь, понемногу, начиная с малого. Пусть слух о деяниях его и мнения его послужат росту любви к нему в народе. Путь люди взывают к нему, а не он к ним. А потом, когда пробьет благоприятный час, когда Блюститель наставит все три сферы на внезапное движение, пусть демагог поведет народ свой в хаос. Народ не отступит в страхе. Он наделит демагога своим доверием и своей любовью. Потребуется время, чтобы вымолить такую преданность, и обстоятельствам бытия предстоит определять, насколько преуспеет в том демагог. Однако как от демагога (политического Управителя), так и от Блюстителя требуется лишь то, чтобы умели они читать в сердцах людских — умение, кое оттачивается годами и годами изучения.

XI. Путь к экономическому хаосу

Таковы пути к потрясениям в политической сфере. В сфере же экономической есть тоже три пути: первый — посредством естественного истощения, следующий — при помощи чужеземной блокады, третий — путем умышленного небрежения. Первый, скорее всего, приведет к ожесточенному соперничеству среди различных групп в государстве, то есть восстановит владеющих землей богачей против ремесленников и купцов, а также против крестьян и бедноты. Когда не станет хватать товаров для удовлетворения нужд каждой группы, те, кто обделен, сыщут повод для бунта и обращения государства в руины. Часто вина лежит на крестьянстве, ибо ему недоступно понимание приливов и отливов в торговле хоть оптом, хоть в розницу. Когда продуктов либо другого необходимого не хватает, крестьяне винят в том землевладельцев, которые виноваты не более, чем сами же крестьяне, ибо природа, а не скаредность — причина нехватки зерна, дерева, металлов и тому подобного.

Нигде подобный фарс более не входил в обычай в последнюю сотню лет, как в германских государствах. Члены гильдий сражались с купцами, крестьяне — с феодалами, ткачи и рудокопы с купцами до тех пор, пока нежданным взрывом не разразились Крестьянские войны, оставив за собой правление диктаторов по землям всей Германии. Вызванный экономическими неурядицами хаос не дал ничего, кроме возврата к власти старых правителей, гнет которых был еще больше прежнего. Естественное истощение оказалось для государства негодным поводырем на новом пути.

Так же, как трудно пользоваться в своих целях чужеземной военной угрозой (а равно трудно вызвать ее своей волей), трудно приходится и с чужеземной блокадой. Если кто позволил бы себе впасть в глупость и поощрять угрозу из-за границы, уповая на возможность поживиться за счет эдакого хаоса, то оказался бы и впрямь худшим из глупцов, ибо стоит лишь блокаде добиться своих целей, как не остается места ни для каких решительных перемен. Слишком часто осажденные обращают изможденные лица с впалыми щеками к своим покорителям, с радостью принимая любое правление, обещающее хлеб. Лишь немногие, ставшие во главе голодавшей черни, могут упорствовать в том, будто все предпочитают смерть покорности. Люди ведь охотнее прислушиваются к своим желудкам, нежели к зову чести и верности. Единственная перемена, какую порождает подобное действие, — это правление завоевателей. Тем же, кто связывает себя с новыми правителями, нелишне осведомиться у истории о судьбе былых предателей.

Нам остается всего лишь один выбор: умышленное небрежение. Вожди не ждут, пока естественный упадок в торговле и коммерции вызовет панику, не следует им вверять свою судьбу и в руки чужеземца либо врага. Вместо этого следует избрать какую-то одну область в мире купли и продажи, которая чревата бурными беспорядками. Не обманывайтесь представлением, будто подобное деяние должно быть из ряда вон выходящим. Тому, кто задумал причинить значительный ущерб, нет нужды ни сжигать все зерно, ни опустошать всю землю. Единственное, что нужно предпринять, — это вызвать одно событие, которое подорвет доверие народа: в одной области, где внезапная перемена вызовет у толпы сомнения в безопасности всего и вся. На протяжении истории подобное чаще случалось по упущению, нежели по сознательному умыслу, однако урок извлекается точно такой же.

Обратимся за примером к Милану. Когда некий герцог прекрасного сего города, убежденный приверженец гвельфов (имя не оглашу, уберегая его память от поношения), дал тайный приказ затопить один из своих кораблей (из опасения, что и друзья и враги прознают про то, что на борту находится его любовница, женщина из гибеллинов), он по упущению вместе с ней пустил на дно огромную партию шерсти и шелка. Действия герцога, возможно, и предотвратили мерзкую тяжбу между двумя противоборствующими группировками, однако, вызвав ярость купцов и суконщиков, он навлек куда более грозную беду, чем если бы позволил кораблю благополучно прибыть в порт. Производители шелка и ткани испугались, что потери, вызванные гибелью партии товара на затонувшем корабле, начисто разорят все их ремесло. Без товаров и без оплаты, судили они, на что еще можно уповать, продолжая дело? Дабы хотя бы частично оградить себя от убытка, они не придумали ничего лучшего, как закрыть в городе едва ли не половину своих лавок. Простой народ, падкий на страх, вообразил, что беда вскоре охватит все остальные области коммерции. Вспыхнувшая в результате паника вынудила князя даровать большие привилегии членам каждой гильдии, опустошив при этому казну и утратив свои позиции среди гибеллинов. И все это — из-за одного кораблика с несколькими тюками шелка и шерсти!

У герцога намерения вызывать такую тревогу не было, однако урок ясен: желающие умышленно причинить подобный ущерб будут в высшей степени вознаграждены, ибо от них зависит, где и когда произойти таким вспышкам, и они способны предугадать, чем ответит на сие народ. Следовательно, Блюститель и Управитель экономической сферы должны определить ту единственную область торговли и коммерции, которая способна вызвать такой же отклик, как и шелко-суконная торговля в Милане. Как демагогу потребно читать в сердцах людских, так и сему Управителю необходимо понимать естественные превратности экономики, используя это знание для овладения одной небольшой областью торговли. И, подобно демагогу, сему Управителю потребуются годы опыта и обучения, дабы прийти к такому решению. Таким образом, если демагог собирает своих последователей, то экономист (вновь слово, мной самим созданное) утверждает себя среди самых влиятельных кругов коммерции. Когда настает нужное время (то есть когда время отвечает потребностям других сфер), окажется не так трудно посеять в государстве экономическую панику.

XII. Путь к общественному хаосу

Но как быть со сферой общественной? Как Управителю посеять панику в ней? Те немногие примеры, кои мне удалось почерпнуть в истории, всецело лежат на стороне судьбы (или Божьей воли) и не имеют ничего общего с замыслами людей. Разумеется, не кто иной, как Всемогущий, ниспосылает мор и чуму на человечество, и сколь бы ни сделались сведущи и мудры люди в болезнях и смерти, вряд ли они когда-нибудь сподобятся творить такие же бедствия. Все же есть более утонченный способ приуготовить общественную основу для нового государства: способ, приводящий к решительной перемене, а значит, вполне уподобляемый некоему хаосу.

Я уже толковал, что эта сфера находит себе опору в образовании: держать в своих руках образование — значит держать в руках общественную сферу. Переворот, таким образом, должен произойти в учебных классах. Из этого следует: хочешь повлиять на население, готовя его к перевороту, добейся создания образовательного заведения, которое широко разгласит и растолкует смысл перемен. К сожалению, следует признать, что в данное время такого заведения не существует.

Если только не смотреть на святейшую Католическую Церковь как на светоч знаний. В священных ее стенах души людские меняются, направляются и наделяются отвагой изменить мир. Если бы не могущественное сие установление, силу свою берущее от Рима, потребовалось бы много десятилетий, если не веков, дабы утвердить — где нужно — средство, коему подвластно дойти до множества сердец и умов. Вот стены, в каких должны происходить такого рода перевороты! Церковь должна расширить свой кругозор, с тем чтобы вести людей не только к вечному спасению, но и к прочному, непреходящему государству здесь, на земле. Я бы не стал столь откровенничать и не рискнул бы накликать на себя обвинение в нечестивости, да только нет никакого иного установления, столь удачно подходящего к требованиям долговечности и незыблемости. Возможно, придет время, и подобающее образовательное заведение появится, сняв с Церкви тяжкое бремя сие. Но до той поры, однако, Римской Церкви следует взять бразды правления и править железной рукой. Отбивать нападки еретиков и накапливать силы преданных ей. А дабы добиться того, надлежит ей вдохнуть новую жизнь в средства наставления народа и создать новый способ обучения, способ пробуждать страсть по хорошо осмысленной незыблемости.

Не без веской причины говорю я сие. Стоит лишь бросить взгляд на любое из германских государств, как замечаешь надвигающуюся беду. Великая угроза уже явила себя в обличье бунтаря-священника, человека, всеми силами старающегося низринуть власть с надлежащего ей места. Раз уж одному человеку под силу обратить волю столь многих к ереси, вообразите, с какой силой способна направлять деяния людские истинная Церковь.

Хорошо понятно, что толковать о путях к Небесам и о путях к незыблемому государству нужно по-разному. И все ж Риму следует признать: толкование сие может исходить из одного источника. Было бы богохульством утверждать, будто предназначение Церкви состоит в том, чтобы взять на себя заботу о делах мира сего. Но я этого и не утверждаю. Скорее, по моему разумению, незыблемое государство никоим образом не противоречит высшей цели вечного спасения, и Церковь может наставлять и то и другое, не впадая в противоречие. Возьмите тексты Фомы Аквинского, Уильяма Оккама, Дунса Скота, Питера Ломбарда: эти ученые облекли в словесную плоть предназначение сие еще столетия назад. С их точки зрения, разум и вера ведут извечную битву. Следовательно, университеты, кафедральные школы и монастыри посвящают себя в вопросы, сопричастные этой битве, той битве, которая и ныне идет и которая остается испытанием людской приверженности Святому Духу.

Но вот новая тема заявляет о себе и требует равного к себе внимания: власть, в чьих собственных битвах испытывается решимость людей в политической и экономической сферах. Одному Управителю, следовательно, надлежит создать эту новую область обучения и изменить кое-какие учреждения внутри Церкви. Забота о Духе должна оставаться в руках Церкви в широком смысле. А вот учет политической и экономической целесообразности должен отойти к новой школе. Не составит труда понять, каким образом Управитель сумеет послужить Церкви в широком смысле, не создавая для нее угрозы. В самом деле, люди, что живут безмятежно в незыблемом и долговременном покое земном, с тем большей страстью отдаются обретению вечного блаженства.

Что ж, таков, значит, позыв к хаосу в общественной сфере? Настанет ли время, когда Блюститель призовет к внезапному движению, молниеносному деянию, которое опрокинет существующее царство? Нет. Трудно было бы уподобить переворот в общественной сфере тому, что потребно для политической и экономической сфер. В сей сфере время переворота наступает гораздо раньше, в тот самый миг, когда один человек решается взять в свои руки образование во имя господства. Поначалу это новое отчаянное предприятие покажется тем, кто вообще его заметит, заблуждением. И на него закроют глаза, не усмотрев никакого повода для тревоги, поскольку воздействие его покажется малозначимым. Совсем как на еретические секты, что во множестве появляются то тут, то там, на новые школы поначалу будут взирать как на лишенные какой бы то ни было опасности. Представьте же, каково будет удивление народа, когда он, вовлекаемый в хаос политической и экономической сферами, окажется лицом к лицу с небольшой армией молодых, полностью обученных тому, как вести государство в совершенно новом направлении. Тогда у всех непросвещенных не останется иного выбора, кроме как открыть объятия новому пути: так утопающий силится ухватиться за один-единственный кусок дерева, лишь бы избежать тисков смерти.

XIII. Как создают хаос три сферы вместе

Прежде чем рассмотреть, как действуют, творя хаос, три сферы вместе, я должен настоятельно заметить, что, возможно, совмещать воедино эти потрясения нужды не будет. Я уже отмечал, что паника в одной сфере скорее всего не создаст надлежащих условий для построения незыблемого государства. Зато произойдут такие редкие стечения обстоятельств, такие единичные события, какие позволяют вождям пустить себе на пользу исключительно удачный случай. Совсем как государю мессеру Никколо, этим вождям останется лишь благодарить судьбу за благоприятные обстоятельства. Тем, кто с судьбой в ладу (и кто как следует понаторел в трех сферах), останется лишь бегло перелистать последующие страницы, ибо к созиданию они уже готовы.

Тем же, кто не столь осчастливлен судьбой, следует напомнить, что зачинщицей в раздувании хаоса может быть одна из сфер. Или две. Общественная же сфера обыкновенно упорядочивает, а не усиливает хаос. И все же все три должны свести усилия воедино, иначе единичное деяние в одной сфере окажется бесплодным для благополучия государства в целом. Следовательно, прежде чем предпринять какое-либо действие, все три Управителя должны достичь такого положения, чтобы иметь возможность определять ход событий в пределах своей собственной сферы. Большая часть подготовки сих мужей пройдет порознь во время долгого периода наставничества, но чем ближе будут они ко времени взрыва, тем больше должны действовать совместно друг с другом.

Когда время подошло, лучше начинать с экономических потрясений, ибо люди больше всего пекутся о своем кармане и зачастую теряют разум, стоит их собственности оказаться под угрозой. Повторюсь: потрясение должно быть не обязательно безмерным, а лишь вполне достаточным, чтобы заронить сомнение в неискушенные умы простонародья. Стоит появиться вопросам — и демагог без труда вызовет у своей паствы ту неуверенность, какая породит паническое возмущение во всем сообществе. Отчего возмущение? Да оттого, что демагог приучит внимающих ему учеников дурно относиться к существующей власти даже во времена относительного затишья. Неудачи в усмирении раздоров внутри государства, неудачи в налаживании прибыльной торговли с чужеземными государствами, неудачи в использовании возможностей для расширения границ, неудачи в обеспечении экономического процветания — вот отнюдь не полный перечень недостатков и неурядиц, на каких демагог заострит внимание народа и какие в должное время послужат возбуждению страстей. Стоит людям столкнуться с экономическим потрясением, как они убедят и себя и других в том, что справедливость требует от них эту власть опрокинуть.

Самих по себе неурядиц, однако, будет недостаточно, чтобы вызвать полный отказ от господствующей формы государственного устройства. Необходимо некое подспудное бедствие, сокрытый недуг, знамениями, внешними проявлениями которого и предстанут все эти бедствия. Вокруг этой-то язвы и надлежит демагогу собирать свои войска. Совершенно очевидный выбор тут — нравственный упадок. Ничто так не отвечает инстинктам людей, как чувство оскорбленного благочестия. Пусть демагог рисует все беды и болячки общества как следствия дурного нравственного руководства со стороны властей предержащих, не способных наставить людей на путь истинный. Экономическое потрясение, таким образом, явится конечным злодеянием государства, погрязшего в деяниях безнравственных. Как лучше убедить возроптавшую толпу в том, что государство следует вычистить полностью, как не воззвав к ее самодовольству и фарисейству? Люди падки на восхваление собственного ханжества. Убедите их, что очищение государства есть лучшее средство им самим очиститься. И хаос предстанет долгожданным избавлением от всеобщей несправедливости.

XIV. Как созидать из хаоса

И к чему же лучше устремлять взоры в поисках искупления, как не к сфере образования, которая признает ценность незыблемости? Где же лучше омыться от гнилостного тлена, как не в школе, покоящейся на руках Церкви? Народ, верно направляемый, с готовностью откажется от всего, что напоминает ему о его же недугах, от всего, что покоится на ложных основаниях, и ринется вверять общую свою судьбу в руки Управителей. Таким образом, народ охотно предастся неведомому, но неведомому, имеющему, по представлению людей, крепкие корни в приверженности доблестному и долговременному руководству. Следовательно, жизненно важно, чтобы заведения для обучения были созданы — и если не повсеместно, то, во всяком случае, в той мере, что позволит возбуждать и умиротворять раздражительную чернь. Ибо народу потребуется тихая гавань, укрывшись в которой он станет наблюдать, как его воители сокрушают старые постройки.

В качестве первой — после переделки образовательной сферы — перед новым государством встанет задача избавления от наиболее стойких элементов предыдущей власти. Я имею в виду — людей. Выпутавшись из хаоса, эти враги государства окажутся в положении шатком и ненадежном, однако новым вождям предстоит решать, кого из них выставить на поругание. Представьте их народу как творцов продажности и разложения, и пусть они, как козлы в пустыне, тащат на себе грехи прошлого до самой могилы. Многое в этом искуплении следует проделать так, чтобы все люди ощутили личное участие в возрождении государства. Более того, у народа в целом такие деяния укрепят самообладание.

Для пущей надежности вполне целесообразно посеять страх в душах людей. Но будьте осмотрительны! Чрезмерные проявления жестокости вознесут страх на опасно высокий уровень. Страх способен стать эликсиром тогда, когда он, отмеряемый в надлежащих дозах, вызывает прилив сил. Стоит же дать его в слишком больших количествах, как он обращается в ужас, ужас — в ярость, а ярость — в ненависть. По точному замечанию мессера Никколо, такого рода ненависть есть зверь без хозяина. Власть чувствует себя неуютно, когда по улицам рыщет ненависть. Следовательно, Управителям надлежит удостовериться, что ход искупления отвечает условиям сего дня и утоляет лишь часть злобного голода черни. Страсть черни к сокрушению всегда вопиет к большей крови. Однако — остерегитесь. Не удовлетворяйте желание сие полностью. Держите народ в голоде. Вот способ обратить страх в воодушевление, а кровожадность — в усердие.

История Рафаэля Орметти дает тому хороший урок. Фридрих фон Кеслау, муж необычайных дарований в способах утверждения новых государств, на какое-то время захватил власть в Гамбурге, уничтожив в городе многих своих врагов и повесив тела их на главной площади, чтобы и позабавить, и припугнуть народ. Фон Кеслау не приходило на ум, что его действия разожгут дикую страсть в народе, который взалкает крови еще и еще. Вскоре весь город усеяли банды головорезов. Желая призвать к порядку гамбургских безумцев, фон Кеслау послал в город Орметти с приказом утихомирить чернь любыми мерами, какие тот сочтет нужными. Оный Рафаэль был из людей, для кого жестокость состоит в супружестве с результатом, и в короткое время поставил народ на колени. Однако у жестокости есть пределы, о чем фон Кеслау хорошо знал. Не желая навлекать на себя ненависть только-только попавшего под его власть народа и не желая обвинений в зверствах, учиненных Рафаэлем, фон Кеслау шлет второго эмиссара, дабы сместить Орметти, чье тело в одно прекрасное утро находят прямо перед дворцом Адольфа III расчлененным, причем каждая его часть была воздета на одно из нескольких копий. Этот поступок, с одной стороны, принес фон Кеслау славу спасителя, а с другой — вызвал в народе Гамбурга здоровый страх перед новым хозяином. Увы, правление его длилось всего несколько месяцев, пока город вновь не попал под власть Лбека[37] и тело фон Кеслау не постигла та же участь, что и тело его жестокого, хоть и несчастного посланца.

Все же очищение государства не должно быть деянием единичным. Время от времени, повинуясь воле обстоятельств, политический Управитель должен изыскивать причину и избавляться от очередных врагов, тех, кто грозит незыблемой основе послушания и развития, каковым способствуют три сферы. Есть несколько способов определить, кому суждено жить, а кому умереть, но лучше всего, когда для выбора жертв находится некая здравая, подобающая причина. Акты случайного произвола не принесут никакой пользы. Таким образом, Управителю надлежит высветить некую особую общность, или секту, которая — не важно, воистину или нет — представляет угрозу порядку в государстве. Более того, народ должен верить, что как раз эта-то зловредная секта и стоит на пути к абсолютной незыблемости. Чернь должна проникаться презрением к сим отверженным. На роль их, несомненно, лучше всего подобрать приверженцев неких религиозных сект либо граждан из чужеземцев, поселившихся в новом государстве.

XV. Отчего важно взращивать ненависть

Вот и опять мессер Никколо проходит мимо, не принимая во внимание животные страсти, что правят душами людей. Вождям-правителям следует непременно избегать того, чтобы вызывать ненависть своего народа. Однако ненависть, верно нацеленная, есть мощное средство управлять этим народом. Для доброй сей цели римляне устраивали гонения на христиан, греки ограничивали свободу всех не бывших гражданами, а многие в качестве готовой мишени избирают евреев. Заставьте народ направить все мысли свои против общего супостата, и его страсть к сокрушению (наилучшим образом возбуждаемая точно нацеленной ненавистью) послужит укреплению уз государства. Демагог, следовательно, должен взращивать эту злобу в народе, злобу, которая наилучшим образом служит незыблемости, когда отражает моральную праведность, каковая побуждает к первому потрясению.

Для созидания из хаоса, таким образом, необходимо устраивать общественные собрания, зрелища и празднества, где тех, кто обречен на бесчестие, подвергают насмешкам и поношениям. Подобный оборот событий не чужд людям. Зрелища, где львы терзают плоть безоружных христиан, праздное великолепие публичных казней, даже простой кукольный балаган, где забивают до смерти старого еврея за его ростовщичество, — все это отвечает исконным человеческим пристрастиям. Более того, они выставляют месть под самой основательной ее личиной. Суть в том, что такие зрелища никогда не содержат ничего больше, чем в них явлено. Никакой скрытый смысл не таится за тем, что выставляется напоказ, никаких головоломок, кои могли бы сбить с толку или разозлить народ. Говоря коротко, все эти сборища и зрелища порождают и укрепляют страсть к простым ответам, что, в свою очередь, обращает народ к покорности и лишает его воображения.

Окупается такая политика сторицей. Во-первых, всегда выгоднее объединять народ общим отвращением, нежели общей любовью. Люди ищут общности с теми, кто разделяет их вражду, и ничто так не отвечает общей сей страсти, как единый враг. Никому не придет в голову глупость утверждать, будто хилое единение флорентийских городов держится чем-то большим, нежели ненавистью к французским и испанским завоевателям. Если чужеземная угроза способна объединить эти тяготеющие к раздробленности народы, представьте, сколь надежно государство укрепило бы свое единство, отыщись общий супостат внутри его самого. Во-вторых, до тех пор пока народ изливает яд на малую толику людей, у него нет причин направлять свою вражду на правящих в пределах целых сфер. Страх пред народным возмущением, бунтом и даже сильным разочарованием становится уделом прошлого. Прочно займите чем-нибудь умы людей, и их мало будет заботить власть, им самим присущая. И в-третьих, всякого недовольного можно представить членом сообщества изгоев, не важно, принадлежит он к таковому или нет. Уже таким образом довольно просто отделаться от супостата, пока народ верит, что тот представляет угрозу безопасности государства.

Важнее всего, вероятно, то, что злоба не ведает границ и в конце концов способна вывести народ из себя. Приходит время, и, когда все члены зловредной секты окажутся уничтожены, вал людской ненависти принимается вхолостую биться внутри государства. Тогда-то демагог (используя памфлеты, подстрекателей и тому подобное) может придумать новую угрозу под личиной какой-то иной людской общности либо, что более благоразумно, возгласить, будто угроза всего лишь нашла тайное прибежище в другом государстве, каковое посему нуждается в искуплении.

Как же идеально подходит тактика сия природе человека! Люди суть никудышные твари, напыщенные, слабые и алчные, в непредсказуемой своей жизни руководствуются они не столько разумом, сколько грубой страстью. Дайте выход их враждебности, и они доставят вам мало вреда. В то же время только попробуйте умерить замах их когтистых лап, и они разнесут все вокруг. Так что демагог должен свести их враждебность воедино, натравить ее за пределы государства и тем самым усилить государство, расширить его границы. Расширение, захват владений, питаемые ненавистью, есть надежнейшее средство безопасности.

Должно быть ясно, что секта, обвиненная в подрыве государственных устоев, есть не что иное, как выдумка Блюстителя и Управителей. Ни единой секте не под силу устанавливать, жить государству или умереть. Однако здравомыслие очевидного не предмет заботы тех, кто стремится навести должный порядок в какой-либо из сфер бытия. Все, что им нужно, — это убедить народ в присущей опасности. А где же лучше учить народ, куда ему направлять свою ярость и ненависть, как не в школе, которая целью своей ставит борьбу с нравственной порочностью и моральным разложением? В чем же, значит, следует давать уроки? Взращивайте недоверие — и народ станет выискивать тех, кто представляет собой хотя бы малейшую угрозу государству. Взращивайте праведность — и народ истово обрушится на всех врагов. Взращивайте простые ответы и вражду — и народ выметет зло из своих собственных стен, утолив вожделение власти к завоеваниям во имя добродетели. В этом смысле образование и страсть к сокрушению работают рука об руку, утверждая незыблемость государства.

XVI. Отчего у государства не должно быть иных соперников

Созидание из хаоса в сфере экономической почти не требует общения с народом. Вместо этого Управителю сферы необходимо — на время — поставить под полную свою власть коммерцию, торговлю и обмен. Этому народ не слишком станет противиться. Ошарашенный внезапным взрывом хаоса и верно направляемый демагогом, он признает и примет необходимость решительных мер. Лишь экономист предстанет силой, не подверженной порче. Все земли окажутся под юрисдикцией государства. Все гильдии уступят власть государству. Оказывающих сопротивление заклеймят врагами, именем, к какому народ не испытывает никаких добрых чувств.

Если кто сомневается, что одному человеку — при одобрении народа — под силу захватить значительную власть в одной-единственной экономической области, пусть вспомнит хотя бы о выскочке Генрихе в Англии. Не секрет, что он вознамерился прибрать к рукам все церковные земли в этом царстве, если Рим не удосужится решить в его пользу вопрос о разводе с Екатериной. Король хорошо осведомлен, что народ никак не станет чинить препятствия его желаниям, поскольку он убедил людей, что избавляет Англию от порочного установления, то есть от святейшей Католической Церкви. Даже угроза отлучения не отвратит его от еретических планов, а народ его — от горделивого лицемерия.

Всеохватывающий надзор, таким образом, жизненно важен, если экономист должен поставить торговлю и коммерцию на службу двух других сфер. В равной степени важно: по мере того как предприятия окажутся под началом Управителя, государство в целом должно становиться единственным торговцем, опираясь в переговорах с другими на всю силу экономической мощи государства. Тогда расширение границ для государства станет легкой задачей. Со временем экономист может передать надзор за сферой менее крупным торговцам, производителям и прочим. Но если в будущем он пожелает более полной власти, то достаточно будет вызвать призрак разложения, указав на секту отверженных, с тем чтобы вновь вернуть себе бразды правления. Таким образом, расширение границ и незыблемость будут исправно следовать за естественными приливами и отливами в коммерции и торговле.

Говоря коротко, созидание из хаоса требует неукоснительного надзора в пределах каждой из сфер. Уничтожать врагов и пестовать направленную ненависть — значит управлять сферой политической; устранять всякое соперничество в пределах государства, с тем чтобы превосходить в соперничестве иные государства, — значит управлять сферой экономической; а взращивать страсть к сокрушению и праведность посредством образования — значит управлять сферой общественной. Расширение границ станет естественным отпочкованием такого управления и обеспечит долговечную незыблемость.

XVII. Войско

Я никоим образом не повредил бы замыслу и целям моей книжки, если бы теперь завершил ее, вполне удовлетворенный тем, что и в идеях, и на практике представил средства, коими созидается незыблемое государство. Все же остаются еще две темы, на разговор о которых уйдет побольше чернил. Первая — это войско, коему мессер Никколо посвятил почти половину своего небольшого трактата. Осыпая ли проклятиями использование наемников, превознося ли доблесть одного из многих героев своих, мессер Никколо описывает искусство управления государством в терминах военной готовности и воинского умения. По сути, он утверждает, что государству для достижения незыблемости вполне достаточно иметь хорошее вооружение и хорошие законы. Возможно, правда в этом есть. Он приводит тьму примеров надлежащего и негодного использования войска при охране границ, создании империй и прочем. Он, следовательно, настаивает, чтобы искусство войны (и, таким образом, власть над войском) надежно покоилось в руках государя.

Все же мессер Никколо, видимо, странным образом забывает, что без притягательной и умудренной фигуры во главе войска армии склонны превращаться в бродячие банды головорезов и пропойц, которые с равной легкостью лишают девственности дочерей и союзника, и врага. Он, видимо, в равной степени не желает признавать, что солдаты противятся здравомыслию и охотнее следуют за тщеславным хвастуном, нежели за умелым мудрецом. Как раз это-то и делает их столь опасными. Ибо всего-то и нужно, чтобы в их рядах появился один-единственный муж, кто проявит способность предводительствовать, — и они с готовностью примутся раскармливать его честолюбие, пока вокруг не останется ничего, кроме булыжников под ногами. Еще хуже, если таковых мужей окажется двое: тут государство, скорее всего, выстрадает медленную смерть в гражданской войне. Говоря коротко, люди военные ничем не отличаются от прочих людей, за исключением того, что в их руках есть смертоносное оружие и что гордыня с суетностью делают их угрозой для всех.

На сей случай — слово совета. Остерегайтесь солдат. Используйте их только как орудие, поскольку нет у них ни ума, ни стойкости, ни способности для созидания государств. Стоит военным раз поверить, будто власть в их руках, мало что удержит их от разрушения государства. Армия, следовательно, для тех, кто надзирает за сферами, должна уподобляться служанке. Не бойтесь уничтожать тех в войске, кто начинает обрастать слишком большой когортой сподвижников, либо тех, в ком заметны любые признаки честолюбия.

XVIII. Право

Последняя для нас тема есть вторая часть заповеди мессера Никколо о незыблемости: закон и право. Я приберег ее под конец, поскольку не верю (во всяком случае, настолько, насколько в том признавались ученые писатели до меня), будто закон способствует благоденствию государств. По большей части рассуждения предшественников моих сводились к тому, что право, или закон, оберегает народ и возвеличивает свободу. Однако свобода — опасное оружие в руках народа. Чернь не способна делать различие между дозволенностью и вольностью и, чаще всего считая свободой вседозволенность, предается ей и влечет государство к анархии. По этой причине работа закона должна направляться на ограничение свободы. Принять это за цель права не составит труда, как только образовательные заведения станут выпускать молодых людей, разделяющих взгляды Блюстителя и считающих страсть по незыблемости более вдохновенной, нежели суетное желание вольности или чего-то в том же духе. Однако на начальных стадиях нового государства такая цель права не очень-то легко отыщет подобающий отклик в нраве народном. Истоки трудностей в том, что народ (как его тому и учили) не перестанет верить, будто незыблемость проистекает из закона. Новое государство должно быстро исправлять сие ложное верование.

Закон есть отражение людской воли. Не более того. Нет в нашем мире никакой высшей заповеди, по какой выверялась бы правота либо ошибочность всякого закона. Одна лишь кара утверждает справедливость всех деяний. Таким образом, как право, так и наказание произвольны, поскольку создаются в угоду политической, экономической и общественной целесообразности. Законы не более надежны, чем люди, их создавшие, незыблемость же никогда не сможет покоиться на человеческой прихоти.

Однако не отбирайте право у народа. Право подобно отслужившему свой век одеялу, в какое кутается народ. Даруйте ему ребячью его святыню, превозносите законы, утверждайте время от времени новые, отменяйте старые, всегда оставляя народ в убеждении, будто за благополучие и процветание государства он должен благодарить законы. Более того, будет лучше, если сохранять право в простоте. То-то делать, а того-то не делать. Что карать, что поощрять. Пусть народ понимает: без права, без законов ему самому придется командовать государством, устанавливать ограничения на те или иные действия, следить за всеми вокруг. Люди с охотой переложат ответственность на долю права, дабы поелику возможно упростить себе жизнь. А наделяя право властностью, чернь отдает всю власть Блюстителю с Управителями. Поелику возможно, люди стремятся избежать сложности. Пусть же право удовлетворяет такое желание.

В сем последнем урок, выходящий за пределы права. Государство во всем должно стремиться к простоте, к упрощению и, поступая так, делать людей более покорными. Когда все вокруг сделается простым, люди тоже станут просты. Воображению, сей всегдашней грозе государства, уже не разыграться. Пусть людям наскучит страсть (страсть, взлелеянная и утвержденная Блюстителем с Управителями) — и они утратят всякую охоту бросать вызов власти. Давая образование, учите людей быть проще, забивайте головы основами и началами (ненависть — вот самая занимательная из них), дабы перестали люди утруждать мозги размышлениями и развитием собственных идей. Стоит вождям вытеснить из людских умов и сердец находчивость и смекалку — и народ не сможет учинить никакой беды для незыблемости.

XIX. Идеальная форма правления

До сей поры я всеми силами избегал причудливых советов, на какие не скупились ученые авторы до меня. Нигде я не предписывал ни как государства должны управлять собой, ни как должны действовать люди. Я избрал более честный, пусть и более унылый путь, дабы слова мои принесли хоть какую-то пользу людям, стремящимся к господству в мире сущем, а не в какой-то воображаемой земле. Отчего же теперь утверждаю я, что способен представить идеальную форму правления? Ведь такое претит людям практической направленности.

Причина проста. Тем, кто все еще сомневается в пользе трех сфер, кто не видит, почему хаос необходим для создания незыблемой власти, и кто отрицает необходимость расширения границ посредством захватов и интриг, предписания мои покажутся недостижимыми. Образ правления, о каком я толкую, и впрямь возможен лишь тогда, когда все три сферы действуют совместно в полной гармонии. Тогда и только тогда истинное господство создаст власть, которая, нимало не поступаясь своей властностью, поверхностному взгляду покажется ублажающей капризы людских желаний. Республика, тирания, демократия — в сих наименованиях нет смысла, если не считать уютного покоя, в каковой погружают они души и умы людей.

Слово «идеальная» я употребил еще и по другой причине. Нигде на страницах моей книжки не говорю я, как именно то или иное государство может воплотить слова мои в жизнь. Нигде я не указываю, сколько надлежит потратить времени на наставничество, в ходе которого каждый из Управителей разовьет свои умения. Нигде не называю я точно область в коммерции либо определенное политическое крушение, какие обратят старую форму правления в руины. И нигде я не указываю, каким должен быть курс обучения в школах. Кое о каких деталях дают представление лишь понятия «ненависть», «расширение границ», «захват», «страсть к сокрушению», «интрига». Но отчего? Оттого, что обстоятельства бытия должны определять выбор той или иной политики, оттого, что каждому государству требуется особая, отличная от других, цель для ненависти, оттого, что наиболее уязвимые области коммерции и торговли у каждого из государств различны, оттого, что расширение границ само для себя выбирает направление, и оттого, что власть следует собственным своим прихотям.

Форма идеальна, ибо никто, в том числе и я, не в силах провидеть требования будущего в трех сферах. Однако заметьте себе. Я не называю ее идеальной потому, что ее нельзя достичь. Поведанное мной поможет людям и государствам отыскать путь к незыблемости. Обладают эти люди умением и отвагой распознать обстоятельства бытия своего времени и соответственно им поступать или нет — вот единственное, что отделяет ныне идеал от действительности.

XX. Наставление к действию

Ныне в сомнениях размышляю я, пришло ли время создавать новое государство и найдутся ли немногие мужи, кому по плечу окажется попытка осуществить столь чудесную перемену. Слишком много правды в том, что страх губит деятельность, терпимость сбивает целеустремленность, а сочувствие размывает все на свете. И все же в совершенном убеждении я говорю: да. Никогда прежде не сходилось в общем заговоре столь многое, создавая столь благоприятные условия и столь великий стимул для перемены правящей власти. В самом существовании сего Лютера видится знак того, как легко подвигнуть людей на отказ от всего, что им дорого, во имя неведомой и неиспытанной власти. Обратите сего отступника-германца, Святейший из отцов, в символ порчи и разложения, представьте его язвой, разъедающей всю Европу, уничтожьте его с последователями его, а поступая так, дайте волю власти, пусть рыщет и покоряет, как ей заблагорассудится.

Впрочем, гибель Лютера должна прийти только как завершение всех усилий, как последняя вспышка перед тем, как предстанет взору хаос. Пусть другие, поменьше, гибельные проявления выстелют путь, так чтобы смерть главного еретика прозвучала трубным гласом для всех, кто готов преступить через порочный мир, им вдохновенный. Пусть нагнетается хаос — от события к событию, — пока все они не явятся вместе, вселяя страх и неуверенность в сердца людей. Одна крохотная вспышка бесполезна. Одна следом за другой, а за той еще другая следом — вот где хоть какая-то истинная польза, вот то, что (на протяжении нескольких месяцев) неизбежно приведет к хаосу. Помните и о том, любезный Отче, что все эти толчки и встряски отнюдь не обязательно должны быть движением сущим. Подлинный их результат малозначим, доколе огромен вызываемый ими страх.

Не могу определенно утверждать, что план мой безупречен, однако краткая роспись событий, приводимая мной ниже, есть один из способов вызвать хаос, что столь важно и существенно для достижения истинной незыблемости. Вас я прошу лишь прочесть ее — и пребываю в надежде, что сие подвигнет Вас на величайшие свершения.

I. Не страшитесь разрушить то, чем дорожите более всего. Наипервейшей жертвой должен пасть собор Сайта Мария дель Фиоре.[38] Он — символ Вашей мощи, воли Отца нашего Христа, и как таковой стоит оплотом нашей веры. Пусть уверится народ, что повинен сей Лютер, что он — угроза. И народ поведет себя соответственно.

II. Следующим должен пасть испанский посол. Карл увидит в том происки, что вызовет призрак войны. Народ, страшащийся за собственное спасение, охотно и радостно приветствует любой намек на безопасность, какой Вы предложите.

III. На порты Чивитавеккья и Портопизано должно обрушиться бедствие: только так удастся поставить на колени морскую торговлю. В то же время необходимо обрушить банк Пацци: самый надежный способ тут — плохое управление, и в семействе Пацци есть такие, кого отдал я в Ваше распоряжение, они готовы и жаждут послужить сей цели. Вам стоит только призвать их.

IV. Вам надлежит пригрозить евреям вторым изгнанием из Рима, сделать из них париев, на кого да падет ненависть всех. Однако не изгоняйте их. Позвольте им остаться, дабы страсть народа к сокрушению язвила их, не затихая. Когда придет время — сделайте из евреев козлов отпущения на общественных празднествах.

V. Позвольте отравить несколько колодцев и в Риме, и во Флоренции. Продержится яд очень недолго, однако тут важно сделать угрозу чумы весьма ощутимой.

Нездоровье и недуги идут рука об руку с хаосом.

Все это лишь начало, Святейший отче. И поистине лучше осуществить первую попытку вникнуть в суть происходящего на опыте: кое-какие бедствия в пределах одного подходящего города (Венеция тут, вероятно, самый удачный выбор), дабы убедиться, что в целом обстановка для хаоса созрела. А раз испытав, отпускайте вожжи и дайте хаосу самому вскачь нестись по миру.

Другие события в росписи сей я придержал у себя, дабы смогли мы вместе обдумать и исполнить сие дерзостнейшее из намерений. Не корите меня за то, что таю их. Бедный человек должен оставить что-нибудь для себя самого. Впрочем, напомню Вам, что последним актом драмы станет смерть самого Дьявола, сего Лютера, кто встрял между человечеством и спасением. Роспись сия, умышленная и завещанная мной, сделает задуманное возможным.

Уже есть мужи, вполне готовые править тремя сферами, мужи, коих обучил я понимать тонкости и особенности каждой из сфер и видеть в Вас своего поводыря, своего Господина, своего Блюстителя в грядущем. Пусть станут они Вашими слугами. Пусть изгонят они поветрие и воспользуются сим Лютером как поводом изменить самую природу господства. Эти мужи, некогда мальчики без кругозора и без страсти, ныне осознают, что сферы повсюду одинаковы: в каждом городке, во всяком городе, в любой стране. Пусть вручат они Вам владычество над всеми ими.

Господь Бог даровал Вам возможность в обличье религиозного чудовища. Он дарует Вам жертву сию, дабы смогли Вы проявить волю и причаститься славе Его. Никто не отвергнет правоту Ваших действий, если Вы приметесь за дело сразу же, действовать станете быстро, с отчаянием и рвением, кои зло сие вызывает. Сила властная точит когти на пороге, готовая прыгнуть вперед и поглотить злобного демона. Сам Бог протягивает Вам ключ, чтобы пустить силу сию на волю. Возьмите ключ, мой Господин, и сотворите для нашего Спасителя мир совершенного порядка и незыблемости здесь, на земле.