Заговор Глендовера

10

Как я ни бился, он мне больше ничего не смог сообщить. Тут только я понял, что значит стоять на узкопрофессиональной точке зрения.

— Вы могли бы узнать эти башмаки, если бы увидели их снова? — спросил я.

— Само собой, — заверил он. — На кожаном верхе была необычная вышивка. Я бы этих рыбок узнал сразу.

Воган объяснил, что вышивка — это своего рода подпись мастера на изделии. Каждый старается придумать что-нибудь особенное. Конечно, делают башмаки и без вышивки — для работы и обихода, а с вышивкой — это вроде как модельные башмаки.

Я просил его последить, не появится ли опять человек в таких башмаках. Если бы сапожник встретил его — не важно где, на улице или в таверне, — он должен был запомнить, как тот выглядит, и выяснить, кто он такой. А Мадрин дал ему понять, что наш разговор надо хранить в секрете.

Я заказал Вогану башмаки, чем страшно его обрадовал. Он снимал мерку с ноги с той же тщательностью, с какой я измерял следы башмаков, и обещал приступить к работе уже сегодня.

Мы выехали на деревенскую улицу, и мне пришлось вытерпеть церемонию знакомства хотя бы с такими важными местными лицами, как булочник, кузнец, столяр, и другими.

— Все они, — объяснил Мадрин, — хорошо владеют английским, потому что, во-первых, выполняют заказы хозяина Тромблей-Холла, а во-вторых, изредка и гостей поместья. Важно и то, что в церковной школе дети обязаны говорить по-английски. Учитель высмеивает тех из них, кто отваживается пользоваться валлийским языком. Кроме этой школы, существует ещё школа-пансионат, которая содержится на средства, вносимые родителями учащихся. Она не зависит от школы при церкви. Но принятый в тысяча девятьсот втором году закон о школах привёл к обострению обстановки.

— Насколько я помню, — подхватил я, — по этому закону все церковно-приходские школы должны были содержаться на средства, получаемые от налогов. Не так ли?

— Так, но этот закон требовал также, чтобы учителя частных школ исповедовали англиканскую веру и чтобы епископат взял на себя контроль над частными школами, — мрачно констатировал Мадрин.

Я ненадолго задумался. Наше дело принимало совершенно новый оборот.

— Очевидно, Эмерик Тромблей, приверженец англиканской церкви, горячо поддержал этот закон?

— Конечно.

— А его слуги и арендаторы?

— Сделали вид, будто согласны с ним. Боятся, что их уволят или сгонят с участка.

— Глин Хьюс, истинный патриот Уэльса, конечно, протестовал против этого закона?

— И очень горячо.

— Значит, между ним и хозяином Тромблей-Холла существовали трения по вопросам школьного образования.

— Они возникали по любым вопросам, потому что Глин Хьюс был богатый фермер и не зависел от Эмерика Тромблея, и тот не мог с ним ничего поделать.

— И Тромблею не оставалось ничего другого, как убрать его. Не так ли? — предположил я.

Мадрин пожал плечами и недовольно поморщился.

— Мне всегда казалось, что Эмерик Тромблей в глубине души очень уважал Глина Хьюса и даже испытывал к нему симпатию.

— Вы помните, Веллинг, его управляющий, сказал, что мне надо обязательно выучить валлийский, если я хочу работать у мистера Тромблея. Получается какая-то неувязка?

— Всё дело в том, что очень многие арендаторы и почти все рабочие рудников и шахт говорят только по-валлийски, так что члены администрации должны владеть этим языком, чтобы их понимали те, кем они управляют и кто обязан выполнять их приказы. Что же касается школ, то мистеру Тромблею очень бы хотелось, чтобы в перспективе каждый житель Уэльса знал английский. Вот почему он поддерживает закон о школах. Смешно, но сам он страшно гордится тем, что немного говорит по-валлийски, и даже хотел дать своему поместью валлийское название. Веллинг отсоветовал ему это делать, потому что боялся протестов среди населения.

Первыми, с кем я познакомился, были булочник Эван Джонс, очень обрадовавшийся тому, что встретил живущего в Лондоне однофамильца, и кузнец Дейвид Беван. Когда мы вошли в кузницу, он бил молотом по раскалённому куску железа, лежавшему на наковальне. Увидев нас, он отложил молот и поздоровался. У этого могучего человека оказались тихий голос и мягкие манеры.

Потом мы завернули к столяру Артуру Причарду. Он, очевидно, только что сделал грабли и держал их перед собой, любуясь своей работой. В мастерской находились два книжных шкафа и два буфета, украшенные резьбой; гроб, поскольку Причард был ещё и деревенским гробовщиком, и, конечно, стулья, табуретки, скамейки, тарелки, ложки и кувшины. Последние были сработаны из смоковницы, дерево которой не трескалось, побывав в воде. В чистом и светлом помещении приятно пахло древесной стружкой.

За столярной мастерской последовала лавка, далее — почта. С владелицей почты, крупной добродушной женщиной, мне предстояло познакомиться в будущем поближе, поскольку я собирался ежедневно отправлять свои рапорта Холмсу. Интересно, подумал я, имеет ли она обыкновение делиться с соседями сведениями относительно адресов, обозначенных на конвертах?

Над заведением, к которому мы потом подъехали и которое, судя по всему, было таверной, красовалась вывеска с надписью на валлийском языке.

— Название означает «Водяная лошадь». Та самая, из-за которой боятся купаться в озере, — пояснил помрачневший Мадрин. — Элинор Тромблей надеялась таким путём уменьшить число посетителей. — И добавил: — Святотатственная попытка борьбы с пьянством.

— Как странно! — удивился я. — При чём тут борьба с пьянством?

— В нашей деревне, — принялся растолковывать мне Мадрин, — работали четыре таверны. В каждой имелись свои завсегдатаи. Были, конечно, и такие, кто переходил из одной таверны в другую, пока не напивался допьяна. Пользуясь тем, что её муж владел тремя из них, она отобрала у кабатчиков разрешения, и таверны закрылись. Осталась лишь та, что не принадлежала Эмерику Тромблею. Она называлась просто «Старая таверна». Когда три другие таверны были закрыты, то народ пошёл в «Старую таверну», но, как ни странно, число пьяных и потребление спиртных напитков возросло. Почему здесь пьют — понятно: люди живут тесно и скученно, и иногда хочется — мужчине, конечно, — пойти куда-нибудь, где относительно чисто и светло, чтобы потолковать с приятелями за кружкой пива. Странно только, что при одной таверне пить стали больше.

— Элинор Тромблей была умная женщина, — продолжил свой рассказ Мадрин, — и поняла свою ошибку. Одну из трёх таверн переоборудовали в кафе, где была запрещена продажа спиртных напитков. Кафе стало популярным, туда стали приходить и женщины, в основном служанки. При кафе миссис Тромблей даже организовала читальню. Поскольку кафе называлось «Сказочная корова» — она в валлийских сказаниях напоила молоком всю страну, — то миссис Тромблей потребовала от владельца «Старой таверны», чтобы он сменил название. Тот не пожелал ссориться с её мужем — он ведь мог добиться, чтобы у кабатчика отобрали лицензию, — и сменил вывеску. Таверна стала называться «Водяная лошадь».

— Она, наверное, думала, что поступает очень умно. «Сказочная корова» против «Водяной лошади», — прокомментировал я.

— Англичане только и делают, что умничают, — съязвил Мадрин. — Им кажется, будто они борются с суевериями, называя словами из валлийских сказаний кафе и таверны: на самом деле это выглядит надругательством над многовековой валлийской культурой.

— Вы говорили, что «Водяная лошадь» — это чудовище?

— Это красивая лошадь, которая позволяет человеку оседлать себя, а потом бросается в воду и тащит за собой человека на дно, где и пожирает его.

— Миссис Тромблей, очевидно, придавала такому названию таверны символическое значение, — предположил я.

— Англичане воображают, будто разбираются в наших символах, — проворчал Мадрин.

Таверна «Водяная лошадь», которую все называли по-прежнему «Старой таверной», была одноэтажным, покрытым черепицей каменным зданием с большими окнами. Когда мы вошли в зал, я обратил внимание на свежепобеленные стены, которые приятно контрастировали с тёмно-коричневыми потолочными балками. Если бы не огонь в камине, здесь было бы прохладно, несмотря на солнечный июньский день. На полках стояла старинная оловянная и медная утварь, отполированная до блеска, так что она казалась золотой и серебряной. С потолка свисали копчёные окорока и связки лука.

Мадрин познакомил меня с хозяином таверны Ллойдом Хьюсом, не родственником, а всего лишь однофамильцем Брина и Глина. Когда он полюбопытствовал, не собираюсь ли я остаться в Уэльсе навсегда, я ответил, что мне сначала надо решить вопрос о работе. Нам принесли по кружке пива. К сожалению, оно больше походило на то, о котором так красноречиво писал Борроу, чем на прекрасное пиво, которое мы пили в Ньютауне.

Мы вышли из таверны и двинулись дальше.

— Что теперь будем делать? — спросил я Мадрина без всякого энтузиазма, потому что не видел смысла во встречах с людьми, которые ни на йоту не приближали меня к разгадке убийств. Ведь никто из этих людей ни за что не решился бы отправиться в котловину, где находился источник со святой водой. Кроме того, все они так или иначе зависели от Эмерика Тромблея и никогда бы не рассказали мне ничего предосудительного о нём.

— Поедем к миссис Уильямс, — сообщил он. — Йола Уильямс — повивальная бабка.

Я решил, что он шутит, но я до того уже упал духом, что не поддержал шутку, а только вяло проговорил:

— Если вы считаете, что это даст материал для разгадки преступления, то я, конечно, готов обратиться к повивальной бабке.

— Это весьма интересно, — ответил Мадрин. — Она ведь предсказала смерть Глина Хьюса.

— Действительно, интересно. Когда это было?

— За неделю до убийства.

— Как это ей удалось? Наверное, с помощью кофейной гущи или слюны после голодания?

Мадрин взглянул на меня с удивлением. Ведь он, конечно, не знал о сэре Джоне Прайсе, который приглашал колдунью из Чешира, чтобы та с помощью слюны воскресила его жену.

— Она сама сейчас все расскажет, — холодно сказал Мадрин.

Мы свернули с улицы в проулок и стали подниматься вверх по холму. Миссис Уильямс жила в крошечном коттедже, который прятался за большим домом. Все её лицо покрывали морщины, но она была сухая и жилистая, двигалась проворно, и в глазах её блестел молодой огонёк.

Мадрин обратился к ней по-валлийски и объяснил, что приехавший из Лондона кузен Айори хочет, чтобы она рассказала ему о виденных ею «огоньках смерти». Женщина пригласила нас в дом, и мы устроились втроём в кухне, служившей одновременно гостиной. Быстро заварив чай, она разлила его в чашки и угостила нас овсяным печеньем. Потом села на краешек кресла и начала рассказ, а Мадрин переводил его мне.

Об «огоньках смерти» я читал у Борроу, который записал рассказы тех, кто их видел. Этот неяркий голубоватый огонёк перемещается над землёй и всегда связан с чьей-то смертью, он будто бы даже указывает дом, где будет покойник. Всякому, кто сталкивается с «огоньком смерти», грозит гибель.

По словам миссис Уильямс, дело было так. Прибежали дети и позвали её к роженице, которая жила в доме на склоне холма над долиной, где расположена ферма Глина Хьюса «Большие камни».

Роженице только что исполнилось шестнадцать лет, это была её первая беременность. Схватки начались ещё утром; муж женщины ушёл на рынок в Карно, чтобы продать яйца и кусок масла. На обратном пути он собирался зайти к её родителям. Миссис Уильямс пришла к ней уже после полудня. Бедняжка мучилась весь день. Когда стемнело, миссис Уильямс начала бояться за её рассудок и с нетерпением ждала, когда же вернётся муж женщины: повитуха считала, что это поможет роженице успокоиться и придаст силы. Миссис Уильямс несколько раз выходила из дома посмотреть, не идёт ли он.

Тогда-то она и увидела этот «огонёк смерти». Он появился над вершиной холма со стороны котловины или Ллангелина, но она не подумала об этом, а считала, что он движется к женщине, которая мучается родами. Но огонёк стал вдруг перемещаться в сторону фермы «Большие камни» и затем проник в дом Хьюса. Утром родился мальчик, и она, усталая, отправилась домой. О том, что видела, она рассказала соседям. Через неделю Глин Хьюс был убит, и его тело действительно доставили домой тем маршрутом, который указал «огонёк смерти».

— Почему вы не предупредили Глина Хьюса? — воскликнул я.

Миссис Уильямс воздела к небу руки. Откуда ей было знать, что «огонёк» предвещает именно его смерть. Он мог предвещать смерть слуги или гостя, остановившегося в доме.

— Вы рассказали об этом соседям. А говорили ли они ещё кому-нибудь?

Миссис Уильямс ответила в том смысле, что на чёрный рот не навесишь замок. Кроме того, они сами не видели «огонька смерти» и могли болтать, что им вздумается.

Я вопросительно посмотрел на Мадрина.

— Слух о том, что кто-то должен умереть на ферме «Большие камни», переходил из уст в уста по всей деревне. Но, разумеется, никто не догадывался, чья это будет смерть, — сказал Мадрин.

Миссис Уильямс что-то добавила, и Мадрин перевёл мне:

— Глин Хьюс был обречён, и ничто уже не могло его спасти.

Поблагодарив миссис Уильямс за чай и беседу, мы простились с ней.

— Не пришло ли вам в голову, — обратился я к Мадрину, — что убийцам был на руку этот слух?

— Вы ведь собираете факты, — ответил Мадрин. — Слух — это тоже факт.

— «Огонёк смерти», который видела миссис Уильямс, — факт?

— Конечно.

— Что-то она видела, будем считать это фактом. Но какое это имеет отношение к смерти Глина Хьюса?

— Просто примите это как факт, — посоветовал Мадрин.

Он мог позволить себе вольно обращаться с фактами, потому что не прошёл школы Шерлока Холмса и ему не предстояло писать отчёты о проделанной работе.

В этот момент мы поравнялись с церковью. У ворот к церковной ограде была привязана прекрасная гнедая лошадь, на седле её была выгравирована золотая буква «Т». Мадрин даже не взглянул на лошадь, но я не удержался и остановился, чтобы полюбоваться красивым животным.

Из церкви стремительно вышел пожилой джентльмен в безупречном чёрном костюме, держа в левой руке чёрную шляпу. Ветерок шевелил его редкие седые волосы; покрытое сеткой морщин лицо и наметившийся животик говорили о том, что джентльмену не меньше шестидесяти лет. Судя по упругой, твёрдой походке и самоуверенному виду, он явно относился к числу тех господ, что заседают в Палате лордов или в Верховном королевском суде. Странно было видеть его выходящим из бедной деревенской церкви.

Заметив меня, он кивнул. Потом легко вскочил в седло, тронул поводья и, подъехав к Мадрину, сказал:

— Привет, Дафидд. Я собирался заехать к вам домой. Я возобновляю наши субботние вечера. Вы не могли бы написать стихотворение, посвящённое памяти Элинор?

— Конечно, — ответил Мадрин. — Позвольте представить вам, мистер Тромблей, моего кузена Айорверта Джонса из Лондона.

— Из Лондона? — переспросил Эмерик Тромблей, известный мне по рассказам Сандерса и Хьюса как дьявол в человеческом образе. У него был приятный, чистый голос, в глазах светился ум. — Вы там родились? Чем вы занимаетесь?

— Я работаю клерком в конторе адвоката, — без смущения соврал я. Я знал — Шерлок Холмс договорился с одной частной конторой; в случае запроса они ответили бы, что я у них действительно работаю, и вдобавок дали бы мне хорошую рекомендацию.

— Вы говорите по-валлийски, мистер Джонс?

— Знаю два-три слова, — улыбнулся я. — Ведь я только вчера приехал.

— Когда как следует освоите валлийский, непременно приходите ко мне. Для меня вы бесценная находка, потому что знаете английские законы.

— Буду это иметь в виду, сэр, — ответил я. — Вчера я встретил в Ньютауне мистера Веллинга, и он мне сказал почти то же самое.

— Вот как? — обрадовался мистер Тромблей. — Между прочим, Веллинг — блестящее подтверждение тому, что валлийцы обладают способностями, которых нет даже у англичан. Итак, выучите валлийский и приходите ко мне. — Он повернулся к Мадрину. — Я жду вас в субботу в обычное время. Вместе с вашим кузеном, конечно.

Едва он скрылся за поворотом, я соскочил с пони.

— Куда вы? — спросил удивлённый Мадрин.

— Желаю удовлетворить своё любопытство, — сказал я.

Я привязал пони у ворот и пошёл в церковь. Мадрин последовал моему примеру.

Я прошёл в правый придел. На мраморной плите с именем Элинор Тромблей лежал букет простых полевых цветов.