Заговор генералов

Глава первая 3 августа 1917 года

Антон выехал в Москву.

После недавней трепки его батарею вывели во второй эшелон — на отдых и доукомплектование. Поэтому поручику было разрешено передать дела заместителю и отбыть неделей раньше. Повод, как говорится, налицо: поцарапало и на этот раз. Благо осколок оказался уже на излете и лишь рассек фуражку и лоб. Но вид внушительный: голова перебинтована, пятно запекшейся крови, уши торчат.

— Заклеите мишень в Москве — будет что подставлять германцу в следующий раз, — напутствовал Путко командир дивизиона Воронов.

По пути в Москву Антон решил сделать остановку в Питере, чтобы встретиться с товарищами и сориентироваться в обстановке: все так запуталось-перепуталось, что сам черт не разберет. Особенно когда сидишь неделями на позиции со своими восьмью гаубицами посреди болот, впереди противник, позади — бездорожье, а вокруг чавкают, взметая тяжелые столбы грязи, снаряды и мины.

Еще тогда, в марте, Путко заявился в свою полевую штурмовую в самое время — питерская красная волна докатилась до передовых позиций: слухи, встревоженные и восторженные лица. Его тяжелый ранец пригодился. Номера «Известий» с «Приказом № 1» затерли до дыр. И полетели из батареи по всей дивизии и дальше, по соседним частям, большевистские листовки. А через несколько дней сам Антон получил уже и первый номер возрожденной «Правды».

Как и в тылу, здесь, на фронте, с первых же дней революции началось противоборство. Но межа пролегла более четко, чем в Питере и Москве. Там с одной стороны — Временное правительство, с другой — Совдепы, а уже в самих Совдепах — оборонцы против пораженцев, эсеры и меньшевики против большевиков. В окопах и на позициях, под залпами вражеских батарей и пулеметами, обе идеи обнажились, как обструганный от сучьев и коры ствол дерева: за немедленный мир — или против него; за народную власть, которая тотчас даст землю крестьянам, — или против нее; за восьмичасовой рабочий день — или за прежнюю подневольщину на фабриках и заводах… Большевики оказались одни против всех остальных, будь то думцы, министры или члены Совдепа, кадеты, меньшевики, эсеры, «внепартийные».

Казалось бы, каждому ясно, как дважды два, на чьей стороне народная правда. Однако путь к этой правде преграждала глыба, тяжеленный вековой камень, который надо было еще раскачать и отворотить в сторону: отношение к войне. Не то что темные, неграмотные мужики — об этот камень споткнулись образованнейшие, просвещеннейшие лидеры социализма, от вождей европейской социал-демократии до Плеханова. Наскочив на эту глыбу, обломала свои колеса карета II Интернационала. Что же это за глыба?..

Испокон века впитывал русский человек благодарную любовь к родной земле, к своему отечеству. Исподволь, веками это понятие сливалось в народе и отождествлялось с понятием «Российская держава», а значит — империя. И мужик, забритый в армию, шел защищать осененную трехцветным флагом и двуглавым орлом родину-империю.

Большевики же с самого первого дня мировой войны были пораженцами; лозунгам царизма и буржуазии: «Объединимся в едином братском чувстве!», «Забудем домашние и партийные распри!» — они противопоставили ленинский: «Поражение самодержавия, превращение войны империалистической в войну гражданскую!» Антон узнал об этом лозунге уже осенью четырнадцатого, в Нерчинском остроге, куда пригнали с очередным этапом кандальников нескольких большевиков.

Ах как легко было измываться над ними — брошенными на каторги, в тюрьмы, загнанными в подполье, исторгнутыми в эмиграцию, — измываться в общедоступной печати всем оборонцам, от черных «национал-шовинистов» пуришкевичей до розовых «социал-патриотов» меньшевиков типа думского Чхеидзе! И как трудно было в тех условиях объяснять, что большевики ратуют не за отдачу в германский полон российского народа, а за свержение всех империалистических правительств — и русского, и германского, и английского, и французского, — выступают за то, чтобы общими усилиями солдат, пролетариев и крестьян была прекращена всемирная бойня.

Но вот рухнула династия Романовых, есть хоть и Временное, а правительство, есть Советы рабочих и солдатских депутатов. Как же теперь относиться к войне? Все, кто прежде были оборонцами, ими и остались. Только к вчерашнему призыву: «Война до победного конца!» — они добавили: «В защиту свободы!» Вчерашние просто «оборонцы» сделались «оборонцами революционными». И все они в борьбе против большевиков использовали эту больно цепляющую за живое идею защиты родной земли.

Солдаты, те же крестьяне и рабочие, хотя в глубине души понимали, что гусь свинье не товарищ: во Временном правительстве министрами стали буржуи и помещики, князья да фабриканты, — но в слепом своем легковерии думали, что нынче все в России окрасилось в алый цвет революции. Неграмотные, не искушенные в политике, они любое пышнословное обещание принимали за чистую монету, верили, что Временное правительство действительно осуществит их сокровенные чаяния. Меньшевики же и эсеры в Совдепах лишь укрепляли эту их наивную веру. И с новой силой расцвело оборончество.

Как раз в тот день, когда Антон возвратился на батарею, Временное правительство выступило с обращением к населению России — заявило, что «приложит все силы к обеспечению нашей армии всем необходимым, для того чтобы довести войну до победного конца», — и призвало «защитить от германского императора свободное отечество». Мол, война отныне ведется не за Босфор и Дарданеллы, а во имя завоеваний революции. Рубеж между большевиками-интернационалистами и всеми прочими ура-патриотами обозначился еще непримиримей. Многие миллионы людей доверчиво поддались оборончеству. Они ненавидели войну, но верили, что путь к окончанию ее лежит только через победу. В этой борьбе у большевиков было единственное оружие — сила убеждения. Терпеливо, настойчиво объяснять заблуждающимся истинное положение вещей, действительный характер войны и те цели, которые преследует в ней буржуазия. Но сколько нужно было терпения и выдержки! Как нужны были точные ориентиры!..

На батарее, получив очередной номер «Правды», Антон припал к шершавому листу: «Приезд Н. Ленина»[12].

Путко читал, сидя на осыпающемся бруствере. В этот момент заговорила германская батарея. Разрывы шрапнелей ватно закладывали уши.

Но оборонцы тут же не приминули поднять оглушительный шум: «Ленин приехал в блиндированном вагоне! Через вражескую страну! Что это значит? Пошевели-ка мозгой!..» Точно оговоренные условия проезда, заявления социалистов-интернационалистов европейских стран, приветствовавших этот отважный шаг, — их можно на газетных страницах опустить, в речах извратить. «Пошевели-ка мозгой, с какой стати Вильгельму было разрешать проезд через Германию большевистскому вождю?.. Кумекаешь, брат-солдат?..»

Пришел Петр Кастрюлин: «Нутром чувствую — брехуны, правда наша! А как объяснить?..» Выручила та же «Правда» с Апрельскими тезисами Владимира Ильича: большевики и в новых условиях должны добиваться установления демократического мира без аннексий и контрибуций. Революция в России не изменила империалистический, захватнический характер войны, которая и при новом правительстве, безусловно, остается со стороны России грабительской. Недопустимы ни малейшие уступки «революционному оборончеству»: «Своеобразие текущего момента в России состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства…» И как вывод: «Никакой поддержки Временному правительству!», «Вся власть Советам!» Вот нужные лозунги. Вот точно намеченный курс.

Вскоре стала выходить «Солдатская правда». А следом за нею, уже в их Двенадцатой армии, — «Окопная правда».

Они двинули ленинские лозунги в солдатскую гущу. Начались выборы комитетов. Батарейцы послали в дивизионный комитет и фейерверкера Кастрюлина, и его, Антона. Потом выбирали корпусной комитет. И снова солдаты назвали: Путко. Он даже удивился: откуда знают в других частях? Петр сказал: «Земля, она слухом полнится. Ты — нам, мы — другим. Теперь за нами ого сколько „сереньких“ идет!..»

Однажды, уже в мае, Антона вызвали с батареи в Ригу, на заседание Коморсева[13]. У дома, где размещался комитет, Путко увидел вроде бы знакомого офицера: светлые брови над переносьем завязаны в узелок, погоны подпоручика.

— Не узнаешь, Антон-Дантон? Зазнался?

Конечно же это был Василий. Но бритобородого, в мундире, его и впрямь трудно было узнать. Только глаза и брови прежние. Да когда снял фуражку запорожский оселедец на залысине.

— К нам, в строй? — с радостью пожал руку Путко.

— Временно прикомандирован к Коморсеву. После заседания задержись. Как говорят у нас в Одессе: будем иметь разговор.

От Василия Антон узнал, что Временное правительство приняло решение о летнем наступлении. Хотя большевики — депутаты Питерского Совдепа выступили против, Исполком поддержал министров. Одобрил решение о наступлении и первый съезд Советов.

— Если наступление окажется успешным, оно послужит укреплению Временного правительства. Если же оно провалится, правительство свалит вину на нас и даже на эсеро-меньшевистские Советы.

— Если судить по тому, как подготовлена к наступлению армия, скорей всего, возможен второй вариант, — отозвался Путко. — Сужу по состоянию артиллерии: парк не обновлялся и не ремонтировался с начала войны. Снарядов — на полдня работы. Минометов — пять штук на весь корпус.

— То-то и оно. Правительство умышленно делает расчет на поражение, чтобы задушить революцию.

— Когда солдат на своей шкуре испытает — поймет… Русский человек, сам знаешь, задним умом крепок. Но сколько это будет стоить крови! — с горечью проговорил Антон.

— Только собственный опыт сможет убедить солдат в нашей правоте, сказал Василий. — Сейчас «революционное оборончество» захлестнуло всех. И здесь, в Коморсеве, в Искоборсеве[14], в армейских комитетах по всем фронтам засилие меньшевиков и эсеров. Нам особенно важно иметь надежных товарищей в армейских комитетах.

Василий рассказал, что при ЦК партии ныне создана Военная организация — «военка». Он сам — один из членов ее, одновременно продолжает быть и членом Питерского Совдепа.

— Здесь, на Севфронте, я официально как представитель Совдепа. А по существу… — Он хитро подмигнул. — Ну, Антон-Дантон, будем держать связь!..

Через товарищей-партийцев связь они установили. Но повидаться больше не довелось.

Восемнадцатого июня началось наступление. Первыми на штурм вражеских заграждений были брошены войска Юго-Западного фронта. Затем дивизии других фронтов. Северный пришел в движение последним, но лишь Пятая армия, а их Двенадцатая должна была действовать как вспомогательная.

Тем временем в Питере произошли события, которые изменили всю обстановку как в тылу, так и на фронте. К началу июля уже стало окончательно ясно, что разрекламированное наступление с треском провалилось: добившись незначительных успехов в первый момент, войска Юго-Западного фронта остановились, а затем обратились в беспорядочное бегство. Как и ожидали большевики, Ставка и Временное правительство обвинили в поражении Советы и ленинцев. 3 июля на улицы Питера выплеснулась стихийная демонстрация солдат и рабочих. Против демонстрантов были брошены юнкера и казаки, вызваны с Северного фронта карательные части. Петроград объявлен на военном положении. Разгромлена редакция «Правды». Начались повальные аресты большевиков, разоружение рабочих, расформирование частей гарнизона, участвовавших в демонстрации. Временное правительство отдало приказ об аресте Ленина. ВЦИК объявил Временное правительство «правительством спасения революции» и передал ему всю полноту власти. Министры утвердили законы о введении на фронте смертной казни и военно-полевых судов.

Понеслось, покатилось… После июльских событий и военное командование, и комитетчики, и комиссары правительства, направленные в части, — все набросились на большевиков. Вдесятеро яростней, чем в апреле: «Пораженцы! Германские шпионы! Продали Россию за немецкие марки!..» Аресты. Слухи о расстрелах без суда. Пахнуло шестым годом, «столыпинскими галстуками».

Антон, его товарищи-солдаты в батарейной ячейке мучились в безвестности: как там, в Питере? что с Лениным?..

Но вот пробрался на батарею листок «Рабочий и солдат». Под заголовком: «№ 1. 23 июля 1917 г.». А над заголовком — их родное: «Российская Социал-Демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Сбились в землянке. Отсвет коптилки скользит по листку.

— «„Рабочий и солдат“ выходит в тяжелые для нашей партии дни, в дни, когда наши организации подвергаются разгрому, газеты наши закрываются, наши вожди шельмуются предателями, изменниками и провокаторами, члены нашей партии преследуются, избиваются и даже убиваются…»

Кто-то тяжко вздохнул в темноте.

— «…Каждое наше „поражение“ превращается в нашу победу, — громче стал читать Антон, — каждая победа наших противников — в их поражение. Так было всегда, так будет и теперь!»

— Так это же «Правда»! — взял листок, повертел его в ладонях-лопатах Петр. — Тот же голос.

— Конечно, — кивнул Путко. — И в двенадцатом, когда она только начала выходить, ей все время приходилось менять название: то «Рабочая правда», то «Путь правды». Нечему тут удивляться.

Но, получив третий номер «Рабочего и солдата», сам поразился, прочитав набранное сразу же под заголовком объявление:

В такое время — и съезд!.. Ни единого из следующих номеров газеты раздобыть не удалось. Тем больше его мучило нетерпение: что же там, в Питере? Состоялся ли съезд?..

И тут — приказ о делегировании на московское совещание.

Теперь он отсчитывал каждую минуту, каждую версту, приближавшую к Питеру. Если бы помогло ускорить движение, он сам бы толкал паровоз, медленно тащивший их состав мимо перелесков и полей.

Заснул там машинист, что ли? Скорей! Скорей!..

Министр-председатель Александр Федорович Керенский пребывал в сомнении.

Сегодня, третьего августа, он впервые увидел в лицо верховного главнокомандующего Лавра Георгиевича Корнилова. Все, что он слышал о генерале до того, как собственной рукой подписал указ о его назначении; все, к чему притерпелся за последующие бурные недели, свидетельствовало, казалось, в пользу главковерха — это был единственный человек, который нужен Александру Федоровичу.

Но теперь… Пристальный, угрюмый, неморгающий взгляд впавших бурых глаз — маленьких, блестящих, с кровяными прожилками; прямой, наклоненный вперед лоб; сомкнутые тонкие губы, которые генерал почти не раздвигает, когда говорит; перекатывающиеся на впалых щеках камни желваков… Натура решительная и чрезвычайно упрямая, бесчувственная, лишенная воображения, однако же полная злой воли и противоречия. Такой разгрызет и не выплюнет… Керенский почувствовал страх.

Откуда вообще взялся этот Корнилов?.. Кажется, первым вспомнил о «генерале-беглеце» Родзянко. Он и попросил тогдашнего начальника штаба Ставки Алексеева назначить Корнилова главнокомандующим Петроградским военным округом взамен посаженного в Петропавловку Хабалова и опростоволосившегося Иванова. Новый главнокомандующий был назначен одним из последних царских указов, в тот самый день, когда Николай II отрекся от престола. Но в апреле Корнилов приказал открыть огонь по питерским демонстрантам. Солдаты потребовали подтверждения приказа от Совдепа. Разразился скандал. Генерала пришлось срочно отстранить от должности, направить в действующую армию.

Все это было вне забот Александра Федоровича: сам он тогда ведал еще министерством юстиции. Хотя и подбирался к армии. Он прекрасно понимал, что не судейские и прокурорские чины играют первую скрипку. Да и вообще inter arma leges silent[15]. Поэтому с первых же дней своего приобщения к синклиту он старался как можно чаще наезжать в полки, чтобы его видели и слышали в войсках. Добился своего: через два месяца после провозглашения состава Временного правительства ушел в отставку Гучков — «по собственному желанию», якобы не пожелав брать и дальше на себя «ответственность за распад армии», а на самом деле потому, что фигура его была ненавистна революционной вооруженной массе: буржуй, председатель казнокрадного военно-промышленного комитета при монархии, председатель третьей Государственной думы, на совести которой были «столыпинские галстуки». И когда при перетасовке правительственной колоды сделали новый расклад, сразу выпало — военным и морским министром быть Керенскому. Более некому. Пятого мая он возложил на себя обязанности военмина.

С этого времени все помыслы Александра Федоровича сосредоточились на одном — на подготовке летнего наступления. Решение о наступлении было принято еще при царе, в ноябре минувшего, шестнадцатого года, на совещании высших военачальников армий Антанты во французском городке Шантильи. Российскую делегацию возглавлял тогда генерал-адъютант Алексеев. Затем, за месяц до переворота, уже в нынешнем январе, решение это подтвердила союзническая конференция, собравшаяся в Петрограде. Срок был установлен условный: через три недели после «дня икс». Под «днем икс» подразумевалось начало наступления английских и французских армий на Западном фронте.

В апреле наступление союзников началось, но тут же и застопорилось. О начале активных действий со стороны русской армии пока нечего было и думать. Однако правительства Антанты требовали выполнения Россией «союзнических обязательств», связали с этим вопросом обещания денежных займов и военных поставок. Да и самому Временному правительству наступление нужно было во что бы то ни стало. С любым последующим результатом, ибо устраивал и тот и другой: и победа и поражение. Но если победа — то триумфальная, а коль поражение — то оглушительное.

Великий князь Николай Николаевич, назначенный Николаем II в последний час династии верховным главнокомандующим и уже прибывший с Кавказа в Ставку, вынужден был буквально на следующий же день передать должность Алексееву: массы решительно высказались против занятия членами дома Романовых каких-либо государственных должностей. Временному правительству пришлось скрепя сердце уволить Николая Николаевича в отставку, правда «с сохранением мундира» — иными словами, с почетом и пенсией. В сопровождении двух думцев он был «выслан» в свой дворец в Крыму.

Алексеев не пришелся по душе Керенскому — ничего в нем не было бравого. Старый тихий бумажный червь. В притушенном же взгляде из-под седых бровей — ненависть к нововременцу, презрение к «шпаку». Кем заменить? Один был чересчур близок к царю, другой произведет плохое впечатление на армию, а нужно соблюсти и политес. У старых генералов свои представления о табели: кто за кем стоит «в хвосте» за чином и должностью. Наконец, Керенский остановил выбор на главнокомандующем Юго-Западным фронтом Брусилове: генерал от кавалерии, герой знаменитого прошлогоднего наступления Брусиловского прорыва, — трижды кавалер Георгиевского ордена. К тому же и к Временному правительству относится, как и положено солдату, с послушанием. Брусилов принял предложенный пост.

Тогда же, в мае, Керенский произвел и другие перемещения. В представленных на подпись бумагах встретилось ему и имя Корнилова. С начальника корпуса он выдвигался, еще по раскладке Гучкова, на должность командующего Восьмой армией Юго-Западного фронта. Подписывая приказ о назначении, министр мельком вспомнил лицо генерала — обычное, выражавшее лишь жестокую волю. Такие люди неприхотливы и в меру честолюбивы — надо лишь признавать их заслуги и не обходить в наградах.

Керенский, возможно, больше бы и не вернулся к мыслям о нем, если бы не события, последовавшие спустя месяц: начало июньского наступления и катастрофа его провала, со всей очевидностью обозначившаяся уже в первых числах июля. Под контрударами германских и австрийских войск русские полки и дивизии покатились назад, оставляя противнику даже и те территории, которые были захвачены за годы предшествующих баталий. Все — от министра до командиров батальонов — были в полной растерянности. Здесь Корнилов показал, на что он способен. В своей армии он приказал заградительным отрядам расстреливать отступающих солдат и их трупы вывешивать вдоль дорог, ведущих в тыл. Мало того. Через головы вышестоящих начальников он потребовал от Временного правительства немедленного восстановления на фронте смертной казни, отмененной в России в начале марта, и введения военно-полевых судов, чье название, чересчур памятное по периоду столыпинщины, было бы замаскировано под «военно-революционные». Все эти требования вполне соответствовали проектам самого Керенского. Теперь же их можно было прикрыть именем ретивого генерала.

Отступление на фронте совпало с событиями в Питере, напомнившими своим яростным накалом февральские дни. И подобно тому, как краснобанточный февраль послужил Керенскому трамплином для прыжка на первую ступень триумфальной лестницы, поражение на фронте и расстрел демонстрации в столице, обрушившиеся на одну сторону колеблющейся доски, другим ее концом, одним махом, вознесли Александра Федоровича на самую верхнюю площадку. Такое он в детстве видел в цирке: удар — и фигурка воздушного акробата взлетает в черноту купола в луче прожектора, чтобы ухватить сверкающую трапецию под потолком. Он зажмуривал глаза: «Вдруг не ухватит?» Натренированный гимнаст не упал. А даже если бы и просчитался, внизу натянута сетка и к поясу пристегнут почти невидимый страховочный трос. Но в политике сеток и тросов нет…

За неполные пять месяцев своего существования Временное правительство видоизменилось в четвертый раз. Из правительства «спасения революции» оно преобразовалось в правительство «спасения страны». Князь Львов ушел в отставку, и его место — кресло министра-председателя с оставлением за собой портфелей военного и морского министров — занял он, Александр Федорович. В какой уже раз, обмирая, подумал: перст судьбы! Всего за пять месяцев — из пыли, из голоштанных думских скандалистов — в правители всея Руси! И ведь сам! Своим умом, дарованиями, энергией! Exegi monumentum!..[16]

Буквально в самый час своего восшествия Керенский подписал указ о назначении Корнилова главнокомандующим войсками Юго-Западного фронта, а спустя четыре дня утвердил все предложения генерала — и о введении смертной казни, и о полевых судах. Ни один из министров, даже самых «левых», не проголосовал против.

Днем позже Керенский получил единовластные полномочия закрывать газеты и журналы, «призывающие к неисполнению воинского долга и побуждающие к гражданской войне». Эту формулировку он нацелил прежде всего на большевистские издания — на «Правду» и «Солдатскую правду», дабы не допустить их возрождения и впредь. Еще через день министр-председатель восстановил военную цензуру и утвердил для себя право самолично запрещать и распускать любые собрания и съезды.

На 16 июля он назначил совещание с высшим генералитетом в Ставке. Пригласил с собой министра Терещенко. Рисовал себе прибытие в Могилев как некое восшествие триумфатора: войска громовыми раскатами «ура!» чествуют своего верховного вождя; церемониальным маршем проходит гвардия; гремит оркестр, и сияют парадные мундиры, как бывало на том же перроне, когда приезжал бывший государь император.

Литерный поезд — тоже бывший императорский, лишь с отвинченными гербами, — подошел к вокзалу. Перрон был пуст. Ни оцепления, ни публики, ни Брусилова со свитой, не говоря уже об оркестре и гвардейцах. Керенскому неловко было смотреть на Терещенко.

Какой-то замухрышка-полковник:

— Ваше… гм… дрым… господин Керенский… Автомобиль подан, главковерх ждет во дворце губернатора.

Александр Федорович задохнулся от ярости. Забился в угол вагона:

— Так встречать министра-председателя! Главу правительства!.. Вызвать сюда Брусилова!..

Брусилов соизволил явиться лишь через час:

— Прошу извинить: у меня шло оперативное совещание. К тому же ваш поезд прибыл раньше назначенного времени.

— «Раньше»! — с сарказмом передразнил Керенский. — Раньше, при царе, вы бы сутки ждали на вокзале!

«И так бы не глядел, так бы не стоял перед императором!» — хотел добавить он. Откинулся на обтянутую зеленым шелком стенку:

— Доложите обстановку.

— Мм… — Брусилов повел взглядом, ища, видимо, карту, покосился на франтовато одетого — высокий воротник, галстук-бабочка с бриллиантовой булавкой — Терещенко, на остальных, неизвестных ему лиц в вагоне, и начал что-то объяснять, поучительно и непонятно. Министр-председатель не вникал. Генерал говорил, поглядывая на часы, как бы напоминая, что их уже ждут в Ставке. Керенский делал вид, что не понимает его намека. Пусть подождут! Не барышни на свидании!..

Наконец, немного охладив свой гнев, поднялся, сказал Терещенко:

— Прошу вас со мной, Михаил Иванович!

Они приехали в губернаторский дворец. В кабинете главковерха собрался весь цвет: начальник штаба Ставки Лукомский, главнокомандующие фронтами: Северным — Клембовский, Западным — Деникин, генералы Рузский, Алексеев, другие. Корнилов, ввиду опасного положения на Юго-Западном фронте, приехать не смог. Но его представляли на совещании комиссар фронта Савинков и комиссар Восьмой армии Филоненко.

Керенский занял место во главе стола, в кресле Брусилова. Позади вытянулись в струнку юные адъютанты, подпоручик и мичман, символизирующие армию и флот. В новеньких мундирах, портупеях и аксельбантах. Министр-председатель все еще ожидал, что последуют положенные по рангу приветствия, а затем состоится военный совет. Как в Филях: командующие поочередно доложат военно-стратегическую, или как там ее, обстановку, он взвесит различные доводы и примет окончательное решение. Лишь такой регламент и мог исправить его настроение. Огляделся. Генералы не при параде, в выгоревших мундирах с полевыми погонами. Взгляды ощупывающие.

— Приступим, господа! — буркнул он.

Слово попросил Деникин. Но не подошел к разостланным и развешанным картам, а встал напротив — малорослый, с клинообразной седой бороденкой — и начал тоном гимназического наставника:

— Армию развалило военное законодательство последних месяцев… Развалили лица, совершенно не понимающие жизни и быта армии, не знающие исторических законов ее существования. Огромный вред внесло в управление армией многовластие, многословие, вмешательство профанов.

Все это Керенский принял как камни в свой огород. Потом пошло дело:

— Разрушающее начало — комитеты. Они совершенно определенно и открыто захватывают в свои руки все вопросы — боевые, бытовые, административные… В армию хлынула волна большевистской литературы, газеты «Правда», «Солдатская правда», московский «Социал-демократ»…

Деникин привел конкретные цифры — тысячи и тысячи экземпляров ленинских газет! — и по пунктам изложил свои и всех других генералов требования: во-первых, Временное правительство должно осознать свои ошибки и свою вину прежде всего перед офицерством; во-вторых, Петроград отныне должен прекратить всякое военное законодательство, это право следует предоставить лишь главковерху, ответственному только перед правительством; в-третьих, необходимо изъять из армии политику; в-четвертых, отменить «Приказ № 1» и «Декларацию солдат», упразднить комиссаров и комитеты; в-пятых, создать в резерве отборные части всех трех родов оружия как опору против бунтовщиков; в-шестых, ввести «военно-революционные» суды и смертную казнь и в тылу.

— Только эти меры дадут опору для создания сильной и могучей армии, закончил он.

Керенский встал с кресла, протянул Деникину руку:

— Благодарю вас, генерал, за ваше смелое искреннее слово!

Остальные в своих кратких выступлениях ничего нового не добавили. Савинков зачитал телеграмму от Корнилова. Главкоюз высказывал те же требования, что и Деникин, но с добавлением: «Произвести беспощадную чистку всего командного состава».

Министр-председатель покинул Ставку с глубоким чувством неудовлетворения: все требуют чего-то от него, а сами палец о палец не ударяют! И как посмел Брусилов! Это он задал непозволительный тон!.. Вот только в словах Деникина было много резонного. Особенно по части Совдепа, комитетов и большевиков… После июльских событии, когда ВЦИК добровольно передал Временному правительству всю полноту власти и согласился на карательные меры против демонстрантов, с ним можно было уже и не считаться. Но комитеты, «Приказ № 1» и большевики… Кто сможет выкорчевать все это из недр армии?.. Нет, не Брусилов!.. Хочет быть хорошим для всех. И так ведет себя!..

Тем же вечером Керенский отбыл в Петроград. Пригласил с собой Савинкова и Филоненко. Оба они и начали убеждать министра-председателя, что необходимо образовать «сильную военную власть» и что желательно заменить верховного главнокомандующего. Будто угадали собственные желания самого Александра Федоровича.

— Кем же заменить Брусилова на посту главковерха?

— Лучшая кандидатура — Корнилов, — глядя в лицо Керенского мечтательно-спокойными глазами, ответил Савинков.

— Никого нет достойней, чем Лавр Георгиевич! — поддержал Терещенко.

— А для обуздания горячей натуры генерала нужно назначить к нему комиссарверхом Бориса Викторовича, — вставил, показав на Савинкова, Филоненко.

Керенскому почудилось, что эти трое играют заранее подготовленный спектакль. Но пьесу будто бы сочинил он сам, и следует внести лишь небольшие поправки.

— Вам, Борис Викторович, я намерен предложить более ответственный пост, — обратился он к Савинкову. — А вы, Максимилиан Максимилианович, надеюсь, не откажетесь от поста комиссарверха? Что же касается главковерха… В этом я вполне с вами согласен, господа.

Сразу же по возвращении в Питер, 18 июля, он подписал указы: о назначении Савинкова управляющим военным министерством (по существу, это было равноценно посту министра и вводило Бориса Викторовича в состав правительства), об отзыве Брусилова «в распоряжение Временного правительства» (что означало отставку) и о назначении верховным главнокомандующим Корнилова с присвоением ему звания генерала от инфантерии.

Тут же Керенский направил Корнилову поздравительную телеграмму в Бендеры, в штаб Юго-Западного фронта. Ожидал, что генерал выразит свою благодарность: как-никак за полтора месяца с командира корпуса в главковерхи — взлет едва ли не такой же стремительный, как и самого Александра Федоровича. И вдруг вместо благодарности Керенский получил в ответ ультиматум. Шифровка из Бендер была составлена в таких выражениях, что министр-председатель не решился даже показать ее членам кабинета. Она гласила:

По существу, Корнилов никаких Америк не открывал, министр-председатель и его кабинет сами обдумывали меры, призванные добить Советы и комитеты, ввести драконовские законы и для тыла. Слова: «гражданин свободной России», «польза родине», «справедливый и почетный мир» Керенский пропустил мимо ушей — это была его собственная фразеология, дань «революционной» моде. Но форма телеграммы! И кощунственное посягательство на прерогативы правительства: «ответственность перед собственной совестью и всем народом»! Такой была формула разве что самодержавной власти. Что скрывается за генеральским ультиматумом?..

Савинков, которого Керенский все же ознакомил с ним, успокоил:

— Корнилов совершенно неграмотен в вопросах государственных. Эту бумажку подсунули ему какие-то авантюристы, вьющиеся вокруг генерала. Надо разъяснить Лавру Георгиевичу его ошибку. — И предложил: — Давайте направим в Ставку нового комиссарверха — Максимилиан Максимилианович быстро уладит конфликт.

Филоненко тотчас покинул столицу. Пока же, чтобы не разгорались страсти, Керенский ответил Корнилову лишь на один пункт: подтвердил право главковерха самому подбирать себе помощников. Не успел ответить, как от генерала — новый ультиматум. Теперь уже против ранее утвержденного назначения одного из военачальников. Министр-председатель вспылил: такой строптивый верховный главнокомандующий ему не нужен! Немедленно отрешить от должности!

— Это невозможно, — урезонил Савинков. — Чехарда со сменой главковерхов произведет тягостное впечатление на армию — на генералитет и офицерство. Давайте подождем донесения от Филоненко.

Донесение не заставило себя ждать. «Я заявил генералу Корнилову, сообщил комиссарверх, — что его требование об ответственности перед народом и совестью может вызвать самые серьезные опасения, но что, насколько мне его точка зрения известна, я полагаю, он разумеет под ответственностью перед народом ответственность перед его единственным полномочным органом Временным правительством. Генерал Корнилов подтвердил понимание им своей ответственности именно в этом смысле».

Однако на втором своем ультиматуме Корнилов настаивал неколебимо. Савинков посоветовал министру-председателю уступить.

Только спустя пять дней после подписания указа о назначении новый главковерх согласился оставить Бендеры и выехать в Ставку.

Керенский не стерпел бы такого своеволия, пусть ходатаем был и сам Савинков. Однако как раз в эти дни Александр Федорович был поглощен осуществлением куда более важного дела — он разыгрывал хитрую комбинацию, которая должна была привести к укреплению его единоличной власти в правительстве. Суть заключалась в том, что несколько министров последнего кабинета тоже оказались строптивыми — не подпевали премьеру, а желали иметь свой голос. И вот двадцать первого июля Керенский, никого заранее не предупредив, положил на стол заявление о сложении с себя всех занимаемых должностей и уходе в отставку. Не дав никому опомниться, хлопнул дверью и отбыл «в неизвестном направлении» — уехал на дачу в Финляндию. Что тут началось!.. И меньшевистский ЦК, и эсеровский, и ВЦИК, и общественность — все переполошились. Выносили резолюции о полном доверии «любовнику революции», «первому гражданину свободной России», «министру правды и справедливости» и тому подобное, требовали именно ему поручить составление нового, коалиционного кабинета — по собственному усмотрению и желанию.

Через сутки он, уже как «полномочный глава страны и правительства», соизволил вернуться из Териок в Питер. Огласил состав нового кабинета. Министерские портфели распределил между меньшевиками, эсерами, кадетами и «внепартийными» промышленниками. Сам в тот же день с частной квартиры переселился в Зимний дворец: под спальню и личный кабинет избрал покои и кабинет Александра III на третьем этаже; служебные помещения Николая II определил под служебные помещения Временного правительства — это ниже, на втором этаже; военных чинов стал принимать в бывшей царской библиотеке; гражданских и прочих — в Белом, Арапском или иных залах, а под заседания распорядился отвести Малахитовый зал, своей роскошью — золотым потолком, малахитовыми колоннами, вазами, столами и чашами, золотой чеканки дверями побивавший прежний зал заседаний царских советов министров в Мариинском дворце. Входить в Зимний он стал через бывший подъезд его императорского величества, по беломраморной лестнице. Теперь все было под боком, стоило лишь спуститься с третьего этажа на второй. Вокруг, в Золотом и иных залах, он разместил караулы из состава школ прапорщиков.

Поначалу многие — и правые и левые — пытались воспротивиться его переезду в Зимний. Потом утихомирились. Единственно, что позволил Александр Федорович, — так это историко-художественной комиссии дворца несколько «опростить» залы, заменить особо дорогую мебель и музейные ценности на канцелярскую обстановку.

В правительстве он оставил себе прежние три портфеля министра-председателя, военного и морского, назначив двух управляющих, ставших также членами кабинета (вот тогда-то и получил свой пост Савинков). По существу, Керенский перепоручил Савинкову все практические дела по армии. Борис Викторович так это и понял. Собрав столичных и иностранных корреспондентов, он изложил свою программу:

— Первой задачей моей деятельности по военному министерству является восстановление железной дисциплины. Для насаждения ее нужен особый и в высшей степени авторитетный аппарат. Аппарат этот будет организован мною в полном согласии со Ставкой верховного главнокомандующего. Необходима самая суровая и действительная борьба с разлагающими армию элементами вроде так называемых большевистских течений и большевиков! И я эту борьбу поведу решительно!..

Керенского, ознакомившегося с этой программой не заранее, а лишь по газетному отчету, несколько покоробило яканье своего помощника и насторожила фраза о «полном согласии со Ставкой». Но в общем и целом это была его собственная программа. И Савинков выделил в ней главное необходимость борьбы с большевиками.

Однако на том же газетном листке под сенсационным заголовком: «Условия генерала Корнилова» — был напечатан полный текст первой — шифрованной, совершенно секретной — телеграммы-ультиматума нового главковерха. Как это могло произойти? Где газетчики раздобыли ее текст?.. Керенский поручил Савинкову произвести расследование.

Газетная заметка вызвала переполох — и среди министров, которые понятия не имели об ультиматуме, и, что гораздо серьезней, среди общественности. Заволновались рабочие и на усмиренных было заводах: «Генерал рвется в диктаторы!» Само это слово: «диктатор», всплывшее в умах думцев в первый же час революции, теперь впервые вылетело на улицу. Действительно, какие миражи мерещатся зарвавшемуся генералу? Неужто мало ему Ставки?.. Не просчитался ли Керенский, назначив главковерхом человека, которого и видел лишь однажды — мельком, в толпе других?..

Сегодня они наконец встретились. В Зимнем, с глазу на глаз. Корнилов прибыл для вручения министру-председателю своей «Записки» с развернутым изложением собственных требований.

И, едва взглянув на генерала, Керенский понял, что легкомысленно поторопился с назначением: перед ним стоял не исполненный трепета солдафон, благодарный за то, что нежданно вырвали его из армейского захолустья и одарили почестями, а знающий себе цену угрюмый человек с жестоким, будто высеченным из шероховатого гранита, лицом. Не службист-слуга, истертый по казармам и бивакам, в траченном молью мундире, а дикий вепрь, едва сдерживающий бурлящие в нем неукротимые страсти. Наклоненный лоб, эти бурые, налитые кровью глаза… Керенскому стало страшно.

Генерал зачитал свою «Записку». Это было изложение прежних его требований лишь без упоминания об «ответственности перед собственной совестью». Другие же требования были даны более развернуто. Читал он громко, отрывистыми фразами, будто отдавая приказ. Во рту его клацали железные челюсти. «Разгрызет и не выплюнет…»

«Записка» была составлена в выражениях, совершенно не подходящих для данного исторического момента. Это и попытался как можно мягче, подавляя разом возникшую глубокую неприязнь, объяснить Керенский генералу. Пообещал, что правительство «вернется к вопросу», когда главковерх с помощью Савинкова и Филоненко соизволит переработать свой доклад «в духе времени». Чтобы еще более ублажить генерала, пригласил его на вечернее заседание кабинета, в Малахитовый зал, где все министры в присутствии представителей прессы устроили чествование «народному герою». Корнилов воспринял и это лишь как должное.

Полчаса назад он уехал из Зимнего дворца на вокзал, откуда с минуты на минуту должен был отбыть в Ставку.

И теперь, оставшись один, Керенский не мог отделаться от гнетущего чувства. От предощущения, которое еще никогда его не обманывало…

— Прошу принести досье генерала Корнилова, — приказал он начальнику своего кабинета полковнику Барановскому. И когда тот положил тощую папку на обширный императорский стол, углубился в изучение подшитых в нее листков.

Пели самозабвенно. Так, что звенели стекла и, казалось, содрогались кирпичные стены:

Серго в полную силу присоединял свой голос к общему хору.

Теперь им не надо опасаться, что шпики Временного обнаружат место сбора. Все! Шестой съезд партии с полным успехом завершил свою работу!.. Съезд, который на крутом повороте революции должен был выработать для всей партии новый тактический план, дать ответы на множество вопросов, накопившихся с момента Седьмой, Апрельской всероссийской конференции РСДРП (б). Задачи перед съездом стояли огромные. С Апрельской конференции, за три месяца, ряды партии выросли втрое — с восьмидесяти тысяч до двухсот сорока тысяч членов — и в основном за счет крупнейших промышленных центров, за счет притока пролетариев. И на самом съезде почти половину делегатов составляли рабочие. Каждый делегат в среднем три-четыре раза подвергался аресту, три года провел на каторге, в тюрьме, в ссылке или на поселении. Это в среднем. А сколько было таких, как Серго, имевших «в активе» недобрый десяток черных лет…

И сколько знакомых, родных лиц! Будто собрались на заранее, через годы договоренную, встречу давние-давние друзья. Некоторых Серго не видел со времен революции пятого года; кого встречал в последний раз в Париже и в России в одиннадцатом-двенадцатом годах, во время подготовки и работы Пражской конференции и снова на нелегальной работе в империи перед последним своим арестом; а с кем расстался и совсем недавно, уже после того, как вместе вернулись из Якутии. Алеша Джапаридзе, Авель Енукидзе, Осип Пятницкий, Михаил Степанович Ольминский, Инесса Арманд, Феликс Дзержинский, Николай Семашко, Борис Бреслав, Емельян Ярославский, Николай Скрыпник, Надежда Константиновна Крупская!.. Обнимались. Целовались. Торопились вспомнить о прошлом. Но главное — говорили и думали о сегодняшнем и будущем.

Не было Владимира Ильича. Мало кто даже из делегатов знал, но ему, Серго, было известно — Ленин совсем рядом, всего в тридцати пяти верстах от Питера, от этого дома за Нарвской заставой. Но он не может здесь быть. Хотя главные доклады, сделанные на съезде, — политический отчет, организационный отчет и другие, — обсуждаемые делегатами резолюции обдуманы с ним, согласованы, а многие документы и написаны его собственной рукой. Владимир Ильич, по существу, руководил и подготовкой съезда, и всей его работой, присылал свои тезисы, записки, показывал в своих статьях, каким курсом следует идти. Но все равно это первый съезд со дня образования большевистской партии, с девятьсот третьего года, на котором Владимир Ильич не смог присутствовать. Подумать только: свергнуто самодержавие, а Ленин должен скрываться в подполье!..

Съезд открылся двадцать шестого июля. С самого начала полулегально, хотя еще за месяц извещение о его созыве было опубликовано в «Правде», а в самый канун объявление о регистрации делегатов и порядке дня поместил «Рабочий и солдат». Но место работы съезда в газетах указано не было. Начали в Выборгском районе, потом пришлось менять адреса еще дважды. Как в царское время, многие делегаты выступали под вымышленными именами. Выборы Центрального Комитета провели не в конце, а в первой половине работы съезда, и список членов вновь избранного ЦК по конспиративным соображениям не был оглашен.

Сегодня, третьего августа, с утра состоялось четырнадцатое, а после обеда — последнее, пятнадцатое заседание.

За несколько минут до его окончания, когда покинул трибуну последний из выступавших делегатов, слово попросил Серго:

— Товарищи, предлагаю огласить имена четырех членов ЦК, получивших наибольшее число голосов. Считаю необходимым сделать это, чтобы выразить солидарность съезда с избранными вождями партии!

Его слова были встречены дружными аплодисментами.

И первым было названо имя Ленина.

Председательствующий на заседании Яков Михайлович Свердлов сказал:

— Товарищи, все вопросы, предложенные на рассмотрение съезда, исчерпаны. Позвольте предоставить слово для закрытия съезда товарищу Ногину.

Виктор Павлович Ногин, один из руководителей Московской партийной организации, избранный на Апрельской конференции в члены ЦК и ныне вошедший в новый состав Центрального Комитета, в торжественной и напряженной тишине обвел глазами небольшой зал, собравшихся в нем немногим более двухсот пятидесяти человек:

— Товарищи, мы должны отметить исключительную обстановку, в которой протекал съезд нашей партии — этот парламент русской революционной социал-демократии. С одной стороны, гонения на наших вождей и рядовых работников, расправа с нашими сторонниками, преследование большевистской печати заставили нас провести заседание съезда в почти конспиративных условиях. С другой стороны, в эпоху совершающейся революции на долю нашей партии, и только ее одной, выпала счастливая задача быть не только пропагандистом идей социализма, но вплотную подойти к практическому претворению в жизнь начал нового устройства общества…

Серго передалось волнение, которое вкладывал в каждое слово Ногин. Он подумал: и сам бы сказал эти же слова.

— Наш съезд является прежде всего съездом интернационалистов действия, первым съездом, наметившим шаги к осуществлению социализма, — продолжил Виктор Павлович. — Как бы ни была мрачна обстановка настоящего времени, она искупается величием задач, стоящих перед нами как партией пролетариата, который должен победить и победит. А теперь, товарищи, за работу!

Делегаты отозвались на его слова аплодисментами. А потом будто единый порыв поднял их со скамей, и в зале зазвучал «Интернационал».

Когда замолкли последние слова гимна, Свердлов объявил Шестой съезд партии закрытым.

Сошел с трибуны. Отозвал в сторонку Серго:

— Как только подготовим документы, отвезете их к Ильичу.

Глава вторая 4 августа

Поезд, в котором ехал Антон, наконец-то прибыл в Петроград, но почему-то не на Варшавский вокзал, а, потыркавшись по окружной дороге, на Финляндский.

Сколь памятен был этот вокзал Антону! Тогда, на третий день революции, он именно здесь разыскал Ваню Горюнова. Вон стрельчатые окна той комнаты на втором этаже левого крыла…

Как и тогда, тесная площадь перед вокзалом была забита людом. Путко закрыл глаза, представил: в кромешной темени кружит ослепляющий луч, вырывая из мрака пятна лиц, плоскости бронеавтомобилей, вспыхивая на знаменах. А над толпой, на башне бронеавтомобиля — Владимир Ильич… Ему было легко нарисовать в воображении эту картину: привык за месяцы слепоты живописать воображением, да и на фронте сколько раз рассекали ночную темень прожектора.

Но теперь глазам предстала совсем иная картина. Небритые, угрюмые лица, пропотевшие гимнастерки. Куда ни глянь — нашитые на рукава белые черепа со скрещенными костями на черном фоне: эмблемы «ударных батальонов смерти». Нововведение Керенского и Корнилова, еще не дошедшее до их Двенадцатой армии.

И еще чего-то ощутимо не хватало по сравнению с мартовским днем его отъезда на фронт. Да, красного цвета! Где флаги, банты, ленты? Он огляделся. Нет их. Хотя вон, по стенам домов, ставшие неприметными, поблекшие, выцветшие, грязно-бурого цвета тряпицы. Неужели это и все, что осталось от мартовского, наперекор трескучим морозам, цветения, которое так казалось тогда — поторопило к пробуждению саму природу?.. Праздник красного цвета сменился белыми черепами на черных нарукавных нашивках. И вот на тумбе налеплен белый квадрат с оторванным на самокрутку углом приказ Временного правительства об аресте Ленина.

Тогда было третье апреля. Сегодня — четвертое августа. Четыре месяца… Где же они, торжественно встречавшие вождя революционного пролетариата пулеметные роты, дружины рабочей милиции, броневой дивизион?..

Но все равно ему захотелось проделать тот же путь, на Каменноостровский…

Вечерело, а у затворенных дверей продуктовых лавок и булочных пристраивались хвосты: кто со своим раскладным стульчиком, кто с одеялом под мышкой — видать, до утра.

Вот и дворец Кшесинской. Достопримечательность дореволюционного Санкт-Петербурга — щедрый подарок, сделанный скупым Николаем II своей пассии, примадонне Мариинского императорского театра. В первый же день революции Кшесинская, приказав прислуге накрыть к чаю, вышла на обычную, для аппетита и променада, прогулку и не вернулась. Через несколько дней балерина объявилась в Париже. Как потом во всех подробностях расписали газеты, она, покидая свой кров, прихватила лишь баул, набитый бриллиантами, изумрудами и прочими скромными преподношениями его величества и его родичей, их императорских высочеств… Хоть считалась глупенькой, а куда раньше своих поклонников почувствовала, чем грозит ей февральская гроза.

В тот же вечер дворец царской содержанки был занят броневым дивизионом и вооруженным отрядом выборгских рабочих, а через несколько дней передан ими под штаб-квартиру Петроградскому комитету большевиков. До конца июня во дворце Кшесинской находились и секретариат Центрального Комитета партии, и редакция «Солдатской правды», и солдатский клуб «Правда» Военной организации при Петроградском комитете РСДРП.

Сейчас Путко разглядывал дворец во все глаза. Со стороны Кронверкского проспекта он был в два этажа; цоколь из груботесаного красного гранита; над ним — шлифованный серый гранит, наполовину обрамляющий окна первого этажа; выше — белая кафельная плитка и уже по карнизу — синяя, с накладкой из кованых лавровых венков и гирлянд. Саженях в трех от тротуара на уровне второго этажа — балкон. Видна желтая застекленная дверь. Сколько раз выходил из нее на этот балкон Владимир Ильич, чтобы выступить перед рабочими и солдатами…

Дворец выходит углом на Кронверкский и на Дворянскую улицу. Со стороны Дворянской он одноэтажный, щедро застекленный — наверное, там был зал приемов, — отступил от тротуара, заслонен деревьями за чугунной оградой.

Тогда здесь с утра до позднего вечера было море людей. Сейчас обе улицы были пустынны. Окна по второму этажу — в брызгах разбитых стекол. У каменных брусков тротуара — клочья затоптанных бумаг. Вдоль стены и ограды прохаживаются юнкера с шевронами на рукавах — все те же черепа и кости, — с новенькими японскими карабинами за плечами.

Где же были в тот день, когда юнкера громили дворец, Иван Горюнов и его выборжцы?..

Антон пошел от дворца. Напротив, через сквер с вековыми деревьями, проглядывалась красная глухая стена и шпиль Петропавловской крепости. Путко пересек сквер и оказался на набережной. За широченным простором Невы едва виднелась черная с золотом ограда Летнего сада, линия дворцов и далеко справа — Зимний. Отсюда казалось, что на него, как шапка, нахлобучен купол Исаакиевского собора.

Зимний… Говорят, Керенский почивает ныне на ложе императора и надевает на себя перестиранное царское белье. И смех и грех… В окнах Зимнего уже блекло светились огни. В поте лица трудятся «заложник демократии» и его правительство?..

Что бы там ни было, но, как и в февральские дни, Антон прежде всего будет искать связь.

Тогда, в марте, в самый канун отъезда на фронт, когда он в последний раз виделся с Горюновым, Ваня сказал: «Мы выходим из подполья, Питерский комитет велел выдать каждому партийцу билет. Хочешь получить в нашем райкоме?» Партийный билет! До революции о таком и не слыхивали и списки-то старались не хранить. «Конечно!» — сказал тогда Антон. Тут же ему и выдали красный картонный квадрат размером в осьмушку: «Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Членский билет № 241. Выдан члену партии Антону Путко». Подпись секретаря Выборгского районного комитета и круглая печать с литерами в центре: «РСДРП». Этот квадрат и сейчас лежал в кармане его гимнастерки.

В том третьем номере «Рабочего и солдата», где было помещено объявление о регистрации делегатов съезда, указывался и адрес Выборгского райкома — Большой Сампсониевский, дом 62.

С Каменноостровского он через Гренадерский мост, переброшенный над Большой Невкой, вернулся на Выборгскую сторону и пошел по бесконечному Большому Сампсониевскому. До дома 62 — зеленого, четырехэтажного, с облупленной штукатуркой — он добрался уже совсем затемно. Дернул одну дверь, другую — заперто. У одного из подъездов во внутреннем, замкнутом дворе стояли несколько парней, по виду рабочие. Оглядели его с подозрительностью, особенно офицерские погоны.

— Райкомовских никого нет, все по заводам.

Антон знал и другой адрес: Кушелевка. Может, повезет — застанет Ивана дома.

Вот и его многооконный дом-казарма. Дверь тоже заперта. С последней надеждой постучал погромче.

Из соседней комнаты выглянул в коридор взъерошенный мужчина:

— Какого черта, стер!.. — разглядел форму и погоны, осекся.

— Где ваш сосед, Иван Горюнов?

— «Где, где»! — со злостью передразнил сосед. — Припоздал, вашбродие, — другие ужо уволокли Ивана в «Кресты»! — И с сердцем захлопнул свою дверь.

«Вот оно что… — Антон вышел на улицу. — Вот, значит, где ты был в июльские дни… Снова там, на Невском, под пулями… Куда же теперь? Искать Василия? Где? Может быть, и Василий в одной камере с Ваней… А что, если начать, как тогда, с Сашки?..»

Мысль о Сашке толкнула его к давнему, морозно-полынному, к тому, что оставило на сердце тепло, растворенное в щемящей грусти невозможного, — к Наденьке и их последнему разговору на Александровском мосту.

Ее пылкое объяснение, как онегинской Татьяны: «Я вас люблю, чего же боле…» Татьяна не та, Онегин не тот, и время совсем иное… Ее бесхитростная, ясная жизненная стежка — и его ухабистый, кандальный путь через дальние дали, через аресты и нерчинскую преисподнюю, траншеи, кровь… Разве сопрягаема с ее наивно-открытыми глазами-ромашками, с ее восемнадцатью годами вереница его трудных лет, оставивших меты и сединой, и рубцами от кандалов, и ранами от шрапнели?.. Так с тоскливым холодом на сердце решил он еще тогда, в поезде, хотя и испытывал к девушке благодарность, наверное как каждый мужчина, удостоенный внимания и любви женщины. К этому же решению он возвращался и на фронте, получая от Наденьки письма со штемпелями военной цензуры. Цензуре нечего было вычеркивать в них — этих детским почерком, с помарками и ошибками старательно исписанных страницах, с неизменными поклонами от ее мамы, от Сашки и даже младшего брата Женьки, со скупыми новостями и робкими просьбами писать чаще, беречь себя и не забывать о ней. И эти листки, хоть и рад был он их получать, и пахли они полынью, снова и снова подтверждали: невозможно. Его умудренный прожитым и пережитым опыт — и ее наивность; все то, ради чего он растирал кандалами запястья и щиколотки, его боли и муки; тяжесть, до конца дней возложенная на его плечи погибшими товарищами, — и ее «миленький», «здрасте» и «досвидание»; его восемь жен-гаубиц — и она с пирожными за шестьдесят копеек…

Но единственно главным было другое. Ольга. Единожды, на одну ночь, ставшая его женой. Канувшая в неизвестность.

Чтобы не обидеть Наденьку, он, как и пообещал, написал ей первым. Она откликнулась сразу. Потом почтальон разыскивал его чуть ли не каждый день, и офицеры батареи с доброй завистью посмеивались: «Язык любви, язык чудесный, одной лишь юности известный…» Антон, конечно, ничего никому не объяснял. Писал все реже. Потом началась подготовка к наступлению. Июльские события. Контрудар германцев…

Наденька тоже перестала писать. Батарейцы успокаивали: «Пусть бог вас сохранит от ревности: она — чудовище с зелеными глазами…» Сам же он подумал: вот и хорошо, время сделало свое…

Поэтому теперь он шел на Полюстровский с легким сердцем. Шел не к ней — к Сашке. Вот и хата с белеными стенами. Затененный вишнями двор. Как умеют люди сохранять привязанность к отчему краю! Интересно, плодоносят ли под холодным северным небом украинские вишни?.. Но все равно домик выглядит куда живописней, чем зимой. Совсем как в деревне, расхаживают, выворачивая головы с зернышками-глазами, куры. Вон и знакомый кот на крыльце.

Антон оттолкнул незапертую калитку. Поднялся на крыльцо. Постучал. Ответа не было. «Неужто и здесь…» Постучал еще. Потянул ручку. Дверь отворилась. Из сеней в горницу — тоже не на замке.

В комнатке-боковушке послышалось движение. Скрипнули половицы. Наденькин голос:

— Кто там? Ты, Сашко?

Девушка ступила в горницу. Вгляделась, обмерла:

— Антон!

— Здравствуй, Наденька.

Она прижалась к его гимнастерке и зарыдала, плечи заходили ходуном.

— Что ты? — мягко положил он ладони на ее руки. — Чего ты?

— Дура — вот почему!.. — она подняла лицо. Плачущие глаза ее сияли. Приехал! Живой! Как раз сию секундочку ты мне снился!..

Тут только, отстранив, он увидел — она сама на себя не похожа: на белых исхудалых щеках острей обозначились скулы и углубились ямочки. Вдвое больше стали глаза. И нет ее роскошной косы, острижена чуть не под солдатский ноль.

— Что с тобой?

— Да я ж, миленький, тифом переболела… Уже было померла, да мамо выходила…

— Не может быть! — полоснуло его. — Наденька, родная моя!

— Теперь ожила, — благодарно улыбнулась она, и вместе с ямочками проступили на щеках и у глаз морщинки. — С домом управляюсь. Маму с Женькой в деревню отправили, не так там голодно… — Судорожно, порывисто, чего-то страшась, заглотнула воздух. — Я так тебя ждала! Так… — Она потянула его за руку.

Наброшенный на плечи, на ночную сорочку платок соскользнул. Антон увидел белого жучка — след оспяной прививки, россыпь родинок.

— Идем!..

Пахнуло полынно-горьковатым чистым теплом. Он сделал шаг к ее комнатке. И остановился — как запнулся.

— Нет, Наденька… Я пришел к Сашке.

Александр Федорович Керенский сидел за своим, бывшим императорским столом в бывшем кабинете Александра III, а Борис Викторович Савинков — в просторном, увенчанном государевым вензелем кресле у стола. Министр-председатель внимательно изучал бумагу, представленную ему на подпись управляющим военным министерством.

Это был новый список лиц, подлежащих аресту в ближайшие дни. В списке значились как члены императорской фамилии, великие князья и наиболее приближенные к Николаю Романову сановники, так и наиболее видные большевики, еще находящиеся на свободе.

Список был как бы чертежом конструкции, которую терпеливо и целеустремленно возводил Савинков. Конструкция падежная. Прежде всего из-за отсутствия лишних деталей. Память о любимом Париже подсказывала Борису Викторовичу пусть и не оригинальное, но точное сравнение: башня Эйфеля. Ажурно-четкая, она вознеслась над всеми дворцами и фабричными трубами мира.

В конструкции Савинкова деталями были люди. Не только плитами опор, балками, но и соединительными винтами, кронштейнами, перилами прочной лестницы и ее ступеньками. Люди же были и строительным мусором, а также утяжелявшими его сооружение элементами. Все лишнее — прочь!..

Сейчас нужными Савинкову деталями были Керенский и Корнилов. Борис Викторович не заблуждался в оценке их качеств. Министр-председатель марионетка, которую по ошибке, под влиянием всеобщего психоза, пока принимают всерьез; истерик, «маленький Наполеон», комичный в своем подражании великому французу. Болезненно тщеславный актер. Обнажающиеся верхние десны и пена в углах губ, когда Керенский заходился, вещая, были физически противны Савинкову. Однако все эти качества, роль, которую сегодня играл Керенский, и заранее предопределенная недолговечность его пребывания на исторической сцене, — все это как раз и нужно было Борису Викторовичу.

Что же касается Корнилова, то эта «деталь» обладала совершенно противоположными качествами: генерал ничего не понимал в политике и совершенно не разбирался в правилах ее игры; сие было ему просто не по разуму. Но зато это был железный человек, острый, беспощадный меч. А оружие — Савинкову это куда как известно — само по себе нейтрально. Просто продукция. Все зависит лишь от того, в чьих руках оно окажется. Лавр Георгиевич должен быть в его руках.

Аресты, которые Савинков наметил, должны расчистить площадку для его башни. Нет, он не чрезмерно жесток и не хочет, чтобы его башня возвышалась посреди вытоптанной пустыни: пусть темнеет вековыми дубами лес, пусть зеленеет трава на лужайках… Но выкорчевать дряхлые пни монархии и колючие терновники большевизма необходимо. Если взвесить на весах души, кого он ненавидит сильней — царедворцев или большевиков, — гирьки окажутся равной тяжести. Он жгуче ненавидит и тех и других.

Это могло бы показаться парадоксальным: начинал-то он свой путь от того же межевого столба, что и все нынешние большевики. Его старший брат, революционер, погиб в Сибири, в ссылке. Сам он еще в конце прошлого века участвовал в студенческом движении, а в первый год века нынешнего примкнул к социал-демократическому петербургскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» и по делу социал-демократов был выслан в Вологду.

«Луначарский А. В.», — выделил он в списке.

Как раз там, в Вологде, и познакомился он с Анатолием Васильевичем. Образованнейший человек. Эрудит!.. Сколько ночей под завывание вьюг провели они тогда в интереснейших дискуссиях… В списке, который сейчас изучал Керенский, фамилия Анатолия Васильевича была не только подчеркнута, но и помечена на полях красным крестом.

Да, ошибки молодости, дань моде… Он быстро понял: социал-демократическая программа — это не для него. Воспитание масс, пробуждение революционного самосознания пролетариата?.. Бог мой, да так и вся жизнь пройдет! И что ему до каких-то Петров и Иванов в замасленных блузах?.. В жилах бурлит кровь, тверды натренированные мускулы, он весь жажда быстрого и яркого дела!.. Но дело еще не найдено. Он на распутье… Там же, в Вологде, его натура почувствовала родственное у писателей «новой волны», крайней левой — у Метерлинка, Роденбаха, Гамсуна, Бальмонта. Их мятежный порыв — как первые зори. Их мечтания, их стремление к мистическому и бесконечному… И вдруг, как дар — Ницше! Индивидуалист-аристократ, презирающий «слишком многих», толпу, нивелирующую личность; Ницше жестокий и гордый, отвергающий сострадание, проповедующий «любовь к дальнему» за счет «любви к ближнему». Вот философия и психология борьбы!..

Но как объединить прозрение души и ума с практической деятельностью?.. Все поставила на свои места встреча с Брешко-Брешковской, «бабушкой русской революции», социалисткой-революционеркой. (Кстати, Керенский сейчас и ее тоже поселил в Зимнем дворце. Брешко-Брешковская входит в свою опочивальню через подъезд «ея императорского величества».) Та давняя встреча и определила путь Бориса Викторовича. Он стал эсером. Бежал из ссылки через Норвегию в Швейцарию и тогда же, весной третьего года, прибыв в Женеву, вступил в боевую организацию. «Во имя дальнего — за счет ближнего»… По времени совпало: партия эсеров видоизменяла систему подготовки террористических актов, прославивших «Народную волю». Отныне боевая организация принимала характер замкнутой, строго изолированной, автономной и подчиненной своим собственным законам организации. Нечто вроде преждевременного корниловского тезиса: «ответственность перед собственной совестью». Даже центральному комитету эсеров отныне боевая организация должна была подчиняться лишь в одном — в решениях, на кого направить удар. А кто, когда и как осуществит его — это касалось только их, членов схимы. Они сами выделяли из своей среды и «члена-распорядителя», который становился полновластным диктатором. Их «членом-распорядителем» стал Евно Азеф…

В начале четвертого года Азеф поручил Савинкову организовать покушение на тогдашнего министра внутренних дел фон Плеве. Савинков блестяще осуществил план. Руками московского универсанта Егора Сазонова.

Он помнит — будто произошло вчера… Петербург, летнее утро, Измайловский проспект, пыльные камни. На мостовой распростертый Егор, раненный близким взрывом, а рядом разнесенная в щепы министерская карета. Сазонова там же и схватили. Осудили на бессрочную каторгу. Семь лет назад он отравился в Горно-Зерентуйской каторжной тюрьме — в знак протеста против телесных наказаний, примененных к политическим. Савинков же после убийства фон Плеве вернулся в Женеву, был кооптирован в члены центрального комитета. Евно Азеф назначил его своим заместителем в боевой организации.

Следующим они наметили великого князя Сергея Владимировича, генерал-губернатора Москвы, дядю Николая II. Его убийство должно было явиться роковым предостережением самому царю. Опять организацию теракта Азеф поручил Савинкову. Борис Викторович выбрал исполнителем московского универсанта Ивана Каляева, с которым два года назад бежал из Вологды. Все подготовили на второе февраля пятого года. Поздним вечером карета великого князя катила через Воскресенскую площадь — генерал-губернатор возвращался со спектакля в Большом театре. За час до этого Савинков из рук в руки передал бомбу метальщику и теперь наблюдал издалека. Вот карета поравнялась с Каляевым. Иван сделал движение… Но бомбу не бросил. Струсил?.. «Нет, объяснил ему через несколько минут белый, как сама смерть, студент. — В карете я увидел рядом с князем женщину и двух детей…»

Непростительная сентиментальность. Как оказалось потом, в карете ехали жена Сергея Александровича, а также дочь и сын великого князя Павла. Сын, Дмитрий, чудом оставшийся в живых в тот день, в декабре шестнадцатого года участвовал в убийстве Григория Распутина…

Каляев бросил бомбу спустя два дня. Сейчас, сидя в кресле царского кабинета, Савинков живо восстановил и ту картину. Зима. Валит снег. Два часа пополудни. Борис Викторович передает Каляеву завернутую в газету бомбу. Целует в губы. Студент уходит в сторону Никольских ворот Кремля. Через несколько минут с той стороны доносится эхо взрыва… Иван Каляев был повешен в Шлиссельбургской крепости.

Сколько было потом удачных и неудачных покушений!.. Сколько было казнено самих боевиков и участников эсеровского подполья в России!.. А потом — взрывом куда более оглушительным, чем от их панкластитовых бомб, разоблачение Азефа, как старейшего секретного сотрудника охранки, ставшего платным агентом еще четверть века назад. В ту памятную ночь шестого января девятого года Савинков должен был учинить «члену-распорядителю» последний допрос, а затем… Но накануне Азеф скрылся из Парижа.

После опустошительных разгромов, а главное — после разоблачения Азефа, боевая организация эсеров перестала существовать. По существу, распалась, раздробившись на мелкие осколки, и сама партия социалистов-революционеров. Савинков порвал с ней, отошел от всякой партийной деятельности, занялся журналистикой и литературой. Выбрал псевдоним «В. Ропшин». Роман «Конь бледный» принес ему известность. Когда началась мировая война, он стал корреспондентом русских изданий на франко-германском фронте. Подписчики «Нивы» и «Русского инвалида», читая очерки с театра действий союзников и российского эскпедиционного корпуса во Франции, не догадывались, что под фамилией Ропшина сокрыто имя страшного, трижды проклятого в империи террориста.

Теперь, в апреле семнадцатого года, он впервые легально вернулся в Россию. Зачем?.. Чтобы осуществить давнее, тайное, неудовлетворенное. Он еще в юности осознал, что он — избранный. Обреченный на счастье испытывать муки жажды крови. Ибо он, по Ницше, личность.

В обществе, по Ницше, — и в этом Савинков следовал за своим кумиром безоговорочно — существуют две нравственности: одна, предопределенная для обыкновенных смертных, гласит «не убий», «не укради», «возлюби ближнего, как самого себя» и так далее; другая же нравственность — для правителей, коим все разрешено и дозволено, и нет над ними суда ни земного, ни вышнего. Ибо, как вещал философ, «человечество скорее средство, чем цель. Человечество — просто материал для опыта, колоссальный излишек неудавшегося, поле обломков».

Но какая же цель влекла его, Савинкова? Ясно — власть. Над окружающими, над неведомыми, над всей Россией. Власть жестокая и беспощадная. Утверждающая его представление об идеале государственности.

По возвращении он восстановил свое членство в партии эсеров, вдруг возродившейся и завоевавшей популярность среди темной мелкобуржуазной стихийной массы, ослепленной ура-революционными фразами. Эсеры приняли Савинкова с распростертыми объятьями. Тотчас с одобрения Совдепа он получил пост комиссара Юго-Западного фронта. Именно армия и была ему нужна для начала. Именно на этом Юго-Западном фронте он подобрал оружие по своей руке — генерала Корнилова. Назвал его имя, когда возникла необходимость заменить главнокомандующего фронтом. Поднял его с командарма в главкомы, а заодно с генерал-лейтенанта в полные генералы. Ему же и продиктовал знаменитую телеграмму: «Я, генерал Корнилов, вся жизнь, которого…» — с требованием введения смертной казни на фронте. Савинкову это надобно было и для последующего: не бросать же в нынешних условиях панкластитовые бомбы под экипажи одиночек. Наконец, легко нажав на Керенского, он сделал Корнилова и верховным главнокомандующим. И ныне он делает все возможное, чтобы окружить имя главковерха в глазах публики ореолом героя.

Савинков мог считать, что сам породил джинна. И все же кое-что не нравилось ему в последнее время и в замашках генерала, и в том, что происходило ныне в ближайшем окружении главковерха. Первым делом распалившееся честолюбие Лавра Георгиевича. Дошли слухи, что он тешит себя мыслью о «белом коне». Узнав об этом, Борис Викторович явился в губернаторский дворец, попросил Корнилова остаться с ним с глазу на глаз. Хотя внешне генерал был спокоен, но Савинков уловил — трепещет. Это было заметно по плотно сжатым губам, блестящим глазам и вздрагивающим пальцам Лавра Георгиевича. Савинков знал — его боятся все. Завел разговор о незначительном, а затем, глядя в лицо главковерха, меланхолично, с некоторой грустью проговорил: «Если вы, генерал, или всякий другой, почли бы возможным провозгласить себя диктатором, то предо мной встала бы необходимость и желание расстрелять вас… как и всякого другого, кто поставил бы перед собою такую цель». И замолчал. После долгой паузы Корнилов ответил: «Я к диктатуре не стремлюсь». «Вот и славно. Значит, мы превосходно понимаем друг друга».

Все же успокаиваться на этом Савинков не стал. Откуда у набитой опилками куклы в генеральском мундире могли появиться собственные желания? Не-ет, это кто-то другой, как во время представления в балагане, подает из-за ширмы голос за марионетку-Петрушку. Кто же?.. Филоненко?.. Молод, глуп и предан. К тому же не осмелится, ибо трусоват. И ни с кем, кроме Бориса Викторовича, не связан. Но что это за фигура, обнаружившаяся при Ставке: Завойко?..

Савинков приказал начальнику контрразведки полковнику Медведеву: «Установите самое тщательное негласное наблюдение за ординарцем генерала Корнилова рядовым Завойко. Проследите его связи. Обо всем интересном докладывайте немедленно». «Будет исполнено!» — подобострастно, как и следовало, ответил, вытянувшись, тот.

Если станет необходимым, Савинков в любую минуту откажется от Корнилова. И разделается с Керенским. Министр-председатель уже играет не по правилам: Савинков рассчитывал, что после пертурбации с недавним составом кабинета премьер предложит ему пост военного министра. Керенский пожадничал — удостоил лишь портфеля управляющего, иными словами — товарища министра. Это ему зачтется. Хотя не в портфелях и креслах нынче дело. Савинков терпеть не может постепеновщины. Как и при подготовке террористического акта, нужно все тщательно рассчитать, назначить метальщика и выбрать момент.

«Мой враг дрожит перед своей судьбой…» Савинков был поэтом террора. Но сам, как ни странно, стихов не писал. Зато любил и знал на память почти все стихи поэта и лучшего своего друга, которого горячо поцеловал в губы, вручая ему завернутую в газету бомбу и направляя в сторону Никольских ворот, на верную гибель, — Ванюшу, Ивана Платоновича Каляева…

Александр Федорович ерзнул за своим, бывшим императорским, столом и оторвал Бориса Викторовича от его меланхолических мыслей.

— Вы вполне убеждены, что аресты произвести необходимо?

— Не только убежден, но и решительно настаиваю на этом.

Керенский протянул руку к чернильному прибору. Взял перо. Опробовал его, обмакнув в серебряную чашу. Перо также некогда принадлежало Александру III. Какие письмена выводило это перо в руке самодержца?..

И все же он медлил поставить сейчас свою подпись под списком.

Вчера Керенский тщательно исследовал досье генерала Корнилова. Биографию. Послужной список. Представления к званиям и наградам. Все это было по-канцелярски выхолощено и нивелировано. Но министр-председатель обратил внимание на собственноручные распоряжения и предложения генерала. На памятную телеграмму, начинавшуюся словами: «Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого…» — и заканчивавшуюся фразой: «Если правительство не утвердит предлагаемых мною мер… то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главнокомандующего». Вепрь проявил свой характер!.. Но тогда, в сумятице тех ужасных часов, когда отовсюду сыпались донесения об отступлении, Керенский не обратил внимания на другое, что приковало его взор вчера: к телеграмме Корнилова была приложена шифровка от комиссара Юго-Западного фронта: «Я со своей стороны вполне разделяю мнение генерала Корнилова и поддерживаю высказанное им от слова до слова.» И подпись: «Савинков». И еще: вырезка из газеты «Русское слово», и в ней, в номере за одиннадцатое июля, полный текст телеграммы главкоюза, слово в слово! Такой же строго секретной и шифрованной, как позднейший ультиматум!.. Странное, поистине удивительное совпадение… Керенский превосходно знал силу печатного слова. Сам, в бытность присяжным поверенным, к каким только ухищрениям не прибегал, чтобы появилось его имя на газетных страницах. Пресса создает популярность, в ее власти вознести в кумиры толпы или низвергнуть в прах. В случаях с телеграммами Корнилова она играла на повышение курса его акций. Неужели прямолинейный генерал оба раза сам… Нет. Исключено. Абсолютно супротивно его характеру. Кто же тогда? Савинков?

Кому на Руси не известно его характерное лицо с мечтательно-спокойными серыми глазами?.. Беллетрист, убийца. От одного лишь звука его имени трепетали великие князья и министры… Сподвижник Азефа, руководитель боевой организации эсеров. Но как он оказался здесь теперь? Кажется, объявился вдруг в должности комиссара Юго-Западного фронта. А потом? Черт его знает. Deus ex machina[17]. Вернее, дьявол. А теперь сам Керенский назначил его управляющим главного своего имения — военного министерства.

Вот и сейчас, как бы углубленный в изучение списка, представленного управляющим, Керенский не столько оценивал каждую предложенную к ликвидации фамилию, сколько размышлял о сидящем напротив него человеке. Когда Савинков входит в кабинет с засунутыми в карман руками, не знаешь, что он вынет портсигар или пистолет. Убивающий взгляд. Смотрит — будто грустит о том, что вынужден загубить твою жизнь. Плечи атлета, а пальцы пианиста. Тонкие и белые, с отполированными и покрытыми бесцветным лаком ногтями. Бледные щеки. «Конь бледный». А видятся пятна крови на пальцах и каинова печать на щеках. Упаси боже иметь такого своим врагом!.. Наверное, поэтому Керенский, действуя инстинктивно, и приблизил Савинкова. Чтобы чувствовал тот взаимосвязанность. Но чего жаждет Савинков для себя? Министерского поста? Керенский не постоит — дай только срок. Но ведь это именно Борис Викторович тогда, в салон-вагоне на обратном пути из Ставки, после совещания с заносчивыми генералами, назвал ему имя Корнилова. И настоял. И давал все последующие советы. Хочет сгладить остроту нежданно начавшегося противоборства между министром-председателем и главковерхом?.. А эти газеты?.. Что за игра?..

Пусть не все ее условия, но первое Керенский разгадал. Теперь ему ясна расстановка сил. А это уже наполовину победа!..

Он почувствовал облегчение. Даже удовлетворение. Нет, друзья, меня не обведете! Был уже один претендент. Где он? Тю-тю, за океаном!..

Этим претендентом был адмирал Колчак. Исход их первой встречи оказался схожим: непримиримая неприязнь друг к другу. «С революцией я целоваться не склонен». А в газетах: «Суворовскими знаменами не отмахиваются от мух, пусть князь Львов передаст власть адмиралу Колчаку». И листовки в таком же роде. Керенский предложил адмиралу немедленно отбыть в Новый Свет. Предлог: американский флот собирается действовать против Дарданелл, и опыт бывшего главнокомандующего Черноморским флотом может весьма пригодиться адмиралам-янки. Колчак не торопился с отъездом. Министр-председатель направил к нему на квартиру правительственного курьера: «Немедленно отбыть, а также донести, отчего до сего часа не выполнено предписание». Ответа он не получил. Но неделю назад адмирал покинул столицу. Вот так-то!.. Хоть и полны амбиций, а умом узки. Куда вам, господа, до орлиных высот государственности!..

Артистическая натура Александра Федоровича была подвержена быстрой смене настроений. Но меланхолия и пессимизм овладевали им редко. Над всеми предчувствиями, предощущениями ему светила в туманно-розовой мгле путеводная звезда. Он был рожден под знаком Тельца, в апреле, а это был знак огня, определявший характер сильный и властный, одаренный жизненной энергией, обладающий талантами государственного деятеля. Александр Федорович верил своему гороскопу.

— Так, значит, решительно настаиваете, дорогой Борис Викторович? Что ж, могу выразить лишь благодарность — я тоже одобряю аресты означенных лиц.

Он снова ткнул перо в императорскую чернильницу и размашисто подписал список.

Наденька уснула в своей боковушке, а Антон остался в горнице, чтобы дождаться все же ее брата Сашку.

Час назад он как мог постарался успокоить девушку: «Пойми, ты мне как родная… Ты не только сестра милосердия, ты как моя родная сестренка… Я всей душой благодарен тебе… Но благодарность — это не любовь, пойми…» Но разве можно что-нибудь объяснить?..

Девушка выплакалась на его плече и покорно ушла в свою комнатенку. О Сашке же сказала: «Он днюет и ночует на „Айвазе“, вернется домой аль нет не знаю…»

И вот теперь, отвалившись к стене и подремывая, Антон терпеливо ждал. Дождался. На крыльце затопало. Дверь распахнулась.

— А! Здорово, Антон Владимыч! Возвернулся? Опять побитый? — парень показал на его обвязанную бинтом голову.

— Пустяки. Ты-то как?

— Бастуем. Хозяева вообще завод на замок закрывать надумали. Так мы порешили: займем цехи и будем держаться насмерть. При Николашке и не такое бывало — выдюжим.

— Правильно. Сила в ваших руках. Твердо стойте на своем, — одобрил Путко. — А у меня к тебе все та же забота — сведи к товарищам по комитету. Я сам сунулся туда-сюда — никого найти не смог.

— Да, нашего Горюнова и многих других Керешка укатал в тюрьмы… Ничего, кровью харкать будет за это — придет час… А вас спровожу. Только айда зараз, а то времени у меня в обрез.

— Отлично! Мне и надо как можно скорей.

Антон натянул шинель. И они отправились по ночным улицам.

Сашка привел его в большой дом на Литовской. Позвонил. В неосвещенную прихожую вышел мужчина. Пригляделся:

— А, Антон-Дантон!

— Да никак Василий? — обрадовался Путко. — Все дороги ведут в Рим! Вы-то и нужны мне больше всего!

Они обнялись, как старые друзья.

— Коль так, прощевайте — у меня своих забот полон рот, — сказал Сашка, делая шаг к двери.

— Завтра явишься ровно в десять утра, — напутствовал его Василий, а когда дверь за парнем захлопнулась, сказал: — Наш. Молодой кадр. Связной городского и районного комитетов. — Повел Антона в комнату. — Ну, кто первым будет рассказывать?

— Вы, конечно… У меня там что? «По пехоте противника, прицел сто огонь!» А вот вы тут наварили каши.

— Это уж точно!

И Василий начал рассказ обо всем, что произошло в Петрограде с июльских дней.

— Наиглавнейшее — состоялся съезд партии. Только вчера закончился.

— Что же решили?

— Обсудили положение в стране и наметили курс. Вот, прочти «Манифест» съезда, — он протянул листок, отгектографированный, как те давние подпольные прокламации. Антон начал внимательно читать:

— Здорово! — сказал Антон. — Берет за душу.

— Поняли из текста: «стройтесь в боевые колонны»? Период мирного развития революции кончился. Июльский расстрел показал это. Керенский и его компания взяли курс на подавление революции, на разгром Советов и солдатских комитетов, на установление открытой диктатуры. Наш курс на социалистическую революцию остается прежним. Но тактику мы меняем начинаем подготовку к вооруженному противоборству.

— Значит, восстание?

— Да. Но тщательно подготовленное. Керенский хотел бы навязать нам войну сейчас, пока мы еще не собрались с силами. Съезд предупредил: мы не должны поддаваться на провокации. Организовываться, привлекать на свою сторону массы — вот что нам нужно сейчас.

— А как Совдепы?

— Владимир Ильич потребовал: лозунг «Вся власть Советам!» необходимо временно с повестки дня снять — в июльские дни ВЦИК и Петроградский Совдеп показали себя как жалкие прихвостни Временного правительства. После Первого Всероссийского съезда Советов во ВЦИКе засилие эсеров и меньшевиков. Большевиков там почти нет, да и тем, кто избран депутатом, они стараются заткнуть голос. Зато в пролетарской массе наше влияние растет. Возьми хотя бы по Питеру: в апреле было шестнадцать тысяч большевиков, а нынче тридцать шесть тысяч. Подобная картина и в Москве, и по другим центрам. И что особенно для нас с тобой важно: такая же картина в действующей армии. Или я не прав?

— Прав, конечно. Июльские дни не только не вызвали упадка настроения среди моих орлов — наоборот, еще злей стали! Ты представить не можешь, как мы обрадовались, когда получили первый номер «Рабочего и солдата», а потом узнали, что собирается и съезд.

— Скажи спасибо своим выборжцам, это благодаря им стало возможным провести его — так и отметили особо на съезде, — широко повел рукой, как бы раздвигая стены комнаты и показывая Антону на весь район, Василий. — А с газетой помучились… Деньги-то, по копейкам и пятакам, быстро собрали среди рабочих и солдат, да вот где найти типографию? К крупным владельцам и не совались — те грамотные, сразу бы раскусили, что большевистская. Сколько искали, наконец с превеликими хитростями нашли — на Гороховой. Типография «Народ и труд». На одном талере мы верстаем своего «Рабочего и солдата», на другом — какой-то поп свою «Свободную церковь», а в третьем углу меньшевики свои подлые брошюрки.

Он вдруг расхохотался:

— Случай такой однажды произошел: проходит мимо нашего верстака меньшевик, глянул на оттиск полосы, а на ней статья «Ответ», и под ней подпись: «Н. Ленин»! Меньшевик тот глаза вытаращил: «Да Ленин же в Германию удрал!..» Ну, мы ему: «Дурак ты, дурак! Прочти-просветись, статья-то по самым последним фактам прямо в номер написана!» Он прочел и эдак, будто между прочим: «А интересно бы узнать, где сейчас находится товарищ Ленин?» Ишь в товарищи себе, прохвост, захотел! И потом снова: «Интересно, где же он?» Ну а мы руками разводим: мол, и самим неизвестно.

— Представляю, если бы они узнали… — проговорил Антон. Подумал: «Где сейчас Владимир Ильич?» Но даже и спрашивать не стал: чему-чему, а уж этому годы подполья его научили…

— Из предосторожности мы не писали, что «Рабочий и солдат» — орган «военки»: просто «ежедневная газета» РСДРП. Теперь съездом газета утверждена как центральный орган ЦК, та же «Правда».

— Мы на батарее так сразу и поняли, — кивнул Путко.

— Вот такие пироги, товарищ георгиевский кавалер, — не без гордости заключил Василий. — Ну а ты с какими гостинцами пожаловал?

Как и тогда, в марте, они незаметно перешли с «вы» на дружеское «ты».

— В Питере я проездом: сделал остановку для рекогносцировки. Держу путь в Москву — делегирован армкомом на какое-то Государственное совещание.

— Во-от оно что! — даже присвистнул Василий. Его светлые брови сошлись на переносье в узелок. — Это оч-чень важно и оч-чень нам нужно! Как раз сейчас Центральный Комитет вырабатывает тактическую линию по отношению к Московскому совещанию. И ты можешь оч-чень нам пригодиться! Пошли.

В передней Василий у зеркала достал из кармана косматый рыжий парик и натянул его на свой оселедец. Прилепил под нос пышные усы.

— Ну как, хорош? — обернулся к Антону. — Временные имеют желание и меня засадить в кутузку, да я не хочу задарма харчиться.

В парике, в макинтоше и с тростью в руке он стал неузнаваем. Даже походка изменилась — этакий столичный фат.

Путь был дальний, на Фурштадтскую. Наконец добрались.

— К сведению: эту квартиру мы снимаем у монахинь женской церковной общины, — подмигнул Василий. Он был в превосходном настроении.

Они поднялись по лестнице. В большой комнате — несколько человек. На столах — бумаги, стопки газет. С краю — самовар и чашки на латунном подносе, горка бутербродов, дым от папирос слоится под абажуром. Василий подошел к одному из мужчин, сидевших спиной к двери. Что-то сказал. Мужчина поднялся, обернулся, отодвинул стул.

Он был высок, неимоверно худ. Огромный лоб с поредевшей прядью, миндалевидный разрез глаз, тонкий нос с нервно вырезанными ноздрями, узкая бородка. Мужчина вгляделся.

Но первым узнал Антон:

— Товарищ Юзеф!

— Товарищ Владимиров, да? Ну, вечер добры. Точнее — добро утро, — он кивнул в сторону окна.

Действительно, за стеклами уже светало.

— Так ты, оказывается, знаком с товарищем Дзержинским? — сказал Василий. — Тогда сам и выкладывай, куда направлен и зачем…

Теперь все сидевшие за столом обернулись и смотрели на Путко.

— Я — член комитета Двенадцатой армии Северного фронта, — сказал ой. Делегирован на Московское совещание…

Глава третья 5 августа

Антон вернулся на Полюстровский, в дом под вишнями, где сбросил вчера свой ранец, когда было уже полное утро нового дня.

— Так и не поспали, Антон… Владимирович? — глянула на него Наденька. — Я вам постелю. В маминой комнате.

Голос ее дрожал. В нем были и слезы, и обида, и в то же время какое-то благодарное облегчение.

— Ну что ж, часок у меня есть… — только сейчас он почувствовал, что устал. — Но в двенадцать хоть за ноги стащи, хорошо?

— Вода уже согрета, можете помыться с дороги. Девушка внесла в горницу таз, два ведра и вышла. Он с удовольствием стянул с себя пропахшую махрой и потом одежду, смотал со лба черный от пыли и засохших пятен крови бинт.

А когда проснулся, увидел в дверь комнатенки, что Наденька доглаживает его брюки, гимнастерка же, как накрахмаленная, висит на плечиках, сверкая крестами и белоснежным подворотничком.

— Который час, Наденька?

— А я и не глядела, — отозвалась она. Он посмотрел на ходики:

— Ах ты!.. Была б моим вестовым, на гауптвахту бы посадил!

Девушка принесла его одежду, сложила на стуле перед кроватью:

— Нательное потом выстираю, вот Санькино, в пору будет… Сейчас завтракать будем.

Антон с благодарной улыбкой кивнул. Она отозвалась открыто, смешное личико ее с короткой стрижкой засияло.

Через полчаса, отутюженный, бодрый и сытый, с венцом бинта на голове под фуражкой, он уже вышагивал в сторону Александровского моста выполнять первое задание, полученное от товарища Юзефа — члена ЦК Феликса Дзержинского.

Двое суток назад, в Вендене, в штабе армии, вместе с предписанием о делегировании его на Московское совещание, Путко получил еще и рекомендательные письма в питерские отделения «Союза офицеров армии и флота» и «Союза георгиевских кавалеров». Находясь все время на передовой, Антон не имел возможности узнать, чем они дышат, хотя при штабе их Двенадцатой армии тоже были недавно открыты такие отделения.

— И та и другая организации — опорные базы контрреволюции, — с интересом изучив рекомендательные письма, сказал Дзержинский. — Нельзя упустить столь великолепную возможность прощупать их изнутри. Фронтовик. Офицер. Кавалер. Делегат. И ни намека на вашу партийную принадлежность. Понятно? Вечером доложите о результатах.

Александровский мост на противоположной стороне Невы вливался в Литейный проспект. Адрес Антон знал. Выборгская сторона, что осталась позади, была будто одета в рабочую блузу — серая, дымная. Здесь, за мостом, стены дворцовых зданий расцвечены щитами реклам. Оказывается, все так же пел Шаляпин, Сегодня вечером — в «Фаусте». Тут же рядом на листе буквами в вершок: «Заем Свободы. Облигации сего займа выпускаются на 54 года и погашаются по нарицательной цене в течение 49 лет, тиражами, производимыми один раз в год, в декабре, начиная с 1922 года…» Тут же давалось изображение облигации: по центру, в венке — портал Таврического дворца. «Сильный враг глубоко вторгся в наши пределы, грозит сломить нас и вернуть страну к старому, ныне мертвому строю… Одолжим деньги Государству, поместив их в новый заем, и спасем этим от гибели нашу свободу и достояние. Миллионы сотен дают сотни миллионов. Пусть каждый из нас помнит, что купивший облигацию „Займа Свободы“ в 100 рублей, дает армии 4 ружья, 15 снарядов или 1000 патронов…»

Какой-никакой, а отзвук войны. Да только если от каждого ружейного ложа перепадет в карман Родзянке по рублику, Ипполитову — по копейке с патрона, а уж Лессперу — не меньше чем по трояку со снаряда, сколько же это останется для «защиты свободы»?.. И какими купюрами выкладывать? Недавно вошли в оборот новые денежные знаки, выпущенные Временным правительством. На плохой бумаге, жалкие на вид. Их сразу окрестили керенками. Ходили они наравне с Романовнами, царскими красненькими и синенькими, но принимали их в уплату с меньшей охотой.

На тротуарах — полным-полно народа. Какой нынче день? Вроде бы суббота, рабочий. Правда, в толпе больше серо-зеленого цвета. На рукавах гимнастерок и френчей все те же черепа и кости или черно-красные нашивки «штурмовых батальонов», «батальонов тыла» и прочих формирований Временного правительства.

По мостовой под медь оркестра маршировала воинская часть. Антон не обратил бы на нее внимания, если бы праздношатающиеся не поспешили к кромке тротуара. Впереди колонны плыло необычное, из золотой парчи, с черным крестом посредине, знамя. Путко протиснулся. Ба, женщины! В гимнастерках с погонами, в шароварах. Икристые ноги оплетены обмотками, лямками и ремнями стиснуты груди. За спинами вразнобой колыхаются трехлинейки с примкнутыми штыками. На парче вышито: «1-я женская военная команда смерти Марии Бочкаревой».

Молодые щеголи в полувоенных френчах, стоявшие на тротуаре рядом с Антоном, оглядывали «смертниц», как ощупывали.

Нелепо: женщины — и «команда смерти». Кощунственно…

Табличка справа от двери подъезда: «Союз офицеров армии и флота. Петроградское отделение». Под табличкой приколота картонка: «Кв. 19, 3-й этаж».

Он одернул гимнастерку. Подтянул ремень. Помедлил, собираясь с мыслями. «Фронтовик и кавалер… прикинусь олухом господним…»

Взбежал по лестнице. Дверь в квартиру не затворена. Гул голосов. Коридор — хоть на велосипеде раскатывай. В комнатах стоят, сидят, покуривают офицеры разных чинов и родов войск.

— Разрешите обратиться!

— С фронта? Свеженький? Пожалуйста, сюда, господин поручик, к подполковнику князю Гаджиеву!

Подполковник — молодой, тонколицый, с густыми, сросшимися на переносице бровями, в белой черкеске с серебряными гравированными гозырями — был в кабинете один.

Он вышел из-за стола, заваленного бумагами, взял пакет, прочел вложенный в него лист. «Знал бы ты, кто держал это письмо в руках нынешней ночью…»

— Очень харашо, баевой офицер! Ну, чего скажешь?

— Прибыл. Сказать ничего не могу — прямо с передовой.

Вытянулся:

— Извините! Командующий Шестой отдельной штурмовой полевой!..

— Зачэм? — оборвал его рапорт подполковник. — Я уже все прочел. С какого фронта? — он заглянул в листок. — А-о, от Владислава Наполеоновича Клембовского?

— Не имею чести знать главнокомандующего Северным фронтом лично!

— А я знаю. Вмэсте вино пили. Хароший человек, но куда глядит? Вот! князь протянул поручику бланк. — Сегодня получили. Для сведения. Читай.

Антон взял бланк:

— Не могу знать! — отдал он бланк.

— Аткуда тебе знать? Контрразведка должна знать. Подполковник разглядывал его, а он — подполковника.

Красив. Оливковое, со смуглым румянцем, тщательно выбритое лицо. Под полоской щегольски подстриженных усов — крепкие зубы. Украшение парадов и балов. Монархист — как пить дать.

— Какое дэло хочзш?

— Не могу знать! — он изобразил на физиономии недоумение. — Не знаю целей офицерского союза — ведь я с передовой!

— Введу в курс дэла, — ласково хлопнул его по плечу князь.

И начал «вводить»: союз — чисто военная организация, главный ее совет находится в Могилеве, при Ставке. В крупнейших городах открыты отделения. Почетным председателем избран генерал Алексеев, почетные покровители Деникин, Родзянко, Шульгин и Пуришкевич. Союз поддерживает тесные контакты с другими военными организациями — с «Союзом георгиевских кавалеров», советом «Союза казачьих войск», «Союзом увечных воинов», «Военной лигой», со всеми, кто добивается укрепления обороноспособности армии.

— Прошу прощения, ваше высокобла… извините, господин подполковник… — вставил, совершенно освоившись с ролью, Антон.

— Можешь титуловать, как прежде, — покрутил ус Гаджиев, — у нас можно. И уху приятней.

— Не возьму в толк, как союз добивается укрепления армии.

— А-о! Очень ясно, дарагой. В Ставке был наш первый съезд. Там всё определили. Родзянко выступал: «Прекратить сентиментальничанье, чистоплюйство, разговоры о доверии, кивки и экивоки с солдатами». Золотые слова! Отменить паганый приказ номэр адин. А самое главное — бороться с большевиками и Совдепами, этими Советами собачьих и рачьих депутатов, ха-ха-ха!

Горский князь был очень общительным и веселым.

— Но ведь и среди офицеров, ваше высокоблагородие, есть большевики и сторонники большевиков, — не удержался Путко.

— Вот они-то, а-о, и есть самые апасные наши враги! — глаза Гаджиева вспыхнули. — Троянские кони! Каждого иметь на примете и на прицеле! — Он поворошил в папках на столе. — Вот еще адна бумага из Главкомитета. Тоже для сведения и принятия к руководству.

«В Центральное правление союзов поляков-военнослужащих, — начал читать Антон. — Главный комитет Союза офицеров Армии и Флота ставит себе одной из задач борьбу с большевизмом в армии и пораженческой агитацией. В данном направлении Главный комитет призывает вас к совместной работе и предлагает свои услуги в том смысле, что вам будут сообщаться фамилии военнослужащих поляков, запятнавших себя демагогией, провокацией и большевистской деятельностью…»

«Ух, сволочи!.. Все в одну кучу!.. „Союзов поляков“. Это надо особенно выделить Юзефу. Наверняка он занимается и польскими частями…»

Подполковник дождался, пока поручик оторвался от листка.

— Главкомитет через Ставку дал предписание по всем фронтам, чтобы в штабах составили списки офицеров-большевиков. Для «дня икс».

— Какого-какого?.. Что это такое: «день икс»? — Путко про себя даже удивился болтливости князя. Не обучен конспирации или чувствует за собой силу?.. Скорей всего, глуповатый свитский шаркун.

— У нас на Кавказе гаварят: «Не спеши — язык обожжешь», — словно бы разгадал его мысли подполковник.

— Что изволите приказать мне, ваше высокоблагородие? — поспешил Антон.

— Ба-оевой афицер. Артиллерист. Два «Георгия»… — перечислял для себя достоинства поручика Гаджиев, продолжая бесцеремонно, как ахалтекинца, разглядывать посетителя. Только что зубы не проверил. — Хочешь в баэвую группу апределю, в испалнительный наш орган — «Союз воинского долга»?

— Что это за орган, ваше высокоблагородие?

— Где прибрать, кого убрать, — он щедро улыбнулся.

— Понятно. Но мне ведь предписано возвращаться на позиции… В действующей армии тоже есть такие органы?

— Есть-есть. Как раз сейчас создаем. На фронтах и в армиях. Как раз в твоей, в Двенадцатой, очень нужен. На-да там и прибрать, и кое-кого убрать. А можем отозвать в Питер, если хочэшь.

Путко решил, что миссия его выполнена весьма успешно: для первого раза выведывать что-то еще было бы опасно.

— Не знаю, ваше высокоблагородие… Разрешите подумать? Я ведь и здесь-то проездом — делегирован в Москву на какое-то совещание.

— В Ма-аскву? — с интересом, будто увидел впервые, уставился на него князь. — Чэго ранше малчал? Пачэму здесь не написано? Где направление?

Поручик показал.

— Замечательно! На Государственное совещание! Сав-сем другой разговор! Знаешь, что там произойдет?

— Понятия не имею, — снова подобрался, насторожился Путко.

— Да… Да… — горец стал теребить свой ус. Выдвинул ящик стола, достал фирменный бланк «Союза офицеров», что-то начеркал на нем. Сунул листок в конверт, приложил печатку. Вывел адрес.

— В дэвять вечера должен быть здесь.

Он постучал шлифованным ногтем по конверту.

— Будет исполнено, ваше высокоблагородие!

— Надеюсь, скоро увидимся, дарагой!

Они распрощались, очень довольные друг другом.

«Какой „день икс“ и что должно произойти в Москве?» многозначительность в голосе князя вызвала у Антона тревогу.

Он понадеялся, что следующий визит — в «Союз георгиевских кавалеров» поможет полней обрисовать картину. Пока же он мог только удивляться, как беспечно дали ему в штабе фронта рекомендации. Не дошли до Вендена списки офицеров-большевиков, или штабисты судят так же, как этот шаркун: коль с орденами, значит, не большевик?..

«Союз георгиевских кавалеров» был создан еще при Николае II под председательством генерал-адъютанта Иванова. Того самого, посланного последним самодержцем в последнюю бесславную карательную экспедицию на восставший Питер. Этот союз был более привилегированный, чем офицерский, георгиевская дума объединяла лишь тех, кто на поле брани удостоен был орденского креста. После революции в союз получили доступ и георгиевские кавалеры — солдаты и унтер-офицеры.

В последнее время по почину союза началось формирование особых георгиевских частей, подобных батальону при Ставке, который еще при царе был осыпаем монаршьими милостями и предназначался для охраны штаба верховного главнокомандующего. Теперь подразделения ветеранов-бородачей, чьи могучие груди были украшены черно-желтыми лентами, участвовали в конвоировании маршевых рот, в расправах с бунтовавшими против Временного правительства частями. По существу, они заменили полевую жандармерию. Обо всем этом Путко знал. Может быть, у георгиевцев ему как раз и удастся выведать, что это такое — «день икс»?..

Его ждало разочарование. Принявший поручика в казенном кабинете, заставленном шкафами с ящиками для картотек, угрюмый штаб-ротмистр четырехугольное, как кирпич, лицо с выпирающими надбровными дугами — молча прочел рекомендательное письмо из Вендена, скупо осведомился, чем может быть полезен, и предложил наведаться через день. Письмо он запер в сейф. Внешность штаб-ротмистра, кабинет, картотека, сейф — все это живо напомнило Антону помещения в жандармских управлениях, куда его не раз конвоировали на допросы. И этот георгиевец, без сомнения, полгода назад носил голубой мундир офицера отдельного корпуса жандармов. Путко не имел ни малейшего желания привлекать пристальное внимание штаб-ротмистра к своей персоне:

— Разрешите идти? Будучи в Питере проездом, я не мог не нанести вам визита.

Георгиевец молча угрюмо кивнул.

Что ж, и на том спасибо. А еще и какая-то встреча в девять вечера. На конверте с княжеской печаткой фамилия указана не была, только адрес дома на Владимирском проспекте.

Корнилов готовился принять решение. Само понятие «подготовка» не было свойственно характеру генерала. Его принцип: коль решил — действуй! Но во-первых, здесь, в Могилеве, был не фронт. А во-вторых, он понимал: приняв решение, поставит на карту все. Пан или пропал. Одним из элементов подготовки была только что отправленная Корниловым телеграмма Керенскому с требованием подчинить Ставке Петроградский военный округ.

Прежде, при царе, власть верховного распространялась и на гарнизон столицы. Понятно. Главнокомандующим был сам Николай II. Теперь дело обстояло иначе. Керенский подчинил части столичного округа лично себе, как военному министру, и никто другой не имел права ими распоряжаться. Болтун, верхогляд, полнейший профан в военных делах, а понял: в чьих руках армия, в тех руках и власть. Удастся ли обмануть министра-председателя ссылкой на стратегическую обстановку? От ответа Керенского зависело многое.

Пока же, в ожидании ответа из столицы, Корнилов принимал в кабинете своего ординарца Завойко. Ординарец читал собственноручно написанную им брошюру, которая называлась «Первый народный главнокомандующий, генерал Лавр Георгиевич Корнилов».

— «…Прошлые войны дали нашему народу имена Суворова, Кутузова, Ермолова, Скобелева. Нынешняя война озарила немеркнущим блеском имя Корнилова… Сейчас, в наши дни, о нем уже складываются легенды…»

— Убрать, — приказал генерал.

— Никак нет, — столь же решительно возразил ординарец. — Так надо. — И продолжил: — «Мы посылаем вам житие вашего вождя, любимого сына измученной России…»

«Красиво вяжет, шельма, — подумал Лавр Георгиевич. — В этих делах он лучше знает, как надо… Пройдоха. Как сом в воде — голыми руками не возьмешь».

Сравнение с сомом было очень удачным. Завойко являл собой характерный тип жизнерадостного сангвиника. Молодой, лет тридцати, но уже раздобревший, с обозначившимся под гимнастеркой брюшком, выпирающим куда боле, чем мягкая, трясущаяся при быстрых движениях грудь. Веселый, розоволицый, с ясными, на выкате глазами и сочными губами! С верхней губы сползали сомьи веревки-усы. Так же, как сом слизью, он всегда был покрыт обильной испариной, а розовые большие ладони потны. Однако, несмотря на свою полноту, Завойко был подвижен и даже проворен. Главное же достоинство всесведущ. Как раз в тех сферах, в которых Лавр Георгиевич не понимал ни бельмеса. А уж хитер! Сунешь палец — откусит по локоть.

Откуда он взялся, Корнилов и сам толком не знал. Еще весной, в конце апреля, когда генерала сняли с поста главнокомандующего Петроградским военным округом и поставили на корпус, этот Завойко приехал в Черновцы, где располагался штаб, и записался добровольцем в конный полк. Но почему-то остался при штабе. Ординарцем по штату, ибо был рядовым, и личным советником по существу. Сама история с записью в конный полк выглядела странной: Завойко вряд ли знал, с какой стороны подойти к лошади, а уж представить его в седле!..

Но генерал не интересовался личной жизнью своих подчиненных. Со слов самого Завойко ему было известно, что тот когда-то работал на нефтяных промыслах в Баку, потом по горному делу в Туркестане. Бог с ним! Солдат, конечно, никудышный, зато как советчик незаменим и служит верой и правдой.

За минувшие месяцы, особенно в последние недели, Завойко проявил свои таланты. Это он написал от имени главковерха все телеграммы-ультиматумы Керенскому. Он же, как только узнал, что генерал Каледин избран в Новочеркасске атаманом Донского казачьего войска, посоветовал Корнилову предложить Каледину должность походного атамана при верховном главнокомандующем. Прежде, при царе, такой почетнейшей милости удостаивались лишь великие князья. Каледин еще не дал ответа. Но поступившая сегодня днем в Могилев шифротелеграмма с «Резолюцией совета Союза казачьих войск» — прямой результат лестного предложения донскому атаману.

Как уж там обернулся шельмец, но текст самой резолюции, пересланной из казачьей столицы, был два дня назад составлен в Ставке тем же Завойко. Ординарец объяснил, что поначалу он подготовил эту бумагу для Главного комитета «Союза офицеров». Однако председатель комитета полковник Новосильцов резонно заметил, что в Питере смогут понять ее превратно. Ведь Главкомитет находится здесь же, в Могилеве. Пусть лучше сначала выскажутся донцы-казаки, а офицеры их поддержат. Такой же договоренностью Завойко заручился и в «Союзе георгиевских кавалеров».

Резолюция казаков гласила: «…Совет Союза казачьих войск постановил довести до сведения Временного правительства, военного министра и распубликовать в газетах во всеобщее сведение, что:

…генерал Корнилов не может быть смещен, как истинный народный вождь и, по мнению большинства населения, единственный генерал, могущий возродить боевую мощь армии и вывести страну из крайне тяжелого положения… Совет Союза казачьих войск считает нравственным долгом заявить Временному правительству и народу, что он снимает с себя возложенную на него ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу при смене генерала Корнилова. Совет Союза казачьих войск заявляет громко и твердо о полном и всемерном подчинении своему вождю герою генералу Лавру Георгиевичу Корнилову».

Подписана эта резолюция была председателем совета войсковым старшиной Дутовым.

К этой-то резолюции и присоединились офицеры и георгиевцы. Почувствовав такую опору, Корнилов подписал подготовленную все тем же Завойко телеграмму, на которую теперь, теряя терпение, ждал ответа: «Считаю безусловно необходимым, чтобы Петроградский военный округ был подчинен мне в оперативном отношении, дабы я мог распоряжаться войсками этого округа и направлять их туда, куда потребует стратегическая обстановка, в зависимости от развития операций в Финляндии и на южном берегу Финского залива».

Сейчас он слушал собственное «житие» краем уха — мысли были заняты другим: решиться — или?.. Отдельные фразы, особенно резавшие слух, все же улавливал.

— «Корнилов происходит из Сибирского казачьего войска и является истинным сыном народа, — пел с листа ординарец. — С малых лет крохотный Лавр познавал тяжелую школу жизни. Он бегал на посылках, нянчил младших детей…»

— Брехня. «Бегал на посылках»! — генералу это категорически не нравилось. — Как-никак отец до хорунжего дослужился, станичным писарем был — соответствует коллежскому секретарю по табели. А ты — «на посылках»!

— Так надо, — мягко урезонил Завойко. — Для пользы дела. — И продолжил: — «Горячее сердце, самостоятельный характер и гордая независимость суждений едва не послужили причиной преждевременного конца военной карьеры Лавра Георгиевича — среди ближайшего начальства за ним установился термин „красный“…»

Корнилов усмехнулся: «Красный!» Ну, щелкопер!.. Хотя в глазах кой-кого он и впрямь едва не революционер: ведь это он по приказу Временного правительства, вступив в должность главнокомандующего Петроградским округом, явился в Царское Село, чтобы объявить императрице Александре Федоровне об аресте, и выдержал ее полный ненависти и презрения взгляд. «Красный!» Истина в том, что он ненавидел императрицу не меньше, чем она его. Генерал Алексеев доверительно сказал Корнилову: разбирая бумаги императрицы, он был весьма озадачен, увидев карту, ту самую, единственный экземпляр, особой государственной секретности, которую он в канун Нового года составил для Николая II перед отъездом царя в столицу в связи с убийством Распутина. Немка! Изменница!.. Теперь Корнилов мог признаться, что не любил и Николая. Не потому, что был против царского строя. Строй хорош, да сам царь оказался плох.

В конце июля, приняв пост главковерха и сразу же начав перестановки в высшем командном составе, он назначил главнокомандующим Юго-Западным фронтом своего давнего сотоварища генерала Деникина. Пригласил в Ставку для откровенного, с глазу на глаз, разговора. Деникин, преданнейший монархист, спросил:

— Что, если Учредительное собрание выскажется за монархию?

— Пойду и подчинюсь, — ответил Корнилов. — Ко мне уже приезжали одни. Носятся с идеей переворота и возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича, убийцы Распутина. Предложили участвовать. Я заявил, что ни на какую авантюру с Романовыми не пойду. Не достойны они оказались шапки Мономаха. Но если на трон найдется кто-то другой… — Даже в том разговоре он не высказал до конца свою мысль. Заметил лишь: — Нужно бороться. Правительство совершенно бессильно. Эти господа слишком связаны с Советами и ни на что не могут решиться. Так вот, Антон Иванович, могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?

— В полной мере, — твердо ответил Деникин. «Красный»!.. Он им покажет, какой он «красный»!..

Хотя, кровь-то, она красного цвета…

— «…Александр Суворов и Михаил Скобелев, сражавшиеся на рубежах России в прошлом; Лавр Корнилов — отстаивающий ее теперешние дни… В длинных лучах великого исторического бега мы видим их суровые фигуры… Какое счастье, что такие люди есть еще среди нас!» — закончил на подъеме ординарец.

— Благодарю, — дрогнувшим голосом сказал генерал. Ординарец зарделся от похвалы. Однако тут же перешел к практическим делам.

— На обложке дадим ваш портрет. Где набрать и растиражировать?.. Нужны миллионы и миллионы экземпляров… Ага, есть идея! — Звук «г» он выговаривал по-украински мягко «хга». Глянул на часы: — А теперь позволю отнять у вас еще немного времени: вам надобно принять господина Аладьина. Он уже ждет.

— Кто таков? — строго спросил Корнилов. В списках генералитета он подобной фамилии не припоминал.

— Депутат первой Государственной думы. Был в эмиграции.

Главковерх поморщился, как от кислого.

— Сейчас приехал из Англии, — не дав ему времени возразить, сказал ординарец. — Приехал специально к вам.

Корнилов молча, но с неудовольствием, кивнул. Он не любил иметь дело со шпаками, да к тому же думцами и эмигрантами. Небось тоже из этих, эсеров или анархистов. Хватит с него комиссаров Временного и парочки — Филоненко да Савинкова.

Аладьин вошел. Высокий, худощавый. Лысый лоб в обрамлении ниспадающих почти до плеч волос. А глаза маленькие, сидят глубоко, как в норках. Хитрый.

— Здравствуйте, ваше высокопревосходительство! — голос у него был гибкий. — Наконец-то имею счастие!..

Корнилов молча указал ему на кресло. Аладьин покосился в сторону ординарца:

— Хотелось бы, чтобы мы могли остаться одни.

— У меня нет секретов от господина Завойко.

— И все же…

Настойчивость гостя была не по чину. Однако Завойко сам подхватил:

— Столько дел, Лавр Георгиевич! Я побегу!

Никакого секрета предстоящий разговор для ординарца не представлял: с Аладьиным Завойко познакомился несколькими днями раньше, и отнюдь не случайно, а теперь посланец Лондона даже и остановился у него на квартире. И эта маленькая сценка была заранее между ними оговорена: пусть Корнилов пребывает в неведении об их взаимоотношениях.

Теперь, когда хозяин кабинета и гость остались одни, Аладьин, прибавив голосу сердечности, произнес:

— Меня, многоуважаемый Лавр Георгиевич, зовут Алексеем Федоровичем. Это так, для будущего… Прежде чем приступить к последующему, хочу просить, чтобы никому не стала известной тема нашего разговора…

Генерал вперил взгляд в пришельца. Молча кивнул. Аладьин все больше не нравился ему. Глазки в норках. А нос большой, клювообразный, острый на конце.

— Большое спасибо. А теперь перейдем к делу. Я прибыл к вам как представитель английских политических кругов. Чтобы заявление мое не показалось голословным, разрешите передать вам личное письмо от лорда Мильнера, военного министра Великобритании.

Он торжественно протянул конверт. Корнилов вскрыл. К счастью, письмо оказалось переведенным на русский. Лорд приветствовал генерала, ставшего во главе вооруженных сил союзной армии, и выражал надежду, что новый главковерх предпримет необходимые усилия к установлению в дружественной России прочной власти.

— Я знаком с содержанием письма, — сказал Аладьин, когда генерал кончил читать. — Сэр Мильнер говорит не только от своего имени, но и от имени премьер-министра Ллойд-Джорджа и всего правительства короля Георга.

Более того, он выражает надежды и пожелания других союзников России по Антанте.

— Что это должно означать? — Корнилов не понимал дипломатических витиеватостей.

— Союзники считают, что вы, Лавр Георгиевич, — единственный сильный человек. Если вы укрепите свое положение в армии и государстве, то вы станете господином положения. Союзники готовы оказать вам, ваше высокопревосходительство, всемерное содействие в этом.

Вот оно что!.. Атмосфера беседы менялась. Выходит, что его, Корнилова, поддерживают и правительства стран Антанты.

— Извините, Александр… Алексей Федорович, так? — генерал посмотрел на гостя с приязнью. — В чем конкретно может выражаться их содействие?

— Возможности разнообразны и обширны. Ну, скажем, дипломатические… экономические… Не исключены и военные. Само собой разумеется, финансовые… Мне еще нужно осмотреться и все взвесить.

Его лицо приняло глубокомысленное выражение, а глаза вовсе спрятались в мешки-норы. «Сам бог мне тебя послал».

— А пока я бы осмелился посоветовать вам сделать жест по отношению к английским военнослужащим, причисленным к российской армии. Если я не ошибаюсь, в вашем распоряжении находится британский бронеотряд?

— Да. В моем личном распоряжении.

— Не пожелали бы вы наградить наиболее достойных Георгиевскими крестами и медалями?.. Этот отряд нам еще пригодится. Сам же указ о награждении будет воспринят в Великобритании как подтверждение, что я вступил с вами в полный дружеский контакт.

— Согласен. Представлю к наградам. За особые заслуги.

У отряда британских бронеавтомобилистов действительно были особые заслуги: в дни отступления в июле они расстреливали отходящие русские подразделения.

— Список уже готов, — Аладьин выложил на стол главковерха лист, испещренный фамилиями и званиями англичан.

«Однако!..» Корнилову на мгновение показалось, что его всасывает в какую-то воронку. Но в следующую секунду подумал: «Братья-союзники играют мне на руку». Правда, было нечто странное в однозначности предложений эмиссара англичан и его собственного ординарца: лишь вчера Завойко, поведя разговор, какие части наиболее преданны Ставке, предложил наградить всадников Текинского конного полка — из них состояла личная охрана главковерха. Текинцы не видывали передовой, и награждать их было не за что. Ординарец нашел формулу: «За разновременно проявленные подвиги в текущей кампании». И тоже: «Они нам скоро пригодятся». Значит, идея носится в воздухе?..

До поры генералу не дано было понять, что его ординарец отнюдь не так простодушен, как представлялось по внешности, и что совсем не случайно оказался он в самом ближайшем окружении верховного главнокомандующего, стал его первейшим советником.

Стоило бы Корнилову проявить больше интереса, он не без удивления узнал бы, что Завойко не какой-то «сатиновый нарукавник» с нефтепромыслов, а родовитый дворянин, сын адмирала, владелец обширных угодий и имений в Подолии; что он, выпускник Царскосельского лицея, невзирая на младые лета уже успел побывать уездным предводителем дворянства; что помимо всего прочего этот «нижний чин» — крупный коммерсант, поверенный фирмы «Нобель», директор-распорядитель общества «Эмба и Каспий» и товарищ председателя правления среднеазиатского общества «Санто», владелец стекольных и кирпичных заводов, соиздатель газеты «Русская воля», принадлежавшей бывшему министру внутренних дел Протопопову, и сам владелец журнала «Свобода в борьбе», выходящего в эти самые дни в Питере… Может быть, Корнилов и понял бы тогда, что отнюдь не для услаждения его слуха симпатичный молодой сом сочиняет ультиматумы Керенскому и пышнословные жития, тешащие самолюбие генерала. И если бы понял, то, наверное, задумался бы: а какие же свои цели преследует сей ординарец?..

Но даже и ознакомившись со всеми сторонами жизни странного ординарца, Лавр Георгиевич не узнал бы одного обстоятельства — самого существенного, но до поры скрытого от глаз всех. Того, что сам Завойко лишь играет роль в спектакле, авторы которого крупнейшие тузы российского делового мира Путилов, Вышнеградский, Рябушинский и другие, а режиссером-постановщиком является не кто иной, как Родзянко. Эти-то тузы, объединившись под скромной вывеской «Общества экономического возрождения России», составили некий пул, который своими миллионами должен был финансировать предприятие, к которому ординарец Завойко планомерно и последовательно побуждал упоенного медью литавр генерала.

Отдельные сценки в спектакле Завойко разыгрывал и без прямого участия Корнилова. Чтобы отвлечь внимание Питера, в первую очередь Керенского и Савинкова, он совершенно конфиденциально сообщил комиссарверху Филоненко, что у него имеются сведения о монархическом заговоре. Об этом же мифическом заговоре донес непосредственно министру-председателю — но уже не из Ставки, а из Москвы — прокурор Московской судебной палаты. Поэтому-то Савинков и подготовил список подлежащих аресту монархистов, уже по собственной инициативе прибавив к нему большевиков.

Ни о чем этом Корнилов понятия не имел. Как не по разуму было ему понять, какую роль отводят генералу «братья»-союзники, приглашая через своего антрепренера Аладьина принять участие в их собственном спектакле…

— Надеюсь, что в ближайшее время я смогу передать вам необходимую сумму, — сказал, готовясь подняться, Аладьин. — Она поступит в мое распоряжение со дня на день.

Он не объяснил, да это было и ни к чему, что во время их беседы в Петрограде посол Великобритании сэр Бьюкенен уведомил Аладьина: человек, с которым еще в Лондоне английскому разведчику была назначена встреча, находится уже в пути.

— Деньги меня не интересуют, — сухо отозвался Корнилов.

— Не поймите превратно, ваше высокопревосходительство: они — лишь масло, смазывающее шестеренки механизма, — произнес гость.

Когда Аладьин вышел, главковерх в нетерпении посмотрел на часы. Уже вечер, но ответа от Керенского нет. Брыкается? Ничего! Он взнуздает и министра-председателя! Питерский округ со всеми полками и дивизиями должен быть подчинен Ставке! Выжидать далее он не намерен.

— Пригласите ко мне генерала Лукомского, — приказал он адъютанту.

И когда начальник штаба Ставки вошел в кабинет, четко, слово к слову, выговорил:

— Прошу принять надлежащие меры к переброске Кавказской туземной дивизии и Третьего конного корпуса с Юго-Западного фронта сюда, — он показал по карте, — в район Ново-Сокольники — Невель — Великие Луки.

Все заключительные документы съезда были перепечатаны. Яков Михайлович Свердлов проверил их. Заклеил в объемистый пакет, вручил Серго:

— Отправляйтесь немедля.

Орджоникидзе выехал к Ленину.

Теперь-то дорога была ему известна. А тогда, в первый раз… В пути Серго снова и снова возвращался воспоминаниями к недавнему, так остро пережитому.

В первый раз после возвращения в Россию из эмиграции Владимир Ильич покинул Питер в конце июня. Серго и другие товарищи видели, что он чувствует себя плохо, осунулся. Надежда Константиновна сказала: его замучила бессонница. А сколько приходилось ему писать статей, встречаться с товарищами, выступать на заседаниях, собраниях, у рабочих и солдат!.. Они решили: «Владимир Ильич, вы должны отдохнуть!» Он устало улыбнулся: «Партийной дисциплине подчиняюсь».

Он уехал в маленькую деревеньку Нейвола в пяти верстах от станции Мустамяки. Комнатка была в лесу неподалеку от озера. Они радовались: чистый воздух, освежающая вода, оторванность от всех забот восстановят его силы. Уже потом узнали: Владимир Ильич дал себе отдыха всего два дня. Потом снова дорвался до пера и бумаги. А уже на шестой день устремился назад. Потому что в Питере произошли непредвиденные грозные события…

Даже они, Серго и другие большевики, находившиеся в те дни в столице, в гуще народа, не могли ожидать, что так все произойдет. Незадолго перед тем Серго по предложению Владимира Ильича был введен в состав Питерского городского комитета партии. С утра до поздней ночи — в частях гарнизона и на заводах. Особая его забота — Путиловский. Многотысячная толпа, бурные митинги — привычно. В тот памятный день, третьего июля, проходила Вторая чрезвычайная конференция большевиков столицы. Прямо среди заседания Серго вызвали из зала: «Путиловцы и солдаты пулеметного полка с оружием выходят на улицу!»

Он бросился на завод. Двор за оградой забит до отказа.

Клокочущее яростью море. Куртки. Гимнастерки. Щетина винтовочных стволов.

— Баста! Терпение кончилось! Идем свергать Временное правительство! Долой министров-капиталистов!..

Орджоникидзе взобрался на самодельную, из ящиков, трибуну:

— Товарищи путиловцы! Друзья! Конференция большевиков Питера, пославшая меня сюда, просит вас не выходить на улицу! Конечно, у рабочих и солдат Петрограда хватило бы силы прогнать Временное правительство и взять государственную власть в свои руки. Только победу у нас тут же отняла бы буржуазия, утопила бы революцию в крови! Прислушайтесь к нашему голосу: армия и провинция еще не готовы поддержать восстание в столице, момент еще не наступил!..

Всю силу души вкладывал в эти слова, но чувствовал: толпа их не принимает. Согласились лишь подождать, пока Серго с несколькими представителями от завода и солдат пойдут к телефону и переговорят с руководителями конференции. Орджоникидзе едва успел набрать номер дворца Кшесинской и передать члену президиума конференции, что на Путиловском «повышенное настроение», как ему самому крикнули:

— Путиловцы и солдаты не дождались, они уже сами двинули к дворцу Кшесинской и к мостам!..

Восстание началось. Пусть еще не восстание — стихийное выступление, к которому сразу же примкнули десятки, а затем и сотни тысяч рабочих и солдат.

Большевики понимали: это выступление преждевременно, не подготовлено. А главное, как настойчиво подчеркивал Владимир Ильич, — не обусловлено объективным историческим процессом развития революции. Это гнев обманутых людей, подогретый призывами безответственных анархиствующих элементов, которые всегда примазываются к бурным процессам времени.

Главным лозунгом этого стихийного движения стал призыв: «Вся власть Советам!» Но требовать передачи всей власти Советам в таких условиях значит добиваться насильственного свержения Временного правительства, иными словами — поднимать флаг вооруженного восстания. Однако народ в массе своей еще не утратил веры в посулы эсеров и меньшевиков, занимающих кресла в правительстве, еще опьянен призрачными свободами Февраля. Народ — это не только Питер. Это Москва, вся Россия и армия. Они не поддержат сейчас восставшую столицу. Большевики трезво глядели на вещи и понимали это. Еще несколько дней назад Владимир Ильич говорил, что имеется возможность мирного развития революции, хотя с каждым часом шансов становится все меньше: острота противоречий нарастает, а эсеры и меньшевики в самих Советах уступают последние позиции милюковым и родзянкам и даже не помышляют о взятии власти. Единственный путь мирного развития революции предусматривал постепенную большевизацию Советов. Но для этого требовалась огромная работа среди населения по всей России и нужно было время. Для такой работы условия были: в стране еще сохранялась свобода политической агитации, свобода организации масс. Сохранялось и двоевластие, хотя все решительней обозначался поворот к контрреволюции. Но время… Его-то и не хватило.

Что же делать? Устраниться? Пустить стихийное движение на произвол судьбы? Нет! Ни в коем случае! Овладеть движением. Направить его в мирное русло. А для этого стать во главе его. Так ЦК и Петроградский комитет и решили на экстренном совместном заседании вместе с руководством Военной организации при Центральном Комитете партии.

А между тем в уличные колонны вливались все новые и новые группы рабочих и солдат — вышли почти все промышленные районы, почти все части столичного гарнизона. Даже по примерному подсчету — не меньше полумиллиона. К питерцам присоединились прибывшие из Кронштадта военные моряки.

При «военке» был создан штаб демонстрации. В целях самообороны участникам шествия предложили вооружиться, но ни в коем случае первыми оружие не применять.

От каждой тысячи демонстрантов было выделено по одному человеку в депутацию, которая явилась в Таврический дворец, в Совдеп, и передала председателю ВЦИК Чхеидзе требование масс: «Всю власть Советам!» Иными словами, рабочие и солдатские депутаты должны низложить Временное правительство.

Исполком Совдепа отверг это требование. Наоборот — предоставил Временному правительству полномочия действовать по собственному усмотрению. Это был удар ножом в спину.

Тем же часом центральные проспекты уже заполнялись столичной публикой. Офицеры, юнкера, кадеты. И случилось то, чего следовало опасаться больше всего, — на Невском, между Казанским собором и Садовой улицей, колонну демонстрантов обстреляли с крыш и чердаков. Раздались выстрелы и с тротуаров…

Посланец Петроградского комитета был направлен в Нейволу третьего июля, как только обозначился масштаб событий. В шесть часов утра четвертого июля Владимир Ильич спешил на станцию Мустамяки. Около полудня он уже собрал во дворце Кшесинской членов ЦК. Ленин полностью одобрил действия большевиков.

Из Кронштадта прибыл новый отряд моряков. Они высадились с кораблей на Университетской набережной и, построившись в шеренги, направились к дворцу Кшесинской.

Перед матросами выступили Свердлов и Луначарский. Демонстранты потребовали:

— Ленина! Хотим слушать Ленина!

Серго видел: Владимир Ильич устал до предела. Все же он вышел на балкон. В короткой речи, извинившись, что из-за болезни вынужден ограничиться лишь несколькими словами, передал привет революционным кронштадтцам от имени питерских рабочих, выразил уверенность, что лозунг «Вся власть Советам!» должен победить и победит, несмотря на все зигзаги исторического пути, и призвал к выдержке, стойкости и бдительности.

После выступления тут же, во дворце Кшесинской, Владимир Ильич написал статью «Вся власть Советам!», в которой разоблачил поведение эсеров и меньшевиков, указал источник всех политических кризисов после Февраля, источник шаткости и колебаний правительственной системы. Этот источник разительное противоречие между словом и делом лидеров Советов.

А на улицах Питера вновь звучали выстрелы. Сначала с чердаков и тротуаров, затем, ответно, из колонн демонстрантов. На углу Литейного и Шпалерной, на Садовой и у Инженерного замка… Однако решительный перевес сил оставался на стороне рабочих и солдат.

Временное правительство и ЦИК Советов опубликовали постановление о запрещении демонстраций. ЦИК создал особую военную комиссию при штабе Петроградского военного округа. Командующий округом генерал Половцев издал приказ, потребовав от населения «не выходить без крайней необходимости на улицы», а от воинских частей «приступить немедленно к восстановлению порядка». Как потом стало известно Серго и другим большевикам, Временное правительство и ЦИК уже тогда вызвали карательные войска с фронта и ожидали их подхода к ночи следующего, пятого июля.

И тогда же Керенский, Милюков и компания привели в исполнение гнусный провокационный замысел — решили обнародовать фальшивку, сфабрикованную, как выяснилось, еще ранее в Ставке верховного главнокомандующего. Суть ее сводилась к тому, что от некоего прапорщика Ермоленко, осенью четырнадцатого года попавшего в плен к немцам, а затем завербованного германской разведкой, направленного в Россию для выполнения шпионских заданий и разоблаченного русской контрразведкой, поступили показания, что лидеру большевиков Ленину якобы «было поручено германским генеральным штабом агитировать за заключение сепаратного мира и стремиться всеми силами к подорванию доверия русского народа к Временному правительству» и на это дело немцами-де были присланы ему миллионы. Вполне возможно, что от предателя, ставшего немецким шпионом, в контрразведке Ставки выколотили такие «чистосердечные показания» — там могли, используя испытанные жандармские приемы «допросов с пристрастием», добыть «показания» и против самого господа бога. Но эта фальшивка столь дурно пахла, что «респектабельные» правые газеты не отважились пойти на срам ее опубликования. Инициаторы провокации нашли бульварный листок «Живое слово», а уже затем со ссылкой на него клевету распространили другие органы буржуазной прессы.

И эту постыдную роль взял на себя Алексинский, бывший социал-демократ, в революцию пятого года даже большевик!.. Серго видел его в одиннадцатом году в Париже. Знал бы тогда — убил бы на месте! Да, нет опасней врага, чем изменивший друг… Из таких и вербовала охранка своих провокаторов… Теперь, вернувшись из Якутии, Серго узнал, что в годы войны Алексинский переметнулся к меньшевикам, стал сподвижником Плеханова, ярым оборонцем. А в канун Февраля даже начал сотрудничать в протопоповской черносотенной газете «Русская воля»… Но дойти до такой низости!.. Пятого июля Алексинский зачитал «показания» Ермоленко в Петроградском комитете журналистов, подтвердил их своей подписью в бульварном «Живом слове». Клеймо иуды навечно!..

Что ж, контрреволюционеры всегда пользовались оружием клеветы: французские дворяне во время Великой революции обвиняли парижских гебертистов в том, что они сеют смуту на английские деньги; Огюсту Бланки гордости революционной Франции — было брошено, что он, пламенный республиканец, не кто иной, как отъявленный монархист да еще и агент Генриха V. И в России в пятом году после Кровавого воскресенья разве не публиковало «Русское слово» «показания» агента охранки, будто демонстрация питерских пролетариев организована на «восемнадцать миллионов, присланных Японией»?.. Святейший синод не устыдился по сему поводу сочинить воззвание, в котором обвинял «русских людей» в подкупе. Но клевета никогда не была выражением силы. Она — свидетельство ненависти и страха.

В ночь на пятое июля большевики еще не знали о гнусной провокации Керенского и Алексинского. В эти часы Владимир Ильич проводил совещание членов ЦК, Петроградского и Межрайонного комитетов партии, работников «военки» и представителей рабочей секции Петроградского Совета. Были подведены итоги демонстрации и определена тактическая линия на ближайшее время: не допускать новых массовых уличных выступлений, добиться от рабочих и солдат выдержки и стойкости в условиях, когда контрреволюция перешла в наступление. Совещание проходило в Таврическом дворце, в помещении большевистской фракции ЦИК.

Оттуда, со Шпалерной, ночью же Ленин пошел в редакцию «Правды» на набережной Мойки, чтобы посмотреть сверстанные полосы утреннего номера газеты. По всему Питеру уже были расставлены патрули карателей, шныряли казачьи разъезды. Рабочих, солдат хватали на улицах, избивали, волокли на допросы в штаб округа.

Под утро, закончив работу в редакции, Владимир Ильич отправился на Широкую, в дом, где ждали его Надежда Константиновна и сестры. Не минуло и часа, как туда же прибежал Свердлов:

— Владимир Ильич, юнкера разгромили помещение «Правды», арестовали сотрудников! Вам нужно немедленно уходить!..

С тех пор Ленину приходилось переезжать с одной конспиративной квартиры на другую чуть ли не каждый день, прибегнуть к испытанным приемам конспирации: сбрить бороду, усы, менять одежду. Скрываясь от контрразведчиков Керенского, Владимир Ильич продолжал руководить работой партийных комитетов, встречался с членами ПК и ЦК.

В ответ на мерзкую ложь, выплеснутую «Живым словом», он написал одну за другой пять статей: «Где власть и где контрреволюция?», «Гнусные клеветы черносотенных газет и Алексинского», «Злословие и факты», «Близко к сути» и «Новое дело Дрейфуса?». Эти статьи увидели свет уже на следующий день, шестого июля, в «Листке „Правды“», — под таким названием, наперекор погромщикам-юнкерам, вышел центральный орган партии. В этих статьях Ленин разоблачил клеветников и провокаторов, их стремление очернить большевиков, чтобы создать погромное настроение. Исследуя события последних часов, он дал точный анализ состояния государственной власти и общеполитического положения. Предвидя тенденции развития, показал, что и ЦИК, и Временное правительство утрачивают реальную власть, а прибирает ее к рукам закулисная контрреволюция: кадеты, командные верхи армии, реакционная пресса, поддерживаемые иностранными империалистами.

Все последующие события подтвердили каждую строку его статей. Ранним утром шестого июля были разгромлены дворец Кшесинской и типография «Труд», где печатались большевистские и профсоюзные издания. Затем был наложен арест на помещение Центрального бюро профессиональных союзов. Совершено зверское, открытое убийство на улице рабочего Воинова, большевика, распространявшего «Листок „Правды“»…

Константин Степанович Еремеев, редактор-выпускающий «Правды», рассказал, как юнкера и «инвалиды» громили типографию. Арестовали и самого Константина Степановича. Но на нем была гимнастерка рядового, и офицер решил: просто солдат-караульный — и отпустил.

Серго не удержался, пошел на Мойку, в редакцию. Пишущая машинка с раздробленными прикладом клавишами сброшена на пол; оборваны шнуры телефонов, а трубок нет вовсе; взломаны письменные столы, выворочены ящики; затоптаны рукописи, гранки, груды солдатских писем… Даже не обыск, а злобный разгром. Поднял с полу письмо со следом-штемпелем грязного сапога. Каракулями:

Вот так-то…

В переходах с квартиры на квартиру Серго довелось сопровождать Владимира Ильича. Вместе с другими товарищами настаивал: Владимир Ильич должен надежно укрыться. Серго видел, как устал Владимир Ильич. Буквально еле держится на ногах. Думал: наверное, по пальцам можно пересчитать, сколько за целые десятилетия было у него не то что месяцев — дней настоящего отдыха. А теперь навалилась не только физическая усталость, нервные перегрузки, сказались его бесконечные, непрерывные бдения за столом, недосыпание, недоедание, а иногда и просто голод… Но последние недели были для него, наверное, самыми тяжелыми за всю жизнь, потому что никогда еще враги — явные или до поры рядившиеся в тогу друзей — не обрушивали на Ленина и его кровное дело, его единственное детище столько клеветы. Тот же Алексинский как с цепи сорвался: опустился до того, что начал издавать подлейший листок «Без лишних слов», из номера в номер изрыгавший на большевиков заборную брань.

Серго знал, что в полемике споров Владимир Ильич не деликатничал, был резок, разил противников сарказмом, издевкой, иронией. А главное — логикой мыслей и реальных фактов. Спор рождает истину. Он и сподвижников своих учил: во имя истины можно и должно быть непримиримым! Но ныне враги избрали своим оружием ложь, гнусные клеветы, постыдные, явные, однако ж примененные расчетливо и, надо признать, в точно выбранный момент. Большевики предвидели такую возможность — куда как хорошо знали их нравы. Но свистопляска, гогот тысяч яростных глоток пытались теперь заглушить убедительные доводы их большевистской правоты. Время идет. Тайное непременно станет явным. У лжи, какой бы омерзительный облик она ни имела, подобно болотному аллигатору, короткие ноги… Правда восторжествует.

Но в самый разгул, когда на всех перекрестках, из всех подворотен, со страниц всех желтых и черных газет поливали грязью имя Владимира Ильича и имя партии, он, поддавшись побуждению выступить гласно, в открытую, желая отстоять незапятнанную правоту их огромного дела, чуть было сам, добровольно не шагнул в расставленный врагами капкан.

Прокурор Петроградской судебной палаты выписал ордер на арест Ленина. Начальник отделения контрразведки штаба округа произвел обыск на Широкой, где жили Надежда Константиновна и сестры Владимира Ильича и где еще несколько дней назад находился он сам. Юнкера искали так усердно, что даже прокалывали штыками сундуки, корзины и матрацы. Выпытывали у Крупской, где ее муж. Надежда Константиновна ответила: «И по старым царским законам жена не обязана была выдавать своего мужа!»

Вот тогда-то Владимир Ильич и решил, что предстанет перед судом. Но этот суд он превратит в суд над Временным правительством и контрреволюцией!.. Днем седьмого июля он написал заявление в бюро ЦИК Советов: протест против обыска на Широкой и свое согласие явиться в назначенное Советом место для ареста.

Мнения товарищей раскололись. Одни поддержали намерение Владимира Ильича, другие категорически возражали. Особенно горячо запротестовал Серго: «Разве не ясно, что погромщики замышляют не суд, а расправу? Вас же убьют, Владимир Ильич! Растерзают!..»

Ленин настаивал, хотя Серго видел, что его слова кажутся Владимиру Ильичу убедительными. Приняли компромиссное решение. Серго и Ногин отправились в Таврический дворец для переговоров с представителями ЦИК и Петроградского Совдепа об условиях содержания Ленина в тюрьме. Вызвали члена президиума, меньшевика Анисимова. Поставили условия: надо, чтобы Ленин был до суда помещен в Петропавловскую крепость, где гарнизон был настроен большевистски и не допустил бы самосуда. Или, если отправят в «Кресты», ЦИК должен гарантировать, что Ленин не будет растерзан юнкерами по дороге. И еще одно условие: Ленин предстанет перед гласным судом. Если ЦИК готов взять на себя всю ответственность за сохранность жизни вождя большевиков, то Анисимов вечером на автомобиле подъедет к условному месту и, встретив Ленина, сам сопроводит его в тюрьму. «Даете абсолютные гарантии? Но если что-нибудь случится с нашим Ильичем — перебьем вас всех!..» Анисимов колебался. Серго видел, что меньшевика охватил страх. И убедился: никаких гарантий тот дать не может. Не дождавшись его ответа, заявил: «Нет, мы вам Ильича не дадим!» Ногин был согласен с Серго. Оба они поспешили назад к Ленину, на квартиру рабочего Аллилуева, где Владимир Ильич ждал их. Рассказали об итогах своего визита в Таврический. Серго решительно заявил: «Вы должны немедленно покинуть Питер!» Готов был сопровождать его. Чтобы охранники не выследили Ленина, если заприметили самого его, пошел в ближнюю парикмахерскую и сказал: «Остригите наголо». Глянул в зеркало: без буйной своей шевелюры он сразу сделался неузнаваемым. Но когда вернулся к Аллилуевым, Владимира Ильича уже не было — он покинул квартиру в сопровождении другого товарища.

Через день в редакции газет «Новая жизнь» и «Пролетарское дело» были переданы письма Ленина, в которых Владимир Ильич объяснял мотивы, по которым решил не отдавать себя в руки милюковых и алексинских, в руки разъяренных контрреволюционеров.

Спустя несколько дней Яков Михайлович Свердлов передал Серго задание ЦК:

— Будете поддерживать связь Центрального Комитета с Ильичем. Доставите наши последние документы, расскажете подробно о нынешнем положении и получите у Ильича инструкции для нас и его статьи.

И рассказал о маршруте, назвал пароль. Первым пунктом на пути к конспиративной квартире Владимира Ильича был дом рабочего-большевика Николая Александровича Емельянова на станции Разлив в двух остановках от Сестрорецка. Серго выехал вечерним поездом, чтобы добраться до Разлива ночью — так было безопасней. Пакеты с документами ЦК спрятал на груди, под рубахой.

В дороге, под ритмичные перестуки колес, снова вспомнилось, как добирались они из Якутска до Питера. С каким настроением ехали! Казалось, уже все, полная победа!.. Такая же легкая, как там, в бывшем краю ссылки.

Тогда, в начале марта, примчавшись на своих сивых-буланых с бубенцами из Покровского в Якутск, он сразу же окунулся в круговорот, вместе с Емельяном Ярославским, Клашей и Григорием Ивановичем Петровским начал наводить революционные порядки. Тотчас объявили о свержении власти губернатора. Барон фон Тизенгаузен попытался затребовать из Иркутска военные подкрепления. Через товарища-большевика, служившего на почте, телеграммы губернатора сразу стали известны. Большевики заявили, что самоуправства свергнутых чиновников рухнувшего режима они не потерпят. Собрали в клубе приказчиков митинг. Пришли, приехали ссыльнопоселенцы со всей округи, рабочие, жители Якутска — еле-еле вместил клуб. Заявились при полном параде, орденах и оружии губернатор и полицмейстер. Торжественно заявили, что они тоже приветствуют революцию и свержение самодержавия «и в знак этого добровольно сдают власть и оружие». Серго принял от барона шпагу, а от жандарма-полицмейстера — шашку. Грянули аплодисменты. Их сменила «Марсельеза».

Двадцать третьего мая вместе со всеми своими товарищами Серго первым пароходом выехал из Якутска. Перед отъездом написал в альбоме, неизвестно кем задуманном, названном «Память о Якутской политической ссылке»: «Прощай, страна изгнания, страна-родина. Да здравствует Великая Российская Революция! Да здравствует Всемирная Революция! Да здравствует Социальная Революция!»

Пароход сделал остановку в Покровском. Серго вместе с Емельяном, Клашей и Григорием Ивановичем зашел за Зиной в школу, прямо посреди урока: «Собирайся, женушка! У нас час времени!» Прибежали в их дом. Мать заплакала: «Дочь уезжает — камень в воду падает…» — «Не надо, мама, скоро приедете к нам в Питер!..»

Пароход тащился по Лене две недели. Ярославские ждали прибавления семейства — Клаша была на последнем месяце беременности. «Не бойся, если случится в пути — я приму!» — шутил Серго. Высадились, не доезжая Иркутска, на пристани Качуги и оттуда — подводами, целым караваном, по душистой, в разноцветье степи. Ночевки у полыхающих костров, песни. Счастливейшие, беспечнейшие дни его жизни… Только в конце июня добрались они до Петрограда.

С вокзала Петровский повез Серго и Зину к себе домой: у него они пока и будут жить. Познакомил со своей женой Домной Федотовной. Как она их обласкала!.. В тот же вечер Григорий Иванович и Серго отправились на Широкую, на квартиру к Елизаровым — к Ленину.

Больше пяти лет не видел он Владимира Ильича. С Пражской конференции…

И закружилось, завертелось: что ни день и час — встречи с давними товарищами, заводы, казармы, митинги, заседания, совещания… Да, на поверку оказалось все в тысячу раз сложней, чем представлялось в Якутске и в сверкающей разнотравьем иркутской степи…

Дачный поезд прибыл в Разлив за полночь. Серго нашел дом Емельянова. Но самого хозяина не было, открыла его жена. Серго назвал пароль. Она лишь недоуменно пожала плечами. Тогда он прямо сказал: «Мне нужно увидеть вашего гостя». Женщина замялась: «Не знаю… Никого у нас нет», — «Есть, есть!» «Нет, никто не гостюет». Что же делать? У него срочное задание ЦК. «А где сам хозяин, Николай Александрович?» — «Не знаю». Этак и несколько суток прождешь… Женщина уступила. Ушла в дальнюю комнату, вернулась с заспанным мальчуганом лет десяти: «Сынок проводит вас к отцу».

Мальчуган росной высокой травой повел его из поселка через поле к озеру. Показал на лодку, укрытую в осоке. Сел за весла. Они переправились на другой берег. Серго решил, что Владимир Ильич живет на какой-нибудь даче. Мальчуган бодро вышагивал по едва приметной тропинке. Наконец остановился около скирды сена. Окликнул: «Папань!» Вышел неизвестно откуда рослый мужчина. Серго назвал пароль. Услышал отзыв. После этого объяснил: срочно нужно к Ленину. В этот момент опять же неизвестно откуда, словно из-под земли, появился еще один человек. Подошел. Поздоровался. Серго мельком взглянул на безбородое, безусое его лицо, подумал: «Еще проводник». Тогда незнакомец хлопнул его по плечу: «Что, товарищ Серго, не узнаете?» и весело рассмеялся. Так — от души, весело, заразительно — умел смеяться один Ильич…

Потом Серго не раз добирался сюда, за озеро, в шалаш, оборудованный под скирдой сена на площадке, расчищенной от кустов, — в «зеленый кабинет», как назвал свое обиталище сам Ленин. В этом «кабинете» мебелью служили ему два чурбана. Один чурбан — это стол, другой — стул. Еду Владимир Ильич готовил тут же, на костре. Потчевал и связного. Каша попахивала дымком. И снова вспоминались Серго ночные костры в иркутской степи. И так же было хорошо на душе. Если шел дождь, они забирались в шалаш, где шуршали полевки.

Серго, как и другие связные, привозил Владимиру Ильичу все питерские газеты, даже самые «черные». Ленин обсуждал последние новости, передавал поручения в ЦК и ПК, письма, статьи. В этих статьях он определял будущую судьбу революции и судьбу России. Он спокойно и обстоятельно исследовал историческую взаимосвязь событий и политическое значение каждого из них в ходе революционного процесса. И в беседах с Серго доказывал: нелепо полагать, что массовые, периодически возникающие революционные кризисы может вызвать искусственно какая-либо партия или организация; эти кризисы совокупность целого ряда экономических и политических факторов. Точно так же и контрреволюционные выступления, движения справа не были, в конечном счете, и не могут быть вызваны искусственно кадетами или монархистами. И пусть не покажется парадоксальным, но от событий третьего-четвертого июля партия большевиков гигантски выиграла, потому что в эти дни массы поняли и увидели ее преданность и увидели измену эсеров и меньшевиков. Да, да! Переусердствовав в клевете на партию пролетариата, надругавшись над большевиками, «пересолив», кадеты и Керенский невольно помогли втянуть массы в оценку большевизма. И пусть себе подленькая милюковская «Речь» торжествующе возглашает, что «большевизм умер». Он жив! Не только жив, но и набирает силы! Объективный показатель этого — и прилив в партию рабочих; и то, что выборжцы бесстрашно укрыли у себя Центральный и городской комитеты; и солидарный отклик во множестве городов и рабочих поселков по всей стране — митинги протеста, демонстрации, забастовки; и подъем крестьянского движения; и отклик в армии — отнюдь не такой, на какой рассчитывали кадеты, меньшевики и эсеры. И наконец, не прерванная июльскими днями успешная подготовка к очередному съезду партии.

Серго испытывал восхищение и изумление. Такой обычный, внешне ничем не примечательный человек; а здесь на полянке у стога сена и вообще похож на крестьянина-косаря… Но этот человек видит ток самой истории — ее главное русло, водовороты, омуты, завихрения на отмелях и буруны на перекатах. Видит неотвратимо упругий напор на самой стремнине. И безошибочно знает, как вести по этому руслу огромный корабль — их партию!..

Серго приезжал сюда и в дни работы съезда. Ночами, когда завершались очередные заседания. Но там, в залах заседаний, хоть Владимир Ильич и был избран почетным председателем съезда и его участие чувствовалось в каждый час работы, стол президиума без Ленина как бы осиротел.

На третий день работы съезда, двадцать седьмого июля, хоть и не было это предусмотрено повесткой, снова возник вопрос — являться или не являться Владимиру Ильичу на суд Временного правительства.

Председательствующий, Яков Михайлович Свердлов, объявил:

— Слово делегату от Петроградской организации товарищу Орджоникидзе.

Серго горячо изложил свою прежнюю точку зрения: ни в коем случае!

— Им нужно выхватить как можно больше вождей из рядов революционной партии. Мы ни в коем случае не должны выдавать товарища Ленина. Из дела Ленина хотят создать второе дело Бейлиса!..

Его поддержал Дзержинский.

— Я буду краток. Товарищ, который говорил передо мной, выявил и мою точку зрения, — сказал Феликс Эдмундович. — Травля против Ленина — это травля против всех нас, против партии, против революционной демократии. Мы должны разъяснить нашим товарищам, что мы не доверяем Временному правительству и буржуазии!

И съезд, хотя перед тем среди делегатов были разные мнения, единогласно поддержал позицию Серго и Дзержинского против явки Владимира Ильича на суд контрреволюции.

И вот Шестой съезд закончил работу. Он, связной ЦК, везет Владимиру Ильичу пакет от Свердлова. И передаст устно решение Центрального Комитета. Этим решением прервется связь Серго с Владимиром Ильичем… На сколько дней, недель или месяцев?.. Во время одной из встреч, сообщая о новостях в Питере, Серго ради шутки сказал: «На днях в районной думе Выборгской стороны мы, несколько товарищей, поспорили о будущем революции. Один сказал: „Вот увидите: Ленин в сентябре будет премьером!“…» К изумлению Серго, Владимир Ильич кивнул: «Да, это так будет». Голос его был серьезен… Этот разговор произошел еще до съезда. Теперь съезд взял курс на вооруженное восстание. Нынче пятое августа. Неужели в сентябре-октябре?.. В таком случае, связь прервется не так уж и надолго.

Но все равно это последняя его поездка в Разлив: Владимиру Ильичу небезопасно оставаться далее в шалаше пастуха. Контрразведчики Керенского начали обшаривать окрестности Петрограда. На «зеленый кабинет» могут набрести и местные дачники. Центральный Комитет принял решение переправить Ленина в Финляндию.

Об этом и должен сообщить Серго Владимиру Ильичу.

Глава четвертая 6 августа

Вчера вечером, точно за минуту до назначенного времени, Путко остановился у солидного дома на Владимирском проспекте. По ковровой дорожке взбежал в бельэтаж. Глянул на латунную табличку — и глазам своим не поверил. Посмотрел на адрес, каллиграфически выведенный горским князем на конверте. Все точно. На табличке, вправленной в лоснящуюся кожу двери, значилось: «Павел Николаевич Милюков, профессор». Может быть, однофамилец того Милюкова?..

Антон повернул узорное кольцо звонка. Представился горничной. Девушка сделала книксен. Он протянул письмо. Служанка оставила его в прихожей, но скоро вернулась и повела по мерцающему паркету мимо затворенных и открытых дверей.

Двустворчатые двери в ярко освещенную залу были распахнуты. Антон увидел щедрый, в вазах и бутылках, стол, группки стоящих и сидящих дам и мужчин, а в центре — бледного, в рубахе с высоким жестким воротником мужчину. Черты его лица были крупными, подбородок тяжел. Мужчина декламировал:

Путко решил, что и он приглашен сюда. Но горничная, оглянувшись, качнула головкой в наколке и повела дальше по коридору.

Стихи и звучащий, угасающий позади заунывный голос поэта показались Антону знакомыми. Горничная подвела его к застекленной, светившейся неярким зеленоватым пятном двери. И он вступил в обширный кабинет, по трем стенам заставленный шкафами с книгами. Навстречу поднялся хозяин.

— Очень приятно, — протянул мягкую руку. — Павел Николаевич Милюков.

Он был невысок. Стекла пенсне увеличивали зрачки шафранного цвета. Возвышенный лоб, умеренно выгнутые брови, спокойная пропорциональность лица, суженного седой бородкой, знакомого по портретам в журналах и газетах: вождя кадетов и недавнего министра иностранных дел Временного правительства, собственной персоной!..

— Желаете коньяку, кофе, чаю? — осведомился Милюков.

— Лучше чаю.

— Подайте, Машенька, — бросил он и, легко, по-приятельски взяв гостя под локоть, увлек в угол кабинета, в кресла под торшер.

— Судя по вашим наградам и повязке на голове, вы только что с фронта? Превосходно. Мне бы очень хотелось получить сведения из первых рук.

Он был в стеганом шелковом шлафроке и располагался в кресле мягко, уютно, как большой ухоженный кот.

— Простите, как вас величают по имени-отчеству?.. Владимирович?.. — он на мгновение наморщил лоб. — Владимир Евгеньевич — ваш отец? Я так и подумал. Достойная фамилия… Мы были в приятельских отношениях с вашим покойным отцом. Выдающийся ученый! И такая трагическая смерть…

Антон нахмурился. Профессор уловил. Сделал паузу. Переменил тему:

— Хотелось бы узнать, как там, на фронте? Главное: как там относятся к происходящему ныне в Питере?

— По-разному, — собираясь с мыслями, скупо ответил Путко, все еще не понимая, чего ради подполковник из «Союза офицеров» направил его в этот дом.

— Прежде всего отношение армии к большевизму и к Ленину, настойчиво-мягко уточнил профессор. — Как относятся нижние чины и младшие офицеры?

— Почему именно младшие?

— Позиция старшего командного состава мне известна. Может быть, даже лучше, чем вам… Это каста, воспитанная в строгих представлениях о долге и чести. Даже неотвратимые февральские события почти все генералы и штаб-офицеры поняли с трудом. А вот среди молодых…

Горничная уже вкатила столик с чаем и бисквитами.

— А вот среди молодых… Многие были произведены в офицеры из университетов и институтов, а в учебных заведениях они не могли быть вне политики, — профессор понимающе улыбнулся. — С одной стороны, это хорошо им по плечу разобраться в животрепещущих вопросах современности. Но с другой — многие студенты были подвержены сильному социал-демократическому влиянию. Так как обстоят дела сейчас, после июльских событий? Развеялись иллюзии?

— Нет, — твердо сказал Антон. — Мало кто верил и верит, что большевики — германские шпионы. Влияние идей Ленина все шире распространяется среди солдат и затрагивает офицерский корпус. Вы правы — прежде всего молодежь, младших офицеров.

Милюков по-своему понял решительность ответа собеседника:

— Вы молодец, Антон Владимирович, — вы трезво смотрите на вещи. Здесь, в столице, многие убаюкивают себя… Преждевременно. Опасность возрождения большевизма не ликвидирована. И конечное слово будет принадлежать армии.

«Вот оно что… Хочет получить ориентировку из первых рук…»

— А каково ваше отношение к Временному правительству? К министру-председателю? — продолжил хозяин кабинета.

— Бессовестные болтуны. И самый большой болтун — Керенский.

— Вынужден с вами согласиться, мой юный друг. Александр Федорович, к огорчению, как флюгер. Откуда ветер дует… — Он помолчал, допил чай, неторопливо, со вкусом раскурил трубку, предупредительно раскрыв перед гостем шкатулку с сигарами, сигаретами и папиросами. И как бы между прочим, без понуждения, спросил: — А как относится армия к фигуре главковерха Корнилова?

— До бога высоко, до главковерха далеко… — позволил себе пошутить Антон. — По совести говоря, не знаю.

— Не беда. Время все поставит на свои места. — Милюков мягко улыбнулся. — Когда пробьет час.

Антону почудилась в этих словах перефразировка «дня икс», упомянутого горским князем.

— Что вы хотите этим сказать, профессор?

Павел Николаевич не спешил с ответом. Пососал трубку. Не отрывая мундштука от губ, выпустил ароматный дым. Из-за неплотно прикрытой двери донеслось:

Профессор отнял от губ трубку:

— У супруги сегодня день салона… — голос его был снисходителен.

Из залы донеслись аплодисменты.

— А стихи действительно превосходны. Как предзнаменье. Ведь Федя написал их не сегодня — год назад… — Милюков вздохнул. — Год — а как все изменилось, и грядет уже новый, «пламенеющий день». — Он снова пососал мундштук. — Лютер говорил: ум человеческий подобен пьянице — поддержи его с одной стороны, он свалится на другую… Да, продолжает шататься из стороны в сторону род людской, обманываемый, но не теряющий веры в возможность достижения желанной цели. От времен Древней Индии, Египта, Ассиро-Вавилонии и Иудеи жрецы занимались гаданием, пытались раскрыть смысл прошедшего и предугадать таинственное будущее. Да и нынче — только объявится прорицатель, как все к нему валом валят.

— О ком вы говорите?

— Если позволите, и о себе. Хотя признаюсь вам, дорогой друг: не обладаю магическим даром. Не могу, подобно пифиям, подчинять сверхъестественные силы и вызывать знамения. — Он пыхнул благоуханным дымком. — Зато знаю, чего хочу и чего не хочу.

Антон понял: если он рассчитывает что-то разузнать, должен набраться терпения. Разглагольствовать — в манере профессора. Этой манере соответствовал и его голос, обширный и бархатистый.

— Так чего же вы хотите, Павел Николаевич?

— Надеюсь, того же, чего и вы: укрепления могущества и славы России.

— Готов подписаться под этими словами. Но что вы подразумеваете за ними?

Милюков опять повел издалека:

— И мы и большевики боролись против царизма. Различными методами. Но добивались и добились одной конечной цели: самодержавие рухнуло… А далее? Увеличилась или уменьшилась после Февраля сумма добра и зла в отечестве?.. Мы, партия народной свободы, мы, конституционные демократы, хотели и хотим объединить вес классы, все слои общества в едином спасительном гражданском порыве самоотвержения и подвига!

— А чего вы не хотите, профессор? Павел Николаевич оставался верен себе:

— Наша революция началась как общенародная. Но очень скоро она оказалась похожей на поезд, которому стрелочник неправильно перевел стрелку — направил в тупик. Этот тупик — классовая борьба. При классовой борьбе развиваются наихудшие качества населения: корысть, зависть, трусость, презрение к общенациональному… Между тем каждому должно быть ясно, что в России нет ни одного класса, который на своих плечах мог бы вынести всю тяжесть свершенного и на обломках деспотии создать новые формы общественной жизни.

— А пролетариат?

— Вот-вот! — обрадовался профессор, снова по-своему поняв Антона. — Вы мне подсказываете догмат большевиков. Теперь, слава богу, уже почти для всех становится очевидным то, что мы знали всегда: российский пролетариат не обладает государственным разумом. Да и откуда было набраться его? Единственный свет, который был доступен так называемому революционному пролетариату и его партии, — это сумеречный свет подполья. А вы знаете: свет, проникающий в узкую щель, создает оптический обман, искажает все пропорции… Мы, кадеты, вели борьбу легально, при нормальном освещении. И у нас нет аберрации зрения. И неужели мы, образованные и эрудированные люди, уступим право государственного мышления каким-то фабричным с их двумя-тремя классами церковноприходского?.. Абсурд! И еще один догмат большевиков и их лидера Ленина: революция — для пролетариата. Вот этого мы тоже не хотим. Наоборот, мы хотим, чтобы пролетариат служил для нашей революции.

Он добродушно сквозь линзы пенсне посмотрел на офицера:

— С вами очень приятно беседовать. Вы умный человек и понимаете самую суть. Жаль… — он показал трубкой на повязку. — Подлечитесь — и снова на фронт?

— Царапина. Нет, я командирован в Москву. На какое-то совещание.

— На Государственное совещание? — встрепенулся Павел Николаевич. И снова в его топе Антон уловил нечто общее с тоном князя.

— Это совершенно меняет дело! Я тоже там буду… А вы не могли бы выехать в Москву несколько раньше?

— Зачем?

— Понимаю: фронтовику отказаться от соблазнов столицы… Но мы, общественные деятели, решили накануне Государственного совещания провести свое. В узком кругу. Для выработки неких важных намерений. Я, как один из организаторов, с удовольствием пригласил бы вас. Как представителя достойнейшей части молодых офицеров-фронтовиков.

— Благодарю… Большая для меня честь… Однако… Антон понял: вот оно! Как в детской игре: «холодно, холодно…» и вдруг сразу — «горячо!». Но не следует выказывать явную радость.

— Если все же надумаете, ждем вас восьмого августа поутру в особняке Рябушинского на Спиридоновке. Вы Москву знаете?..

Вот теперь ему было с чем спешить на Фурштадтскую. В голове звучала последняя фраза стихотворения Соллогуба: «И восстанья иного пламенеющий день недалек…»

На Фурштадтской он Дзержинского не застал. В квартире ЦК был Василий. Путко подробно рассказал о всех встречах дня.

— Ну что ж, по-моему, первая твоя разведка боем прошла оч-чень удачно. Нового для нас не чересчур много, не возносись, однако предложение Милюкова заблаговременно отправиться в Москву… Вот это стоит хорошенько обмозговать. Вчера Центральный Комитет обсуждал наше отношение к московскому совещанию. Сегодня вечером разговор будет продолжен…

Зазвонил телефон. Василий снял трубку. Отдал какие-то распоряжения. Вернулся к прерванному разговору:

— А как держался Милюков? Эдаким тургеневским барином?.. Я его хорошо знаю: Павел Николаевич читал нам в университете лекции по истории. Интересные были лекции. Эрудит!

Продекламировал:

— Точно! — рассмеялся Антон, вспомнив столик под торшером.

— Это я еще в шестом году в каком-то сатирическом журнальчике вычитал, запомнилось, — отозвался Василий. И тут же с шутливого тона перешел на серьезный: — Да, кадеты трусливы именно потому, что привыкли к «теплым кабинетам», «бархату и портьерам», привыкли загребать жар чужими руками. Но тем они и опасны! Они стоят за спиной всех заговоров против революции. Это оч-чень хорошо, что ты приглянулся их атаману.

Снова телефон оторвал Василия от разговора. Но нить его не прервалась.

— Сейчас, кажется, взялись за Корнилова, — продолжил он, повесив трубку. — «Народный герой!» Как каждый узколобый вояка, сам Корнилов стремится к одному — к высшей должности, к безграничной власти, чтобы без всяких помех посылать солдат на смерть. Имел счастье видеть сего «героя». По его приказу на Юго-Западном было расстреляно сто сорок человек.

— И я лично знаком с верховным, — вставил Антон. Рассказал, при каких неожиданных обстоятельствах и как произошла их встреча.

— Так этот твой Петр Кастрюлин по шее генералу навернул? расхохотался Василий. — Ну, попался бы он теперь главковерху на глаза!

— Тогда, в шестнадцатом, мой Петр навернул ему как австрийскому лазутчику, а теперь еще не так навернет как наемнику Временного! — сказал Путко. — Теперь мой Петр — твердокаменный большевик!

— Да, предполагаю, что скоро придется повторить опыт, — задумчиво проговорил Василий. — Гляди-ка! И эту ночь прокуролесили!

И вправду: за окнами снова розово дымился рассвет.

— Ну вот что, друг-лазутчик, отправляйся-ка ты отдыхать. Даю тебе увольнительную на целые сутки. А завтра в восемь утра быть здесь — как штык! Я переговорю с товарищами, и мы все решим. Будь здоров!

На Полюстровском, как и вчера, его покорно ждала Наденька. По деревенскому обычаю подала на завтрак борщ. Настоящий украинский, ароматом заполнивший всю горницу.

— Язык проглотишь! — набросился Антон. — Да ты, Наденька, не только сестра милосердная, а еще и повариха, сватья баба Бабариха!

— Какая еще Бабариха? — со вздохом отозвалась она.

Вслед за обращением совета «Союза казачьих войск» поступила в Зимний дворец резолюция Главного комитета «Союза офицеров армии и флота». В резолюции говорилось, что сей союз «в тяжелую годину бедствий все свои надежды на грядущий порядок в армии возлагает на любимого вождя генерала Корнилова». Послание офицеров заключала недвусмысленная фраза: «Мы не допускаем возможности вмешательства в его действия каких бы то ни было лиц или учреждений и готовы всемерно поддерживать его в законных требованиях».

И тут же на стол министра-председателя лег бланк третьей телеграммы: «Конференция Союза Георгиевских Кавалеров единогласно постановила всецело присоединиться к резолюции Совета казачьих войск и твердо заявить Временному правительству, что если оно допустит восторжествовать клевете и Генерал Корнилов будет смещен, то Союз Георгиевских Кавалеров незамедлительно отдаст боевой клич всем кавалерам о выступлении совместно с казачеством».

Керенский оторопело разглядывал бланки. Чем вызван столь мощный залп грозных предупреждений? Властью министра-председателя — своей властью! — он мог сместить главковерха, но пока не помышлял об этом. Единственная его забота — обуздать норов Корнилова и заставить генерала беспрекословно выполнять предначертания правительства в армии. У Керенского нет лучшего исполнителя задуманной и пестуемой акции. Откуда же такой ажиотаж?.. Он пригласил во дворец Савинкова:

— Борис Викторович, что сие может значить?

— Я уже получил копии, — отозвался управляющий военным министерством. — Возмущен до глубины души. Связался по прямому проводу с комиссарверхом. Филоненко тоже не в курсе дела.

— Но подобного рода идеи и готовые фразы не летают сами по себе в воздухе! — раздраженно возразил Керенский. — Тут чувствуется одна рука. И весьма многоопытная.

— Совершенно согласен, — поднял на премьера глаза Савинков. — Я уже говорил вам, что при Ставке отираются некие темные личности. Я отдал распоряжение начальнику контрразведки установить, кто они и с кем связаны. В зависимости от результатов расследования мною будут приняты окончательные меры.

Звуки «…кончат…» щелкнули, как сухой удар курка.

— Одобряю, — коротко кивнул Керенский. — А каковы ваши соображения, Борис Викторович, в связи с новыми требованиями главковерха?

Он показал шифротелеграмму из Ставки.

— Ознакомлен в копии и с ними. Полагаю, что войска округа подчинить Корнилову следует: они действительно могут понадобиться ему для выполнения стратегических задач на фронте.

— А не будет ли это означать, что правительство, оставшись без войск, окажется безоружным перед…

— Я не закончил свою мысль, — перебил министра-председателя Савинков. — Войска округа Корнилову подчинить, выделив, однако, из округа собственно столичный гарнизон, который надлежит усилить преданными нам частями за счет вывода из Питера пробольшевистски настроенных полков и заменив их «штурмовыми батальонами» и «батальонами смерти».

— Прекрасная мысль! — живо воскликнул Керенский. — Я рад, что наши взгляды совпадают! С вами приятно работать, Борис Викторович! Значит, так и ответьте главковерху. Полумера его ублажит. А что до этих союзов, — он небрежно оттолкнул телеграммы, — то я заявлю на пресс-конференции представителям печати, что никаких изменений в верховном командовании не предвидится.

Он подошел к карте России, занимающей всю стену бывшего царского кабинета. Огромное, испещренное извилистыми шнурками рек и дорог полотно, на котором Петроград был размером не более серебряного николаевского рубля. «Всея земли Русской…» Обернулся:

— Борис Викторович, а как идет подготовка нового варианта докладной записки Корнилова правительству?

— Филоненко заканчивает работу над нею в Ставке. Затем записку просмотрю я.

— Превосходно! Пусть в нее будут включены жесткие требования. Нам желательно, чтобы они исходили от главковерха, а мы бы лишь утвердили их.

— Сегодня же передам в Ставку.

— У вас есть какие-нибудь срочные дела ко мне?

— Да. Штаб морского министерства испрашивает разрешения на упразднение крепости Кронштадт. Мотивировка: крепость в настоящее время утратила свое стратегическое значение. Сухопутный гарнизон будет выведен на материк. Балтийский флотский экипаж расформирован.

Министр-председатель повел глаза вверх по карте. Нашел остров Котлин. На синеве Финского залива он был как наконечник стрелы, летящей в мишень кружок Петрограда.

— Кронштадт действительно утратил стратегическое значение?

— Наоборот. Приобрел еще большее.

Александр Федорович удивленно воззрился на Савинкова.

— Не для нас, а для большевиков, — закончил фразу управляющий.

— Вот оно что… Дайте от моего имени указание морскому штабу подготовить план этой операции в деталях. Двух недель им достанет?

— Вполне. — Савинков посмотрел на часы: — Через пятнадцать минут я принимаю французскую военную миссию.

— Не смею задерживать.

Оставшись один, Керенский прошелся по кабинету. Разговор с Борисом Викторовичем успокоил его: вдвоем они сумеют усмирить зарывающегося генерала, а через него и все эти казачьи советы, офицерские союзы и георгиевские комитеты. С ВЦИК он уже управился. Два дня назад выставил наконец из Таврического к благородным девицам, в Смольный институт. Терпеть не может эту говорильню! Этих Чхеидзе, Церетели! Понимает теперь, почему так ненавидел Думу император. Хотя как и Дума перед Николаем, так и ВЦИК после июльских дней пляшет перед ним на задних лапках, как дрессированный пес в цирке. Выпроваживая Совдеп из Таврического, он сказал: «Сожалею, что не смогу теперь так часто бывать среди демократии, как хотел бы. — И добавил: — Вынужденная необходимость, знаменующая, что скоро в этих стенах соберется Учредительное собрание».

И все же тревога не покидала его. Как облака в душный день. То просвет, то темень. Дождь не излился, погрохатывает за горизонтом. Но тучи густеют… Нет, они наползают не со стороны Ставки. С Корниловым он как-нибудь договорится. Где убавит, где прибавит… Мало ему генерала от инфантерии — может и маршалом сделать, хоть генералиссимусом, как Суворова. Пусть тешится. Казаки, георгиевцы — грибной дождичек. Совдеп — божья роса.

Грозой, бурей от большевиков тянет. Вот от кого!.. Уже грохотало. И в апреле, и в июне, и в июле. С ними — вот с кем он ни о чем не может договориться! Ни о войне. Ни о мире. Ни об устройстве Российского государства. Все, что исходит от него, неприемлемо для них. Все, что исходит от Ленина, ненавистно ему.

Слава богу, июльские события дали возможность загнать большевиков в подполье. Но этого мало. Их нужно разгромить. Уничтожить как общественную силу. Правы и в морском штабе, и Савинков — пора! Этот Кронштадт! Imperium in imperio[18]. Еще в мае моряки и рабочие Котлина объявили, что подчиняются на своем острове только Совдепу, а в Совдеп выбрали почти поголовно сторонников Ленина. Изгнали из Кронштадта даже комиссара Временного правительства. Это они, они четвертого июля высадили в Питере десятитысячный вооруженный десант! Это перед ними с балкона дворца Кшесинской выступал Ленин!.. Еле удалось управиться с моряками и загнать их обратно на остров. Тогдашний главковерх Брусилов написал Керенскому, что нужно воспользоваться моментом и покончить «с гнездом большевизма — Кронштадтом». Предложил разоружить гарнизон, а если моряки воспротивятся, открыть по Котлину огонь из главных калибров фортов Ино и Красной Горки. Министр не решился: оба эти форта тоже ненадежны. Ограничился лишь тем, что назвал кронштадтцев «предателями русской революции» и потребовал от команд «Петропавловска», «Республики» и «Славы» арестовать и выдать зачинщиков. Теперь он покончит с этим гнездом! Не мытьем, так катаньем. «По стратегическим соображениям».

Но Кронштадт — лишь одна грозовая туча. Большевики — они всюду. В тылу. В действующей армии. В самом Питере. В Москве. Начальник контрразведки подытожил сводки по фронтам и губерниям: в их партии уже почти четверть миллиона. А в апреле было лишь восемьдесят тысяч. В три раза больше, несмотря на июльские дни!..

Непонятно. И смогли под самым носом у правительства провести свой съезд… Так и не узнали агенты осведомительной службы, где же они собирались. «Где-то на Выборгской… Где-то за Нарвской…» Где-то!… Не удалось воспользоваться законом, который Керенский издал именно для того, чтобы прикрыть их предприятие. Да, прошляпили. Ни к черту не годятся нынешние органы розыска. Разогнали департамент полиции, сожгли картотеки особого отдела, опубликовали списки секретных сотрудников… Поторопились! При царе система политического розыска была организована превосходно. Теперь, на развалинах, придется создавать ее заново. Нет, не обойтись и без департамента полиции, и без корпуса жандармов, пусть называться они будут и иначе. И без секретных сотрудников-осведомителей… Восстановили же в армии органы контрразведки. Разворачиваются. Кому же доверить общероссийскую службу?.. Пожалуй, лучшего министра внутренних дел, чем Савинков, не найти… Парадокс: бывшего государственного преступника, убийцу министров в министры!.. А ведь согласится милейший Борис Викторович. Уцепится за портфель. Сам Александр Федорович, помнится, громил власти предержащие с думской трибуны… Да, искус дьявола…

Эх, будь у него сейчас под руками департамент и корпус, Ленину не удалось бы скрыться… Вот кого нужно обезвредить, чтобы разом растаяли на небосводе грозовые тучи!.. Керенский понял это давно. Раньше многих других. Еще в самом начале марта вместе с Родзянкой и Милюковым он сделал все, чтобы не допустить возвращения вождя большевиков из эмиграции. Профессор — тогда он был министром иностранных дел — подтвердил для союзников действительность «контрольных списков», которые были составлены царским департаментом полиции и военной контрразведкой совместно с английскими и французскими генеральными штабами и службами и включали всех видных русских политэмигрантов-интернационалистов. Первым в тех списках значился Ульянов-Ленин. Стоило бы ему по выезде из Швейцарии ступить на землю Великобритании, Франции или любой другой державы Антанты, как его тотчас бы арестовали и интернировали. Ленин проехал в Россию через Германию.

Тогда Керенский разработал план его ареста уже в Питере. Посвятил в этот план тогдашнего министра-председателя князя Львова и сменившего Милюкова на посту министра иностранных дел молодого Терещенко. Однако в ту пору еще был в силе Совдеп, и министры не решились осуществить замысел — на памяти был провал с приказом Корнилова о расстреле демонстрации на Дворцовой площади. Но подоспели июльские события. Теперь Александру Федоровичу пришло на ум: если бы та демонстрация не возникла стихийно, ее следовало бы подстроить! Да, да! Ведь именно благодаря июльским дням он, в конечном счете, и стал министром-председателем!.. Но в тот момент… Известие о демонстрации застало его на Юго-Западном фронте. Керенский представил эти полумиллионные толпы, захлестнувшие улицы Питера. Как их рассеять? Бросить против демонстрантов войска? А не повторится ли Февраль, только в ином варианте? Нет, прежде войск нужно бросить в толпу слова, которые внесли бы смятение в умы. Какие?.. В момент накала боев на фронте, в часы позорного отступления самое действенное, раздирающее душу — слухи о шпионах, о предателях, подкупленных германцами. Увязнут, как мухи в липкой бумаге. Великая ложь? Российский вариант «дрейфусиады»? Некое «дело Бейлиса»?.. Чепуха! В политике важны не средства, а результаты: per fas ас nefas[19].

Идея использовать «великую ложь» возникла в мозгу Керенского давно. Может быть, в тот день, когда Ленин отважился проехать через Германию. Она была положена в основу первого, оговоренного Львовым и Терещенко, но до поры неосуществленного плана. Еще тогда, в мае, некий Ермоленко, военный шпион, дал «собственноручные показания». Эти «показания» хранились в сейфе у Терещенко. Четвертого июля Керенский по прямому проводу связался со своим доверенным лицом в военном министерстве и распорядился: «От моего имени настаивайте на немедленном использовании материала Терещенко». Это послужило сигналом. Но нужно было устроить так, чтобы публикация «показаний» исходила не от правительства, а как бы со стороны, выглядела «утечкой информации». Кого найти в исполнители? Выбор пал на Алексинского. Бывший большевик, бывший депутат — член рабочей курии славной второй Думы. Правда, было какое-то темное дельце в эмиграции, в Париже, когда французские литераторы исключили его из своего союза за бесчестность и клевету. Но кто в толпе знает об этом?.. Алексинский с готовностью согласился: он давно чувствовал себя обойденным историей. И тут такое горячее дельце. Керенский хорошо знал породу таких людей. И понеслось!.. А большевистская «Правда»-то уже прихлопнута! Ленинцы попытались наладить выпуск «Листка „Правды“»: «Гнусные клеветы черносотенных газет и Алексинского», «Новое дело Дрейфуса?»… Ухватились за одну промашку: «показания» Ермоленко были датированы шестнадцатым мая: «Сразу видна клевета „Живого Слова“ уже вот из чего: „Живое Слово“ пишет, что 16-го мая письмо (за № 3719) Керенскому об обвинении Ленина было послано из штаба. Ясно, что Керенский обязан был бы тотчас арестовать Ленина и назначить правительственное следствие, если бы он верил хоть минуту в серьезность обвинений или подозрений». Да, промашка! Вот как тщательно надо обсасывать каждую мелочь… Но что мог сделать какой-то «Листок „Правды“» в ответ на артиллерийский залп крупнокалиберных «Биржевых ведомостей» или милюковской «Речи»?.. Союзники оценили: «Ваш ход, господин Керенский, спас положение правительства». А «Речь» уже через день торжествующе заключила: «В эту минуту произошел исключительный по резкости перелом настроения и большевизм умер, так сказать, внезапной смертью». Поторопился Павел Николаевич, теперь сам ногти грызет… Да, вот тогда бы надо было воспользоваться моментом, чтобы умертвить большевизм не только фигурально… Он, министр-председатель, отдал приказ об аресте Ленина. Сейчас ему припомнилась фраза, которую любит повторять Савинков: «Только мертвые не возвращаются». У Бориса Викторовича своеобразные афоризмы… Зябко от них становится… Хорошо, что все мысли управляющего — против большевиков. Но служба розыска делает промашку за промашкой. Вот и тогда: провели облавы, устроили засады, сделали обыски — Ленин как сквозь землю провалился. Нет, нет прежней хватки!.. Временное правительство распорядилось закрыть границы. Шерстили каждый поезд. Безрезультатно.

Тогда министр-председатель решил поднажать с другой стороны — так сказать, с моральной. Вынудить Ленина явиться на суд добровольно. Мол, если боится предстать пред Фемидой — значит, виновен. И на сей раз суфлировал из-за ширмы, через такие организации, как ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, Исполком Совета крестьянских депутатов. На объединенном собрании эти «представители всего трудового и воюющего народа» приняли резолюцию, в которой признали «совершенно недопустимым» уклонение Ленина от суда.

Не подействовало. Пришлось довольствоваться арестами его сотоварищей, не успевших скрыться.

Но все равно победа над большевиками очевидна. Князь Львов, уступая кресло премьера Керенскому, в прощальной беседе с журналистами сказал: «Наш „глубокий прорыв“ на фронте Ленина имеет, по моему убеждению, несравненно большее значение для России, чем прорыв немцев на нашем Юго-Западном фронте». И все же… Хотя большевики снова загнаны в подполье, дух большевизма, к огорчению, жив… Он — как испарения земли, накапливающиеся в небе в тяжелых тучах, ждущих лишь электрического разряда, чтобы обрушиться грозовым ливнем. Август — время летних гроз. А как говорится: на небе стукнет — на земле слышно. Пронеси господи…

Керенский подошел к карте. Симбирск… Игра судьбы. В этом городе родились и он, и его непримиримый противник. Отец Ульянова-Ленина был директором народных училищ, отец Александра Федоровича — учитель и директор гимназии — находился у него в подчинении. А сам юный Владимир Ульянов учился в гимназии отца Александра Федоровича… Там, в Симбирске, Керенскому не довелось встретиться со своим нынешним врагом: их разделяла разница в одиннадцать лет, и когда Александр надел гимназическую фуражку, Ульянов-младший уже уехал из города… Симбирск… Фатум…

— Разрешите, господин министр-председатель? — прервал поток его мыслей полковник Барановский. — Только что позвонили из «Крестов»: содержащиеся в тюрьме большевики объявили голодовку.

— Прикажите подать автомобиль. Сам поеду, разберусь на месте.

Александр Федорович, по старой памяти министра юстиции и генерал-прокурора, любил посещать тюрьмы. И особенно «Кресты», где в далекой юности, в пятом году, ему довелось провести в камере-одиночке неполных четыре месяца.

Глава пятая 7 августа

Весь минувший день Антон бессовестно проспал. Словно бы выжал из себя усталость, накопившуюся за месяцы на позициях и двое почти бессонных столичных суток. Наденька хлопотала по дому, то позвякивая ведрами, то напевая. Сашка то появлялся, топоча сапожищами, то исчезал. Но это было обрывками сновидений и совсем не мешало блаженствовать на пуховой перине.

Проснувшись, Антон, к стыду своему, вспомнил, что за все эти дни в Питере ни разу не подумал о матери. Неужели действительно стали совсем чужими?.. Но потянуло, засосало под ложечкой… Да, казалось бы, с того давнего дня, когда, вольно или невольно предав память об отце, вернулась она под сень своего рода, Антон почувствовал к ней отчуждение. Столько лет кануло… Да и в нынешнем феврале, когда судьба случайно свела их и мать стала навещать его в лазарете, будто просто знакомая приходила. «Баронесса». Никчемные разговоры. Полнейшая невозможность открыться в главном. Посторонняя… Умом он так это и воспринимал. А внутри, в сердце, жило, трепетало, больно ворочалось: мама. Может быть, опьянил ее запах давний, с детства, с примочек на ушибах, вечерних ласк и утренних поцелуев?.. Какая она? Наложили ли на нее печать годы, или все так же красива и моложава?..

Он без труда нашел баронский дом в Щербаковом переулке, в нескольких шагах от набережной Мойки. За кованой узорной оградой лежал тихий, с заросшими тропинками палисадник. Лишь узко протоптанная стежка вела от ворот до парадного подъезда.

Позвонил от калитки. Позвонил снова. Где-то скрипнуло. Появилась согбенная фигура. Привратник. Тот же, что вышел к нему в одиннадцатом году. Сдал старик… Бороденку будто моль выела. Слуга пригляделся:

— Чего-с изволите, ваше благородие?

— Передайте, пожалуйста, Ирине Николаевне… Старик выставил вперед, как за подаянием, руки и развел в стороны:

— Их сиятельства господин барон, госпожа баронесса и отрок пребывают за границами, в Парижах-с…

«Вот так-то…» Защемило, будто оборвалась струна в самом начале тронувшей душу мелодии…

Сейчас, в восемь утра, минута в минуту, он переступил порог квартиры в доме на Фурштадтской. К его радости, все были в сборе: и Василий, и Феликс Эдмундович, другие товарищи. Только непродыхаемо слоился табачный дым и в углах комнаты будто не развеялась еще бессонная ночь. Ему стало стыдно своего молодцевато-бодрого вида. Среди находившихся здесь он узнал Свердлова — с Яковом Михайловичем познакомился в первый день, когда приходил сюда, — и Елену Дмитриевну Стасову. С нею он познакомился еще в одиннадцатом, летом, в Тифлисе — это на ее квартире проходили заключительные заседания Российской организационной комиссии по подготовке будущей общепартийной конференции. Тогда еще никому не ведомо было, что состоится она в Праге… Сейчас Елена Дмитриевна дружески и коротко кивнула, будто они в последний раз виделись вчера, а не шесть лет назад, и снова включилась в какой-то спор.

— Не будем мешать, — Дзержинский направился из комнаты, жестом пригласив за собой Антона и Василия.

В соседней комнате, почти без мебели — стол и несколько стульев, показал им на стулья, а сам начал расхаживать от стены к стене:

— Рассказывайте подробно, не опуская ни слова. Хотя от Василия я в целом в курсе дела.

И Путко начал рассказывать о вчерашнем, все время поворачивая к Феликсу Эдмундовичу голову.

— Так-так… Повторите: как именно сказал подполковник?.. Уточните, почему именно вам предложил Милюков… Так-так!..

Заключил:

— С заданием вы справились превосходно. На большее и нельзя было рассчитывать. В каждом донесении важны достоверность и своевременность. Как раз вчера вечером ЦК принял развернутую резолюцию о Московском совещании.

Пересказал ее суть: готовящееся совещание, прикрываемое и поддерживаемое эсерами и меньшевиками, на деле должно явиться, по замыслу его устроителей, заговором против революции и народа. Поэтому всем большевистским комитетам предписано разоблачать как само совещание, так и контрреволюционную политику поддержавших его созыв мелкобуржуазных партий; организовать массовые протесты рабочих, солдат и крестьян против этого совещания.

— Однако мы решили в состав совещания войти. Большевистская фракция выработает свою декларацию, огласит ее до начала работы совещания — сразу после выборов президиума — и демонстративно покинет зал. Таким образом, наша позиция принципиальна, четка и ясна: вступать в переговоры с врагами революции мы не будем, но разоблачить перед всей страной истинный характер этого сборища должны.

Дзержинский остановился у стула Антона:

— Обязательно воспользуйтесь приглашением Милюкова: у нас не было никаких шансов узнать из первых рук, что затевают кадеты и прочие на предварительном совещании «общественных деятелей». Хотя мы предполагаем, что именно они затевают.

Спросил:

— Вы читали статью Владимира Ильича «Из какого классового источника приходят и „придут“ Кавеньяки?»?

— Нет, — ответил Антон. — А где она напечатана?

— В «Правде». Еще во второй половине июня.

— У нас в армии тогда как раз наступление начиналось… Да и сами знаете, Юзеф, — он поправился, — товарищ Феликс, на фронте начальство «Правды» боится больше, чем германцев, — с перебоями она добиралась.

— Прочесть эту статью должны обязательно: лучшая ориентировка в нынешней ситуации.

Дзержинский снова начал вышагивать по комнате:

— В Москву выезжайте немедленно. В особняке Рябушинского и в любом другом месте, где будут собираться «общественные деятели», постарайтесь присутствовать. Роль ваша та же: офицер-фронтовик. Никаких эмоций, ни слова о партийной принадлежности.

— А как же быть ему в связи с резолюцией ЦК уже на самом Государственном совещании? — спросил Василий. — Покидать или не покидать его?

— Ни в коем случае. Резолюция о демонстративном уходе относится к нашей фракции, которая будет включена в состав общей делегации от ВЦИК. А вы, Владимиров, представитель армейской делегации. Будете сидеть и все мотать на ус.

Феликс Эдмундович, заложив руки за спину, несколько раз пересек от стены до стены комнату. Истощенный, спина ссутулена.

— Однако постарайтесь сразу же, с соблюдением строгой конспирации, встретиться с товарищами из Московского комитета. Адрес: гостиница «Дрезден».

Василий показал на часы:

— Через двадцать минут заседание «военки», Феликс Эдмундович.

— Идите подготовьте, я сейчас. — Снова остановился перед Антоном. Все эти месяцы, вплоть до съезда, я работал в Москве, Москва и делегировала меня. Хорошо узнал товарищей. Свяжитесь с Землячкой. Или со Скворцовым-Степановым. Или с Ольминским. Или с Пятницким.

— Пятницкий? Так это же наш бывший транспортер! Помните, он и привез меня к вам в Краков в одиннадцатом!

— Да, это он. Сейчас Пятницкий — один из секретарей Московского комитета. На месте товарищи помогут вам лучше сориентироваться. А вы, в свой черед, держите в курсе событий их.

И снова, будто не в силах остановиться, зашагал по рассохшемуся паркету. Они были вдвоем, и Антон решился спросить:

— Юзеф, а как с семьей: с Зосей, с сыном?

Еще тогда, в одиннадцатом, он узнал о трагедии товарища.

— С семьей?.. — будто запнулся, замер Феликс Эдмундович. — После побега из ссылки Зося пробралась в Швейцарию. Сейчас там и сын… Зося хотела вернуться сюда вместе с Владимиром Ильичем. Но в канун отъезда очень тяжело заболел Ясик… Так и остались они за тремя кордонами. Теперь можно рассчитывать на встречу только после нашей победы в вооруженном восстании или даже после войны. — И прорвалось: — Я так и не видел еще сына с самого его рождения!..

«И Ольга тоже за тремя кордонами…» — вдруг с острой болью подумал Антон. Скорей бы восстание и мир!..

— А месяц назад в Дзержинове бандиты убили моего старшего брата.

Антон опустил голову. Что тут скажешь?.. Зачем растревожил?..

— По возвращении в Питер доложите обо всем Центральному Комитету, вернул его к теме разговора сухой, снова напружиненный голос Феликса Эдмундовича.

Начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Лукомский, получив распоряжение Корнилова подготовить переброску группы войск с Юго-Западного фронта в северном направлении, вместе с офицерами-операторами приступил к детальной разработке приказа. Однако, сделав предварительные наметки, встал в тупик: какова цель передислокации?

После обычного ежедневного доклада главковерху о положении на театре войны, Лукомский сказал:

— Прошу, ваше высокопревосходительство, уточнить цель предложенной вами перегруппировки.

— Обозначилась возможность наступления немцев против Риги, — скупо ответил Корнилов.

— Позволю себе отметить, что указанный вами район сосредоточения кавалерии весьма неудобен для поддержки Северного фронта. В этом районе сконцентрирован узел железных дорог, ведущих в Петроград и в Москву, а в сторону Севфронта мы имеем лишь единственный одноколейный путь. Затруднено продвижение и в конном строю из-за дальности расстояния и рельефа местности. На мой взгляд, господин генерал, предпочтительнее маршрут на Вильно — Двинск — Ригу, проходящий непосредственно вдоль линии Севфронта по рокадным дорогам, — начальник штаба провел указкой по карте.

— Я остаюсь при прежнем решении, — угрюмо ответил главковерх. Выполняйте.

Лукомский обиженно вскинул голову. Сомкнул губы. Корнилов настороженно наблюдал за ним. Он не хотел настраивать начальника штаба против себя. Но еще не наступил час даже ему раскрыть карты.

— У меня есть особая цель, — проговорил он. — Разъясню в ближайшие дни. Дополнительно распорядитесь Пятую Кавказскую дивизию расположить в районе Бело-острова. Выполняйте.

Вернувшись к себе, Лукомский начал колдовать над картами.

Кавказская туземная дивизия, о которой шла речь ранее, была усиленного состава. В нее входили Дагестанский, Ингушский, Кабардинский, Татарский, Черкесский и Чеченский кавалерийские полки, а также Осетинская пешая бригада и Донской казачий артиллерийский дивизион. Дивизия была сформирована из добровольцев-горцев; русских офицеров и солдат в ней почти не было — только артиллеристы и связисты. Командовал ею генерал-лейтенант князь Багратион, недавний любимец царя. Дивизия даже и официально именовалась в служебной переписке «дикой». Итак, с Березины перевезти ее в Ново-Сокольники… Начальник штаба измерил расстояние циркулем. От нового места дислокации до Петрограда — четыреста тридцать верст, до Москвы немногим больше. Пятая Кавказская дивизия, которую Корнилов назвал сегодня, входила в Первый конный корпус, дислоцировавшийся в Финляндии. Снять ее с фронта? Зачем?..

Лукомский снова расставил ножки циркуля. От Бело-острова до столицы менее тридцати верст. М-да… Что же задумал Корнилов?..

Какими бы ни были его планы, приказ главковерха надлежит выполнять. Вызвав адъютанта, начальник штаба продиктовал ему тексты телеграмм главкоюзу Деникину и главкосеву Клембовскому:

— Зашифровать и немедленно отправить.

И Наденька, и ее брат были дома. Сашка, на лице написано, злой как черт.

— Что у тебя стряслось, Александр?

— Хозяева надумали всех рабочих вообще подчистую, на улицу! Керя их поддерживает: или, мол, вывозить «Айваз» куда-нибудь из Питера, или локаут… Наш красный «Айваз» у них как кость в глотке. Ну да ничего! Держимся!

Он тряхнул кудрями. Разом повеселел.

— А я, друзья, уезжаю. — Антон раскрыл ранец, начал укладывать вещи.

— Уезжаете?.. — жалобно, эхом, отозвалась девушка. — На фронт возвращаетесь?

— Нет. Пока что в Москву.

— А на обратном пути?.. — она оборвала. Но в голосе ее было столько мольбы, что у Антона перехватило дыхание.

— Постараюсь обязательно заскочить, сестренка.

— Ничо, наш Выборгский продержится! — Сашка был весь в своих заботах. — Наш Выборгский — крепость! Знаешь, кто членом нашей районной организации большевиков? Ленин! При мне — не вру! — в мае у нас в райкоме на Сампсониевском партийный взнос платил. Разглядел его. Ближе стоял, чем вот к тебе. А кто у нас и Выборгской районной думе? Жена его, вот кто!

— Не может быть!

— Вот те… Голову об заклад! Надежда Константиновна Крупская-Ленина. Заведует культурно-просветительным отделом.

— Чем же она там, в думе, занимается?

— Школы устраивает, разные прочие просветляющие мозги обчества, молодежь в социалистический союз собирает. В общем: культура и просвещение — так и называется.

— Постой-постой…

Эта мысль возникла у Антона еще раньше. В лазарете и в первые, зимой, дни в этой хатке он улавливал яркое, самобытное в характере Наденьки. Ее чудный голос, ее обостренная впечатлительность, чистота, доброта и в то же время ее необразованность, растрепанные представления о происходящем, составленные из сплетен в хвостах да неумелых объяснений брата, ее наивно-простодушный взгляд на мир… Она как чистый лист, на который жизнь может нанести любые письмена. А надо, чтобы писал их кто-то умный и чуткий. Надежда Константиновна — ничего лучше и придумать невозможно.

— Вот какое тебе партийное задание, забастовщик: завтра же поутру отправишься в думу, к Крупской. Записываться в ее клуб или школу.

— Мне-т зачем? Я на полный процент образованный. Пишу-читаю!

— «Воопче-то», да, — слегка поддразнил его Путко. — Хотя тоже не повредило бы мозгам… Да сейчас не о тебе речь: сестру отведешь. Так и скажешь: товарищ Владимиров просил взять ее под опеку. Она меня знает. И в молодежный союз запишешь ее.

— Да я ж сам говорил Надьке, язык обломал — она ни в какую!

— Пойду, Антон Владимирович! — выдохнула, просияв, Наденька. Побегу!.. Все, что вы скажете!.. — на глазах ее выступили слезы, а лицо зарделось. Она отвернулась. — Дура я глупая…

Сашка обалдело уставился на сестру:

— Вот те на! Пойми-разберись… Разве их натуру поймешь? — И, вздохнув, согласился: — Поведу.

Глава шестая 8 августа

Утром Антон вышел на привокзальную площадь в Москве. Сказал извозчику:

— Подбрось, братец, в какую-нибудь гостиницу поближе к Спиридоновке. Только чтоб без клопов была.

— В лучшем виде, господин ахвицер! — кучер натянул вожжи.

Утро было солнечное, омытое недавним дождем, настоянное на запахе лип. Буланые несли, цокая подковами по булыжникам.

Или уж очень геройски выглядел «ахвицер», или возница по-своему понял его просьбу, но подкатил и с шиком остановил свою карету у сверкающих бронзой и зеркальными стеклами дверей «Националя» — одной из самых роскошных гостиниц Москвы, напротив Кремля.

«Что ж, шикнем!..» — решил Путко. В номере привел себя в порядок, снял бинт, заклеил шрам на лбу пластырем, надраил сапоги.

От Никитского бульвара, еще на подходе к Спиридоновке толпился народ. Вдоль тротуаров теснились автомобили и экипажи. Юнкера в парадных мундирах с белыми нарукавными повязками, в белых перчатках дирижировали на мостовой. У высокой каменной ограды с узорной решеткой поверху, из-за которой выступали колонны и лепной карниз светло-желтого здания, юнкера образовали сплошную цепочку, а в воротах стояли прапорщики с адъютантскими аксельбантами.

— Господин поручик, ваш билет!

— Я по приглашению… К профессору Милюкову Павлу Николаевичу.

— Один момент-с!

В открытую широкую дверь ограды виден был проезд к парадной лестнице. На ступенях ее появился Милюков:

— Пропустите. — Протянул руку: — Прошу, мой юный друг! Очень рад, что решили приехать. Не пожалеете. Как добрались?

Обходительный, внимательный. Сразу помог освоиться в непривычной обстановке. С профессором все раскланивались, а он, в свою очередь, представлял офицера с пластырем на лбу и «Георгиями» на груди:

— Познакомьтесь!.. Имею честь!.. Любите и жалуйте!..

Будто ожили журнальные портреты: огромный, с короткой, как у новобранца, стрижкой на лысеющей голове, с проницательными глазами под нависшими верхними веками Родзянко; седой, но чернющие усы — генерал от инфантерии Рузский, бывший главкосев; генерал от кавалерии Брусилов; профессор князь Трубецкой; московский промышленник и меценат Третьяков; семидесятипятилетний седобородый патриарх анархистов князь Петр Алексеевич Кропоткин… Наверное, только один Антон был среди собравшихся не знатен, не увенчан славой или не богат.

Просторный парадный зал дворца заполнялся. Кресла были расставлены свободно, вокруг столиков с напитками и фруктами. Милюков пригласил Антона сесть рядом с собой. Наконец, двери затворились. Путко окинул помещение взглядом: собралось человек триста-четыреста.

— Пресса не допущена, — поведал Павел Николаевич. — Здесь мы — лидеры некоторых партий, выдающиеся общественные деятели, военачальники, промышленники и финансисты — в непринужденной обстановке просто обменяемся мнениями, как нам жить дальше, как спасать матушку-Русь… — Он глубоко, многоступенчато вздохнул. — К сожалению, договорились, что не будем курить.

Достал трубку, сунул мундштук в рот.

— Господа! Дорогие гости! Разрешите нашу встречу считать начавшейся, поднялся от столика в красном углу зала изможденный старик. Кожа его лица и рук была желтой. Лимонным цветом отливали даже глаза. — Позвольте мне сказать несколько слов.

Раздались хлопки.

— Кто это? — шепотом спросил Путко.

— О, мой друг! Да это же сам хозяин, выдающийся муж земли русской Рябушинский.

— Господа, я надеюсь, что здесь собрались единомышленники, всем сердцем чувствующие боль за судьбу России, недавно еще такой великой и могучей, а ныне отданной на поругание разбойникам без роду, без племени, действующим под знаменами красного петуха и черного передела! Давайте же, господа, вложим персты в язвы: уясним для себя причины наших бед и найдем лекарство для оздоровления нашей матери-родины! — спазма перехватила жилистое горло старика. Антон увидел, как судорожно бьется его кадык. Рябушинский справился с приступом. — Прежде чем передать права председателя нашего собрания глубокоуважаемому и всеми горячо любимому Михаилу Владимировичу Родзянке, я позволю себе повторить слова, которые сказал пять дней назад здесь же, в первопрестольной, на Всероссийском торгово-промышленном съезде — да пусть услышат их по всей Руси! Я сказал: «Нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лже-друзей народа, членов разных комитетов и Советов, чтобы они опомнились!»

Антон содрогнулся. Представил, как эти суставчатые желтые пальцы старика впиваются в горло Наденьки. Зал разразился аплодисментами.

— Святые слова, — наклонился к Путко Павел Николаевич. — Рябушинский рыцарь без страха и упрека!.. И весьма удачно, что мы избрали для этой встречи Москву: в Питере такие речи были бы невозможны. А белокаменная как французский Версаль.

Версаль? Ну-ну… С первой же минуты подтверждалось предположение Феликса Эдмундовича: именно здесь замышляется заговор против «Петроградской коммуны» — и он, Антон, оказался в центре заговорщиков. Благодаря Милюкову. Поручик с признательностью посмотрел на профессора. Тот поймал его взгляд и отечески, одобряюще улыбнулся.

Путко настроился на то, что сейчас же и начнется конкретное обсуждение плана контрреволюционного заговора, и весь обратился в слух. Но произошло нечто странное. Каждый бравший слово — а выступали один за другим старался блеснуть красноречием, однако эти разглагольствования не обнажали сути замысла.

— Офицеры русской армии, промышленники и общественные деятели — вот те три силы, на которые, как на якорь спасения, должна опереться ладья «Русь», закрученная бурей анархии! Необходимо признать «Приказ № 1» и декларацию прав солдата подложными и создать декларацию обязанностей нижних чинов! В этой декларации необходимо охранить личное достоинство офицера!..

(Кто-то из генералов).

— Мы считаем, что ссылка в Сибирь государя без суда — это возрождение прежней административной ссылки! Вот вам и новорожденная революционная Фемида!..

(Кто-то в вицмундире).

— Нынешнее правительство таково, что если оно и не может быть подведено под рубрику шайки политических шарлатанов, то, во всяком случае, образует лишь случайное сочетание лиц, представляющее какой-то министерский ералаш!..

(Безукоризненный смокинг).

— Пусть проявится стойкая купеческая натура! Люди торговые, надо спасать землю Русскую!..

(Конечно же один из тузов).

— В дни революции нельзя быть Антонием, нужно быть Цезарем. А когда народ обращается в толпу Спартака, долг власти — стать Крассом! — поднялся со своего кресла Милюков и привычно удостоился овации.

«Может быть, товарищи в Питере переоценили? — подумал Антон. — Или это сборище — ширма, а где-то в ином месте как раз и совершается главное?..» Но нет: за председательским столом — туша Родзянко, в зале — лидеры партий, высший командный состав армии, тузы… Надо слушать — и ждать.

Одно непонятно: чего это профессор так благорасположился к нему? Сын коллеги? Отец был математиком, а Милюков — гуманитарий. Разные корпорации и клубы. Да и не мог Антон припомнить, чтобы в их семье среди близких — не друзей, а хотя бы знакомых — упоминалась фамилия Павла Николаевича. Чем же вызвана такая усердная опека?..

Он покосился на Милюкова. Тот после речи отдыхал в кресле, посасывая пустой мундштук и уютно откинувшись на спинку. Казалось, дремлет, а вроде бы и оценивающе поглядывает на Антона из полуприкрытых век. Странно… Какой резон был профессору приглашать безвестного младшего офицера в эту сиятельную компанию?..

Павел Николаевич действительно ни на минуту не выпускал поручика из-под наблюдения. Его вкрадчивый голос, неторопливо-спокойные движения могли бы напомнить грацию тигра, поигрывающего со своей беспечной жертвой и выбирающего лишь момент для удара мягкими, но тяжелыми лапами.

«Вроде бы подходит по всем статьям: судя по наградам, решителен и смел; по строю мышления — логичен и умен. Нашего круга. Мать и того выше аристократка. Фронтовая мясорубка перемолола романтические принципы в реалистический фарш, поэтому не должен быть чрезмерно щепетилен… Профессор посмотрел в зал. — Генералов — вон их сколько, пруд пруди. А нам больше нужны вот такие, молодые и самоотверженные, коим в окопах верят. Сей юноша рекомендован „Союзом офицеров“. Значит, уж бесспорно, не сторонник большевиков и Ленина. Однако не следует и торопиться…»

Он поймал испытующий взгляд Антона и добродушно улыбнулся.

У Керенского гудела голова. Скорей всего, от резкого падения стрелки барометра. Позавчера еще было солнце, а потом вдруг нагнало от залива тучи, обложило; вчера, ночью, когда возвращался из тюрьмы, забарабанило — и вот уже льет второй день. А может, недоспал?.. Нет, он привык спать мало. Уже не те полуобмороки, как в первые дни, однако ж пяти-шести часов вполне доставало. Жена нервничала: «Шура, ты растрачиваешь себя!» — «Ты же должна понимать, Люлю, я как атлант, который держит весь небосвод!» — «Атлант!..» — в голосе Ольги Львовны ему угадывалась и язвительность. Можно понять: для жены у него не остается ни времени, ни сил, ни желания — все мысли и чувства отданы единственной его любовнице — Политике. Когда-нибудь он устроит Люлю райскую жизнь: Лазурный берег, Азорские острова, белую яхту, виллу на взморье. Когда все потечет по проложенному им руслу. Пока же пусть терпит…

Но нет, непрерывный гул в голове — от впечатлений прошлой ночи, когда он в сопровождении помощника главнокомандующего Петроградским округом Козьмина и своих адъютантов приехал в «Кресты». Прежде чем направиться в камеры к большевикам, объявившим голодовку, министр-председатель проверил караулы и заглянул в крыло, где содержались бывшие царские сановники, коим не достало помещений в Петропавловке. «Какие жалобы? Просьбы?» Им грех было сетовать: Керенский разрешил, чтобы домочадцы передали заключенным постельное белье и личные вещи, доставляли обеды хоть из ресторана, только без вина и водок. Некоторые камеры устланы персидскими коврами. Кабинет министров принял временный закон о внесудебных арестах. Поэтому премьер мог своей властью и заключать в тюрьму, и освобождать из оной. Той ночью он распорядился освободить бывшего товарища министра внутренних дел и командира отдельного корпуса жандармов Курлова — «серьезно болен», — а также бывшего начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице, иными словами, питерской охранки генерала Горбачева. На того и другого Керенский имел свои виды. Еще двое сановников были освобождены под крупный залог. Один из них — бывший директор департамента полиции сенатор Трусевич.

Затем министр-председатель по внутренним коридорам и железным лестницам перешел в крыло, где содержались участники июльских событий и большевики, арестованные в последние дни. Начальник «Крестов» доложил, что арестантка Александра Коллонтай находится в тяжелом состоянии — сердечный приступ. Керенский разрешил допустить к ней врача. Поинтересовался, сколько человек объявили голодовку. «Все большевики, а также матросы из Кронштадта». — «Мотивировка?» — «Непредъявление конкретных обвинений». «Пусть успокоятся — в ближайшие дни предъявим. Хотят похудеть? Не препятствуйте. Ограничьте и выдачу воды». Подумал: Николай был чересчур либерален. Всех этих большевиков департамент полиции знал наперечет, многих арестовывал дважды и трижды, а результат? Гласный надзор полиции, высылка по месту жительства, на поселение, лишь в крайних случаях — крепость или каторжные работы. Прав Савинков: «Только мертвые не…»

Он шел по коридорам, останавливаясь у глазков. Камеры были мутно освещены лампочками под потолком, забранными в сетки. Арестанты в этот заполуночный час спали. Нет, вот один бодрствует, сидит в позе роденовского «Мыслителя».

— Отворите.

Засов лязгнул. Арестант не пошевелился.

— Какие будут просьбы? Желания?

На заключенном была матросская роба. В вырезе ворота — полоски тельняшки. Повернул голову. Уперся, будто ударил ненавидящим взглядом. Керенский отступил. Вспыхнуло чье-то: «Кричащий во гневе — смешон, молчащий — страшен!» Приказал:

— Удвоить в этом отсеке караулы!

Посмотрел в следующий глазок. Пожилой бородач мерно вышагивает из угла в угол. Знакомая фигура. Керенский оглянулся на начальника тюрьмы. Тот перелистал журнал:

— Новенький. Доставлен накануне: Луначарский Анатолий Васильев.

«Как же сам-то не признал?.. Давние знакомые».

— Отоприте.

— Александр Федорович? — улыбнулся, блеснул стеклами пенсне заключенный. — Какими судьбами? Тоже — в тюрьму?

«Этот хоть разговаривает».

— Вы должны понять нас правильно, Анатолий Васильевич: dura lex, sed lex[20].

— Позволю себе заметить, господин временный министр временного правительства: finem respice[21]. Жестокость последний ресурс рушащейся власти. Надеюсь, вам известны эти слова героя Парижской коммуны Верлена? — И насмешливо-любезно осведомился: — Какие у вас будут на будущее просьбы и пожелания?

Как пощечина! «Ну, погодите, милейшие!..» Керенский покинул «Кресты» в самом отвратительном расположении духа. Зачем он, собственно, приезжал? Надеялся увидеть сломленных?.. Их не сломишь!.. Однако польза от визита есть: они ожесточили его сердце. Теперь он будет беспощаден!..

В голове шумело, и это мешало сосредоточиться, а день предстоял, как всегда, загруженный, расписанный по минутам. С утра — речь на съезде губернских комиссаров Временного правительства. Кабинет с учетом «пожеланий общественности» решил провести реформу местного самоуправления — ограничить деятельность городских, уездных и прочих Совдепов, предоставив правительственным комиссарам такие полномочия, какие были при царе у генерал-губернаторов. Комиссары по своей воле смогут распоряжаться и частями местных гарнизонов. Два месяца назад во ВЦИК подняли бы вой. Теперь проглотят.

После речи на съезде комиссаров — встреча с Френсисом. Нужно, чтобы посол посодействовал в скорейшем получении Россией долларового займа: денег в казне нет, каждый день содержания армии обходится в пятьдесят миллионов, а июньско-июльское наступление-отступление сожрало более двух миллиардов. Родзянки же с рябушинскими только обещают потрясти мошной. После обеда заседание правительства, на котором он утвердит закон о разгрузке Петрограда. Закон щекотливый. Надо привести в боевую готовность гарнизон, вызвать пару казачьих полков с фронта: по «плану разгрузки» предусматривается выдворить из столицы наиболее зараженные большевизмом заводы с Выборгской стороны, из-за Нарвской заставы, с Васильевского острова. Рабочим будет предъявлен ультиматум: или отправляться вслед за своими заводами, или — на улицу. Министр внутренних дел доложит также план выселения из Питера лиц, «представляющих опасность». Конечно, в первую очередь опять же большевиков. В Малахитовом зале Керенский намеченные законы проведет. А вот как встретит их улица?.. Пока не подойдут надежные части, надо держать все в секрете. И наконец, он обсудит с министрами ход подготовки к совещанию в Москве.

Он поставил условие: среди двух тысяч делегатов не должно оказаться ни одного большевика. Отдельного представительства партии не имели. Большевики могли просочиться только в общую делегацию ВЦИК. Неожиданно они сами помогли Керенскому: официально заявили, что считают Государственное совещание вредным для интересов пролетариата и России. Министр-председатель повелел Чхеидзе, чтобы тот, как председатель ВЦИК, лишил большевиков права войти в состав делегации Совдепов и тем самым присутствовать на. совещании в Москве. Чхеидзе послушно согласился.

Да, день предстоял напряженный. А голова, хоть проглотил целую горсть облаток, гудела, подобно колоколу. И засела в мозгу язвительная фраза из столь любимых Керенским латинских изречений, но произнесенная в камере «Крестов» Луначарским: «Finem respice» («He забывай о конце»)…

Начальник штаба Ставки доложил главковерху:

— На юге, в Румынии, происходит концентрация австро-венгерских войск. Однако меня особенно тревожит переброска новых германских дивизий на западный берег Двины, в непосредственной близости от Риги. Разведка сообщает, что эти дивизии сняты с Западного фронта.

— Что вы предлагаете?

— Принять безотлагательные меры к укреплению передовых позиций и выдвинуть резервы ближе к рубежам, во второй эшелон.

— Согласен.

— Вот сводки о случаях братания русских и вражеских солдат.

— Я же приказал открывать по братающимся огонь! — сердито процедил Корнилов.

— Для этой цели мы можем использовать только георгиевцев и «батальоны смерти», строевые подразделения отказываются стрелять.

— Подготовьте циркуляр.

Лукомский молча кивнул и направился к двери. Не успел он выйти, как в кабинете объявился Завойко. В обязанности ординарца входило наводить порядок в комнате и на столе верховного главнокомандующего. Вот и сейчас он собрал в стопку разрозненные бумаги. Глянул на донесения:

— Всё братаются? — И тут же откомментировал: — Наполеон говорил, что существуют два способа усмирить взбунтовавшуюся армию. Первый — распустить ее всю, до последнего солдата; второй — омыть ее кровью виновных. Третьего способа нет.

— Я уже приказал: стрелять!

— Правильно: сердоболие к отдельным преступникам — жестокость по отношению ко всей армии, — одобрил Завойко. — Но так можно перебить все свои полки, потому что солдаты воевать не хотят.

— Хм… — насупился Корнилов. — А вы что предлагаете?

— Как и Наполеон, тоже два способа. Первый — придумать такой лозунг, который задевал бы за сердце даже самого темного солдата. Скажем… — он почмокал сочными губами. — «Через горы трупов русских героев ты протягиваешь братскую руку убийце-врагу!» А?

— Воюют не словами.

— Имеется и второй способ. Более радикальный. Скажите, ваше высокопревосходительство, июльское отступление было нам во вред или на пользу?

— Что значит: «на пользу»? — с подозрением посмотрел на ординарца Корнилов. — Армия потеряла больше ста пятидесяти тысяч штыков! Отдала противнику обширные территории и огромные трофеи!

— Зато вы, Лавр Георгиевич, стали главковерхом, на фронте введена смертная казнь, а главное — мы разделались с большевиками. Нет, я считаю, что наше июльское поражение следует рассматривать как благодеяние для России. Оно прозвучало набатом к объединению всей страны.

— Н-не понимаю, — Корнилов пригнул голову, будто собираясь боднуть своего собеседника. — Не понимаю.

— Когда и где ожидается ближайшее наступление неприятеля?

— Возможно, в Румынии. Скорей, здесь, под Ригой.

— Оно-то и может стать вторым и решающим сигналом. Но к этому разговору, ваше высокопревосходительство, мы еще вернемся.

Завойко старательно щеткой стряхнул пылинки с сукна стола.

Глава седьмая 9 августа

И снова на Спиридоновке говорили-говорили. Похоже было, что каждый из трехсот господ, собравшихся в особняке Рябушинского, жаждал щегольнуть красноречием.

— Народ-богоносец, великий в своей простоте, подпал под власть утробных материальных интересов!..

— Старые связи, коими Россия держалась, рассыпаны, а нового ничего не создано!..

— Мы, как представители партии, всегда защищавшей принципы государственности и законности, полагаем, что…

— Попытка поставить революцию выше России оказалась гибельною!..

Запомнить, кто именно и что изрекает, Антон был не в силах. А надо бы. Он достал блокнот и начал записывать, как когда-то на лекции. «Князь Трубецкой: Необходима сильная национальная власть… Шульгин: Ныне у нас не монархия и не республика — государственное образование без названия!.. Генерал Брусилов: От имени офицерского корпуса я заявляю…»

Милюков легко дотронулся до его руки:

— Вас не ангажировала какая-нибудь газета, мой юный друг? — Мы, все собравшиеся, договорились не выносить из избы…

— Нет, Павел Николаевич, — пряча блокнот, ответил поручик. — Это для себя. Столько знаменитых лиц. А в голове полнейшая сумятица.

Профессор негромко, даже не размыкая губ с зажатым в них мундштуком трубки, засмеялся. Отнял трубку:

— Вы когда-нибудь в Русском музее разглядывали, ну, скажем, Верещагина или Коровина вот так? — он поднес ладонь к самым глазам. — Хаос разноцветных мазков. А отойдите на десяток шагов от полотна — эпическая картина!

И на второй день профессор все так же сидел в дальнем углу, рядом с Антоном. Лишь после выступления генерала Алексеева, потребовавшего «оздоровления армии», он снова попросил слова:

— Мы услышали речь, исполненную глубокой государственной мудрости, сказал он, но тут же и смягчил требования генерала, придав им обтекаемость, и заключил: — Единственная подлинно культурная сила, созданная русской историей, — это ее надклассовая интеллигенция.

Вождь кадетов в близком общении казался деликатным скромным старичком. За эти неполные два дня у Путко и Милюкова установились приятные взаимоотношения. Может быть, седовласому профессору импонировало знакомство с офицером-фронтовиком, если и не самым молодым среди собравшихся, то конечно же самым младшим в чине?.. Покровительствуя, Павел Николаевич в то же время держал себя с поручиком корректно, сам был готов на мелкую услугу. Оказалось, что он тоже снял номер в «Национале», и они по возвращении вчера со Спиридоновки даже поужинали вместе. Профессор расспрашивал об армейском житье-бытье, с грустинкой вспоминал свои собственные младые лета, знакомство с отцом Антона, Владимиром Евгеньевичем. Да-да, он знает, что мать Антона вторично вышла замуж. За барона Томберга. Он и с бароном в давней дружбе, а Ирина Николаевна — очаровательнейшая женщина, право слово — звезда Пальмиры. Очень жаль, что он раньше не был знаком с ее сыном. И очень жаль, что баронесса и барон в столь продолжительном отъезде: и при нынешнем правительстве барон выполняет важную миссию при штабе союзников… А может быть, оно и к счастью, что они пережидают это смутное время в цивилизованной Европе… Профессор за ужином выпил лишь бокал сухого вина, зато окутал Антона клубами благоуханного табачного дыма.

Перед перерывом на обед председательствующий Родзянко предложил послать приветственную телеграмму генералу Корнилову:

— Если не будет возражений, господа, такого содержания: «Совещание общественных деятелей приветствует вас, верховного вождя русской армии. Совещание заявляет, что всякие покушения на подрыв вашего авторитета в армии и России оно считает преступлением и присоединяет свой голос к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казачества. В грозный час тяжелого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой. Да поможет вам бог в вашем величайшем подвиге по воссозданию могучей армии и спасения России».

Стены зала дрогнули от рукоплесканий. Антон уловил даже звон хрустальных подвесок в люстрах.

«Пестрые мазки?.. Похоже, что „художник“ завершает свою картину…» Путко отказался от обеда, накрытого в соседних залах, и поспешил в город. По пути он зашел в свой номер. Вошел щеголеватый, бравый офицер, а вышел в коридор, улучив минуту, «шпак» в пушкинской шляпе и макинтоше. Позаботиться о маскировке Антону посоветовал еще в Питере перед отъездом Василий.

Штаб-квартира большевиков, как сказал Феликс Эдмундович, находится в гостинице «Дрезден». Совсем не исключено, что гостиница под особой опекой военной и прочей контрразведки, а до поры до времени Антон ни в коем случае не должен «засветиться». Как же быть?..

«Дрезден» он нашел без труда, но медлил входить. Может быть, отправиться в Московский Совдеп? Это совсем рядом, на Знаменской…

И тут его внимание привлек мужчина, резко распахнувший дверь гостиницы и быстро зашагавший по тротуару. Щуплый, рыжеватые поредевшие волосы, усы торчком. Усов тогда не было. Но это он!.. Путко, нагоняя, устремился следом. Мужчина словно бы почувствовал. «Говорили, у него глаза и на затылке». Мужчина задержался у витрины. Известный прием: следит за отражением в стекле. «Точно, он!»

Путко подошел и за спиной сказал:

— Здравствуйте, товарищ Пятницкий! Мужчина оглянулся:

— Что вам угодно? — Пригляделся: — Да никак Владимиров? — Усы его задорно ощетинились. — А я уж решил: что за болван шпик? — Оглядел его фатовской наряд. — Откуда и куда?

— Разрешите представиться: бывший каторжник второго разряда, ныне командующий отдельной штурмовой батареей! В данный момент снова прибыл лично в ваше распоряжение от товарища Юзефа!

Выпалил, вытянувшись в струнку, одним духом, вложив в тон и слова радость встречи, тепло воспоминаний о давней их дружной работе: осенью одиннадцатого года уполномоченный Российской организационной комиссии Серго Орджоникидзе, после того как в империи вся работа по подготовке общепартийной конференции была завершена, приехал вместе со своим помощником Антоном Путко в Лейпциг, к главному «транспортеру» партии Пятнице — и с того дня Антон на несколько месяцев стал помощником «транспортера» в переправке делегатов конференции через границу. Вместе с ним приезжал он и в Прагу, — в тот самый Народный дом чешских социал-демократов, где потом, в январе двенадцатого, и состоялась конференция. Именно в то время Пятница познакомил Антона и с товарищем Юзефом — Феликсом Эдмундовичем Дзержинским… Удивительно переплетены судьбы революционеров!.. Сейчас Антон внимательно вблизи разглядывал товарища. Изменился. Выше поднялись залысины. Выбелило виски, глубже утонули светлые глаза, больше морщин. И новинка — бульбовские усы — тоже в проседи. Лицо смуглое, но с оттенком той сероватой бледности, какую налагает тюрьма. А вот — узнал!..

— Ты, я слышал, крепко тогда сел?

— Да и вас не обошло?

— Я на два года позже, в самый канун войны.

— Не по соседству ли были от моего Горного Зерентуя?

— Действительно, рядом — в Приангарье. Слышал такие благодатные места: Покукуй, Потоскуй, Погорюй?.. Так еще чуток подальше.

Он сухо рассмеялся. Оборвал:

— Воспоминаниями займемся в другой раз. Сейчас у нас тут дел невпроворот. Так по какому делу послал тебя ко мне Юзеф?

Антон рассказал. И о задании, и коротко о двух днях, проведенных в особняке Рябушинского.

— Ага, значит, это о тебе предупредили из Питера? А мы уж решили: что-то стряслось с агентом ЦК. Идем. Как раз сейчас у нас будет заседание городского комитета — заканчиваем последние приготовления к Государственному совещанию, — в голосе Пятницкого Антон уловил обычную его язвительность. Эта резкость, злость были характерны для него и тогда, в одиннадцатом. — Значит, Милюков считает Москву Версалем? Мол, белокаменная, первопрестольная, «порфироносная вдова»? — словно бы передразнил он кого-то. — Шалишь! Москва — это красная пролетарская крепость! И мы дадим всем этим господам понять, что в Москве их номер не пройдет!..

Начальник контрразведки доложил Савинкову, что на ординарца верховного главнокомандующего, рядового Завойко материалы собраны. Однако в Ставке объявилось еще одно лицо, представляющее, видимо, интерес, — некий Аладьин.

Управляющий военным министерством осведомился:

— Что дала разработка Аладьина? Помнится, под такой фамилией был депутат в Думе, позже эмигрировавший в Англию. Не он ли?

— Так точно, ваше превосходительство: Аладьин Алексей Федоров, 1873 года, православный, сын крестьянина… — монотонно начал, заглядывая в листы досье, Медведев. — Привлекался по делу… девять месяцев тюрьмы… эмигрировал в Бельгию и Париж… по возвращении в Россию состоял в боевой дружине… депутат первой Думы от Симбирской губернии, после роспуска Думы эмигрировал в Англию… С тех пор жил в Лондоне. В английских кругах ценят как серьезного политического деятеля… Связан с правительственными кругами… Выехал из Лондона в конце сего июля, при пересечении границы в Торнео был задержан по подозрению… Освобожден по личному указанию Родзянки… По прибытии в столицу тотчас установил контакты с послом Великобритании сэром Бьюкененом, а также с бывшим министром-председателем князем Львовым и нынешним министром иностранных дел Терещенко.

Вот оно что!.. Английский резидент. Причем наделенный большими полномочиями. «Средь бурь и грешной суеты…» Нет, пока трогать его нельзя, покуда интересы англичан и французов, союзников по Антанте, совпадают. Ибо Борис Викторович сам «обручен» с Парижем. А если учесть, что Аладьин до Англии побывал во Франции… Не коллега ли он, в конечном счете, самого Савинкова — если даже и слуга двух господ?.. Подождем…

— А что наскребли, полковник, о Завойко?

— Завойко Василий Степанов, 1888 года, православный, потомственный дворянин… Гайсинский уездный предводитель дворянства… Крупный землевладелец. Коммерсант. Главные интересы связаны с нефтью… Банкир… Издает еженедельный журнал «Свобода в борьбе»… Установлены его постоянные контакты с Терещенко, а также деятелями промышленности Путиловым, Коноваловым, Рябушинским, Третьяковым…

Стоп!.. Рядовой? Ординарец? Нижний чин?.. Молодой, да ранний!

— Связан с представителями союзных держав?

— Пока не установлено.

Этой возможности исключать нельзя. С Терещенко-то якшается. А сей молодец образовывался в Оксфорде, и совсем не исключено, что и он сотрудничает с «Интеллидженс сервис». Но скорей всего, Завойко и Терещенко заботятся о собственных портмоне. «Нет, господа денежные мешки, вас опекать я не намерен!.. „Мы, ограбленные с детства, жизни пасынки слепой…“…» Борис Викторович считал себя бессребреником. Если и брал деньги — у той же «Сюрте женераль», — то лишь на дело, на материальное обеспечение своей идеи, а отнюдь не на собственный банковский счет или жуирование. Он — боец. Скромный, щепетильный и исполненный презрения к золотому тельцу. С Завойко, Путиловым и иже с ними он, Савинков, считаться не будет!..

— Что есть еще об ординарце Корнилова?

— Находится в близких взаимоотношениях с неким Кюрцем, немцем. Есть подозрения, что Кюрц связан с германской разведкой. Завойко делал попытки подыскать ему должность в самом военном министерстве.

Ишь ты!.. Кюрца — в военное министерство, а сам — в кабинете главковерха… Преуспели господа с Вильгельм-штрассе. Как разобраться во всей этой мешанине? Пестрый клубок. Но намотанный на один стержень: сухой саксауловый торс Лавра Георгиевича. И надо ли Савинкову до поры до времени разбираться, распутывать?.. Корнилов нужен ему самому. Кто становится между ним и главковерхом, тех необходимо устранить. Остальные пусть вяжут свои узелки. Может статься, они пригодятся самому Борису Викторовичу.

— Еще что нового? — спросил он, принимая из рук Медведева папки досье и откладывая их в стопку бумаг на столе.

— В Петроград прибыл известный английский писатель Вильям Моэм.

— Вы стали увлекаться беллетристикой? — повел плечом Савинков. Впрочем, его «Луна и шестипенсовик» — очарование. Читали?

— Никак нет!

— Настоятельно рекомендую. Полинезийские острова… Гоген… Моэм любитель экзотики. Возможно, англичанин задумал написать о русских медведях. — Управляющий военмина поймал взгляд полковника. — Но почему он привлек ваше внимание?

— По картотеке отделения Моэм проходит как сотрудник «Интеллидженс сервис», с первых дней войны работавший в Швейцарии. Затем он был направлен в САСШ. В Россию прибыл через Владивосток. Сразу же по приезде в Петроград установил контакты с американским послом и с английским послом. Имел беседу с Аладьиным. Отправил письмо. Мы перехватили, но расшифровать пока не можем.

— С кем Моэм еще установил связи? — оживился Савинков.

— С Александрой Петровной Коротковой, дочерью известного анархиста. Но это давняя интимная связь.

«Сашенька?!. — удивился Борис Викторович. — Прелестная Сашенька… Негодная ветреница…» Он и сам, будучи в Лондоне и Париже, не устоял в свое время перед чарами княжны-изгнанницы.

— Писателю не докучайте. Письма, перехватывая и расшифровывая, отправляйте адресатам, — приказал он. Для себя же решил: «Моэмом займусь я сам. Приятно иметь дело с интеллигентным человеком».

— И еще одно, — в ровном, невыразительном голосе Медведева зазвучала нескрываемая обида. — В Петрограде начала действовать неизвестная нам самостоятельная военная контрразведывательная организация.

— На кого работает? — Это было сюрпризом и для Савинкова.

— Во главе ее поставлен полковник Гейман, один из офицеров туземной дивизии, откомандированный в столицу Ставкой. Гейман спешно налаживает связи со всеми офицерскими и монархическими группами в столице, Москве и других городах.

— Держать! — Савинков понял, что действия каких-то сил ускользают из-под его влияния. — Держать всех на коротком поводке! — И сам удивился, как легко усваивает терминологию сыскной службы.

Полученные от Медведева сведения он обсудил с Филоненко:

— Вот так-то: поп в гости — а черти уже на погосте. Все смотрят на Ставку, разинули пасти. Корнилова, этого младенца от политики, нельзя оставлять без присмотра ни на минуту: того и гляди вывалится из люльки. Немедленно выезжайте в Могилев, не спускайте с генерала глаз ни днем ни ночью. Следите и за ординарцем Завойко, за Аладьиным. Обо всем важном немедленно доносите мне.

Глава восьмая 10 августа

Вчера, обстоятельно поговорив с Пятницким, побывав на конспиративной квартире Московского комитета, Антон успел вернуться на Спиридоновку, к вечернему, заключительному заседанию «общественных деятелей». Разомлевшие после щедрого обеда с водками, ораторы хоть и не столь энергично, но продолжали все в том же духе. Но теперь Путко как бы обрел возможность четвертого измерения — ему стало легко, словно семечки из скорлупы, вышелушивать самую суть.

Выступал Пуришкевич. Кто в России не знал этого имени? Крупнейший землевладелец: тысячи десятин земли в Молдавии, самый правый в Думе последних трех созывов, в графе о принадлежности к партии записавший: «Черная сотня доблестного „Союза русского народа“». Он-то и был одним из создателей этого союза — банды погромщиков, уголовников, охотнорядских и гостинодворских громил, железными дубинками и ножами расправлявшихся с интеллигентами, студентами и гимназистами, с рабочими. У Антона был к ним и свой счет: это одна из таких банд напала на демонстрантов у Технологического института в пятом году и насмерть затоптала на булыжниках мостовой его отца… Так и осталось для Антона тайной: почему его отец, всегда чуравшийся политики, живший в мире своих формул, пошел в тот день со своими студентами-воспитанниками на улицу. Но именно тот день и определил судьбу самого Антона. Все, кто был причастен к «черной сотне», были и его личными врагами. И уж тем более атаман шайки Пуришкевич. Вскоре после первой революции союз разделился на две группировки. Во главе «Союза русского народа» остался некий доктор Дубровин, а новую, «Союз Михаила-архангела» возглавил Пуришкевич. Размежевались они прежде всего потому, что не могли поделить между собой деньги из «рептильного фонда», которые выдавал на их содержание Николай II. Существовала разница и в позициях: Дубровин не признавал Думы, а Пуришкевич мирился с нею и даже стал депутатом. Он неизменно занимал в Таврическом дворце самое правое кресло. Прежде Антон никогда не видел его в лицо — только фотографии. Теперь удивился: лысый бородатый пигмей, дергающийся, как от тика.

— …Россия не имеет правительства! Все классы общества предоставлены самим себе и находятся вне защиты права и закона! — кликушествовал сейчас он. — Нельзя строить иллюзии и не пристало жить мечтами! Правительством называется лишь та власть, которая способна карать виновных! Поставьте на место Советы, а лучше распустите их вообще — этих носителей разрухи и двоевластия, начав с Петрограда, пока граждане русские не сделают это сами! Но учтите: ждать уже недолго! Да, да! Недолго!

Угрожает. Кому? И кто же эти «граждане русские»?.. Теперь, после Февраля, союзы были распущены, а сами слова «черная сотня» и «михаило-архангельцы» стали, как мазутные клейма.

— Я — человек правых убеждений, как вы все знаете — монархист, здесь, в эту минуту всем сердцем поддерживаю партию народной свободы, отдаю свой голос конституционным демократам! И пусть это же сделают все остальные, ибо разбиваться на мелкие партии и группки нам ныне невозможно!..

Вот оно что: отныне Пуришкевич — друг Милюкова. До поры до времени, конечно. Потом, если приберет к своим окровавленным дергающимся рукам власть, покажет он конституционным демократам своих молодцов с кистенями! «У-у, мурло-антилихент!..» Путко живо представил тишайшего Павла Николаевича, окруженного мясниками с Гостиного двора…

Последним снова поднялся Рябушинский, воздел перевитые склеротическими венами желтые руки:

— Надо спасать землю русскую! Нам нужно правительство, которое буржуазно мыслит и буржуазно действует, правительство, которое положит в основу политики государственный разум торгово-промышленных кругов!..

Закрывая «Совещание общественных деятелей», без возражений приняли резолюцию: «…Пусть центральная власть, единая и сильная, покончит с системой безответственного хозяйничанья коллегиальных учреждений в государственном управлении». Избрали «Бюро по организации общественных сил» во главе с Родзянкой. В бюро вошел и Милюков.

Минувшую ночь Антон провел в доме Пятницкого. Спросил:

— Осип Аронович, у вас есть «Правда» за последние месяцы?

— А как же! С первого послефевральского номера. Он принес подшивку. Антон начал листать июньские номера. Вот: «Из какого классового источника приходят и „придут“ Кавеньяки?»

Пятницкий глянул из-за его плеча:

— А-а… Столько лет знаю, а не перестаю поражаться. Одна эта статья свидетельство гениальности. Будто и вправду Владимир Ильич обладает даром прорицания. Однажды, правда, кто-то брякнул ему об этом. Ильич страшно разгневался: «Архиглупость! Трижды чушь и мистическая абракадабра! Нужно просто внимательно изучать историю классовой борьбы, развитие ее в современном мире. Это и научит видеть суть явлений и, наоборот, общие принципы прилагать к конкретным событиям». Если бы это было так просто…

Антон углубился в статью. Владимир Ильич проводил параллель между событиями 1848 года во Франции и нынешними в России. Кавеньяк — это был и реальный, и собирательный образ военного диктатора. Генерал Луи Эжен Кавеньяк, ставший военным министром Франции, с яростной жестокостью подавил восстание парижских пролетариев. В статье Ленин обрисовывал классовую роль Кавеньяка: когда во Франции была свергнута монархия и к власти пришли буржуазные республиканцы, они, подобно кадетам Милюкова, стали жаждать «порядка», ибо ненавидели пролетариат и хотели положить конец революции. Они искусно использовали мелкобуржуазный социализм Луи Блана, стоявшего на позициях соглашательства с буржуазией. Позже Луи Блан сделался врагом Парижской коммуны. А тогда, в сорок восьмом году, французские буржуа «взяли» его в министры, превратив из вождя социалистических рабочих, каким он хотел быть, в прихвостня буржуазии. «Луиблановщина» — излюбленное Лениным обозначение оппортунистической, соглашательской тактики меньшевиков и иных предателей дела российской революции и интересов всего рабочего класса. Антону не раз доводилось встречать это емкое, как формула, определение. Казалось бы, столь разные фигуры — Кавеньяк и Луи Блан исторически обусловлены, доказывал теперь Владимир Ильич. Он ссылался на слова Маркса, который утверждал, что Кавеньяк олицетворял собой не диктатуру сабли над буржуазным обществом, а «диктатуру буржуазии при помощи сабли».

О возможности прихода кавеньяков партия предупреждала еще на Апрельской конференции. Путко встречал этот образ в предыдущей статье Владимира Ильича — «На переломе». В той статье Ленин отмечал, что пролетариат и партия должны собрать все свое хладнокровие, проявить максимум стойкости и бдительности. Антону врезались в память слова: «пусть грядущие Кавеньяки начинают первыми». Он так и не понял: почему они первыми? В бою всегда трудней переходить в контратаку, чем атаковать…

Сейчас Ленин будто именно ему, Антону, доказывал, что объективная историческая почва, порождающая кавеньяков, как раз «луиблановщина», политика мелкой буржуазии, колеблющейся, запуганной красным призраком, хотя и охотно называющей себя «социалистической демократией». Разве не так именуют себя ныне эсеры и меньшевики? Но в обществе ожесточенной классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом, особенно при обострении этой борьбы революцией, не может быть средней линии. Меньшевики и эсеры неизбежно скатываются к подчинению кадетам и буржуазии вообще. Нет, не Церетели и даже не Керенский призваны играть роль Кавеньяка — на это найдутся иные люди, которые скажут в надлежащий момент русским луи бланам: отстранитесь. Но лидеры меньшевиков и эсеров проводят такую политику, которая делает возможным и необходимым появление кавеньяков: было бы болото, а черти найдутся. Конечно, в России семнадцатого года много отличного от Франции середины прошлого века. Однако эти отличия могут изменить лишь форму выступления кавеньяков, а суть дела изменить не могут, ибо заключается она во взаимоотношении классов.

Ленин не переоценивал, но и не умалял значения Керенского. С первого же своего письма, еще из эмиграции, из Швейцарии, Владимир Ильич четко определил роль, которая тому предназначена: стать подставной фигурой капиталистов. Роль, характерная отнюдь не только для России. И сам прием уже многократно был испытан закулисной контрреволюцией во многих странах: выставить на первый план честолюбивого болтуна, демагога, миллионом слов маскирующего черное дело. Такие якобы социалисты и псевдореволюционеры на поверку лучше защищают дело буржуазии, чем сама буржуазия. Они, как типы, подобные Луи Блану, лавируя между главными борющимися силами, усыпляют бдительность революционеров и поэтому особенно опасны.

Правительство Керенского Ленин назвал министерством первых шагов бонапартизма, подразумевая под бонапартистской формой контрреволюционного режима фактическое хозяйничанье командных верхов армии, стремление государственной власти опереться на худшие, реакционные элементы войска, массовые репрессии, наступление на основные завоевания трудящихся и поиски «сильной личности». Все это — с использованием услуг министров-«социалистов», с рассуждениями о надклассовости и внепартийности, криками о спасении родины, бесконечными и невыполнимыми посулами и обещаниями. И теперь исключительно от стойкости и бдительности, от силы революционных рабочих России зависели победа или поражение русских кавеньяков.

— Поразительно! — отложил на стол газету Антон. — Будто не я, а Владимир Ильич просидел эти два дня в особняке Рябушинского. И сама статья будто написана не до июльских событий, а сегодня!..

— Ну, не скажи. Жизнь вносит поправки, — отозвался Пятницкий. — До июльских дней у нас еще были надежды на мирное развитие революции. Возможно, удалось бы предотвратить приход Кавеньяка. Но после того как период двоевластия завершился, на повестке дня непримиримая схватка двух полярно противоположных сил — либо победа Кавеньяка, либо наша победа.

— Да, об этом же шел разговор в Питере, — подтвердил Антон. — Партия взяла курс на вооруженное восстание. Владимир Ильич особо предупредил: готовиться — и соблюдать революционную выдержку. Выдержка — и подготовка. Никакой поспешности, никаких разрозненных акций, никакого форсирования событий. Он сказал, что победа возможна лишь при совпадении восстания с глубоким массовым подъемом против правительства и против буржуазии на почве экономической разрухи и затягивания войны.

— Ну что ж, — кивнул Пятницкий, — понимаешь все правильно. Даже то, что мы вынуждены нынче сочетать легальную работу с нелегальной и следить, чтобы не цеплялись к нам «хвосты».

Путко уловил в его тоне обычную иронию. Но он уже давно привык не обижаться даже и на язвительность «транспортера» — таков уж у Пятницкого характер. Подробно, как и накануне, рассказал о последних речах и заключительной резолюции.

Пятницкий сморщил пальцами кожу на лбу:

— Все же полагаю, что главный разговор у них еще впереди. Без шелухи лишних слов. В узком кругу. Хотя, как ты сам понимаешь, кандидата в кавеньяки они уже, наверное, выбрали. Кого же? И когда эти Милюковы, пуришкевичи и рябушинские хотят подвести диктатору под уздцы белого коня? Когда и где?.. Ну, утро вечера мудренее. Спать!..

Сегодня, за завтраком в «Национале» Павел Николаевич с понимающей улыбкой посмотрел на осунувшееся лицо Антона и даже не спросил, а подтвердил:

— Первопрестольная щедра соблазнами… В младые лета были и мы рысаками… — Снова глянул сквозь пенсне. — После закрытия совещания наш гостеприимный хозяин приглашает провести вечер на лоне природы, в Беляеве-Богородском. Там у Петра Петровича лесная дача.

— У меня от всех этих речей вот такая голова, — показал поручик. — Как во время артподготовки.

— Сочувствую. Но там мы соберемся в интимном кругу. Помните евангельское: «То, о чем было сказано на ухо, разглашается с крыш»? Может быть, все же пожертвуете московскими прелестницами?

— Коль удостоен я такой чести… — почтительно, но и с оттенком сожаления вздохнул офицер. Подумал: «Пятница как в воду глядел. Даже почти те же слова: „в узком кругу“ — „в интимном кругу“…»

На загородной даче Рябушинского собралось всего человек двадцать. Но что удивительно — ни одного военного. Один лишь Антон был в погонах. Дача разительно отличалась от городского особняка. Там — мрамор, бронза, лепные потолки, витражи. Здесь — дерево. Грубо оструганные золотистые доски — и полы, и стены, и потолки. Даже столы и скамьи из свежего, пропитанного лаком дерева, пахучей сосны и лиственницы. Лиственница напомнила ему Забайкалье. Вечер был спокойный, безветренный. Слуги вынесли огромный, тяжелый стол на стриженую лужайку, обрамленную березами. Раздули многоведерный самовар. Стол не был покрыт скатертью: лишь под тарелками и приборами льняные салфетки. Впрочем, сами приборы, вазы, салатницы фамильного серебра, хрусталя и китайского фарфора. Всем собравшимся хватило места за одним столом.

«Ну-с… Так где же и когда?..» Но поначалу разговор пошел о каком-то Захарии Жданкове: хитрец, воспользовавшись недородом хлебов в одних губерниях, скупил зерно в других, урожайных, а теперь кум королю, уже начал заламывать фантастические цены.

— Ох, Захарий, оборотистый мужик… Да как бы не подорвал его дело закон о хлебной монополии, о передаче зерна в распоряжение государства: закон-то уже утвержден.

— Не поспеют… Что там Захарий! Он нашенский. А вот с союзничками что делать? Золотишко-то российское в Англию уплыло: три миллиарда! Это вам не…!

— А ты как хотел? Без гарантий под долговые обязательства? Вот мне ты бы без расписки дал?

— Тебе и миллионы на слово дам, истинный крест!

— Не-ет, дружба дружбой, а денежки врозь. Слову — вера, а денежкам счет. А Керенскому ты выложишь в долг, хоть под десять процентов?

— Э, шалишь! С кого потом взыскивать?..

Разговор был любопытный. Иной, чем там, на Спиридоновке, но тоже все «около». Однако с одной фразы он словно бы устремился в другое русло и сразу стал жгуче интересным:

— Вот ты, Петр Петрович: «Нужна костлявая рука голода и народной нищеты». Как понимать?

Рябушинский ничего не ел и не пил с общего стола. Слуга поставил ему отдельно нечто бесцветное, перетертое, процеженное. Хозяин отпил из стакана, поморщился. Оглядел всех желтыми глазами, попеременно останавливаясь на Путилове, Прохорове и других, поднял растопыренные тонкие, жилистые, с сучьями-суставами пальцы:

— Совдеповский лозунг восьмичасового рабочего дня — бред. Опутывание наших капиталов прямыми налогами — чушь. Наше правительство перерешит по-другому. А сегодня нужно закрыть заводы и фабрики! — он загнул один палец. — Под разными предлогами: нет материалов, нет заказа, ненужность для обороны, чрезмерность требований фабричных. Найдете предлоги сами. Но к концу августа — началу сентября нужно, чтобы миллионы этой черной рвани оказались на улице!

— Так это ж палка о двух концах. По нам же и ударит!..

— Влетит самим в копеечку!..

— Не до жиру. Подтяните кушаки, — оборвал Рябушинский. — И не только в Питере да в Москве: закрыть шахты в Донбассе, заводы на Урале. Чтобы никуда пролетарии не могли сунуться.

— Дак ведь на фронте отразится! Без патронов! Без портянок!..

— Наш фронт здесь, — Рябушинский мельком глянул на поручика. — В конечном счете этим мы поможем и фронту. Дальше, — он выпятил второй суставчатый палец. — В самые ближайшие дни начать разгрузку Петрограда. Вывезти «Пулемет», «Новый Парвиайнен», «Русско-Французский», «Шпигель», «Рессору». Хорошо бы и «Айваз», и твои, Путилов, и Металлический. Причина ясная: самые смутьянские. А объяснение простое: по условиям обороны. Фабричных брать самую малость, высшего класса. Остальных — в шею, на улицу. — Он загнул второй палец. — Дальше. Нам необходимо окончательно определить свое отношение к Государственному совещанию.

— По-моему, уже решили, — буркнул Родзянко, все это время молчавший и ревниво поглядывавший из-под нависших век на Рябушинского: по праву хозяина главенствовал за столом Петр Петрович.

— Решили… — то ли повторил, то ли передразнил желчный старик. — А что решили?

— Что в русской действительности смелые решения может принимать только один человек, — ответил Родзянко.

— Профессор Ключевский, всеми нами признанный авторитет в российской истории, утверждает, что абсолютная монархия есть самая совершенная форма правления, если бы, к сожалению, не случайности рождения, — подал голос и Милюков. — Однако же вряд ли кто-нибудь осмелится нынче поднять флаг, на коем будет начертано: «Да здравствует монархия!»

— Выбирать форму правления Россией оставим Учредительному собранию, до него времени у нас еще достанет, — ответил Родзянко. — Не в этом суть. Я полагаю, что Петр Петрович имел в виду иное: на Государственном совещании или после него будет поставлена точка.

— Вы правильно поняли, — Рябушинский, скривившись, сглотнул слюну. Антон подумал, что она у него горькая. — Я и говорю: да или нет?

В его поднятой руке оставались оттопыренными два пальца.

— Заранее мы решить, к сожалению, не можем, — снова подал голос Милюков. — Не все зависит, вы понимаете, от нас. Мы можем лишь посодействовать.

Разговор шел на недомолвках.

— Хорошо. Подождем два дня. Но вот что нам необходимо…

Рябушинский подождал, пока слуги сменят приборы и дольют в рюмки, и закончил:

— Есть сведения, что в Москве большевики и иже с ними готовят в день открытия Государственного совещания выступления на улицах. Это будет нам только на руку — повторим им июль и сразу решим оба вопроса. Но боюсь, что частей Московского гарнизона не хватит. Кто там есть у вас в Ставке или военном министерстве,

Михаил Владимирович, — пусть срочно направят к Москве надежные войска.

— Вряд ли большевики захотят повторить, — Павел Николаевич с сомнением покачал головой.

— Они и в июле не очень-то хотели, да нашлись люди, которые помогли, не так ли, Михаил Владимирович? — многозначительно заметил Рябушинский. Будем бить до тех пор, пока не выбьем дурь из их голов!

Он сжал сухой, жилистый кулак. Коротко пристукнул по доске стола. Антон подумал, что этим желтым кулаком он мог бы заколачивать гвозди.

Уже на обратной дороге — многие гости остались в Беляеве-Богородском, а Милюков и Путко решили вернуться в гостиницу — Антон, опасаясь проявлять излишнее любопытство, все же спросил:

— Павел Николаевич, я человек маленький… всю жизнь на позициях… Но вот послушал: англичанам золото отдали, американцы наши дороги и земли прибрать к рукам хотят… Куда ни кинь, везде клин. Так почему бы не добиваться мира? На фронте только и думают, мечтают об этом.

Такие слова вполне были оправданны для армейского офицера.

— Понимаю вас, мой юный друг, понимаю… — Милюков тяжело вздохнул. Россия устала. И столько пролито крови. И вы сами столько уже пролили… Но мы не можем нарушить обязательства перед союзниками.

— Хорошо. Но если убедить их?

— Откровенно скажу вам: дело не в них. Если бы война завтра вдруг окончилась, это было бы огромным бедствием для всех нас.

— Не возьму в толк… Почему?

— Потому, что мы еще не готовы к миру. Где тот человек, который сможет обуздать освободившуюся энергию темных масс — тех же сегодняшних солдат, которые завтра вдруг снова станут крестьянами и пролетариями?.. Вот то-то, дорогой мой.

Автомобиль остановился у сверкающего огнями подъезда «Националя». Антон понял: и сегодня ему не спать. Он должен обязательно увидеть Пятницкого.

Глава девятая 11 августа

Антон возвращался в «Националь», когда зарождающееся утро уже скрадывало последние тени и громкоголосая Москва была необычно тиха и пустынна — только городовые, дворники да загулявшие полуночники. Без сна как на фронте, когда надвигалось тревожное с той, вражеской стороны.

Такое же состояние было и теперь. После встречи у «Дрездена» два дня назад Пятницкий познакомил Путко с членами Московского городского комитета — с Землячкой, Емельяном Ярославским, Скворцовым-Степановым, Ольминским. Круг знакомых большевиков ширился. Если шло заседание — Антон сидел на заседании; проводился митинг — шел на митинг; ежечасно менявшуюся обстановку обсуждали и на общегородской конференции большевиков, и в Московском Совдепе, и один на один, и в спорах с меньшевиками и эсерами (с представителями этих партий Путко по понятным причинам не встречался).

В целом ситуация представала такой: если до этих дней Москва как бы с замедлением отражала те события, которые свершались в Питере, повторяя их в менее ярких и более скромных масштабах, — так было и в феврале, и в июне, и в июле, — то теперь, с момента проведения «Совещания общественных деятелей» и в преддверии Государственного совещания, она стала играть первую роль. Эпицентр борьбы переместился из столицы сюда.

— Вспомните пятый год, нашу Пресню! Не Питер, а Москва подняла тогда знамя вооруженного восстания! — горячо говорил Емельян Ярославский. — Вот и теперь наш город на переднем крае всероссийского революционного фронта! Здесь контрреволюция готовится дать бой, и от того, выстоим ли мы и какой дадим отпор, во многом зависит судьба всей революции!..

Из Петрограда приехал Виктор Павлович Ногин. На Шестом съезде он был избран в ЦК, однако остался как бы куратором Москвы. Ногин доложил о решении Центрального Комитета об отношении к Государственному совещанию. Тут споров не было. Но предстояло выработать собственную, местную тактику как достойно отметить столь знаменательное для реакционеров событие. Керенский, генералы и пуришкевичи видят в Москве тихую гавань, в которую хотят привести «государственный корабль»? Или, как писали черносотенные газетки, того более: «Первопрестольная отныне — флаг России: московские идеи, московские настроения далеки от гнилого Петрограда — этой язвы, заражающей Россию». Так какой же ответ дать всему этому черному сброду? Поднять всю трудовую Москву на демонстрацию?

Керенский предусмотрел такую возможность: постановлением Временного правительства были воспрещены в Петрограде и Москве «всякие шествия и уличные сборища». Министр внутренних дел эсер Авксентьев недвусмысленно предупредил в печати, что «попытки нарушить это распоряжение, а равно всякие призывы к насилию и к мятежному выступлению, откуда они бы ни исходили, будут прекращены всеми мерами».

Большевикам стало известно, что многочисленные московские военные училища, школы прапорщиков, бригада ополченцев приведены в боевую готовность, а к городу подтягиваются части из окрестных гарнизонов. Нет, никаких действий, могущих сыграть лишь на руку врагам!.. Но есть средство, которое никогда не отнять у пролетариата, — забастовка! Вчера общегородская конференция партии (Антон был на ней) приняла решение: организовать массовую кампанию протеста против Государственного совещания и призвать пролетариат Москвы к однодневной стачке протеста.

Центральное бюро профессиональных союзов от имени сорока одной организации поддержало большевиков и санкционировало однодневную забастовку. Однако меньшевики, эсеры, Московская дума, сблокировавшись и с кадетами, и с «внепартийными», выдвинули контрпредложения: «Москве оказана особая честь! Идея совещания родилась у министров-социалистов! Надо ли нам изолировать себя от всей остальной России и расширять пропасть между рабочим классом и всеми другими гражданами страны?..» Короче: не протестовать, а наоборот — приветствовать съезд заговорщиков. И еще один «благоразумный» довод: Государственное совещание — дело, мол, не московское, а всероссийское, поэтому пусть решает не Московский Совдеп, а ВЦИК. А во ВЦИК, известно, Чхеидзе и Церетели горой стоят за совещание.

В массе начались колебания. За кем же пойдет трудовая Москва?

Последнее, что довелось услышать Антону от Пятницкого, — это исход голосования в Московском Совдепе. Голосовали уже глубоко за полночь.

— Общими силами меньшевики и эсеры добились перевеса: провели резолюцию против стачки.

— Так что же, все сорвалось?

— Шалишь! Мы решили обратиться к самим рабочим.

— А если казаки и юнкера устроят провокацию? Вспомните пятый год или июль.

— Будем соблюдать выдержку. А перегнут палку — и мы напомним им пятый год. Скажу тебе по секрету: обсуждали мы и такую возможность. Еще с апреля у нас на заводах созданы отряды Красной гвардии, партийные дружины, восстановлены боевые рабочие дружины — и на «Михельсоне», и на Военно-артиллерийском, на «Проводнике», «Бромлее», «Гужоне», на «Динамо»… Они тоже приведены в готовность и на завтрашний день получат оружие. Но ни один боевик до приказа не выйдет с этим оружием на улицу.

— Если все же дойдет до этого — и мне найдите дело, — сказал Путко. Чему-чему, а стрельбе по целям я научился.

— Не горюй, твоя наука еще пригодится. Пока же твоя забота — держать уши торчком. Ты уже выудил немало нового и важного.

В устах Пятницкого это было высшей похвалой.

— Локауты, заводы на замок — пусть рабочие и их дети мрут с голоду эту политику Путиловых да Прохоровых мы раскусили давно, — продолжал он раздумчиво оценивать сведения, добытые Антоном. — Но вот точный срок одновременного удара: конец августа — начало сентября… С чем это связано?.. Попытайся уточнить.

Он оглядел собеседника:

— Не возьму в толк: чего это Милюков обхаживает тебя, словно девицу?

— Как-никак сын бывшего коллеги.

— Эмоциями объясняешь? Ишь какой этот Павел Николаевич чувствительный!.. Да у него таких профессорских сынков в кадетской партии пруд пруди. Не-ет, зачем-то именно ты ему понадобился… Договоримся так: что бы он тебе ни предложил — соглашайся. Коль Юзеф послал тебя лазутчиком во вражеский стан, не дай промашки! Вот твоя стрельба по цели.

Они простились с петухами: Пятницкий жил в Марьиной роще, и здесь, как в деревне, кукари-пономари подняли перекрик с цепными псами на заре.

Антон только задремал, как поднял его негромкий стук в дверь номера:

— Вы уже встали, мой друг? Если есть желание, не составите ли старику компанию на завтрак? Жду вас внизу, в ресторане.

Он быстро привел себя в порядок. Сбежал по лестнице в кафе, нашел столик, за которым, проглядывая ворох газет, сидел Павел Николаевич.

— «Я гусар молодой…» — добродушно улыбаясь, напел профессор. Он был свеж, надушен, напомажен и весь лучился расположением. — Опять, юный Дон-Жуан, даю голову на отсечение, шалопутничали до рассвета?

«Следит он за мной, что ли?» — подумал Путко.

Профессор понимающе, отечески подмигнул: мол, одобряю. А когда подали кофе, сливки и булочки, посерьезнев, сказал:

— Антон Владимирович, я хотел бы попросить вас об одной немаловажной услуге.

— Буду рад.

— Не торопитесь с ответом. Моя просьба может показаться супротивной вашим представлениям о кодексе офицерской чести… Но поверьте, не собственного живота ради, жив я заботами о судьбе отечества…

Профессор тяжко вздохнул:

— Наступает поворотный момент в истории России… Может быть, вечевой колокол призовет завтра или послезавтра… Может быть, через две недели… Но каждый из нас должен быть готов откликнуться на его призыв…

— Я слушаю вас с нетерпением.

— Есть мудрая русская пословица: «Криком изба не рубится, шумом дело не спорится». Вы, конечно, кое-что уловили из вчерашней беседы у хлебосольного Петра Петровича в Беляеве-Богородском. Не буду перегружать вас бременем излишней ответственности, поэтому не стану объяснять всего… Скажу лишь одно: для выполнения нами замышленного нам нужна армия. Деньги, оружие, возбуждение общественного мнения — все в наших руках. А вот армия…

— На Спиридоновке я видел высший генералитет, — заметил Путко.

— Вы правы. И вы верно улавливаете ход моей мысли, — мягко качнул седой головой профессор. — Но генералы непосредственно не командуют теми, в руках у кого ружья. Генералы командуют офицерами, а уже офицеры — нижними чинами, правильно?

— Совершенно верно, господин профессор. Но позволю себе уточнить, нижними чинами командуют младшие офицеры.

— Дорогой мой, вы как будто читаете мои мысли, — Милюков с удивлением и удовольствием посмотрел в лицо поручика. — Именно к этому я и веду. Следует уточнить также, что не все генералы и обер-офицеры в чести у солдатской массы… Да-да, после пресловутого «Приказа № 1» приходится считаться и с этим… Поэтому наша надежда — на молодежь. На таких бравых и преданных молодых офицеров, как вы!

«Вот он к чему клонит!..» — Антон изобразил на лице смущенную улыбку:

— Что вы, Павел Николаевич!..

— Не скромничайте. Ваши два Георгиевских креста говорят сами за себя. К тому же вы не какой-то там Держиморда, Скалозуб — вы можете найти общий язык с «серой скотинкой», не так ли?

— Думаю, могу. С солдатами на батарее у меня самые добрые взаимоотношения, — не согрешил против истины поручик.

— Следовательно, если вы им приказываете: «Стреляйте, братцы!», или как там по-военному…

— У нас коротко: «Огонь!» — рявкнул Путко, да так громко, что все сидевшие в ресторане встрепенулись.

— Хо-хо! Ну и голосок! — рассмеялся Милюков. — Живо представил себе! Хо-хо!.. Только прошу вас, потише. Иначе они все залезут под столы. Когда вы приказываете, они стреляют?

— Конечно.

— Именно это мне и хотелось услышать: когда понадобится, вы им прикажете — и они будут стрелять.

— Во врагов России, — уточнил поручик.

— Конечно, — подтвердил Милюков. — Не в нас же. Он допил свой кофе и начал набивать трубку:

— Но это, к сожалению, еще далеко не все… Если бы каждый молодой русский офицер рассуждал так же, как вы… Но вспомните, Антон Владимирович, в вечер нашего знакомства вы сами сказали, что влияние идей Ленина все шире распространяется в армии и даже затронуло молодых офицеров. Вот в чем беда. Ныне, после июльского большевистского путча, над офицерами-большевиками, как вы знаете, во многих частях устраиваются суды чести: их изгоняют из полков и предают военно-полевым… военно-революционным трибуналам. Поэтому многие, переродившиеся в душе в большевиков, внешне до поры до времени не высказывают открыто своих взглядов. Но знать их — злейших и опаснейших врагов!.. — он невольно возвысил голос, и с соседнего столика на них оглянулись, — знать их нам необходимо.

Профессор снова испытующе посмотрел на Путко:

— Они затаились. Но в доверительной беседе со своим коллегой, фронтовиком…

— Вы хотите мне предложить!.. — краска гнева залила щеки Антона.

Милюков положил свою руку на его ладонь и с неожиданной силой прижал ее к скатерти:

— Да, именно это я и хочу. — Голос его также обрел неожиданную твердость. — Поэтому я и начал нашу беседу со слов о кодексе офицерской чести. Форма кодекса неизменна. Но содержание изменилось. Ныне изменились все понятия о нравственности, этике, морали. Речь идет о жизни и смерти. Не только вашей или моей. Вспомните девиз французских дворян: «Теряю жизнь, но сохраняю честь!» И речь моя — о чести и жизни России!

Антон, пока разглагольствовал профессор, взял себя в руки. Подумал: «Вот так же склоняли к „сотрудничеству“ жандармы и охранники…»

Милюков, наблюдавший за ним, уловил перемену:

— Я понимаю, какая борьба происходит в вашей душе… И мне это глубоко импонирует. Я сразу понял, что вы — глубокая и честная натура. Но сегодня каждый должен сделать выбор… Сугубо доверительно скажу вам: подобных молодых людей, взявших на себя сей тяжкий нравственный груз, у нас не так уж и мало. Они есть в каждой дивизии, во многих полках и дивизионах. Некоторым из них мы посоветовали даже надеть на себя личину большевиков.

«Горячо, горячо!..» — повторил про себя Антон детскую присказку. Кто эти молодцы, согласные на роли осведомителей и провокаторов?

— Наверное, вашим доверенным не следует действовать разрозненно… Чтобы можно было объединить усилия… — он как бы размышлял вслух.

— Вы правы, — отозвался Милюков. — В нужный момент доверенное лицо найдет вас. И вам мы дадим кое-какие связи.

Он грустно усмехнулся:

— Как в добрые старые времена: пароли, явки. Мы должны быть готовы ко всему.

Окутал себя душистым облаком табачного дыма.

— Это на будущее. Но есть заботы и неотложные. Нашими совместными усилиями с правительством и ВЦИК на Государственное совещание большевистская делегация не допущена. Однако не исключено, что отдельные представители ленинской партии просочились через армейские и фронтовые делегации как члены армкомов и прочих «комов», — он кашлянул на этом ненавистном слове. — Нам нужно узнать: кто да кто, и в нужный момент обезвредить.

— Как понимать: «нужный момент»? — эти слова замыкали воедино и намеки горского князя, и недомолвки Родзянки за вчерашним вечерним застольем.

— Всякому дню — своя забота, — уклонился от ответа профессор. — Ударит колокол — услышите.

Не взглянув на поданный счет, выложил поверх него керенку:

— Я бесконечно рад, Антон Владимирович, что мы нашли общий язык.

Этим утром начальник штаба Ставки, делая доклад в кабинете главковерха, изменил издавна установленный порядок — начал обзор событий за истекшие сутки не с севера на юг, а с юга на север. Коротко доложил суммированные в штабе донесения с Румынского, Юго-Западного и Западного фронтов и уткнул указку в красную широкую полосу, которой были обозначены на карте передовые позиции Северного фронта:

— Все данные свидетельствуют, что в ближайшие дни надо ожидать серьезных наступательных операций противника именно здесь. В этом районе против наших войск расположена группа армий Эйхгорна в составе трех армий: Седьмая — от моря до Якобштадта, затем, — он повел указкой, — Девятая армия, и, наконец, на правом фланге — Десятая. Обращаю ваше внимание на следующие обстоятельства: противник обычно приравнивал свои фронты к нашим, но на сей раз фронт армий Эйхгорна по протяженности длиннее нашего фронта на целую армию. Это вполне отвечает условиям театра войны на данном участке и предопределяет направление главного стратегического удара.

Корнилов внимательно разглядывал карту. Красная полоса Северного фронта простиралась от берега Рижского залива по Двине примерно на триста верст. С нашей стороны правый фланг упирался в море, верстах в пятидесяти от Риги. Затем линии окопов пересекали железную дорогу и опускались на юг до реки Аа, делали крутой поворот, перерезали еще одну железнодорожную колею, уже в двадцати верстах от Риги, и, наконец, упирались в берег Двины в районе Икскюля. Отсюда до Риги было рукой подать. Правда, карта вдоль всей линии фронта испещрена обозначениями болот и заболоченных речных пойм, озер и озерных перешейков, а на ближайшем направлении к Риге рассечена широкой синей лентой Двины.

— Предполагаемое направление удара? — спросил главковерх.

— Возможны два стратегических направления: Рига и Двинск, — указка в руке Лукомского поочередно уколола два кружка. — Большинство данных говорит за то, что противник избрал рижское направление. Хотя возможны сюрпризы и Двинску.

— Численность?

— Четырнадцать-пятнадцать пехотных дивизий, три-четыре кавалерийских. В резерве фронта пять дивизий. Всего у Эйхгорна свыше ста пятидесяти тысяч штыков и сабель.

— Чем располагает генерал Клембовский?

— В распоряжении главкосева. Пятая и Двенадцатая армии. Однако некомплект штыков в них превышает пятьдесят тысяч. Некомплект артиллерийского парка, а также боеприпасов.

Лукомский отложил указку и вынул из папки несколько листков.

— Штабом подготовлены приказы, направленные на усиление участков предполагаемых ударов за счет резервов Ставки и спешной переброски подкреплений с других фронтов.

Генерал положил листки на стол перед главковерхом:

— Прошу подписать.

Во время всего этого доклада Лукомский держал себя подчеркнуто сухо.

Корнилов отодвинул листки в сторону:

— Не будем торопиться. Вы не забыли о циркуляре, который я просил подготовить?

— Никак нет. Он среди приложенных бумаг. Корнилов перебрал листки. Нашел. Циркуляр гласил: «При восстановлении порядка в частях, отказавшихся исполнить приказ, до сих пор бывают случаи применения стрельбы вверх. Приказываю подтвердить мое категорическое требование: 1) После того как увещания, уговоры и прочие меры нравственного воздействия не дали желательных результатов, предъявлять неповинующимся частям точные требования, давая на выполнение их кратчайший срок; 2) Раз признано необходимым применить оружие, действовать решительно, без колебаний, отнюдь не допуская стрельбы вверх; за применение таковой стрельбы начальников, допустивших ее, привлекать к ответственности, как за неисполнение боевого приказа.

Верховный главнокомандующий…» Корнилов подписал, протянул Лукомскому:

— Немедленно отправить во все штабы фронтов и армий. Как идет передислокация Кавказской туземной дивизии?

— Эшелоны в пути.

Впрочем, Корнилов знал это не хуже Лукомского. С каждым днем, с каждым часом он чувствовал, как прибывает у него сил. Задуманный план осуществлялся без сучка и задоринки. Главкоюз Деникин не успел получить предписание о переброске Кавказской дивизии на север, как конники начали погрузку в эшелоны. Деникин давно хотел выдвинуть на повышение своего командира Третьего конного корпуса генерала Крымова. Корнилов хорошо знал этого вояку. Огромного роста, сажень в плечах, белозубый и громкоголосый, он был из тех мужчин, которые все делают в полный размах: драться так драться, гулять так гулять, пить — хоть ведрами. Звезд с неба он не хватал, был прямолинеен, груб. Но любой приказ выполнял точно, не щадя ни других, ни себя. Перебирая в уме, кого выбрать в практические исполнители своего плана, Корнилов сам остановился на Крымове. Мнение Деникина служило лишним подтверждением правильности выбора. Вчера он приказал вызвать генерала в Ставку.

Одно к одному было и предложение штаба морского министерства об упразднении Кронштадта. Еще с кадетского корпуса, как истинный «сухопутник», Корнилов ревниво относился к морякам — они жили своими традициями, иными уставами и раздражали армейских офицеров красивой формой, кортиками, шевронами, белыми кителями. Может быть, в море им доставалось похлеще, чем пехотинцам в окопах, но на берегу они держали себя по отношению ко всем другим с презрением и заносчивостью. Теперь же это недоброжелательство возросло у Корнилова во сто крат: во всех событиях революции не обошлось без бушлатов и тельняшек, а офицеров, верных монархии и отважившихся заявить об этом, моряки просто-напросто сбросили в море или повесили на реях. И в июльские дни они оказались главной ударной силой повстанцев. В последние недели их, кажется, удалось скрутить: зачинщики — в «Крестах» и в Петропавловке, на кораблях же, находящихся в кронштадтской гавани, красные флаги спущены и подняты прежние, белые с синим крестом, андреевские. Но надежней все же упразднить крепость. Линейные корабли поставить на прикол, моряков и береговых — в пехоту, в окопы. Под Ригу. Посылая свое предложение Керенскому, морской штаб предварительно согласовал его со Ставкой. Корнилов мог лишь радоваться тому, что министр-председатель согласился.

«Копай! Да поглубже!» — бурые глаза Лавра Георгиевича лихорадочно блестели. Скорей бы его план из слов стал делом!..

— Где генерал Крымов?

— Вчера вечером прибыл в Ставку и ждет обусловленной встречи.

Слова щелчками вылетали из едва размеженных губ начальника штаба. Наконец, Лукомский не выдержал:

— Ваше высокопревосходительство, я вынужден поставить вопрос о доверии: если командующий не доверяет своему начальнику штаба, последнему не остается ничего иного, как просить о сложении с себя вышеназванных обязанностей. Я не могу понять смысла последних ваших распоряжений, а вам неугодно…

— Угодно, — оборвал его главковерх. — Сейчас поймете. Вы нетерпеливы, генерал. Я обещал вам все объяснить, когда сочту необходимым. Этот час настал.

Он упер свой взгляд в лицо Лукомского:

— Лишь один вопрос: как вы относитесь к Керенскому, его прихвостням и Совдепам?

— Политическая рвань, которая дерзает говорить от имени России.

— Такого ответа я и ждал. Благодарю. Садитесь. И слушайте.

Он распрямился, охватил пальцами подлокотники кресла:

— Пора с этим кончать. Вы правы. Я передвигаю войска не к фронту, а к Петрограду. Чтобы расправиться с предателями России.

— Две дивизии на весь Петроград? — усомнился Лукомский.

Корнилов сузил глаза. Но даже сквозь щели век они сверкали:

— Это авангард. Вслед за Кавказской дивизией завтра мы двинем от Деникина в тот же район Третий конный корпус. По прибытии на исходный рубеж ему будет придана дивизия князя Багратиона, и корпус развернется в армию. А Пятая Кавказская дивизия, которую мы перебрасываем в район Белоострова из Финляндии, будет пополнена Первым Осетинским и Первым Дагестанским полками и развернется в корпус. Командование Третьим корпусом я решил возложить на генерала Краснова, а всей операцией — на генерала Крымова. Ваше мнение?

— Кандидатуры командующих сомнений не вызывают, — сказал начальник штаба. — Оба — боевые генералы.

— Да. Генерал Крымов не задумается, если понадобится перевешать весь Совдеп.

— Но в составе Третьего корпуса мне представляются недостаточно надежными Десятая кавалерийская дивизия и Второй конно-горный дивизион. Они находятся под влиянием большевиков.

— Произведите замену по собственному усмотрению, исходя из замысла операции. Приказ нужно отдать завтра же.

— Лавр Георгиевич, я пойду с вами до конца, — Лукомский впервые за все последние дни улыбнулся. — Однако не пренебрегите моими советами. Прежде всего, передвижение такой массы войск но может остаться незамеченным.

— В оперативные распоряжения главковерха никто не имеет права вмешиваться. Перегруппировка по военным соображениям.

— Но любой генерал поймет…

— Надеюсь, все генералы на нашей стороне. А профанам-шпакам и этих объяснений достаточно.

— Все это резонно, Лавр Георгиевич, — задумчиво проговорил начальник штаба. — Но лишь до того момента, когда вы отдадите приказ войскам двинуться на Петроград. Как вы объясните такой приказ?

— Возможно, идти на Петроград не потребуется. Это решится в ближайшие дни. А если они не захотят подобру-поздорову…

Его веки смежились еще плотней, и взгляд стал острый — лезвие бритвы:

— Приказ я получу из самой столицы.

— Извините, ваше высокопревосходительство, не понимаю.

— Сам Керенский попросит.

— Откуда вам это известно? Как можно полагаться на такого фигляра?

— Его надоумит Савинков. Он мне пообещал.

— Но какой же предлог найдет Савинков для вызова войск?

— Он найдет. На двадцать седьмое августа, в полугодовщину Февральской революции, большевики назначили новое восстание.

— Откуда вам известно, Лавр Георгиевич? — с сомнением проговорил Лукомский. — Нынче, после июльских дней… Сомневаюсь.

— Это забота Савинкова. Он такой человек, что и черту рога скрутит. Вы, конечно, понимаете: наш разговор сугубо доверительный.

— Безусловно. Но, господин главковерх, все надо хорошенько еще обдумать, постараться предусмотреть все случайности, чтобы бить наверняка. Кто еще посвящен в замысел?

— Мой ординарец Завойко. Председатели союзов офицеров, георгиевских кавалеров, совета союзов казачьих войск. Конечно, Антон Иванович Деникин и атаман Каледин.

— Я не мог и представить, Лавр Георгиевич! Это размах! — Лукомский уже сам почувствовал воодушевление. — Петроград мы возьмем. А потом?

— Потом?

— Понятно, ваше высокопревосходительство. Я спрашиваю не о форме правления. И не об имени правителя. Но мы бедны, как церковные крысы.

— Это меня заботит меньше всего. Пусть позаботятся Родзянко и Милюков.

— Понятно.

— И слава богу. Приступайте к оперативной разработке операции. Приказ о передислокации Третьего корпуса я подпишу завтра, перед отъездом в Москву. Кроме того, сегодня же отдайте приказ о переброске в Москву Седьмого Оренбургского казачьего полка. Командующего Московским округом в известность об этом не ставьте. Прикажите привести в состояние боевой готовности московские военные училища.

— Будет немедленно исполнено.

— А теперь пригласите ко мне генерала Крымова. Я поговорю с ним с глазу на глаз.

Лукомский встал и направился к двери. Остановился:

— Извините, ваше высокопревосходительство: а как быть с приказами об усилении войск Северного фронта? У Эйхгорна на подходе новые дивизии.

— Решим после моего возвращения с Московского совещания.

Глава десятая 12 августа

Антон проснулся ни свет ни заря: встречи и разговоры предшествующих дней так взбудоражили, что и ночью снилась всякая чертовщина: желтые узловатые руки-щупальца, вспышки разрывов, облако газа — багрово-пестрое, мельтешащее, страшное.

Очнулся — и обрадовался прозрачному рассвету, обещавшему солнце. Распахнул окно. Воздух потек свежий, едва не с морозцем — в середине августа, на переломе лета на осень, бывают такие удивительные дни. Накануне с вечера уходящее солнце красно дымится, сумерки подернуты туманом, а под утро трава и булыжники покроются изморозью, чтобы запотеть крупной росой с первыми лучами. А в полдень — жара, хоть скидывай рубашку. Хорошие слова даны в народе августу: «зарничник», «осенинник»… Антон всей грудью вобрал пьянящий воздух.

Который час?.. Скорей принять душ, побриться, облачиться в парадный мундир!..

Щелкнул выключателем в ванной. Лампочка не загорелась. Повернул кран. В горловине засипело, хрюкнуло, но вода не потекла. Ах, чтоб тебя!..

И вдруг вспомнил: товарищи пообещали отметить день открытия Государственного совещания. Значит, электрики, водопроводчики пошли за большевиками. А другие?..

В графине вода была. Он умылся, побрился. Спустился в буфетную при ресторане. Тут и на рассвете постояльцы могли получить чашку кофе или чаю. Сейчас метрдотель, отирая взмокшее лицо, растерянно оправдывался:

— Повара не пришли… Официанты почему-то не явились… Никогда ничего подобного не случалось, господа!..

В вестибюле гостиницы на столиках, где постояльцев «Националя» уже с утра всегда ждали первые выпуски московских газет, сейчас не оказалось ни одного номера. Зато громоздилась внушительная стопка брошюр. На обложке красовался портрет.

Антон взял брошюру. «Первый народный Главнокомандующий, генерал Лавр Георгиевич Корнилов, Житие любимого сына России». На портрете был изображен молодцеватый, с соколиным взглядом, с подкрученными усами и двумя офицерскими «Георгиями» — один на лацкане кармана, другой у ворота молодой воитель, в коем невозможно было узнать того изможденного оборванца, который год назад предстал перед Антоном в землянке их артиллерийской позиции в предгорье Южных Карпат.

Любопытно. Он открыл наугад: «…Верхом, под ужасным огнем наступавших австрийцев, Корнилов подскакал к отступавшим солдатам, остановил их и сам повел в штыковую атаку. Ничто не могло удержать этого стремительного урагана, враг дрогнул! Но вдруг пронесся крик: „Корнилов убит!“ — и снова смятение распространилось в рядах. По счастию, судьба и на этот раз сохранила русского вождя…»

Ну и стиль!.. Путко сунул брошюру в карман, чтобы позже прочесть. Вышел из гостиницы.

На улице было пустынно. Но нынешнее московское утро чем-то отличалось от такого же вчерашнего. Первое, что приметилось, — листки, свежеприклеенные прямо к стенам. На одних — тот же, только увеличенный многократ, портрет Корнилова и слова приветствия «народному герою» и «доблестному вождю».

Но тут же, едва ли не лист в лист, было наклеено и другое — нет, это был не просто лист воззвания, а сегодняшний номер большевистского «Социал-демократа». Эта газета вышла, хотя в гостинице «Националь» на стойке ей места не нашлось, и во всю первую ее страницу звучал призыв: «Сегодня день всеобщей забастовки. Пусть сегодня не работает ни одна фабрика, ни один завод, ни одна мастерская!»

Антон оглянулся. Усердствовали дворники в белейших фартуках и с надраенными бляхами. Но все равно чего-то недоставало по сравнению со вчерашним утром. Да, перезвона первых трамваев и цокота пролеток!.. Извозчиков вообще не видно. А вагоны стоят на путях, будто замершие у невидимых преград, с пустыми кабинами вожатых.

Ну, если уж забастовали официанты и извозчики, то заводской и фабричный народ — эти не подвели! Пролетариат Москвы пошел за большевиками!..

Издалека донесся маршевый звук оркестра. Ухал барабан, лязгали медные тарелки. Сверху, по Тверской, спускалась к Охотному ряду колонна юнкеров. Строго равняют ряды, печатают шаг. В ритм взблескивают над колонной штыки винтовок.

С другой стороны, от Воздвиженки, послышался рокот. Вскоре из-за изгиба университетской ограды показался бронеавтомобиль. За ним второй, третий… Колонна блиндированных машин катила мимо гостиницы в том же направлении, в каком свернули юнкера. К площади Большого театра.

На рассвете юнкера Александровского военного училища были подняты по тревоге и поротно выстроены на плацу. Начальник училища генерал-майор Михеев прошел вдоль шеренг, придирчиво оглядывая своих питомцев. Потом приказал ротным и взводным командирам собраться в дальнем углу плаца.

— Господа офицеры! Мною получен приказ довести до вашего сведения… он говорил четко, но понизив голос, чтобы не было слышно в рядах юнкеров. Нашему училищу выпала высокая честь нести караул в Большом театре в первый день Государственного совещания. На этом совещании должен быть решен вопрос о назначении военного диктатора России. Кто именно будет объявлен, мне неизвестно, но предположен один из трех генералов: Алексеев, Брусилов или Корнилов.

Группа офицеров пришла в движение.

— Прошу внимания, господа! Имеются достоверные сведения, что некоторые воинские части Московского гарнизона, находящиеся на стороне большевиков, а также вооруженные отряды рабочих совершат нападение на Большой театр с целью помешать совещанию и совершить покушение на провозглашенного диктатора. В случае нападения вы, господа, должны до конца выполнить свой долг.

Он обвел взглядом взводных и ротных командиров, задерживая глаза на каждом лице, словно бы удостоверяясь в том, что его точно поняли.

— По прибытии на место, но не ранее, каждый из вас объяснит юнкерам своего подразделения задачу. Следует добавить, что в случае проявления кем-либо из курсантов малодушия, колебания, а тем паче перехода на сторону нападающих они будут застрелены вами на месте. Пасть смертью, достойной воина, но не покинуть свой пост! Вопросы есть?

Офицеры молчали.

— Каждому юнкеру выдать по четыре пачки — по шестьдесят патронов. Возвращайтесь к своим подразделениям. Подполковник Одинцов, зачитайте приказ на развод караулов перед строем!

Офицеры заняли места на правых флангах своих взводов и рот.

— Слушай караульный наряд на сегодня, двенадцатое августа! — громыхнул командным басом подполковник. — Первый взвод: караул у парадного подъезда восемь постов, юнкеров — сорок восемь…

Голосина у подполковника такой, что его слышно версты на две окрест, и орать он мог, не переводя дыхания, хоть полный час.

После того как приказ был зачитан, перед строем выступил генерал:

— Господа офицеры! Господа юнкера! — в его голосе звучала торжественность. — Приказом по армии и флоту о военных чинах сухопутного ведомства от седьмого сего августа утверждается пожалование командующим армиею за отличия в делах против неприятеля состоящим в прикомандировании к училищу орденом Святой Анны третьей степени с мечами штабс-капитана… поручика… подпоручика… — он назвал фамилии и закончил: — Означенное занести в их послужные списки!

Подал команду. Капельмейстер на правом фланге взмахнул жезлом, и оркестр грянул туш.

Министр-председатель прибыл в Москву в одиннадцать часов утра. Встреча ему была организована в полном соответствии с ритуалом: на перроне Николаевского вокзала выстроились юнкера выпускных курсов от каждого училища, оркестр, на правом фланге — депутация от Украинского полка с хлебом-солью.

Керенский обратился к юнкерам с речью. Поздравил с производством в первый офицерский чин прапорщика, оценил доблесть и геройство офицерского корпуса в тяжелые дни позора, когда русские полки отступили перед натиском врага.

Оркестр исполнил «Марсельезу». Сопровождаемый перекатами «ура!», Керенский в сопровождении адъютантов и свиты прошествовал к открытому «Делоне-Белвиллю» с флажком-штандартом главы правительства на лакированном крыле капота и приказал везти себя в свою московскую резиденцию — Большой Кремлевский дворец.

Публика на тротуарах вдоль Мясницкой узнавала министра-председателя. Дамы взмахивали зонтиками, до его уха долетали приветственные выкрики и аплодисменты.

Встреча в первопрестольной подняла настроение, ибо после вчерашнего нервозного дня он дурно спал в пути и вообще чувствовал себя препаршиво. Еще бы! Его вынудили пойти на попятную во всех ранее принятых решениях. На вечернем заседании кабинета, созванном по требованию кадетов, он утвердил требования главковерха, хотя и облек их в расплывчатую форму: «Принципиально признать возможность применения тех или иных мер до смертной казни в тылу включительно, но проводить их в жизнь лишь по обсуждении в законодательном порядке каждой данной конкретной меры, сообразно с обстоятельствами времени и места». Если просочится за стены Малахитового зала и узнает улица!.. В качестве предохранительной меры он распорядился выставить на перекрестках центральных улиц столицы усиленные пикеты офицеров и юнкеров, а на остальных улицах патрули. На этом же последнем заседании правительства было принято решение, коим запрещались всякие шествия и сборища в столице. И все же день был лучезарно-праздничный, публика на тротуарах узнавала и приветствовала, Керенский раскланивался на обе стороны, помахивал рукой и посылал зонтикам воздушные поцелуи. Он уже жил предвкушением своего выступления со сцены Большого театра.

Открытие Государственного совещания назначено было на три часа, но публика заполнила площадь перед Большим театром уже с утра, а делегаты и почетные гости начали прибывать с полудня. Ближние подступы были в тройном оцеплении юнкеров, да еще преграждены металлическими барьерами, и для прохода оставлены два узких коридора, где офицеры проверяли билеты.

Антон пришел к театру рано, но к лестнице не спешил. Толкался в толпе. В большинстве собрались обычные праздношатающиеся, принаряженные дамы, отставные старики, статские и военные, и, как и в Питере, множество «тяжелоздоровых» — молодых щеголей, служителей неких ведомств, предоставляющих отсрочки от призыва в армию.

Начали подъезжать автомобили. Толпа обжимала их тесным кольцом. Шелестели передаваемые от одного к другому восклицания: «Министр внутренних дел!.. Земледелия!.. Чернов!.. Авксентьев!.. Атаман Каледин!..» «А где же Керенский? Почему нет Керенского?..» Все жаждали лицезреть прежде всего министра-председателя: «любовника революции», «заложника демократии», «душку», «первого гражданина России»… «Ах, пропустили! Он подъехал к театру с противоположной стороны — и уже там!..»

Антон протиснулся к проходу, предъявил билет. Его место — во втором ярусе, неподалеку от бывшей царской ложи. Зал был уже почти весь заполнен. Кто-то в соседних креслах объяснял:

— Обратите внимание: справа в партере — члены Государственных дум всех созывов и лидеры промышленности, а также конституционные демократы… В центре — члены ВЦИК, Советов депутатов, а также иных организаций демократии… Под нами в ложах — генералы и делегаты офицерских и казачьих союзов… Царская ложа предоставлена дипломатическому корпусу и военным атташе дружественных и союзных держав!..

Вдоль сцены, перед рампой и оркестровой ямой, тянулся стол, а за ним, во все огромное пространство, до самого задника, драпированного тканью и разрисованного декорациями, рядами стояли кресла. Но вот начал заполняться и президиум. Человек триста, не меньше. А зал был уже набит до отказа.

Ровно в три часа, секунда в секунду, из-за кулис появился в сопровождении двух юных адъютантов, поручика и мичмана, Керенский. Он был в строгом, застегнутом на все пуговицы френче полувоенного образца. Икры обтянуты желтыми крагами. Быстро прошел к трибуне. Адъютанты встали по стойке «смирно» по обе стороны от нее.

Министра-председателя лорнировали и разглядывали в бинокли. Антону издали его лицо казалось просто белым пятном.

— Граждане! — министр-председатель вскинул правую руку и повел ею, описывая широкий полукруг. — По поручению Временного правительства я объявляю Государственное совещание, созванное верховной властью государства Российского, открытым под моим председательством как главы Временного правительства!

Голос Керенского, казавшегося таким маленьким из отдаленной ложи, звучно заполнил весь зал.

— От имени Временного правительства приветствую собравшихся здесь граждан государства Российского, в особенности приветствую наших братьев-воинов, ныне с великим мужеством и беззаветным геройством под водительством своих вождей защищающих пределы государства Российского! продолжал он. — В великий и страшный час, когда в муках и великих испытаниях рождается и созидается новая, свободная и великая Россия, Временное правительство не для взаимных распрей созвало вас сюда, граждане великой страны, ныне навсегда сбросившей с себя цепи рабства, насилия и произвола!

Адъютанты, по обе стороны трибуны тянувшиеся в струнку, стояли, обратив лица к своему правителю, и поднимали и опускали головы вслед движениям его рук. Это выглядело забавно.

По звучанию голоса и самому построению фраз Антон понял, что председательствующий настроен на эпический лад, что, впрочем, соответствовало пышному — позолота и красный бархат — убранству зала.

— Временное правительство призвало вас сюда, сыны свободной отныне России, для того, чтобы открыто и прямо сказать вам подлинную правду о том, что ждет нас и что переживает сейчас великая, но измученная и исстрадавшаяся родина наша!

Антону вдруг представились елочные украшения, зеркальные шары, отражающие свет свечей, а еще того образней — мыльные пузыри, которые он надувал с балкона трубочкой: капелька мыльной пены набухала, начинала переливчато радужно играть, отрывалась и летела по ветру, чтобы бесследно лопнуть. Бог мой! За эти месяцы с чьих только губ не срывались эти красивые слова! И профессор тоже тасовал их — на свой лад, как на духу излагая свою «подлинную правду». Но надо отдать должное, голос министра-председателя звучал со сцены красиво, завораживающе.

И тут с высоты пафоса он упал до угрожающего шепота, который все равно был отчетливо слышен, а сам Керенский обернулся к левой половине зала:

— Пусть знает каждый, пусть знают те, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, — пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью!

Правая половина зала, амфитеатр, ложи бельэтажа разразились бурными аплодисментами. Поняли господа, в чей адрес сыплет угрозы министр-председатель… Керенский переждал, отвесил полупоклон и теперь оборотился к правой половине:

— Но пусть остерегаются и те, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть!..

По залу прошел рокот.

— И какие бы и кто ни предъявлял мне ультиматумы, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее! Я правлю, как член Временного правительства, и его волю передаю вам, и нет воли и власти в армии выше воли и власти Временного правительства!.. В чей это адрес?.. Соседи по скамье Антона недоуменно переглядывались и пожимали плечами. «Неужто Керенский пронюхал, как говорили о его персоне на даче Рябушинского? Или он угрожает кому-то другому?» — подумал Путко.

— Только через нас, через нашу жизнь можно погубить и разорвать тело великой демократии русской! — витиевато продолжал министр-председатель. Мы, стоящие во главе государства и умудренные не летами, может быть, но опытом управления!.. Для нас и для меня нет родины без свободы и нет свободы без родины!.. Я хотел бы найти какие-то новые нечеловеческие слова, чтобы передать вам весь трепетный ужас, который охватывает каждого из нас, когда мы видим все до самого конца!.. Если будет нужно для спасения государства, мы душу свою убьем, но государство спасем!..

Но под конец речи он снова наполнил голос угрожающими нотами:

— В нас, в русской демократии, большевизм найдет своего врага! И я, ваш военный министр и верховный вождь, я говорю: всякая попытка большевизма найдет предел во мне!

По совести говоря, Антон никогда ничего более сумбурного не слыхивал. Какие-то сальто-мортале из пышных, лопающихся холодными огоньками фейерверка слов. Вот уж поистине российский Луи Блан, мильоном слов маскирующий черное дело контрреволюции, «прихвостень буржуазии», как точно охарактеризовал его Владимир Ильич. Да, Керенский — прихвостень. Но кто же — ее «сабля»?..

В сопровождении юных адъютантов министр-председатель покинул трибуну, уступив ее министру торговли и промышленности. Тот оказался человеком, начиненным цифрами:

— …Первый год войны обошелся нам в пять миллиардов рублей, второй в одиннадцать. В нынешнем мы уже израсходовали восемнадцать. Общий доход страны в тринадцатом году составил приблизительно шестнадцать миллиардов, на третий год войны мы израсходовали половину всех материальных ценностей, которые создает страна и которыми она живет…

За ним выступил министр финансов:

— Новый революционный строй обходится государству гораздо дороже, чем строй при старом режиме. Мимо этого пройти нельзя. Для спасения родины нужны порядок, жертвы и оборона!..

Керенский объявил перерыв и первым быстро направился за кулисы, в зал президиума.

— Почему вы так нервничаете? — с неглубоко скрытой насмешкой спросил Милюков, когда Александр Федорович проходил мимо него.

— Волнуюсь, Павел Николаевич, — ответил он.

Он и сам не знал: потрясающий успех или ошеломительный провал. Речь его сопровождалась вспышками аплодисментов, четко поделенных на две половины зала, — то слева, то справа, будто сам зал разломился на две части; цель же его, как министра-председателя, да и весь смысл Государственного совещания был в том, чтобы объединить всех для выполнения предначертанного им плана. И накануне, в Питере, и в дороге, и даже здесь, за два часа до открытия, Керенский готовился зачитать с листа некую правительственную декларацию: в умеренных тонах, с округленными формулировками.

Но новости последних двух часов вывели его из равновесия. Первая — пролетариат города, несмотря на клятвенные обещания эсеро-меныпевистского Московского Совдепа, встретил открытие Государственного совещания грандиозной забастовкой. Мало того что остановились все фабрики и заводы: ни света, ни воды, ни трамваев, ни обедов в ресторанах для делегатов! Слава богу, хоть Кремль и Большой театр имеют собственные электрические станции, обслуживаемые офицерами — инженерами и техниками, а в буфеты поставлены повара и обслуга из военных училищ. Однако в этом молчаливо-неуязвимом демарше работного люда было нечто устрашающее. А ведь накануне и председатель Московского Совдепа, и городской голова, и начальник Московского округа в унисон обещали: «Порфироносная вдова» встретит с традиционным хлебосольством и гостеприимством — это не кровожадный Питер! Вот вам и не Питер!..

Вторая новость — по приказу из Ставки, даже не поставив в известность командующего Московским округом, не говоря уже о самом министре-председателе и военном министре! — был двинут к Москве Оренбургский казачий полк. Зачем, для чего?.. Керенский распорядился немедленно остановить его в Можайске.

Так кто же в таком случае, черт побери, правитель государства, кто глава России и ее верховный вождь?!.

Керенский отшвырнул в сторону листки заготовленного доклада и, клокочущий от гнева, вынесся на трибуну с единственным желанием — заставить их всех: и левых, и правых, каждого в отдельности и всех скопом, не только в ненавистной Москве, но и по всей России — затрепетать перед его властительным гневом. Он считал бы, что одержал победу, если бы зал затих, как мышь, под раскатами его вознесенного голоса. Но эти хлопки и шумы и уловленная насмешка в словах Милюкова… Язва. Ишь, с поддевкой: «Почему нервничаете?» Тут психопатом станешь, не то что изнервничаешься. А все же: триумф или провал?..

Как ответ — от стола, за которым члены президиума совещания, достойнейшие из достойнейших, закусывали а-ля фуршет — сначала голос Гучкова:

— Эти выкрики не могут создать почву для деловой работы.

Еще более громко — ответ Шульгина:

— А что можно было ожидать от Керенского? Чтобы грозить, надо иметь авторитет власти, а именно этого у него нет.

И наконец, насмешливый, увещевательный баритон профессора:

— Зачем так строго судить сего молодого человека? Согласитесь, Александр Федорович в душе актер… К сожалению, он играл в старом мелодраматическом стиле и поэтому вместо впечатления силы и власти возбудил лишь жалость. Будем снисходительны, господа. Меня гораздо более обеспокоило другое…

Он понизил голос, и Керенский уже ничего не смог расслышать.

Антон вышел из ложи, спустился в фойе.

Публика — как на спектакле: смокинги, фраки, белизна манишек и манжет. Ничего похожего на массу, заполнявшую Таврический дворец в первые дни революции. Косоворотки — редчайшими вкраплениями. Но много офицерских погон и даже солдатских гимнастерок.

Делегаты собирались кучками. В углу о чем-то возбужденно говорили военные. Антон подошел.

— …Совершенно справедливо, господа! — горячо соглашался ротмистр с рассеченной шрамом бровью. — Это оскорбление офицерского достоинства!

— Написать и передать в президиум! — подхватил армейский капитан. Офицерский караул полагается только при трупе!

— Немедленно! На имя самого этого маньяка! Кто готов подписать?

Не отказался ни один.

— О чем речь? — полюбопытствовал Антон.

— Вы обратили внимание на этих двух холуев, поручик? — рассеченная бровь ротмистра дергалась. — На этих двух блюдолизов, которые ели глазами «их адвокатское отродье»? Если адъютанты намерены и впредь уподобляться лакеям, пусть снимут с себя форму и офицерские погоны! Пишите. И о трупе вставьте непременно!

— С удовольствием подпишу, — протянул руку к листку Антон.

Дали первый звонок, потом второй — в точности, как на спектакле.

Путко направился к лестнице на свой ярус.

— Господин поручик! Антон Владимирович!

Он оглянулся. Голос был близко, несомненно знаком. Но человека, окликнувшего его, Антон видел впервые: высокий статный подпоручик, бронзово-загорелый, темноволосый, с щегольски подстриженными усами. Открытая белозубая улыбка до ушей.

— Виноват…

— Не узнали? Да конечно же!.. А сколько недель в одной палате! Константин Костырев-Карачинский!

Он прищелкнул сапогами со шпорами.

— Катя!

Антона как хлестнуло: Наденька, номер гостиницы, «плебейка». Он рванул руку к несуществующей кобуре.

В толкотне спешащих по лестнице делегатов Катя не заметил его движения и даже не обратил внимания на выражение его лица.

— Вы, Антон Владимирович, представителем армии? — в его голосе было почтение и оттенок зависти. — А мы с моими юнкерами вас охраняем.

Путко справился с собой:

— От кого?

— А вы не знаете? Вы не знаете, что здесь предстоит? Катя произнес это таким тоном, что Антон невольно насторожился:

— Что вы имеете в виду?

— Разрешите вас на минутку? — отвлек его в сторону от прохода Катя. Зачем торопиться на эту говорильню? Разве в ней дело?

«Такой расписной красавец и здоровяк… — подумал Антон. — А Надежда справилась!..»

— Сугубо доверительно, как фронтовому товарищу, — зашептал Катя, приближая губы к уху Антона. — Здесь, в театре, ожидается провозглашение военного диктатора России!

— Вы шутите!

— Какие шутки! Сам генерал, командир нашего Александровского училища, объявил! Все подготовлено. Известно даже, кого именно.

— Кого же?

— Алексеева, Брусилова или Корнилова. Но генерал Брусилов отчего-то не приехал. В ложе один Алексеев. А прибытие главнокомандующего ожидается завтра. Но с нашей стороны все подготовлено.

— Что же?

— Полный боевой расчет на случай выступления противников диктатора как в самом театре, так и снаружи. У каждого из моих юнкеров полные подсумки боевых патронов. В Малом театре установлены пулеметы. Вызван бронедивизион.

Антон вспомнил, как утром, действительно, катили со стороны Воздвиженки блиндированные автомобили. И вон сколько юнкеров — едва не на каждой ступеньке. И с поясов тяжело отвешивают патронташи.

— Ну и ну… — протянул он. «Надо немедленно сообщить в Московский комитет. Неужели они именно сейчас попытаются повернуть все вспять?..»

В широко отворенные двери в зал были видны и заполняющаяся сцена, и ложи, пятна лиц, штатские одежды с малым вкраплением мундиров. «Как же они провозгласят диктатора? Объявят с трибуны? Объявить-то легко, но кто их выпустит из театра, как только разнесется по городу?.. Жалкая горстка юнкеров и десяток броневиков?.. Ерунда. Мистификация или провокация».

Он успокоился:

— Ну и что же вы, Катя?

— Как только получим приказ! Готовы стоять насмерть! — он выпятил широкую грудь.

— Да вы, я вижу, уже и подпоручик, — с усмешкой оглядел бравого предводителя юнцов Путко.

— Командир взвода! — с гордостью ответил Катя. — А нынче у меня особенно счастливый день: приказом по армии и флоту я удостоен святой «Анны» с мечами!

— Уже успели после лазарета и повоевать? На Юго-Западном?

— Было дело, — уклончиво отозвался Костырев-Карачинский. Заторопился: — Мне надо проверить посты. До встречи!

Он козырнул. Четко сделал поворот кругом и картинно зашагал по опустевшему коридору.

Спектакль продолжался. На трибуне маячила фигура, и из-за двери доносился натуженный голос. Здесь же в коридоре, у всех дверей и переходов стояли мальчишки-юнкера.

«Если все же осмелятся провозгласить — много прольется крови, подумал Антон. — Надо предупредить, но не надо суетиться. Брусилов не приехал. Слышал, его даже не пригласили. Старик Алексеев не в счет. Корнилов?..»

Глава одиннадцатая 13 августа

В час дня Антон приехал на Александровский вокзал, где заканчивались последние приготовления к торжественной встрече верховного главнокомандующего.

Весь минувший вечер и часть ночи Путко снова провел с товарищами из Московского комитета — в районах и на заводах. Пришлось переодеться в косоворотку и куртку, нахлобучить картуз — радостное перевоплощение, — живо вернувшее к счастливой памяти о студенческом пятом, о Металлическом и кружке среди поленниц дровяного склада.

И где бы он ни побывал за минувшие часы, доверительное «большевик-питерец» сразу приобщало его к рабочему братству.

— Пусть попробуют провозгласить диктатора, — резко сказала Землячка. С утра забастовало четыреста тысяч.

Читали в нашем «Социал-демократе»? «Пусть не работает ни один завод, пусть станет трамвай, пусть погаснет электричество, пусть окруженное тьмой будет заседать собрание мракобесов контрреволюции»! И стали заводы и трамваи, и погасло электричество!

— На себе почувствовал, — рассмеялся Антон. — Хоть бы чайку попить дали!

— Перебьетесь, господа делегаты, то ли еще будет! Наша стачка и одновременно строжайшее соблюдение дисциплины — первое наше московское предупреждение, — в голосе секретаря горкома звучало удовлетворение. — Мы уже получили сообщения, что и в Питере, и в Киеве, и во многих других местах прошли забастовки под теми же лозунгами.

— Заботами Милюкова мне добыт пропуск на вокзал, на встречу главковерха, — показал картонку Антон. — Судя по всему, не на Брусилова или Алексеева, а на Корнилова сделали они ставку.

— Это уже очевидно, — согласилась Землячка. — Вот только каким способом?.. Одно можем сказать твердо: в Москве у них не получится. А на вокзал конечно же поезжайте.

И вот теперь поручик Путко, облаченный в парадный мундир, с портупеями и «Георгиями», толкался среди встречающих.

Привокзальная площадь была оцеплена. Казачьи сотни в конном строю. У каждой сотни кони одной масти: белые, гнедые или вороные. Судя по лампасам всадников, представители разных казачьих войск: и донцы, и кубанцы, и уральцы. Ближе к зданию вокзала — женский «батальон смерти». Такое же грудасто-задастое воинство, как то, которое под парчовым знаменем дефилировало неделю назад по Литейному проспекту. Что-то уж очень румяны, не выдали ли им по случаю воскресенья и праздника по чарочке?..

В залах готовились к выходу депутации горожан. А уже на перроне шеренги прапорщиков, делегации от союзов георгиевцев, офицеров, казаков. У самой бровки перрона ровняли строй офицеры и юнкера Александровского училища. Антон увидел Катю. Подпоручик придирчиво оглядывал своих подчиненных. На сей раз юнкера были без трехлинеек и тяжелых патронташей. Начали прибывать генералы. Вельможный атаман войска Донского Каледин, еще какие-то. Появились и иностранцы в мундирах, наверное представители союзнических миссий.

И вот показался паровоз, а за ним — синие литерные вагоны. Грянул оркестр. Едва паровоз остановился, как с подножек спрыгнули текинцы в красных шелковых халатах. Обнажили кривые сабли и живописной стенкой оградили салон-вагон. Отворилась дверь. В ее проеме появился невысокий скуластый генерал в фуражке, надвинутой на самые брови. Антон узнал. Не ретушированный портрет на обложке брошюры, а жалкого оборванца в австрийском мундире.

Корнилов пошел вдоль почетного караула, депутаций и делегаций. Начало перекатываться «ура!», дамы над косматыми папахами текинцев бросали цветы. В конце перрона старик в фуражке с красным околышем и шароварах с лампасами, со всеми четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя медалями, преподнес главковерху от имени двенадцати казачьих войск хлеб-соль.

Из толпы горожан выступил седовласый толстяк:

— Ваше высокопревосходительство, генерал Лавр Георгиевич Корнилов! Вы теперь — символ нашего единства! На вере в вас сходится вся Москва! Мы верим, что во главе обновленной русской армии вы поведете Русь к торжеству над врагом и что клич: «Да здравствует генерал Корнилов!», клич надежды, сделается возгласом народного торжества! Спасите Россию — и благодарный народ увенчает вас!

Раздались аплодисменты и рыдания. Какая-то дородная дама опустилась перед генералом на колени.

— Да это ж сама миллионерша Морозова! — услышал позади себя всхлип Антон. — А выступал сам Родичев!..

Корнилов выслушал молча. Коротко кивнул. Направился к распахнутым дверям вокзала. Но тут строй почетного караула сломался. К главковерху бросились, подхватили его на руки. Кто-то поймал на лету свалившуюся фуражку. Офицеры пронесли генерала совсем близко от Антона. Он увидел Катю. Ухватившись за лакированный главковерховский сапог, подпоручик пылал в самозабвении. Генерал плыл над толпой. Его губы были жестко сжаты. В сузившихся глазах горел торжествующий огонь. «Напомнить бы тебе, высокопревосходительство, как мой заряжающий Петька Кастрюлин огрел тебя по „мерзлой роже“!..» — с ненавистью проводил его глазами Антон.

На привокзальной площади Корнилов принял церемониальный марш казаков, женского «батальона смерти», прапорщиков и юнкеров и направился к автомобилю. Великолепный открытый «бразье» был увит гирляндами цветов.

— Я не тенор, — резко проговорил генерал. — Убрать цветы. Как главнокомандующий, я имею право на георгиевский флаг!

Произошла короткая заминка. Гирлянды сбросили, на капоте водрузили штандарт. Кортеж направился к Кремлю, к часовне Иверской божьей матери: по давней традиции государи и высочайшие особы по прибытии в первопрестольную всегда в первочасье прикладывались к чудотворной иконе.

Кремль встретил генерала благовестом всех своих колоколов. Машины втянулись под арку Воскресенских ворот — именно через них проезжали цари. В перезвоне меди как бы звучало:

Корнилов приложился неразомкнутыми губами к золотому окладу иконы. И снова, теперь уже вверх по Тверской, к вокзалу, потянулся тот же кортеж. Остановиться в приготовленных для него покоях в Кремле главковерх не пожелал. Его временной резиденцией остался поезд. Едва поднявшись в вагон, Корнилов начал прием по списку, составленному для него ординарцем. Завойко расстарался вовсю. Он выехал в Москву заранее, чтобы на месте организовать рекламу, щедро оплатил срочное изготовление и расклейку плакатов. Составленное им «житие» было отпечатано в Питере и доставлено в Москву в вагоне английского военного атташе генерала Нокса — помог Аладьин. Сам ординарец купил у поэта Бальмонта две строки. Они были дороже золота: «Ведь имя Лавра и Георгия — герою битв и славных дел!» Строки уже порхнули в газеты. Здесь же, в первопрестольной, Завойко оповестил заинтересованных лиц, с ними и разработал ритуал встречи, программу пребывания главковерха и все прочее, включая церемониал выноса на руках и поездку на поклон Иверской. Дал маху с гирляндами. Но это была уже сущая мелочь. Все заведено на полный ключ и теперь раскручиваются подобно часовой пружине, хотя ни Завойко, ни кому-либо другому еще неизвестно, когда зазвучат куранты: это должны были решить обстоятельства.

Теперь главковерх беседовал с нужными людьми. С глазу на глаз, без свидетелей. Даже ординарец остался на перроне и лишь со стороны наблюдал: те ли идут к вагону и кто уклоняется от визита.

И все же, если не считать вчерашней забастовки московского работного люда, которой ординарец не придал значения, ибо она не относилась к Корнилову, был один маленький сбой во вращении шестеренок. Хотя на торжество встречи прибыли и городской голова, и члены управы, и комиссар Временного правительства в Москве, военные атташе союзников и многие прочие, — генералитета явно недоставало. К тому же отсутствовал командующий войсками Московского военного округа Верховский, приславший, правда, своего начальника штаба: в этот самый час Верховский устроил на Ходынском поле парад для министра-председателя.

Первым в салон-вагон поднялся атаман Каледин. За ним — престарелый генерал Алексеев. Потом прошествовали Путилов, Вышнеградский и Рябушинский. Были приняты также Пуришкевич и профессор Милюков,

Днем пути главковерха и министра-председателя разминулись: когда Корнилов прибыл в Кремль, Керенский еще находился на Ходынке. Но по протоколу верховный главнокомандующий должен был хотя бы вечером нанести визит главе правительства. Комиссар Москвы и другие напомнили об этом. Лавр Георгиевич пропустил мимо ушей. Лишь приказал офицеру свиты:

— Узнайте в Большом театре, на какой час назначена моя речь.

Офицер вернулся обескураженный:

— В бюро совещания мне было заявлено, что все представители правительства уже выступили. Будет ли дополнительно дано слово вам, ваше высокопревосходительство, решит лично министр-председатель.

— Решил я, — Корнилов перекатил желваки. — Вам, подполковник, надлежит узнать час моего выступления. Исполняйте.

Вместе с офицером из города на вокзал приехал член кабинета, представитель Керенского Юренев:

— Александр Федорович согласен изменить распорядок и предоставить вам слово завтра с утра. Однако ж с условием: вы будете говорить лишь о состоянии армии и положении на фронте.

— Я буду говорить то, что сочту необходимым. Посланец министра-председателя отбыл. Поезд подключили к городской телефонной сети.

— Ваше высокопревосходительство, на проводе господин Керенский, — снял трубку дежурный.

— С благополучным прибытием, Лавр Георгиевич! Глубоко сожалею, что не имел возможности принять вас сегодня. Генерал с отвращением отнял трубку от уха. Голос Керенского стал едва слышен:

— …Рамки вашего завтрашнего выступления оговорены на заседании правительства, и мы убеждены, что вы, дисциплинированный солдат, долженствующий подавать пример всем другим, ограничите себя этими рамками. Я надеюсь…

— Повторяю: я буду говорить то, что сочту необходимым. Честь имею! — и громче, чтобы услышали на другом конце провода, приказал дежурному: Повесьте трубку и больше ни с кем не соединяйте. Я занят.

Корнилов действительно был занят, ибо он сам еще не знал, что скажет завтра с трибуны Государственного совещания. В соседнем вагоне комиссарверх Филоненко только что закончил вместе с Завойко составление доклада, и теперь они явились в салон, чтобы ознакомить с ним генерала.

Савинков не поехал в Москву. Оставшись в Петрограде и на время выключенный из мелких ежечасных забот, он мог сосредоточить внимание на том главном, что должно было помочь ему неуклонно идти к поставленной цели. Сейчас он был занят изучением отношения союзников к министру-председателю, чтобы использовать влияние и поддержку Антанты в своих интересах. Покидая Францию, Борис Викторович принял на себя кое-какие обязательства. Но они были обоюдными. Как там у Стендаля? «У каждого есть обязанности и по отношению к себе». Вот именно… Едва ли не в день своего возвращения в Петроград Савинков — тогда еще «никто», просто «человек с грустными глазами и заряженным пистолетом в руке» — нанес визит во французское посольство. Посол Морис Палеолог был уже предупрежден из Парижа и принял гостя радушно. Несколько позже, после вступления Савинкова на пост комиссара Юго-Западного фронта, а затем и комиссарверха, самые доверительные отношения установились у него и с главой французской военной миссии генералом Жанненом. К сожалению, Палеолог вскоре был отозван — глубокий старик, он не мог пересилить даже внешне отвращения к революции в России. Однако и с энергичным Нулансом, сменившим его, у Савинкова не оказалось разномыслия.

Французы не скрывали, чего они хотят от России и чего опасаются. Хотят, чтобы «новое правительство с неизменным уважением относилось к прежним международным обязательствам империи, а дух самопожертвования русского народа и порожденный переворотом великий энтузиазм удесятерил силы возрожденной России на благо ее доблестных союзников». Собственно говоря, это была лишь некоторая перефразировка заявления самого профессора Милюкова, сделанного им на посту министра иностранных дел Временного правительства. Опасались же они, что русская «социалистическая инфлюэнца» эпидемией распространится и по Франции. Уже были прямые свидетельства того, что «красные бациллы» перелетели границы: по городам республики катились рабочие забастовки, французские солдаты по примеру русских начали требовать немедленного заключения мира, а в мае два восставших полка даже двинулись на Париж, неся на штыках призывы: «Да здравствует русская революция!», «Долой правительство Пуанкаре и Рибо, которое не заключает мира!». Президент усмирил полки. Конечно, не уговорами, а пулеметами. Но спустя два месяца, в минувшем июле, вспыхнуло восстание в полках русского экспедиционного корпуса, направленного на Западный фронт еще Николаем II. Русские потребовали возвращения на родину. Из Питера от военного министра Керенского пришло разрешение не церемониться со смутьянами. Снова заговорили пулеметы. И все же Нуланса и Жаннена больше заботили не сообщения с берегов Сены, а обстановка на берегах Невы и Москвы-реки. Ибо Франция больше всех других «сестер — стран Согласия» зависела от положения на Восточном фронте. Она терпела от немцев поражение за поражением, и прекращение активных действий на Восточном фронте давало Германии возможность перебрасывать дивизии под Верден и на Сомму.

— Прошу меня извинить, мсье Савинков, — сказал недавно генерал Жаннен, — но в данный момент русская армия являет собой инструмент войны самого ничтожного качества.

Временное правительство направило в Париж своего комиссара, и теперь он уведомлял Терещенко (копия — управляющему военмином), что Пуанкаре и Рибо спрашивают, «когда же наконец Россия перейдет от слов к делу и есть ли в России кто-либо с твердой рукой, который был бы готов начать насаждение порядка». Наверное, только Савинков понимал, кому именно прежде всего адресован этот упрек.

Не столь дружеские, но вполне доверительные отношения были у него и с дипломатами других «братских» государств. Главой дипломатического корпуса в Петрограде считался чрезвычайный и полномочный посол Великобритании сэр Джордж Бьюкенен. Он и задавал тон. У англичан конечно же свои собственные интересы в России. Немалое значение имели родственные связи двух дворов Георга V и Николая II, — и российское золото, переправленное в стальные сейфы банков Сити, и имперские интересы островной державы на Балканах, в Персии, Турции и далее вдоль границ России на восток. Не говоря уже о собственно военных интересах, блюсти кои было заботой атташе генерала Нокса, его помощника полковника Торнчилла и сонма их сотрудников.

В последние недели на дипломатической арене Петрограда появился у Бьюкенена соперник — посол Северо-Американских Соединенных Штатов Дэвид Р. Френсис. Собственно, он и ранее обретался в русской столице, будучи аккредитованным при дворе царя. Но с самого начала мировой войны Америка соблюдала нейтралитет, хладнокровно наблюдая за кровавой бойней, происходившей на другой стороне «пруда», как непочтительно и фамильярно называли янки Атлантический океан. Хладнокровие, а главное — деловитость, возможность заключать торговые сделки и с теми, и с другими, и с нейтралами, оказавшимися между воюющими державами, позволили Штатам обогатиться за счет и тех, и других, и третьих. А заодно и выступить в роли посредника-миротворца. Но вот, на тридцать третьем месяце войны, хорошенько взвесив все шансы, и главное — открывающиеся возможности в послевоенной Европе, истоптанной солдатскими сапогами и вспоротой снарядами, президент САСШ Вудро Вильсон подписал резолюцию конгресса об объявлении войны. На стороне Антанты — против Германии. Это произошло двадцать пятого марта нынешнего, семнадцатого года, когда над двадцатью миллионами европейцев уже поднялись деревянные кресты. «Исход войны решит последний брошенный на поле битвы миллион свежих войск! Этот миллион нынешним летом даст нам Америка!..» Пока же президент направил к европейским берегам лишь несколько кораблей. Не для активных действий, а для демонстрации флага. Но зато начал щедро ссужать союзникам доллары.

В июне все стены в центре Питера вдруг облепили плакаты. Глянцевитые, броские, они возглашали: «Привет брату-демократу!», «Товарищи-демократы: Иван и дядя Сэм». И еще более определенно: «Миллиардная ставка дяди Сэма на карту мира!» На одном плакате была изображена декольтированная красотка на манер французской Марианны, но обернутая в звездно-полосатый американский флаг и с мечом, протянутым зрителю; на другом — седобородый дядюшка во фраке и цилиндре (полосы и звезды) пожимал руку русскому парню в косоворотке, а между ними, на заднем плане, маячила статуя Свободы; третий же с прямолинейным юмором изображал игру в карты на карте мира. Сидели немецкий офицер в остроконечной каске, австриец, француженка, русский, а поверх их голов дядюшка в цилиндре бросал на стол-карту мешок с надписью: «Миллиард». Ветер и дождь еще не обтрепали плакаты, как в Питер прибыла из Нового Света представительная делегация, официально названная «американской чрезвычайной миссией». Возглавлял ее сенатор Элиа Рут, один из лидеров республиканской партии. Среди членов миссии были миллионеры — промышленники и банкиры, — представители «социалистических, рабочих и молодежных, организаций» и даже начальник генерального штаба армии САСШ генерал Хью Скотт, начальник управления военно-морских верфей адмирал Джеймс Гленнон со свитой офицеров.

В распоряжение миссии Рута Временное правительство предоставило один из бывших императорских поездов, а местом почетной резиденции определило Зимний дворец (в ту пору Керенский там еще не обитал). Американцы провели множество официальных и неофициальных встреч с Временным правительством в целом и кое с кем из министров в отдельности; принимали у себя и были приглашаемы Родзянкой и деловыми людьми его калибра; побывали в Москве; генералы и офицеры выезжали в Ставку, на фронты, на Балтийский и Черноморский флоты; выступали перед представителями прессы с заявлениями и ответами на вопросы интервьюеров. Это был размах!.. Можно лишь завидовать и поучиться.

Никакого секрета из целей своего путешествия янки не делали: «Мы готовы обсудить лучшие способы и пути к наиболее эффективному продолжению войны — раз. Помешать крайним элементам в России осуществить любой план, который подорвал бы силы союзных держав — два. Изучить возможности вложения американских капиталов в российскую экономику — три». Каждую из своих задач миссионеры уточняли по ходу дела. Сенатор Рут, выступая в столичной торговой палате, заявил: «Не проявляйте слабости в отношении улиц Петрограда». В интервью «Биржевым ведомостям» сказал:

— Единственным подводным камнем, который мне кажется серьезным, является несколько замедленный темп воссоздания новой власти вместо ушедшей старой. Между тем новая сильная власть необходима.

С российскими предпринимателями и министрами бизнесмены согласовали проекты горнорудных концессий в Сибири и на Урале, нефти — на северном Сахалине, золотоносных районов — на Алтае, торфа и угля — в центральной России, земельных угодий — в южной, а также закупки ряда железнодорожных магистралей и совместной эксплуатации Великого Сибирского пути. Казалось, янки уже видели Россию своей Панамой или, в лучшем случае, звездочкой-штатом на полосатом флаге, если, конечно, Россия удостоится такой чести.

Не для всеобщего сведения, но в кругу лидеров, к коим Савинков оказался причисленным уже и тогда, Рут объявил, что американский конгресс вотировал остальному миру семимиллиардный заем, из общей суммы которого три миллиарда предназначены союзникам по Антанте, в том числе и России, но Россия может не получить свою долю, если будет продолжаться левая пропаганда сепаратного мира.

— Если же новое правительство установит порядок и успешно продолжит войну, то нельзя будет оценить то чувство восторженной дружбы к России, которое родится в Америке и откроет огромные возможности для ее развития после войны! — с пафосом закончил энергичный сенатор.

Возразить никто не осмелился. И, уже покидая Петроград, Рут, даже внешне похожий на улыбчивого «дядю Сэма», суммировал:

— Мы уезжаем обнадеженные, радостные и счастливые!

Миссия отбыла на родину через Владивосток. Все дальнейшее было возложено на посла Дэвида Френсиса. В последние недели Савинкову доводилось видеться с ним часто.

Подобно французскому, английскому и американскому послам, свои собственные интересы имели в отношении России и итальянский, и японский, и все прочие дипломатические представители союзных держав. Однако было в их позициях и много общего. Именно это общее Савинков решил учитывать прежде всего. Общее, иными словами — объединенный фронт западных «сестер» по отношению к «родной, кровной восточной сестре», сводилось к следующему: первое — Временное правительство устраивает их больше, чем правительство Николая II. Почему? Потому что при дворе царя была сильна германофильская партия и имелись многочисленные свидетельства, что императрица Александра Федоровна, урожденная Аликс-Виктория-Елена-Луиза-Беатрисса, принцесса Гессен-Дармштадтская, дочь чистокровного немца, великого герцога Гессенского, хотя детство провела при английском дворе, свои симпатии отдавала земле отца и, став императрицей России, всемерно добивалась усиления влияния соотечественников в Петербурге. Была ли она шпионкой в полном смысле слова — это еще предстояло доказать истории, но то, что ее тайные эмиссары встречались с эмиссарами Вильгельма в столицах нейтральных государств, бесспорно. Императрица устремляла Россию к сепаратному миру с Германией во имя победы Вильгельма над союзниками по Антанте. Теперь же во Временном правительстве всех составов не было ни одного германофила, и каждый из членов кабинета: от князя Львова до самых «левых» — министра труда меньшевика Скобелева и министра почт и телеграфа меньшевика Церетели, — стоял за продолжение войны против Германии «до победного конца».

Второе — отношение к Советам рабочих и солдатских депутатов. Хотя большинство членов Совдепов — от ВЦИК до местных — поддерживали политику эсеров и меньшевиков и тоже высказывались за продолжение войны, однако в каждом Совдепе оказались вкрапленными и крайне левые элементы — большевики, провозглашавшие немедленный мир «без аннексий и контрибуций», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и прочие лозунги, вносящие смуту в солдатские головы. К тому же на совести Петроградского Совдепа «Приказ № 1», который, по общему убеждению союзников, «деморализовал российскую армию». Отсюда вытекало отрицательное отношение «сестер» к Советам — как к скандальным внебрачным отпрыскам в благородном семействе да еще и претендующим на равную долю прав и имуществ с законнорожденной наследницей. Слава богу, в последнее время ВЦИК-бастард угомонился. Но многовековая история каждой из «сестер» давала немало примеров возрождения у такого рода родственничков алчных вожделений. Посему само понятие «Совет» надлежало вычеркнуть из благопристойного «семейного» лексикона.

И наконец, третье — и самое главное, огромное, восклицательное, без малейших разнотолков принятое ими всеми, — это большевизм. «Коммунисты», «марксисты», «социалисты-интернационалисты», «левые циммервальдцы», «пораженцы» — в какой бы стране и как бы их ни называли, но все они олицетворялись в образе одного человека — Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Это он поднял всю Россию на дыбы!..

Подобно «голубым полковникам» в неосмотрительно разогнанных департаменте полиции и корпусе жандармов, в столицах западных стран сразу оценили истинную силу его идей. Именно во Франции и Англии первыми всполошились, когда узнали, что Ульянов-Ленин решил как можно скорее вернуться из Швейцарии в Россию. Приставили филеров. Приготовились: пусть только ступит его нога!.. Предупредили князя Львова: «Ленин — хороший организатор и крайне опасный человек». Но Ленин разрушил все замыслы, вернувшись через Германию. На другой же день после его приезда в Петроград Морис Палеолог отметил:

— Приезд Ленина представляется мне самым опасным испытанием, которому может подвергнуться русская революция.

Каким провидцем был француз!.. В июльские дни дипломатические представители «сестер» решительней всего настаивали на расправе именно с лидером большевиков.

— Настал психологический момент для нанесения окончательного и сокрушительного удара! — сказал сэр Бьюкенен.

— Необходимо арестовать Ленина, обвинить в государственной измене и заранее предопределить приговор! — вторили англичанину сначала сенатор Рут, а затем и посол Френсис.

Их крайнее неудовольствие, по заявлению сэра Бьюкенена, вызвало то, что министр-председатель «не сумел надлежащим образом воспользоваться своими полномочиями, разыскать и арестовать Ленина, применить к нему те же самые меры, какие были применены к его единомышленникам на фронте».

Итак: Временное правительство — Совдепы — Ленин… Генеральные направления политики союзников вполне согласовывались с концепцией самого Савинкова. Но для определения собственной стратегии ему надо было разобраться еще и в кой-каких нюансах. Один из них — трансформация отношения представителей Антанты к «любовнику революции».

В мае, перед своим возвращением в Париж, Морис Палеолог за чашкой кофе сказал Савинкову, как бы инструктируя его на будущее:

— Мсье Керенский более всего соответствует моменту: будучи лишь министром юстиции, он действует как настоящий глава правительства. Как и мой коллега сэр Бьюкенен, я полагаю, что хотя лично он и не вполне симпатичен, но импонирует нам тем, что жаждет удержать Россию в войне и обуздать крайних левых. Остальные члены российского кабинета, к величайшему нашему сожалению, плачевно слабы.

Этот разговор состоялся более двух месяцев назад. А буквально вчера из уст преемника Палеолога, нового своего друга-наставника мсье Нуланса, Савинков услышал нечто противоположное:

— Керенский выдохся. Ситуация в России требует более сильного человека. — И тоже сослался на дуайена дипкорпуса: — Сэр Бьюкенен солидарен со мною. «Керенский почти сыграл свою роль» — вот дословно мнение посла Великобритании.

Это и было сегодня для Савинкова самым важным. Он почувствовал: руки у него развязаны. С младых лет он любил в часы досуга решать кроссворды. Благодаря им исподволь накапливалась энциклопедичность знаний, тренировалась память, вырабатывались последовательность и настойчивость. Казалось бы, мелочь — прямоугольная фигура, по чьей-то прихоти разграфленная на маленькие квадратики. Угадать несколько закодированных понятий вразброд — легче легкого. А последовательно — с первого до последнего номера по горизонтали, а затем с первого до последнего по вертикали? Вот тут и полистаешь словари, справочники, пошевелишь мозгами!.. Борис Викторович приучил себя: должен разгадать от аза до ижицы. В сегодняшней замысловатой фигуре кроссворда оставалась одна незаполненная горизонталь, перекрещивающаяся двумя уже обозначенными вертикальными — семь квадратиков, в которые вписывалось имя: «Сомерсет». Вильям Сомерсет Моэм. Соединяющий имена Бьюкенена и Френсиса. «Скажи, с какою вестью пожаловал ты к нам?..» Это кажется, Сусанин спрашивает у Сабинина. А Сабинин отвечает: «Эх, ребята! Без похмелья нет в Руси пиров честных! И не едет без веселья к шумной свадебке жених!..»

В почте, с утра ожидавшей разбора, оказался удлиненный розовый конверт — такой могла прислать только женщина. Надрезав его, Савинков убедился, что не ошибся. А пробежав округлые строчки, обрадовался, как доброму знамению: Сашенька Короткова уведомляла, что папочка ее отбыл в Москву для участия в каком-то собрании «как реликт российской свободы», а тем часом в Питер прибыл знаменитый английский писатель, давний ее знакомый Вилли Моэм — и она, желая познакомить Вилли с самыми замечательными соотечественниками, приглашает посему завтра на обед «милого Бобби», где и представит его «очаровательному Вилли».

Борис Викторович рассмеялся и даже напел голосом Антониды:

Когда он слушал эту оперу?.. Небось лет двадцать назад… Точно. Сидели на галерке вместе с Ваней Каляевым. А Сусанина пел Шаляпин. Теперь же вдруг всплыло. Вот так и при разгадывании кроссворда: ищешь, ищешь, перетряхиваешь все книги в библиотеке мозга — и вдруг само выскочит. И точнехонько, буковка к буковке, уместится в пустые квадраты. «Страха не страшусь, смерти не боюсь, лягу за царя, за Русь!..» Как они тогда бесновались на галерке! Чуть не вывалились в партер, на лысины…

Глава двенадцатая 14 августа

Антон понимал: Московское совещание-представление вступало в свою кульминацию. Свидетельствами тому были и вчерашняя встреча генерала Корнилова, и слова Костырева-Карачинского, и беседа с Милюковым утром в «Национале»… Но главное, конечно, — последний разговор с товарищами из Московского комитета.

Большевики внимательно следили за событиями, давали свою оценку каждому повороту их и принимали необходимые меры. Ногин, Землячка, Ярославский, Скворцов-Степанов, Пятницкий пришли к общему убеждению: ныне провозглашение военного диктатора не состоится. А если все же Рябушинский, Милюков и генералы решатся на этот шаг, они жестоко поплатятся: подавляющее большинство войск Московского гарнизона и пролетариат города — против генеральской диктатуры.

— И все же на «авось» да «небось» полагаться не будем, — сказал Пятницкий. — Договорились с железнодорожниками: если заговорщики попытаются двинуть к Москве казаков, движение будет перекрыто. Двенадцатого мы добились даже большего, чем просто показали участникам сборища в Большом театре нашу силу, — сами рабочие, три дня назад еще поддерживавшие эсеров и меньшевиков, теперь прозрели, поняли, куда ведут их Чхеидзе и Церетели. Поняли и эсеро-меньшевистские депутаты Московского Совдепа — не все, конечно, но многие. Поэтому сегодня по нашему предложению удалось создать объединенный Временный революционный комитет. В него вошли два большевика, два меньшевика, два эсера и один представитель от штаба округа. ВРК законспирирован. Но если контрреволюционеры все же объявят диктатора, комитет возглавит действия и от своего имени издаст приказ об аресте главаря путчистов.

— Надо ли было объединяться с эсерами и меньшевиками даже во Временном комитете? — высказал сомнение Антон. — Не посеет ли это иллюзии у рабочих, что отныне большевики и соглашатели выступают единым фронтом?

— Эту возможность мы учитывали, — отозвалась Землячка. — Мы направили товарища в Питер, чтобы поставить в известность о своем решении ЦК. Думаю, если такие иллюзии и возникнут, мы сумеем быстро их рассеять: и в ВРК мы заявили, что наши контакты с эсерами, меньшевиками и прочими имеют только информационный характер, а действовать мы будем так, как сами сочтем необходимым.

— Но сегодня электрический свет дан, вода по трубам пошла, рестораны открыты, трамваи звенят, — не мог полностью разделить энтузиазма московских товарищей Путко. — Значит, забастовка…

— Да, мы так и решили: забастовка будет однодневной, — сказал Емельян Ярославский. — Она — предупреждение, грозное предостережение силам контрреволюции. К тому же воскресенье — и все равно большинство предприятий не работает. Но надеюсь, в Большом театре увидели: пролетариат Москвы пошел за нами!..

Вчера Большой театр пустовал, заседания шли по фракциям. Члены Думы всех созывов собрались под председательством Родзянки в аудиториях Московского университета. Театр Зимина был предоставлен «левым» — эсерам и меньшевикам. Много пришло и военных. Антон попал как раз на выступление Церетели:

— Революционная демократия не должна отказываться от соглашения с буржуазией. Но, идя на это соглашение, она должна строго и точно определить свою линию поведения!..

Уловил господин меньшевик и решил перестроиться на ходу?.. И снова Путко подумал: правы ли московские товарищи, решившие вступить в блок, пусть даже и временный, со сторонниками этого господина?..

Все это было вчера. А сегодня, четырнадцатого, в понедельник, ротозеи снова заполнили площадь Большого театра и вокруг здания тройная цепь охраны.

В фойе чувствовалась нервозность. Делегаты сбились в группки, шушукаются. На всех переходах топчутся юнкера с винтовками и тяжелыми патронташами. Сегодня караулы от другого, Михайловского училища. Костырева-Карачинского не видно.

Прокатился звонок, созывая делегатов в зал. Антон прошел в офицерскую ложу.

Сцена была уже заполнена. В центре стола восседал Керенский. Антон усмехнулся, вспомнив, как позавчера, после перерыва, когда записка офицеров дошла до президиума, юных адъютантов в аксельбантах будто ветром сдуло. «При трупе!..»

Министр-председатель позвонил в колокольчик. Предоставил слово Гучкову, военно-морскому министру в первом составе Временного правительства.

Гучков выступил весьма язвительно:

— Эта власть — тень власти, подчас появляющаяся со всеми подлинными и помпезными ее атрибутами, с ее жестикуляцией, терминологией и интонациями, от которых мы как будто стали отвыкать, и тем трагичнее этот контраст между жизненной необходимостью создания подлинно твердой, истинно государственной власти и между судорожными поисками и страстной тоской по власти!..

Керенский ерзал. Но слова Гучкова особенного впечатления не производили. Ждали иного. Партер, амфитеатр, ложи до самой галерки были наполнены гулом.

И тут — как шквальный ветер. Порыв. Тишина. Снова порыв — на сцене, справа, у трибуны, появился невысокий узкоплечий человек в генеральском мундире. Два Георгиевских креста на френче.

Министр-председатель встал:

— Граждане делегаты Государственного совещания! Господа! Временное правительство позавчера обрисовало общее положение армии и те мероприятия, которые намечены и будут проведены в жизнь. Вместе с тем мы признали необходимым вызвать, — он сделал ударение на последнем слове, даже повторил его, — вызвать верховного главнокомандующего и предложить ему изложить перед настоящим собранием положение на фронте и состояние армии. Ваше слово, генерал!

Керенский повел рукой в сторону Корнилова.

Генерал направился к трибуне.

И тут как прорвало: вся правая часть партера, офицерские и генеральские, дипломатические и гостевые ложи громыхнули аплодисментами, вскочили. Разразилась овация. Но вся левая половина партера — делегаты Совдепов и армейских комитетов, солдаты — осталась сидеть, и из этих рядов не раздалось ни одного хлопка. Подхлестнутая этим молчанием, правая часть ликовала. Доносилось: «Да здравствует генерал Корнилов!.. Слава главковерху!..»

Овация продолжалась несколько минут. Едва она начала спадать, как из офицерской, соседней с Путко ложи раздалось на весь театр, командно-громко:

— Солдаты, встать!

Зеленые гимнастерки внизу не пошевелились.

— Солдаты, встать! Изменники, хамы! Снизу, от гимнастерок, послышалось:

— Холопы!

Ложи будто взбесились:

— Это не солдаты! Встаньте!.. Изменники!.. Керенский в исступлении тряс колокольчиком. Наконец ему удалось утихомирить страсти:

— Я предлагаю собранию сохранять спокойствие и выслушать первого солдата Временного правительства с долженствующим к нему уважением и уважением к Временному правительству!

Зал замолк. Антону сверху было видно: Корнилов, не спеша поднявшись на трибуну, достал листки и положил их перед собой.

Взял первый лист, приподнял к глазам:

— Господа! Как верховный главнокомандующий, я приветствую Временное правительство, приветствую все Государственное совещание от лица действующей армии.

Голос его звучал размеренно и четко, слова вылетали отрывистые:

— Я был бы счастлив добавить, что я приветствую вас от лица тех армий, которые там, на границах, стоят твердой непоколебимой стеной, защищая русскую территорию, достоинство и честь России, но с глубокой скорбью я должен добавить и открыто заявить, что у меня нет уверенности, что русская армия исполнит без колебания свой долг перед родиной.

В зале повисла тяжелая тишина.

Генерал Корнилов не видел зала. Не воспринимал рева и клекота одной ее половины и мертвой тишины — другой. Его не возбуждали ни величественность момента, ни торжественный блеск позолоты и хрусталя. Он внутренне клокотал от ярости и лишь силой воли не давал этой ярости прорваться наружу разносным ли ударом кулака по кафедре или полновесной, матерной бранью. А стоили все эти скопом и того и другого!..

Вчера, ступив на московскую землю, он чувствовал себя триумфатором. Чувствовал и в час проезда от вокзала к Кремлю, и в момент коленопреклонения перед Иверской. И по возвращении, когда начал принимать в своем вагоне посетителей.

Но вот тут как раз и началось. Нет, осечка произошла не на Каледине: атаман остался верен своему слову. От имени всего казачества, всех двенадцати войсковых округов, подтвердил, что поддерживает главковерха полностью и во всем. Однако уже в разговоре с Алексеевым Корнилов почувствовал: старый генерал начинает крутить. Понять штабиста можно: завидует такому быстрому возвышению бывшего своего подчиненного, еще год назад одного из сотен неизвестных командиров. Тогда Корнилов предложил прямо: не желает ли Алексеев стать военным диктатором?

— Нет, Лавр Георгиевич, — ответил тот, — я стар и не подхожу для руководства насильственным переворотом. Руководящая роль могла бы принадлежать вам. — И добавил: — Хочу между тем сообщить, что министр-председатель усиленно ищет вам замену и даже предлагал мне пост главковерха, так что время хотя еще и не настало, но уже на исходе.

— Почему не настало?

— Я солдат, а не политик, выслушайте мнение более осведомленных.

Объявившийся за ним следом Пуришкевич дергался, взмахивал руками, на руке взблескивала браслетка, кричал:

— Россия исстрадалась по твердой власти! Нынешнее правительство — это сонм двенадцати спящих дев!.. Я живу мыслью сейчас только об одном! Надо бить в набат с колокольни Ивана Великого!..

Значит, и Пуришкевич с главковерхом, но в данный момент от него мало толку.

О деле заговорили двое последующих — Путилов и Вышнеградский.

— «Общество экономического возрождения России» предоставит в распоряжение «Союза офицеров» два миллиона рублей, — сказал Путилов. — Мы готовы идти на любые жертвы, чтобы помочь вам, генерал, восстановить порядок. На вашей стороне сочувствие всех промышленно-финансовых кругов. Но…

— Что «но»?

— Мы, купцы, прежде чем вкладывать капиталы в дело, примеряем семь раз — такая уж наша натура: не верь чужим речам, верь своим очам.

— Я денежной выгоды не ищу, господа, — оскорбился генерал.

— Вы не так поняли, ваше высокопревосходительство, — смягчил Вышнеградский. — Мы сами готовы отдать последние рубахи… Но одних денег нынче мало. Вчера против нас выступила вся фабричная Москва. Сегодня вы готовы один на один выступить против нее? С какой силой вы выступите?.. Вам мы поверим и на слово. Но готовы вы сказать это слово сегодня?

Об этом он не подумал: он считал, что его имя просто будет объявлено. Кем?..

Путилов и Вышнеградский поняли его затянувшееся молчание.

— Пока работный люд собран в цехах заводов и фабрик, он — сплоченная сила, — развил план Путилов. — Когда же он выброшен за ворота — это просто темный сброд. Мы решили пойти на крайние жертвы. Однако для этого потребуется время.

И они изложили план организации всероссийского локаута, уже начавший исполняться.

— Мы их обуздаем, — заключил в унисон с Путиловым Вышнеградский. — Что же касается денег, они будут в вашем распоряжении, когда вы скажете свое слово.

После парада, устроенного «балерине» на Ходынском поле, изволил пожаловать к главковерху и командующий Московским округом Верховский. Корнилов принял его с сомкнутыми губами.

— Ничего не предусмотренного программой Государственного совещания произойти не может, — сказал, прямо глядя в лицо генерала, Верховский. Ибо весь гарнизон на стороне революции. Солдатская масса чрезвычайно дорожит свободами, полученными после крушения самодержавного строя. Оренбургский казачий полк, направленный к Москве без моего ведома, я приказал остановить в пути. Министр-председатель одобрил мой приказ.

Корнилов готов был кликнуть своих текинцев: арестовать и выпороть изменника!.. Ожидавший своей очереди на прием профессор Милюков окончательно развеял надежды главковерха на Москву:

— Вы, глубокоуважаемый Лавр Георгиевич, — верховный главнокомандующий, а Керенский — «верховный главноуговаривающий». Толпа еще верит его словам. Мы, ваши преданные и верные друзья, взвесившие все «за» и «против», пришли к выводу: рано. И не так нужно сделать. Не самому наносить удар, а ответить сокрушительным контрударом!..

Это было примерно то же, о чем говорил в свое время Савинков. Вот бы с кем следовало посоветоваться! Единственный человек, на твердость которого Лавр Георгиевич может рассчитывать. Но его в Москве не было. Зато речь Керенского уже опубликована во всех газетах. А в ней: «…и какие бы и кто ультиматумы мне ни предъявлял, я сумею подчинить его верховной воле и мне!..» Мразь! Штафирка! Осмелился так говорить о верховном главнокомандующем!..

Филоненко и Завойко принесли наконец текст его доклада.

— Наберитесь терпения, ваше высокопревосходительство, — сказал ординарец. — И не испытывайте разочарования: Москва нужна была нам как необходимая ступень. В этом докладе учтены все нюансы. Читайте его в обычной вашей манере, свидетельствующей о достоинстве и силе.

Главковерх прибыл сегодня в Большой театр перед самым началом заседания. Хотел сразу пройти на свое место. Но Керенский перехватил его. Пригласил в кабинет:

— Я вновь прошу вас, Лавр Георгиевич, не нарушать постановления Временного правительства. Вы должны ограничить свой доклад определенными рамками.

— Безусловно. Эти рамки установил я сам.

…И вот сейчас, на трибуне, он стоял, широко расставив ноги, как на палубе, и без единого жеста, лишь склоняя глаза к листу и поднимая их в невидимый зал, рубил воздух короткими тяжелыми словами:

— …Моя телеграмма от девятого июля о восстановлении смертной казни на театре военных действий против изменников и предателей всем известна. Ближайшая задача этой телеграммы, причина, вызвавшая эту телеграмму, — это позор тарнопольского прорыва, и доныне этот разгром, которого русская армия за все время существования не знала, продолжается! Позор тарнопольского разгрома — это непременное и прямое следствие того неслыханного развала, до которого довели нашу армию, когда-то славную и победоносную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реорганизации. Меры, принятые правительством после моей телеграммы, несомненно, внесли некоторое оздоровление в армию, но разрушительная пропаганда развала армии до сих пор продолжается, и я вам приведу факты…

Скрежещущие слова, срывавшиеся с едва разомкнутых губ Корнилова, пронзали воздух зала, как раскаленные осколки. Антон, как и все сидящие рядом с ним, обратились в слух.

Но как по-разному воспринимались эти слова!..

— …За короткое время, с начала августа, озверевшими, потерявшими всякий образ воина солдатами убиты: командир гвардейского полка полковник Быков!..

Крики из офицерских лож:

— Почтить память вставанием!

И правая часть зала поднимается, как по команде.

— …Поднят на штыки своими солдатами командир Дубенского полка Кургашев!..

Возгласы:

— Повешены ли виновные?

— …Несколько дней тому назад, когда было наступление немцев на Ригу, Пятьдесят шестой стрелковый Сибирский полк, столь прославленный в прежних боях, самовольно оставил свои позиции и, побросав оружие и снаряжение, бежал. И только под давлением оружия, после того, как я по телеграфу приказал истребить полк, он вернулся!..

— Позор полку!.. Истребить! Правильно! — шквал аплодисментов справа.

Антону неведомы были имена Быкова и Кургашева, и он не знал, чем вызвали эти офицеры такую ненависть у солдат, но слова Корнилова о Пятьдесят шестом полку были величайшей ложью! Его батарея в тот день, как раз накануне отъезда Антона, сражалась в расположении сибиряков, и ни один взвод, ни один солдат не отошел без приказа!.. Приказ об отходе на заранее оборудованные позиции, «по оперативным соображениям», был передан из дивизии. И вместе с ним в полном порядке сменил позиции и артдивизион. А теперь, здесь, перед посланцами всей армии!..

Корнилов продолжал приводить «примеры», и страсти в зале разбушевались.

Керенский поднялся, затрезвонил в председательский колокольчик:

— Простите, генерал! Я прошу собрание выслушать те места доклада, которые говорят о великом несчастье и страданиях нашей земли!

Вот она, цена слов. Цена ненависти, не знающей пределов! Но еще большую тревогу вызвали следующие фразы корниловского доклада:

— Таким образом, с анархией в армии ведется беспощадная война, и анархия будет подавлена, но опасность новых разгромов еще висит над страной, еще висит угроза новых потерь территорий и городов и грозит опасность непосредственно самой столице. Положение на фронтах таково, что мы вследствие развала нашей армии потеряли всю Галицию, потеряли всю Буковину и все плоды наших побед прошлого и настоящего года. Враг в некоторых местах уже перешел границы и грозит самым плодородным губерниям нашего юга, враг пытается добить румынскую армию и вывести Румынию из числа наших союзников… — Корнилов сделал паузу и с особой значимостью завершил фразу: — Враг уже стучится в ворота Риги и, если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога на Петроград будет открыта!

Что должна была означать эта зловещая фраза?.. Антон знал настроение в частях Северного фронта и из донесений полковых и дивизионных комитетов в армком, и больше всего из собственных наблюдений: солдаты жаждут мира, но не желают уступать ни пяди земли врагу. Справедливый мир — да! Постыдное бегство — нет!.. И как раз особенно стоек был дух большевистски настроенных латышских полков, сосредоточенных в его Двенадцатой и соседней, Пятой армиях. Зачем же Корнилов сулит сдачу Риги, ссылаясь на «неустойчивость» войск?.. Чтобы застращать собравшихся?..

Между тем главковерх начал излагать свои требования:

— …Разницы между фронтом и тылом относительно суровости режима не должно быть!..

И между строк всплыло непроизнесенное: «смертная казнь».

— …Жертвы и кровь, которая неизбежно прольется при восстановлении порядка в армии!..

Чьи жертвы, чья кровь?..

— …Если суждено недоедать, то пусть недоедает тыл, а не фронт! Для восстановления армии необходимо немедленное принятие тех мер, которые я доложил Временному правительству. Мой доклад представлен, и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий военным министерством Савинков и комиссар при верховном главнокомандующем Филоненко!..

Правая половина ответила возгласами: «Браво!» Левая молчала.

Заключительные слова, не соответствующие стилю всего генеральского доклада, прозвучали чересчур напыщенно:

— Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа, и я верю в спасение страны! Я верю в светлое будущее нашей родины, и я верю в то, что боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены! Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты нужна решимость и твердое, непреклонное проведение намеченных мер!

Под рев оваций партерных рядов справа, лож бельэтажа и первых ярусов генерал собрал листки, сжал их в руке и, даже не обернувшись к президиуму, прошагал за кулису.

Больше он в театре не появился.

Все? Миновало? Раскаты, прогромыхавшие в свинцовом поднебесье, не пролились ливневым зарядом?..

Но Антона в зале театра ожидало еще немало сюрпризов.

Поднялся на трибуну генерал Алексеев. Старик с клинообразной белой бородой, чем-то похожий на Милюкова, вдруг начал восхвалять старую царскую армию и не убоялся заявить, что разложили ее лишь «Приказ № 1», комиссары Временного правительства и солдатские комитеты. Он призвал власти немедленно принять все требования главковерха.

Атаман Каледин — он предстал во всей парадной казачьей красе, в черкеске с золотыми газырями, с кинжалом в драгоценных ножнах на поясе, развернул программу еще шире: армия должна быть вне политики; все Совдепы и комитеты как в армии, так и в тылу должны быть упразднены; «Декларация прав солдата» должна быть дополнена «Декларацией солдатских обязанностей»; дисциплина в армии должна быть восстановлена самыми беспощадными мерами, а поскольку фронт и тыл во время войны — единое целое, то такие же меры надлежит применять и в тылу; во всем объеме должны быть восстановлены права и власть начальствующих лиц, то есть старого генералитета и обер-офицерства.

С момента революции, с февраля еще никто не осмеливался так открыто излагать программу реставрации. Снова в зале началось неописуемое. Только теперь не молчал никто — правая половина ликовала, левая, вскочив с мест, выплескивала негодование. Керенский махал колокольчиком.

— Тихо! — неожиданно всепокрывающим басом рявкнул атаман. Повернулся к президиуму, выбросил в его сторону руку, словно бы целясь в кого-то. — Ведь вы же сами, господа министры-«социалисты», призвали нас третьего июля на помощь!..

Это откровение Каледина дорого стоило.

На трибуну вылез Алексинский. «Провокатор и гнусный клеветник!» Антон помнил все, что излилось из его рта за последний месяц на Владимира Ильича и всех большевиков-ленинцев. Теперь Алексинский возгласил:

— Необходимо стоять на почве национальной обороны и требовать, чтобы правительство было правительством национальной обороны! В правительстве не должно быть места циммервальдцам или людям, каким бы то ни было образом прикосновенным к Циммервальду!..

Можно подумать, что в компании Керенского есть такие… А ты, иуда, посмевший возвести клевету на Владимира Ильича!.. Возжаждал славы Герострата?.. Будь ты трижды презрен и проклят!..

От края стола, переданная из-за кулис, пошла из рук в руки бумага. Она задержалась перед министром иностранных дел Терещенко, а затем достигла и министра-председателя. Керенский встал, взмахнул листком, затем приблизил его к глазам:

— Господа! Чрезвычайно важная новость! Разрешите мне зачитать! дождался тишины и начал с выражением: — «14 августа 1917 года. Беру на себя смелость послать членам великого совещания, заседающим теперь в Москве, сердечные поздравления от их друзей, народа Соединенных Штатов, и выразить их уверенность в конечном торжестве идеалов демократии, самоуправлений, против всех врагов, внутренних и внешних, и вновь выразить им уверение в готовности оказать всяческую материальную и моральную поддержку правительству России для успеха объединяющего оба народа общего дела, в котором они не преследуют никаких личных целей». Подписано: «Вудро Вильсон, президент Северо-Американских Соединенных Штатов»!..

Зал снова зааплодировал. Но как-то вяло. Антон подумал: значит, у них сорвалось? И все же, коль была завязка, сценки по ходу действия, кульминация, должна быть по всем классическим канонам и развязка. Пусть вместо ожидавшейся трагедии на сцене театра оказался разыгранным фарс, но законы драматургии должны же быть соблюдены…

И он дождался развязки, вполне соответствующей жанру: во второй раз попросил слова министр-«социалист», лидер меньшевиков Церетели:

— Если буржуазия не идет на коалицию с нами из-за большевиков, то мы хотим заявить, что сами признаем агитацию большевиков преступной. Да, мы были неопытны, но, господа, мы не остановились перед крайними средствами, когда встала опасность большевизма! Демократия заявляет, что, пока враг грозит России, война будет продолжаться и партийных препон здесь нет!..

Партийные зубры на лету схватили главное. На трибуну взбежал фабрикант Бубликов — Антон видел его на даче Рябушинского и на Спиридоновке.

— Мы всегда понимали наших сотрудников-рабочих и готовы впредь щедро платить за их труд!.. И вот теперь, когда на третий день нашего совещания мы услышали долгожданные слова, когда нам в первый раз протянули братскую руку, эта рука, заявляю я от торгово-промышленного класса, не повиснет в воздухе!

Бубликов и Церетели устремились навстречу друг другу и, как говорится, «на глазах изумленной публики» пожали руки — осязаемо реально и символически.

Это был, пожалуй, самый эффектный и самый многозначительный момент Московского совещания.

Заключительная речь министра-председателя прозвучала уже под занавес. И в ней Керенский превзошел самого себя.

— Нам говорят, и в частности мне: «Вы уже продались буржуазии!» Но это говорят не те, кто сидит здесь, а те, кого мы заставили замолчать в дни третьего — пятого июля!.. Отныне каждый должен понять, что он должен забыть своих близких по классу и крови! И если понадобится, я вырву цветы из своего сердца, растопчу их, запру сердце на ключ, а ключ брошу далеко в пропасть!

Он сделал трагическое движение руками, будто и впрямь вырвал из своего сердца нечто и швырнул в публику.

Чей-то женский голос в истерике закричал из ложи:

— Не надо! Не надо! И донеслись рыдания.

Московское Государственное совещание было объявлено закрытым.

Антон столкнулся носом к носу с Милюковым уже в гостинице.

— Каковы ваши планы на дальнейшее, если не секрет, Антон Владимирович?

— Голова — как медный котел… Уезжать, уезжать!

— На прощальный банкет не останетесь? — глаза профессора за линзами иронично посмеивались. — Ну, как вам показался премьер?.. — Сам развел руками. Посерьезнел: — А как наши с вами заботы?

— Не имел возможности.

— И не к спеху было. Решено иначе. Куда же вы теперь?

— Немедленно на фронт.

— Вот это правильно! И достойно солдата. Судьба отечества будет решаться там.

Павел Николаевич достал из бокового кармана изящную записную книжицу в серебряном переплете с серебряным же карандашом:

— Будьте любезны, юный друг, ваш фронтовой адрес? Путко продиктовал.

— Благодарю. И от всей души желаю вам — только со щитом!

Даже привлек к себе и троекратно ткнул губами.

— Будете в Питере, навещайте! А теперь вынужден поспешать — дела, дела!..

Последний ночной час перед отъездом Антон провел в Московском комитете. Пятницкий протянул гранку статьи завтрашнего номера «Социал-демократа», показал:

— Прочтите вот это: «Требование возвращения к старым, ненавистным солдатской массе порядкам, требование распространения этих порядков на тыл — таково содержание речи Корнилова… И генерал пугает: если этого не будет сделано, Рига будет сдана и дорога на Петроград открыта. Что это предупреждение или угроза?..»

Антон поднял глаза на Пятницкого:

— Вы тоже так поняли?

— Читай дальше.

— «Тарнопольское поражение сделало Корнилова главнокомандующим, сдача Риги может сделать его диктатором… мы, быть может, накануне вооруженного выступления контрреволюции. Пролетариат должен быть готовым к этому».

Путко отложил газету:

— Да, Луи Блан сделал свое дело, и сабля буржуазии уже вынута из ножен… Вернусь в Питер, доложу Центральному Комитету о Московском совещании — и скорей на батарею. Она стоит как раз под Ригой.

— Ну что ж… До встречи на баррикадах, Владимиров!.. Они обнялись.

Антон мог считать свою московскую одиссею законченной.

К назначенному часу Савинков приехал на Литовский проспект, в дом, где ждала его встреча со знаменитым английским писателем Вильямом Сомерсетом Моэмом. Встретила Бориса Викторовича сама Сашенька.

В прихожей — розовый сумрак, и в этом смягчающем свете хозяйка дома по-прежнему чудо как хороша. Хотя, подумал гость, не виделись мы с нею сколько лет?.. А и в ту пору ей было… Словом, постбальзаковский возраст.

Но встретила Сашенька так, будто расстались они лишь вчера. Провела в гостиную, отдала последние распоряжения горничной, вернулась, начала развлекать новостями света. Во всех комнатах был такой же мягкий, щадящий полумрак.

— Вилли только что звонил, он уже в пути. Но эти ужасные извозчики!.. А ты, Бобби, негодник и ветреник — так бы и не пришел, если бы я сама не…

У нее был большой рот, мягкие округленные губы. Она их никогда не смыкала, наоборот, даже как бы ласкала кончиком языка. Сколько он помнил, Сашенька всегда улыбалась. В ней все было яркое — цвет каштановых, с рыжеватым отливом волос, цвет кожи с несходящим румянцем, цвет глаз и губ. Она всегда была любопытна и болтлива и всегда принимала знаменитых людей. Да это и не могло быть иначе — они стекались не к ней, а к ее великому, овеянному легендами отцу. Но сейчас Савинков почему-то вспомнил, что у нее на спине, ниже левой лопатки, прелестное родимое пятно величиной с гривенник.

— А ты сама давно из Лондона? Что там нового?

— О! Повальная мода: дамы из высшего общества стремятся поступать служанками. «Предлагаю услуги в качестве кухарки: нужен сарай для экипажа и конюшня», — как тебе нравится? А лендлорды отдают свои замки под лазареты, сами же ютятся в трехкомнатных номерах в отелях. Правда, отчасти для того, чтобы избежать налогов на земельную собственность. Зато лазареты теперь расположены в изумительных дворцах и парках!.. А еще новая страсть велосипеды!..

«Какую роль она играет в этой истории — в установлении моей связи с Моэмом?.. Дружеская услуга писателю и бывшему любовнику? Или тоже сотрудничает с Интеллидженс сервис?.. Значения не имеет. Мое решающее преимущество в том, что я знаю, кто такой Моэм. Моя задача — узнать, с какой целью он пожаловал в Петроград».

Савинков легко перевел разговор на запаздывающего англичанина:

— Кстати, что он сочинил в последнее время? Чтобы не попасть впросак и польстить его самолюбию.

— Ну, пьесу «Леди Фредерик» ты знаешь… И его романы «Дрожание листа» и «Луна и шестипенсовик»… Кажется, в последнее время он писал о Китае и Гонконге. Но я, признаюсь, сама не читала… А теперь этот негодник обещает написать роман, в котором непременно выведет меня. — Она якобы вознегодовала, но в голосе ее сквозило тщеславие. — Так опаздывать! Непростительно для англичанина! Хотя какой он англичанин — Вилли и родился во Франции, и по характеру самый настоящий француз!.. Теперь он взялся зубрить русский. Но конечно же не понимает и не может правильно выговорить ни одного слова!..

Вильям Сомерсет Моэм запаздывал не потому, что характером походил на француза и трудно было разыскать в августовском вечернем Петрограде свободного извозчика, — он получал последние наставления от чрезвычайного и полномочного посла Соединенных Штатов Дэвида Френсиса.

— Конечно, можно и должно рассуждать о смысле упоительного, одинаково радостного для всех народов понятия «свобода»; слова, которое выше государственных выгод, дипломатических ухищрений, национального себялюбия и торговых расчетов, — посол согласно покачал головой. — Но перейдем к существу вопроса: Соединенные Штаты уже давно, еще задолго до начала этой войны, заинтересовались Россией. Мы тщательно изучили ее потенциальные возможности и решили прийти ей на помощь. Для того чтобы наша помощь оказалась взаимовыгодной, необходимо в настоящий момент соблюдение Россией единственного условия: она должна продолжить свое участие в мировой войне. Однако, чтобы выполнить это условие, руководители страны должны выкорчевать из сознания солдатских масс и всего населения корни большевизма. Ибо от этих корней произрастает плевел, одуряющий мозги народа миражами мира и немыслимого послевоенного переустройства…

Пока Дэвид Френсис витийствовал, по старой привычке дипломата обволакивая суть флером туманных фраз, Моэм предавался раздумьям. Не опрометчиво ли он поступил, согласившись приехать в Россию?.. Чувствует себя из рук вон плохо: такое утомительное путешествие, и здешние дожди, сырой климат для него губителен… Зато, безусловно, интересно: страна на разломе истории. А какая страна — в полмира!.. Какие глубины откроются взору, устремленному в устрашающую расселину?.. Интересно как разведчику и еще более — как писателю. И все же… Врач в Нью-Йорке предупредил: «У вас поражены верхушки легких». Он не нуждался в его диагнозе, сам некогда штудировал курс легочной терапии в Университете святого Томаса, на медицинском факультете. Знал, о чем свидетельствует этот симптом — пятна крови на платке после кашля. Заболел он прошлой зимой, в Швейцарии. Там было так же мерзко, как сейчас в Петрограде. Простуды. Бронхит. И вот, пожалуйста, едва не чахотка…

В Швейцарию он был направлен еще в первый год войны — как резидент английской военной разведки. Имя и положение дали ему широчайшие связи. Хотя он ни разу не облачился в военный мундир, но по праву чувствовал себя солдатом, сражающимся против кайзера. В Лондоне его ценили. Поэтому, когда узнали о болезни, предложили переменить климат — как раз Соединенные Штаты шли к окончательному решению: на чьей стороне вступать в мировую войну, и требовался опытный человек для установления необходимых контактов. В Нью-Йорке кровохарканье продолжалось, но все же он почувствовал себя немного лучше. Несколько недель назад давний друг и шеф

Вильям Вейсман пригласил его на очередную встречу в свою контору, прикрытую какой-то юридической вывеской, и без лишних слов приказал:

— Тебе, Сомми, надлежит отправиться в Россию.

— С какой стати? Я никогда не работал с этой страной. Я считаю себя недостаточно компетентным. У вас конечно же найдутся другие, более…

— Ни менее, ни более. Никто лучше тебя с этим дельцем не справится. К тому же ты знаешь русский язык, а это весьма важно.

Действительно, он знал русский. Вообще языки давались ему, на удивление, легко. Схватывал на лету, чувствовал не только строй их, но и их душу.

— Я нездоров. Врачи говорят…

— К дьяволу этих обирал!.. А в России превосходный климат. Да и о чем говорить, когда все уже решено? Итак, через неделю ты выезжаешь. Поездом до Сан-Франциско, оттуда на японском судне — в Иокагаму, далее на русском судне — во Владивосток. Из Владивостока — в Петербург. Билеты заказаны. Люди предупреждены. На всем пути следования тебя будут сопровождать трое. Вот их фотографии. Но никаких контактов, ни единого слова до самого Петербурга. Из Владивостока сопровождающие выедут в русскую столицу на несколько дней раньше и все подготовят к твоему приезду. Инструкции получишь на месте, у послов. У твоего, Бьюкенена, и у нашего, Френсиса. Единственное, что тебе придется взять с собой, так это некоторую сумму в долларах.

Вейсман небрежно назвал такую цифру, что у Моэма потемнело в глазах.

— Куда я их дену? Набью в мешки?

— Доллары будут сотенными купюрами. Зашьешь в пояс и жилет.

В новом облачении он растолстел вдвое. Представил, что ему таскать эти доспехи целый месяц, и ему стало жарко, как в парилке.

— Компресс весьма полезен для твоих легких, — успокоил друг-шеф.

В назначенный день Моэм отбыл. Все шло по графику, в точном соответствии с расписаниями поездов и пароходов. В порту Владивостока его встретил любезный соотечественник, молодой сотрудник английского консульства:

— Я имею инструкции оказывать вам всяческое содействие. Что вы желаете?

Он желал лишь одного — скорее принять ванну. Трое его инкогнито-спутников прошли мимо, даже не взглянув в сторону своего подопечного. Удостоверились, что благополучно сдали «товар» с рук на руки. Судя по типу лиц, они были славянами.

Неделю он переводил дух во Владивостоке, а потом потянулись бесконечные километры Великого Сибирского пути. В купе оказались немец, итальянец и француз. Странный конгломерат, если учесть, что между их державами как раз и шла война. Он своей персоной представлял в компании сразу две великие державы. Итого, получалось пятеро. И все они боялись единственного — что на каком-нибудь перегоне их поезд ограбят бандиты, а их самих, голых и босых, выбросят посреди тайги или степи. На этом пути, как свидетельствовали аборигены, подобное случалось довольно часто. Спустя невероятное количество суток, прокопченные, грязные, заеденные мухами, они благополучно достигли русской столицы.

На Николаевском вокзале Моэма встретила вся троица. Она радушно улыбалась, как богатому заокеанскому дядюшке, простирала шесть рук, подобно японской богине Аматерасу, и говорила на превосходном английском, в котором все же улавливался славянский акцент. Номер уже был заказан, причем в лучшей гостинице «Астория»; ванна готова; виски, джин, водка — в шкафу; посол Великобритании сэр Бьюкенен назначил час беседы.

Сэр Бьюкенен был холодно любезен. Он знал и почитал писателя, но вряд ли ожидал увидеть его таким заморенным, болезненным, нервически вздрагивающим человеком. А может быть, считал себя оскорбленным тем, что получил предписание отправлять его телеграммы и депеши через свои посольские каналы, однако же зашифрованные личным кодом гостя и без права ознакомления с их содержанием.

Проницательный гость точно определил его душевное состояние. Но оно нисколько не отразилось на выполнении послом служебных обязанностей.

— Ваша цель — заставить русских продолжить участие в войне, — сказал сэр Бьюкенен.

— Я полагаю, что именно этим занимаетесь вы, господин посол.

— Да, своими средствами. Дипломатическими. А ваши средства — деньги, посол выразительно кивнул на нелепое одеяние гостя. — К слову, в моей резиденции вам выделен личный сейф, вот ключи от него. Но учтите: половина всех полученных вами средств ассигнована Соединенными Штатами, половина правительством его величества короля Георга. Эти деньги вы как бы от своего имени можете субсидировать правительству для закупок оружия, а также финансировать органы правительственной печати в поддержку наших планов.

Услышав все это, Моэм был поражен ответственностью задания. Подумал, что оно вряд ли окажется ему по силам.

Между тем посол продолжал вводить его в курс дела:

— Временное русское правительство во главе с Керенским слабеет с каждым днем. Оно остается у власти еще только потому, что у его противников не хватает решимости захватить эту власть в свои руки. Россия пока не созрела для демократической формы правления. Поэтому мы вынуждены делать ставку на сильного человека, не останавливаясь даже перед организацией военного переворота.

Моэм совершенно упал духом: в военных переворотах ему еще не приходилось участвовать. Как известно из истории, обычно такие перевороты происходят под аккомпанемент выстрелов. А там, где летят пули, льется и кровь… Он достаточно оставляет своей крови на батисте носовых платков.

— Зачем все это нужно? — с наивностью, объяснимой для писателя, но непростительной разведчику, полюбопытствовал он.

— Это — высокомерно поглядел на соотечественника сэр Бьюкенен, жизненно важно для Британской империи: Россия сковывает на Восточном фронте сто сорок дивизий неприятеля. Благодаря России мы, англичане, во-первых, можем держать на континенте армию, которая в шесть раз меньше по численности, чем русская. И во-вторых, можем действовать с развязанными руками в своих интересах в Африке, Палестине, Сирии и Месопотамии. Я не говорю уже о том, что участие России в войне ослабляет удары кайзеровских субмарин по нашему флоту — символу могущества Великобритании на всех морях.

Пристыдив незадачливого агента, посол перешел к существу: познакомил Моэма с положением в России и событиями последних недель.

— Стихийный путч, провалившийся в начале минувшего июля, оказался для нас весьма кстати. От имени всех союзников я как дуайен дипломатического корпуса вручил Временному правительству «Памятную записку», в коей потребовал следующего: восстановить смертную казнь по всей России — не только для солдат, но и для лиц, подлежащих военному и морскому законодательству; потребовать от частей, принимавших участие в путче, выдачи зачинщиков и агитаторов для предания их суду; разоружить весь пролетариат Петербурга; учредить военную цензуру с правом закрытия неугодных газет; организовать в русской столице и иных больших городах милицию из пожилых, излечившихся от ран и удостоенных наград нижних чинов, поставив их под командование офицеров, также получивших ранения на фронте; если революционные части столичного гарнизона откажутся выполнить эти условия, разоружить их, преобразовать в рабочие штрафные батальоны, выдворить из столицы и направить на самые опасные участки фронта.

Моэм подумал: «Вряд ли когда-либо прежде иностранцы-дипломаты предъявляли подобные ультиматумы правительству союзной державы. Да это же условия Ганнибала покоренному Риму!..»

— Русское правительство в целом приняло наши требования, — словно бы уловив ход его мыслей, продолжил сэр Бьюкенен. — Но сам лидер правительства Керенский, на коего мы первоначально делали ставку, выдохся. Ситуация требует более решительного человека. Мы его нашли. Это генерал Корнилов. Единственный, кто может навести порядок в русском доме. Однако, судя по сообщениям моих сотрудников, Корнилов настроил против себя солдатские массы. Поэтому в данный момент нас больше всего устроил бы альянс: Керенский плюс Корнилов. Генерал мог бы свободно действовать, прикрываясь фигурой социалистического премьер-министра. К сожалению, они друг друга терпеть не могут…

От всей этой раскладки у Моэма уже шла кругом голова.

— Есть и третий человек, — продолжал посол. — Он и силен, и с волнующим воображение прошлым, и с огромным влиянием — и на Керенского, и на Корнилова, и на толпу: Борис Савинков.

— О, знаменитый террорист!

— К сожалению, Борис Савинков весь, с потрохами, принадлежит Нулансу. А наши долгосрочные планы расходятся с интересами Франции. Но в данный момент постарайтесь использовать и его. С Борисом Савинковым, Керенским и всеми прочими, с кем захотите, вас сведет небезызвестная вам мисс Александра Короткова.

— Она уже в России? Какой сюрприз!.. Эмоциональность разведчика-писателя покоробила посла:

— Учтите одно обстоятельство: Борис Савинков щепетилен. Если бы вы осмелились предложить ему доллары или фунты в виде подкупа, он бы вас застрелил. Он берет деньги только на политические акции.

«Пожалуй, это одно из самых ценных предупреждений, — подумал Вильям. С самолюбивыми русскими всегда нужно держать ухо востро…»

Разговор с послом Великобритании состоялся два дня назад. Вчера Моэм уже вступил в контакт с Сашенькой. На сегодня у него была назначена встреча с Борисом Савинковым.

Но сейчас он уже опаздывал на эту встречу, ибо посол Северо-Американских Соединенных Штатов чересчур много времени затратил на преамбулу и лишь в данную минуту наконец перешел к сути дела:

— Не считая тех денег, которые вы привезли с собой, — учтите, что половина их американская, — Соединенные Штаты намерены израсходовать на цели пропаганды в России для удержания ее в войне еще пять с половиной миллионов долларов.

— Ого!..

— К сожалению, многие непосвященные за океаном тоже восклицают: «Ого!» — мистер Френсис придвинул листок. — Но давайте подсчитаем. Содержание одного полка нашей армии обходится казне Соединенных Штатов в десять миллионов долларов в год. — Он вывел цифру «10». — Россия в данный момент имеет против Германии на фронте шестьсот сорок полков. Так что же нам выгоднее: за эти пять миллионов долларов заставить воевать всю русскую армию или послать в Европу хотя бы один наш полк? — Под рукой Дэвида Френсиса выросла колонка цифр. Расчет оказался поразительным: один американский полк стоил вдвое дороже, чем вся русская армия. — Я не говорю уже о сохранении жизней моих соотечественников в войне. — Посол подчеркнул колонку, как бы собираясь подвести итог. — Не скупитесь. Не жалейте доллары и фунты на укрепление морального состояния русской армии и гражданского населения России. Поддерживайте нужных людей. Подкармливайте как можно больше газет и журналов, чтобы они готовы были разделить нашу точку зрения. Устраивайте солдатские клубы. Открывайте просветительные кафе. Преподносите подарки. Обещайте еще более щедрые дары в будущем. Словом, действуйте и действуйте!..

С этим напутствием он наконец и отпустил агента.

Моэм приказал извозчику гнать на Лиговку. Слава богу, послы кончили пичкать его нравоучениями и советами. Он уже сам жаждал действия. И не меньше — новой встречи с Сашенькой. Тогда разрыв был резким, бурным. Сашенька, обманув очередного своего супруга, сбежала на недельку с Вильямом из Лондона в Париж. Однако эта злосчастная неделя, проведенная под одной крышей, все и погубила. А вчера вдруг оказалось, что Сашенька снова пылко обрадована встречей. Подъезжая к дому князя Короткова, Моэм вдруг вспомнил, что у нее на спине, под левой лопаткой, очень милая родинка размером в полпенса.

— Мсье Савинков!

— Мсье Моэм!

— Очень приятно!

— Очень приятно!..

— Я полагаю, что переводчица вам не нужна, — кокетливо и одинаково взглянула на обоих хозяйка дома. — Вы побеседуйте, а я отдам распоряжение служанке, чтобы накрыла к чаю.

Борис Савинков произвел впечатление на Моэма. Именно таким и мог представить себе Вильям интеллигентного убийцу: фигура спортсмена, пальцы пианиста, глаза… глаза человека, грустящего о бренности земного существования… Профессиональная память писателя и разведчика запечатлевала и целое и детали: впалые щеки, обозначившие скулы, на левой белая полоска шрама; зачес поредевших волос; тонкие брови: левая неподвижна, а правая, наоборот, то вздрагивает, то поднимается вверх, морща и без того прорезанный глубокими складками лоб, и пульсирует жилка на веке, выдавая внутреннее напряжение. Усы над большим тонкогубым ртом. Крутой подбородок. Красивые ногти, отполированные и покрытые бесцветным лаком… Все пригодится. И писателю и разведчику. Сам Вильям, хотя уже много лет жил как бы двойной жизнью, не отделял одного Моэма от другого. И не стыдился своей военной профессии как какого-то тайного порока: у него были знаменитые предтечи, писатели-агенты. История разгласила их тайны. Но разве померк от этого блеск их славы?.. Для примера он мог бы назвать имена двух своих соотечественников — авторов «Женитьбы Фигаро» и «Робинзона Крузо». В эту минуту, составляя впечатление о Савинкове, он определял и дальнейший ход своих взаимоотношений с ним: играть в открытую или темнить?..

— Каковы ваши первые впечатления от России?

— О!.. Я ведь добирался через Владивосток. На третий день пути спрашиваю: «Уже подъезжаем?» — «Что вы — еще Сибирь!» На пятый день: «Что вы — еще Сибирь!» На седьмой: «Еще Сибирь!..» Даже Америка не знает таких просторов!

Они раскурили трубки.

— Я давно хотел встретиться с вами, мистер Савинков. Позвольте спросить: ваша работа была нервной?

— Ну, как и всякая другая работа, — с легким смехом ответил Савинков. — Да ведь и ваша не для слюнтяев.

Это он запустил пробный шар. Готовясь к встрече, Савинков, как в данную минуту и Моэм, решал для себя: играть в кошки-мышки или «бить по рукам»?.. Конечно, все карты он перед англосаксом на стол не выложит, шалишь! Напротив, он приказал Медведеву установить неотлучное наружное наблюдение за гостем, чтобы выявить все его связи. Пригодится на будущее. Начальник контрразведки уже подбирал пышный и пестрый букет. Так, в конце июня посланец американского Красного Креста положил на текущий счет «бабушки русской революции» Брешко-Брешковской два миллиона. Дар филантропа?.. Из того же кармана начали получать щедрые дары и давний «партийный товарищ» Брешко-Брешковской, маститый эсер Чайковский, и один из министров, и юный адъютант Керенского. Англичане — те победней и поприжимистей, но тоже заявляются кой к кому не с пустыми портмоне. Скупают распивочно и на вынос?.. Что ж, давайте. Давайте поболее! Чтобы осталось в России. Вы, англичане и американцы, работаете на свои державы?.. А я хочу, чтобы англичане и американцы, вкупе с французами, работали на меня!.. Только бы не осмелился сей коллега-писатель предложить и мне взятку… И, чтобы опередить возможно-невозможное и все разом поставить на свои места, Савинков фамильярно дотронулся пальцами до плеча Моэма и сказал:

— Надеюсь, мы станем друзьями. Но сейчас у меня очень много забот и очень мало времени. Так что давайте поговорим о деле.

Глава тринадцатая 15 августа

Вот и снова украинская хатка с резными наличниками на окнах, проглядывающих сквозь тонкие ветви вишен. Хоть и поздно, а вызрели под северным небом малороссийские ягоды! Вон, вон и вон темнеют брызгами крови в темно-зеленых листьях, кое-где уже прихваченных и желтизной.

Наденька просияла:

— С возвращеньем, Антон Владимирович! — Оглядела его. — Да вы что же не ели, не спали в Москве? Ой как уходило вас!

— Хуже, чем на фронте, — он шутливо провел по мягкому отрастающему ежику ее волос. Она вся подалась на эту невольную его ласку.

— А я…

Он отнял руку. Подумал: «Не надо, девочка…» Отступил:

— А ты и похорошела, и порозовела!

— Порозовеешь!.. Ваши в районной Думе как взяли меня в протирку, так едва успеваю оборачиваться: и сама читай, и других учи, а дядьки в школе во-от какие! Ни аза, ни буки, крестами расписываются, срам какой… Я вроде и учительницей стала. А еще бумажки ваши партийные по квартирам разноси, да чтоб сторожко — с конспирацией! — со вкусом выговорила она.

— Ого! Да ты ж профессиональной революционеркой становишься!

Девушка вздохнула. Смущенно улыбнулась:

— Там у нас в культурно-просветительном отделе почти одни бабы. Мужики куда-то рассовались, так всем женщины заворачивают. Век таких не видывала! Главной у нас Надежда Константиновна Крупская, жена вашего Ленина. А еще Людмила Ивановна Исупова, тоже в возрасте… Есть и такие же, как я: Софа Шульга с пожилыми работницами занятия ведет, Лиза Пылаева клуб на Металлическом устраивает… А теперь собирается у нас на Выборгской Союз социалистической молодежи, — она сделала ударение на «мо», — как секция молодого Интернационала! Так я тоже записалась…

Он поразился тому, как стремительно входят в сознание Наденьки новые понятия, как вся она отдалась новым интересам.

— Молодчага! Скоро и Сашку своего обгонишь!.. А где Сашка?

— Сейчас нагрею воды, а пока будет греться, на стол соберу. Изголодались, чай, в Москве? А Сашка и ихние вообще весь завод захватили и не дают империалистам вывозить! «Хоть пушками в нас палите!» — и весь сказ. Сашка на «Айвазе» и днюет и ночует. А мама письмо отписала из деревни. — В печи уже гудело, на столе в горнице было накрыто. — А вы-то как?.. Погостюете у нас?..

— Пойду по делам. Если быстро управлюсь, то вечером и на фронт.

— На фро-онт? — она опустилась на скамью.

— А как же? Я солдат. С фронта — и на фронт. Моя батарея там.

Она провела ладонью по глазам, размазала по щеке слезы. Сказала:

— Я с вами.

— Это невозможно.

— Тогда «невозможно», сейчас «невозможно»!..

— Да пойми ты, Наденька, война — это мужское дело. Скоро, судя по всему, там предстоит такая заваруха…

— И женщины ноне идут на фронт! Я сама видала!

— Женский «батальон смерти»? Ужасное зрелище… Знаешь, кем они там станут?..

Она затихла. Будто оцепенела.

— Сейчас помоюсь, перекушу — правда, голоден как волк! — и побегу: у меня еще столько дел в Питере! — бодро сказал он.

На Фурштадтской Антона ждала новая радостная встреча. Переступил порог, а навстречу мужчина: пышные усы, огненно-черные глаза.

— Серго!

— Владимиров?.. Ну, здравствуй! — обнял, отодвинул. — Ишь ты! Грудь в крестах! Как в армии очутился?

— Направлен по указанию Читинского комитета партии прямо с каторги. К сожалению, еще не успел перевоспитать всю армию, чтобы повернула она штыки против министров-капиталистов! — Отказался от шутливого тона: — А вы-то как эти годы, товарищ Серго?..

Они познакомились в памятном одиннадцатом в Баку. Серго приехал туда из Парижа уполномоченным по подготовке общепартийной конференции, а Путко чтобы проводить за кордон давнего своего друга Камо, который за несколько дней до того совершил невероятный по дерзости побег из тифлисской тюремной больницы. Камо уплыл в трюме парохода в Персию, Антон же стал одним из помощников Орджоникидзе.

— Как я?.. — задумчиво проговорил теперь Серго. — На конференции избрали меня в состав Русского бюро ЦК. Вернулся в Россию, кое-что успел сделать, да нарвался в Москве на Романа Малиновского. Он меня и выдал…

Роман Малиновский… В первые дни после Февральской революции, когда были вскрыты тайники царского департамента полиции, газеты опубликовали списки платных провокаторов охранки. В их числе оказался и он, «товарищ Роман» — делегат Пражской конференции, член ЦК, социал-демократический депутат четвертой Думы. В списке была фамилия и другого провокатора, эмигранта Якова Житомирского — того, который выдал Антона.

— Взяли меня в апреле двенадцатого, а дальше — как обычно: шесть лет, — закончил Серго.

— А что-нибудь о Камо слыхали? Где он, что с ним? В канун конференции Антон встретился в Париже со своим другом. Владимир Ильич и Надежда Константиновна настояли, чтобы Камо сделал операцию — у него был поврежден взрывом бомбы глаз.

— Тоже недолго высидел за границей, подлечился и вернулся — и снова совершил со своими боевиками нападение на транспорт казначейства. Да неудачно. Снова попал в Метехский замок, потом — в Орловский каторжный централ… На днях виделся с ним: выехал на Кавказ.

— Жаль, что мы разминулись!

— Собираюсь и я повидать родные места, женушке показать. Если встречу Камо, передам твои приветы…

— Женились, товарищ Серго? Поздравляю! Но предаваться воспоминаниям и говорить о личном было некогда. Подошел Василий, пожал руку:

— Сейчас состоится заседание узкого состава ЦК. Подготовься: доложишь о московских делах.

На заседании Путко подробно рассказал о самом важном из увиденного и услышанного.

— Московские партийцы очень хорошо поработали, — оценил Яков Михайлович Свердлов, тряхнув копной густых волос. — Организованная ими всеобщая стачка протеста сорвала намерение заговорщиков использовать сборище в Большом театре для провозглашения военного диктатора. Но переворот не отменен, а лишь отложен, и на Государственном совещании произошла коронация контрреволюции. Имя названо. И теперь мы должны быть особенно бдительны.

Дзержинский охватил, помял пальцами подбородок:

— Еще Маркс говорил, что революция идет вперед уже и тем, что создает сплоченную и крепкую контрреволюцию — иными словами, заставляет врага прибегать к крайним средствам и сама в борьбе с ним вырабатывает все более сильные средства наступления. Мы готовы.

— Когда у вас очередное делегатское собрание «военки»?

— Сегодня вечером.

— Наверное, неплохо будет, если товарищ поделится своими впечатлениями и перед представителями частей?..

Когда члены Центрального Комитета перешли к обсуждению другого пункта повестки, Антон направился из комнаты.

— Встречаемся здесь в восемь вечера, — сказал Дзержинский. — Пойдем вместе.

— При ЦК вместо прежней «военки» создана новая, более представительная — Всероссийское бюро военных организаций, — пояснил Василий, сидевший над ворохом бумаг в соседней с помещением ЦК комнате. — Знаешь, конечно: пять дней назад Керенский запретил издание «Рабочего и солдата», опечатал типографию?

— Нет, не слышал! А я смотрю: нет нашей газеты в Москве!

— Не горюй: вчера мы уже наладили выпуск нового центрального органа партии. Можешь ознакомиться.

Протянул двойной газетный лист. По верху его крупными литерами стояло: «Пролетарий».

— Ну так вот: Дзержинский и Свердлов направляют работу «военки» как члены ЦК. Вчера, как только мы получили первые сведения о речи Корнилова, Центральный Комитет постановил войти в информационную связь с членами партии социалистов-революционеров и остатками Совдепа, чтобы в критический момент можно было скоординировать действия против диктатора. Такое информационное бюро ужо создано. В него также вошли Феликс Эдмундович и Яков Михайлович.

— Москвичи создали нечто подобное… Но договариваться с этими хамелеонами… — с сомнением проговорил Путко.

— Честные люди есть и среди них. К тому же контакты в бюро никого из участников ни к чему не обязывают: мы будем использовать обстановку в своих интересах.

Сразу же по возвращении из Москвы Керенский распорядился пригласить в Зимний дворец Савинкова. Пока его разыскивали, премьер инструктировал министра иностранных дел:

— Вам необходимо оповестить наших дипломатических представителей в Париже, Лондоне, Стокгольме и Вашингтоне о результатах и значении Государственного совещания. Из газетных отчетов у них и у наших союзников могут сложиться неправильные впечатления.

Терещенко достал тетрадь, карандаш, приготовился записывать.

— Вкратце изложите ход совещания, обрисуйте различные течения, однако отметьте, что центральным явился вопрос о мерах по поднятию боеспособности русской армии. Подчеркните, что, хотя совещание не принесло полного единения, результаты его можно считать благоприятными: было выявлено стремление всех слоев общества к национальному единству и государственности. Ни одного слова не раздалось против войны! Ни разу не было произнесено слово «Интернационал»! Это особенно нужно выпятить. Как и овации в адрес союзников, показавшие единодушное настроение в их отношении. Отметьте также: политика Совета рабочих и солдатских депутатов потерпела крушение, что было продемонстрировано их примирительным поведением в Большом театре и рукопожатием Бубликова и Церетели.

— Не покажется ли такая оценка совещания чересчур оптимистичной? оторвал карандаш от листа Терещенко. — Газеты давали полные отчеты, писали и о забастовке.

— Ну что ж… — Керенский откашлялся. — Можете признать, что хотя правительством и обнаружена известная слабость и итоги совещания нельзя расценивать как полную победу, однако отрицательные стороны скрашиваются великим делом общенационального единения, которое было начато в Москве.

— В дипломатических кругах больше всего разнотолков вызывает ваше отношение к верховному главнокомандующему.

Министр-председатель сглотнул слюну, поморщился как от кислого:

— Подчеркните: сведения, распространяемые некоторыми газетами о расхождениях между правительством и Корниловым, ложны. При нынешней военной обстановке правительство считает невозможным вносить изменения в командование в угоду каким бы то ни было политическим течениям.

— Ваши мысли изложу дословно. — Терещенко закрыл тетрадь. — Со своей стороны хочу обрадовать вас приятной вестью: час назад посол Соединенных Штатов мистер Френсис известил меня, что его правительство открыло дополнительный кредит России в размере ста миллионов долларов и президент Вудро Вильсон готов начать обсуждение условий миллиардного займа. Это сказываются итоги миссии сенатора Рута.

— Тотчас передайте послу мою горячую благодарность!

Выходя, Терещенко столкнулся в дверях с Савинковым.

— Прошу вас, Борис Викторович, — широким жестом пригласил хозяин кабинета. — Хочу попросить вас в спешном порядке разработать законопроект о военно-революционных судах для всей России.

— В подготовленном нами докладе были и другие параграфы.

— Принимаю и их.

Савинков с удивлением воззрился на премьера: Керенский неожиданно принял всю корниловскую программу. «Что бы это значило? Совещание в Москве изменило его взгляды? Решил отныне взять резко вправо? Или испугался, что умеренная программа уже не удовлетворит прежних его союзников?.. Раз так, надо попытаться…»

— Законопроект о судах будет подготовлен мной в самые ближайшие дни. Но обнародование его может вызвать взрыв похлеще третьеиюльского. Я знаю настроение Выборгской стороны и других заводских районов.

— Что же вы предлагаете? — теперь Керенский с недоумением смотрел на собеседника. — Отказаться?

— Ни в коем случае. Необходимо подкрепить закон демонстрацией силы.

— Каким образом?

— Сосредоточить под Петроградом казачий корпус, а саму столицу объявить на военном положении.

Министр-председатель задумался лишь на мгновение. Ответил:

— Я согласен.

— Следовательно, я могу от вашего имени отдать необходимые распоряжения? — уточнил управляющий военным министерством.

— Да. И поспешите с законопроектом. А затем прошу вас выехать в Ставку и навести порядки там: до меня доходят разные слухи. Серьезно беспокоит деятельность Главного комитета «Союза офицеров», обосновавшегося под боком у Корнилова. Это отъявленные монархисты.

— Будет исполнено.

Генерал Корнилов покинул здание Большого театра тотчас после того, как сошел с трибуны, а прибыв на вокзал, приказал немедленно дать сигнал к отправлению поезда.

В семь утра пятнадцатого августа главковерх был уже в Могилеве, в девять созвал в своем кабинете совещание, в котором приняли участие лишь особо доверенные лица: начальник штаба генерал Лукомский, генерал Крымов, ординарец Завойко, Аладьин, председатель Главкомитета «Союза офицеров» полковник Новосильцов и еще несколько человек. Оглядев собравшихся налитыми кровью глазами, он сказал:

— Я давал Керенскому время образумиться. Теперь я окончательно убедился, что он продался большевикам. Поэтому я принял бесповоротное решение…

В тот же день, еще до получения телеграммы Савинкова о том, что министр-председатель принял все пункты доклада главковерха и «просит» двинуть к столице конный корпус, Корнилов разослал предписания:

Кавказскую туземную дивизию, уже сосредоточившуюся в районе Великих Лук, направить далее, в окрестности станции Дно;

Первую Донскую казачью дивизию из Невеля передислоцировать в Псков; эти две, а также Уссурийскую дивизию вооружить ручными гранатами, применяемыми для уличных боев; штабу Севфронта ни в коем случае не включать эти три дивизии в планы боевых действий на фронте;

перебросить в район Пскова английский бронедивизион, переодев офицеров его в русскую форму;

в Пскове, Минске, Киеве и Одессе спешно завершить с помощью местных отделений «Союза георгиевских кавалеров» формирование четырех георгиевских полков;

Корниловский ударный полк в составе двух с половиной тысяч солдат-георгиевцев и двухсот офицеров передать из штаба Юго-Западного фронта в личное распоряжение главковерха;

повсеместно ускорить формирование «ударных батальонов», «батальонов смерти», «штурмовых батальонов»…

В Петроград, на имя министра-председателя, Корнилов телеграфировал: «Настойчиво заявляю о необходимости подчинения мне Петроградского округа в оперативном отношении с целью теперь же приступить к осуществлению мер, намеченных мною для обороны столицы. Настаиваю на сформировании отдельной Петроградской армии для защиты подступов к Петрограду как со стороны Финляндии, так и со стороны моря и Эстляндии».

Командующим именно этой Отдельной армией он уже назначил генерала Крымова, получившего из рук в руки приказ особой секретности и важности.

Вечером пятнадцатого августа Антон оказался среди солдат и младших офицеров — участников делегатского совещания «военки». Увидел выбеленные солнцем гимнастерки — и сразу пахнуло фронтом.

Собрались представители одиннадцати частей. На повестке — доклады с мест, текущие вопросы, вопрос о газете и его сообщение о Московском совещании.

Выступил бородач-унтер:

— Наши товарищи, солдаты и матросы, арестованные за июль, все еще сидят в «Крестах» и других тюрьмах, сидят без суда и следствия! Вы знаете, они объявили голодовку. К ним приезжали два члена ВЦИК — меньшевика, обещали прекратить издевательства. Наши товарищи поверили. А все осталось, как при царе! Товарищ из нашего полка, солдат Баландин, продолжает голодовку. Товарищ Баландин, замученный палачами революции, приближается к смерти!..

«Вот вам и революция, и красные банты… Как и при Николае, наши сейчас в „Крестах“… И на фронте, как при Столыпине, заседают военно-полевые суды и наших ставят к стенке», — подумал Антон.

Дошла очередь до него. Он пересказал московские впечатления. Солдаты приняли бурно. Особенно когда передал он смысл речи Корнилова.

— Всех нас казнить руки чешутся? Гляди, притупим когти!..

— Да, товарищи, как учит Ленин, коренной вопрос всякой революции — это вопрос о власти в государстве. Сейчас эту власть пытаются захватить бывшие царские генералы. Французская буржуазия нашла такого генерала — Кавеньяка, который расправился с парижскими пролетариями. Русская буржуазия нашла Корнилова. Теперь, как сказал Владимир Ильич, вопрос историей поставлен так: либо полная победа контрреволюции, либо новая революция!

Ночью, когда они возвращались с делегатского совещания, Дзержинский снова заговорил о встречах Антона с Милюковым и последнем предложении профессора-кадета.

— Вы не забыли, Антон, наш разговор в Кракове, на улице Коллонтая? спросил Феликс Эдмундович.

— Помню слово в слово.

Тогда, в одиннадцатом, они завели разговор о провокаторах. Кажется, повод дал он: сказал, что хочет скорей добраться до Парижа, чтобы разоблачить агента, выдавшего царской охранке его, а еще раньше — Камо, Ольгу, Красина и других товарищей, связанных с «делом об экспроприации» денег царской казны на Эриванской площади в Тифлисе. Теперь имя этого провокатора известно: Яков Житомирский. Но тогда… Выслушав его план разоблачения агента, Дзержинский сказал: «На ловца и зверь бежит — я сам вот уже год работаю над материалами о провокации в подпольных наших организациях». И предложил Антону: не хочет ли и он работать в комиссии. Путко готов был стать помощником Юзефа в этом деле. Но после того, как переправит делегатов на конференцию и съездит в Париж. Новый арест отодвинул их встречу на долгие годы.

— Такая комиссия ныне нужна нам, — развил теперь свою мысль Дзержинский. — И особенно понадобится она нам в будущем. Видите сами: Милюков уже взял на вооружение методы царской охранки и начал засылать к нам своих осведомителей.

— Могу лишь повторить давнее: готов работать вместе с вами, Юзеф, Путко все еще не привык к его настоящему имени.

— Договоримся так: когда окажетесь в Питере, непременно разыщите меня. Если произойдет что-либо важное на фронте — напишите.

Он назвал адрес. Протянул руку:

— До видзенья!

Антон вернулся на Полюстровский.

— Не можете остаться еще хоть на денек? — спросила Надя.

— Не могу. Приказ. А я — солдат. — Он начал собирать ранец. — Едва поспеваю на поезд.

Девушка пошла провожать его по молчаливым ночным улицам.

— Пишите мне, ладно?.. Сердце так болит и колотится!.. Я, как тогда говорила, Антон… Антон Владимирович, так и все это время…

— Не надо, Наденька.

— Поверьте, нету мне жизни без вас!..

Его горло свело спазмой. Но что он мог ей ответить?..

— Непременно буду писать, — глухо проговорил он.

Глава первая 24 августа

Поручик Антон Путко и старший фейерверкер Петр Кастрюлин ехали в Могилев.

Поезд уже оставил позади фронтовой район и одновременно, будто обозначено было на некоей небесной карте, полосу беспробудных холодных осенних дождей и привез их в ясное лето. Тот же поезд, одолев невидимый рубеж, отъединил их от оставленных на позиции товарищей, с которыми еще несколько часов назад они делили общую судьбу, укладывавшуюся в два обнаженных понятия: жизнь и смерть. И уже нахлынули приметы тыловой жизни. Появились штатские пассажиры. В проходе мальчишка-нищий фальцетом пел:

Конфет побирушке не давали — не было, но котомка его разбухла от хлебных корок. Ни Антон, ни Петр не чаяли, не гадали, что окажутся вдруг в этом поезде. Вчера вечером Путко вызвали с батареи в штаб дивизиона:

— Прочтите и примите к исполнению.

На бланке телефонограммы он прочел: «По требованию главкосева прошу командировать от вверенной вам части в Ставку одного офицера для ознакомления с системою английских минометов и бомбометов новейших конструкций и присутствия при испытании их для распространения сведений об этих минометах в войсках. Если представится возможным, прошу командировать поручика Путко».

— Ишь в какой чести вы в самом штабе фронта! — не без зависти откомментировал капитан Воронов. — Что ж, бог в помощь! Гляньте и на сию цидулю, — он протянул еще одну бумагу. — Может, посоветуете, кого?..

Это также была телефонограмма: «По требованию начштаверха для пополнения георгиевского батальона прошу командировать Могилев-губернский одного рядового или ефрейтора, имеющего хотя бы одну Георгиевскую награду, крест или медаль. Командируемый должен быть обязательно из раненых и отличной нравственности. Выбор под личную ответственность…»

Антон сразу подумал: Петр Кастрюлин! Хоть и жаль ему было расставаться с давним другом и отличным артиллеристом, но что-то подсказывало: солдат-большевик будет нужней всего там, в георгиевском батальоне. Всплыло перед глазами: штаб-ротмистр в Георгиевском союзе и ящики картотек. И разговор с Дзержинским перед отъездом.

— Кастрюлина надо послать, — назвал он Воронову. — Подходит по всем статьям: и крест, и медали, и раны только-только зализал.

— Ну что ж, — согласился командующий дивизионом. — На себя потом и пеняйте. Вот и отправляйтесь вместе. — Добавил: — А вашу раздрызганную батарею мы все равно решили отвести во второй эшелон, на отдых и пополнение.

Пополнение… Эта последняя неделя была самой тяжелой за все многие месяцы пребывания Антона на фронте.

К вечеру шестнадцатого августа добравшись до позиций батареи в районе Икскюля — на юг от Риги по восточному берегу Двины, — он сразу уловил перемену, происшедшую за дни его отсутствия. Нависла напряженность. Противоположный берег, казалось, превратился в живое существо: беспрерывно сопел, урчал, ворочался. То и дело с того берега открывали стрельбу. Привычное ухо отмечало калибры орудий, мозг суммировал плотность огня. Противник расходовал боеприпасы щедро — это говорило о многом. Подтвердятся ли разговоры о новом наступлении немцев? С нашей стороны никаких реальных усилий для отражения натиска не предпринималось: ни резервов, ни замены негодной матчасти, ни подвоза снарядов хотя бы до комплекта. Доходили даже слухи, что части и слева, и справа, и сзади оттягиваются в тыл, перебрасываются на другие участки. Окопнику всегда самым важным кажется свой пятачок. На деле события, видно, развернутся совсем на другом, известном верховному командованию направлении… Но Путко вспоминал зловещие слова Корнилова, и тревогой сжималось сердце.

Восемнадцатое августа прошло необычно тихо, не считая стычек с разведчиками противника. Высоко в небе, недосягаемые для огня, проплыли через линию фронта германские цеппелины.

А на рассвете девятнадцатого началось. С того берега на русские траншеи и окопы обрушился яростный смерч. Немецкие орудия били прицельно. Еще до начала боя на батарее Путко вышли из строя две гаубицы и нескольких человек из прислуги ранило. Потом огненный вал передвинулся на второй эшелон, и пошла на форсирование реки немецкая пехота.

Артогонь не подавил сопротивления русских частей. Они стояли насмерть, контратаками сбрасывали немцев в воду, загоняли на противоположный берег. Держались целый день и утро следующего. От батареи Антона осталась половина. Подкреплений не было. И не было единого приказа на оборону или контрнаступление. Как будто выше штаба дивизиона или штаба полка командования и не существовало. Каждая часть действовала по собственному усмотрению, на свой риск. Единственное, что дошло до батареи, — это телеграмма из Главного комитета «Союза офицеров», адресованная всем частям действующей армии. Как не соответствовала она обстановке на фронте! «Главный комитет счастлив засвидетельствовать, что на его призыв к армии оказать полное доверие верховному главнокомандующему генералу Корнилову получены приветственные телеграммы со всех концов армии, за десятками тысяч подписей. Главкомитет Союза офицеров вновь призывает офицерство, солдат и всех честных граждан сплотиться вокруг вождя армии в тяжелый час, когда родине грозит новое тяжкое испытание на Северном фронте. Только полное доверие его власти, силе, знаниям, опыту и авторитету может облегчить ему тяжкую ответственную работу и обеспечит желанный результат начавшейся операции. Поможем же в этом верховному вождю генералу Корнилову и словом и делом. Ставка. 20 августа. Главкомитет Союза офицеров. Председатель полковник Новосильцов».

У Антона едва хватило времени дочитать, как немцы снова пошли в наступление. Удалось, уже из последних сил, сбросить их в Двину и на этот раз. Чутьем фронтовика уловил: противник выдыхается.

А ночью, как обухом по голове, — приказ. И батарее, и всему дивизиону, пехотным и кавалерийским полкам: прекратить сопротивление, поспешно отойти на восток, к Вендену. «Ввиду создавшегося угрожающего положения оставить Рижский район и сам город Ригу. Крепость Усть-Двинск взорвать и также очистить от наших войск…»

На следующее утро, не встретив сопротивления, германские дивизии на широком фронте форсировали Двину и начали преследование отступающих русских частей. В арьергарде путь им преграждали латышские полки. Батарея Антона действовала в их порядках, и Путко видел, как самоотверженно, до последнего патрона, дрались латыши: это были самые революционные, большевистски настроенные части.

За четверо последующих суток прорыв расширился до шестидесяти верст по фронту и на столько же в глубину. Русские войска отошли к Вендену. Они бы отступили и дальше, но немцы сами прекратили активные действия, довольствуясь, наверное, и этим нежданным успехом.

— Ничего не могу понять, — признался поручику в штабе дивизиона капитан Воронов. — Давно знали, что немцы готовят в этом районе наступление, а пальцем о палец не ударили… Но даже и так могли не отдать Ригу, выстояли бы!

Когда прощались, вспомнил:

— Да, из Главкомитета «Союза офицеров» поступила еще одна бумага: предлагают сообщить в Ставку фамилии офицеров-большевиков. Вас это не касается? — он внимательно, с затаенной усмешкой, посмотрел на своего подчиненного.

— Приму к сведению, — ответил Путко.

И вот теперь поезд уже замедлял ход у перрона станции Могилев.

На платформах, в здании вокзала, на площади — шинели, френчи, гимнастерки. Многие с нашивками все тех же «ударных» и «штурмовых батальонов», с черепами и скрещенными костями. «Ударники» — мордастые, в новеньком обмундировании. Что-то на передовой этих «смертников» не довелось видеть… А здесь козыряют с шиком, грудь колесом.

К вокзалу подъезжают автомобили. Столько генералов разом Антону тоже видеть не привелось. Даже на Московском совещании их было меньше. Куда сунуться со своими предписаниями?.. Путко и Кастрюлин разыскали военного коменданта станции.

— Вам — в управление дежурного генерала, штабной автомобиль курсирует между вокзалом и Ставкой с интервалом в десять минут, — вернул поручику предписание полковник со значком генерального штаба.

— Тебе, — повернулся он к Кастрюлину, — в казарму георгиевцев, вторая улица налево, до конца.

Антон и Петр переглянулись.

— Не будем прощаться, — сказал Путко, когда они отошли от коменданта. — Я тебя разыщу.

В штабной автомобиль набились офицеры с поезда. Из оброненных ими фраз Антон уловил, что они тоже вызваны на испытания английского оружия. Однако в управлении дежурного генерала никто ничего не знал. Направили в главное полевое артиллерийское управление. Но и там лишь недоуменно пожали плечами: ни об испытаниях, ни о самих минометах и бомбометах ничего неизвестно. Посоветовали наведаться в генерал-квартирмейстрскую часть… Весьма странно…

— Эти командировки организованы Главкомитетом «Союза офицеров», туманно объяснили у дежурного генерал-квартирмейстера. — Комитет и займется вами, господа.

Выписали направления «на постой». Не в гостиницы города, а в спальные вагоны на той же станции. Офицеры вернулись на вокзал. Нашли на дальних путях вагоны. Разместились. Днем из поездов, прибывавших с фронтов и из тыла, выплескивались новые команды «испытателей», и к вечеру спальные вагоны уже были заполнены.

— Никому никуда не отлучаться! — прошел по вагонам ротмистр, представитель Главкомитета. — С часу на час прибудет председатель. Он задерживается в Ставке, где идет важное совещание.

О чем говорят офицеры, предоставленные безделью?..

— У меня два года и один месяц старшинства в чине, да год старшинства за ранение, да одиннадцать месяцев старшинства за службу в штабе дивизии получается четыре полных, ценз производства давно вышел, а они зажуливают капитанские погоны!..

— Вы, прапорщик, с Северного? Германец только сунулся — вы и в штаны! Ригу немцам отдали!

— Попрошу вас!.. Мы защищались до последней возможности!

— Знаем-знаем! Вот в газетах пишут: «Паническое бегство, войска отходят без приказа, солдаты бросают винтовки».

— Гнусное вранье! Я требую!..

— Зачем горячиться, господа? Объясните лучше, какая разница между бомбометами и минометами?

Вот это да: среди командированных на испытания есть даже и не артиллеристы… Антон как бы между прочим обратился к спрашивающему:

— А вы в каком роде войск служите?

— Казак! — с гордостью хлопнул себя пятерней по груди тот. — Да приказано сменить лампасы и околыши на ваше обмундирование.

О чем еще говорят мужчины в компании?

— Всему виной — женщины! Кто совратил военного министра Сухомлинова? Катька! Ему за шестьдесят, а ей двадцать пять! Будешь пыжиться!..

— После Евы так и идет: Далила погубила Самсона, Елена — Париса, Клеопатра — Цезаря… Красивая женщина — это рай для глаз, ад для души, чистилище для кармана.

— А вот когда мы стояли в Фокшанах, так там, я вам скажу!..

— Фи, подпоручик! Вы опускаетесь до армейского прапора!..

Председатель Главкомитета задерживался. По купе начался вист. Откупоривались штофы.

Антон выглянул в окно. Была полная луна. Серебрились рельсы. Вдоль спальных вагонов выстроились солдаты с винтовками в руках. Усиленная охрана?.. Он вспомнил свой зарешеченный арестантский вагон, который вот так же стоял когда-то на дальних путях. Его везли тогда на каторгу. И так же охраняли солдаты. Но сейчас… Это становится «оч-чень», как говорит Василий, любопытным…

В полдень Корнилов проводил на вокзал Савинкова. Вернувшись в губернаторский дворец, приказал адъютанту немедленно созвать на совещание всех лиц, перечисленных в списке, составленном ординарцем Завойко.

Управляющий военмина приехал накануне. Привез из Питера именно то, чего ждал главковерх: отшлифованный казуистами проект закона о введении смертной казни по всей России. На листе оставалось лишь поставить подписи. Привез согласие Керенского на подчинение Петроградского военного округа главковерху и объявление столицы на военном положении; просьбу министра-председателя направить к Петрограду конный корпус «для реального осуществления военного положения и защиты Временного правительства от возможных посягательств большевиков». Последний пункт был самым главным. Он развязывал Корнилову руки.

В кабинете Савинков с глазу на глаз высказал генералу и несколько других пожеланий Керенского:

— Изъявив готовность объявить Петроград на военном положении, Александр Федорович вместе с тем хотел бы выделить его из округа и оставить гарнизон в своем подчинении.

— Чем это вызвано? — с подозрением посмотрел на него Корнилов.

— Откровенно говоря: страхом перед вами. Как выразился Керенский, во всякое время вы его сможете тогда скушать.

— Выделим, — согласился, прикрыв веки, генерал.

— Далее. Керенский просит поручить командование корпусом не Крымову, а какому-либо другому генералу.

— Почему?

— Из политических соображений. Главное — Крымов монархист.

— Учту.

— Желательно заменить в составе корпуса Кавказскую туземную дивизию на регулярную кавалерийскую.

— С какой стати?

— В Кавказской офицеры преимущественно из гвардии, это настораживает: они также монархисты. Кроме того, если придется активно действовать в столице, подавление Совдепов руками туземных, а не русских войск может произвести неприятное впечатление.

— Приму к сведению.

— Еще не все. До правительства дошли слухи о каком-то заговоре, во главе коего стоит Главкомитет «Союза офицеров». Чтобы отвести всякое подозрение о соучастии в этом заговоре чинов Ставки, Керенский просит перевести главную квартиру союза из Могилева в Москву.

— Не возражаю.

— И наконец, последнее. Это уже моя просьба: откажитесь от услуг своего ординарца. По данным контрразведки, он — темная личность.

— Завойко в данный момент уже нет в Ставке, — ответил генерал.

Савинков испытал полное удовлетворение: он и не рассчитывал, что Корнилов уступит во всем. Оставалось чисто техническое дело — с офицерами штаба нанести на карты границы военного округа, отошедшего под власть главковерха, и пределы, оставшиеся в подчинении министра-председателя. После прощального обеда Корнилов уточнил:

— Вы объявите закон и введете военное положение, как только конный корпус закончит полностью сосредоточение под Петроградом?

— Совершенно верно. А каково ваше отношение, генерал, к Временному правительству? — в свою очередь спросил Савинков.

Корнилову стоило большого труда ответить:

— Передайте Керенскому, что я буду всемерно поддерживать его, ибо это нужно для блага отечества.

Савинков отбыл. Гора с плеч! Теперь нельзя было больше терять ни часа. Надо сказать, что Корнилов не испытывал угрызений совести. Он почти не кривил душой, соглашаясь на просьбы Керенского и Савинкова: пусть разложившийся питерский гарнизон остается под их командованием — он все равно никакой боевой ценности не представляет, в любом случае его предстоит распотрошить. Заменить Крымова? Он уже и так назначен командующим Отдельной армией, а на Третий корпус поставлен генерал Краснов. Согласие на перевод Главкомитета «Союза офицеров» ничего не значило — это делается не в день-два. Завойко же в Ставке действительно не было, правда временно: Корнилов направил своего ординарца с особо секретным поручением на Дон, к атаману Каледину. Так что слукавил он лишь в отношении Кавказской туземной — эту дивизию главковерх заменять не намеревался.

Пока собирались участники предстоящего совещания, Корнилов принял генерала Лукомского. Начальник штаба был взвинчен:

— Отовсюду поступают самые резкие отклики в связи со сдачей Риги. Германская главная квартира торжествует. Союзники готовы списать нас со счетов.

— Могу лишь повторить вам то, что вчера сказал румынскому послу Диаманди, — ответил главковерх. — Я предпочитаю потерю территорий потере армии. Именно поэтому войска оставили Ригу. Рига должна произвести такое же впечатление, как тарнопольская катастрофа.

— В июне — июле вина была возложена на большевиков, а теперь ее возлагают на нас, — упрямо возразил Лукомский. — Сами немцы признают: русская армия бросалась в отчаянные и кровавые атаки. Все армейские и фронтовые комиссары дали сообщения в газеты, что войска проявляли стойкость, самоотверженность, не было ни бегства, ни отказа от исполнения приказов, армии честно бились с врагом. Комиссары находят причины поражения в огромном перевесе противника в численности штыков и артиллерии, в плохой боевой подготовке наших частей и перебоях в работе механизма командования и фронта и Ставки… Вот, — он достал и развернул газетный лист: — «…эти перебои сделали бесплодными порыв революционных солдат. Знайте и говорите всем: нет пятна на имени революционного солдата! Многие части дрались с доблестью. Считаю необходимым отметить подвиг латышских стрелковых полков, остатки которых, несмотря на полное изнеможение, сражались в арьергарде до конца». И это — о большевистских полках! Я привел вам сообщение для печати, сделанное комиссаром Войтинским.

— Этот Войтинский сам, видать, большевик!

— Говорят, действительно, он некогда был большевиком, но в годы войны стал ярым их противником и в июльские дни отдавал приказы о расстреле ленинцев. Поэтому теперь ему и вера у общественности.

— Арестовать и судить!

— Это не в компетенции Ставки. Комиссары подчиняются непосредственно Временному правительству.

Главковерх перекатил желваки. Процедил:

— Скорей бы… — Приказал: — Найти факты о малодушии солдат и предать их гласности. Несколько нижних чинов расстрелять и трупы выставить по дорогам отступления. — Обернулся к карте: — Какие сообщения от Клембовского?

— Противник прекратил преследование. Более того, несколько дивизий группы Эйхгорна перебрасываются на Западный фронт.

— Неужели они отказались от наступления на Петроград? — Корнилов проследил путь от Риги на северо-восток. — Испугались Кронштадта?

— Вряд ли у них и была такая утопическая идея, — Лукомский с отчуждением посмотрел на главковерха. — Мы, ваше высокопревосходительство, русские генералы. А Петроград — столица России.

— Военная хитрость заключается в том, чтобы умело использовать силы врага, — назидательно ответил Корнилов. — Использовать в своих целях. — Он вернулся к столу. — Пригласите остальных.

Собрались те же, кто встречался здесь пятнадцатого августа. Корнилов зачитал приказ о переформировании Кавказской туземной дивизии в Кавказский туземный корпус. Корпусу он решил придать еще два конных полка — Осетинский и Дагестанский. Осетинскую пешую бригаду он преобразовывал также в конный полк. Командующим корпусом назначал князя Багратиона.

— Недостающее оружие получите со складов в Пскове.

Начальник контрразведки, полковник туземной дивизии Гейман и полковник Сидорин, прибывшие накануне из столицы, доложили, что на местах все подготовлено. Сто офицеров-фронтовиков направлены в Петроград для координации действий «патриотических» союзов.

Встал председатель Главкомитета «Союза офицеров»:

— Около трех тысяч офицеров вызвано из частей. Это самые надежные и проверенные. Большинство уже в Могилеве, остальные в пути. Ночью они получат инструкции, и с утра, группами, начнется переброска их для выполнения задуманной операции.

Участники совещания по картам и во времени уточняли и согласовывали планы, когда дежурный адъютант доложил Корнилову, что некий Владимир Николаевич Львов, посланец Аладьина и Завойко, просит немедленно принять его по крайне неотложному делу.

— Господа, продолжайте работу. Вернусь — подведем итоги.

Корнилов отворил дверь, вмонтированную в панель стены за письменным столом.

— Пригласите этого, как его, Львова, — приказал он адъютанту.

Владимир Николаевич Львов, или, как называли его, Львов-2, дабы не путать с князем Георгием Евгеньевичем Львовым, премьер-министром первых составов Временного правительства, объявился в эти дни на подмостках театра истории неожиданно. Но именно ему, в нарушение всех замыслов авторов и режиссеров, предстояло перепутать и нарушить всю последовательность как по нотам разученного действия.

Это был малоприметный думец, бывший московский универсант, прослушавший курс Духовной академии, — тот самый, которого вдруг назначили членом Временного правительства в качестве обер-прокурора святейшего синода. В правительстве Львов, как говорится, пустое место, продержался недолго, ни в чьей памяти не оставив следа. Хотя и был, по всеобщему мнению, человеком весьма энергичным. Так бы и не удалось Владимиру Николаевичу растратить свою неуемную энергию, если бы по чистой случайности не оказался он сопричастен огромным замыслам коренного переустройства России.

Произошло это так. Вскоре после Государственного совещания Львов, задержавшись в Москве, встретился в гостинице «Националь» со своим давним знакомым, неким Добринским — статским советником, членом петроградского «Клуба общественных деятелей». Встретившись, они конечно же завели разговор о результатах совещания. У Добринского выявилась своя точка зрения: надобно, мол, по примеру кабинета Рибо во Франции или кабинета Ллойд-Джорджа в Англии реконструировать и российское правительство, включив в него представителей всех партий, от правых до социалистов, всех мастей и оттенков, исключая конечно же большевиков.

— Да вот кто смог бы возглавить такой кабинет?.. Я не знаком лично с Керенским, но вряд ли он подойдет, — усомнился Добринский.

— Что вы! — вскричал тут Львов. — Александр — мой лучший друг, я знаю его как самого себя! И я убежден, что Саша вполне соответствует требованию момента!

— Коль вы с ним в таких друзьях, не могли бы вы высказать ему кой-какие соображения?

— О чем речь! — воодушевился Львов. — Конечно, могу!

— В таком разе я познакомлю вас кой с кем… — многозначительно пообещал Добринский. И действительно, познакомил с Аладьиным — «полномочным представителем союзнических кругов», а сам представился уже и как член исполнительного комитета «Союза георгиевских кавалеров» (хотя ни о каких подвигах статского советника на поле брани Львов не слыхивал). Теперь, вдвоем, Аладьин и Добринский ввели бывшего прокурора святейшего синода в курс дела: Ставка и «общественные деятели» решили добиться коренных реформ управления страною. Желательно мирным путем. Хотелось бы эти пожелания приватно довести до сведения Керенского.

По чести говоря, Львов-2 не был ни ближайшим, ни отдаленнейшим другом «Саши». Более того, именно Керенский, став министром-председателем, поспешил избавиться от бесполезного члена кабинета, и Львов с большими основаниями мог бы считать его своим недругом. Но коль назвался груздем… К тому же Львов по характеру был оптимистом и всегда находился в приподнятом настроении. Вот и теперь он с жаром воскликнул:

— Немедленно еду к Александру!

Через сутки он уже сидел в кабинете министра-председателя:

— Высокочтимый Александр Федорович! Определенными кругами я уполномочен спросить, желаете ли мы вступить в переговоры об изменении состава правительства.

— Кто эти «определенные круги»? — насторожился Керенский.

— Общественные деятели, имеющие достаточно реальную силу.

— Деятели бывают разные, — заметил премьер. — И в чем их сила?

— Не уполномочен сказать всего, отвечу лишь, что это серьезные деятели, обладающие такой силой, с которой вам надо считаться, — напустил таинственного туману Львов. — Я же уполномочен спросить: желаете ли вы вступить в переговоры с ними?

— Пожалуй. Если будут выдвинуты конкретные предложения.

Этот разговор состоялся двадцать второго августа. А вчера, двадцать третьего, Львов уже снова объявился в Москве, в «Национале»:

— Саша отнесся к нашим предложениям с огромным вниманием и готов принять любые условия, — сообщил он Добринскому в присутствии Аладьина. Моя миссия увенчалась полным успехом!

— Конкретней: Керенский готов вести переговоры со Ставкой? — начал уточнять Аладьин.

— Безусловно. Но только через меня.

— Так и запишем. Далее: он согласен на преобразование кабинета, на подбор такого состава, который пользовался бы доверием страны и армии?

— Об этом мы и говорили.

— Требования Керенского? Его программа?

— Александр готов выслушать наши требования и принять нашу программу.

— Вы, Владимир Николаевич, действительно блестяще справились со столь ответственным поручением, — оценил Добринский.

— Все в руках божьих и в его провидении… — скромно наклонил голову бывший обер-прокурор.

В этот момент в комнату вошел офицер. Сказав, что прибыл из Ставки, он протянул Аладьину засургученный пакет. Аладьин вскрыл, прочел вложенный лист. Изменился в лице, молча протянул бумагу Добринскому. Оба многозначительно переглянулись.

— Милостивые государи, коль я от вашего имени вступил в переговоры с главою правительства, вы не должны скрывать от меня… — с обидой начал Львов-2.

Аладьин протянул ему лист. Это была копия приказа Корнилова атаману Каледину начать движение казачьих войск на Москву.

— Боже упаси! Это ужасно! — воскликнул Львов. — Зачем поднимать меч на первопрестольную, когда можно миром?..

— Верховный главнокомандующий лишь трубит сбор, — успокоил Добринский.

— Нет, нет! Заклинаю вас именем всевышнего!.. Я поеду в Ставку и сам призову Корнилова не возносить меч! Я выезжаю!

— Согласны. Чтобы вас допустили к главковерху без помех, сошлитесь на господина Завойко и на меня, — поддержал его порыв Аладьин.

За время, проведенное в пути между Питером и Москвой, а затем между Москвой и Могилевом, представление о собственной значимости в развивающихся событиях возросло в распаленном воображении Львова непомерно. Соответственно расширились и его полномочия: теперь он уже и сам не мог отделить воображенное от действительного и уверовал, что его поступки направляет всевышний. Поэтому, переступив порог комнаты в губернаторском дворце и увидев перед собою самого Корнилова, он вместо приветствия воскликнул:

— Я от Керенского!

В бурых глазах верховного главнокомандующего зажегся мрачный свет.

— Я имею сделать вам предложение! — заторопился самочинный эмиссар. Напрасно думают, что Керенский дорожит властью — он готов, положась на милость божью, уйти в отставку, если вам мешает, но власть должна быть законно передана из рук в руки без кровопролития. Власть не может ни валяться, ни быть захваченной. Керенский готов на реорганизацию кабинета. Мое вам предложение: войдите в соглашение с Александром Федоровичем!

Корнилов озадаченно глядел на посланца. Дело принимало неожиданный оборот: ненавистный «штафирка» сам готов уступить власть. И если они договорятся, прикончить Совдепы и армейские комитеты будет легче легкого. А потом он разделается и с самим «танцором»… В военном же перевороте имелась доля риска. Лукомский бубнит: надо учесть и то, и се, и пятое, и десятое. Так что же ответить?..

— Передайте пославшему вас: по моему глубокому убеждению, единственным выходом из тяжелого положения является установление военной диктатуры и немедленное объявление страны на военном положении. Передайте: необходимо, чтобы Петроград был введен в сферу военных действий и подчинен военным законам, а все тыловые и фронтовые части подчинены мне. Я не вижу иного выхода, кроме немедленной передачи власти Временного правительства в руки верховного главнокомандующего.

— Военной власти — или также гражданской? — позволил себе уточнить Львов-2.

— И той, и другой, — отчеканил генерал.

— Быть может, лучше совмещение должности верховного главнокомандующего с должностью председателя совета министров?

— Согласен и на вашу схему, — хмуро кивнул Корнилов.

Одно обстоятельство в ходе этой беседы все же озадачивало Корнилова: почему Савинков, покинувший Ставку всего лишь несколько часов назад, оговаривал всякие мелкие частности: какую дивизию послать на Питер, да кого на нее назначить, да перевести из Могилева офицерский Главкомитет, — а этот чернобородый лысый человечек вдруг от того же «штафирки» привез на блюдечке полное отречение?..

— Вы когда в последний раз видели министра-председателя? — с металлом в голосе спросил он.

— Позавчера вечером. — Львов не уточнил, что это было и последнее, и первое их свидание за последние три месяца.

Позавчера. Савинков же покинул Питер на сутки раньше. Что могло произойти в столице такого за двадцать четыре часа, что побудило Керенского поднять лапки кверху? Может, и вправду испугался выступления большевиков?..

— Я не верю Керенскому, — угрюмо проговорил Корнилов. — И Савинкову не верю. — Сомкнул губы. Помолчал, сверля взглядом несчастного эмиссара. Впрочем, независимо от моих взглядов на их свойства и на их отношение ко мне я считаю их участие в управлении страной безусловно необходимым.

Заложил руки за спину, отступил от Львова:

— Могу предложить Савинкову портфель военного министра, Керенскому же — министра юстиции. Однако предупредите и того и другого, что я за их жизнь нигде не ручаюсь, а поэтому пусть они оба прибудут в Ставку, где я их возьму под охрану. Замолчал. Бросил:

— Еще вопросы?

— Н-нет… — пробормотал Владимир Николаевич, вдруг почувствовав всю тяжесть бремени, которую возложил на свои плечи. — С-со-вершенно ясно, да ниспошлет господь…

Корнилов выразительно щелкнул крышкой часов, давая понять посетителю, что аудиенция закончена.

— Честь имею.

Он скрылся за дверью, откуда проник, тут же оборвавшись, гул голосов.

Львов понял, что ему нужно поскорей уносить отсюда ноги. Спросил у вновь появившегося в комнате адъютанта:

— Когда ближайший поезд на Петроград?

— Генерал просит вас задержаться в Могилеве. Завтра должен вернуться в Ставку советник верховного главнокомандующего господин Завойко, с которым вам надлежит обсудить детали. Разрешите сопроводить вас в гостиницу.

Владимир Николаевич совсем упал духом. Когда же он доберется теперь до столицы?.. Не раньше двадцать шестого августа…

Глава вторая 25 августа

За полночь дошли и до их вагона. Трое офицеров. Старший в звании полковник с наголо выбритой головой, отражавшей на макушке свет лампы. Освещение было тусклым, но блик от движения скользил по лысине:

— Я — председатель Главкомитета, генерального штаба полковник Новосильцов. Прошу ваши командировочные предписания. — Собрал, приблизив к лампе, просмотрел. Одно отложил. Антону показалось — его предписание. Он насторожился. — Господа офицеры! Вы вызваны отнюдь не для испытания бомбометов. В Петрограде большевиками готовится вооруженное восстание под лозунгами: «Долой войну! Армию налево кругом, марш по домам! Резать офицеров и интеллигенцию! Всю власть — в руки большевистских вождей!» и так далее. На стороне большевиков все пролетарии Петрограда, почти весь гарнизон, все Совдепы и даже некоторые члены Временного правительства. Все это, конечно, организовано не без участия немецких марок.

Он снова сделал паузу.

— Однако «Союз офицеров», совместно с другими патриотическими обществами, опираясь на поддержку верных войск, под водительством нашего вождя генерала Корнилова принял все меры, чтобы разгромить это восстание. Войска уже на подходе к Петрограду. На вас же, господа офицеры, возложена почетная миссия выступить в самой столице, в тылу мятежников. Нанести согласованный удар по пунктам, которые будут указаны вам на месте, а также выполнить иные задачи, как-то: охрану мостов через Неву, охрану заводов, работающих на оборону, правительственных учреждений и так далее. На месте под начало каждого из вас будут даны пять — десять надежных нижних чинов.

Полковник поднял голову. Блик соскользнул со лба на кончик его носа.

— Участие — добровольное. На размышление даю пять минут.

— Откуда сведения о восстании? — спросил кто-то из артиллеристов.

— В Петрограде есть наши агенты, они внимательно следят за обстановкой, — ответил Новосильцов. — Кроме того, об этом же сообщил в Ставку сам Керенский. Он изъявил согласие передать власть генералу Корнилову на правах военного диктатора. Будет сформирован новый кабинет. От имени Керенского с таким предложением приезжали в Ставку управляющий военным министерством Савинков и Львов. Генерал Корнилов дал свое согласие.

Полковник посмотрел на часы, словно бы удостоверяясь, не истекли ли пять минут.

Антону были видны в окно тесно обступившие вагон солдаты-конвойные в косматых бараньих шапках.

Никто не отказался.

— Главкомитет высоко оценивает ваш патриотический порыв, торжественно проговорил полковник. — Довожу до вашего сведения, что по ходатайству Главкомитета каждому из вас по выполнении задания будет досрочно присвоено очередное воинское звание. — Обернулся к своим сопровождающим: — Капитан Роженко, объясните последующее.

Под лампу вступил сухощавый, стриженный под ежик мужчина:

— Утром каждый из вас взамен этого предписания получит новое, а также суточными сто пятьдесят рублей. Выедете немедленно, специальным эшелоном. По прибытии в Петроград явитесь не в штаб округа и не к коменданту, а по следующим адресам — прошу, господа офицеры, не записывать, а запомнить: Сергиевская, 46, — генерал Федоров; Фурштадтская, 28, — полковник Сидорин или хорунжий Кравченко; Фонтанка, 22, — полковник Дюсиметьер. Повторяю…

Антон напряг все внимание.

— К первому являются те, у кого фамилии от «а» до «з», ко второму — от «и» до «п», к третьему остальные, до конца алфавита.

— Безусловно, все, о чем здесь говорилось, держать в абсолютной тайне, — заключил Новосильцов. — Мы должны ошарашить большевиков неожиданным ударом. Желаю хорошего отдыха до утра, господа!

Поднес к глазам листок, который отложил ранее:

— Поручик Путко!

— Здесь! — отозвался, весь напрягаясь, Антон.

— Вас прошу следовать за мной.

Антон посмотрел в окно. Ему показалось, что шеренга конвоиров стала еще плотней. Капитан Роженко сопроводил его до штабной машины, а Новосильцов и третий офицер завершили обход вагонов.

«Дать ему под дых и скрыться?.. Смысл?.. Сообщить нашим адреса и новые сведения нужно во что бы то ни стало. Но добраться на попутных поездах раньше „испытателей“ не успею… Да и вокруг города, и на всех дорогах заслоны…» Он решил открыто рисковать только в самом крайнем случае.

У автомобиля их поджидали еще двое офицеров. Настроение у всех благодушное. «Нет, не раскрыли… Тут что-то иное…» Вскоре вернулись полковник со своим сопровождающим и с ними еще двое. Через несколько минут машина остановилась перед губернаторским дворцом.

Новосильцов плотно притворил дверь своего кабинета.

— На вас, господа, как на наиболее проверенных и надежных, возложена особая миссия… Соответственно вы будете и особо отмечены: и чином и наградой.

Кабинет был освещен ярко, разноцветные блики щедро рассыпались по выпуклостям головы полковника. Но выражение глаз, глубоко утонувших под надбровными дугами, Антон уловить все равно не смог.

— По прибытии в Петроград вам надлежит, переодевшись в солдатское или рабочее обмундирование, побудить чернь на заводах и в казармах столичного гарнизона к уличным выступлениям и организовать беспорядки. Непременно с кровью. — В слове «кровь» звук «р» прозвучал раскатисто. — Явитесь вы не по указанным адресам, а в гостиницу «Астория». Второй этаж, все номера левого крыла: от девятнадцатого по тридцать пятый. Выезжаете сегодня рейсовым курьерским.

— Почему именно нам оказана такая честь? — не удержался Антон.

— На каждого из вас мы располагаем рекомендациями от особо доверенных лиц, — ответил полковник.

«Вот как далеко простираются ваши заботы, милый Павел Николаевич!.. усмехнулся про себя Путко. — Ну что ж, профессор, вы и вправду обхаживали меня не зря…»

До отхода курьерского у него еще оставалось немного времени. Надо было во что бы то ни стало повидать Петра. Антон поспешил в казармы Георгиевского полка.

На плацу солдаты упражнялись в метании деревянных болванок-гранат. В большинстве это были бородачи среднего, за сорок, возраста — умелые и степенные, без новобранческой резвости. Приветствовали с достоинством, выставляя грудь в медалях и крестах. Наконец Путко увидел своего фейерверкера. Кастрюлин был в поту.

— Ну, скажу, удружили — отдали под барабан! — он тяжело перевел дух. Тут служи — не тужи!

— Иди прямо, гляди браво! — рассмеялся Антон. — Ничего, выдюжишь, это еще семечки! — Но шутить было некогда, да и настроение не то. Отвлек Петра в сторону, пересказал все, что узнал за минувшие ночь и утро. — Вот такая каша заваривается, товарищ Петр, успевай расхлебывать. Я предупрежу наших в Питере. А у тебя задача посложней. На пополнение георгиевских кавалеров затребовали не зря — хотят наверняка использовать как ударную силу. Отвести удар — вот твоя партийная задача.

Он положил руку на плечо Петра, посмотрел ему в лицо:

— Ты ни за что не должен допустить, чтобы полк выступил против революции. Как ты это сделаешь — не знаю. Но должен сделать.

Почувствовал, как затвердели под его пальцами мускулы на плече товарища.

— Как сделать? — повторил Антон. — Прикинь, на кого сможешь опереться, — не все тут служаки. Продумай, что должен будешь сказать, когда придет час, — в голосе его была тревога, и он не скрывал ее. — Теперь учить мне тебя нечего. Ты настоящий большевик. Ну, давай руку!.. Солдатам положено умирать в поле, а не в яме.

Через час поезд уже вез его на север, в столицу. Офицерам-провокаторам были предоставлены места в разных вагонах в первом классе. Попутчиком Антона оказался чернобородый, с обритой головой мужчина средних лет. Он то молча, нахохлившись, забивался в угол, то вскакивал, всплескивая руками и бормоча: «О господи, господи, грехи наши тяжкие!..», то вдруг начинал напевать, притоптывая штиблетами.

Попутчик показался Антону весьма странным. К тому же у Путко хватало своих дум, поэтому в общение с чернобородым незнакомцем он не вступал.

Завойко заехал в гостиницу «Днепр», где остановился Львов, уже через час после возвращения из Новочеркасска в Могилев. Корнилов сразу же передал ему суть вчерашней беседы с визитером Керенского. Теперь ординарец пригласил Владимира Николаевича вместе отобедать. Был он оживлен, розовощек, возбужден до крайности.

В ресторане за столом положил перед собой лист:

— Давайте прикинем состав будущего правительства. Львов оторопел. Завойко же с такой легкостью, как будто подбирать министров для него было так же привычно, как блюда меню, начал выписывать на листе в столбик:

— Лавр Георгиевич, безусловно, во главе. Керенского можно пока оставить товарищем премьер-министра… Портфели военного и морского?.. На выбор имеются четверо претендентов: Савинков, Лукомский, Алексеев и адмирал Колчак… Внутренние дела отдадим Филоненко… Торговлю и промышленность отдадим Москве, скажем Третьякову. Что дадим Милюкову?.. Может быть, земледелие? А финансы? Лучше, чем Родзянко, не найти. Да откажется он, шельма: любит быть в сторонке… Боюсь, придется мне…

В списке появился и министр по делам вероисповеданий. Но Завойко вписал неожиданно для Владимира Николаевича не его фамилию, а некоего Карташева. Львов обиженно заметил:

— Многие лица совершенно неизвестны. Перед составлением кабинета следовало бы пригласить в Ставку видных общественных деятелей и посоветоваться с ними.

— Так вот вам перо и бумага, — тут же предложил ординарец. — От имени верховного главнокомандующего можете написать кому угодно.

Львов тут же и написал. Своему брату Николаю Николаевичу, председателю «Всероссийского союза земельных собственников», жившему в Москве: «Генерал Корнилов просит приехать в Ставку выдающихся лидеров партий и общественных деятелей, в особенности Родзянко, немедленно. Предмет обсуждения: составление кабинета. Чрезвычайно важно поспешить откликнуться на его призыв. Телеграфируй число приезжающих и время приезда…»

Завойко следил за его пером. Досказал:

— «По адресу Ставки, князю Голицыну». Подпишите. Ординарец главковерха оказался настолько любезен, что даже проводил гостя к курьерскому. По дороге Львов отважился спросить:

— Для чего вы оставляете Керенского в кабинете, когда все тут так его ненавидят? Да еще даете пост товарища премьера…

— Керенский — как громоотвод для левых. Надо для успокоения солдат. Дней на десять.

— А потом?

— Лишь бы он приехал сюда, — отозвался ординарец, и Владимир Николаевич уловил в его голосе нечто двусмысленное.

— Главковерх обещал: если Александр приедет, его жизнь будет в безопасности.

— А как он сможет это сделать?

— Но Корнилов так мне и сказал!

— Мало ли что сказал? Разве Лавр Георгиевич может поручиться за всякий шаг Керенского? Выйдет он, скажем, из дому, а тут его и…

— Вы хотите сказать!.. Кто же осмелится?

— Да хоть тот же самый Савинков, почем я знаю?

— Ах, боже мой! — перекрестился «ближайший друг Александра». — Но ведь это же ужасно! Господь нам завещал…

— Ничего ужасного, — успокоил Завойко. — Его смерть, пожалуй, была бы даже необходима — как вытяжка возбужденному чувству офицерства.

— Так для чего же Корнилов вызывает его в Ставку? — воскликнул нечаянный эмиссар.

— Может быть, Лавр Георгиевич и захочет его спасти, да не сможет, спокойно разъяснил ординарец. И перед тем как помочь гостю забраться на ступеньки вагона, повторил: — Итак, не забудьте, что от Керенского требуется следующее: объявление Петрограда на военном положении; передача всей военной и гражданской власти в руки верховного главнокомандующего генерала Корнилова; отставка всех министров, а также чтобы он сам и Савинков непременно к послезавтрашнему приехали сюда, в Могилев. Все понятно?

Львов покорно кивнул.

В купе его попутчиком оказался какой-то молодой бравый офицер с двумя «Георгиями». «Приставлен?» — с опаской подумал Владимир Николаевич. Но у него теперь хватало иных, куда более весомых поводов для страха — по собственной воле он оказался втянутым в такую переделку, что дай бог живым выбраться!.. «Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие… Пронеси, пронеси господи!..»

Визит Львова не изменил планов Корнилова. Он лишь сулил еще более легкое их осуществление. Поэтому, получив утром двадцать пятого августа сводку о планомерном продвижении войск к Петрограду с юга, запада и севера, главковерх в последний раз принял генерала Крымова:

— Выезжайте в Псков. Как только получите от меня или непосредственно с театра действий известие о начале выступления большевиков, двигайте без промедления свои дивизии на столицу. Захватите город, обезоружьте и уничтожьте части гарнизона, которые примкнут к большевикам, обезоружьте население и разгоните Совдепы.

— Будет исполнено, ваше высокопревосходительство! — с воодушевлением ответил Крымов.

— По исполнении этой задачи выделите одну бригаду с артиллерией в Ораниенбаум. Под угрозой расстрела из орудий потребуйте от Кронштадтского гарнизона разоружения крепости и перехода на материк.

— Как прикажете поддерживать связь со Ставкой? — уточнил Крымов.

— Достаточно железнодорожного телеграфа, вы ведь идете на Петроград по требованию Временного правительства, — не придал значения такой малости верховный. — Ну, с богом! Увидимся в столице!

Они обнялись. Крымову пришлось изогнуться, чтобы низкорослый Корнилов не ткнулся ему лицом в живот.

Простившись с командующим Отдельной армией, главковерх пригласил к себе Лукомского и отдал дополнительные распоряжения:

— Пусть Балуев со своего Запфронта выделит в распоряжение главкосева две дивизии, пехотную и кавалерийскую. И Деникин пусть прибавит столько же. И тому и другому укажите, что части хотя и предназначены для Севфронта, но поступают в мое личное подчинение. Еще две дивизии отзовите из Финляндии. Перебрасываются, мол, на рижское направление. Однако через Петроград.

Начальник штаба сделал пометки в тетради. Поинтересовался:

— Что от Каледина?

— Атаман отдал приказ о погрузке казачьей дивизии. Якобы для укрепления войск в Финляндии. Дивизия будет следовать через Москву. В первопрестольной она должна оказаться в момент начала действий Отдельной армии против Петрограда. Москве я не верю. Вот пусть казачки и поработают там… Подтвердите Каледину: я придаю чрезвычайное значение срочной отправке донцов. Как дела у вас?

— С Юго-Западного фронта на подходе юнкерские «ударные батальоны». То же самое — и из Москвы. Один батальон сформирован из офицеров и юнкеров Александровского училища, второй — Михайловского. Из Ревеля в Царское Село подготовлен к переброске Омский «ударный батальон».

— Сколько частей мы будем иметь в итоге?

— С учетом ваших последних распоряжений — десять кавалерийских и пехотных дивизий. Это помимо «ударных» и «штурмовых батальонов», польских и чехословацких формирований, английского бронедивизиона, на которые мы тоже рассчитываем, и тех патриотических офицерских формирований, которые нанесут удар по противнику с тыла.

В это самое время, уже в вагоне, Крымов составлял приказ для каждой из дивизий своей Отдельной армии. Точно и последовательно генерал определял их предстоящие задачи: повелением главковерха надлежит «восстановить порядок в Петрограде, Кронштадте и во всем Петроградском военном округе… Против неповинующихся лиц, гражданских или военных, должно быть употребляемо оружие без всяких колебаний или предупреждений… Тотчас по получении сведений о беспорядках, начавшихся в Петрограде и не позднее утра 1 сентября вступить в г. Петроград… Разоружить все войска (кроме училищ) нынешнего Петроградского гарнизона и всех рабочих заводов и фабрик, поставить, где надо, свои караулы, организовать дневное и ночное патрулирование, силою оружия усмирить все попытки к беспорядкам и всякое неповиновение приказаниям… Занять вокзалы железных дорог, производить самую тщательную проверку документов у пассажиров и лиц, не принадлежащих к жителям окрестных дачных районов, из города не выпускать… Я буду первоначально находиться на Центральной телефонной станции».

На Уссурийскую конную дивизию Крымов возложил задачу продвинуться до Красного Села, занять позиции на Красной Горке, в Старом и Новом Петергофе, а затем «под угрозой батарей на Красной Горке потребовать, чтобы матросы и солдаты покинули Кронштадт и прибыли в Ораниенбаум, где их арестовать, после чего занять Кронштадт своими караулами для водворения порядка».

К приказу войскам был приложен и «Приказ главнокомандующего Отдельной армией № 1» для гражданского населения, коим Петроград, Кронштадт, а также все окрестные губернии объявлялись на осадном положении и учреждались в них и на Балтийском флоте военно-полевые суды, каждый суд в составе трех офицеров. В местностях, объявленных на осадном положении, запрещалось: жителям выходить на улицу ранее семи часов утра и позже семи часов вечера; открывать магазины, за исключением торгующих пищевыми продуктами; устраивать митинги, сборища и собрания как на воздухе, так и в закрытых помещениях и тем паче забастовки на заводах и фабриках. Запрещался также выпуск периодических печатных изданий, журналов и газет без предварительной цензуры и предписывалось населению немедленно сдать оружие в ближайшие комендантские управления. Виновные в нарушении каждого из большинства параграфов приказа подлежали расстрелу на месте, а за менее значительные проступки — передаче военно-полевым судам. «Предупреждаю всех, что на основании повеления верховного главнокомандующего войска не будут стрелять в воздух. Приказ этот вступает в силу со дня его опубликования…»

Крымов подписал бумаги, приказал размножить их и немедленно доставить в штабы дивизий.

Вернувшись из Ставки, Савинков поспешил в Зимний дворец. Сообщил Керенскому о блестящих результатах своих переговоров с Корниловым: тот уступил по всем пунктам. Со стороны Ставки опасаться нечего. Теперь нужно хорошенько подготовиться к отражению нападения большевиков.

— Вы действительно верите, что они в ближайшие дни пойдут на такой безумный акт? — задумчиво проговорил Керенский. — Ни я, ни министр внутренних дел не располагаем такими данными. Напротив, все их призывы…

— Маскировка, — нетерпеливо перебил управляющий. — Кто же в наши дни предупреждает: «Иду на вы»? Усыпить бдительность — и ударить!..

— Но у вас-то, Борис Викторович, откуда такие сведения?

— От французской военной миссии. И от моих контрразведчиков. — Он выложил на стол проект закона о казнях. — Главковерх одобрил. Вот его подпись. Вам надлежит лишь проставить свою.

— Я подпишу позже. Савинкову это не понравилось:

— За чем задержка?

— Есть кое-какие соображения. Оставим до завтра. Завтра я непременно подпишу.

Управляющий смерил взглядом министра-председателя. Хоть схвати его за руку и силой заставь вывести свой мерзкий автограф!.. Разгневанный, он молча повернулся и вышел из кабинета.

Керенский, в иное время чутко уловивший бы настроение своего помощника-недруга, на сей раз проводил глазами Савинкова без смятения. Его ум был отягчен иными заботами. После Московского совещания все личности и сообщества, в коих он чувствовал опору, оборотились, говоря на политическом жаргоне, «вправо»: как по команде заговорили о «сильной личности», противопоставляя ее «слабой», то есть ему. Из-под ног ускользала почва, и он, как в ту минуту, когда кадеты в самый канун Государственного совещания предъявили свой ультиматум, теперь с новой очевидностью понял, что балансирует на одной ноге. Долго ли удержишься в такой позе?..

Только что закончилось заседание центрального комитета кадетской партии, на котором «сливки прогрессивности» обсудили политическое положение в стране после московского форума и свои задачи. Керенский познакомился со стенограммой выступлений. «Дело идет к расстрелу, так как слова бессильны. И в перспективе уже показывается диктатор»; «Другого выхода нет, как только через кровь!»; «Необходима хирургическая операция!»… Даже ехидна профессор Милюков — и тот: «Керенский засиделся у власти». Правда, оговаривают: может-де остаться, но должен разделить власть с «сильной личностью». Он прекрасно понимал, зачем это им нужно: «сильная личность» пустит кровь, а прикроют его именем. Разве не того же самого хотел он, прикрывшись именем «народного героя» Корнилова?.. Но что же делать?..

Визит Львова лишь позабавил его: Владимир Николаевич всегда поражал Керенского своей детски-простодушной наивностью и поразительным для такой густой бороды и обширной лысины легкомыслием. Церковник всегда отличался тем, что, не занимаясь своим делом, любил совать нос в дела чужие с необычайным жаром и воодушевлением. Без конца попадая впросак, он служил мишенью для злых шуток. Поэтому Керенский, приняв его, ожидал услышать обычную болтовню или фантастические прожекты. Но многозначительность, с какой Львов держался, его намеки на неких деятелей, «обладающих достаточной реальной силой»… От чьего имени он поет? Может быть, его подослали как раз те, на кого Керенский сможет опереться?.. Поэтому он и дал, в самой расплывчатой форме, согласие вести с кем-то какие-то «разговоры».

Дела шли своим чередом. Он уже и забыл о странном визите. А тут еще на последнем заседании Петроградский Совдеп неожиданно — подавляющим большинством голосов! — выступил за отмену смертной казни на фронте и прекращение арестов и преследований ленинцев. В таких условиях подписать закон о введении смертной казни в тылу — явно вызвать бурную вспышку. Он сам — за казни. Но отказаться от опоры на Совдепы, пока не найдена другая твердая опора?.. Два дня назад, на выборах в столичную думу, большевики получили треть всех голосов. Керенский тут же дал свой ответ: закрыл их газету «Пролетарий», реквизировал типографию «Звезда». С большевиками разговаривать только так. Но Совдепы…

Сегодня с утра он направил в Петроградский Совдеп помощника главнокомандующего военным округом Козьмина, чтобы тот потребовал немедленно вывести из столицы пять полков — те, которые более всего заражены большевизмом. Под предлогом усиления войск фронта для защиты Петрограда от наступления немцев с рижского плацдарма. Козьмин был эсером. Только что он позвонил и сообщил, что председатель солдатской секции и его помощник поддержали требование о выводе полков. Завтра они поставят вопрос на Исполкоме. Председатель секции тоже был эсером, помощник — меньшевиком. На обе эти партии, слава богу, Керенский еще может положиться…

Но пришли председатель совета «Союза казачьих войск», атаман Оренбургского казачьего войска Дутов и терский атаман Караулов с требованием, чтобы министр-председатель разрешил казакам устроить парад-смотр в столице. Керенский не забыл дутовской телеграммы в поддержку Корнилова. Да и требовать таким тоном! Он даже топнул ногой.

В ответ Караулов опустил руку на эфес шашки:

— Казачество приходит к заключению, что для нас безразлично, кто правит в Зимнем: Александра Федоровна со скипетром или Александр Федорович со шприцем!

Что за намек?.. Керенский едва не приказал охране вытолкать наглецов взашей. Сдержал себя: еще и вправду начнут махать шашками. Смирил гнев. Пообещал разрешить парад. Убрались… Так на кого же опереться?..

А за несколько минут до прихода Савинкова на его стол начальник кабинета положил загадочную телеграмму:

Эта телеграмма вернула его мысли к недавнему посетителю. Значит, Львов все же связан с группой всемогущего Родзянки?.. Но пройдоха Добринский, он знал, отирается около Ставки… Так от кого же исходило предложение начать «разговоры»?..

Царский кабинет был огромным, неуютным. Хоть освещен ярко, а по углам, в простенках меж шкафами словно бы клубились зловещие тени и попахивало псиной.

Глава третья 26 августа

Облупившаяся известка стены, обнажившая глину, замешанную с соломой, и дранку. Он дернул незапертую дверь.

Наденька выбежала навстречу:

— Живой!.. А я как услыхала про Ригу — умерла! Отступила, оглядела:

— И не раненый? Не контуженный? Счастье-то какое! Он заразился ее радостью. Улыбнулся:

— Вот видишь как: с порога — и на порог! Только и делаю, что гостюю…

— Хорошо-то как!.. Сейчас воды нагрею, накормлю! Она уже и печь начала растапливать, и на стол накрывать.

— А у меня ни к чему душа не лежала… Хорошо еще, Надежда Константиновна передыху не давала: то да се, и в школе, и в клубе, и в Союзе молодежи!.. И скажу вам по секрету: я теперь девчат наших заводских санитарному делу обучаю: как повязки накладывать, как первую помощь оказывать. Набралась кой-чему в лазарете.

— Зачем же санитарному делу их обучать?

— По секрету скажу… Другому нельзя, а вам можно, вы ж большевик: дружины рабочие у нас на Выборгской устраиваются. Боевые. С ружьями. А в каждой дружине санитар положен быть.

«Неужели действительно готовятся выступать?» — с тревогой подумал Антон. Поднялся из-за стола:

— Нет у меня времени баниться.

— Тогда пошли, хоть немного провожу… — Она уже повязала платок. Ее раскрасневшееся лицо было таким красивым, что он залюбовался. — Случаем вы меня застали, Антон Владимирович… Как что-то шепнуло, чтоб домой прибежала… Через полчаса в культпросветотделе Надежда Константиновна делегаток эс-эс-эр-эм собирает, а я тоже теперь делегатка!

— Что это еще за эс-эс-эр-эм? — улыбнулся он.

— Так это же Социалистический союз рабочей молодежи!

— Не молодежи, а молодёжи, — поправил он.

— Какая разница? Главное — союз!.. Ну, мне сюда… А вы, как освободитесь, приходите!..

Через час Антон уже беседовал с Дзержинским. Показал командировочное предписание. Поручик получил его перед самым отъездом из Ставки: «Предписываю вам, с получением сего, отправиться в г. Петроград для производства испытаний и ознакомления с новыми образцами минометов и бомбометов. Срок командировки истекает 10 сентября…» Подпись генерал-квартирмейстера Романовского.

— Я обратил внимание, что на всех удостоверениях проставлен один и тот же номер — 800, одновременно со мной предписания получали еще несколько «испытателей».

Написал на листке адреса: Сергиевская, дом 46; Фурштадтская, дом 28; Фонтанка, дом 22, — и фамилии тех, кто должен был принимать командируемых офицеров. Дословно воспроизвел разговор с председателем Главкомитета в его кабинете. Антону казалось, что его тревога должна заразить Феликса Эдмундовича. Но Дзержинский слушал хотя и очень внимательно, но спокойно.

— Это все не так уж и важно?

— Напротив. Чрезвычайно важно и своевременно. Хотя многое нам уже известно. Товарищи железнодорожники постоянно сообщают нам о продвижении войск к Питеру. Получили мы и копии телефонограмм о вызове офицеров в Ставку на испытания. Догадывались что к чему… Что же касается задания, которое получили вы, то агенты, переодетые в солдат и рабочих, уже действуют в городе, пытаясь спровоцировать пролетариат и гарнизон на выступления.

Антон почувствовал даже разочарование: а он так спешил!..

— Но вы помогли увязать разрозненные факты в общую картину, продолжил Дзержинский. — Теперь мы лучше представляем, как должны действовать. Я немедленно сообщу о вашем докладе другим членам Центрального Комитета в в «военку».

— Может быть, не дожидаясь, пока они все соберутся и развернутся, ударить по их конспиративным квартирам? Я слышал: в районах созданы рабочие боевые дружины. И гарнизон нас поддержит!

Дзержинский свел к переносью брови. Резкая, глубокая морщина рассекла лоб. И снова Антон с болью увидел: много сил и здоровья унесли годы с момента их последней встречи в Кракове. Землистая кожа, провалившиеся щеки, обозначившие острые скулы. По-прежнему красивыми были большие, миндалевидного разреза глаза, но и в них появился металлический блеск.

— Корнилов, Керенский и вся их свора только и ждут повода, — сказал Феликс Эдмундович. — В июле у них не выгорело. Теперь они подготовились тщательней. Вы же сами разведали: стягивают карательные войска, засылают провокаторов. Нет! Мы повода им не дадим! Пусть они выступят первыми!

И тут Антон вспомнил: как раз об этом же писал Владимир Ильич! Еще в июне, когда и имя-то Корнилова не всплыло на поверхность!.. В статье «На переломе» Ленин предупреждал: пролетариат и большевики должны собрать все свое хладнокровие, проявить максимум стойкости и бдительности, и особо подчеркнул: «Пусть грядущие Кавеньяки начнут первыми». Тогда Антон не мог понять, почему же первыми. И не понимал до этой минуты. И вдруг теперь как вспышка света: чтобы не дать врагам повода!.. Гениальное предвидение!..

— Что должен делать я?

Дзержинский задумался. Потеребил острую клинообразную бородку:

— Посоветуюсь с товарищами. Думаю, что должны продолжить то, что так успешно начали. Проникните в самое логово провокаторов. Играйте прежнюю роль. Разузнайте как можно больше. Главное — кто именно, в каком обличье, где и когда… — Он прошелся из угла в угол, заложив руки за спину. — Коль у них есть контрразведка, они могут следить и за вами. Поэтому ни с кем из наших больше не встречайтесь, немедленно отправляйтесь в «Асторию».

— Как я буду поддерживать связь с вами?

— Александр Долгинов, с которым вы знакомы, сейчас связной «военки». Будете встречаться с ним в Исаакиевском соборе. Каждый вечер, в семь часов. Не сможете в семь — в девять или позже, через каждые два часа.

Александра переоденем прапорщиком. Желаю успеха. Антон добрался до Исаакиевской площади, на которую углом выходила гостиница «Астория», когда уже смеркалось. По дороге, пересекая Дворцовую площадь, увидел: в Зимнем почти все окна освещены.

Вильям Сомерсет Моэм в этот день давал очередной обед, или, как принято было здесь говорить, «открывал стол» в самом дорогом петроградском ресторане «Медведь». Он облюбовал этот ресторан не только из-за экзотического, сугубо русского названия, а и потому, что кормили в «Медведе» так, будто не существовало никакой мировой войны — напротив, весь мир только и заботился, как бы поставить к столу российских гурманов всевозможные яства: от средиземноморских устриц до тихоокеанских крабов и полинезийских черепах. Сам Моэм предпочитал русскую черную икру, заказывал ее целыми блюдами и поглощал ложками. Впрочем, его примеру следовали и гости. На керенки обеды стоили баснословно дорого. Для Вильяма это не имело абсолютно никакого значения — он мог тратить сколько угодно из тех сумм, которые зашили в его жилет в Нью-Йорке. Может быть, в пересчете на содержание русских полков каждый обед равнялся расходам на их месячное довольствие, но по сравнению с экономией на каждом не отправленном на Западный фронт американском полку это представляло сущую малость.

За минувшие дни Моэм уже совершенно освоился в русской Пальмире, обзавелся обширным кругом знакомств. Сашенька Короткова положила начало, а дальше покатилось само собой, во многом благодаря тому же «Медведю». Чувствовал себя Вильям отвратительно: кашель, снова кровь на платках. Но он уже вошел в азарт — и как разведчик, и как писатель. В первом своем качестве он начинал все более убеждаться, что вряд ли успешно справится с заданием: все говорят-говорят, бесконечно говорят там, где надо действовать; напыщенные декларации, ложь, а за этим апатия и вялость воли и мысли. Исключение составлял разве один Савинков. Зато как писатель Моэм испытывал истинное наслаждение. Какие типы! Впору было растеряться от такого разнообразия. Но он уже наторел и без особых усилий раскладывал их в своем сознании по полочкам. В обществе, где он привык вращаться прежде — в Америке, в Швейцарии и тем более в Англии и Франции, — индивидуальные черты были сглажены общепринятыми правилами поведения и скрывали лица, как маски. У него даже родился образ: люди напоминали камни, насыпанные в мешок, — их острые края постепенно стирались, и они становились гладкими и обкатанными, будто морская галька. Здесь же — то ли революция сорвала маски, то ли таков уж природный характер русских — каждый являл определенный тип: что Керенский (с ним он отобедал уже дважды), что профессор Милюков (три обеда), что Родзянко или Чхеидзе… Но особенно, конечно, Савинков.

С управляющим военным министерством он встречался чаще всего. И потому, что с первых же слов, еще в уютной розовой гостиной на Лиговке, они поняли друг друга и открыли свои цели (перед остальными Моэм представал лишь во второй своей ипостаси, как знаменитый писатель-путешественник), и, главное, потому, что надеялся: именно террорист окажется человеком дела.

Вот и сегодня Моэм обедал в «Медведе» с Савинковым.

Поводом для встречи послужил разговор Моэма с сэром Бьюкененом, состоявшийся накануне вечером.

— Только что меня посетил русский друг, директор одного из крупнейших петроградских банков, — сказал своему соотечественнику английский посол. Русский друг уведомил о готовящемся военном перевороте и попросил поддержки, в том числе и британскими броневиками. Этот визит меня несколько озадачил. Во-первых, было бы благоразумней, если бы генерал Корнилов, дипломат не посчитал нужным скрыть, что он достоверно знает, кто возглавит переворот, — да, если бы генерал Корнилов подождал, пока большевики сделают первый шаг, а уже тогда пришел бы и раздавил их. Во-вторых же, для нас желательнее не единоличная диктатура, а некий триумвират. Хотя Керенский почти доиграл свою роль, Корнилов не сможет обойтись без него. Керенский своими пышными фразами еще пьянит русскую толпу. Он мог бы убедить общественность, что насилие над нею генерал совершает в интересах родины и революции. В ином же случае не исключена гражданская война, что совершенно противоречит как британским, так и франко-американским интересам: русские должны воевать против кайзера, а не друг против друга.

— Прошу извинить меня, сэр, но вы упомянули о триумвирате…

— Я не оговорился, — поджал губы сэр Джордж. — Керенский разглагольствует, генерал — воюет. Но я весьма сомневаюсь в его способностях как государственного деятеля, хотя бы мало-мальски сведущего в политике и дипломатии. Третьим и реальным лидером мог бы стать сэр Савинков. Он обладает и твердостью, и европейским кругозором. Что же касается его… гм… щекотливого прошлого, то оно нас не смущает, а толпе должно импонировать. И до поры мы, англичане, можем смотреть сквозь пальцы на его связь с Парижем…

Сейчас, в отдельном кабинете «Медведя», Моэм как бы продолжал эту тему, хотя и в несколько иной оранжировке. Не раскрывая всего, что узнал от посла, полюбопытствовал:

— Ходят слухи, что некие войска движутся с фронта к Петрограду. Известно ли вам об этом, мистер Савинков?

— Более того, дивизии вызваны именно мною, мистер Моэм.

— Весьма приятно слышать. Ваше здоровье!

— Ваше здоровье!

Икра, севрюжка, семга, грибки — о, русские белые грибки! — превосходно шли под смирновскую.

— Но не преждевременно ли приближаются, высокочтимый Борис Викторович? Конечная цель каждого продвижения войск — стрельба, не так ли? — Вильям Сомерсет щедро намазал кавьяр на тонкий ломтик хлеба. — Если они вдруг, ни с того ни с сего, откроют огонь по столице — какое это произведет впечатление на союзные и противоборствующие нам державы? Мы будем огорчены, противники — обрадованы.

— Удар будет ответным. Первыми выступят большевики.

— М… ум… М… ум… — прожевал писатель. — Вы в этом уверены?

— Как в том, что русская водка самая лучшая в мире. Разрешите?

— Хотя я и патриот своего отечества, вынужден признать вашу правоту. Ваше здоровье!

— Ваше здоровье!

Напиткам вполне соответствовали соленья и маринады. Острая пища была противопоказана Моэму, но он не мог удержаться от соблазна.

— Разделяет ли вашу точку зрения о предстоящих событиях и мистер Керенский? Нам было бы весьма нежелательно, чтобы они застали министра-председателя врасплох. Он — милейший человек.

— Между мною и Александром Федоровичем установилось наконец полное единодушие: он так же остро ненавидит большевиков, как и я.

— М…ум… М…ум… Заливная осетрина великолепна!.. Весь мир объездил, а такой не едал. Вы можете гордиться не только водками… Но существует ли единодушие между Керенским и Корниловым?

— К заливному непременно нужно хренку. Позвольте? Жаль, нет Сашеньки она превосходная хозяйка стола.

— И украшение. А все же?..

— Не скрою: взаимное напряжение между ними существовало. Но в результате моего последнего визита в Ставку — я простился с верховным главнокомандующим два дня назад — высший генералитет во главе с Лавром Георгиевичем согласился со всеми предложениями Временного правительства. Разрешите?

— О, количество поглощаемого вами спиртного соответствует масштабам вашей страны! Мы, по сравнению с Россией, крошечное государство. Разве что полрюмки… Вы сообщили мне одно из самых обнадеживающих известий. Однако русскому правительству пора уже отбросить прилагательное «временное», которое обязывает к полумерам… Разрешите, я прикажу подать горячее?

— Предоставьте это мне, господин Моэм, — даже в «Медведе» официанты вряд ли понимают по-английски.

Борис Викторович дернул шнур звонка, отдал распоряжение будто бы из под земли выросшему официанту.

— Для того чтобы усилия союзных держав быстрей увенчались блестящей победой и долгожданным миром, ваш народ, как и наш, и народы других союзных держав, безусловно, должен будет принести новые жертвы на алтарь Марса. Моэм вонзил вилку и начал рассекать зажаренный по-английски, с кровью, бифштекс. — Но для этого, как справедливо сказал однажды ваш национальный герой генерал Корнилов, России необходимо иметь три армии: армию в окопах, армию в тылу — на заводах и фабриках, и армию железнодорожную, обеспечивающую фронт всем необходимым. А для этого обе армии тыла должны подчиняться тем же законам, что и армия в окопах… Кофе или чаю?.. Я пристрастился к чаю — волшебный напиток!

— За годы, проведенные на чужбине, я тоже соскучился по чаю. Но осмелюсь налить еще по рюмке. Как говорят у нас: «Посошок на дорожку».

— Любопытно! Я боюсь запамятовать, запишу: «По-со-шок». Меня всегда влечет к необычному, романтичному… Путешествовать, встречать интересных людей, животных. И в новом вдруг обнаруживать знакомое. Вы не можете представить моего изумления, когда однажды на одном из островов Малайского архипелага я вдруг увидел на дереве птицу, ранее примеченную мной в Британском зоологическом саду! Первой моей мыслью было, что она упорхнула из лондонской клетки… У меня уже шумит в голове. Но коль «по-со-шок»!..

— По-русски полагается и чокаться.

— Да-да, я уже приметил этот ваш милый обычай. Да… Так о чем шла речь?

— О введении военно-полевых судов и смертной казни для тыла. Савинков залпом опорожнил рюмку и перевернул ее вверх дном. С нее не стекло ни капли. — Как раз это и явилось главной темой моей беседы с генералом Корниловым. Проект закона уже составлен, одобрен главковерхом и правительством и лишь ждет подписи министра-председателя. Окончательному утверждению его и будет посвящено заседание кабинета, которое начнется через час. В ответ на обнародование закона последует выступление большевиков и Совдепа, которое вызовет, в свою очередь, необходимость использования карательных войск и окончательно ликвидирует большевизм и Советы.

Савинков промакнул губы крахмальной салфеткой:

— Поблагодарив за столь приятно проведенное время, я вынужден буду откланяться, чтобы не опоздать к заседанию в Зимнем. Сегодня я заставлю Керенского подписать этот закон.

Он улыбнулся. Взгляд его удлиненных глаз был меланхоличен.

— Мы, высокочтимый Борис Викторович, — сказал Моэм, — я говорю «мы» в самом широком смысле — чрезвычайно высоко оцениваем вашу деятельность и жаждем в самом ближайшем будущем увидеть вас на посту, достойном ваших талантов и энергии!..

Выпили они порядочно. Но ни у того, ни у другого не было, как говорится, «ни в одном глазу»: профессиональный навык.

Львов примчался прямо с вокзала в Зимний, когда там уже началось заседание правительства.

Слава богу, в Малахитовом зале пока решались малосущественные вопросы, не требовавшие участия министра-председателя, и Керенский все еще пребывал у себя в кабинете.

— Доложите: мне нужно срочно, немедленно, сию же минуту переговорить с Александром Федоровичем! — набросился на дежурного адъютанта Львов.

Офицер не устоял перед таким бурным натиском. Скрылся за дверью.

— Проходите. Но у министра-председателя для вас лишь три минуты.

— Приветствую вас, приветствую, — рассеянно оторвался от бумаг Керенский. — Что еще стряслось? Новые предложения?

— Нет! Все совершенно изменилось! — вскричал Львов таким трагическим голосом, что Керенский, привыкший ко всяким выходкам записного шута, все же удивленно вскинул брови. — Я должен сделать вам формальное предложение!

— От кого?

— От Корнилова.

— Он вызывает меня на дуэль?

— Хуже! Генерал Корнилов поручил мне передать вам, что дальнейшее пребывание у власти Временного правительства недопустимо. Вы должны сегодня же побудить членов кабинета вручить всю полноту власти верховному главнокомандующему, а до сформирования нового состава совета министров передать текущее управление делами товарищам министров, объявить военное положение по всей России!

Владимир Николаевич выпалил все это единым духом, заглотнул воздух и продолжил:

— Генерал Корнилов нигде, кроме как в Ставке, не отвечает за вашу жизнь, а посему предлагает вам и Савинкову в эту же ночь выехать в Ставку, где вам предназначен пост заместителя премьер-министра, а Савинкову портфель военного министра. О своем отъезде в Могилев вы никого предупреждать не должны!

Он снова судорожно заглотнул воздух, но смолк.

Керенский в изумлении глядел на него. Расхохотался:

— Бросьте шутить! Наплели такое!

— Какие шутки! — с новой энергией и отчаянием вскричал Львов-2. Положение в сто раз хуже, чём вы даже можете подумать! Чтобы спасти свою жизнь, вы должны немедленно исполнить все требования генерала! Вы обречены!

Керенский все еще остолбенело глядел на бывшего обер-прокурора. Подумал было: не свихнулся ли он?.. Но тут же мозг начал лихорадочно выбрасывать, выстраивать, замыкать в единую цепь час назад еще разрозненные звенья: продвижение конных дивизий, заседание ЦК партии кадетов; «Союз офицеров»; визит казачьих атаманов, поведение самого Корнилова — начиная от первого ультиматума и кончая выступлением на Государственном совещании в Москве… И эта странная вчерашняя телеграмма — в его адрес для передачи Львову. От Добринского и с вызовом Родзянки. С вызовом куда, в Ставку?.. Без Родзянки и Милюкова, это он уже точно знал, не могло обойтись ни одного сколь-нибудь важного государственного дела!..

Он не заметил, что выскочил из-за стола и мечется, натыкаясь на кресла, по огромному царскому кабинету.

Замер перед бледным, взмокшим, перепуганным Львовым:

— А что, Корнилов вызывает в Могилев и Родзянко?

— Да, да! И его, и других выдающихся лидеров и деятелей!.. Я сам… он запнулся, — сам видел, как он писал вызовы!

«А что же Савинков? — метнулась было спасительная мысль. — Он же только-только из Ставки… Он же доложил: Корнилов на все согласился! Или он с ними заодно?..»

— Вы когда приехали?

— Сию минуту! Прямо с поезда — к вам!

«Неужели все перевернулось за одни сутки?.. Или Корнилов обманул управляющего?.. Или Савинков с ними в сговоре?..»

Он все еще колебался.

— Вы сами понимаете, Владимир Николаевич, если я сейчас появлюсь в Малахитовом зале и сделаю такое заявление министрам, мне никто не поверит: меня поднимут на смех. Я отлично вас знаю, совершенно вам доверяю. Но не могу же я сказать такое голословно.

— Я передал все точно, — отозвался Львов, — Я ручаюсь за сказанное.

— В таком случае изложите требования главковерха на бумаге.

— С удовольствием! Вы же знаете: я никогда неправды не говорю!

Керенский пододвинул ему лист, перо и чернильницу. Проследил, как посетитель начал выводить:

Последние два слова он вывел с прописных литер.

— Подпишите. Проставьте дату.

— Пожалуйста: «В. Львов. Петроград. Августа 26 дня 1917 г.»

Керенский больше не сомневался: да, так оно и есть!.. Но решение — как поступить? — еще не приходило. Подчиниться? Выступить против?..

— Хорошо… Хорошо… — пробормотал он.

— Вот и замечательно! — с облегчением проговорил Львов-2. — Куда вам против них всех!.. Теперь все разрешится миром. Господь вразумил вас… По-божески… Они там тоже хотят миром, чтобы власть перешла от одного правительства к другому законно… — Запнулся: — Ну а вы что же, поедете в Ставку?

Керенский интуитивно уловил нечто, насторожился:

— Не знаю… Смогу ли я быть министром у Корнилова?.. Ехать или не ехать, вы как думаете?

— Не ездите! — не выдержал, вскочил и взмолился Львов. — Христом богом заклинаю: не ездите! Для вас там ловушка уготована — арестовать вас там и убить хотят!

Керенский почувствовал холодную сосущую пустоту под ложечкой. Еще никогда смертельная опасность не представала перед ним так явно: «Как только увидел эти бурые глаза вепря… Так нет же!..»

— А как быть?

— Уезжайте куда-нибудь подальше, только подальше! И уповайте на милость всевышнего, он милосерден!

Бывший обер-прокурор святейшего синода даже осенил Керенского крестным знамением. Но в душе министра-председателя еще теплилась надежда:

— А что будет, Владимир Николаевич, если вы ошиблись или над вами пошутили?.. Ведь это очень серьезно. То, что вы написали. — Он повертел перед лицом Львова листком, им написанным.

— Ни ошибки, ни шутки здесь нет, — с настойчивостью ответил Владимир Николаевич. — В Ставке вас ненавидят… Уезжайте немедля. Бог велик милостию.

«Бог-бог, да и сам не будь плох!..» Министры, зная легковесность Львова, не поверят его записке. Да и сама записка… У Керенского уже вызревал план действий.

Прежде всего надо «закрепить» соучастника, то есть заставить повторить все им сказанное при третьем лице, свидетеле. А перед тем стоит связаться по аппарату Юза со Ставкой и получить подтверждение из первых рук. А ну-ка!..

— Владимир Николаевич, а что, если я переговорю с Корниловым?

— Замечательно! Вы убедитесь, что я не погрешил против истины!

— В таком разе через час приезжайте в военное министерство на Захарьинскую. Там есть аппарат. Будем вести разговор вместе.

Выпроводив посетителя, Керенский вызвал адъютанта:

— Распорядитесь, чтобы мне приготовили на восемь часов связь по Юзу с главковерхом, а к девяти пригласите в мой кабинет помощника начальника управления милиции Балавинского и помощника командующего округом Козьмина. — Оглядел комнату. — Пусть они оба, в момент моего возвращения, станут вон там, за портьерами.

— З-за портьерами? — адъютант от изумления не мог закрыть рта.

— Вы плохо слышите? Исполняйте. Прикажите подать мой автомобиль.

По дороге на Захарьинскую министр-председатель еще надеялся, что Корнилов с недоумением спросит: «Какой-такой Львов? Что подтвердить?»

Телеграфист снял с аппарата ленту:

— Верховный главнокомандующий на проводе. Львова не было. Да оно и к лучшему. Керенский сыграет за двоих.

— Здравствуйте, генерал, — начал он диктовать. — У аппарата Владимир Николаевич Львов и министр-председатель. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведения, переданным Владимиром Николаевичем.

Аппарат застучал. Не в силах побороть волнения, Керенский склонился к ленте через плечо телеграфиста.

Керенский изобразил из себя Львова, даже начал говорить, подражая его елейному голосу:

— Передавайте: «Я, Владимир Николаевич, вас спрашиваю: то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили меня известить Александра Федоровича только совершенно лично? Без этого подтверждения лично от вас Александр Федорович колеблется мне вполне доверить».

Аппарат Юза выжал из себя ленту:

Теперь министр-председатель снова воплотился в себя:

— Я, Александр Федорович, понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя, надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

— Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае? — ухватился за соломинку Керенский.

Тук-тук-тук-тук… «Во всяком случае», — оттарабанил аппарат.

— Передайте: «До свидания, скоро увидимся».

«До свидания», — могильно отозвалось с дальнего конца линии связи.

Итак, прояснилось… Однако к концу разговора что-то в душе Керенского словно бы перевернулось. Вот так, за здорово живешь, отдать все, чего достиг: царский кабинет, покои Зимнего, почести, славу, власть?.. И кому!.. Angus in herba[22]. И он же ее пригрел!.. О нет!..

Обуреваемый жаждой немедленных контрдействий, Керенский сбегал по лестнице к выходу из министерства, когда увидел поднимающегося навстречу запыхавшегося Львова-2.

— Уже переговорили? Так что же, Александр Федорович, верным я вашим другом оказался, не обманул вас?

О, sancta simplicitas![23] Нет уж, упаси бог от таких друзей! А с врагами он разделается сам!..

— Прошу в автомобиль: вернемся в Зимний и отдадим необходимые распоряжения, — он пропустил Львова впереди себя.

Войдя вместе с ним в свой — свой! — кабинет и убедившись по легкому колыханию штор, что свидетели уже на месте, он обернулся к спутнику:

— Прошу вас снова пересказать предложения генерала Корнилова по пунктам. В целях сохранения тайны мы обменялись с главковерхом лишь общими соображениями.

Львов повторил все слово в слово.

— И вы подтверждаете, что все предложения, изложенные в вашей записке, исходят от самого генерала Корнилова?

— Готов поклясться на распятии.

— Достаточно. — И, обернувшись к колыхающимся шторам, приказал: Выходите, господа! Вы все слышали и сможете подтвердить. Приказываю арестовать участника заговора! — он повелевающим жестом показал Козьмину и Балавинскому, выскочившим из-за штор, как артисты на публику из-за занавеса, на остолбеневшего Львова-2.

Когда же потерявшего дар речи Львова увели, обернулся к адъютанту:

— Вызовите из Малахитового зала Некрасова и Савинкова.

Адъютант бросился по лестницам и анфиладам Зимнего со всех ног.

— Где же вы, Александр Федорович? — укоризненно вопросил товарищ министра-председателя Некрасов, входя в кабинет.

— Мы вынуждены были без вас приступить к обсуждению законопроекта о тыле, — добавил Савинков.

— Ах, без меня? — с иронией произнес Керенский. — Так ознакомьтесь же вот с этим! — и протянул своим коллегам записку Львова и ленты переговоров с Корниловым по Юзу.

— Это серьезное преступление! — оценил Некрасов.

— Это какое-то недоразумение, — возразил Савинков. — Правительство обязано использовать все средства для мирной и без огласки ликвидации конфликта. Противоположное может привести к крайне тягостным последствиям. — Он еще раз перечитал документы. — Ваши вопросы главковерху и его ответы вам — одни общие фразы. Под ними можно подразумевать все что угодно.

— А записка Львова?

— Но ее же написал не Корнилов. А он, он мне обещал!

— Вам!.. — саркастически проговорил Керенский. — Нет! Никаких сомнений! Наш диалог: классический образец условного разговора, где отвечающий с полуслова понимает спрашивающего, ибо им обоим известен один и тот же предмет обсуждения, где все ясно для посвященного и загадочно для постороннего.

— Совершенно верно, — поддакнул Некрасов. — Нельзя же было говорить по аппарату открыто о столь секретном деле!

— Ответы Корнилова полностью совпали с пунктами записки Львова, закончил дискуссию Керенский. — Налицо не конфликт, а преступление. Его нужно ликвидировать мирно, я согласен. Но не путем переговоров с преступным генералом, а волей правительства! Нарушивший свой долг генерал должен немедленно подчиниться верховной власти!

Савинков сам уже понял, что здесь все не так-то просто. Неужели Корнилов обманул его? Не он, Борис Викторович, использовал тупоголового солдафона, а солдафон одурачил его, как вислоухого простака!.. Нет, он не мог столь постыдно ошибиться: не генерал, а взявшие его на абордаж в Ставке Завойко, Родзянко и иже с ними осуществили свой хитроумный план. Обескураженный, разгневанный, он даже и в этот момент куда ясней, чем Керенский, понял, к чему может привести бескомпромиссный разрыв с Корниловым.

— Даю вам честное слово: в этой ситуации я на вашей стороне. Но огласка приведет к тягчайшим последствиям. Я сейчас сам переговорю с Корниловым по прямому проводу! — с решимостью сказал он.

— Категорически запрещаю. Разговаривать больше не о чем!

— По крайней мере, разрешите мне связаться с Филоненко: как-никак он комиссарверх и лицо, мне подчиненное.

— Пожалуй. В моем присутствии.

Связь была установлена. Но каково же было удивление Савинкова, когда он, поведя туманный, обиняками, разговор, понял, что его соглядатай при Ставке совершенно не в курсе дела!..

— Подтвердите комиссарверху, для передачи Корнилову, что вы и я завтра выезжаем в Ставку, — сказал Керенский.

Теперь уже настал черед удивиться Савинкову:

— Вы все же собираетесь ехать в Могилев?

— Безусловно, нет. Нам нужно ввести в заблуждение Корнилова, чтобы выиграть как можно больше времени. — Керенский наконец понял, что ему нужно делать. Больше того, прострация первых минут сменилась в его душе ликованием. Ненавистный соперник сам дал повод низвергнуть его. Мало того, счастливая звезда осветила путь к самой вершине!.. — Какими силами мы располагаем, чтобы обуздать мятежного генерала?

— В его руках вся армия. Конный корпус и еще несколько дивизий уже на подходе к Петрограду. Вы сами их вызвали, — ответил Савинков.

Он не мог понять перемены настроения Керенского. Он был опытный заговорщик и долгие недели плел заговор. Теперь он оказался опутанным своею собственной сетью. Корнилов, как сабля в его руке, — это понятно. Но он не желает оказаться в подчинении у Корнилова-диктатора. Да и самому генералу он будет не нужен: эсер, террорист Савинков конечно же не меньше ненавистен Корнилову, чем все иные противники престола.

— А полки столичного гарнизона? А моряки Кронштадта? А фабричный и заводской люд? — продолжал выспрашивать Керенский.

— Они все заражены большевизмом.

— После июльских дней большевизм утратил всякую реальную опасность. А вот мне революционные массы поверят!

— Неужели вы захотите вооружить рабочих?

— Из двух зол выбирают меньшее. Сегодня вооружим, завтра разоружим. Как вы отнесетесь к моему желанию назначить вас военным генерал-губернатором Петрограда? Впрочем, к этому мы еще вернемся. А, сейчас я объявляю экстренное заседание правительства!

Никто из министров еще не покинул резиденции, и поэтому все собрались в Малахитовом зале уже через полчаса. Заявление министра-председателя о последнем ультиматуме Корнилова вызвало единодушную реакцию: испуг. Большинство испугались за себя, а кое-кто — министры-кадеты и «внепартийный» Терещенко, — что планы заговора оказались раскрытыми преждевременно и генерал чересчур зарвался.

— Я смогу бороться с мятежом, поднятым Корниловым, лишь при условии, что правительство предоставит мне единолично всю полноту власти! вычеканил заготовленную фразу Керенский.

— Единоличная диктатура? — подал из угла встревоженный голос Церетели.

— Если хотите, можете назвать и так, — дерзко ответил премьер.

Куранты в этот момент начали отбивать полночь.

Корнилов вернулся из аппаратной в свой кабинет, где его терпеливо ждал генерал Краснов, с которым главковерх вынужден был прервать беседу на полуслове.

— Ну вот, все складывается как нельзя лучше, — торжествующе возгласил он. — Фигляр принял все мои условия: двадцать восьмого он будет уже здесь! Так на чем мы остановились, Петр Николаевич?.. — Он еще находился под впечатлением столь легкой победы над «штафиркой» и потерял нить беседы. Да, так вы берете Третий корпус?

— Я старый солдат, ваше высокопревосходительство, и всякое ваше приказание исполню в точности и беспрекословно.

— Ну вот и отлично. Поезжайте сейчас в Псков. Отыщите Крымова. Явитесь и к главкосеву Клембовскому. От них получите последующие указания.

Краснов, казачий офицер «от младых ногтей», во многом походил на Корнилова: решительный, прямолинейный, не расположенный к лишним рассуждениям. Голос гулкий, с сипотцой — привычный к отдаче команд на ветру, на скаку. Но он был из старых «служилых» генералов, неторопливо поднимавшихся со ступени на ступень, и эта неторопливость и последовательность выработала у него основательность, которой не хватало главковерху. Поэтому, приняв предложение возглавить корпус, он высказал и некоторые сомнения:

— Разумно ли на такое… гм… гм… деликатное дело, как переворот, бросать туземную дивизию?

— Этим неграмотным, далеким от политики чучмекам все равно, кого резать, — лишь бы резать. Они верят своему командиру князю Багратиону. Кого князь прикажет, того они зарубят или расстреляют.

— Но туземцы не знают ни меня, ни Крымова. И Уссурийская дивизия не знает меня. Только донцы, которыми я командовал… К тому же разворачивать дивизию в корпус на походе, в вагонах… Для такой операции требуется особая подготовка: победные марши, напутственное слово, обещания добычи и наград.

— Не усложняйте, Петр Николаевич. Это будет лишь прогулка. В любом случае для усмирения столицы и первопрестольной хватило бы не десятка, а двух настоящих боевых дивизий. Керенского в армии ненавидят. Кто он такой? Шпак. Едва ли не еврей. Фигляр. А теперь и он у нас в руках. Власть он передает нам законно. Остается лишь утихомирить смутьянов.

— Коли так…

— Да поможет вам господь! С богом!..

И все же генерал Краснов покидал кабинет главковерха не в полном боевом настроении: действия начинать через день-два, а он даже не побывал в дивизиях своего корпуса, не встретился с офицерами. Да и где весь этот корпус?.. Правда, только что поступило донесение: Уссурийская конная начала на станции Великие Луки погрузку в эшелоны, чтобы следовать в Красное Село, а завтра поутру от станции Дно двинется на Царское Село Кавказская туземная и из Пскова на Гатчину — его собственная Первая Донская дивизия. На исходные рубежи корпус выйдет к вечеру послезавтрашнего дня, двадцать восьмого августа.

После ухода Краснова верховный главнокомандующий собрал у себя Завойко, Аладьина, Лукомского и еще двух-трех приближенных. Предстояло окончательно решить, какую форму военной диктатуры ему избрать единоличную или же учредить совет обороны под своим председательством, а кабинет министров подчинить этому совету. Корнилов на дух не принимал само слово «совет», и вообще ему больше нравился первый вариант. Завойко же и Аладьин высказались за второй.

— Подождем приезда в Ставку Родзянко, Милюкова и князя Львова, прервал дебаты генерал. — Прошу подтвердить им мою просьбу: хочу видеть их здесь не позже двадцать девятого. — Обернулся к ординарцу: — Сейчас же пошлите телеграмму Савинкову: «Корпус сосредотачивается в окрестностях Петрограда к вечеру 28 августа. Прошу объявить Петроград на военном положении 29 августа». Моя подпись.

Глава четвертая 27 августа

Вчера вечером Антон, едва переступил порог «Астории» и назвал свою фамилию портье, как тот — внушительный, с седой скобелевской бородой, похожий на сановника, — с почтительностью протянул ему ключ от номера. На бирке значилось: «23».

По белой мраморной лестнице Путко поднялся на второй этаж. Площадка второго этажа образовывала холл с двумя массивными колоннами в центре. Мягкая низкая мебель. Ковры. В нишах — бронзовые скульптуры. Картины в золотом багете, бра на стенах, хрустальные люстры, китайские вазы на подставках красного дерева… Его номер был в левом отсеке вторым от холла. Белая резная дверь с бронзовой ручкой и овальным оконцем, застекленным и затянутым изнутри зеленой шелковой шторкой.

В левом отсеке были комнаты с номерами от девятнадцатого до тридцать пятого. Путко прошел вдоль полутемного коридора. Из-за дверей доносились голоса. «Заполняется коробочка…»

Он отпер дверь своего номера. В комнате было две кровати. Обе нетронутые. Он принял душ и, едва коснувшись головой подушки, заснул.

— У ты, ёшь-мышь двадцать! — разбудил его на рассвете зычный голос. Еще не открыв глаз, не увидев, Антон узнал: Шалый!

— Хо-хо, Тимофей Терентьич! Вот так встреча!

Тут же вспомнил, зачем здесь он, а значит, и есаул. Но, посмотрев на вошедшего, с трудом признал в нем бравого казака-рубаку: громадный краснорожий и красноволосый детина, усы ухарски закручены кольцами — однако ж одет! Лакированный козырек картуза надвинут на самые брови; косоворотка, белая на черных пуговицах; замусоленная куртка, брюки заправлены в сапоги с отворотами. Слободской рубаха-парень, да и только!..

— Артиллерист? — признал Шалый, — Антон Владимирович?

Глаза его были налиты кровью, из пасти напорно несло перегаром, а в руке была еще не откупоренная бутыль этак в полведра. Он с маху поставил ее на стол. Путко подивился, как она не разлетелась вдребезги.

— Не признать! Казачий офицер, георгиевских и прочих орденов кавалер и вдруг в картузе!..

— Ишь ты, едрена вошь!.. — Тимофей тяжело опустился на кровать, продавив пружины. — А ты чего напялишь: может, бабские панталоны?.. Насмехается!.. Не в тряпках дело — в душе, которая горит и жаждет!

Он выдвинул из-под кровати чемодан, открыл, достал металлические стаканчики:

— Опохмелимся, — разлил из бутыли водку. — Жжет!.. А ты тоже, значит, с трусцы-рысцы на галоп перешел? — протянул Антону стаканчик.

— Натощак не принимаю.

— Была б честь предложена. Ну, бывай! — казак выпил, крякнул, отер усы кулачищем. Вспомнил с пьяной обидой: — «Картуз»! Ежели сам председатель совета «Союза казачьих войск» атаман Дутов рабочую робу надел, так и мне не зазорно!

— Да неужто сам Дутов?

— Шалый николи не брешет! Видел своими гляделками, вот те крест! Под большевика-агитатора речи произносит — как язык не занозил?.. Да и я-т под сицилиста, мать его!.. И ты, артиллерия, не выкобенивайся — маршируй в двадцатую: там тебя переобмундируют и переименуют, будь здор-ров!..

Действительно, надо было объявляться. Поручик привел себя в порядок, натянул офицерскую гимнастерку с крестами:

— В двадцатой, говоришь, наши отцы-командиры?

— Иди-иди на рысях!..

За спиной Антона снова забулькало. Он постучал в дверь двадцатого номера. Услышал:

— Войдите!

Это утро приготовило ему еще одну встречу, куда более неожиданную, чем с Тимофеем Шалым: мужчина, поднявшийся с дивана, был не кто иной, как Олег Лашков — его однокурсник по Технологическому институту и близкий приятель, оказавшийся, как Антон узнал позднее, секретным сотрудником охранки. Они не виделись с седьмого года. Позже Антон слышал, что Олег благополучно окончил Техноложку, получил должность в правлении путиловских заводов, преуспел. А что известно Лашкову о нем?..

Бывший однокурсник глядел на вошедшего офицера выжидательно, не узнавая. Он тоже был обряжен то ли под приказчика, то ли под мастерового. Лашков, как и Шалый, был рыжий. Со светлыми, навыкате глазами, с не принимающей загара красной, в конопатинах физиономией. Он почти не изменился со студенческих лет.

Антон решил первым перейти в наступление:

— Не признаешь, Олег… как тебя там, Иваныч, что ли?

— Не может быть! — пригляделся Лашков. — Неужто ты, чертов сын?.. Ух ты, какой стал! Медведище!

— Вот через сколько лет довелось… — Антон свободно сел. — Слышал, слышал, как же! Чуть не в управляющие у Путилова вознесся!

— Ну, не так высоко. А все же. Ты-то где пропадал все эти десять лет? Как в воду канул.

«Ага, не знает!..»

— Так я ж, как уехал тогда во Францию, так и заканчивал в Париже. Потом пригласили в фирму «Бразье — Белвилль», так у них и застрял до самой войны.

— О, Пари, о, Пари!.. — напел Олег. Он казался таким же беспечным, как в те давние времена. — Вернулся, чтобы сражаться за отечество?

— Как видишь. А ты освобожден от службы, поскольку незаменимая у Путилова персона?

— Ошибаешься! — рассмеялся приятель. — Тут я тебя общелкал: хоть и два у тебя «Георгия», а поручик. Я же — ротмистр.

— Кавалерист? — изумился Путко. В стародавние времена Лашков не питал страсти к верховой езде. Но тут же вспомнил: звание «ротмистр» — не только в кавалерии, оно было и у офицеров отдельного корпуса жандармов. — Ах, вот ты где служил!

— Угадал, да не совсем: не в департаменте, а в военной контрразведке.

— Понятно… Теперь дело прошлое, все трын-травой поросло… А признайся: был ты слухачом тогда, в шестом-седьмом?

— Когда вы все колобродили? Признаюсь: был.

— И много тебе за доносы платили?

— Смешно вспомнить: гроши. На карманные или просто на обед. Дело не в этом. Не хотелось мне прозябать. Я, как ты помнишь, из мелкотравчатых — ни отца-профессора у меня не было, ни матушки-баронессы. Кстати, как поживает твоя милая матушка?.. Департаментские помогли мне с устройством на службу. Без их протекции не видать бы мне путиловских заводов, как тебе своего затылка.

— Ну что ж… Выходит, своей шкурой я помог твоей карьере.

— Что с тебя было взять? — рассмеялся Лашков. — Ты был так, на побегушках у настоящих подпольщиков.

— А вот здесь, — Путко поскучал себя по груди, — не скребло?

— Признаюсь и в этом: тогда царапало. А теперь вот нисколечко не жалею! Наоборот. Думаю: и что мы ушами хлопали, сентиментальничали? Негласный надзор, гласный надзор, строгий, нестрогий, высылка, ссылка!.. Вот и прохлопали Россию. А надо было всех — к стенке! — Он посерьезнел. Хватит прошлое ворошить. Займемся будущим. Какой объект выберешь?

— Да я ведь и не знаю толком, зачем меня сюда прислали.

— В двух словах: мы должны выудить фабричных или солдат на улицы. Хоть горстку. Как выудим — тут же открыть стрельбу. По кому угодно. Лишь бы дать главковерху законный повод бросить на Питер войска.

— А если не выудим?

— На крайний случай: сами собьемся в кучу как демонстранты. Но это уже хуже. Хоть пяток — десяток настоящих пролетариев или «серых» нужно непременно заарканить. Меньше риска для нас самих.

«Ишь как ловко: и хочется, и колется, и болит, и матушка, не велит… — Антон посмотрел на Лашкова. — На фронте бы на тебя глянуть».

— А сколько же нас всего? Хоть кучка-то получится?

— С десяток наших уже на задании. Да еще столько на подходе… Ничего, облапошим этих заводских. Так какой объект возьмешь? — он показал на ворох тряпья в углу комнаты. — Вон и одежда, выбирай.

— Где набрали эту вонь? — Путко, обернувшись к тряпью, уловил специфический, знакомый запах.

— Из цейхгауза «Крестов» подбросили.

В ворохе были и солдатские гимнастерки, и рабочие блузы. «Вот так-то, товарищи…»

Экстренное заседание Временного правительства закончилось только под утро. Керенский добился, чего хотел: министры признали необходимым передать ему всю полноту власти «для борьбы с контрреволюцией» и дружно подали в отставку. Лишь министр юстиции Зарудный усомнился: надо ли предоставлять Керенскому права диктатора на том основании, что эти права вознамерился заполучить Корнилов. Однако и Зарудный лишь «высказал соображения», а заявление об отставке подписал. Свои дальнейшие планы Керенский не счел нужным доводить до сведения бывшего кабинета. Да и министры, сложив с себя полномочия, начали по одному покидать Зимний. Подальше от греха! Каковы планы Корнилова, чьи полки с часу на час ворвутся в Петроград?..

Из Малахитового зала министр-председатель едва не опрометью бросился на узел связи. Настрочил телеграмму, протянул дежурному:

— Передать немедленно!

На бланке значилось: «Ставка. Генералу Корнилову. Приказываю вам немедленно сдать должность генералу Лукомскому, которому, впредь до прибытия нового верховного главнокомандующего, вступить во временное исполнение обязанностей главковерха. Вам надлежит немедленно прибыть в Петроград. Керенский».

Выдав одним залпом сразу два «немедленно», он устремился назад в кабинет. Сейчас он находился в том состоянии, в каком пребывал в первые часы Февральской революции. Едва достигнув кресла, упал в него, погрузился в полуобморок. Через полчаса, придя в себя, он уже снова готов был к действиям. Восхитительное состояние: властелин! Вот, наверное, сущность самодержца, «царя великия и белыя и малыя Руси»! Но те, предшествующие, все же должны были спрашивать советов у своих премьеров, министров и прочих, а он отныне сам себе и премьер, и президент, и верховный главнокомандующий!.. Да, да, еще вечером, перед экстренным заседанием кабинета, он решил: возьмет на себя и Ставку. Чтобы никогда впредь не было соперничества, армия станет его и все отныне будут под ним!..

Игрок и артист, в данный момент он руководствовался не только азартом. По существу, он хотел получить от России то же самое, что и Корнилов. Но, выслушав Львова, а затем и сняв ленту с аппарата Юза, он понял: с Корниловым ему власти не поделить. Или он — или генерал. Победа главковерха будет означать для Керенского смерть. Все виды смерти: политическую, моральную и едва ли не физическую. Он глянул в самую пропасть ненависти Корнилова, как в черный бездонный колодец. Но если победит он, Керенский, то навсегда уйдет «народный вождь». Aut vincere aut mori![24] Только так. Остальные, все эти трусливо поджавшие хвосты министры и комиссары, еще как-нибудь пристроятся, вымозжат теплые местечки: за них заступятся партии, союзы промышленников и торговцев. Не в счет, конечно, эсеры и меньшевики — их песенка тоже будет спета. И им, и их Совдепам Корнилов оторвет головы, как крикливым петухам.

У него тоже нет выбора. Но обостренной интуицией, по наитию он теперь знает, на кого опереться. Однажды, на старте, на самом взлете, ему это удалось. Та сила, которая всей тяжестью ударит по противоположному концу доски, на которой станет он, чтобы одним махом вознести его, как трамплином, под купол. «Страшная сила давления стихии расплавленных революцией народных масс». Такими словами определил он для себя эту силу.

Нет сомнения, генералитет и высшее офицерство — все на стороне Корнилова. Но надвигающиеся на Питер дивизии — не из одних генералов, штабс-обер-офицеров. Их солдаты — часть тех же расплавленных революцией масс. Теперь он готов был молиться на «Приказ № 1», на армейские комитеты. Вот через кого он будет действовать!

И еще — пусть не покажется фантастичным — через своих злейших и не менее опасных, чем Корнилов, врагов. Да-да, врагов слева — большевиков. Они-то уж наверняка клюнут на удочку с наживкой — Корниловым.

А потом он повторит то самое, что уже проделывал не раз. Последний пример: июльские дни. Толпа, улица падки на красивые слова. Ему, Александру Федоровичу, в чужой карман за ними не лезть. Итак…

— Пригласите — и немедленно! — Бориса Викторовича!

Савинков почти в такой же степени, как и он, не мог рассчитывать на милость генерала Корнилова. Сейчас они должны действовать рука об руку.

— Александр Федорович, слушаю вас! — Теперь как исключение управляющий военмина, войдя в кабинет, тотчас вынул правую руку из кармана.

— Вы принимаете мое предложение стать военным генерал-губернатором Петрограда и его окрестностей с оставлением в занимаемых должностях?

— Обстоятельства побуждают, — наклонил голову террорист. — Другой фигуры подле вас не вижу. Но нужно попытаться еще раз миром договориться с главковерхом.

— Поздно. Я уже отстранил его от должности верховного. Впрочем, позже можете связаться с ним по Юзу.

А сейчас от моего имени отдайте распоряжение по всем железным дорогам — остановить движение эшелонов с войсками в сторону столицы. И… Керенский нарочно сделал паузу, чтобы почувствовать, какой эффект произведет последующее: — Как генерал-губернатор, прикажите начать вооружение рабочих дружин по районам, на заводах и фабриках, а также, отменив все предыдущие распоряжения по упразднению крепости Кронштадт, вызовите с острова Котлин несколько тысяч моряков. Для охраны учреждений революции!

Он добился ожидаемого эффекта: с лица Бориса Викторовича спала всегдашняя меланхолия — он пронзил министра-председателя изумленным стальным взглядом.

— Вы учли все последствия, Александр Федорович? — медленно проговорил он.

— Вполне, — заверил Керенский.

Примерно в этот же утренний час телеграмма Керенского, принятая и расшифрованная в Ставке, была передана дежурным офицером-связистом начальнику штаба главковерха. Лукомский тут же поспешил с бланком в кабинет Корнилова. Генерал прочел — и лицо его окаменело.

— Не понимаю, — процедил он.

— Сейчас попытаемся разобраться, — отозвался Лукомский и приказал адъютанту: — Разыскать Филоненко! Сюда его!

Комиссарверх появился через несколько минут. Начальник штаба сунул ему буквально под нос бланк:

— Вы, если не ошибаюсь, комиссар Временного и лучший друг Савинкова? Как прикажете понимать поведение ваших патронов?

Филоненко перечитал телеграмму:

— Это глупая шутка. Или подлог. Обратите внимание: на ней нет номера. Подписана просто: «Керенский». К тому же главковерх может быть уволен от должности только по постановлению правительства, а не волей одного министра-председателя.

И правда, документ был оформлен с нарушением элементарных правил.

— Я убежден — это подлог. Потому что не могу представить, чем могло быть продиктовано такое решение, — повторил Филоненко.

В кабинете уже были и Завойко и Аладьин. Телеграмма пошла по рукам.

— Это провокация, подстроенная «балериной»! — заключил ординарец-советник.

Филоненко должен был защищать честь мундира:

— В корне всего лежит недоразумение. Его можно и должно выяснить! Я свяжусь по прямому проводу с Савинковым.

Вскоре управляющий военмина был уже на проводе. Комиссарверх в сопровождении Завойко и Аладьина поспешил на узел связи.

«Телеграмма министра-председателя подлинная, — отстучал аппарат. — С первым же поездом выезжайте из Ставки в Петроград».

— Спросите, хочет ли Борис Викторович переговорить с самим Лавром Георгиевичем, — подсказал Завойко.

«Да, но позже, часа в два пополудни». Вернулись в кабинет верховного. Доложили.

— Тем лучше, — скупо процедил Корнилов. Перевел колючий взгляд на Лукомского: — Ваш черед отвечать фигляру.

Начальник штаба тут же в кабинете написал ответ на телеграмму Керенского: «Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не смещать его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала. Я лично не могу принять на себя ответственность за армию, хотя бы на короткое время, и не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию». Поставил точку, протянул лист главковерху.

— Благодарю. Не сомневался. Проинформируйте об этом инциденте всех главнокомандующих фронтами. Пора бумажную войну кончать. Где в данный момент дивизии Крымова?

Лукомский подошел к карте, взял указку:

— Здесь, здесь, здесь, здесь…

Точки пунктиром охватывали столицу со всех сторон. Но круг по диаметру был широк.

— Ускорить продвижение!

— Поступила депеша от главкосева, — доложил адъютант.

Генерал Клембовский в растерянности сообщал: Керенский потребовал, чтобы все эшелоны, направленные в район Петрограда, были задержаны и возвращены в пункты прежних стоянок, ибо в столице полное спокойствие и никаких противоправительственных выступлений не ожидается. «Я сообщил министру-председателю, что эти войска составляют резерв верховного главнокомандующего и передвигаются по его распоряжению…»

— Правильно. Исполнять только мои приказания. Войска к Питеру двигать. Всех сопротивляющихся продвижению расстреливать на месте. Так и передайте Владиславу Наполеоновичу. — Корнилов подошел к карте: — Медленно. Медленно продвигаются! Приказываю комкору Третьего Конного, начдивам Уссурийской, Донской и туземной дивизий высадиться между станциями Гатчина и Александровская, в конном строю двигаться к Петрограду — к Нарвской, Московской и Невской заставам — и дать сражение войскам Временного правительства!..

Антон едва дождался семи вечера — времени, условленного с Дзержинским для встречи со связным. Из «Астории» он весь день не выходил. Решил понаблюдать, как будет заполняться «коробочка». Лашков сказал, что действовать они начнут, по-видимому, завтра, как только получат сигнал из Ставки.

Шалый тоже не покидал номера. Отоспавшись, снова начал наливать себя водкой, методично опорожняя огромную бутыль. С каждым стаканом грузнел, багровел и свирепел:

— У-у, ёшь-мышь двадцать!.. Будет кровищи!.. — Со свистом рассекал воздух взмахом огромной руки. — Донцов бы мне моих сюды! Я б эту сволоту!.. — Пучил на Антона мутные, в красных прожилках глаза. — А-а, ваше благородие, баронский сынок! И тебе поприжали хвост, натянул рванье, ёшь-мышь!..

Как подсчитал Путко, в «Астории» набралось уже около тридцати провокаторов. Нелепо выглядели их рабочие блузы и заношенные солдатские гимнастерки среди белых, с позолотой, лепных стен, бархатных портьер и бронзово-хрустальных бра. Горничные шарахались.

Без пяти семь Антон уже маячил у Исаакиевского собора. Минута в минуту на ступенях из-за угла колоннады появился высокий, статный темнобровый прапорщик в ладно сидящем френче. Антон не без труда узнал в нем Сашку, Наденькиного братца.

— Здравь-желавь, вашбродь! — лихо откозырял Долгинов.

Сам Антон был в форме, иначе встреча с молодым офицером могла бы показаться кому-нибудь подозрительной.

— Мне надо как можно скорей к Феликсу Эдмундовичу.

— Так точно! Товарищ Дзержинский как раз срочно тебя требует!

Через час они были уже на месте, в доме на Выборгской стороне.

Путко с напором рассказал Феликсу Эдмундовичу обо всем, что разузнал от Олега.

— Лашков, есаул Шалый, да и остальные — собралась компания не приведи господь! Это опаснейшее осиное гнездо нужно разворотить как можно скорей! закончил он.

— Теперь уже не так опасны, — спокойно отозвался Дзержинский. Наверное, вы еще не знаете? Корнилов открыто повел войска на Питер, не дожидаясь выступления в городе.

— Значит, Кавеньяк начал первым?

— Да. Точно, как предвидел Владимир Ильич. А у нас хватило выдержки, кивнул Феликс Эдмундович. — Это стало известно уже под утро. В Смольном, при Петроградском Совдепе, уже создан Народный комитет борьбы с контрреволюцией — по типу московского, как в дни Государственного совещания. И так же, как москвичи-большевики, мы вошли в комитет с информационными целями, сохраняя полную самостоятельность своей политической линии. Теперь у нас руки развязаны: мы уже начали вооружать рабочие дружины и воссоздавать по заводам и районам отряды Красной гвардии.

— Вот это по мне! — воодушевился Антон.

— Да, — кивнул Дзержинский. — Мы так и решили в руководстве «военки» и в ЦК: вы возглавите Выборгский районный штаб Красной гвардии. Вы же сами из этого района?

— Партийный билет я получал там! — хлопнул ладонью по нагрудному карману Путко.

— В Выборгский райком явитесь завтра с утра, — сказал Феликс Эдмундович. — А перед тем, на рассвете, выполните вот какое задание…

Глава пятая 28 августа

«Разворошить осиное гнездо» — такое задание дал Антону Путко Феликс Эдмундович Дзержинский. Заключалось оно в следующем. Затемно, в четыре утра — в этот час и запоздавшие осы слетятся в рой и угомонятся, — к гостинице подойдет боевая дружина: вот-вот должен прибыть первый отряд военморов из Кронштадта. Антон встретит дружину, возьмет под свою команду и совершит быстрый налет на «Асторию», чтобы ни один из провокаторов не улизнул. Все арестованные должны быть доставлены в Смольный, в Народный комитет борьбы с контрреволюцией.

Антон представил лицо Олега. «Долг платежом красен…» Вернувшись в гостиницу, сориентировался: осмотрел черный ход, поднялся на второй этаж. Как отворить двери номеров, не взламывая, без шума?.. Из-за дверей доносился негромкий гул — действительно, как рой ос. Маленькое никчемное насекомое, а может так укусить, что взвоешь… Как же захватить их врасплох?.. Он снова спустился в вестибюль, вышел на площадь. Бродил по окрестным улицам до полуночи. В городе нарастало напряжение: в темени проносились, слепя фарами, автомобили, маршировали колонны вооруженных людей. Скорей разделаться с гнездом — и на Выборгскую!..

Как он того и хотел, парадная дверь «Астории» оказалась на запоре. Позвонил. Портье — тот же, со скобелевской бородой, — отворил, принял щедрые чаевые как должное. Поручик изобразил загулявшего:

— П-послушай, любезный, д-давай ключ от номера!.. Когда выходил, ключ он не отдал. Хитрость удалась.

Старик начал искать, ворча. Но чаевые помогли, да и с пьяным офицером не было охоты связываться — протянул связку запасных, нанизанных на шнур:

— Отворите свой нумер и верните, ваше благородие!..

— Б-будет исполнено, сей м-момент!..

В туалетной он перебрал бирки, отсоединил ключи от «осиных» номеров и от черного хода и парадного подъезда. Остальные вернул портье.

В комнате богатырски храпел, раскинув волосатые руки, Шалый. «Шлепнуть бы тебя, не дожидаясь утра!..» — посмотрел Антон на его багровое, распухшее от беспробудного пьянства лицо. Сам он ложиться не стал. С нетерпением считал минуты. Не высидел. Вышел, оставив дверь полуприкрытой. Кое в каких номерах еще не спали. Остановился у двадцатого. Тихо. «Почивать изволите, ротмистр Лашков?.. За мной должок…» Вышел он через черный ход. Пока все складывалось удачно. С какой стороны подойдет отряд?..

Услышал: идут! Направился навстречу. К нему придвинулся вплотную парень в черном бушлате. Лица в темноте не разглядеть. На голове бескозырка набекрень:

— Путко? — Представился: — Боцманмат Чир! Вахта прибыла! — Обернулся к колонне: — Стать на яшку!

Антон объяснил свой план.

— Есть! — воодушевился моряк. — Возьмем этих фраеров! — Приказал своим: — Выбрать слабину!

Антона всегда забавлял их непременный, от салаги-юнги до адмирала, жаргон, непонятный всем остальным смертным — как клеши и походка вразвалку, будто шторм раскачивает под ними булыжную мостовую. Но сейчас было не до забавы.

У портье свалилось с носа пенсне, когда из коридора черными тенями выступили вдруг моряки.

— Ша, дед! — ткнул в его живот маузером предводитель отряда, оказавшийся на свету молодым, круглолицым и щедро улыбчивым. — Ни гу-гу! И скомандовал своим «братушкам»: — Все наверх! Навести чистоту до чертова глаза! Через пятнадцать минут — рандеву здесь!

Внизу, у стойки, остались двое. Остальные быстро и тихо поднялись наверх. Путко раздал ключи. Сам отворил дверь двадцатой комнаты, включил свет:

— Разрешите побеспо…

Комната была пуста. В спешке разбросаны бумаги, вещи. Постель не разобрана. Значит, с вечера не ложился Лашков…

— Коряво, — оценил Чир.

Путко и сам понял: коряво. Удрал дружок!..

— Скорей!

Из номеров уже выводили в страхе озирающихся, наспех одетых «ос». Есаул спал в прежней позе, поверх одеяла.

— Подъем, ваше благородье-отродье! — пнул его боцманмат.

Шалый взревел, но глаз не открыл.

— Найтовать? — обернулся к Антону моряк. — Вязать? Путко тряхнул казака:

— Есаул, встать!

— Ну, ёшь-мышь!.. — разлепил глаза Шалый. — Чего орешь? — И потянулся к бутыли.

— Именем революции вы арестованы! Встать!

— Эй, Савчук, Чертков, — сюда! — выкрикнул в коридор Чир. Протрезвить эту морду!

Тимофей уже и сам протрезвел. Сопнул ноздрями, поднялся, как вздымается медведь из берлоги.

— Ну, ты мне! Влеплю в ендову! — уставил на него маузер командир отряда. — Двигай! — Спросил у своих: — Как там?

— Шаире! Все кончено!

— Этого я сам откантую.

Есаул молча оглядел комнату. Увидел и узнал, наконец, поручика. Криво усмехнулся:

— Угу. Понятно… — шагнул к двери.

Антон захватил свой ранец, вышел следом. Задержался в коридоре, чтобы проверить, всех ли «ос» выкурили. Комнаты зияли распахнутыми дверями и были пусты.

Снизу раздались выстрелы, крики. Он бросился по лестнице:

— Что?

— Боцманмата! Чира! Выхватил у него маузер — и наповал!..

В застекленную проломленную, как от удара снаряда, дверь подъезда выскакивали в погоню за есаулом моряки. Стрельба доносилась уже с площади.

Минувшей ночью состоялось объединенное заседание ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов совместно с Исполкомом Совета крестьянских депутатов. Оба Совдепа под нажимом большевиков сначала отказались поддержать требование Керенского об установлении им единоличной власти. Меньшевики предложили, а эсеры подпели — и общими усилиями провели резолюцию, в которой предлагалось оставить у власти Временное правительство в прежнем составе, заменив лишь «демократическими элементами» ушедших министров-кадетов. Свою резолюцию этой же ночью они повезли в Зимний. Керенский отверг ее: он принял решение создать по наполеоновскому образцу Директорию, «Совет Пяти».

Эсеры и меньшевики противились недолго, дали свое согласие. Тут же министр-председатель огласил состав Директории. Глава конечно же — он. Далее — Терещенко, министр иностранных дел; Никитин — министр внутренних дел; Верховский — военный министр и контр-адмирал; Вердеревский — морской министр. Все, на взгляд Керенского, пешки.

Хотя, как тотчас стало известно ему, большевистская фракция на заседании в Смольном предложила резолюцию (конечно же отвергнутую лидером меньшевиков Церетели и его единомышленниками), в которой подчеркнула, что борьба между Временным правительством и партией Корнилова — это лишь «борьба двух методов ликвидации революционных завоеваний», — он в эти смутные часы решил защитить себя от корниловцев штыками именно большевиков: приказал, чтобы вместо юнкеров посты вокруг Зимнего и в самом дворце заняли матросы крейсера «Аврора». Позавчера Керенский считал экипаж этого корабля самым «разложенным» на всем Балтийском флоте.

Ночью же, еще до утверждения состава «Совета Пяти», в Зимний начали прибывать «заинтересованные лица». В полночь заявились от совета «Союза казачьих войск» давние знакомцы Дутов и Караулов. Они потребовали дать им пропуска на выезд из Петрограда в Ставку «для улажения конфликта».

— Убедите Корнилова отказаться от гражданской войны, а если генерал не согласится, призовите казачество встать на сторону Временного правительства. В этом случае пропуска я вам дам!

Керенский хорошо запомнил их последнюю встречу. «Со шприцем…»

Атаманы сказали, что обсудят условия министра-председателя.

Спустя два часа приехал во дворец вызванный срочной телеграммой генерал Алексеев.

— Предлагаю вам пост верховного главнокомандующего.

Старый штабист попросил ознакомить его с положением, сложившимся за минувшие сутки, со всеми документами. Перечитал телеграммы, перебрал сухонькими пальцами ленты переговоров со Ставкой по Юзу.

— Решительно отказываюсь, — заключил он. — Дело нужно закончить выяснением недоразумений, соглашением и оставлением генерала Корнилова в должности.

Отказ Алексеева не обескуражил Керенского. Не желает? Оно и к лучшему — меньше возможных претендентов. Но начали поступать ответы от главнокомандующих фронтами. Первым грубо и недвусмысленно откликнулся главкоюз Деникин: «Я солдат и не привык играть в прятки… Сегодня получил известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования, могущие еще спасти страну и армию, смещается с поста главковерха. Видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны, считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду».

Ах так!.. Керенский решил внести раскол в генеральскую «семью»: тотчас послал главнокомандующему Северным фронтом Клембовскому телеграмму о назначении его исполняющим должность главковерха. Не устоит перед искушением Владислав Наполеонович!..

Однако Владислав Наполеонович устоял:

«Военному министру. Готовый служить родине до последней капли крови, не могу во имя преданности и любви к ней принять эту должность, так как не чувствую в себе ни достаточно сил, ни достаточно умения для столь ответственной работы в переживаемое тяжелое и трудное время…» Более того, Клембовский добавил: «Считаю перемену Верховного командования крайне опасной, когда угроза внешнего врага целостности родины и свободе повелительно требует скорейшего проведения мер для поднятия дисциплины и боеспособности армии». Значит, Корнилов опирается на главкоюза и главкосева!..

Подоспел отклик и от главнокомандующего Западным фронтом Балуева: «В отношении мер, какие должны быть приняты, я вполне согласен с генералом Корниловым. Считаю уход генерала Корнилова гибелью для армии и России… нынешнее положение России требует безотлагательного принятия исключительных мер, и оставление генерала Корнилова во главе армии является настоятельно необходимым, несмотря ни на какие политические осложнения».

Едва министр-председатель успел дочитать телеграмму главкозапа, как адъютант положил перед ним расшифрованное донесение из штаба Румынского фронта, от помощника главнокомандующего генерала Щербачева: «Вполне разделяя меры, предложенные генералом Корниловым для поднятия дисциплины в целях восстановления боеспособности армии, считаю долгом совести заявить, что смена генерала Корнилова неминуемо гибельно отразится на армии и защите России».

Вот оно что! Заговор генералов! Всех!.. Заранее сговорились! Объединились! Согласовали ответы! Ишь сыплют: «совесть, долг, родина, свобода, преданность и любовь к России»!.. Знает он цену этим словам! Ригу отдали Вильгельму из любви к родине?.. А теперь открывают немцам дорогу на Питер тоже «во имя свободы и спасения России»?.. О, как они ему ненавистны!.. Знает, кто он для них: «фигляр», «балерина», «штафирка», «психопат»!.. И вправду станешь психопатом! Ох, тяжкий крест власти… А надобно тащить, как на Голгофу…

И вдруг подумал: а зачем? Не счастливей было бы заурядным присяжным поверенным — процессы по делам уголовным, гражданским и политическим, гонорары, спокойные вечера в кругу семьи или в ложе театра?.. Любовница?.. А что, может быть, хватило бы сил на все… Не говоря уже о деньгах…

Тряхнул головой, сбрасывая дурман: «Ну, нет! Вкусивший славы!..» Он любовник революции. Избранник судьбы. Так угодно было провидению. Умрет, но не отступится!..

Словно бы поддержкой в эту минуту поступила телеграмма от главнокомандующего Кавказским фронтом генерала Пржевальского: «Я остаюсь верным Временному правительству и считаю в данное время всякий раскол в армии и принятие ею участия в гражданской войне гибельными для отечества».

Нашелся один… Но зато все остальные… А под их началом огромное количество войск: десятки и десятки дивизий, миллионы вооруженных солдат… Что он сможет противопоставить им, если двинут они все вослед конному корпусу?.. Куда ни кинь…

Пошли уже сообщения с «театра»: дивизии Корнилова сосредотачиваются вблизи Луги; через станцию Оредеж проследовало девять новых поездов с войсками, в головном — железнодорожный батальон; авангард мятежников — у деревни Семрино, что в сорока пяти верстах от столицы; саперы разрушают баррикады, возведенные поперек полотна, восстанавливают пути; какие-то части подходят по Северо-Западной железной дороге; еще какие-то — по Московско-Виндаво-Рыбинской; кавалерийские полки выгружаются в Вырице, в пятидесяти девяти верстах от Питера, чтобы идти по шоссе…

Снова заявились Дутов и Караулов. Теперь они уже не просили, а нагло требовали пропуска в Ставку.

— Никаких пропусков! — закусил удила министр-председатель. — Корнилов назвал меня и других членов Временного правительства немецкими агентами, поэтому никаких переговоров!

Следом пожаловал Милюков. Любезно предложил свое посредничество: может-де выехать в Могилев, чтобы убедить главковерха пойти на уступки; может, и не покидая Питера, оказать содействие — переговорить с Лавром Георгиевичем по аппарату Юза.

— Нет и нет!

Министр иностранных дел и он же член «Совета Пяти», Терещенко передал декларацию, врученную дуайеном дипломатического корпуса:

Демарш послов заставлял призадуматься.

Керенский созвал совещание — бывших министров и новых членов «Совета Пяти». Почувствовал полнейший разброд в умах:

— Положение безысходно, через несколько часов корниловские войска будут уже в Питере!..

— Только что позвонили из Луги: гарнизон сдался мятежникам, выдал все оружие! Казаки из Луги направляются к станции Тосно! Два эшелона прорвались из Нарвы и сейчас в полуверсте от Гатчины!

— Они уже на станции Антропшино! Это в тридцати верстах!..

— Кровопролитие в Петрограде неизбежно!..

— Что же делать? — Александр Федорович обвел глазами собравшихся. Министры были похожи на черных улиток, готовых юркнуть в свои скорлупки-убежища.

— Может быть, Александр Федорович, вам следует уступить кресло министра-председателя генералу Алексееву? — подал предложение Кошкин, один из кадетских вождей, вчера еще выдвигавшийся Керенским в «Совет Пяти», срочно вызванный из первопрестольной, а теперь, оказывается, подготовивший вот какую мину.

— Против генерала Алексеева Лавр Георгиевич не пойдет — и, таким образом, конфликт будет исчерпан. Как вы полагаете, господа?

Уже и не к нему, председательствующему, обращается!..

Адъютант, наклонившись, шепотом доложил, что прибыли представители от созданного в Смольном какого-то Народного комитета борьбы с контрреволюцией.

Керенский приостановил заседание:

— Одну минутку, господа!

Вышел в соседнюю комнату. Лица малознакомые и вовсе незнакомые. Но чувствуется в них твердость:

— Социалистические партии уступать Петроград генералу Корнилову не намерены. Против генерала поднялись все части гарнизона, все заводы и фабрики, весь пролетариат. На помощь идут моряки Кронштадта.

Один — угрюмый, злой — добавил:

— Говорю от имени партии большевиков: все, как один, будем бороться против Корнилова. Но не в поддержку Временного правительства.

Потом разберемся, в чью поддержку. Главное… Керенский вернулся в Малахитовый зал:

— Я остаюсь на своем посту, господа. Мое решение окончательное.

Савинков был весьма обескуражен тем, что не оказался в числе «Совета Пяти». Тем более что в первом, вчерашнем списке, составленном самим Керенским, он фигурировал.

Но ночью, узнав фамилии претендентов, делегаты от ВЦИК, представлявшие партию эсеров, рьяно выступили против кандидатуры Бориса Викторовича: не смогли простить, что он окончательно отмежевался от «своих». Министр-председатель поспешил согласиться. Хитер!.. Может статься, сам все и подстроил… Остальные-то члены Директории — тьфу, пешки.

Ну да ладно, поживем-увидим. Зато сегодня он — военный генерал-губернатор столицы, единственная фигура, реально ответственная за судьбу Петрограда. И он решительно начал принимать меры. Двоякого рода, чтобы преградить доступ войскам Корнилова и чтобы не дать возможности развернуться большевикам. Что касается последних, он не мог понять благодушия Керенского, наверное, потому, что ненавидел большевиков куда больше, чем министр-председатель.

Из Ставки прибыл в Питер Филоненко. По требованию Бориса Викторовича министр-председатель тут же назначил его помощником военного генерал-губернатора, командующим войсками округа. Сам Савинков в военных вопросах, а тем более такого — стратегического — масштаба, не разбирался: в армии он не служил ни часу; в бытность комиссаром на фронте интересовался только политическими аспектами. В делах обороны он целиком положился теперь на Максимилиана Максимилиановича: тот все же штабс-капитан, призванный из запаса гвардейской пехоты.

Филоненко развернулся: созвал штабистов округа, начал составлять планы обороны, направил один полк в сторону Тосно, чтобы помешать корниловцам прервать связь с Москвой, а москвичам приказал выдвинуть отряды в Бологое; распорядился о формировании отрядов в самой столице и в окрестностях; предложил командиру броневого дивизиона привести в готовность — на случай уличных боев — возможно большее число блиндированных автомобилей и вывести из Колпина, с Ижорского завода, те машины, которые еще находились в работе. Наметил по карте три линии укреплений, которые предстояло соорудить.

— Какими силами? — полюбопытствовал Савинков.

— Придется обратиться к рабочим.

Сам Борис Викторович начал действовать в другом направлении. Он распорядился отправить назад, в Кронштадт, почти всех моряков, кроме одной роты, выбранной Керенским для защиты Зимнего дворца. Предлог: прибыли самочинно.

Издал целый ряд «Обязательных постановлений»:

«…Сим подтверждаю, что самочинная реквизиция какого бы то ни было имущества без надлежащего постановления представителей законной власти, будет наказываться согласно ст. ст…. Правил о местностях, состоящих на военном положении…» — это чтобы не допустить никаких большевистских экспроприации, в том числе и оружия.

«На основании ст… Правил… воспрещаю всякого рода собрания на улицах и площадях города Петрограда, а также призыв и подстрекательство к таковым собраниям.

Лица, виновные в неисполнении настоящего обязательного постановления, будут подвергнуты…»

От Керенского добился предоставления права генерал-губернатору, «впредь до устранения опасности, угрожающей столице», устанавливать чрезвычайное положение в отношении печати — иными словами, права закрывать газеты собственной волей.

И, вновь вызвав начальника контрразведки полковника Медведева, приказал:

— Еще раз проверьте и пополните список большевиков, подлежащих аресту.

Генерал Корнилов получил в копиях все те телеграммы, которые были отправлены главнокомандующими фронтами Керенскому. Он тут же отдал распоряжение Завойко распечатать их крупным шрифтом, размножить листками и расклеить по Могилеву, распространить среди солдат.

— Напишите также «Обращение к народу» — от моего имени.

Ординарец тут же составил обращение. Оно гласило: «Я, верховный главнокомандующий генерал Корнилов, перед лицом всего народа объявляю, что долг солдата, самопожертвование гражданина свободной России и беззаветная любовь к родине заставили меня в эти грозные минуты бытия отечества не подчиняться приказанию Временного правительства и оставить за собою верховное командование народными армиями и флотом.

Поддержанный в этом решении всеми главнокомандующими фронтов, я заявляю всему народу русскому, что предпочитаю смерть устранению меня от должности Верховного…»

Последние две строки были выделены особенно крупно и черно. Завойко составил их так категорично не ради высокого стиля — сделав ставку ва-банк, он решил окончательно отрезать своему подопечному все пути, кроме дороги на Петроград.

Далее снова шло: «кровный сын своего народа», «очнитесь, люди русские, от безумия ослепления» и так далее.

Пока ординарец трудился над этим «Обращением к народу», генерал, поддавшись воздействию его яркого слога, собственноручно начертал «Воззвание к казакам». Оно получилось неожиданно еще красочней завойковского: «Казаки, дорогие станичники! Не на костях ли ваших предков расширялись и росли пределы государства Российского? Не вашей ли могучей доблестью, не вашими ли подвигами, жертвами и геройством была сильна великая Россия? — живописал генерал. — Вы — вольные, свободные сыны Тихого Дона, красавицы Кубани, буйного Терека, залетные могучие орлы Уральских, Оренбургских, Астраханских, Семиреченских и Сибирских степей и гор и далеких Забайкалья, Амура и Уссури, всегда стояли на страже чести и славы ваших знамен, и Русская земля полна сказаниями о подвигах ваших отцов и дедов… Казаки, рыцари земли Русской! Вы обещали вместе со мною встать на спасение Родины, когда я найду это нужным. Час пробил!.. Идите за мной!»

Излив в этих строках душу, он вызвал Лукомского:

— Передайте мое предписание командующему войсками Петроградского округа генералу Васильковскому: дабы избежать напрасного кровопролития, он с вверенными ему войсками должен подчиниться генералу Крымову и исполнять все его приказания.

Корнилов еще не знал, что Васильковский смещен и на его место встал недавний ближайший сподвижник главковерха, преобразовавшийся во врага, бывший комиссарверх Филоненко.

— Командующему войсками Московского округа полковнику Верховскому: в настоящую грозную минуту, дабы избежать междоусобной войны и не вызвать кровопролития на улицах первопрестольной, он должен подчиниться мне и впредь исполнять только мои приказания.

Неведомо было Лавру Георгиевичу, что Верховский, засвидетельствовавший верность Временному правительству, одновременно с присвоением генеральского чина введен в состав «Совета Пяти».

Отправив депешу также атаману Каледину — не в таком, конечно, тоне, а самую дружескую, — Корнилов распорядился объявить Могилев с окрестностями на осадном положении, распустить местный Совдеп, а главкозапу Балуеву занять конными частями Оршу и Витебск, чтобы преградить путь любым силам, если таковые окажутся, которые могли бы поспешить на выручку Петрограду.

И наконец, все свое внимание сосредоточил на дивизиях, которые неуклонно, хотя и медленней, чем ему хотелось, продвигались к ненавистной столице.

Начальник Дипломатической канцелярии при Ставке князь Трубецкой составил со своей стороны ноту не ноту, а некоторое резюме для сведения министра иностранных дел Терещенко, все еще значившегося его непосредственным шефом. Принес резюме для ознакомления главковерху. Лавр Георгиевич без особого внимания просмотрел.

«Трезво оценивая положение, приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым, — доносил князь. — На его сторону станет в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить превосходство военной организации над слабостью правительственных организмов, моральное сочувствие всех несоциалистических слоев населения, а в низах растущее недовольство существующими порядками. У большинства же народной и городской массы, притупившейся ко всему, — равнодушие, которое подчиняется удару хлыста. От людей, стоящих ныне у власти, зависит, пойдут ли они навстречу неизбежному перелому, чем сделают его безболезненным и охранят действительные залоги народной свободы, или же своим сопротивлением примут ответственность за новые неисчислимые бедствия…»

Князь Трубецкой дудел в ту же дуду.

— Можете отправлять, — разрешил Корнилов.

Да, вся армия, все казачество на его стороне. А народ, толпа, масса хоть и сильна, как вода, но глупа, как дитя: сойдутся — хоть сейчас воевать, разойдутся — на полатях лежать. Обшелушит он их, что луковицы.

И, даже получив неожиданное донесение, что командир Первого кавалерийского корпуса князь Долгоруков, накануне отбывший из Ставки, чтобы, добравшись до Гельсингфорса, двинуть на Питер свои дивизии из Финляндии, арестован Совдепом в Ревеле, — Корнилов хотя и огорчился, но не придал этому факту первостепенного значения. Генерал Крымов управится и сам!

Теперь только набраться терпения и ждать.

Этот день растянулся для Антона в бесконечность. Собственно, уже истекали вторые сутки, как Путко был на ногах.

Доставив иа рассвете в Смольный захваченных в «Астории» провокаторов-офицеров, он с трудом разыскал Дзержинского, а потом едва дождался, когда Феликс Эдмундович освободится хоть на минуту — его буквально разрывали на части.

— Путиловский? Получайте двести винтовок и боеприпасы к ним. «Новый Парвиайнен»? Сто пятьдесят винтовок, два пулемета. Возьмете в Арсенале. Не захотят давать — берите силой. Вот вам мандат Народного комитета борьбы с контрреволюцией.

Став членом комитета от большевиков, Дзержинский получил право распределять оружие по рабочим дружинам.

Наконец, улучив момент, Антон пробился к Феликсу Эдмундовичу. Удовлетворенно показал на мандаты:

— Идет дело? Побольше бы добыть нам оружия, а уж из рук мы его теперь не выпустим!

— Эсеры, меньшевики и здесь ставят палки, — лицо Дзержинского было землистым и глаза воспаленными. Тоже, наверно, за все эти часы не сомкнул глаз. — Хитрят. Говорят, что, мол, вооружая рабочих, мы обделяем части гарнизона. Ничего, всем хватит!..

Выслушал рассказ Антона об операции в «Астории».

— Главарь, мой «дружок» Лашков, успел смотать удочки: видимо, кто-то предупредил. Есаула сами упустили. Вот сколько промашек.

— На ошибках учимся. По вашим адресам Народный комитет провел облавы на Фурштадтской, Сергиевской и Фонтанке. Тоже удалось, видимо, взять не всех, и главари — полковники Сидорин и Десемютьер, как установлено, захватили все деньги организации и скрылись.

Дзержинский устало провел ладонью по лицу, придавливая пальцами веки. Скупо усмехнулся:

— Кое-кого из «артиллеристов» пришлось выковыривать из публичных домов — на явочных квартирах всем мест не хватило, и руководители распределили их по увеселительным заведениям. Козлищ от агнцев нам отделять помогло также ваше командировочное предписание. У других были точно такие же, даже под одним номером — 800. Думаю, что путчистов, которые должны были ударить в спину, нам удалось обезвредить. По крайней мере — почти всех.

— А что там? — взмахнул в сторону окна Антон.

— Да, главное — там. Начинаем посылать революционные полки и рабочие дружины. Приступили к формированию первых отрядов Красной гвардии. Но впереди полков и дружин направили навстречу дивизиям Корнилова агитаторов. Сотни большевиков.

— На верную смерть! — воскликнул Антон.

— Не думаю. И у питерских солдат, и у тех солдат одни чаяния, одни думы. Нужно только уметь растолковать. Вложить нашу правду в их души и сердца. Тогда не придется проливать кровь.

— Успеем ли? Дивизии Корнилова уже на подходе.

— С нами и Центральный комитет союза железнодорожников. Путейцы образовали свое бюро борьбы, дали товарищам указания прервать телеграфную связь станций со Ставкой, выводить из строя паровозы, разрушать полотно. По железным дорогам корниловцы не пройдут.

На Дзержинского снова уже наседали.

— Разыщите где-то на этом этаже Василия. Скажет, что делать дальше.

Выходя из комнаты, Антон услышал:

— Кто с Металлического? Получайте двести винтовок. Невский судоремонтный? Вам…

Василия разыскал. Он был такой же измученный, как и Феликс.

— Дуй на Выборгскую, Антон-Дантон, уговор остается в силе.

— Где на Выборгской?

— На Финляндском вокзале!

Добрался. Вокзал, как в памятные февральско-мартовские дни, снова гудел. Подумал: «Все начинается отсюда…»

И какова была его радость, когда в той же самой комнатке, где зимой собрались большевики, он увидел Ивана Горюнова, живого и невредимого!..

— Ваня!

— Антон!..

Путко знакома была эта меловая смуглость щек — памятка тюрьмы.

— Видишь, и тебе пришлось отведать казенного харча.

— Мелочишка по сравнению с вашими браслетами, — отверг Горюнов. — И двух месяцев не отстоловался. Теперь, как прижало хвост, Керенский спохватился о нашем брате!.. Всех выпустить заставим! И счетик выпишем этому свистульке!.. А тебя, знаю, «военка» в наше распоряжение прислала? Принимай районный штаб. Первые отряды уже сформированы. Выставили охрану на заводы и фабрики, направили патрули по улицам. Порядок полный.

Одну пролетарскую дружину вместе с отрядом Красной гвардии уже сегодня в ночь отправляем в сторону Луги.

— Послушай! — взмолился Антон. — Пошли меня с этой дружиной! Я ведь не штабной работник, а боевой офицер! И у вас здесь и так уже все на мази!

Иван задумался. Поскреб пятерней затылок:

— Пожалуй, твоя правда… Хлопцы там славные, да необстрелянные… И командир из вольноопределяющихся, студент. — Решил: — Иди!

Сам и проводил на территорию завода — на тот самый «Айваз», где работал Сашка Долгинов.

Дружинники и красногвардейцы, отпущенные перед выступлением по домам, уже подтягивались: с котомками, в сапогах получше, попрочней.

Офицера, да еще георгиевца, встретили настороженно.

— Зря и напрасно вы так, товарищи! Антон Владимирович Путко хоть нонче и офицер, а в партии с седьмого года и еще меня, когда я был вот таким мальцом, учил уму-разуму! У него за спиной две царские каторги и все прочее…

У Антона оставалось время забежать к Наденьке. Не мог он уйти, так ее и не повидав.

Украинская мазанка, словно бы заблудившаяся среди краснокирпичных казарменных домов и северных рубленых изб рабочей слободы. От вишни к вишне была натянута веревка, и сушится постельное белье.

— Ах ты, господи! Миленький мой! Как же вас измочалило!

Он вспомнил: и правда — весь день во рту маковой росинки не было.

— Да когда ж это кончится?

Он рассказал. Об «Астории», о Шалом. Она охала, глядела расширенными глазами, растревоженная. От сытной еды, от тепла его разморило.

— Полей холодной водой, а то засну.

Наденька позвенела черпаком в ведре, начала лить студеную воду на шею, на спину. Он охал, фыркал. Она смеялась. Потом вдруг горестно вздохнула:

— А постель ждет…

— Где уж тут спать… Через час-другой уходить с отрядом.

— И вы, значит?.. — подняла на него лицо.

— Может, споешь на прощанье?

— Ну конечно! Тут одну новую песенку я слыхала. Она принесла гитару. Села, наклонилась. Ее короткие волосы смешно, как у петрушки, торчали в разные стороны, и сквозь пряди просвечивало белое пятнышко макушки. Она перебрала струны и запела:

— Родная моя! — он притянул ее к себе. — Родная! Она вся подалась, готовая услышать наконец то, что ждала все эти месяцы. И он почувствовал: эта девчонка, Наденька, дороже ему собственной жизни. Протянул к ее смешному ежику руку.

Но девушка неожиданно отстранилась, отвернулась, отодвинулась на краешек дивана:

— У нас в культпросветотделе вместе с Надеждой Константиновной работает одна женщина, Ольга Мироновна…

Он не мог понять — к чему это вдруг она, зачем, о ком?..

— Ольга Мироновна от партийной ячейки у нас Социалистическим союзом молодежи верховодит…

Он уловил, что «молодежи» Наденька сказала правильно.

— Так Ольга Мироновна все о вас… — девушка заглотнула воздух и будто прыгнула с обрыва. — Каждый день все о вас… И когда я ей сказала, что вы под Ригу поехали, так она белей белого стала…

— Постой! Ольга… А кто… — У него перехватило дыхание. — Ее фамилию знаешь?

Наденька покорно опустила голову:

— Я так и знала… И она вас любит, и вы… Как в первый день пошла я тогда по вашему указу, Антон Владимирович, так к ней меня и определили… Я и сказала, дура, что вы послали… Все эти дни мучилась, не хотела вам говорить, ей отдавать… Да не по совести это… А фамилия ее Кузьмина.

Но он, хоть не ведал отчества Ольги, уже сам донял: она! Вскочил:

— Где ее отыскать?

— Да где ж, как не в Думе? Они там все нынче целыми сутками… — И горько, навзрыд, заплакала.

Он бросился на Сампсониевский. Даль бесконечная, а пролетел как на крыльях. Вот он, четырехэтажный угловой облупленный дом с частыми переплетами окон. Вбежал в арку, поднялся на этаж. Двери с картонками названиями отделов. Народ в коридоре. «Культурно-просветительный…» Рванул дверь. Увидел против света обернувшуюся тонкую фигуру. И еще не разглядел, как все в нем оборвалось и покатилось:

— Оля!..

— Антон! Наконец-то! — просияла она от радости, покраснела, и глаза ее засветились. — Ты ли это?

Он взял ее за руки и начал разглядывать. Все такая же! Огромные зеленые глаза. Зеленые, если можно было смотреть в них вот так близко. А издали серо-голубые, так часто насмешливые или презрительно-холодные. Но в тот последний и единственный раз они изумрудно сияли — так же, как сейчас.

— Оля!.. Оля!..

Само звучание ее имени казалось ему чудом. Невысокая и тоненькая, едва ему до плеча, с густыми темными бровями и легким пушком над верхней губой. И натянутая на щеках кожа — будто фарфор. Только больше стало паутинок-морщин. Но так же, как тогда, свободно падает на плечи копна волос. Невозможно!..

— Уже вернулся с фронта? Вот ты какой!.. — Она не отнимала рук, не отрывала взгляда, словно вливаясь в него.

— Уже не мальчик? — счастливо пробормотал он.

Ольга была старше его на два года. И тогда, в ужасающе далеком прошлом, поддразнивала, называя мальчиком, а он обижался едва не до слез. Но потом была их ночь в «Бельфорском льве», в гостинице на парижской авеню д'Орлеан. Утром, проснувшись, он увидел ее, склоненную у его ног и с ужасом разглядывающую струпья-раны от кандалов на щиколотках. Он не успел отстранить ее, как она наклонилась и стала целовать раны, а он вспомнил мучительно-счастливые строки: «…и прежде чем мужа обнять, оковы к губам приложила…» Каждый, наверное, мечтает о Марии Волконской. И надо было ему пройти все то, что он прошел, чтобы найти ее. И потерять — тогда, шесть лет назад, он тем же вечером уехал в Питер, навстречу новому аресту. А она тоже уехала из Парижа — к своему мужу, в Женеву.

Он отпустил ее руки, не скрывая горечи, спросил:

— Ты вернулась с мужем?

— Нет, Антон, — не отрывая от него взгляда, покачала она головой. — Я глубоко уважаю Виктора, он очень хороший человек… Но я поняла, что люблю тебя. Давно поняла, еще до Парижа… Но до нашей последней встречи это было просто… Мечта, ожидание?.. Не знаю… А когда вернулась в Женеву, сказала. Он понял. Мы остались добрыми друзьями. А как же иначе, правда? Лицо ее стало серьезным, но глаза все равно светились. — Зачем же мы тогда делаем все это, если не ради того, чтобы люди были свободны — в своих делах, в своих мечтах, в чувствах?

— А в обязанностях?

— Конечно! Но у чувств только одна обязанность — они должны быть искренними. Я и приехала теперь одна. Виктор еще остался там, в Женеве: готовит к отправке в Питер нашу библиотеку и партийный архив… Когда ехала, могла надеяться только на чудо…

— Ты давно вернулась?

— В одном вагоне с Владимиром Ильичем.

— Боже мой! Все эти месяцы!..

— Пыталась разузнать о тебе — и не смогла… Я ведь даже не знаю твоей настоящей фамилии, а Владимировых оказалось так много… — Она тихо засмеялась. — Пока не пришла эта чудная девочка, Надюша…

— Наденька! — Антон вложил в свой голос все тепло.

— Она такая молодая, такая хорошенькая. И все уши о тебе прожужжала: и такой ты, и этакий — и вообще лучше тебя на свете быть не может! — В насторожившемся взгляде, в тоне Ольги проскользнула ревность. — Надюша влюблена в тебя по уши, по макушку. Она тонет в этой любви.

— Это хорошо… Даже если любовь безответна. Она — как путеводная звезда: в тайге ли, в пустыне.

— Она так молода…

— Хорошо быть молодым… Все впереди. Я очень ее люблю. Как родную сестренку. И желаю ей счастья. И постараюсь помочь… Нет, счастье она найдет сама. Постараюсь, чтобы стала она личностью.

— Станет, — уверенно проговорила Ольга. — Помимо всего, у нее превосходный слух, прекрасный голос, музыкальное дарование. Вот увидишь, она станет знаменитой певицей, и ты будешь хвастаться: мы были знакомы!..

Она легко рассмеялась. И только сейчас они увидели, что в комнате полно народу — и девушек и ребят — и они с изумлением смотрят на эту странную пару, забывшую обо всем на свете.

— Сейчас я освобожусь, — смутилась Ольга. — Ты проводишь? Я живу тут рядом.

— Конечно! У меня самого остались считанные часы…

— Антон, Антон, посмотри: сколько у тебя уже седых волос, сколько шрамов на теле… А ты все такой же глупый…

Как тогда, в «Бельфорском льве», ветер качал за окном фонарь и стремительно, снегом в ладони, таяло время.

— Ты, Оля, как награда. В конце долгого-долгого пути… Не знаю только, за что удостоен я ею.

— Глупый ты, глупый…

Глава шестая 29 августа

Эшелон катил быстро. Только мелькали за окнами телеграфные столбы и частили колеса. Пока во дворе «Айваза» Путко строил, пересчитывал, распределял оружие, собирал командиров подразделений, уже занялось утро. Фронтовиков в отряде набралось всего десятка два. Остальные вовсе необстрелянные, винтовку держать как положено не умеют. Зато горят, жаждут дела! Значит, станут солдатами!..

И сам он, под стать этим юнцам с горящими глазами, чувствовал воодушевление. Его стихия! Самое же главное: впервые за все тяжкие месяцы фронтовой жизни, да и всей своей жизни вообще он поведет бойцов-товарищей против действительных врагов революции. Эх, сюда бы его батарейцев! Где-то сейчас друзья-артиллеристы, где Петр?.. Кастрюлин-младший должен быть где-то там, по ту сторону…

Еще когда грузились в эшелон, Антону передали, что авангард Корнилова вроде бы под Гатчиной. Поэтому он приказал остановить поезд за два разъезда до станции. Выставил охранение, выслал разведку.

— Нет, в Гатчине спокойно, — вернулись парни. — Местный гарнизон за нас, сидят по окопам. Сказывают: путь на Лугу свободен!..

Двинулись дальше, пока паровоз не уперся в разобранный, прегражденный наваленными поперек рельсов деревьями и шпалами путь. Антон спрыгнул на насыпь. Подошел к баррикаде. На срубленных стволах сидели, курили измазанные, черные от мазута и усталости рабочие-железнодорожники. Один, пожилой, небритый, трудно поднялся:

— Дале дороги нема. — Показал через поле: — Во-он там ужо оне.

Путко приказал выгружаться. Место было удачное: взгорок, а перед ним широкое, версты на четыре, поле в рытвинах да еще рассеченное оврагом. За полем — лес. Через такое поле быстро не попрешь. Здесь они займут оборону и будут стоять насмерть.

— Рыть окопы по гребню! Тут, тут и тут — пулеметные гнезда. В роще оборудовать лазарет. Кухни расположить за бугром. Кашеварам приступить!..

Красногвардейцы почувствовали: их командир свое дело знает. Под утренним солнцем засверкали диски лопат.

— Александр, собрать ко мне командиров взводов!

— Слушь-сь! — весело отозвался адъютант Сашка Долгинов.

Моэм позвонил Савинкову и попросил неотложно назначить час встречи:

— Господин военный генерал-губернатор все же позволяет себе обедать?.. Тогда, если не возражаете, — там же, в «Медведе».

За икрой и водкой разговор быстро перешел в нужное русло.

— Мы, союзники и горячие друзья России, против разрастания междоусобного конфликта, — начал Моэм. — Но господин Керенский отверг предложение о посредничестве. Как сие можно объяснить?

— Он полагает, что подобные действия ставят его на равную ногу с Корниловым.

— Разве сейчас время амбиций?.. Чтобы наша беспристрастная точка зрения была ясна всем, мы вынуждены были пойти на опубликование «Совместного представления», не принятого министром-председателем. К тому же мы все весьма удивлены, что вы, такой выдающийся политический и революционный деятель, не вошли в состав «Совета Пяти».

— Я не домогаюсь постов и званий.

— Дело не в этом, Борис Викторович: Керенский окружает себя полнейшими бездарностями — взять хотя бы того же новоиспеченного генерала Верховского… Боже мой, военный министр!.. Или адмирал Вердеревский. Морской министр!.. У нас в Великобритании морскими министрами назначаются… Ну да что там говорить! Короче, все это не сулит ничего хорошего и на будущее.

Моэм перевел дух, перекусил, выпил и продолжил:

— Поэтому мы вынуждены выбирать. Сошлюсь на высказывание главы нашей военной миссии генерала Нокса: быть может, эта попытка и преждевременна, но мы не заинтересованы более в Керенском. Он слишком слаб. Необходима военная диктатура, необходимы казаки. Русский народ нуждается в кнуте. Диктатура — это как раз то, что нужно.

— Не слишком ли прямолинейно? — поразился его откровенности Савинков.

— Нет. На войне либо стреляют, либо не стреляют. Полувыстрелов не бывает.

— А если мимо цели?

— Позвольте сослаться на мнение американских коллег, к тому же военных, а мы ведь с вами, коллега, сугубо штатские лица, писатели, не так ли? Так вот: военный и военно-морской атташе посольства сэра Френсиса полагают, что Корнилов овладеет ситуацией.

— Чего же вам надобно от меня?

Борис Викторович навел свой созерцательный взгляд на лицо Моэма. Прищурил левый глаз, будто целясь. «Неужели он посмеет предложить мне, генерал-губернатору, отказаться от обороны Петрограда?..»

Моэм так далеко не пошел:

— Ровным счетом ничего. Просто проинформировать. Для выводов на будущее.

— В таком случае я вам скажу следующее: повторяю, что и поныне целиком разделяю корниловскую программу. Но, вопреки самому генералу, полагаю, что проводить ее надлежит постепенно. Он не учитывает настроения общественности и солдатских масс. Поэтому я уже сейчас не верю в успех его затеи — урожай собирают, когда он созрел. Но я не стою и на точке зрения Керенского. У меня собственное мнение. Оно неизменно. И совпадает с выводом генерала Нокса, хотя и расходится с его мнением о личности того, кто должен взять в руки кнут.

— По-онятно, — оценивающе посмотрел на Савинкова англичанин. Понимаю.

— И главная опасность для нас совсем не там, где сию минуту видит ее Керенский. Эта опасность — Ленин и большевики! — закончил свою мысль Савинков. — Против этой опасности я готов буду выступить и вместе с Корниловым, и вместе с чертом-дьяволом.

— Именно это нам и хотелось от вас услышать, дорогой мистер Савинков. Благодарю.

Двадцать девятого августа с неожиданной силой стали развиваться события, сигналом к началу которых послужило донесение в Ставку из Ревеля. Так бывает при тяжелой болезни. Вроде бы вид превосходный — кровь с молоком, да и только. На один-другой симптом не обращаешь внимания. И вдруг словно прорвет: жар, озноб, сыпь — и валит с ног.

Хотя с утра все протекало в ожидаемой Корниловым последовательности. Выступил с воззванием центральный комитет «Союза георгиевских кавалеров»: «Братья-георгиевцы, настал час последнего решения, когда еще не поздно спасти Россию. Этот великий подвиг смело и мужественно взял на себя наш народный вождь генерал Корнилов!.. Вся деятельность георгиевцев чиста и открыта, чему порукой море пролитой нами за честь и свободу родины крови и высокая доблесть нашего креста… Наш призыв ко всем георгиевцам и всем честным русским людям: встанем в этот грозный час вокруг народного вождя и принесем все жертвы для спасения России!..»

Георгиевцам вторил Главкомитет «Союза офицеров», разославший через узел связи Ставки телеграмму-воззвание в штабы всех фронтов, армий, флотов и даже в военное и морское министерства: «…Нет места колебаниям в сердце нашего передового народного верховного вождя генерала Корнилова. Да не будет же никаких колебаний и сомнений в сердцах офицеров и солдат нашей армии… Да здравствует наш вождь генерал Корнилов — избранник страны и армии, ставший во главе России для спасения ее от врагов внешних и внутренних!..»

Вроде бы и атаман Каледин потребовал от Керенского уступить Корнилову, иначе он донскими казачьими дивизиями отрежет обе столицы от юга России.

Но тут пришло донесение из Гельсингфорса: местный революционный комитет, под угрозой обстрела казарм из орудий кораблей Балтфлота, воспрепятствовал погрузке в эшелоны Пятой кавалерийской дивизии, которая также предназначалась для усиления армии Крымова. Из Выборга поступила паническая телеграмма: солдаты и матросы расправляются с офицерами и генералами, заявившими о верности Корнилову: одиннадцать полковников и генералов, в их числе командир Сорок второго корпуса генерал от кавалерии Орановский, расстреляны и сброшены с моста в воду, а весь корпус встал на сторону революции. В копии, для сведения, донесение, отправленное из штаба корпуса в Петроград: «42-й армейский корпус и Выборгский гарнизон весь в вашем распоряжении. По первому зову выступаем против мятежников, предводительствуемых генералом Корниловым».

И покатилось, понеслось!

Из Кронштадта — на пути бригады, которая должна была скрытно подойти к Ораниенбауму и форту «Красная Горка», — выставлены переправленные с острова Котлин и кораблей батальоны и отряды моряков и солдат: «Весь Кронштадтский гарнизон, как один человек, готов… стать на защиту революции». Больше того, из Ревеля на усиление столичного гарнизона отправлено шесть миноносцев, из Кронштадта — целый караван судов с 3600 матросами.

Из Москвы — гарнизон заявил о готовности дать отпор корниловским войскам с севера и калединским — с юга; в городе началась организация отрядов Красной гвардии и, особо, комплектование многочисленного отряда для выступления против самой Ставки.

И что показалось Корнилову уже совершенно невероятным — так это шифрограмма из Киева: солдатами арестованы главнокомандующий Юго-Западным фронтом Деникин и его ближайшие сподвижники, причастные к данной операции, — генералы Марков, Эрдели и другие. Все они по приказу Народного комитета борьбы с контрреволюцией посажены на гауптвахту!..

А где же Крымов? Что же он медлит? Почему не подает вестей?

— Что с Третьим Конным корпусом? Где Отдельная армия? Почему не несут донесения от Крымова? — вне себя от ярости, загрохотал по столу кулаком главковерх.

— С-связи с генералом Крымовым нет!.. — пролепетал бледный от страха адъютант.

Еще позавчера днем генерал Крымов вместе со своим штабом в головном эшелоне Первой Донской казачьей дивизии прибыл в Лугу.

До этого момента все шло в соответствии с планом операции. Однако уже тут начались осложнения. Железнодорожники, во главе с начальником станции, уведомили: дальше двигать поезда невозможно — все паровозы испорчены. Невозможно принять и новые эшелоны — все пути на станции забиты товарняком.

— Пути расчистить, паровозы найти. Иначе расстреляю! — Крымов не намерен был церемониться.

Но пока он объяснялся с железнодорожниками, на станцию нахлынули тысячи вооруженных солдат. Из рук в руки запорхали листки.

— Кто такие? Откуда взялись?

— Местного гарнизона, насчитывающего двадцать тысяч штыков. Все заражены большевизмом.

— Очистить станцию! Выставить оцепление!

Местные солдаты воинственности не проявляли. Однако сами казаки уже начали шептаться, отводить в сторону от офицеров глаза, собираться кучками.

Между тем Крымова вызвали к железнодорожному телефону:

— Говорят из Петрограда, из штаба округа. Вам приказано остановить движение эшелонов.

— Я подчиняюсь только приказам верховного главнокомандующего Корнилова.

Связь оборвалась. Вот когда он пожалел, что не настоял еще в Ставке на установлении собственной, помимо железнодорожной, линии телефона и телеграфа! Он почувствовал себя как без рук: где остальные войска? Каковы последние распоряжения штаба и самого главковерха?..

Крымову пришлось разослать по всем дорогам гонцов, а в ближайший, оборудованный всеми средствами связи штаб Северного фронта, в Пскове, отправить на автомобиле генерала Дитерихса.

Связные возвращались. Сообщали о невероятной путанице, по чьему-то неведомому умыслу происходившей на всех путях к Петрограду: эшелоны с полками и батальонами различных дивизий перемешались; отдельные части переведены с одной железной дороги на другую, загнаны в дальние тупики, где нет ни фуража, ни продовольствия для солдат; на многих участках разобраны рельсы, устроены завалы; всюду среди казаков и солдат корпуса появились агитаторы, распространяют листовки, устраивают митинги. В полках началось брожение. Офицеры опасаются за свою жизнь…

Наконец от своего начальника штаба генерала Дитерихса он получил донесение, пересланное из Пскова: главковерх приказал немедленно двигаться на Царское Село и Гатчину, сосредоточить корпус и быстро и неожиданно взять Петроград.

— Доставить сюда начальника станции. И когда того приволокли, Крымов сказал:

— Подготовить паровозы к отправлению. Даю полчаса. — И своим, посмотрев на часы: — Не будет паровозов — через тридцать минут расстрелять.

Паровозы были поданы. Головной эшелон прошел выходную стрелку «горловину станции». Через те же сакраментальные полчаса начал буксировать задним ходом: впереди путь был разобран.

— Выгрузиться! Дальнейшее движение до Гатчины — походным порядком!

От Луги до Гатчины по шоссе — более девяноста верст. Для дивизии в походной колонне, с обозами и артиллерией — это минимум сутки. Целые потерянные сутки! Да еще и не вся дивизия в сборе. И только одна дивизия. А где остальные?..

Явился представитель Лужского гарнизона:

— Вы сами видите, генерал, что до этого момента мы активных действий не предпринимали, хотя штыков у нас вдвое больше, чем у вас. Но если вы начнете продвижение на Гатчину, мы вынуждены будем дать вам бой. Прольется братская кровь.

— Я исполняю приказ верховного главнокомандующего. При исполнении боевых приказов говорить о пролитии братской крови не приходится.

Однако он понимал безвыходность своего положения. На данный момент. Надо собрать в кулак хотя бы одну дивизию. Тем более что эшелоны ее, пусть и невыносимо медленно, подходили к Луге один за другим. И он приказал:

— Отвести войска на десять верст к юго-востоку от Луги. Расположить по деревням. Выставить сторожевое охранение.

Это было похоже уже на отступление. Хотя и в полном порядке, и без потерь.

Местом для своего штаба Крымов выбрал деревню Стрешово. Сюда, с трудом разыскав его, нынешним утром и прибыл личный посланец главковерха полковник Лебедев. Он добрался из Могилева на автомобиле. Подтвердил требование Корнилова: наступать, наступать на столицу!

— Сейчас это невозможно, — вынужден был мрачно признаться генерал. — Я не знаю, где мои части. Имею лишь отрывочные сведения: эшелоны Кавказского туземного корпуса князя Багратиона застряли где-то у станции Оредеж; головной эшелон туземцев дошел до станции Вырица, но далее путь разобран; Уссурийская казачья дивизия достигла Ямбурга, далее путь также испорчен. К тому же дивизия где-то потеряла свой эшелон с артдивизионом и осталась без пушек.

Он повел карандашом по карте:

— Движение по всем железным дорогам остановлено. Как видите, многим частям предстоит в седле сделать до двухсот-трехсот верст. Это — двое-трое суток. Где по пути следования магазины с провиантом и фуражом? В моем распоряжении здесь пока только восемь сотен донцов.

— Что прикажете передать главковерху?

— Доложите обстановку. Испросите для меня указаний относительно дальнейших действий. Скажите, что я буду с генералом Корниловым до конца.

В голосе Крымова прозвучали мрачные ноты. Полковник Лебедев, даже не задержавшись на завтрак, укатил.

Днем вернулся наконец из Пскова Дитерихс.

— В Ставке с нетерпением ждут от нас активных действий, — сказал он.

— Ну что ж. Мы — солдаты. Будем продолжать движение на Петроград. К тридцать первому августа мы должны сосредоточить три дивизии в районе Вырица — Гатчина. Записывайте приказ по корпусу: в ночь с двадцать девятого на тридцатое Первая Донская казачья дивизия, при которой буду следовать я, двинется на север по Лужской дороге; туземной Кавказской дивизии от станции Оредеж идти походом; Уссурийской конной дивизии, насколько возможно, продвигаться по железной дороге на Гатчину. Если это невозможно — походом. К вечеру тридцать первого штабам туземной и Уссурийской дивизий выйти со мной на связь. Пункты промежуточных ночлегов доработайте. — Он тяжело поднялся из-за стола: — Сказал бы я на добром русском языке, как все это называется… Ну да будем уповать на милость божью.

Глава седьмая 30 августа

Батальон георгиевцев, едва миновав Дно, застрял на маленькой станции Гачки. На соседних и всех остальных путях тоже плотно стояли вагоны с войсками.

— Опасаюсь, как бы не объявились агитаторы из Питера, — поделился своей тревогой с командиром батальона, пожилым подполковником, прикомандированный к эшелону офицер контрразведки.

— Мои соколики не подведут! Первого же вздернут на водокачке! натуженно прогудел комбат. Но все же приказал: — Выставить караулы! Никого чужого к вагонам не подпускать! В мазутные рожи стрелять без предупреждения!..

Георгиевцы — это была особая воинская часть. Куда до нее лейб-гвардии паркетным шаркунам! Здесь в большинстве собрались старослужащие, многие в возрасте, и все — пролившие на фронте кровь и этой кровью скрепившие свое братство. Все упорно-смелые, почти все — крестьяне. Тугие, жилистые, с мужицкой основательностью приспособившиеся к войне, гордившиеся Георгиевскими крестами и медалями, отметами за мужество и отвагу, хотя в душе, так же как и все солдаты, они истосковались по иной доле — по труду до семи потов на земле. Но коль приказано им идти, они пойдут. Хоть грудью на пулеметы. Полягут замертво, но не покажут спин. Надежная сила. Страшная сила, коль направлена на черное дело…

Комбат послал своего адъютанта на станцию:

— Душу вытрясти, а паровоз и бригаду добыть. Адъютант вернулся:

— Паровоз будет! До самого Царского Села!..

Петр Кастрюлин услышал слова адъютанта. Почувствовал: его час!..

Сердце заколотилось, как в последнюю минуту перед рывком в атаку. Даже дыхание перехватило. Осилит? Но разве не к этому готовил его товарищ Антон? Не к этому призвал, когда сказал: солдат умирает в поле, а не в яме?..

Георгиевцы, пользуясь затянувшейся стоянкой, повысыпали из вагонов, разминались, сворачивали длиннейшие козьи ножки, неторопливо, степенно переговаривались.

Петр забрался на ступеньки тамбура:

— Солдаты! Братья! Слухайте, что я вам сказать хочу!..

Обернулись. Начали подтягиваться. Ему показалось, со ступенек недостаточно высоко, не всем его видно и слышно. Он ухватился, подтянулся, забрался на крышу. Встал, поднял руку:

— Слухайте меня! На черное дело нас тягнут, братья! Супротив воли народа и жизни народа!

— Ну брехать! На предателев идем, которые Россию в кабалу германцу хотять! — выкрикнул кто-то снизу.

— Не, солдаты, вы меня слухайте! Рази ж и я за то, чтоб родимую землю врагу отдать? Моя сторона та, где пупок мне резан, и за ее я тоже кровь пролил. И мне родимое горе чужой радости дороже, и нашу родимую Россию я тоже буду защищать до последнего! Да генерал Корнилов на совсем другое нас ведет: чтоб бедноту снова в бараний рог скрутить, а помещика, капиталиста да царя-кровопивца над нами снова поставить и войну продолжать, за ихние Босфоры, контрибуции и Дарданеллы!

— Эй, слезай! Ты чего — о двух головах, что ль? — послышалось из сгрудившейся солдатской толпы.

— Нет, буду говорить! Сколько наших солдатских ртов досыть землей наелось за ихние Босфоры и Дарданеллы? Я старшого брата на румынской земле захоронил, а у него сам-десять ртов осталось. На кой была ему та румынская земля? Ею, что ль, накормит он десять галчат? Сам накормился — на сажень в землю ушел… И сам я воевал не хужей других, тоже изранитый и поконтуженный! У меня одна голова, и теперича она мне в десять раз нужней, чтоб брательниковых галчат прокормить и его жене, солдатской вдове, по хозяйству пособить!..

Солдаты примолкли, слушали. Потому что говорил он об их собственной доле.

— Но так я вам скажу, братья: не надоть нам иттить на Питер — таких же, как мы, мужиков да мозолистых рабочих изничтожать, катами-палачами делать себя! Чего Корнилов хотит? Чтоб, как раньше, тянулись мы перед офицерами, а они нам в зубы кулаками тыкали! Он — за смертную казнь солдатам и революции! Так что: за своей смертью мы сами идем?.. Я другое вам скажу: и Корнилов — предатель России, и Керенский — предатель! Один царский генерал, другой — буржуйский холуй!.. Хоть поцапались они, как кошка с собакою — один фырчит да лает, другой мурлычет да фыркает, — а из одной кормушки едят, одному хозяину принадлежат!

— Где ж она тогда, правда? И твоя, и ихняя, и еще чьясь, а нет ее нигде!

— Есть! Есть правда! Она у тех, кто обещает замирение всем народам, землю — крестьянам, хлеб — голодным! А чтоб утвердить эту правду, надо власть самому народу в свои руки взять — солдатам, крестьянам и рабочим!

Он увидел, как кто-то врезался в толпу, протискивается сквозь нее. Разглядел поднятый околыш офицерской фуражки.

— Не слушайте его, солдаты! — зазвенел молодой голос. — Это ж германская марка! Так большевики говорят!

— А я и есть самый настоящий большевик! — торжествующе вскричал Петр. — Потому и говорю я самую большую правду!

— А-а, агитатор!

Никто не успел и опомниться, как подпоручик выхватил револьвер и начал стрелять в фигуру, резко обрисованную на фойе неба.

Петр покачнулся, взмахнул руками, как подбитая птица крыльями, сделал шаг и рухнул на головы солдат.

— Уаааа! — взревела толпа, разом ощетинившаяся штыками на сброшенных с плеч винтовках.

— Что вы? Что вы! — взвился молодой голос. Георгиевцы отхлынули. Офицер остался в пространстве меж эшелонами один. Штыки нацелились на него.

— Что вы! Да я же!.. На помощь!..

Он пригнулся, чтобы нырнуть под вагон, и захлебнулся в предсмертном, отчаянном, нечеловеческом крике.

От штабного вагона бежали офицеры, на ходу вырывая из кобур наганы. Но, встреченные настороженными жалами сверкающей стали, оторопело, будто споткнувшись, останавливались. Засовывали револьверы.

— Не пойдем на Питер! Завертай назад, в бога душу мать!.. Всех вас, гадов, порешим, а на Питер, народ губить, не пойдем!..

Будто голосом Петра Кастрюлина. Его словами, вошедшими в сердца и души братьев-солдат…

Сыпавшиеся со всех сторон вести — одна тревожней другой — наводили Корнилова на мысль: хотя генералы и офицеры на его стороне, но солдаты — те штыки и сабли, которые были нужны в первую очередь, — не хотят поддерживать «корниловское дело».

Он поручил ординарцу Завойко составить новое обращение к войскам, которое, тотчас утвердив, распорядился передать в части в виде «Приказа № 900»: «Честным словом офицера и солдата еще раз заверяю, что я, генерал Корнилов, сын простого казака-крестьянина, всею жизнью своей, а не словами, доказал беззаветную преданность родине и свободе, что я чужд каких-либо контрреволюционных замыслов и стою на страже завоеванных свобод при едином условии дальнейшего существования независимого великого народа русского». Тут уж получалась полная путаница, и становилось совершенно непонятным, против чего же и зачем он идет на Петроград.

А донесения поступали: Клембовский, отказавшийся принять должность главковерха, заменен на посту главнокомандующего Северным фронтом генералом Дмитрием Бонч-Бруевичем; главкозап Балуев и помощник главкорум[25] Щербачев сыграли труса, переметнулись на сторону «фигляра». Значит, подались и генералы… Деникина нет. И он остался только с Крымовым, от которого ни слуху ни духу. Полковник Лебедев, посланный на связь, как в воду канул, — до сих пор не вернулся. Остается единственная надежда — Каледин.

Сообщение, переданное через третьи руки, что атаман предъявил Керенскому ультиматум, пригрозив отрезать от Питера и Москвы юг, не подтверждалось официально, хотя вполне соответствовало обещаниям, полученным Корниловым от предводителя донских казаков. Поэтому главковерх продиктовал адъютанту:

— «Войсковому атаману Алексею Максимовичу Каледину. Сущность вашей телеграммы Временному правительству доведена до моего сведения. Истощив терпение в бесплодной борьбе с изменниками и предателями, славное казачество, видя неминуемую гибель родины, с оружием в руках отстоит жизнь и свободу страны, которая росла и ширилась его трудами и кровью. Наши сношения остаются в течение некоторого времени стесненными, прошу вас действовать в согласованности со мной так, как вам подскажет любовь к родине и честь казака». — За моей подписью отослать шифротелеграммой.

Не полагаясь на столько раз уже подводившую его связь, генерал вызвал Завойко:

— В такое время не хотел бы расставаться с вами. Но придется. Поезжайте снова на Дон, к Каледину. Подымите казаков.

— Когда ехать?

— Немедленно.

По выражению лица своего ординарца-советника Корнилов понял: тот рад возможности покинуть Ставку.

Крыса… Когда еще он доберется до Новочеркасска…. И доберется ли?.. И где же Крымов?..

Как и было запланировано Крымовым, сотни Первой Донской дивизии в ночь на тридцатое августа походной колонной двинулись в направлении Луги. У подступов к городу путь им преградили баррикады и ряды окопов. Казаки не захотели принимать боя. Не подчиняясь приказам офицеров, повернули коней назад.

Крымов уступил:

— Утром двинемся в обход Луги в направлении станции Оредеж. Будем заходить не со стороны Гатчины, а со стороны Царского Села.

Но утром его разыскали приехавшие из Петрограда двое офицеров посланцы Керенского.

— Министр-председатель просит вас прибыть в столицу. Он гарантирует вам безопасность своим честным словом, — передал один из них.

Генерал задумался. Если смотреть на обстоятельства трезво, дело дрянь: под руками дивизия неполного состава, уже отказывающаяся подчиняться, да горстка неведомо откуда взявшихся юнкеров московских училищ. Где остальные части, и прежде всего Кавказский туземный корпус, которому «все равно, кого резать»?.. По сведениям двухдневной давности (а более свежими он не располагал), штаб корпуса все еще находился на станции Дно, хотя авангард Ингушский и Черкесский полки — продвинулись по Витебской железной дороге едва ли не до Царского Села. Но тоже — лишь два полка. В преданности князя Багратиона и командира Первой туземной дивизии князя Гагарина верховному главнокомандующему Крымов не сомневался. Однако сейчас одной преданности было мало. Надо действовать решительно и стремительно. А неведомые силы, как Гулливера, опутали бесчисленными нитями и держат такого колосса — целую армию! — мертвой хваткой.

Время! Ему нужно выиграть время, пока так или иначе все дивизии сосредоточатся на подступах к Петрограду. Однако дела не так уж и плохи: железные дороги вокруг столицы забиты эшелонами его войск. Это дает ему возможность вести переговоры с министром-председателем не как побежденному, а как завтрашнему победителю.

— Я выезжаю в Петроград, — решил он.

Но прежде чем вернуться в Лугу, где ждал автомобиль, приказал командиру Первой Донской дивизии генералу Грекову:

— Движение к станции Оредеж продолжать!

В столице куда лучше, чем в Ставке и штабе Крымова, знали об истинном положении дел: для петроградских центров по борьбе с заговором Корнилова связь работала бесперебойно: и железнодорожная, и радио-, и телефонно-телеграфная. Ежеминутно поступали донесения в «военку», в Народный комитет в Смольный, в кабинет военного министра и в Зимний министру-председателю.

Решительный перелом обозначился поздним вечером двадцать девятого августа, когда со всех фронтов поступили подтверждения о «торжестве революции», а с линий железных дорог — о полной приостановке продвижения корниловских эшелонов.

Керенский более всего опасался Кавказского туземного корпуса. Но как раз в эти дни в столице происходило совещание «Всероссийского мусульманского совета». Совет заявил о своей поддержке революции. Большевики предложили направить делегацию из наиболее известных членов совета в район сосредоточения Кавказского туземного корпуса.

Уже утром двадцать девятого августа делегация вступила в контакт с солдатами Ингушского полка, а затем Черкесского, Кабардинского, Осетинского. Результат тут же сказался. Солдатские комитеты постановили: вперед не двигаться; две группы направить в оба конца по линии железной дороги для оповещения остальных частей о преступном замысле Корнилова, Багратиона и Крымова против революции; потребовать от князя Багратиона, чтобы он дал приказ впереди находящимся эшелонам о приостановке продвижения и предотвращении всяких действий против защитников Петрограда. И последнее: направить делегацию от солдат корпуса в столицу для выражения верности революции.

Князь Багратион вынужден был подчиниться. Собственноручно написал:

«Начальнику 1 Кавказской конной туземной дивизии. Копия всем командирам полков и командиру 8 дивизиона. Приказываю немедленно приостановить продвижение частей дивизии, сосредоточить их в районе Вырица и никаких выступлений против войск Временного правительства ни в коем случае не предпринимать». По железнодорожному телеграфу приказ для сведения был передан и в Питер. Со всей очевидностью он означал: попытка наступления корниловских войск на столицу завершилась полным провалом.

На первый взгляд малозначительными, на самом деле весьма важными свидетельствами банкротства Корнилова явились еще два факта: вчера же профессор Милюков, день назад порывавшийся ехать в Ставку, поспешно «отбыл на отдых» в Крым, а Родзянко публично заявил, что о заговоре главковерха он «узнал только из газет и к нему совершенно не причастен». Значит, и кадеты, и торгово-промышленные круги отказались от своего протеже in extermis[26].

Керенский ликовал. Вчера же поздним вечером он распорядился объявить по радиотелеграфу — «Всем! Всем! Всем!..» — что «мятежная попытка генерала Корнилова и собравшейся вокруг него кучки авантюристов не встретила поддержки армии» и что «двинутые на Петроград путем обмана войска остановлены». Тем же часом он предложил «Совету Пяти» и, конечно, получил безоговорочное согласие на то, к чему стремился с самого начала своего феерического взлета, и это свое вожделенное выразил в приказе, разосланном немедленно на все фронты:

О, с каким наслаждением вывел он: «Министр-Председатель, Верховный Главнокомандующий…» — и размашисто подписал! То, чего Корнилов хотел достичь огнем и мечом, он добыл своим умом и хитростью, а отчасти и благодаря тупоголовому генералу!..

В сегодняшних же номерах газет был опубликован за подписями Керенского и Савинкова указ Временного правительства об отчислении от должности с преданием суду за мятеж генерала от инфантерии Лавра Корнилова.

— Теперь, после ликвидации опасности справа, необходимо еще более решительно приступить к устранению неимоверно возросшей опасности слева, настойчиво побудил Керенского военный генерал-губернатор, приехавший в Зимний. — Вот поименный список всей большевистской верхушки, за исключением Ленина, коего контрразведка усердно разыскивает и обещает в ближайшие дни найти.

— Знаю, — скупо ответил Керенский, как-то особенно взглянув.

«Входит в роль генералиссимуса», — усмехнувшись про себя, подумал Савинков.

Дело было не только в этом — Керенский уже предопределил судьбу самого генерал-губернатора и управляющего военмина.

Однако пренебрегать его настойчивыми советами не следовало. Да, последние дни с полной очевидностью обнаружили: именно большевики-ленинцы, а не Чхеидзе, Церетели и их присные подняли солдатские и рабочие массы в Питере, в действующей армии и по всей России против Корнилова. Именно их Военная организация, «военка», в считанные часы воссоздала отряды Красной гвардии, вооружила их и рабочие дружины, направила инструкторов. Как в панике писала милюковская «Речь», в столице ныне сорок пять тысяч вооруженных красногвардейцев. Большевики, а не эсеры и меньшевики направили отряды навстречу войскам мятежного генерала, организовали строительство заграждений на подступах к столице; они же через путейцев устроили хаос на железных дорогах; вызвали моряков Кронштадта, Гельсингфорса и всей Балтики; настояли на посылке мусульманской делегации в Кавказский туземный корпус.

Что ж, спасибо. И довольно! Слова в «Приказе по Армии и Флоту» «пусть помнит каждый» адресованы отныне именно большевикам. Через недельку-другую с помощью тех же Церетели и Чхеидзе он, единоличный диктатор, проведет в послушных Советах и в «Совете Пяти» законы о борьбе против левой опасности.

А сейчас нужно укреплять завоеванные позиции.

— Пригласите ко мне генерала Алексеева.

Старый генерал ждал этого вызова. Накануне его посетил на дому Терещенко. «Если Керенский предложит вам должность начальника штаба непременно соглашайтесь, Михаил Васильевич. Если откажетесь, Керенский назначит другого, и тогда Лавра Георгиевича, Антона Ивановича и иных сопричастных смогут и впрямь расстрелять!» — «Противно до глубины души прислуживать этому выскочке!» — «Ничего не поделаешь, я сам не лучшего мнения о нем. Но это ваш нравственный долг во имя спасения товарищей по оружию». Теперь, явившись во дворец и услышав предложение Керенского, генерал принял его, но с условием: сначала он должен переговорить с Корниловым.

— Никаких возражений, Михаил Васильевич!

В час дня такой разговор по аппарату Юза состоялся. Алексеев обрисовал Корнилову обстановку:

— Юзфронт лишился всех старших чинов своего штаба и снабжений. Все они арестованы, и управление фронтом находится в слабых, неорганизованных руках. Управление Северного фронта, по-видимому, не в лучшем положении… В тяжкие минуты развала управления армиями нужны определенные и героические решения… Подчиняясь сложившейся обстановке, повинуясь велениям любви к родине, после тяжкой внутренней борьбы я готов взять на себя труд начальника штаба. Но такое решение мое требует, чтобы переход к новому управлению совершился преемственно и безболезненно… Высказанные сегодня мною условия по оздоровлению армии исходят из начал, вами заявленных, и, кроме того, к ним присоединяются условия, вызываемые расстройством состава наших старших командующих лиц… Прошу очень откровенно высказать все, что можете. Ожидаю вашего ответа.

Корнилов высказал свое мнение: если будет объявлено по России, что создается сильное правительство, которое поведет страну по пути спасения и порядка и на его решения «не будут влиять различные безответственные организации», то он немедленно примет со своей стороны меры, чтобы успокоить круги, идущие за ним. Он требует приостановить предание суду Деникина и подчиненных ему лиц и выражает протест вообще против арестов генералов и офицеров, «необходимых прежде всего армии в эту ужасную минуту». Он требует, чтобы правительство немедленно прекратило дальнейшую рассылку приказов и телеграмм, порочащих его и «вносящих смуту в стране и в войсках», пообещав со своей стороны также не выпускать приказов и воззваний, кроме уже выпущенных. Немедленный же приезд Алексеева в Ставку необходим.

Смещенный главковерх все еще в ультимативном тоне диктовал свои условия, которые в целом совпадали с мнением Алексеева. Правда, он уже не заявлял категорически, что «предпочитает смерть устранению от должности верховного». Впрочем, то писал Завойко. А сам генерал никогда не придавал словам никакого значения — значение имеет только оружие. Сейчас, в разговоре по аппарату Юза, он подтвердил:

— Ваш приезд, Михаил Васильевич, необходим. Ответ по содержанию, приведенному выше, прошу дать мне в возможно скорейший срок, так как от ответа будет зависеть дальнейший ход событий.

В этой фразе тоже улавливалось нечто угрожающее. Алексеев заверил, что требования Корнилова он сейчас же доведет до сведения Керенского и ускорит свой приезд в Могилев.

— Мольба о сильной, крепкой власти, думаю, есть общая мольба всех любящих родину и ясно отдающих себе отчет в истинном ее положении, иносказательно подтвердил он свою приверженность программе смещенного главковерха. — Поэтому вы можете быть убеждены в самой горячей поддержке вашего призыва.

И он попросил Корнилова продолжать управлять войсками и делать «распоряжения, которые подсказываются угрожающим положением неприятеля. Здесь важны не только дни, но и часы и минуты». Кого он подразумевал под неприятелем, Алексеев не уточнил.

Прочитав ленту, Корнилов согласился, однако же потребовал:

— Но для того чтобы я мог продолжать свою оперативную работу и создать положение, отвечающее обстановке, необходимо, чтобы правительство изменило свои распоряжения, в силу которых прекратились намеченные мною стратегические перевозки войск.

Иными словами, он пожелал добиться возобновления движения эшелонов с дивизиями Крымова на Петроград.

— Постараюсь настоять на этом, — пообещал Алексеев.

Он доложил о разговоре Керенскому. Министр-председатель, оставив без ответа большинство требований Корнилова, тотчас согласился на одно: по радиотелеграфу передал в Могилев и на все фронты, что оперативные указания, исходящие от генерала Корнилова, «обязательны для всех». Абсурдность этого распоряжения нисколько не смутила Керенского: сам он не имел никакого представления об оперативном руководстве армией и не знал, как направлять жизнедеятельность этого огромного механизма. Ну и что из того? Неужто Николай II понимал больше? За царя тоже все делал начальник его штаба.

Однако тем же часом он подписал постановление об учреждении чрезвычайной комиссии для расследования дела «о бывшем верховном главнокомандующем генерале Корнилове и соучастниках его, учинивших явное восстание», назначил председателем комиссии главного военно-морского прокурора Шабловского и дал ему указание вести следствие «самым энергичным образом, чтобы кончить в кратчайший срок, а посему ограничиться, по возможности, только обследованием виновности главных участников».

«Ограничиться» — потому, что не хотел разом лишиться всего генералитета и высшего офицерства. И побаивался, что расширение рамок следствия может протянуть «хвосты» не только до Тобольска, но и до него самого.

— Разрешите, ваше высокопревосходительство? — побеспокоил Керенского дежурный адъютант. — На ваше имя поступило письмо от арестованного Владимира Николаевича Львова.

«Что еще сморозил мой друг-приятель?» — подумал он, беря записку, начертанную незадачливым эмиссаром, содержавшимся под охраной на гауптвахте при комендантском управлении.

«Дорогой Александр Федорович! — писал оптимистически настроенный арестант. — От души поздравляю и счастлив, что друга избавил от когтей Корнилова. Весь Ваш всегда и всюду!..»

— Освободить из-под стражи этого дурака! — распорядился он.

Поздним вечером Корнилова снова вызвали к прямому проводу. Генерал Алексеев осведомился, получен ли в Ставке ответ Временного правительства. Корнилов подтвердил получение и то, что оперативное руководство армией он продолжает. Попросил:

— Окажите содействие, чтобы мне была предоставлена возможность переговорить по прямому проводу с генералом Крымовым.

— Сделаю все возможное, — пообещал Алексеев.

Не дожидаясь, пока такая связь будет установлена, Корнилов составил послание: «Глубокоуважаемый Александр Михайлович. Посылаю вам копии приказов и воззваний, с которыми я обратился к войскам и народу по поводу своего конфликта с Временным правительством.

Послал двух человек к Каледину с просьбой надавить. Ответ от Каледина можно ожидать примерно 4 сентября. Приказом Временного правительства я, Лукомский, Деникин и несколько других генералов отрешены от должности и преданы военно-революционному суду за мятеж, но вместе с тем я получил приказание руководить операциями до приезда генерала Алексеева, назначенного начштаверхом. Алексеев приезжает завтра к ночи. Получился эпизод — единственный в мировой истории: главнокомандующий, обвиненный в измене и предательстве родины и преданный за это суду, получил указание продолжать командование армиями, так как назначить другого нельзя. С подателем сего доставьте мне возможно подробные сведения о расположении ваших полков, настроении ваших офицеров, казаков и всадников, о связи, имеющейся у вас с организациями, на которые мы рассчитывали, и на дальнейшие шансы на возможность крепкого нажима средствами, имеющимися в вашем распоряжении. Ориентируйте меня в обстановке и тогда получите от меня дальнейшие указания. Если же обстановка позволяет, действуйте самостоятельно в духе данной мною вам инструкции».

Приказал вызвать одного из самых преданных офицеров Текинского полка, подъесаула Кочи-Таган Дурдыева, и, когда тот явился, протянул конверт, сказал по-текински, что свидетельствовало о высшей милости:

— Умереть, но найти генерала Крымова. Умереть, но вручить пакет ему лично. Умереть, но не допустить, чтобы он попал в чужие руки!

Он все еще уповал на свою победу.

Глава восьмая 31 августа

Отряд Красной гвардии завода «Айваз» уже более суток занимал позиции, оседлав железную дорогу Петроград — Псков, в десятке верст не доезжая Луги. Бойцы окопались по всем правилам. Кончив рыть траншеи, выложили дерном брустверы. Потом оборудовали наблюдательный пункт. Взялись и за блиндаж. А противник все не появлялся.

Путко выслал разведчиков. Рабочие возвращались:

— Нема никого, одни крестьяне в деревне за лесом. Казаков не видать, не слыхать.

Все были огорчены: боевой порыв требовал разрядки, как сгустившийся в тучах электрический разряд молнии и грома.

— На других участках, видать, горячий бой!.. — долетало до Путко.

В этих словах вроде и укор: не повезло нам, не туда послали; а может, невезучий у нас командир.

— Носы не вешать! Займемся строевой и огневой подготовкой!

Нашли позади взгорка, у рощицы с лазаретом, лужайку-площадку. На ближних березках развесили самодельные мишени. А лужайку, как плац, поручик решил использовать для строевой.

— Это что еще за старорежимные штуки? — возмутился один из бойцов. Ать-два! Шагом марш, кругом! Как при царе!..

— Строевая учит собранности, четкости движений, — терпеливо объяснял Антон. — Армия — это не толпа. В каждом подразделении должен быть строгий порядок.

Правда, козырять не заставлял — это уже отошло и в войсках.

Поползли у него и по-пластунски, неумело елозя по земле и высоко выгибая спины. Удовольствия красногвардейцам ползанье доставило малое.

— Напомню, что говорил Суворов, — оглядывая красно-грязные, взмокшие, сердитые лица, наставлял Путко. — Тяжело в ученье — легко в бою!

Видел: если б не папутствепные слова Вани Горюнова, айвазовцы не стерпели бы таких мук от офицера-георгиевца.

Зато стрелять по мишеням желали все, и как можно больше. Лупили в божий свет как в копеечку.

Сашка Долгинов, ординарец, старался на славу. Оказался он ловким и сноровистым, и глаз меткий, рука твердая!

— Быть тебе красногвардейским командиром!

— Не откажусь! — горделиво улыбался Александр. Днем приехали из Питера, с завода, привезли собранные по домам гостинцы.

— Как ероям!

Красногвардейцы даже совестились их принимать: награда за несделанную работу.

— Что нового в Питере, на Выборгской?

— Поднялись как один! Все при деле! Новые отряды сорганизовали! Скоро еще один к вам подойдет на подкрепление!

— К шапочному разбору.

— А вы много генеральских шапок насбивали?..

— Дак ведь такая загвоздка: может, они в обход нашей позиции проперли?.. — виновато отзывались бойцы.

И вдруг взбежал на бугор, к наблюдательному пункту, запыхавшийся парень из последней посланной Антоном разведки:

— Казаки! Впереди казаки!..

Тимофей Шалый добрался до своих донцов только на третье утро после схватки с моряками в «Астории».

Черно-рыжий, изодранный, изрезанный стеклом и подцепленный в ухо, едва не в затылок, пулей преследователей, он был страшен.

Есаул выбрался из города еще в предрассветье. На окраине стянул с седла какого-то сопляка-корнета. Загнал лошадь. Бросил. Как цыган-конокрад, увел под носом, с коновязи, еще одного жеребца. И этот едва не пал, когда настегивал его по проселкам на юго-запад, ориентируясь по солнцу и кронам деревьев, пока не увидел на окраине деревни всадников с пиками, в серо-синих шароварах с лампасами и не донеслась стройно и многоголосо исполняемая песня — их гимн:

Мало того, что донцы, — его дивизия, его полк!.. Вот это удача!.. Не понадобилось и разъяснять: кто да что и почему в ненавистной мазутной рванине.

— Где Гаркуша, мой вестовой? Где конь? Где мое оружие и амуниция?

Все оказались в сохранности, и вестовой, казачонок первого года службы из Семикоракор, тянулся в струнку, испуганно моргая глазами.

Шалый набросился на штабистов полка:

— Ну, усуропили, ешь-мышь двадцать!.. Чуть голову ни за понюшку не сложил! Мое дело — р-рубить красную сволоту, а не шашкаться-машкаться с ними!.. — Он клокотал от ярости и жаждал действия. — Когда выступаем на Питер?

— Отбой вроде бы, — с досадой объяснил ему штаб-ротмистр. — И с той и с другой стороны насыпали приказов: и Керенский изменник, и Корнилов изменник — не поймешь, не разберешься. Пока приказано оставаться здесь и ждать последующих распоряжений.

— Э, нет! — взревел он. Ждать — это было выше его сил. — Слышите?

Откуда-то издалека доносилась стрельба.

— Там рубятся, головы кладут, а мы у баб под подолом в деревнях отсиживаемся? Я своих поведу!

— Один эскадрон на весь Питер?

— А хоть бы и так!..

Его эскадрон стоял отдельно в деревеньке у окраины леса. Шалый собрал казаков:

— Станичники! С москалями да питерцами, хочь красными, хочь черными, у нас общих делов нет! Слышите, кровавый бой идет?..

Сюда тоже долетал глухой горох выстрелов.

— Фабричная сволота в кольцо нас забирает! Я зову вас: прорубимся — и айда на Дон, там атаман Каледин казаков собирает!

Казаки слушали. Но кое-кто глядел сумрачно, а кто и отводил глаза.

— Неужто, станичники, хвосты поджали? — Он уловил перемену в настроении. — Не приказываю, а зову с собой добровольцев! Смелым бог владеет, а отрепков мне и задарма не надоть! Кто со мной — два шага вперед.

Почти все казаки эскадрона, возбужденные словами есаула, шагнули.

— Нет часу на тары-бары! Пять минут на сбор — и выступаем!

Увидел на деревенской улице толпу пеших. Солдаты не солдаты, да и не казаки.

— Кто такие?

— Кажись, московские юнкера и ихние офицеры. Прибыли на подмогу, а дела нет, вот и маются, — объяснил вестовой.

Шалый пригляделся к одному из чужаков, молодому рослому подпоручику с орденом на френче:

— Да никак Катя-Константин? Ёшь-мышь!..

— Это вы, Тимофей Терентьич? Вот встреча!

— Уже и с орденом, ну, молодец-соколик! Больше не соответствует тебе бабское имя! Хочешь со мной на дело? — И, не дав опомниться подпоручику, приказал Гаркуше: — Коня моему другу и казацкую шашку! Отобрать у того, кто струсил, а боевому офицеру — дать!

По совести говоря, Катя не жаждал никакого «дела». Но есаул действовал стремительно. А рядом стояли и во все глаза глядели на офицера его питомцы-юнкера. И ему было лестно, что бравый есаул, дважды георгиевский кавалер, приглашает «на дело» именно его, а не кого-то другого.

— Пошли! — обнял Катю Шалый. — Сей минут и выступаем! Рубить сволоту, спасать Расею! Хо-хо, вот будет кровищи!..

Костырев-Карачинский не очень-то был силен в верховой езде. Да и откуда? Училище его было пехотным. В Александровском, уже будучи командиром взвода, он несколько уроков взял в манеже, но и только. Однако отступать некуда: попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй…

Через полчаса, пройдя на рысях через лес, они уже рассыпались лавой и неслись через ухабистое, все в рытвинах, поле к вздымавшемуся по дальнему его краю взгорку.

Катя, что есть силы вцепившись в поводья, бился о седло и думал только об одном — как бы не упасть. Освободить от поводьев правую руку и выхватить, подобно казакам, шашку — и мысли такой у него не было; Да и рубить ею он не умел.

Взгорок молчал. Подпоручику казалось: сейчас они проскочат поле — и все. Впереди вдруг разверзся овраг. В это мгновение с гребня грянул залп, застучали пулеметы.

Катя опустил поводья и рухнул с лошади наземь.

Еще минувшим вечером Керенский подписал указ об увольнении Савинкова от должности военного генерал-губернатора Петрограда, а Филоненко — с поста помощника генерал-губернатора и командующего войсками. И тот и другой поступали «в резерв» Временного правительства, что являлось едва замаскированной формой полной отставки: в июле так министр-председатель поступил с Брусиловым, с тех пор полностью выключенным из игры. Однако Керенский при последней, уже полуночной встрече с Савинковым не решился в лицо сообщить ему об этом — позвонил в военное министерство нынешним утром и сказал по телефону.

— В таком случае прошу освободить меня от обязанностей управляющего военмином и мормином! — вспылил экс-губернатор.

— Что ж, Борис Викторович, если вам так угодно. Угодно это было прежде всего самому премьеру. По нескольким причинам. Одна, внешняя — несмотря на бурную деятельность Савинкова на посту генерал-губернатора и его последние публичные поношения Корнилова, все — и в Совдепах, и в партиях — неразрывно связывали его имя с именем мятежника-генерала, в такой же степени распространяя эту связь и на Филоненко, все дни плетения заговора пребывавшего в Ставке бок о бок с бывшим главковерхом. Главная же, сокрытая причина заключалась в том, что отныне и на будущее Керенский решил приближать к себе только безупречно послушных лиц, во всем обязанных ему и без него не имеющих никакого имени, дабы не возникало соперничества. Серые, никчемные?.. Не беда, лишь бы исполнительны. На все посты, до этого часа занимаемые Савинковым, он назначил теперь новоиспеченного генерала Верховского.

— Что до господина Савинкова, то меня для него нет ни в какое время, распорядился премьер, все еще опасаясь честолюбивого террориста.

В этот день угроза корниловского наступления уже полностью миновала. Керенский почувствовал успокоение. Пережитое уже не представлялось ему таким страшным. Он разослал по фронтам — с указанием расшифровать лично телеграмму, в которой потребовал, чтобы комиссары правительства сообщили об отношении высших командных чинов к «корниловскому инциденту». Именно инциденту — не более. Как триумфатор, принял он явившегося с повинной князя Багратиона, командира Кавказской туземной дивизии, торжественно заявившего, что был введен в заблуждение и считает за честь выразить свою преданность Временному правительству и новому верховному главнокомандующему. Керенский обласкал князя и отпустил с богом, сказав, что зла не держит и хулы на него не возводит.

Иное дело — Крымов! У двух направлявшихся к командующему Отдельной армией и перехваченных посланцев Корнилова — полковника Лебедева и подъесаула Текинского полка — были обнаружены документы, изобличавшие главковерха и Крымова в коварном замысле, в недавнем времени именовавшемся попыткой «цареубийства». С генералом он поговорит!..

И вот министру-председателю доложили, что командующий Отдельной армией прибыл в Зимний дворец.

— Введите!

Когда же генерал — огромного роста, с обвислыми усами, с кривыми ногами урожденного кавалериста — вошел, Керенский смерил его презрительным взглядом:

— Кто вы такой? Крымов опешил.

— Вы — самозванец! Я слышал, что вы умны и удачливы. А на поверку оказалось, что вы бездарны!

Саженный генерал, как огромная рыба на мели, начал заглатывать воздух.

— Да-да, бездарны! Посмотрите на карту: части вашей армии — конной армии! — разбросаны сейчас по станциям и разъездам восьми железных дорог! Солдаты уже какие сутки сидят без еды и даже не могут вывести из вагонов лошадей! Не только вы, но и командиры ваших дивизий и полков толком не знают, где находятся ваши эскадроны и сотни!

— Да ты!.. Да как ты!.. — задохнулся генерал.

— Я, министр-председатель и верховный главнокомандующий, вручаю вам удостоверение, подтверждающее, что вы имеете право свободного проживания в Петрограде… — Керенский протянул Крымову один бланк, сделал выразительную паузу, — а также сие предписание, с получением которого вы должны отправиться в чрезвычайную следственную комиссию, к главному военно-морскому прокурору, для дачи показаний об участии в преступном замысле.

— С-сволочь! Гнусная тварь! — взревел свекольный от ярости кавалерист. — А твое честное слово?

— Не под такое ли слово пытался заманить меня в Ставку ваш соучастник Корнилов?.. Можете быть свободны. До трех часов пополудни. В три часа извольте явиться для допроса к прокурору.

Крымов тараном выбил дверь кабинета. Спустя час министру-председателю позвонил адъютант из военного министерства, с Захарьинской:

— Сию минуту здесь выстрелом из браунинга генерал Крымов покончил с собой!..

Предписание Керенского, полученное в Ставке после вчерашних переговоров Корнилова с Алексеевым, гласило: «Все оперативные распоряжения, вызываемые настоящей стратегической обстановкой и действиями противника, должны быть отдаваемы генералом Корниловым и его штабом. Распоряжения эти подлежат точному исполнению со стороны главнокомандующих фронтами и всех войск. Все оперативные перевозки, указанные генералом Корниловым, подлежат немедленному исполнению, если они были прерваны».

Таким образом, Корнилов восстанавливался, хотя и временно, во всех своих правах. Он мог по собственной воле продолжать передислокацию войск. Восстанавливалась наконец и связь. Но в шквале обрушившихся на главковерха телеграмм, радиотелефонограмм, телефонных звонков, лент с аппаратов Юза и Морзе была такая сумятица и неразбериха, что у Корнилова голова шла кругом. «Крымов бросил армию и выехал в Петроград!..» Зачем, почему, один, без войск? Переметнулся на сторону «фигляра»? Быть того не может!.. «Родзянко официально заявил: „Никогда ни в какой контрреволюции я не участвовал и во главе фронды не состоял. И вообще могу сказать одно: заводить сейчас междоусобия и ссору — преступление перед родиной“». А его собственноручная телеграмма из Москвы? А обещания, с глазу на глаз, всемерной поддержки тузов промышленности и правых политических деятелей?.. Жирный индюк!.. Милюков «отбыл на отдых в Крым»… Чего же стоили его слова в салон-вагоне Александровского вокзала в Москве?.. Позор!..

Перед глазами Корнилова вставала картина его прибытия в первопрестольную: как несли на руках к автомобилю, украшенному георгиевским флагом, как ехал он в Кремль через Воскресенские ворота — по царскому пути — на поклонение к Иверской. Стыд!..

А донесения все сыпались, будто прорвало в половодье, в ледоход плотину: офицеры разных рангов, разных частей запрашивали, требовали, молили прислать продовольствие, фураж, деньги на выплату жалованья, дать приказы, что делать дальше… Потом в брешь хлынуло — копиями, для сведения Ставки, а по первым адресам: в Совдепы, в центральные комитеты партий, Временному правительству: «Требуем! Требуем! Требуем!..» Телеграммы от фронтовых, армейских, корпусных, дивизионных, полковых, батальонных комитетов: «Требуем предать изменника военно-революционному суду! Требуем для него того, что он ввел для нас, солдат: смертной казни! Казни! Казни!..»

И вдруг со всей очевидностью Корнилов понял: вся многомиллионная русская армия против него! Та армия, которой он жестоко повелевал и от имени которой давал клятвы. Из всех сотен полков он может положиться лишь на два — на Корниловский, насчитывающий около трех тысяч штыков, и на Текинский, имеющий восемьсот сабель. Может быть, все же Крымов раздавит Питер?..

Вбежал дежурный офицер с узла связи. Он был бледен. Листок дрожал в его пальцах:

— Ваше высокопревосходительство! Из военмина получено сообщение, что генерал Крымов только что застрелился!

— Не может быть! — грохнул он кулаком об стол.

«Не может быть! Малодушие, непростительное для генерала!..»

Стиснул челюсти. Под скулами каменными буграми выпятились желваки. Н-не-ет!.. Он такого подарка им не преподнесет! Он будет, как волк, отбиваться до конца!..

Солнце уходило с левого фланга за дальние сиреневые леса.

Красногвардейцы, все еще распаленные недавним боем, были возбуждены. Бой оказался скоротечным. Когда казачья лава вынеслась в поле, командир с леденящим душу спокойствием приказал подпустить ее ближе, ближе… А потом громоподобным, будто ударившим с неба, голосом рявкнул:

— Отря-ад, залпом — пли!

Ударили и пулеметы. Впереди вздыбились кони. Группа всадников повернула. Другая, забирая в обход холма, перешла в галоп. На земле бились раненые лошади. Доносились крики. Десятка два фигур поднялись. Казаки, путаясь в полах шинелей, пошли врукопашную.

— Бойцы, за мной! — крикнул командир и первым выскочил из окопа.

Атакующие остановились, смешались, показали спины.

Командир приказал не преследовать их. Возможно, там главные силы и красногвардейцев хотят заманить в ловушку. А боевая задача отряда — не пропустить врага в сторону Питера. Что до горстки всадников, обогнувших холм и исчезнувших позади, в березняке, то не могут они представлять никакой опасности. Пусть себе плутают по долам.

Вот и весь бой. Ни одного убитого в отряде или даже раненого. Ай да командир! Вот что значит фронтовик, дважды георгиевец!..

Антон тоже был доволен. Красногвардейцы показали себя настоящими солдатами. Никто не дрогнул, хотя для большинства из них это был первый бой. Если такой станет вся революционная Красная армия — кто будет ей страшен!.. Но это — в будущем. А сейчас, может быть, последует новая атака, и против их отряда пойдет куда больше вражеских сил — иначе отчаянный наскок казаков абсурден. Да, скорей всего, это была головная застава, проведшая разведку боем. Ну что ж… Красногвардейцы поверили в своего командира. А это очень много значит: дисциплина должна быть сознательной, подкрепленной доверием. На этом доверии, на понимании целей борьбы всеми от бойца до командующего — будет строиться будущая армия пролетарской республики!..

Этот бой, а верней — контратака напомнила ему давнее: его первый день на фронте. Как давно это было, хотя прошло лишь немногим более года! Мамочки мои, да неужели ж только один год?.. А как все изменилось! И в его жизни, и в судьбе всей России!..

Позади, со стороны железнодорожной насыпи, послышался нарастающий гул. Бойцы начали оборачиваться, выскакивать из окопов.

Показался паровоз, влекущий за собою вереницу товарных вагонов. Поезд остановился. Из теплушек посыпались люди. Над ними взметнулось красное полотнище.

— Наши! Наши! — закричал Сашка Долгинов. — Подмога с «Айваза»! — и по-мальчишески опрометью понесся к ним навстречу.

— Товарищ командир революционного отряда Красной гвардии! — неумело взял под козырек пожилой мужчина с черными, в густой проседи усами. Принимай под свое начало. Пополнение с Металлического.

«Мои!..» — обрадовался Антон.

— Антон Владимирович! Он обернулся:

— Надежда? А ты зачем?

Наденька, в стеганке, перетянутой широким ремнем, — он узнал свой офицерский, оставленный в хатке на Полюстровском, — в красной косынке, обвязанной плотно, отчего головка казалась маленькой, а глаза огромными, с гордостью выдвинула из-за спины и приподняла на ладонях сумку с нарисованным на холсте красным крестом в белом круге.

— Я же сказывала вам, миленький… Я уже и позавчера знала, да не хотела говорить, чтоб не осерчали! — Радостно засмеялась: — А как раз вчера вернулись из деревни мама с Женькой. Гладкие!

— Подожди, Наденька.

Он начал отдавать распоряжения: где располагаться, какие позиции занимать, приказал сейчас Яхе приступить к рытью окопов.

Вернулся к девушке. Она завороженно смотрела на лежащую впереди, внизу, долину. Солнце уже садилось и заливало землю красным свечением. Вдали неприкаянно бродили потерявшие своих всадников кони.

— Гляньте, Антон… Как в той песне: «А кони красные, уже напрасные…»

Он взял ее за руку:

— Бедовая ты головушка!

Она подняла на него сияющие и грустные глаза. Тут же ее лицо насторожилось:

— Слышите?

С поля, снизу и издалека, донесся крик. А может, и не крик вовсе, а жалобно-тягучий вой на одной ноте.

— Птица. Выпь, наверное.

— Не… Я по лазарету знаю — человек! Зовет!..

— Там никого наших нет, — сжал он ее руку. — Может, разве казак какой недобитый.

— Все равно — человек!

— Не смей, я приказываю!

— Я — сестра милосердная! Он знал: ее не переубедить.

— Жди здесь. Пошлю с тобой бойцов! — И шагнул к окопам.

Подозвал Долгинова:

— Александр, возьми нескольких ребят. Там твоя сестрица…

Оглянулся. Наденька бежала, одной рукой придерживая санитарную сумку, а другой взмахивая, будто в танце или как диковинная птица с красной головой. Она была уже далеко.

— Скорей! — он бросился вслед за нею с холма.

Константин Костырев-Карачинский от удара о землю сразу же пришел в себя. Его сбила не пуля. Испугавшись залпа, он на мгновение выпустил поводья и вылетел из седла. Скатился в овраг. Отдышавшись, выполз к кромке и стал сквозь кустарник наблюдать за происходящим. Он видел бой. Над ним посвистывали пули. Видел, как падали казаки, как заваливались лошади. Счастье, что он здесь, в овраге, — живой и невредимый. Глупо было подставлять себя в открытом поле под выстрелы засевших на холме. Этот идиот Шалый! Прорубаться напролом! Живыми мишенями!.. Катя видел, как безлошадные казаки попытались атаковать холм в пешем строю. Он даже не шевельнулся: ищите дураков!.. Понял, что придется отсиживаться в овраге дотемна. Иначе пристрелят. Ужасно хотелось пить и начал подсасывать голод. Даже подташнивало. Но скорее от страха. Вдруг те спустятся с холма и начнут прочесывать долину? Тогда конец!..

Он отбросил в заросли бесполезную дурацкую саблю, но наган достал, проверил барабан, взвел курок. Хотя решил: если подойдут, сопротивляться не будет. Поднимет руки и взмолится, чтобы пощадили.

Время тянулось изнурительно медленно. Наконец солнце начало скатываться за лес. И тут за изгибом оврага он уловил шорох. Поначалу решил: зверь. Может, мышь. Потом с края оврага послышался стон. Голос звучал все сильней, перерастая в прерывистый вой. Волк!.. Мурашки побежали по спине, закололо в пальцах.

— Помогиииите!..

Человек!.. Катя облегченно вздохнул. Но тут же окатило новым приступом страха: услышат там! Что делать? Подползти? А вдруг раненый заставит, чтобы он тащил его на себе с поля?.. Может, он вооружен?.. Прикончить? Голыми руками не сможет. А стрелять — услышат те… Какого дьявола раненый, вместо того чтобы тихо подыхать, вопит?.. Скорей бы стемнело!..

Он посмотрел через кусты и, к ужасу своему, увидел, как с холма кто-то бежит. Вот и конец… Пригляделся. Невысокая фигурка. Юбка, стеганка, красная косынка. И вдруг, как ударило, узнал: Надежда!..

Отползти… Зарыться в траву… Вот уж крупно ее лицо. Темные брови. Разгоряченные щеки. Бег ее замедлился. Девушка начала вглядываться в кусты. Ему почудилось: увидела! Сейчас крикнет, позовет своих!.. Ах так? Плебейка! Рвань!..

Он поднял наган и трясущейся рукой начал сквозь ветки кустов ловить ее на мушку. Ствол револьвера плясал. Тогда он ухватил рукоять двумя руками. Мушка уперлась в красное пятно косынки, поддела его на свое острие, как яблоко мишени в тире.

Он нажал тугой спусковой крючок. Почувствовал отдачу. Снова нажал. Нажимал, пока не осталось ни одного патрона в барабане и уже не было видно сквозь ветви кустов маленькой фигурки.

С холма к оврагу бежали люди.