ЗАГОВОР КНЯЗЕЙ

Посвящается моим друзьям

Владиславу Попову,

Владимиру Кукуне,

а также

Сергею Цецко

и Валерию Романюку («Роме»),

которые всегда в меня верили.


Древний трон находился в руках у Ахмат-хана из Большой орды. Его владения простирались от Волги до Днепра.

Москва перестала платить дань татарам, и Ахмат стал готовить новое наступление, чтобы сокрушить Русь.

Обстановка, казалось бы, благоприятствовала осуществлению его планов.

Против России ополчились все ее соседи.

Король Казимир грозил нанести удар с запада.

Войска ливонского ордена напали на Псков.

В довершение бед в стране началась смута.

Удельные князья Андрей Большой и Борис подняли мятеж…

Р. Г. Скрынников

«У истоков самодержавия»

ПРОЛОГ,

где описаны события, которые произошли в разных концах земли 8 октября 1479 года в ту минуту, когда дворянин московский Василий Медведев вел под венец дворянку московскую Анну Бартеневу в храме имения Медведевка, что на берегу Угры, на рубеже двух великих княжеств, перед лицом посаженных отцов: со стороны жениха — дворянина московского Федора Картымазова, со стороны невесты — дворянина московского Филиппа Бартенева, а также свидетелей — дворян литовских князя Андрея Святополка-Мирского и Леваша Копыто.


ВОЛОК ЛАМСКИЙ.
ДВОР КНЯЗЯ БОРИСА ВОЛОЦКОГО

Борис Васильевич, князь Волоцкий принимает своего старшего брата Андрея Васильевича Большого, князя Углицкого.

Еще недавно у великого князя московского Ивана Васильевича четыре младших брата было, да вдруг умер семь лет назад Юрий — а ведь всего на год младше его, и вот теперь только трое остались — Борис да два Андрея — Большой и Молодой. Ну, тот, самый младший — ничего, спокойный, а эти двое — глаз да глаз за ними нужен… Великий князь даже повелел, чтоб не встречались меж собой без его ведома, — а ну заговор какой затеют…

Обед уже подходит к концу, и тут внезапно появляется слегка взволнованный дворецкий князя Бориса и докладывает:

— Посланец от великого князя московского, государь!

Братья, умолкнув, переглядываются.

— О волке речь — а он уж тут! — улыбается Андрей.

— Слушай, может Ивану не стоит знать, что мы встретились, не сообщив ему… — осторожно говорит Борис.

— Ну, вот еще! — вспыхивает Андрей. — Не хватало, чтоб мы при слугах свой страх перед ним показывали!

Андрей горячий и вспыльчивый — не зря еще с детства прилипла к нему кличка — «Горяй».

Дворецкий, оглядываясь и понизив голос, сообщает:

— С ним шестеро вооруженных людей и крытая повозка…

Братья снова переглядываются.

Борис приказывает дворецкому:

— Вели страже запереть ворота и не спускать глаз с московитов, а посланца зови сюда!

Андрей шепчет на ухо своему слуге:

— Ступай во двор да скажи нашим людям, чтоб держали оружие наготове.

— Боюсь, Иван решил окончательно поссорится с нами, — говорит Борис.

— Он хочет нас извести, но мы легко не дадимся! — сквозь зубы отвечает Андрей.

Входит посланец и, низко поклонившись, протягивает верительную грамоту. Борис читает и слегка насмешливо говорит Андрею:

— Наш любезный старший брат и государь великий князь Иван Васильевич посылает ко мне слугу своего Якова Татищева, а что он станет говорить, чтоб я тому верил, ибо то государевы слова.… Ну, что ж, Татищев, говори, мы тебя слушаем.

— Государь наш Иван Васильевич, великий князь московский, владимирский, новгородский…

Пока посланец перечисляет титулы, Борис демонстративно зевает, берет из серебряной вазы большое яблоко, с хрустом надкусывает его, будто удивляется, что оно такое вкусное и жестом предлагает Андрею отведать.

Татищев невозмутимо продолжает:

— … велел говорить так: «Жаловались нам жители Великих Лук и Ржевы на нашего наместника князя Ивана Владимировича Оболенского-Лыко, что он без нашей на то воли стал самолично расправу над ними чинить, многих людей безвинно убил, дома их пожег, а имущество на себя взял. Когда же послали мы за князем, чтоб суд над ним учинить, он изменным обычаем нарушил крестное целование и бежал, укрывшись при дворе брата нашего младшего Бориса, князя Волоцкого. Проведав о том, повелеваем боярскому сыну Якову Татищеву схватить изменника там, где он его найдет, и немедля в Москву доставить, а брата нашего Бориса просим в деле том Татищеву не препятствовать, дабы воля наша государева была надлежаще исполнена».

Князь Борис опускает огрызок яблока в подставленную стольником чашу, вытирает руки углом льняной скатерти, и любезно улыбаясь, говорит:

— Слово государя и брата старшего — закон для нас. Да только, сдается мне, — напутал ты что-то, Яков Татищев. Князь Оболенский-Лыко написал грамоту, в которой снял с себя крестное целование великому князю. Грамоту эту государь получил в свои руки, и мне о том доподлинно ведомо. Испокон веков в земле нашей было у бояр право оставлять службу у одного господина и переходить к другому. Боярин Оболенский-Лыко присягнул служить мне. А великий князь и любимый брат наш хорошо знает и чтит старые обычаи — с особым сарказмом произносит Борис, — так что никак не мог он дать тебе такого наказа. Если у жителей Лук и Ржевы до князя Лыко дело есть — пусть ко мне обращаются — отныне я на него суд да управа. Так и передай государю. Ступай.

Татищев слегка бледнеет.

— Но князь…

— Я сказал — ступай вон! — Обрывает его Борис и тут же мягко добавляет. — Да не забудь передать великому князю мой братский привет и нижайший поклон.

Посланник низко кланяется и выходит, а Борис начинает закипать:

— Нет, ты видал, что делается?! Уже никому нельзя отъехать к нам! Мы ему все смолчали: брат Юрий умер — князю великому все его земли достались — нам ничего из них не дал, нарушая обычай предков, — Новгород Великий с нами взял — все себе забрал! А теперь вот кто от него к нам отъедет — хочет брать как у себя дома! Да он что — братию свою ниже бояр считает?! Завещание отца забыл — как ему с нами жить приказано?!

Андрей не успевает ответить. Со двора слышны крики и звон оружия. В горницу вбегает дворецкий:

— Государь! Какой позор! Прямо посреди нашего двора при всем честном народе московские люди схватили князя Оболенского-Лыко!

Обычно сдержанный и спокойный Борис взрывается:

— Что?? Да как посмели?! Всю стражу на них! Князя освободить — москвичей порубить насмерть — всех до единого!!

Дворецкий выбегает.

Вспыльчивый Андрей, напротив, берет себя в руки:

— Борис, опомнись! Если ты побьешь москвичей… Ивану только и нужен повод…

— Плевать на него!

— Еще не время! Останови их!

Борис уступает.

— Ты прав, брат…

Они выходят вовремя.

Посреди двора шестеро москвичей под командой Татищева пытаются тащить к повозке князя Лыко. Князь могуч и силен, он прекрасный борец, и ему удается сбросить повисших на нем людей, но они снова яростно бросаются на него, как свора собак на затравленного зверя, — и хотя их шестеро, а он один, лишь с огромным трудом удается повалить его, однако тут дюжина стражников Бориса с обнаженными саблями и десяток воинов Андрея с пиками наперевес подбегают к ним.

— Брать живыми! — кричит князь Борис.

И вот москвичи схвачены и обезоружены.

Борис подходит к Татищеву, которого крепко держат двое стражников.

— Прости князь, — выплевывает выбитый зуб Татищев. — Я получил приказ и должен был его выполнить. Я сделал все, что мог.

— Это верно, — подтвердил Борис, — и любого другого я велел бы тотчас посадить на кол за такую дерзость. Только из почтения к великому князю, моему старшему брату и государю я отпускаю тебя и твоих людей живыми. Не забудь напомнить ему об этом, когда будешь передавать мой ответ.

Борис приказал отпустить москвичей, и вот они с Андреем снова одни в горнице.

— Надо что-то делать, — говорит Андрей. — Так дальше быть не может.

— Надо, — соглашается Борис.

— Я-то как раз и приехал, чтобы поговорить об этом. Послушай. Мне передали тайную весть — в Новгороде готовится восстание. Они приглашают меня на княжение.

— Это несерьезно. Иван бросит туда свое огромное войско и город, как всегда, сдастся.

— А если кто-то отвлечет это войско совсем в другую сторону?

— Кто и в какую?

— Хан Ахмат — на юг. Москва давно не возит дань в орду. Ахмат в бешенстве.

— Да, но мы не можем иметь ничего общего с врагами всего русского народа.… Вот иное дело — король Казимир… — задумчиво говорит Борис, — Отец завещал обращаться к нему за помощью, если Иван начнет притеснять нас…

— Конечно! — подхватил Андрей. — Ахмат с юга, король с запада, а если еще вдруг Ливония зашевелится.… Тогда Ивану без нас — никуда. Вот тут-то мы ему и припомним все обиды. И либо он выполнит все наши справедливые требования, либо…

— Ну что ж… Придумано неплохо.… Только король сейчас в Польше…

— Он должен скоро вернуться. Литвины очень его торопят.… Срок-то давно прошел…[1]

— Надо все обдумать и подготовиться. Как, по-твоему — сколько у нас есть времени?

Андрей вздыхает.

— Мало. Не больше месяца.


НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ.
ДОМ АРХИЕПИСКОПА ФЕОФИЛА

— … И потому говорю вам — помните! — это последняя наша надежда на обретение свободы. Если до ушей Ивана Московского дойдет хоть полслова из того, о чем мы сейчас говорили — наши головы полетят с плеч, а Великому Господину Новгороду — рабство и покорность на веки вечные! Теперь же ступайте да исполняйте все, что мы решили сообща, и да поможет нам Господь в святой борьбе за свободу! Во имя Отца и Сына и Духа святого — аминь!

Закончив свое обращение, архиепископ новгородский Феофил молится с присутствующими. Каждый из них подходит к владыке, чтобы поцеловать руку старца и получить благословение. Здесь люди разных сословий — бояре, купеческие старосты, представители белого и черного духовенства, ремесленники и даже юродивые. Каждый из этих людей, надежных и проверенных выйдет отсюда и сделает все, чтобы вооружить, подготовить новгородцев и вдохновить их на борьбу с московским владычеством.

Последним подходит Аркадий, первый помощник архиепископа любимый народом проповедник свободы и независимости. Феофил благословляет его и просит задержаться.

— Я знаю тебя много лет, сын мой, — ласково говорит он ему, когда они остаются наедине, — твоя неподкупная честность и безгрешная жизнь служат примером христианского долга.

Аркадий смущается.

— Я не заслужил твоих похвал, владыко. Я лишь старался в меру моих слабых сил следовать заповедям Господним и убеждал других исполнять их.

— Среди всех, кто был тут, я выбрал тебя, чтобы просить об услуге…

— Приказывай, отче — я жалкий раб твой…

— Нет, сын мой, это просьба… Слушай внимательно. Если Господу будет угодно, он дарует нам победу. А что, если прогневали мы его своими прегрешениями? Если наше восстание не удастся, или преждевременно раскроется — мне грозит смерть или пожизненное заточение. Я не хочу, чтобы моя казна попала в руки Московского тирана. А потому большую часть земель моих, равно как имущества, я обратил в самые редкие и дорогие камни. Если со мной случится беда — используй их на нашу борьбу!

— Но, отче, если мы потерпим поражение или наши замыслы раскроются — моя голова полетит вместе с другими!

Феофил пристально смотрит на Аркадия и улыбается.

— Укрытие правды еще не есть ложь, и должно быть, поэтому ты никогда, даже на исповеди, не говорил мне о неком маленьком селении на берегу большого озера, где живет юная девица, рыбацкая дочь… Нет, нет, не опасайся — никто кроме тебя и меня уже не знает об этом… Тот кто поведал мне тайну сию, упокоился навечно…

Владыка крестится и крестится Аркадий.

— Прости, отче, что не сказал…

— Вот там и спрячешь. А если дело наше раскроется, ты один из всех, кто здесь был сегодня, избежишь наказания — во время прошлогоднего наезда Ивана Московского ты спас от смерти и разорения многих наших прихожан, а теперь они укроют тебя от гнева московитов, и ты уже с ними говорил об этом… Как видишь, я все разузнал, прежде чем тебе довериться…

— Преклоняюсь перед твоей мудростью, отче, — произносит Аркадий и, опустившись на колени, целует руку старика, — все сделаю, как ты велишь. — Но ответь, что внушает тебе опасения в неудаче нашего дела?

— Тебе одному могу сказать, — Феофил поднимает Аркадия с колен, — я не доверяю князьям Борису и Андрею. Брат даст им несколько новых вотчин — и они легко отступятся от нас. Вот если бы хан Ахмат с одной стороны, а ливонцы с другой двинулись бы на Ивана, тогда.… Но, на это тоже мало надежды. Есть только один человек, который сам заинтересован помочь нам.

— Король Казимир?

— Да. И я думаю, что успех нашего дела будет полностью зависеть от его решения. Как полагаешь, сколько времени понадобится, чтобы исполнить все, о чем мы сегодня говорили?

Аркадий думает несколько мгновений, потом твердо отвечает:

— Один месяц, владыко.


БОЛЬШАЯ ОРДА
ОКРЕСТНОСТИ САРАЙ-БЕРКЕ

Двое всадников — старый и молодой татарин — осторожно едут по степи, зорко глядя по сторонам.

Вдруг молодой приподнимается в седле и шепчет:

— Вижу!

Старый, прищурившись, напряженно вглядывается вперед.

— Где?

— Там, за белым камнем, — отвечает молодой и снимает с головы сокола колпачок.

Сокол взмывает, а всадники с гиканьем мчаться вперед.

Из-под белого камня выбегает вспугнутый заяц и, петляя, мчится по степи.

Спустя несколько минут сокол настигает его.

Хан Большой Орды Ахмат и его сын Богадур-Султан охотятся.

— Плохо. — Говорит Ахмат. — Камень белый, заяц серый, а я не разглядел. Приходит моя старость. Умру скоро.

— Перестань, отец, — смеется Богадур, — до старости далеко, смерть, как и жизнь, дает Аллах, а чего не разглядишь ты — увижу я.

Ахмат хитро щурится и поворачивает коня.

— Погляди, Богадур — что там?

— Наша свита.

— Дальше.

— Степь и стадо коней.

— Еще дальше!

Богадур напрягается, всматриваясь.

— Ничего, отец. Дальше небо сходится с землей.

— Недалеко видишь, сын. Там — Москва. Запомни — в какую бы сторону ни шагал твой конь — ты должен видеть ее всегда!

— Разве мы боимся Москвы?

— Нет. Но она нас уже не боится. И это плохо. Четыре года мы не получаем от нее ясак.

— Но ты говорил, что скоро…

— Да, Богадур. Нам лишь надо дождаться пока у них начнутся усобицы. А скоро так и будет.

— Как ты знаешь?

— Чутьем. Новгород не простит Ивану своего колокола. Братья не простят ему своих привилегий. И вот поэтому мы скоро будем стоять на московских рубежах. Но для этого нам необходим еще один союзник. Его интерес в том деле самый большой. Если он нас поддержит — мы выступим.

— Ты говоришь о Казимире?

Ахмат кивает.

— Новгород на севере, Казимир на западе, братья изнутри… А когда все они передерутся — с юга придем мы. И тогда Великий князь Московский Иван, стоя у твоего стремени, поднесет нам кумыс, слижет его капли с грив наших коней и заплатит ясак за все годы. Потом мы пожжем его землю и заберем себе самый тучный скот и самых красивых женщин.

— Да поможет нам Аллах, — произносит Богадур.

Ахмат хмурится.

— Мне не нравится твой тон. Не веришь в успех?

— А если Казимир не выступит?

— Увидим. А пока готовься. Я хочу, чтобы еще этой зимой ты отправился на разведку к московским границам.… Чтобы не всполошить московитов подойдете с литовской стороны границы. Казимир наш союзник — он пропустит, если конечно, грабить не будете. Начните с осмотра пограничной речки Угры.…Я дам тебе сотню отборных воинов. Разведаете у местных, где находятся броды, где лучшее место для большого войска чтобы, не задерживаясь, перейти границу летом…

— Вот это уже дело! — радуется Богадур. — Когда седлать коней?

— Когда станут реки. Я думаю, через одну луну…


ЛИВОНИЯ
ДЕРПТ
ЗАМОК ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ЛИВОНСКОГО ОРДЕНА

«… и поскольку наши стремления в некоторых вопросах полностью совпадают, я счел необходимым сообщить Вам о моих ближайших намерениях. В настоящее время мы ведем весьма плодотворные переговоры со Швецией о военном союзе против московского князя. В кратчайший срок я намерен заключить такой же союз с королем Казимиром. По моим сведениям в московском княжестве складывается весьма благоприятная обстановка для начала активных действий. В наших прежних беседах Вы не раз выражали беспокойство по поводу усиления московского государя за счет покорения Новгорода и концентрации в одних руках большого количества ценностей и земель. Наступает момент, когда мы можем и обязаны сделать все, чтобы вернуть московского князя к тому положению, которое занимали его предки. Мне стало известно о подготовке в Новгороде восстания и о недовольстве братьев московского князя, чьи уделы он значительно урезал, стремясь, очевидно к полному и тираническому единовластию в московском княжестве. Вы сами понимаете, насколько такое положение может стать опасным и чреватым последствиями для всех нас. В настоящее время я располагаю сорокатысячной армией, которая готова выступить в любой момент. Теперь все будет зависеть только от короля Казимира. Объединив усилия, мы сможем если не разгромить московского государя, то, по крайней мере, ослабить его в той мере, какая будет необходима в интересах нашей восточной политики. Я буду признателен за любую помощь, которую Вы захотите оказать в этом важном для нас всех деле.

Бернгард фон дер Борх,

Великий Магистр Ливонии.»


Магистр запечатывает письмо личным перстнем и зовет своего канцлера.

— Отправьте это Великому Магистру ордена крестоносцев. Секретно. И передайте гонцу, который повезет письмо, что я хотел бы получить ответ не позднее, чем через месяц.


КОРОЛЕВСТВО ПОЛЬСКОЕ
КРАКОВ
ВАВЕЛЬСКИЙ ЗАМОК

Казимир IV Ягайлович, король польский и Великий князь Литовский принимает послов из Вильно. В сущности, они даже не послы — просто это делегация подданных одной страны, приехавших к своему государю в другую страну.

Литовская Рада обращается с просьбой, дерзко смахивающей на требование. Во главе представительства — три высоких сановника литовского княжества: первый канцлер, воевода виленский, пан Олехно Судимонтович, воевода троцкий, маршалок земский пан Богдан Андреевич и староста земли жмудской пан Ян Кезгайлович.

Говорит канцлер:

— Ваше величество! Вот уже более пяти лет вы не почтили своим пребыванием Великое княжество. Мы знаем, что все это время вас отвлекали серьезнейшие дела на западе, которые могли быть решены лишь благодаря вашей глубокой мудрости и несгибаемой воле. Мы отдаем себе отчет в том, что целый ряд блестящих побед, одержанных вами за это время, и особенно приведение к полной покорности ордена крестоносцев, послужили также укреплению литовского княжества. Но, ваше величество, поймите нас: желая быть верными и послушными подданными, мы не хотим действовать без вашей на то воли, а сейчас наступила пора, когда жизненно необходимы решительные действия. В московском княжестве назревают важные события, которые, несомненно, потребуют нашего вмешательства. Мы прибыли сюда от имени всей литовской земли, чтобы пасть на колени и сказать: «Ваше величество! Великое княжество нуждается в государе! Мы нижайше умоляем вас — назначьте этим государем одного из ваших сыновей — они все прекрасно знают состояние литовских дел! Мы заклинаем — немедленно отпустите его с нами — того требуют интересы страны и народа!»

Делегаты опускаются на колени и покорно склоняют головы.

Король молчит.

Чуть позади за троном стоят четверо его сыновей, и в эту минуту они еще не знают, что судьба уготовила каждому из них надеть корону, а матери их войти в историю под прозвищем «Мать королей». И хотя они не сомневаются в ответе отца, в сердце каждого теплиться тайная надежда — а вдруг!

Но король, выдержав паузу, произносит спокойно и твердо:

— Вы прекрасно знаете, что я поставил своей целью объединить два сильных государства в одну могущественную державу, которой не страшны никакие враги. И потому, пока я жив, никто, кроме меня, не будет управлять Великим литовским княжеством.

Олехно Судимонтович прикусывает губу и искоса смотрит на Яна Кезгайловича. Тот подавляет вздох и снова опускает голову. Тогда начинает говорить Богдан Андреевич:

— Ваше величество! Позвольте рассказать вам подробнее о том, что происходит в московском княжестве, ибо эти события, по нашему глубокому убеждению…

— Я знаю, что там происходит — холодно перебивает его король. — Ко мне поступают подробнейшие донесения, и я внимательно изучаю их.

— В таком случае вы, ваше величество, несомненно, осознаете, что сейчас все зависит только от вашего решения! Впервые за много лет выпадает благоприятная возможность нанести сокрушительный удар нашему опаснейшему противнику.

Король снова молчит.

— Ваше величество, — мягко произносит Ян Кезгайлович, — если вы не желаете дать нам одного из принцев, мы нижайше просим вас самолично прибыть в Литву, ибо, как вы изволите видеть, присутствие там государя сейчас крайне необходимо.

Эти «нижайше просим» и «крайне необходимо» произнесены таким тоном, что король понимает — если он не приедет в Литву, там начнется смута. Он ощущает горечь.

Вот уж, эти литовцы! В своих узких и недальновидных расчетах они, не умеющие объединиться, снова натворят глупостей и действительно не сумеют использовать благоприятную ситуацию.… В тиши своих замков они сплетают хитроумные планы, распаляют воображение мыслью о своем величии, а когда начинают действовать, выясняется, что все их расчеты построены на песке. Они терпят поражение и снова разбегаются по углам, чтобы жаловаться на судьбу и обвинять другу друга в неудачах…

— Вы сами сказали, — подчеркивает король, — что окончательная победа над крестоносцами, которые принесли Литве так много страданий, была и для вас крайне важным делом. Я должен завершить его. Уже в этом месяце состоится церемония присяги Великого магистра ордена на верность польской короне. Эту присягу приму у него я. Надеюсь, что политическое значение такого акта вам понятно.

— Значит, — подхватывает Ян Кезгайлович таким тоном, словно ловит короля на слове, — мы можем передать Раде, что, закончив дела с орденом, ваше величество незамедлительно прибудет в Литву?

Король улыбается:

— Да, — твердо произносит он. — А чтобы Рада больше не упрекала меня в недостатке внимания к Великому литовскому княжеству, можете добавить, что я твердо намерен провести у вас ближайшие четыре года.

Посланцы облегченно вздыхают и рассыпаются в благодарностях. Им удалось выполнить свою миссию, и они довольны. Последние слова короля предвещают серьезный подход к московскому вопросу, а это сейчас волнует Раду больше всего.

Аудиенция подходит к концу и, пользуясь возникшим настроением общего согласия, Олехно Судимонтович осмеливается спросить:

— Не можете ли вы, ваше величество, указать приблизительную дату прибытия — мы хотели бы достойно подготовиться к встрече нашего государя!

— Почему же «приблизительно»? — отвечает король, — Могу сказать точно — я выеду в Литву ровно через месяц.


МОСКВА
КРЕМЛЬ
ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЕ ПАЛАТЫ

Иван Васильевич торжественно жалует грамотой, деньгами и имением Аристотеля Фиорованти, приглашенного из Венеции по рекомендации великой княгини Софьи — у нее, как воспитанницы кардинала Виссариона, было масса полезных знакомых в Риме, Ватикане, Милане и Венеции — и вот этот чужестранец на редкость быстро, научившийся русскому языку, венецианец, католик, с таким невероятным мастерством построил из белого камня главный православный соборный храм в Москве, повторяющий по своим формам знаменитый собор во Владимире, только больше, богаче, величественнее, но это еще что! — он недавно показал великому князю свои пушки (да он, оказывается, и литейщик отменный!) — и это были такие великолепные пушки, что даже скуповатый Иван Васильевич расщедрился и решил пожаловать, как следует.

Церемония подходит к концу, затем должен последовать пир с обильными, изысканными, чисто московскими яствами и очень крепким медом, который, впрочем, Аристотель Фьорованти уже научился употреблять не хуже урожденного московита, так что ему не грозит участь многих иноземцев, которых приходится выносить с обеда в самый его разгар — одним словом, веселье обещает быть славным и приятным.

Вот только стоит в дверях большой боярин и наивысший воевода московский, двоюродный брат великого князя Иван Юрьевич Патрикеев и снова, как всегда хочет испортить своему государю настроение напоминанием о каких-то нерешенных делах. Да только это ему сегодня не удастся, потому что Иван Васильевич уже давно все обдумал и взвесил, так что теперь остается лишь сообщить свою волю. И он решает не откладывать в долгий ящик.

— Поди-ка сюда, Иван. Пока они к столам перейдут, мы с тобой перекинемся парой слов, — и уводит Патрикеева в свою гридню.

Здесь он садится в тронное кресло, как бы желая подчеркнуть важность того, что собирается сказать.

— Я принял решение, Иван. С Новгородскими заговорщиками надо покончить любой ценой, причем сразу и решительно. Посему в ближайшее время я отправлюсь туда самолично. С миром!

— Как государь? Без войска? — поражается воевода.

— Да. Нет, конечно, пару людей с собой возьму… Тебя, например, еще несколько десятков бездельников-бояр, ну, слуги и охрана, разумеется…

— Государь, я категорически против! Они заговорщики! Душегубцы! Увидев тебя самого с малой свитой, они, чего доброго, вздумают посягнуть на твою жизнь!

— Великолепно! Я как раз этого и хочу! Пусть они откроются — и тогда мы поступим беспощадно и изведем бунтовщиков навсегда — всех до единого!

— Но как же без войска, государь, ведь мы окажемся…

— Иван, я сказал, что мы пойдем без войска, но ты же, хитрый лис, неужели не догадываешься…

Патрикеев мгновенно понимает;

— А войско пойдет без нас?

— Конечно! Причем большое и сильное.… Непременно с пушками.… Да, кстати, какие пушки мне сегодня показал наш венецейский мастер! Ах, какие пушки, Иван! Мы их обязательно возьмем да испробуем на толстых новгородских стенах! В общем, так — отправляемся через неделю и следом за нами на расстоянии двадцати верст сильное войско с хорошими командирами. Ты справишься за неделю?

— За две, государь!

— Ладно, за две! Все! И больше сегодня ни слова об этом! И ни о каких других делах! Сегодня праздник в честь нашего мастера, спасибо великой княгине за него — и я намерен на славу повеселиться, и поглядеть так ли он научился пить наш добрый мед, как об этом говорят!

Патрикеев низко кланяется и направляется к двери, но на пороге его останавливает великий князь.

— Да, Иван, я вот еще что подумал… Пошли-ка ты на днях гонца на Угру, ну ты знаешь в бывшие Березки. Я хочу, чтоб этот… как его… Ну, помнишь?

— Медведев? — удивленно спрашивает Патрикеев.

— Да-да, вот именно — Медведев! Я хочу взять его с собой в Новгород — ты ведь рассказывал, что он там хорошо показал себя в прошлом году — пусть покажет и в этом!

— Слушаюсь, государь. Куда и когда ему прибыть прикажешь?

— Пусть приезжает сразу туда и найдет меня в стане военном… А вот когда… — Иван Васильевич подсчитывает что-то в уме. — Если ты с войском через две недели будешь готов, то… — через четыре.

— Стало быть, — через месяц? — уточняет дотошный Патрикеев.

— Правильно понимаешь, Иван.

Патрикеев, поклонившись, выходит.

На кремлевской звоннице начинают бить колокола.

Великий князь привычно различает звук бывшего вечевого колокола Великого Новгорода, бьющего теперь на кремлевской звоннице, и удовлетворенно улыбается.

Часть первая МЯТЕЖ

Глава первая МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ НА РЕКЕ УГРЕ

Давно уж кончилось на Угре бабье лето, и ночи стали холодными, глядишь, со дня на день начнутся серые затяжные дожди, потом заморозки, а там и снег…

Поежился Никола, накинул на плечи тулуп, потом зевнул и, перекрестив рот, чтоб не влетел ненароком какой бес, снова принялся оглядывать окрестности. Да только чего там оглядывать — за много дней и ночей, проведенных в карауле он так хорошо изучил округу, что малейшая в ней перемене сразу заметна — вот, например, повалил, должно быть, бобр давеча дерево в зарослях на берегу Угры — и Никола тотчас увидел, что в зубчатом рисунке леса на фоне утреннего неба недостает одной верхушки. Ну, сообщил, конечно, сразу Климу Неверову — мало ли что — а ну людских это рук дело! Проверили — точно бобр. Хорошее от природы Николино зрение обострилось настолько, что даже в темную и облачную ночь он ухитрялся разглядеть змеистую полосу реки, а уж в такую, как сегодня — лунную да тихую — он увидел бы на Угре не только лодку, но даже голову пловца, если б кому-то вздумалось искупаться в эту позднюю пору, да только кроме Василия Медведева, который каждый день по утрам на глазах у молодой жены прямо с Малышом с крутого берега вниз кидались, никто уж давно тут не плавал, и только все спорили меж собой — дотянет хозяин до полных морозов, когда река станет, иль нет…

Но не только зрение — слух тоже обострился у Николы, потому что, глядя он слушал, а слушая, научился от сотен обыденных и постоянных звуков, отличать шумы посторонние, необычные, даже если они были очень тихими и доносились издалека. Привычные, будничные звуки — это крики ночных птиц, скрип древесных стволов, похрустывание и шорох веток под копытами косуль и лосей, звон колокола из монастыря, лай собак из Картымазовки и Бартеневки, да еще зачастую веселое пение и хмельные выкрики из Синего Лога, где Леваш Копыто устраивал для своих соседей пиры, тянувшиеся, порой до самого утра. Но стоило примешаться к этому знакомому хору какому-нибудь новому звуку, как Никола тотчас напрягался, пытаясь определить, что он означает, как возник и откуда доносится.

Но сегодня все деревья стояли на месте, никто не пытался переплыть Угру на лодке и, пока не проснулся хозяин, никто не купался в ее ледяной воде; на видимых из Николиного гнезда участках дорог бегали одни волки да зайцы, и никаких посторонних звуков не доносилось, а потому Никола сладко потянулся и стал размышлять о том, что все эти ночные караулы давно уже отжили свое. Нет, правда — опасаться нападения с того берега нечего: Леваш Копыто добрый приятель Медведева, да и вообще свой человек, даром, что Литве служит; Татьего леса давно нет, а землянки лесных разбойников поросли за лето густой травой — ну, не бояться же монахов из монастыря, или Картымазова, который хозяину лучший друг, а теперь, получается, почти родственник…

…Это, значит, как же выходит? Дочь Картымазова, Настасья — жена Филиппа Бартенева, а сестра Филиппа — Анница — жена Медведева… Филипп Медведеву — шурин. Картымазов Филиппу — тесть… Стало быть Картымазов Медведеву — тесть шурина… А тесть шурина — это кто? Тьфу, черт, не разберешь! Ну, одним словом как не крути, все равно — свояк.

Никола вздохнул и даже облизнулся, вспомнив о двух весельях подряд: когда на свадьбе Филиппа Василий Иванович попросил у него сестру в жены и Филипп согласился, все так обрадовались, что под горячую руку решили не откладывать надолго, а к тому же их общему лучшему другу князю Андрею в Литву на службу надо было возвращаться, и потому на третий же день отец Мефодий повенчал хозяина с Анницей в новой церкви, и все перешли с одной свадьбы на другую, и было так весело, как, должно быть, еще никогда не было в этих краях, тем более что тут подоспел во время подарок, который прислал князь Федор Бельский Медведеву на новоселье — ведь он еще ничего не знал о свадьбе — но подарок тот пришелся как раз впору — ибо это были не больше, не меньше как несколько сот бутылок отменных вин, прибывших на трех повозках из замка Горваль — благо, что когда дом строили Василию Ивановичу, погреб-то добрый сделали, да пустой он стоял — вот теперь и заполнился, хотя тут же сразу и слегка опустел… Вот уж две недели минули с тех пор, а все нет-нет да и вспоминается то да се… Василий Иванович — щедрой души хозяин — всех людей своих княжеским вином угощал — славное винцо, да только послабей бражки да медовухи будет.… Хотя особо не распивалась, нет, Медведев строго за этим глядел, мол, свадьбы-свадьбами, а в карауле стоять надо — мало ли что…

Но ничего не стряслось, не случилось, ничто веселья свадебного не омрачило, тишина да благодать и, даст Бог, надолго теперь мир воцарится в этой земле, так что придется, видно, скоро слезать с этой вышки, да браться за соху, или за что еще скажут, хотя, по правде говоря, не очень-то и охота — что ни говори, а все ж приятней глядеть себе сверху на всю эту красоту, на луга, леса и поля, чем, уткнувшись носом в землю, обливаться потом.… Хотя, конечно, как кому — вон некоторые наши мужички, Кнуты братья или Ефремов — им бы только дай в земле покопаться, они и весь свой век сабли в руки не брали б.… Да, видно, конец приходит старой боевой жизни… Нет, оно, конечно, хорошо, когда никто в тебя стрел не пускает, да не прет с топором над головой, чтоб разрубить пополам, но все же… Все же.… Будто чего-то не хватает…

И только Никола начал размышлять о том, как повлияет женитьба на лихой и воинственный нрав хозяина, когда вдруг почти бессознательно почуял, будто что-то неуловимо изменилось. Он мгновенно встряхнулся и вытянул шею, прислушиваясь — да-да, нет сомнения, где-то в лесу со стороны монастыря едва слышно приближался глухой стук копыт на лесной дороге, ведущей вдоль берега. Конечно, дернув за шнур, Никола мог бы разбудить спящего в охранной избушке под вышкой Клима Неверова и сообщить ему, что со стороны Медыни к Медведевке двигаются трое или четверо всадников, что само по себе довольно странно, потому что нормальные люди не ездят по ночам через незнакомые леса и, значит, их ведет что-то важное и срочное, но он не стал преждевременно поднимать тревогу — а может это монахи ехали в монастырь, да заблудились, не на ту дорогу свернув, а сейчас, добравшись до перекрестка, и увидев оттуда сквозь просвет маковки монастырской церкви, сверкающие золотом под луной, повернут вспять, а если нет — ну что ж, — около перекрестка несет караул Ивашко Неверов, который уже конечно видит их с малого расстояния; он определит по виду, что за люди, и если они ему не понравятся, он по скрытой лесной тропе приедет сюда доложить об этом, намного опередив неизвестных гостей.

Никола внимательно огляделся по сторонам и прислушался — Медведев учил его, заметив что-то подозрительное в одном месте, немедленно посмотреть по сторонам — быть может, это только отвлекающий маневр, а настоящая опасность подкрадывается совсем не оттуда. Все вокруг было спокойно.

Через каких-то десять минут из дубняка напротив ворот вынырнул Ивашко. Он подъехал почти бесшумно, потому что копыта его лошади были обмотаны тряпками и, приподнявшись на стременах, условными знаками жестов сообщил, что по медынской дороге сюда приближаются трое хорошо вооруженных всадников. Убедившись, что Никола понял его, он снова повернул коня и исчез в лесу, чтобы продолжать наблюдение за неизвестными.

Никола трижды дернул веревку и через минуту из караульной избушки вышел, поеживаясь сонный Клим Неверов, и задрав голову, кивал ею, пока Никола жестами пересказывал ему сообщение Ивашки, потом вернулся в избушку и через несколько минут появился со своим сыном, Ивашкиным близнецом, Гаврилкой, следопытом Яковым, да двумя юношами — новенькими, из тех семей, что пришли во время отсутствия Медведева — Кузьмой Ефремовым и Юрием Копной.

Оседлав коней, они разделились — Яков и Кузьма, стараясь не шуметь, поехали через дубняк кружной дорогой, чтобы оказаться в тылу у подъезжающих, — опытный мастер-следопыт Яков при случае охотно учил молодежь правилам боевого поведения лесу; Клим же с сыном, не скрываясь, поехали прямо по дороге навстречу пришельцам, а Юрий, плотно затворив ворота, поднялся на вышку к Николе — в случае серьезной опасности он разбудит хозяина и поднимет тревогу, чтобы Никола ни на секунду не покидал своего наблюдательного поста.

Незнакомцы находились еще за целую версту от селения и ни о чем не подозревали, но были уже выслежены, окружены и обречены на верную гибель в случае проявления враждебных намерений — так была устроена охранная служба в Медведевке.

Ивашко, едущий за пришельцами по пятам, встретил Якова и Кузьму, и теперь все трое направились следом за ними на некотором расстоянии по одним им известным тропам, проложенным в лесу параллельно дороге.

Путешественники были хорошо одеты и вооружены, ехали не таясь и, по-видимому, не имели дурных намерений. Старший выглядел лет на пятьдесят двум остальным, казалось, не было еще тридцати. Увидев впереди Клима с Ивашкой, неторопливо едущих навстречу, (причем Ивашко держал в руке факел для того, чтобы Николе с вышки точно было видно их положение, потому что ночью свет факела даже сквозь деревья виден очень далеко), незнакомцы замедлили шаг и переглянулись. Старший, увидев, что молодые непроизвольно потянулись к саблям, сказал негромко:

— Спокойно.

Подъехав ближе, Клим остановил коня и с легким поклоном вежливо обратился к нему:

— Бог в помощь, господа странники. Кто вы и куда путь держите?

— Скажи сначала, кто ты сам и почему спрашиваешь, — вежливо, но твердо произнес старший.

— Я — слуга дворянина московского Василия Медведева, хозяина этого имения, а спрашиваю, потому что земля наша порубежная и по жалованной грамоте государя московского Ивана Васильевича — заповедная: без воли великого князя или хозяина нашего, вступаться в нее никому нет права.

— Я же говорил, что мы не по той дороге поехали, — сказал старший своим спутникам и дружелюбно обратился к Неверову. — Прости, коль нарушили ваши права, но вышло это по нечаянности. Где-то в этих краях держит землю, пожалованную удельным князем Борисом Васильевичем Волоцким, дворянин его Федор Лукич Картымазов. Мы ехали к нему по делам князя да, видно, заблудились.

Клим снял шапку и поклонился.

— Федор Лукич — друг и свойственник нашего хозяина. Его гости — наши гости. Позвольте проводить вас до имения Картымазовки, дабы не плутали вы по темным лесам.

— Отлично! — улыбнулся старший, — Мы тебе за это поклонимся, потому что утомились сильно, да вот уже полночи дороги никак не найдем.

Услышав этот разговор и поняв, что встреча, по-видимому, не предвещает стычки, Ивашко вернулся на перекресток нести свою службу дальше, а Яков с Кузьмой поехали незаметно следом — мало ли что, люди разного коварства бывают, а береженного и Бог бережет, к тому же, раз уж встали заполночь, пусть поучится молодой Кузьма, как бесшумно следовать за людьми через лес, так, чтоб они этого даже не заподозрили.

Так они все спокойно проследовали до дома Федора Лукича. В Картымазовке не было такой охраны, как у Медведева, правда, в самом хозяйском дворе выпускали на ночь сторожевых собак. Они подняли лай, как только почуяли незнакомцев, из ворот вышел заспанный человек, узнал в чем дело, попросил гостей подождать, а сам отправился запирать собак да будить хозяина.

Когда люди Медведева вернулись домой, Никола слезал с вышки, уступая место сменявшему его Алеше.

— Ну что? — спросил он у Клима.

— А! — Махнул тот рукой. — Верно, какие-то сборщики податей к Картымазову от его князя. Только сон перебили…

— Тю-ю-ю… — Разочарованно протянул Никола. — Я уж подумал, дело какое выйдет, а оказалось — ничего…

И, глубоко вздохнув, отправился спать.

Но Никола ошибался.

Да разве мог он хоть отдаленно предположить, что это маленькое и совсем незначительное событие повлечет за собой другое, посерьезней, то, в свою очередь третье — и так, быстро нарастая и нарастая, ком страшных и непредсказуемых последствий этих событий огненной лавиной войны и смерти обрушится скоро на тихие берега Угры…

Глава вторая ДВОРЯНИН КАРТЫМАЗОВ

19 октября 1479 г.

Волок Ламский


Нашему дворянину и вотчиннику

Федору Картымазову.


Посылаем к тебе сына боярского Ивана Артюхова, а с ним младших сыновей боярских Петра Ляпунова и Макара Зайцева, людей боярина нашего князя Оболенского-Лыко, а что Артюхов тебе приказывать станет, чтоб ты исполнял честно и без хитрости, ибо на то наша воля.

Борис, князь Волоцкий.


Картымазов прочел, поклонился и приготовился слушать.

— Я — Артюхов, — сказал старший, — а это — Петр и Макар. По делу князя нашего Оболенского и по повелению князя Бориса Волоцкого, которому он нынче служит, нам должно в Литву переправится. Перевези нас через Угру да сделай так, чтоб об этом никто не узнал, особенно из людей Великого князя Московского.

Картымазов насторожился.

— Тут такое дело, — успокоительно сказал Артюхов, понизив голос, будто боялся, что услышит кто-то посторонний, — князь Оболенский шлет письмо своему шурину в Литве, — и, секунду поколебавшись, добавил: — в общем, скажу между нами, он у него денег просит, поскольку попал сейчас в связи с немилостью великого князя в тяжелое положение, а мы те деньги должны взять да привезти.

Заметив, что Картымазова это все еще не убедило, он добавил:

— Государь очень сердит на нашего князя за то, что отошел он на службу к его брату Борису Волоцкому и Оболенский боится навлечь на себя еще большую беду, если государь узнает, что он пересылается с Литвой. К слову, мы тут нечаянно попали на земли твоего соседа, что служит Москве, и сказали его людям, что едем к тебе за податями, так ты бы так и повторял, если кто спросит…

— Я велю подать ужин и приготовить постели — сказал Картымазов, — будьте как дома!

— Нет-нет! Спасибо! — отказался Артюхов. Мы не голодны, но торопимся. Потому лучше, пока еще темно, речку переплыть, чтоб лишние глаза не видали. Есть у тебя на той стороне надежные соседи?

Картымазов улыбнулся.

— Зять мой напротив землю держит. Правда, он давеча с этой землей к Москве отошел, но, думаю, мне не откажет. Я сам провожу вас до рубежа, а его люди по моему слову пропустят.

Ночь уже близилась к рассвету, когда, переправившись через Угру и тихо обойдя стороной Бартеневку, чтоб никого там не разбудить, они приблизились к заставе на границе земель Филиппа. Пятеро его людей, охраняющие заставу, грелись у костра и еще издали, заметив приближение отряда, схватились за оружие, но, узнав Картымазова, успокоились и стали кланяться.

Матвейка, крепкий двадцатилетний парень, которого Картымазов знал с детства, вышел навстречу:

— Здравствуй, батюшка Федор Лукич! Стряслось что?

— Нет, Матвейка, все в порядке. Вырос ты, однако! А помнишь, как мы с тобой да Анницей кораблики в ручье пускали?

— А как же, Федор Лукич, вы мне еще в ту весну зайчонка малого подарили — все помню!

— Ну, молодец! Слушай, у меня тут дело небольшое есть. Ты сегодня старший?

— Я.

— Вот и славно. Эти люди — мои друзья. У них срочное дело в Литве — ты уж их пропусти.

Матвейка замялся.

— А Филипп Алексеевич знает?

— Я ему утром сообщу. Не хотел будить среди ночи — у него ведь еще медовый месяц…

Картымазов улыбался, но, чувствовал себя неловко, потому что так сейчас сказал, а сделал это, чтобы смягчить стоящего на страже Матвейку, и оттого, что ему пришлось заискивать перед холопами своего зятя, он стал сердиться.

— Давай, любезный, пошевеливайся — люди торопятся.

Но Матвейка не тронулся с места, переминаясь с ноги на ногу.

— Ты уж прости меня, дурака, да не изволь гневаться, Федор Лукич, но не могу я без воли Филиппа Алексеевича… Они строго-настрого велели без их ведома — ни одного человека.… Ни туда, ни оттуда…

Картымазов с трудом подавил раздражение.

— Ну ладно, коль тебе так надо, поезжай к Филиппу да разбуди его. Передай, что я этих людей знаю, и возвращайся мигом!

Матвейка сказал что-то своим людям, вскочил на коня и помчался в Бартеневку. Картымазов подъехал к Артюхову, который остался чуть поодаль.

— Сейчас привезут разрешение моего зятя — сказал он.

— А если он станет возражать? — Спросил Артюхов.

— Не думаю.

— Осталось четверо, — продолжал Артюхов, — отвлеки их, а мы проскочим.

— Это не годится, — возразил Картымазов. — Дальше может быть еще одна застава. Там вас встретят стрелами и саблями. Уладим дело миром. Филипп мне не откажет.

— Ты уверен?

— Ручаюсь, — твердо ответил Картымазов.

Посланцы спешились и подошли к костру, протягивая к огню озябшие руки, Федор Лукич стал расспрашивать людей Филиппа о всяких житейских мелочах, те отвечали односложно и скованно, стесняясь, очевидно, чужих людей, разговор не клеился, и неизвестно почему, Картымазова вдруг охватило щемящее предчувствие какой-то беды.

Наконец, на дороге послышался топот копыт, и все повернулись в ту сторону. Картымазов отошел от огня, чтоб глаза снова привыкли к темноте, Артюхов и его люди направились к лошадям.

Матвейка вернулся не один. С ним был Филипп. Он, как всегда, ловко спрыгнул на ходу, легко, перебросив левую ногу через шею коня, и привыкший к этому конь, сбавляя бег, описал круг и вернулся к хозяину.

— Здравствуй, дорогой батюшка! Почему же ты не разбудил меня? — зять ласково обнял тестя.

— Не хотел тебя тревожить, сынок, — в молодости так крепко спится по утрам! Больше так уже никогда не будет. Да и дело пустяковое. Мой князь впервые за восемь лет вдруг вспомнил обо мне. Сильные мира сего вспоминают о нас лишь, когда им что-нибудь нужно.

— Что же нужно князю Борису?

— Вон там стоят люди его боярина, князя Оболенского-Лыко. Они торопятся в Литву — князь посылает их с письмом к своему шурину.

— Гм.… А почему ночью и так срочно?

Картымазов пожал плечами.

— Ты же знаешь — я не любопытен. Князь приказывает — я исполняю.

— Гм… гм.… А почему ты не отвез их к Левашу?

Картымазов слегка смутился.

— Видишь ли, я решил.…А что это ты меня так расспрашиваешь? Уж не имеешь ли что-нибудь против?

— Нет-нет, батюшка, Боже упаси! Сейчас все уладим. У них, конечно, есть разрешение великого князя?

— У них есть разрешение своего князя, — Картымазов протянул письмо Бориса Волоцкого — на шнурках свисала княжеская печать Бориса.

— Огня! — приказал Филипп и при свете факела тут же поднесенного Матвейкой, внимательно прочел грамоту и вернул ее Картымазову.

— Что-то мне тут не нравится, батюшка.… Клянусь тарпаном, все это странно…

Картымазов краем глаза заметил, что Артюхов, Ляпунов и Зайцев уже сидят верхом и о чем-то негромко переговариваются, тревожно поглядывая в их сторону, а люди Филиппа отошли от костра и будто невзначай расположились так, что перекрыли дорогу.

— Ничего странного, Филипп, — удельные князья испокон веков имели право посылать своих послов и гонцов за рубеж, не спрашивая на то воли старшего брата. У них там свои договоры и не стоит нам в их дела вмешиваться — поверь моему житейскому опыту…

— Верю. Но ты заметил, что князь Волоцкий ни единым словом не упоминает о том, что эти люди едут за рубеж? Он лишь предлагает тебе выполнять их устные наказы, не говоря, чего они будут касаться.

— Мне этого достаточно. Я обязан повиноваться воле своего князя.

— Э, Федор Лукич, так нечестно! Тогда я обязан подчиняться воле своего! А мой князь — Иван Васильевич — не велит никого пропускать без его грамоты!

Картымазов увидел, что Артюхов и его люди подъехали ближе и теперь могли услышать их разговор, и потому…, а впрочем, не только потому, а еще и оттого, что с трудом сдерживал охвативший его гнев, сказал тихо сквозь зубы:

— Филипп, я поручился этим людям, что переправлю их. Если б я знал, что ты неизвестно отчего заупрямишься, как баран, я бы отвез их к Левашу и дело с концом!

Филипп побагровел.

— Я, Федор Лукич, не баран, а ваш зять! И прошу понять меня — у этих людей нет охранной грамоты великого князя и они даже не послы князя удельного! Они всего лишь люди его служилого боярина и хотят тайно перейти рубеж! Зачем? От кого и к кому они едут? Чтоб мне с коня упасть, если здесь не пахнет изменой или заговором! А раз я крест целовал на верность великому князю, то должен не только остановить этих людей — я обязан задержать их и обыскать!

И в этот миг боярский сын Иван Артюхов принял роковое в своих последствиях решение.

Никто никогда не узнал, услышал ли он последние слова Филиппа, или просто счел, что наступил удобный момент, да только он внезапно резко скомандовал «Вперед!» и трое всадников сорвались с места.

Люди Филиппа, перекрывшие дорогу, попытались остановить их, но лошадь Артюхова, сбив двоих с ног, прорвалась, а следом проскочил Макар Зайцев.

— Назад! — отчаянно закричал Картымазов. — Назад!

На лошади Ляпунова, ухватившись за узду, повис Матвейка, и она закружилась, пытаясь вырваться. Ляпунов выхватил саблю.

— Остановись! — крикнул Картымазов.

— Матвей! — крикнул Филипп.

Всадник нанес удар, Матвейка с разрубленным плечом упал, лошадь поднялась на дыбы, и в ту же секунду в шею и спину Ляпунова глубоко вонзились две стрелы — оставшиеся люди Филиппа успели схватить оружие.

— М-м-м… — с досадой простонал Картымазов. — Зачем он это сделал…

Филипп бросился к раненному Матвейке, впереди, на дороге послышались крики и звон оружия, — там, разумеется, была еще одна застава и через несколько минут обезоруженных Артюхова и Зайцева привели к костру, крепко держа за руки.

— Изменник! — крикнул Артюхов, увидев Картымазова. — Ты предал своего князя, Иуда!

Картымазов побледнел от гнева.

— Безумец! — Ответил он. — Зачем ты поскакал? Я бы все уладил.

Подошел Филипп.

— Тот убит на месте, — сказал он и с упреком добавил, — а Матвейка, если выживет, без руки останется.

Федор Лукич вспомнил кораблик и зайчонка. Ему стало горько.

— Картымазов! — позвал Артюхов. — Подойди, мне надобно с тобой поговорить.

— Позволишь? — мрачно спросил Картымазов у Филиппа.

— Хорошо, — согласился Филипп, — но потом я допрошу их.

Он кивнул и двое людей, державших Артюхова за руки отступили на несколько шагов.

Картымазов подошел, и в этот миг Артюхов быстро вынул из-за пазухи какие-то бумаги, прыгнул в сторону костра и швырнул их в огонь.

Филипп вскрикнул и, оттолкнув Картымазова, бросился к костру. Артюхов преградил ему дорогу и, выхватив из-за голенища нож, замахнулся.

Но Артюхову перевалило за пятьдесят, а Филипп был молод и невероятно силен. Одной рукой он отразил удар, отчего выбитый нож взметнулся до самой верхушки сосны, сверкая лезвием в первых лучах всходившего где-то за лесом солнца, а правой почти непроизвольно ударил сам. Артюхов, отброшенный на пять шагов, шлепнулся спиной и головой о толстый ствол старой березы и сполз по нему, оставляя на белой коре широкую красную полосу.

— Ах, черт, — виновато пробормотал Филипп, — кажется, я снова не рассчитал…

Тем временем несколько человек быстро разбросали костер. Им удалось обнаружить почерневшие обрывки какого-то документа.

Картымазов подошел к Филиппу и сказал:

— Двое людей убито и один тяжело ранен. Если б ты не заупрямился…

— Вот как?! — вспылил Филипп. — Да я сразу понял, что дело нечисто и не ошибся! И признайся, как на духу, разве ты сам не видел этого? Я уверен, что в глубине души ты подозревал, что здесь что-то кроется! А коли так, зачем хотел, чтоб я пропустил их — ты ведь нарочно ко мне поехал, а не к Левашу, потому что Леваш тоже не всех в литовскую землю пускает! Не ждал я никогда от тебя такого, батюшка, не ждал!

— Ну, еще не хватало, чтобы и ты меня изменником обозвал! Ну, давай, чего ждешь! — Возмутился Картымазов. — Ты еще мальчишка и ничего не понимаешь в политике! Знаешь, что бывает с малыми людьми, которые суют нос в их большие дела? Ты еще не раз попомнишь то, что сегодня случилось! А теперь вели немедля отпустить со мной оставшегося в живых, а убитых прикажи перевезти в Картымазовку. Они будут похоронены там, потому что я виноват в их смерти — понадеялся на тебя…

— Мертвых отдам, живого оставлю! — Упрямо сказал Филипп, глядя в сторону.

Картымазов взял его за подбородок и, повернув лицо к себе, посмотрел прямо в глаза.

— Тогда тебе придется убить меня — сказал он очень просто и спокойно.

Затем подошел к людям, которые держали Зайцева, и повелительно приказал:

— Отпустить!

Те нерешительно посмотрели на Филиппа.

Филипп стиснул зубы и едва заметно кивнул.

Но Картымазов уже сам вырвал из их рук избитого пленника, помог ему сесть в седло, и они поехали в сторону Угры.

Филипп долго смотрел им вслед.

Федор Лукич не попрощался и ни разу не оглянулся.


* * * * *

Женитьба мало повлияла на внешний уклад жизни Василия Медведева. В эти мирные дни, которых раньше было так мало, он по-прежнему вставал на рассвете и начинал день с прогулки по своим владениям верхом на Малыше, а прогулка эта неизменно заканчивалась купаньем в Угре. Но теперь их стало четверо — два коня и два человека — Анница на своем черном Витязе неизменно сопровождала мужа. Она, правда, не купалась, но даже не потому, что женщине это было бы неприлично, хотя плавала она не хуже Василия, а просто, потому что каждое утро, проснувшись, она выходила обнаженной во двор в специально отведенную загородку, примыкающую к супружеской спальне с одной стороны и баньке с другой, и окатывала себя ушатом ледяной воды — так научил ее отец, который, должно быть, теперь каждый раз улыбался любимой дочери с того света, покоясь всего лишь в нескольких шагах под кудрявой березкой.

Анница гарцевала по берегу, весело перекликаясь с Василием:

— Ну, может, хватит, милый! Тебе-то, я знаю, ничего не станет, но коня пожалей — простудится!

— Малыш, — на берег! — приказал Медведев, и конь тут же послушался. — Разогрей его, дорогая, я еще немного поплаваю!

Малыш, фыркая, выбрался на берег, и Анница заставила его побегать кругами по прибрежной лужайке рядом с Витязем, а Василий нырнул и не показывался так долго, что даже Анница, поглядывая на реку, забеспокоилась, но тут он вынырнул на середине и поплыл против течения, до крутого поворота, откуда ему стал виден далекий дым Бартеневских изб, и маленькая лодочка плывущая, откуда-то оттуда, и приблизившаяся уже настолько, что в ней можно было разглядеть двух человек.

— Вот странно, — сказал Василий Аннице, одеваясь на берегу. — Мне показалось, что я разглядел в лодке Филиппа с кем-то еще. Похоже, они плывут сюда.

— Не может быть, — удивилась Анница. — Зачем бы это ему плыть к нам по реке? Он всегда переправляется на пароме к Лукичу и оттуда верхом — так гораздо быстрее.

— Вот потому-то я и не поверил своим глазам.

— И правильно сделал! Это должно быть наши люди рыбу ловят.

— Чьи?

— Ах, да — рассмеялась Анница, — я никак не могу привыкнуть к тому, что Бартеневка уже не мой дом…

— Разве Медведевка хуже?

— Лучше — ведь здесь ты!

По пути домой они целовались, склонившись друг к другу в седлах своих все понимающих лошадей, которые шагали равномерно бок о бок, будто в одной упряжке — ну что же, — продолжался медовый месяц и молодые люди все еще не успели натешиться друг другом, и это было теперь для них самым главным, а все остальное как-то поблекло, отступило и спряталось где-то далеко — то ли в прошлом, то ли в будущем…

Перед завтраком, как обычно, Медведев выслушивал донесение ночной охраны. Появление людей, едущих в Картымазовку за пошлиной, не вызвало у него подозрений, но когда завтрак подходил к концу, явился Епифаний, который командовал охранной службой днем, и доложил, что на лодке прибыл Филипп Бартенев со своим человеком.

— Я же говорил! — воскликнул Медведев — Зрение меня никогда еще не подводило.

— Значит, случилось что-то недоброе, — посерьезнела Анница, и по лицу вошедшего в горницу Филиппа сразу стало ясно, что она права.

Филипп молча обнял Василия, поцеловал сестру и устало сел.

— Ну, выкладывай — сказал Медведев.

— Йо-хо, ребята, похоже, у нас начались неприятности!

И Филипп рассказал о ночных событиях.

Потом он бережно вынул из-за пазухи тряпочку, развернул на столе и выложил на белую, бывшую свадебной скатерть черные обгоревшие кусочки бумаги.

— Вот, судите сами, — только и сказал он.

Медведев и его супруга осторожно, но очень внимательно разглядывали обрывки. На каждом из них сохранились аккуратно выведенные слова, а манера написания указывала на профессионального писца или дьяка.


«…бе, королю…»

«…ступим против Ив…»

«…и ты бы нам в том помог…»

«…ис, князь Воло…»


— Ну, что скажешь, Вася? — тихо спросил Филипп.

— Леший меня раздери! — сказал Медведев. — Здесь за версту пахнет заговором!

— Во-во! — Обрадовался Филипп — Я так и сказал Лукичу — слово в слово!

— Ты что, думаешь, он об этом письме знал? — тихо спросила Анница.

— Если не знал, то догадывался — он что — глупее нас? И зачем тогда он отнял у меня Зайцева, которого я хотел допросить?!

— Да, все это странно… — пробормотал Медведев.

— Да что вы такое говорите? — с укором воскликнула Анница, — Василий, опомнись! Филипп, как тебе не стыдно, — Федор Лукич наш второй отец!

— А что я должен думать? — воскликнул Филипп. — Почему он пытался провести этих людей через рубеж без моего ведома? Стало быть, знал, что дело нечестное! — и Филипп хотел по привычке ударить кулаком по столу, но Василий перехватил его руку и с трудом удержал.

— Остановись! Ты нам весь дом развалишь! Давайте поговорим спокойно.

— Нет! — решительно возразила Анница. — Так будет нечестно — будто вы против Федора Лукича что-то замышляете! Я поеду и приглашу его тоже. Поговорите втроем. Подумайте — вы столько вместе пережили, спасая Настеньку!

— Анница права — сказал Василий.

— Я не против, — согласился Филипп.

Анница вышла, и через несколько минут копыта Витязя застучали под окном.

Филипп и Василий долго молчали.

— В сущности, — произнес, наконец, Медведев, — прямых доказательств измены или заговора тут нет. Ведь может быть так, что, допустим, князь Оболенский-Лыко советовал своему шурину: «пойти бы, да сказать тебе королю», потом, возможно, просил у него помощи в каких-нибудь невинных семейных или финансовых делах — «И ты бы нам в том помог…», и сообщал ему о том, что теперь его господин у же не великий князь, а «Борис, князь Волоцкий…»

— А как насчет «…ступим против Ив…»? — насмешливо спросил Филипп.

— Ну, может, это всего лишь приглашение выступить вместе против какого-нибудь их родственника Ивана — этих Оболенских вон сколько и тут и в Литве!

Филипп критически поглядел на Медведева.

— Не узнаю я тебя. Должно быть, это женитьба так повлияла. Ну, ты сам рассуди — когда б оно так было, зачем грамоту эту в огонь бросать, да жизни своей не пожалеть, чтоб только никто ее не прочел?

Медведев глубоко вздохнул.

— Да, ты, конечно, прав. Просто у меня в голове не укладывается, что Федор Лукич…

— А куда ему деваться? Картымазовка — его единственная земля и он пожалован ею князем Борисом Волоцким за мужество в Шелонской битве, где он воевал в княжеском войске. Отнимет Борис у него эту землю и куда он пойдет?

— Но ты понимаешь, Филипп, если все, действительно, так, как сейчас выглядит, если родной брат великого князя решился на тайный сговор с королем Казимиром, который Москве совсем не друг, если зреет усобица, а мы узнали об этом нечаянно.… Ты понимаешь, какая опасность нависла над всеми нами, да что там нами! Над всем княжеством!

Филипп понимающе покивал головой.

— Теперь все зависит от Лукича, — сказал он, — Я так хочу, чтоб он развеял наши подозрения, и мы снова оказались бы вместе.… Все по одну сторону…

Анница вернулась через час.

Она была очень расстроена.

— Федор Лукич не приедет. Он сказал, что если у вас есть к нему дело — приезжайте в Картымазовку.

Филипп с Василием переглянулись.

— Что ж, — сказал Медведев, — надо ехать.

И они поехали.

Поднявшись на пригорок, откуда полгода назад Василий впервые увидел разоренную Картымазовку, они заметили всадника, галопом удаляющегося от деревни.

— Это тот, третий, — воскликнул Филипп. — Зайцев! Я узнал его.

Всадник повернул на дорогу, ведущую к Можайску. Это был кратчайший путь на Волок Ламский.

— Знаешь, — сказал Медведев. — пожалуй, не стоит упоминать Лукичу об этих обрывках…

Они продолжили путь и до самого дома Картымазова не обменялись больше ни словом.

Федор Лукич отогнал своих любимых псов, молча кивнул Филиппу и сдержанно поздоровался с Медведевым, чего раньше никогда не бывало, и у Василия сжалось сердце.

Неужто приходит конец нашей дружбе, которая так хорошо началась и обещала быть прочной и долгой.… Нет, нет, ни в коем случае нельзя этого допустить…

Картымазов пригласил их в горницу и сказал:

— Не обижайся, Василий — у меня был гость, и я не мог к тебе приехать.

— Я не обижен.

— Анница говорила, что у вас ко мне дело.

— Я рассказал Василию, о том, что случилось ночью, — сказал Филипп.

— Я не сомневался в этом, — холодно кивнул Картымазов. — Ведь теперь вы служите одному хозяину.

— Федор Лукич, — мягко начал Медведев. — Я думаю, что дружба дает нам право поговорить обо всем искренне и без утайки.

— Разумеется, — согласился Картымазов. — Обо всем, что касается наших личных дел. Но, скажи, Василий, разве я когда-нибудь интересовался твоей службой великому князю? Разве я хоть раз спросил тебя, зачем ты так срочно умчался в Литву два месяца назад? Разве я предлагал тебе искренне и без утайки поговорить о том, что не касается нашей дружбы? Никогда, Василий! Я прожил на рубеже уже восемь лет и был очень дружен с Бартеневым, который служил Литве. И с Кожухом жил мирно, пока он не напал на меня. Я не ссорился даже с разбойником Антипом, и он меня не трогал. А как вы оба думаете, почему у меня были с ними хорошие отношения? Да потому, что я никогда не вмешивался в чужие дела. И то же самое я советую делать вам обоим — вы еще молоды и только начинаете жить. В том, что случилось ночью, виноват лишь я один. Извини, Филипп, что несправедливо упрекнул тебя и прости мою грубость. Ты поступил, как следует дворянину, а я был абсолютно неправ, и давайте не будем больше говорить об этом.

— Ну что ж, — сказал Медведев, — не будем. Только подумай, Федор Лукич, что, если, помогая пересылать через рубеж неизвестные письма, ты, быть может, приложишь руку к неправому делу, и если когда-нибудь, вследствие этого, нам придется — не приведи Господь такого страшного часа! — встать с оружием друг против друга, то в этом будет доля и твоей вины?

Картымазов на секунду опустил голову, но тут же поднял ее.

— Я выполнил волю своего князя, как умел, и я не отвечаю, за то, что из-за этого произойдет. Он приказывал — он даст ответ.

— Значит, ты допускаешь, что он мог замыслить что-то недоброе?

— Скажи, Василий, разве ты спрашиваешь у великого князя, зачем он приказывает тебе то или другое? Разве ты не выполняешь в точности его волю, даже если тебе кажется, что он затевает неправое дело?

Медведев помолчал, потом спросил:

— Неужели мы не можем сохранить нашу дружбу, не нарушая своего долга?

— Я бы этого очень хотел, — ответил Картымазов. — И думаю, что первый шаг, который мы можем сделать, это закончить сейчас наш разговор.

Молодые люди встали, и Картымазов проводил их до крыльца.

Там все трое молча, но преувеличенно вежливо обменялись прощальными поклонами.

На обратном пути Василий спросил Филиппа:

— Что собираешься делать?

— Придется, видно ехать в Москву и показать Великому князю эти обрывки.

— Я думаю, это — правильное решение. Только поторопись. Этот Зайцев доложит о неудаче, и они пошлют новых гонцов, которым, возможно повезет больше. Пусть великий князь сам решает, как ему быть со своими братьями…

— Я выеду сегодня же, — решил Филипп.

Через два часа он отправился в путь.

С ним поехал Данилка, младший брат Егора, погибшего летом на дороге под Гомелем.

Глава третья БОЧКА СОЛЕНОЙ РЫБЫ, НЕЖДАНЫЙ ГОСТЬ И ДЕВИЧЬИ МОЛИТВЫ

Тайнопись X

От Аркадия Дорошина

15 октября 1479 г

Новгород Великий


Елизару Быку

в собственном доме

Рославль

Великое Литовское княжество


Настоящим посланием сообщаю, что порученное мне дело полностью выполнено. 358 самых драгоценных камней на общую сумму около миллиона венгерских золотых доставлены для последующей передачи Братству на озеро Ильмень, в рыбацкую хижину брата Четвертой Заповеди Давида Горяева и его дочери, сестры Первой Заповеди Елизаветы. Они искусно подготовили товар к вывозу, в виде бочонка соленой рыбы. Теперь этот бочонок содержит в себе все состояние новгородского архиепископа Феофила, который, как и планировалось, проникся ко мне глубокой симпатией, в результате чего передал на сохранение свои камни, в которые он обратил абсолютно все свое движимое и недвижимое имущество, опасаясь, что в случае провала заговора и нашествия московитов он будет схвачен и казнен, либо заточен пожизненно в темницу. Я постараюсь, чтобы именно так и произошло. Желательно, чтобы товар был вывезен как можно скорее, потому что, по сообщению наших братьев из Москвы, великий князь намерен в ближайшее время внезапно прибыть в Новгород с войском. Моими стараниями ему уже известно, что здесь зреет заговор, во главе которого стоит Феофил, так что судьба митрополита предрешена. Жду новых указаний.


Во славу Господа нашего Единого и Вездесущего!

Брат Шестой Заповеди Аркадий Дорошин.


— Отличная работа! — воскликнул Симон Черный, возвращая Елизару Быку прочитанное послание. — Еще пару таких операций и мы будем готовы к нашему главному делу…

— Да, брат Аркадий потрудился на славу, и следует посоветовать членам Рады, чтобы его повысили до следующей степени причастия — он это заслужил, — согласился Елизар, поднеся тайное послание к пламени свечи и наблюдая, как быстро и жадно огонь пожирает добротную пергаментную бумагу, которую можно найти лишь в крупнейших центрах торговли — Багдаде, Венеции или Новгороде.

Несмотря на то, что за окном стоит солнечный день, в богато обставленной и увешанной дорогими коврами горнице горят свечи, ибо плотные шторы, как обычно, тщательно завешены, чтобы не осталось даже малейшей щелочки, сквозь которую не в меру любопытный глаз мог бы случайно увидеть встречу этих двух людей, адептов новой веры, апостолов тайного братства, которых никто никогда не должен видеть вместе, ибо ни одна живая душа не знает, что глава братства — Преемник, кого, якобы в целях безопасности, даже члены Высшей Рады никогда в глаза не видели — на самом деле не существует вовсе — его роль играют эти два человека, неожиданно появляясь, порой одновременно, в разных местах, пугая и завораживая таинственностью своего бытия.

Но для простых смертных не происходит ничего необычного — просто зажиточный и горячо любимый своими земляками (за то, что всегда всем дает в долг и никогда не требует возврата) купец Елизар Бык в собственном доме в городке Рославле, расположенном в Великом Литовском княжестве не очень далеко от рубежа с Московским, принимает старого друга — ученого книжника Симона Черного, а то, что любят сидеть друзья средь бела дня в темной горнице — мало ли, чего не бывает — у богатых свои причуды!

— Ну что же, дорогой друг, — сказал Симон, — нам осталось совершить еще несколько дел, которых, ввиду их крайней важности, никому другому поручить нельзя.

— Да, я уже нагрузил обоз товаров для поездки на славное торжище Господина Великого Новгорода, — Елизар бросил пепел сгоревшего послания в золотую чашу и, плеснув туда дорогого вина, чтоб не дымилось, закончил. — Выезжаю завтра.

— Превосходно. Привезешь от рыбака Горяева с берегов Ильменя несколько бочек соленой рыбы, — улыбнулся Симон, поправляя свои длинные белые волосы, — и, думаю, это будет наилучшая сделка в твоей купеческой карьере. Если тебя, конечно, не ограбит на обратном пути какой-нибудь разбойник вроде тех, что так успешно очистили замок Семена Бельского и выручили наших славных московских друзей.

— Ну что ты, Симон, я, разумеется, заранее написал ходатайство маршалку дворному[2] Ивану Ходкевичу о выделении мне — разумеется, за мои деньги — охраны, поскольку всем известно как опасен путь через Московию, и вчера получил любезный ответ, в котором маршалок сообщает о выделении мне двадцати копейщиков, под командованием офицера.

— Я никогда не сомневался в твоей дальновидности! Если наши сведения верны, и великий князь действительно прибудет в Новгород, может быть, тебе удастся, воспользовавшись случаем, организовать переправку в Москву, наших рьяных православных священников Алексея и Дионисия, причем желательно, чтобы это произошло по воле самого государя. Покойный дьяк Полуехтов успел нашептать великому князю о двух лучших новгородских попах, ярых поклонниках его политики, так что остается лишь эффектно их ему преподнести.

— Я имею это в своих планах.

— Не перестаю восхищаться гениальностью твоих замыслов, — какая, однако, светлая была идея — Аркадия сделать ближайшим помощником Феофила и едва ли не духовным отцом заговорщиков, а тех двоих — сторонниками Москвы! Благодаря этому мы сейчас получаем столь нужный нам миллион из рук самого архиепископа, а двое наших хорошо подготовленных людей отправятся в Москву.

— Не торопись — бочонок соленой рыбы все еще не в моем погребе, а Дионисий и Алексей все еще в Новгороде. Но у меня уже есть несколько интересных мыслей, насчет того, как это дело устроить. Кстати, я подумал сейчас вот о чем — раз архиепископ Феофил нам больше не нужен, а брат Аркадий освободился, не поручить ли ему опеку над князьями Борисом Волоцким и Андреем Большим. Похоже, они что-то затевают, а у нас в их окружении нет человека.

— Очень правильная мысль! Тем более, он, как бывший заговорщик, спасаясь от преследований со стороны Москвы, вполне естественно может примкнуть к мятежным братьям.

— Так и сделаем — я все организую, — заверил Елизар и поднял чашу с вином. — Но теперь я хочу выпить за успех твоей миссии в Молдавии. Твои замыслы — подлинные шедевры по сравнению с моими скромными упражнениями! Подумать только — дочь Великого Стефана, самого Господаря Валахии — горячая сторонница нашей веры! Это грандиозный успех!

— И ты не торопись хвалить меня. Дело еще не сделано — семена лишь проросли. Необходимо убедиться, добрые ли они дадут всходы. Если юная и прекрасная принцесса Елена даже и тверда в нашей вере, то это лишь полдела — она, к сожалению, девица, а не наследный принц, и власть в княжестве ей пока не светит. Но у меня зреет интересный замысел по поводу ее будущего замужества.… Однако, сперва я хочу познакомиться с ней лично и понять что она за человек, чего от нее можно ждать, а чего не следует. Так что выпьем за успех наших дел!

Выпив, они помолчали, задумавшись.

— А что слышно у наших православных литовских заговорщиков? — спросил, наконец, Елизар. — Кажется, ты в последнее время общался с Никифором Любичем, дочь которого наблюдает за князем Федором и его братьями.

— Да, но пока ничего интересного там не происходит. Они затаились и пережидают, оправляясь после недавнего потрясения, которое чуть не стоило им головы.

— А-а-а, после доноса королю его братца Семена?

— Да, ты, верно, помнишь, после того, как наш Савва передал Семена из рук в руки Федору, а тот отправил братца на вечную ссылку в Белую, Семен, казалось, окончательно спился, но потом вдруг выяснилось, что он подготовил неожиданный удар, и вот-вот отправит своих братьев на плаху. Мы уже собирались срочно вмешаться через сестру Марью, но тут внезапно появился наш старый московский знакомый Медведев с берегов Угры. По неизвестным нам мотивам — скорее всего из благодарности за помощь в поисках похищенной девушки, ловкую попытку спасения которой мы наблюдали вот из этого окна — помнишь? — он, очевидно, предостерег Федора, тот срочно помчался в Вильно, и все завершилось благополучно, а Семен снова оказался посрамленным. Однако мне с трудом верится, что он на этом успокоился.

— Это нетрудно проверить! — улыбнулся Елизар — Совсем недавно у нас в Белой появился новый брат Первой заповеди — некто Яким Сысоев. Он единственный в городке торговец солью, так что…

— Так что князю Семену не у кого больше покупать соль для своей кухни, а потому посоветуй брату Якиму обратить особое внимание на княжеский двор.

— Я сделаю это сегодня же. Похоже, князь Семен Бельский непредсказуем в своих поступках, а потому нам следовало бы поинтересоваться, чем он там сейчас занимается в своей Белой…

Тем временем князь Семен Бельский занимался в своей Белой фехтованием.

Он яростно наносил удары саблей верному слуге, сотнику давно полегшей на Угре сотни Пахому Воронцу, который, будучи профессиональным воином, отражал атаки князя легко и хладнокровно. Семен же, напротив, раздражался оттого что все его удары не достигают цели, впадал в буйный гнев и делал ошибку за ошибкой, пока, наконец, Пахом несколькими точными ударами тупой сабли, с лезвием окрашенным охрой, не прочертил на груди князя несколько красных полос, намекая, таким образом, на то, что в реальном бою князя уже давным-давно не было бы в живых. Однако, князь, не обращая на это внимания, с маниакальным упорством бессмертного призрака рвался в бой, причем его-то сабля была боевой и остро отточенной, так что неизвестно чем бы дело кончилось, если б на пороге фехтовальной залы не появился второй из старых и верных слуг князя, служивших у него еще в бытность его владения замком Горваль — начальник личной охраны Осташ Курило.

— Князь, — сказал он удивленным голосом, — прибыл какой-то странный человек и хочет тебя видеть.

— Кто такой? — раздраженно спросил Семен.

— Он утверждает, что был твоим верным слугой, однако, я его не припоминаю, — с трудом с коня слез, хромает сильно и все лицо замотано тряпками — но я сразу подумал: а может, нарочно прикидывается раненым, чтобы исполнить чей-то злой умысел.

— Вот как? Интересно, — отвлекся от фехтования князь. — Не часто у нас тут бывают гости, тем более странные. Ты, Пахом возьми боевую саблю, да стань-ка слева от меня и, если что — руби насмерть, а ты, Осташ, впусти его, и стань от меня справа, да самострел не забудь натянуть — не так себя гость поведет — бей наповал.

Гость, действительно, выглядел неважно. Он молча поклонился, сняв шапку, и начал разматывать тряпки, которыми были перевязаны лицо и голова.

Под тряпками оказались густая черная борода и усы, закрывающие все лицо, но, небрежно обронив грязные тряпки на пол, незнакомец так же неторопливо снял их тоже, потому что они оказались накладными, а вот то, что открылось под ними, заставило содрогнуться даже князя Семена, который, как известно, был большим любителем всякого рода жутких зрелищ, связанных с нанесением человеческому телу страшных ран.

Лицо пришельца было изуродовано огнем, тонкая красная кожица сочилась кровавыми язвами, черные лохмотья свисали там и тут, и все, вместе взятое, делало это лицо похожим на ужасную, потешную маску, потешную, потому что обгорелых губ почти не осталось, и обнаженные белоснежные зубы ярко сверкали застывшей улыбкой могильного черепа.

— Ты не узнаешь меня, князь? — спросил гость.

— Послушай, что это за чертовщина? — спросил князь Семен у Пахома, — еще неделя не прошла, как был тут один любитель задавать вопросы — теперь — на тебе! — второй пожаловал! Ты вот что, любезный, — обратился он к гостю, — говори кто таков, пока мы тут тебя не разукрасили еще почище, а то ты, видно, не знаешь, какие мы по этой части мастера!

— Браво, князь! С радостью узнаю тебя прежним, а то мне тут по дороге наплели, будто, мол, спился Семен Бельский окончательно.

— А ну-ка Осташ, пальни этому молодцу меж ног из самострела, а то, вижу, он шутки шутить приехал, так мы это любим! Обожди, милок, сейчас мы с тобой еще не так пошутим!

— Нет, князь, не шутки я шутить приехал, а служить тебе верой и правдой против врагов наших общих на их погибель и наше спасение! — серьезно и даже торжественно произнес пришелец.

— Степа-а-ан? — прошептал князь, и в его голосе прозвучали столь редкие для Семена человеческие нотки, отдаленно напоминающие растроганность. — Неужели это ты?

— Да, князь, — я! — Степан Полуехтов-Ярый припал к ногам Семена и поцеловал его руку.

— Ну, дружище, тебя не узнать! — воскликнул Пахом.

— Кто ж это тебя так? — сочувственно спросил Осташ.

— Жизнь и старые приятели! — Ответил, поднимаясь с колен, Степан — Ну что, князь, принимаешь на службу?

— Верных и преданных слуг всегда ценил — добро пожаловать в Белую! — князь повернулся к Осташу, — прикажи выделить Степану южную угловую комнату и пусть отдохнет с дороги, а потом уж поговорим.

— Спасибо князь, — поговорим, — тем более, что у меня было время чтобы во всех деталях обдумать план с которым я к тебе приехал и который вернет тебе отнятые врагами славу, деньги и почести!

— Неужто? — обрадовался Семен. — Ну, дай-то Бог, дай Бог, приглашаю тебя на ужин, а пока отдыхай!

Осташ и Пахом провожали Степана, обнимая за плечи, но в дверях он вдруг остановился и вернулся.

— Позволь спросить, князь.

— Ну?

— Ты сказал, что я второй на этой неделе, кто задает тебе вопросы. А кто был первый?

— Да приезжал тут один.… От маршалка дворного Ивана Ходкевича. — Все расспрашивал про братцев моих окаянных.… Да только нечего мне было ему рассказать.… Ну, то есть, ничего нового, а старое он уже и так знал — мы же еще при тебе письмо маршалку писали про то, как они короля на охоте задумали погубить, Осташ еще в Вильно отвозил, а ты как раз на Угру поехал…

— Да-да помню. А как звали этого, что приезжал?

— Как звали? Да чудно как-то длинно.… Не помню уже, а что?

— Да нет, так, неважно, — сказал Степан и вышел следом за старыми друзьями.

Князь Семен Бельский удовлетворенно потер руки, — наконец появился кто-то у кого есть какой-то план, а то засиделись тут все уже — пора что-то делать! Надо бороться за свое, ох, надо!

И вдруг, ни с того, ни с сего, он вспомнил.

Ну конечно, как можно было забыть!

Андрей.

Князь Андрей.

Князь Андрей Святополк-Мирский.

А в это время князь Андрей Святополк-Мирский заканчивал свой доклад маршалку дворному.

— … так что если даже их злейший враг, князь Семен Бельский ничего нового рассказать не смог, а он, я уверен, следит за каждым их шагом, то, возможно, они, и в самом деле, ничего дурного не затевают.

Иван Ходкевич, высокий, седой и стройный с длинными усами по польской моде, задумчиво ходил по кабинету своего загородного дворца в столице Великого Литовского княжества древнем городе Вильно.

Странная история о якобы имевшем место заговоре в пользу Москвы богатейших магнатов литовского княжества православных князей и двоюродных братьев — Федора Бельского, Ивана Ольшанского и Михаила Олельковича наделала много шума из-за доноса на них князя Семена Бельского, но потом Федор и его братья делом доказали свою непричастность к каким-либо заговорам, — они построили на своих восточных землях укрепления против Москвы и обязались предоставить в распоряжение короля на случай войны с московским княжеством 10-тысячное войско, так что дело, как будто, прояснилось, но Ходкевич все равно был неспокоен. Его жена Агнешка — родная сестра князя Федора, и он опасался, что злые языки немедленно донесут королю, который вот-вот вернется в Литву, что маршалок дворный из-за родственных связей укрыл заговорщиков, которые покушались на целостность княжества и саму жизнь государя. С другой стороны, кроме неподтвержденного доноса известного своей склочностью и дурным нравом Семена Бельского, никаких доказательств заговора пока не было.

— Ладно, — сказал Ходкевич, — я прикажу кому-нибудь проследить за их передвижениями и встречами, а тебя, князь, ждет новое и очень важное задание.

Князь Андрей молча поклонился.

— Король, который со дня на день прибудет к нам, просил меня предоставить ему достоверные сведения о новгородских делах. Новгородцы обратились к его величеству с письменной просьбой поддержать их в борьбе с московскими захватчиками. Письмо подписано митрополитом Феофилом и рядом знатных горожан. Они утверждают, что готовы вернуть себе былую свободу путем вооруженного восстания против московского владычества и просят поддержки. Король, не желает войны с Москвой, и не очень верит в серьезность новоявленных бунтовщиков. Поэтому он просит меня предоставить ему точную информацию о том, что в действительности там происходит. Эту информацию я жду от тебя. Завтра же ты отправишься в Новгород. Как раз недавно некий купец из Рославля по имени Елизар Бык попросил предоставить ему охрану на время торговой поездки в Новгород и обратно. Я пообещал ему двадцать копейщиков и офицера. Вот тебе документы на имя литовского дворянина Повиласа Шайны, сотника королевского полка копейщиков, который официально сопровождает торговый караван купца Быка. Пока купец будет торговать, ты ознакомишься с положением дел в городе — в этой грамоте имена и адреса наших сторонников, с которыми ты должен встретится — запомни их и сожги грамоту перед тем, как отправишься в дорогу. По плану купца вы должны вернуться через две-три недели, но если возникнет срочная необходимость, оставь охрану каравана на десятского и немедля скачи обратно.

— Будет исполнено, пан маршалок, — Андрей поклонился, взял протянутые Ходкевичем грамоты и верительные документы, аккуратно спрятав их в сумку на поясе.

— У тебя нет никаких вопросов, князь?

— Нет, пан маршалок, мне все ясно.

— Тогда успеха и до встречи!

Андрей вышел из загородного дворца маршалка, расположенного в живописной местности на Жверинасе, за рекой Вильняле, попрощался с офицером охраны, тщательно запершим за ним высокие ворота дворца и, сев на коня неторопливо направился в сторону города.

Этот последний солнечный день в том году, таким был пригожим и теплым, будто вовсе не начало ноября стояло на дворе, а весна ранняя, да только никак не обмануться — все вокруг золотое и желтое, падают с деревьев осенние листья, а в огромном монастырском парке, сквозь который проезжает каждый раз князь Андрей, направляясь к Ходкевичу и покидая его дворец, всегда слышен звонкий девичий смех, и мелькают за высокой оградой серые накидки молоденьких монашенок, должно быть, учениц монастырского пансиона для благородных девиц, у них ежедневная утренняя прогулка, и они резвятся на воздухе, визжа и бегая друг за дружкой, а одна, совсем еще девчушка, прижалась личиком к прутьям накрепко запертой калитки и смотрит, смотрит на него, как он, молодой и красивый проезжает неторопливо на коне и сворачивает за угол, а, свернув, морщит лоб, — ну кого же напоминает ему эта маленькая монашка, — нет, нет, этого не может быть — это никак не может быть она, ну откуда же ей тут взяться, да нет, конечно, просто почудилось, просто старое незабываемое воспоминание, но не надо об этом думать, не надо, не надо, не надо — это все бесплодные и странные фантазии…

— Панна Русиновская-Сурожская! Панна Барбара! — Зовет воспитательница противным металлическим голосом, и десятилетняя Варежка, с трудом оторвавшись от калитки, становиться вместе с другими девочками в ряд, и они идут в монастырскую каплицу, очень маленькую, но необыкновенно красивую, стоящую прямо здесь в саду, и начинают утреннюю молитву. Варежка не знает, о чем молятся другие девушки, но она молиться всегда об одном и том же.

— Матерь Божья, Пресвятая Дева, помоги и помилуй, сделай так, чтобы я поскорее выросла, и чтобы князь Андрей, который уже третий раз, проезжая мимо, не узнает меня, не забыл совсем бедную Варежку, которая так его любит и прошу тебя, умоляю, ну пусть он, хотя бы несколько лет еще не женился, а потом, когда я всему здесь выучусь и стану такой же умной и образованной, как он, я сама ему о себе напомню, и тогда, пожалуйста, сделай так, чтоб он полюбил меня, но только по-настоящему, как взрослую девушку! А еще, Матерь Пресвятая Богородица, спаси и сохрани батюшку моего Антипа, по которому я так здесь скучаю, и пусть в том темном лесу, где он сейчас находится, станет светлей, теплей и уютней от моей горячей к нему любви и преданности…

Глава четвертая БОГЕМСКИЙ ПРИНЦ, ЛИТОВСКИЙ РЫЦАРЬ И ПРИДАНОЕ КНЯЖНЫ АННЫ

Антип Русинов, вопреки представлению своей юной дочери находился сейчас вовсе не в темном лесу, а на ярко освещенной солнечной поляне, и было ему достаточно тепло и уютно, если не считать, конечно, того, как больно ныла в сердце, словно незажившая рана, глубокая грусть от разлуки с любимой Варежкой.

Однако, следовало заниматься делом, и Макс фон Карлофф, принц богемский, ставший его правой рукой в разбойничьем лагере, как раз докладывал о неожиданном богатстве, которое просто само шло в руки.

— … и еще тогда, в Вильно, куда, помнишь, я ездил три недели назад, чтобы отвезти в монастырь очередную плату за обучение Варежки, весь город только и говорил о том, как повезло этой сиротке княжне Кобринской — такая красивая девушка, одна мать старуха осталась — отца уж давно в живых нет, и очень, мол, была бедная, а вот сейчас вдруг умер ее двоюродный дядя в Троках и завещал ей в приданное драгоценностей чуть ли не на миллион! Так вот, представь себе, Антип, что сегодня — прямо сейчас карета с княжной Анной Кобринской и ее матушкой, под охраной всего лишь двух вооруженных дубинками мужиков перевозит это сокровище — все ее приданное — из Трок в Кобрин, и находятся они в эту минуту в получасе езды отсюда. Ну, скажи на милость, Антип, зачем красивой девушке такое богатство?! Ведь ее тут же обманут! Какой-нибудь негодяй женится на ней без любви, ради одних денег, она будет страдать и выйдет, что это проклятое богатство принесло ей одну лишь беду! Разве тебе не жаль несчастную девушку? Я, например, думаю, что мы должны уберечь ее от грядущих несчастий, а заодно и от проклятого золота, которое их всегда приносит.

— Что я слышу? — притворно изумился Антип. — Ты, человек, в чьих жилах течет кровь великих императоров, хочешь отнять у несчастной девушки ее приданое?

— Не все! — горячо заверил Макс! — Боже упаси! Только часть! Точнее — две части. Из трех. Одной трети ей будет вполне достаточно.

— Гм, гм, обычно я не одобряю таких дел, но учитывая наше скверное финансовое состояние.… И когда, говоришь, они будут здесь?

— Через полчаса они проедут по дороге вдоль опушки нашего леса в сторону замка Горваль.

— Ну что ж, давай так: Первое — возьми трех людей, но без оружия, слышишь?

— Да конечно, Антип! Мы этих мужичков и без оружия скрутим…

— И второе, — продолжил Антип — Я не желаю походить на Ивана Васильевича московского, который ограбил Новгород в двух частях, оставив ему только третью! Нет, принц, мы не такие наглые разбойники! Половину! Ровно половину возьмешь, а половину оставишь девушке! Да не забудь подчеркнуть княгине и ее дочери, как благородно мы поступаем, по сравнению с некоторыми князьями!

— Как, однако, благородно поступил князь Полубенский! — Воскликнула престарелая княгиня Юлиана Кобринская. — И я знаю, почему он это сделал… — она многозначительно улыбнулась своей дочери.

— Почему же, матушка? — юная и прелестная княжна Анна готова была говорить о чем угодно, только бы скрасить как-нибудь эту ужасную дорогу по лесным ухабам.

— Видишь ли, моя дорогая, когда-то очень давно, когда мы были совсем молоды, случилось так, что я и князь.… Впрочем, я не должна была этого говорить.… Ах, прости меня, милый, усопший друг, что я коснулась нашей тайны, — обратилась она к небу, вытирая платочком глаза, — но твое великодушие, как и много лет назад снова сразило меня…

Глаза княжны Анны округлились.

— Уж не хотите ли вы сказать, матушка, что покойный князь был в юности вашим возлюбленным?

— Господи, Боже мой! — Ужаснулась старая княгиня. — Страшно подумать, насколько безнравственна нынешняя молодежь! Анна, как только тебе могло прийти в голову такое чудовищное предположение! Я вышла замуж за твоего отца чистой и непорочной, как ангел, а с князем… с князем… у нас тогда, разумеется, ничего не было да и быть не могло. Вот когда мы встретились спустя несколько лет после моего замужества.… Надо сказать, что твой покойный отец, пусть земля ему станет пухом — она привычно перекрестилась, — очень редко бывал дома — то война, то охота, — ну ты же знаешь эти вечные мужские забавы, — так вот однажды, когда его в очередной раз не было… Господи, что я болтаю — это совершенно неинтересно!

— Напротив, матушка, как раз это — самое интересное! Расскажите, прошу вас!

— Нет, нет, детка, быть может, когда-нибудь позже, когда ты сама выйдешь замуж, и надеюсь, что теперь уж, это произойдет очень скоро — с таким-то приданым!

— Кстати, матушка, я все время хочу вас спросить, не полагаете ли вы опасным путешествовать с драгоценностями в простой карете с кучером и двумя дворовыми безоружными мужиками!

— Моя дорогая, бедность приучила меня быть экономной. Кроме того, если бы мы наняли охрану, всем сразу стало бы ясно, что мы перевозим что-то ценное, и тогда-то уж точно на нас бы напали, всю охрану перебили, камни отняли, а что сделали бы с нами — страшно подумать!

— Но, матушка, о том, что мы получили наследство, знают все Троки и половина Вильно! Любой бродяга может перейти нам дорогу прямо возле того леса, что виднеется впереди!

— Милая! Ну, неужели ты думаешь, что твоя старая мать такая полная дура! Ты помнишь, когда мы выезжали из Гольшан, я оставила тебя на несколько минут, чтобы переговорить с рыцарем в латах, который выехал из Гольшанского замка и следовал за нами по дороге?

— Такой худой, смешной скелет, весь в каких-то старомодных железках? Я видела такие у дедушки на чердаке! — расхохоталась княжна Анна.

— Такой худой, длинный, весь в каких-то старомодных железках? Я видела такие у дедушки на чердаке! — расхохоталась княжна Анна.

— Ты совершенно напрасно смеешься, моя милая, — сухо сказала княгиня. — Это один из самых сильных и храбрых рыцарей Великого Литовского княжества, знатный вельможа, и даже мой троюродный племянник знаменитый князь Иван Ольшанский.

Князь Иван Ольшанский направлялся в замок Горваль навестить своего любимого двоюродного брата Федора Бельского, как всегда в полном боевом наряде, в сопровождении неизменного оруженосца Вани, вещего старца Ионы и еще десятка вооруженных воинов, которых он стал брать с собой с тех пор, как несколько месяцев назад вот в таком же мирном переезде ему пришлось противостоять целому отряду неизвестно откуда взявшихся вооруженных людей, которые его захватили. Правда, это оказались свои — люди братца Федора, к тому же они хотели только успокоить разбушевавшегося Ивана и уберечь его от неприятностей, но все равно это было поражение, а поражений князь Иван очень не любил и потому дал себе слово, что больше такого не допустит. Выезжая из родных Гольшан, он вдруг встретил троюродную тетку, вздорную и глупую старуху, у которой было только одно достоинство — очаровательная дочь, с ней-то она как раз и возвращалась в свое захудалое Кобринское княжество. Княгиня Кобринская, жеманясь и кокетничая, выспросила у Ивана, куда он едет и, узнав, что до самого замка Горваль, попросила держаться недалеко от ее кареты, на случай нападения каких-нибудь лесных татей. Можно подумать, будто у нее есть нечто, кому-то нужное, что можно похитить, но, словно угадывая эти мысли, княгиня Юлиана многозначительно намекнула, что перевозит некие ценности. Князь Иван светским человеком не являлся, в Вильно ездил редко и, не имея ни малейшего понятия о каком-то там наследстве, решил, что княгиня имеет в виду женскую честь, а, будучи по натуре человеком добрым и безотказным, он тотчас галантно заверил старую тетку, что она может целиком положится на него, и вот теперь, проклиная все на свете, князь тащился на расстоянии выстрела из лука от не менее старой, чем ее хозяйка кареты, которая едва ползла, с трудом преодолевая кочки и огромные коряги от древесных корней, потому что справа от дороги тянулся густой лес.

Князь мирно дремал в седле, когда его дернул за стремя оруженосец Ваня и звонко крикнул:

— Гляди, князь, никак на карету напали!

Князь мгновенно встряхнулся и, глянув из-под руки вдаль, увидел странную картину.

Карета княгини стояла, сильно наклонившись вперед, словно пьющая из лужи курица, трое рослых молодцев вязали двух растерянных мужиков и кучера, а молодой человек с длинными черными волосами и в белоснежной кружевной рубахе весело смеялся, уклоняясь от ударов веером, которые яростно наносила ему старая княгиня, не желавшая выходить из кареты, откуда ее все пытался вытащить молодой человек.

Князя Ивана очень удивила малочисленность нападавших, а также то, что они были без оружия — по крайней мере, так казалось издалека — но, зная о всевозможных хитростях, можно было предположить, что основная часть разбойников причем, даже, вполне возможно, вооруженных, находилась в лесной засаде рядом, а потому пренебрегать опасностью было бы неразумно, и князь Иван, привычным усилием немедленно подавил мгновенно вспыхнувший в его душе дикий страх, и принял решение дать лесным негодяям самый решительный отпор.

— К оружию! — Скомандовал он своим воинам — К бою готовсь! — и привычно подняв руку, негромко сказал Ване — Мое копье!

Ваня подал князю старинное тяжелое рыцарское копье и, взяв его наперевес, чуть вверх острием, князь Иван громко, как на поле боя, крикнул:

— Вперед! За мной!

Услышав глухой и грозный рокот копыт, Макс обернулся и застыл, пораженный увиденным.

Словно сквозь пыль времен прямо из прошлого столетия мчался на него отряд до зубов вооруженной конницы во главе с рыцарем в ослепительно блестящих на солнце доспехах с опущенным забралом и копьем наперевес.

— Я сплю, что ли? — ущипнул себя Макс. — Господи, да что же это такое? Неужели крестоносцы? Ребята, бросай все и в лес — живо, пока целы! Пропади оно пропадом, это приданное! Бегом!

И Макс фон Карлофф, называющий себя принцем Богемским и внебрачным сыном великого короля Карла, позорно бежал с поля боя, быстро скрывшись со своими тремя людьми в глухих зарослях леса.

Когда князь Иван на всем скаку остановил коня у кареты, нападающих давно и след простыл, преследовать их в лесу не было никакой возможности, и, стало быть, ожидаемого боя не предвидится. Князь снял шлем, спешился и первое, что он услышал, был заливистый как колокольчик девичий хохот.

— Браво, князь, браво, браво, браво! — хлопая в ладоши, и подпрыгивая, как девочка, говорила княжна Анна, выпорхнувшая из кареты навстречу спасителю, как только опасность миновала. Потом она посерьезнела и растроганно произнесла:

— Нет, правда, князь, ты был великолепен! Я и матушка сердечно благодарим тебя за наше спасение. — Она кокетливо протянула ему руку для поцелуя. — Скажи, чем я могу отблагодарить тебя?

Князь Иван смущенно, опустился на одно колено и осторожно поцеловал маленькую нежную ручку.

— Если бы я давно уже не был женат на другой Анне, я просил бы тебя стать дамой моего сердца, княжна — Но раз это невозможно, прошу лишь об одной маленькой услуге. Вспомни об этом дне, когда меня не станет, и принеси на мою могилу букетик полевых цветов. Мне будет легче умирать с мыслью, что я совершил хоть один добрый поступок в своей жизни и обо мне кто-то помнит — я, ведь, на самом деле, очень одинок в этом мире, — с внезапной и удивительной для него самого открытостью признался вдруг князь Ольшанский.

— Какая странная фантазия, — на секунду помрачнела княжна Анна, но тут же снова рассмеялась — Желаю тебе долгой жизни, князь, но если случится так, что ты умрешь, а я еще буду жива — клянусь, что выполню твою просьбу.

— Да, князь, дорогой, не будем говорить о печальном, — подхватила выбравшаяся из кареты старая княгиня, — Благодарю тебя за помощь и.… Господи, ты только посмотри, что эти негодяи сделали с моей повозкой!

Для того, чтобы остановить карету, разбойники заранее выкопали поперек дороги довольно глубокую канаву, засыпав ее легкими желтыми листьями, так что она стала совершенно не видна, а, провалившись в нее, передняя ось кареты сломалась, колеса разъехались, и теперь старая колымага стала вовсе непригодной для путешествия.

— Пресвятая Богородица! — запричитала княгиня. — Что же мы теперь будем делать?!

— Княгиня, — учтиво сказал князь Иван, — мы находимся всего в нескольких верстах от замка Горваль, куда я направлялся, намереваясь навестить моего братца, и, стало быть, твоего троюродного племянника князя Федора Бельского. Будучи с ним в добрых отношениях я позволю себе от его имени пригласить вас с княжной погостить в замке Федора, до тех пор, пока его слуги не починят карету.

— Ну что ж, пожалуй, у нас нет другого выхода, — милостиво согласилась княгиня Юлиана.

— Конечно, тетушка, тем более что, — тут Иван склонился к уху старой княгини, и сказал шепотом, чтобы не слышала княжна, — тем более, что Федор, в отличие от меня, холост, а к тому же красив, богат и вообще один из самых блестящих женихов Великого Литовского княжества…

Один из самых блестящих женихов Великого Литовского княжества нежно поцеловал пухлые, почти детские губки Марьи, и прошептал ей на ухо:

— Я должен идти…

— Ты любишь меня все меньше и меньше, — капризно сказала Марья, — раньше ты мог быть со мной весь день…

— Но милая, — сказал князь Федор с едва уловимой ноткой раздражения — мы уже полдня валяемся в постели. Так жить нельзя. Есть дела, которые требуют моего внимания.

— Ну, хорошо, ступай, милый, я тоже встану и съезжу к батюшке — я не была у него уже два дня. Ты не возражаешь?

— Конечно, дорогая. Я даже думаю, что тебе следовало бы остаться у него на несколько дней, ведь он так тебя любит…

— А ты?

— Что я?

— Ты меня любишь?

— Конечно, ты же знаешь.… До встречи!

Через час вымытый, выбритый и веселый он вошел в свой кабинет, где его уже поджидал Юрок Богун.

— Добрый день — поздоровался Федор, — Марья еще не уехала?

— Нет.

— Что нового?

— Посмотри в окно — это тебя позабавит.

Князь посмотрел, близоруко щурясь, потом растянул пальцами веки, и увидел причудливое шествие, приближающееся к воротам замка.

Впереди ехал Ольшанский, а по обе его стороны в мужских седлах верхом две женщины — старая и молодая. Чуть отставая, четверо людей осторожно несли огромный сундук, а еще дальше воины Ольшанского и какие-то мужики с трудом волокли по дороге карету без передних колес.

— Что это все значит? — спросил Федор.

— Князь Иван не может прожить без приключений. Я увидел их уже давно, и послал человека разузнать, что стряслось. Оказывается, это твоя троюродная тетка княгиня Кобринская с дочкой…

— Что? — перебил Федор. — Неужели это та самая девушка… Я ее никогда не видел..

— Да, это та самая. Более того, думаю, что в сундуке, который столь бережно несут, находится… то самое… о чем все так много говорили в последнее время.

— Ты полагаешь?

— Дело в том, что на карету была сделана попытка нападения, но благодаря вмешательству нашего рыцаря, все обошлось благополучно. Однако карета сломалась, и тогда Иван пригласил княгиню с дочерью погостить у нас, пока колымагу починят. Они въезжают в ворота. Ты не желаешь выйти навстречу?

— Да-да, непременно!

Князь и Юрок торопливо вышли на каменное крыльцо.

Процессия медленно въезжала во внутренний двор замка.

— О, Господи! — прошептал Федор каким-то сдавленным голосом.

— Что случилось? — спросил встревоженный Юрок.

— Боже, какая она красивая, — заворожено вымолвил Федор.

— Здравствуй дорогой брат! — крикнул Иван, и, гремя доспехами, тяжело спешился. — Посмотри, каких гостей я тебе привез!

— Здравствуйте, тетушка, — Бельский подал руку, чтобы помочь старой княгине сойти с коня.

Юрок помог княжне Анне.

— Познакомься с моей дочерью, ты кажется, ее еще никогда не видел.

— Это верно, тетушка, я еще никогда не видел такой неслыханной красоты, — сказал Федор и почтительно поцеловал руку княжны Анны, задержав этот поцелуй чуть дольше, чем того допускали правила приличия.

Одетая для верховой езды Марья увидела всю сцену из окна верхнего этажа.

Она ощутила острый укол в сердце, и задохнулась от боли.

Потом она быстро вышла через черный ход для слуг, вскочила на своего коня и помчалась в деревню.

Ее охватило предчувствие неумолимо надвигающейся страшной беды.

Глава пятая «ГОСПОДУ БОГУ НЕ НУЖНЫ ГОНЦЫ…»

После утренней молитвы игумен Иосиф отдал необходимые распоряжения по монастырскому хозяйству и удалился в свою келью, наказав, чтоб до прибытия князя Волоцкого его не тревожили — надо было как следует подготовиться к беседе с Борисом, а для этого необходимо сосредоточится и еще раз все хорошенько обдумать.

Скрестив руки на груди, Иосиф ходил по келье взад-вперед, и каждый раз, когда направлялся от двери к окну, видел сквозь мутную слюду окошка уголок дремучего бора, окружающего монастырь, а когда шагал от окошка, видел перед собой старый деревянный крест, прибитый к двери. Один лес похож на другой, так же как похожи одна на другую монастырские кельи, и на секунду Иосифу показалось, что он все еще в Боровском Пафнутьевском монастыре, но он тут же он вспомнил, что и в детстве видел в окошко точно такой же лес, и тот же крест висел на стене.

Детство Иосиф помнил смутно, потому что только до восьми лет жил дома, но, посетив недавно свое родное село Язвище, удивился, увидев, что дом, в котором он появился на свет и который всегда казался ему таким большим и просторным, на самом деле тесен и мал. Этот дом построил еще его прадед Александр, по прозвищу «Сани», который пришел из Литвы с отрядом воинов, посланных великим князем Ольгердом на помощь московским войскам, идущим против хана Мамая. В Куликовской битве Александр своими подвигами обратил на себя внимание московского князя, и после сражения Дмитрий Донской, увидев Александра среди раненых, самолично подошел поблагодарить его за ратное мужество и, узнав, что литовский воин беден, пожаловал его небольшим селом Язвище, которое впоследствии стало называться Покровским и находилось неподалеку от Волоколамска. Александр отправился в свое село, с намерением излечившись от ран, продать его и вернуться на родину, но так и остался там навсегда, приняв православие и положив начало роду Саниных. Его сын, Григорий, очень любил жену, и когда она умерла от морового поветрия, дождался совершеннолетия своего сына Ивана и тут же ушел в монастырь. Так начался путь этой семьи к Богу. У Ивана и его жены Марьи было четверо сыновей, но тем не менее короткий род Саниных пресекся — все четверо постриглись в монахи. Первенец — тоже Иван — уже в восьмилетнем возрасте был отдан на воспитание иноку Арсению в Крестовоздвиженческий монастырь в Волоколамске. Иван оказался необыкновенно способным ребенком — уже через год он научился читать и писать, а также изучил все, что было необходимо для совершения богослужений, став чтецом и писцом в монастырской церкви. Господь Бог и природа наделили его удивительным голосом, который не пропал позже, как это зачастую бывает, а напротив, развился и окреп. Вскоре Иван перешел в обитель Пречистой Богородицы, где прожил десять лет. Еще не став монахом, он вел монашеский образ жизни, ревностно изучая иноческий устав, и неустанно работал над трудами отцов церкви, жизнеописаниями святых и древними летописями. Постепенно у него выработалось собственное представление о том, какую роль должно играть духовенство в светской жизни и каким оно должно быть. Но все вокруг совершенно не соответствовало его представлениям, и он отправился на поиски подобающего монастыря и учителя, способного достойно завершить на высшем уровне его и так высокое образование. Все это он нашел в Боровске. Преподобный старец Пафнутий, игумен Боровского монастыря, принял юного пришельца, постриг его в иночество и нарек именем Иосиф. В течение следующих восемнадцати лет, прожитых в Боровске, Иосиф достиг совершенства в деле, которому посвятил свою жизнь. Ему очень повезло с учителем. Старец Пафнутий развил его живой и гибкий ум, воспитал в нем железную волю и научил главному — сохраняя высокое и достойное смирение духа, никогда, никого и ничего не бояться. «Запомни, — говорил он, — никакой боярин, ни великий князь, ни даже митрополит, тебе не указ! Ты служишь лишь Господу, и Он вкладывает свою волю в твою душу. Всегда слушай голос души своей, и если говорит он тебе: это во славу и могущество нашей веры — совершай то!». Старец Пафнутий сам подавал как пример небрежения власти светской, служа ежегодный молебен за упокой души злейшего врага великокняжеского семейства князя Дмитрия Шемяки, ибо считал его «безвинно убиенным», так и пример небрежения власти духовной, не признавая митрополитом Иону, потому что тот «поставлен был великим князем без благословения константинопольского патриарха, а стало быть — самозванец есть!»

Находясь в Боровском монастыре, Иосиф призвал к иноческой жизни всю свою семью. Постриглись у Пафнутия трое его младших братьев, получив имена Вассиан, Акакий и Елиазар, постригся старик-отец, и ушла в Волоколамскую женскую обитель мать Мария.

В 1476 году скончался отец Иосифа, а год спустя — игумен Пафнутий. Он назначил Иосифа своим преемником, и полномочные старцы отправились к великому князю, чтобы сообщить ему о кончине настоятеля, а также о его последней воле. Великий князь к тому времени уже много слышал о необыкновенно способном и благочестивом иноке. Он утвердил назначение и через месяц Иосиф прибыл в Москву для посвящения.

1 мая 1477 года 37-летний Иосиф был рукоположен митрополитом Геронтием в священники и игумены. Сам Великий князь Иван Васильевич несколько раз принимал у себя Иосифа, угощал обедами, подолгу беседовал с ним, что сразу же поставило Иосифа в ранг лиц, не только приближенных к государю, но и более того — почитаемых им, а таких лиц было в московском княжестве немного. Однако, тогда Иосиф еще не разделял тех взглядов Ивана Васильевича, которые спустя много лет будет поддерживать и укреплять всем свом могущественным авторитетом, — в то время его очень насторожило и даже обеспокоило явное стремление великого князя к единовластию во всем, даже в церковных делах. Он прекрасно понимал, к каким тяжелым последствиям для независимости церкви может привести это стремление.

Вернувшись в монастырь игуменом, Иосиф первым делом собрал всех иноков и объявил, что намерен ввести внутренний распорядок еще более строгий, чем был при Пафнутии. Его поддержали лишь родные братья и еще несколько единомышленников. Все остальные решительно воспротивились. И вот однажды ночью в начале 1478 года игумен Иосиф, да один из самых благочестивых иноков Герасим Черный бесследно исчезли из монастыря. Шли недели, месяцы, а от пропавших не было никаких вестей. Отправились снова полномочные старцы в Москву и сообщили государю о происшедшем, прося дать им нового игумена. Великий князь принял известие, так, будто прекрасно обо всем был осведомлен, все сокрушался, не он ли обидел чем-нибудь благочестивого Иосифа и отпустил старцев обратно ни с чем, точнее с наказом ждать своего игумена, пока он не появится. Он появился ровно через год со дня своего исчезновения и заявил, что обошел много разных обителей, изучая царящие в них нравы и обычаи, после чего еще более укрепился в необходимости ввести в Боровском монастыре самый строгий устав. За время отсутствия игумена сторонников этой идеи не прибавилось, и большинство иноков решительно воспротивились любым нововведениям. Казалось, Иосиф только этого и ждал. Он тут же с необыкновенным смирением заявил, что не желает производить в монастыре раздор, и на следующий же день снова покинул обитель. С ним ушли его братья и четверо верных сподвижников. Как вскоре выяснилось, Иосиф не просто покинул монастырь — он покинул землю, принадлежащую великому князю, и перебрался в Волоколамск под покровительство князя Бориса Волоцкого. Удельный князь и его супруга Ульяна встретили его с большой радостью и почестями, а князь Борис тут же предложил Иосифу выбрать удобное место для основания новой обители. Вскоре Иосиф отыскал такое место. Оно находилось в 13 верстах от Волоколамска между реками Сестрой и Стругой, впадающими в близлежащее озеро, и здесь 6 июля 1479 года был заложен небольшой деревянный храм. При торжественной церемонии закладки присутствовал вместе со всеми своими боярами князь Борис Волоцкий, который и заложил вместе с Иосифом первое бревно в основу будущего храма.

Так возник новый монастырь, которому скоро суждено будет стать оплотом борьбы за могущество русской православной церкви и, поднимая то первое бревно, Иосиф не знал, что строит себе памятник на многие столетия, так же как, наверно, не думал, что здесь отныне проведет он большинство дней своей долгой, богатой событиями жизни, здесь умрет, и здесь же будет погребен.

К 15 августа строительство было окончено, и новый храм освятили во имя Успения Пресвятой Богородицы, а вокруг уже росли монастырские строения. Князь Борис Васильевич оказывал самое ревностное участие во всем, что касалось новой обители, и еще задолго до ее закладки исходатайствовал благословение новгородского архиепископа Феофила. Волоцкая земля, несмотря на ее близость к Москве, входила в Новгородскую епархию и, перебравшись в Волоколамск, Иосиф не только вышел из-под прямого влияния великого князя, но также из прямого подчинения митрополиту. Свое нынешнее положение он считал чрезвычайно выгодным и удобным для тех дел, которые он намеревался совершить во славу веры и церкви.

И вот сейчас, расхаживая взад и вперед по келье и готовясь к важному разговору с князем Борисом, Иосиф прекрасно осознавал, что собирается приложить руки к делу, в котором очень легко лишиться головы. Нет, Иосиф не боялся смерти, он почти ничего не боялся, но было бы досадно, если бы обширные и великие его планы, так всесторонне обдуманные за двадцать лет в тиши боровских лесов, бессмысленно погибли бы вместе с ним, из-за неудачи какого-то жалкого мятежа удельных князей.… С другой стороны, сопротивление великокняжеских братьев ослабляло дерзко растущее стремление московского государя к полному единовластию, и это ослабление входило в планы Иосифа…

… Светская власть должна быть подчинена духовной, а чем сильнее и самодержавней будет становиться великий князь, тем неохотнее будет он прислушиваться к советам мужей церкви. Этого нельзя допустить. Значит, дело братьев следует поддержать, но… Но… В этом «но» и заключена вся суть…

В дверь тихо постучали. Три удара и еще один. Это — Елиазар. Самому младшему из братьев Иосиф доверил голубей. Никто, кроме Елиазара не имел к ним доступа, — он один вынимал из колец на лапках своих почтальонов маленькие кусочки бумажек, испещренные загадочными каракулями, и доставлял Иосифу, он и отправлял этим же путем послания своего старшего брата с птицами, выученными так, что только смерть могла помешать им долететь туда, куда нужно.

— Войди, — сказал Иосиф.

— Прости, — извинился Елиазар, — Ты не велел тревожить, но мне показалось, что от отца Мефодия пришло важное известие, и что оно может помочь тебе в твоих размышлениях, — Елиазар чуть заметно улыбнулся и протянул маленькую трубочку.

Иосиф подошел к окну и развернул письмо. Там было написано:

«М-И. 2л. О-Л + н. 22 в Брт. на рбж. 1 — у ФК. 23 ФБ — к в.к.»

— Спасибо, брат, — улыбнулся Иосиф, — Возможно, это действительно мне пригодится.

Елиазар слегка поклонился с ласковой улыбкой на устах и вышел, а Иосиф снова задумался.

Донесение не было тайнописным, но если б оно даже попало в чужие руки, вряд ли кто-нибудь разобрал, что скрывается за этими каракулями. Иосиф же без запинки все прочел и понял сразу: Мефодий сообщал ему, что двое людей Оболенского-Лыко убиты ночью 22 октября в Бартеневке на рубеже, а один укрылся у Картымазова, а 23 октября, то есть вчера, Филипп Бартенев отправился к великому князю.

Это было плохое известие для князя Бориса, но очень хорошее для Иосифа. Он ничего не знал о том, кто были эти люди, куда были посланы и зачем, но без труда обо всем догадался. И то обстоятельство, что князь Борис скрыл от него свои действия, давало теперь Иосифу ключ к предстоящему разговору и прекрасный шанс для поворота грядущих событий в нужное направление…

Князь Борис приехал в полдень. Его сопровождали бояре и среди них, конечно, Оболенский-Лыко, который стал в последнее время любимцем князя. Как обычно, Борис привез целую телегу продовольствия для поддержания жизни иноков, а также поднес от себя и княгини Ульяны два рубля[3] денег на нужды строительства, да еще от имени всех бояр рубль поднес Оболенский-Лыко.

Иосиф встретил князя Бориса у входа в храм, с достоинством принял пожертвования, ответил на почтительные приветствия и благословил прибывших. Потом состоялось богослужение. Иосиф видел, как горячо молился князь и догадывался, о чем он молит Бога. Борису Васильевичу недавно исполнилось тридцать лет, но в отличие от старшего на три года Андрея Большого, который лицом и телом очень походил на великого князя Ивана, Борис был ниже ростом и коренастее, а вот нос у него был такой же длинный и с горбинкой, как у всех потомков Калиты. Князь Борис обладал в общем характером спокойным и сдержанным, но если уж впадал в гнев, становился чрезмерно яростным и жестоким, о чем потом часто горько сожалел и долго каялся в молитвах, как это часто бывает с людьми нетвердого и непостоянного нрава.

Поглядывая искоса на Бориса, который быстро крестился и горячо шептал молитвы, Иосиф подумал, что, должно быть, князь, собираясь взбунтоваться против старшего брата-государя, заранее умоляет Господа простить ему этот грех и тут же оправдывает себя тем, что иначе поступить не может.

После богослужения князь приказал всем боярам побеседовать с монахами, дабы лучше узнать их нужды и потребности, а сам вместе с игуменом отправился в его келью.

Здесь князь откашлялся и, немного волнуясь, сказал:

— Ты знаешь, как я ценю и уважаю тебя преподобный отец. С тех пор, как ты поселился здесь, я ощутил себя ближе к Богу.

— Благодарю за добрые слова, князь, — скромно ответил Иосиф, — я еще ничем не заслужил твоего уважения.

— Твои мудрые слова, отче, — возразил Борис, — уже не раз удерживали меня от неправедных поступков. Надеюсь, что и дальше ты не откажешь мне в духовном покровительстве. Более того, я хочу просить у тебя благословения… — он умолк.

— Благословения, — удивился Иосиф. — На что?

Борис плотнее прикрыл дверь и выглянул в окно.

— Тебе ведь известно, какие притеснения и унижения мои братья и я терпим от Ивана. Мы посоветовались с Андреем Большим и решили, что так дальше быть не может. Довольно! Мы заставим Ивана уважать наши права!

— Как же вы намерены этого добиваться?

— Силой. Мы намерены восстать против него.

— Как!? — Нахмурился Иосиф. — И ты хочешь, чтобы я, а в моем лице святая церковь, благословили вас на смуту и кровавую усобицу?

— Нет-нет, — поспешно заверил Борис — Этого не случится. Иван не посмеет воевать с нами!

— Если вы решаетесь, почему же он не посмеет?

— Но мы ведь не выступаем против него, как против государя! Ни я, ни Андрей не посягаем на московский престол. Мы лишь хотим, чтобы наш брат исполнял волю покойного батюшки и держал нас по старине, с честью и уважением. Разве мы не правы?

— Как же вы намерены действовать? — сурово спросил Иосиф.

— Об этом не беспокойся! — Заверил Борис. — Все продумано. Иван окажется в таком положении, что ему придется выполнить наши законные требования.

— Вот ведь как интересно, — сказал Иосиф, — кажется, ты не хочешь раскрыть мне ваши планы. Бояться меня тебе нечего, стало быть — стыдишься? Что-то в них не по совести, а? Послушай, князь, скажу прямо и ясно: я дам вам благословение на защиту ваших исконных прав, но чтобы это честное дело не превратилось в братоубийственную войну и разорение всей земле, я должен знать о каждом — слышишь, князь, — о каждом вашем шаге! Я также должен быть уверен, что вы во всем будете следовать моим советам. Лишь в этом случае я могу с чистой душой молить Господа об успехе вашего дела.

— Но, преподобный, — у меня нет от тебя никаких секретов! Ты знаешь обо всем!

— Так ли? — неожиданно резко спросил Иосиф.

— Ну-у-у… Разве, может, какие-нибудь мелочи, — смутился Борис.

— А письмо королю Казимиру — это тоже мелочь?

Князь Борис Волоцкий покраснел до ушей.

— Я просто не успел сказать, — начал было оправдываться он, и вдруг поразился: кроме Андрея, Лыко и трех отправленных в Литву людей никто об этом не знал. — Но… Откуда тебе известно?

— Мне многое известно, — холодно отвечал Иосиф, — и я упомянул об этом письме лишь для того, чтобы показать тебе: все, сделанное без благословения Господня, не приносит успеха. Двое из посланных тобой людей погибли на рубеже, а письмо едва не попало в чужие руки.

Пройдет еще много лет, прежде чем Иосиф изложит на бумаге свою теорию о «коварстве Божьем», но, возможно, ее основы рождались уже сейчас.

Князь Борис побелел, как снег, и прошептал:

— Это невозможно! Откуда тебе известно, что они погибли на рубеже, если они могли достичь его лишь вчерашней ночью! Ни один гонец не успел бы донести эту весть!

— Господу Богу не нужны гонцы! — ответил Иосиф, и от его голоса по телу князя Бориса побежали мурашки.

Со двора донеслись удары колокола.

— Прости, князь, — сказал Иосиф. — Мне пора идти. А ты подумай обо всем, что я сказал.

На прощанье он осенил князя крестным знамением, и тот почтительно поцеловал холодную белую руку Иосифа.

Спустя три дня в Волоколамск прискакал Зайцев. Он сразу отправился к Оболенскому-Лыко, и вместе они поспешили в терем князя Бориса, чтобы сообщить ему скверные новости.

Узнав обо всем, князь был совершенно потрясен чудесным провидением Волоцкого игумена. Иосиф стал казаться ему каким-то святым кудесником.

Однако, то что произошло, серьезно обеспокоило князя.

Пытаясь справиться с суеверным трепетом, он начал лихорадочно размышлять, что делать дальше. Если письмо полностью не сгорело в огне, и великий князь обо всем узнает — не миновать беды… Правда, все можно свалить на Оболенского — ведь это были его люди, но тогда уж точно придется выдать любимого боярина на смерть великому князю, и мысль об этом возмутила Бориса. И в ту минуту, когда он вспомнил вчерашние слова Иосифа и решил немедля обратиться к нему за спасительным советом, вошел дворецкий и доложил, что из монастыря прибыл монах с письмом от игумена.

Князь Борис лихорадочно сломал печать и развернул послание. Иосиф писал:

«… Господь подсказал мне, что ты нуждаешься в помощи, и я подумал, что мой скромный совет может тебе пригодиться. У тебя есть маленькое сельцо Быково. Мало кто помнит, что оно твое, потому что окружено со всех сторон землями, принадлежащими великому князю. Пожалуй этим сельцом князя Оболенского-Лыко и пусть он немедля отправляется туда, да сидит там тихо. Если великий князь, получив сообщение о событиях на Угре, пошлет людей, чтобы схватить его, никому не придет в голову искать боярина среди земель самого государя…»

Борис перекрестился и облегченно вздохнул, окончательно убедившись в чудесной прозорливости игумена Иосифа.

Через час боярин Оболенский-Лыко начал готовиться к отъезду в свое новое владение, а князь Борис заторопился в монастырь, чтобы покаяться в грехах, помолиться о спасении души и получить благословение на грядущие дела: согласно предварительной договоренности с Андреем Большим, он должен был через два дня выехать к нему в Углич, чтобы совместно разработать план дальнейших действий против их старшего брата.

Когда князь Волоцкий выезжал за ворота своего терема, все вокруг потемнело, холодный осенний ветер внезапно прекратился, и в наступившей тишине плавно и бесшумно с неба посыпались первые снежинки…

А в Бахчисарае было по-прежнему тепло, и высокие минареты устремлялись в безоблачное небо той чарующей и невыразимой голубизны, которую можно увидеть только в Крыму.

Крымский хан Менгли-Гирей-ибн-Хаджи-Гирей, верный друг и союзник великого московского князя Ивана Васильевича, только что получил тревожное известие.

Одетый в свой обычный наряд для официальных приемов — темно-синий кафтан, расшитый золотом и подпоясанный красным кушаком, поверх него — красный кафтан, на голове низкая татарская шапка, отороченная дорогим мехом, на ногах сапоги из красной кожи, худощавый с тонкими бровями и слегка раскосыми глазами, с усами и широкой, окладистой, на зависть многим татарам, бородой, тридцатилетний хан сидел на низком, обитом красным бархатом стульчике у фонтана в самом центре ханского дворца, и выслушивал донесение своего доверенного посланника и тайного агента Сафат-мурзы, только что вернувшегося из Московского княжества.

Сафат, по нелепой случайности угодивший этой весной в плен к князю Семену Бельскому и несколько месяцев томившийся в темнице замка Горваль, где он при весьма печальных обстоятельствах подружился с московскими дворянами Медведевым, Бартеневым, и Картымазовым, также попавшими в эту темницу, откуда их всех освободил Антип со своей бандой лесных разбойников, расставшись с новыми друзьями после боя на Угре, отправился в Касимов к жившим под покровительством Ивана Васильевича братьям хана Менгли-Гирея, Нур-Дуалету и Айдару, к которым он, собственно, и направлялся до столь неудачной встречи с князем Семеном.

Выполнив необходимые поручения, он возвращался обратно, чтобы доложить обо всем, что увидел и узнал своему хану, считавшему его уже погибшим, когда вдруг в степи, под небольшим селеньицем, именуемым Курск, встретил целый отряд хорошо вооруженных отборных воинов хана Ахмата, который направлялся в сторону Москвы.

— … Мне удалось ночью выкрасть одного из этих отборных воинов, — рассказывал Сафат Менгли-Гирею, — и прежде, чем я перерезал ему горло, он рассказал мне, что будущим летом или осенью готовится крупный поход Ахмата со всем его войском на Москву, которая отбилась от рук и уже четыре года не платит им дани. А сейчас его сын Богадур-Султан с лучшей сотней едет на Угру, чтобы разведать места для переправ и определить направление основного удара.

Менгли-Гирей слушал очень внимательно. Хан Ахмат — его злейший враг, и если дело дойдет до настоящей, полнокровной войны, он, конечно, не останется в стороне.

Можно было бы оказать большую услугу Ивану Московскому, напав, на Ахмата с тылу, но на это вряд ли хватит войска — сколько людей недавно было загублено в этой проклятой войне с турецким султаном, войне напрасной и неудачной, где он, Менгли-Гирей проиграл, и теперь Крымское ханство — данник Стамбула — бывшего Константинополя. О, великий Аллах, как ясно ты показываешь людям всю тщетность и ничтожность их устремлений…


— Неужели Ахмат соберет достаточно войска, чтобы сразится с Москвой? — спрашивает он у Сафата, — Ведь после захвата Новгорода у Ивана стало много денег — значит, у него будет сильная армия.

— Я думаю, мой повелитель, что Ахмат рассчитывает на несколько событий, которые назревают в московском княжестве: во-первых, в Новгороде опять готовится восстание, а во-вторых, младшие братья Ивана, которые со своими отрядами составляли до сих пор половину московского войска, и которых он обделил, вопреки завещанию отца, очень недовольны своим государем, так что еще неизвестно, придут ли они к нему на помощь в случае нашествия Ахмата. Но самое главное, на что Ахмат рассчитывает — это помощь короля Казимира, которую тот уже давно ему пообещал в случае похода на Москву.

— Ах, вот оно что! Это уже серьезно. А что же на это сам Иван?

— Когда я покидал московское княжество, там все было совершенно спокойно. Ты же хорошо знаешь московитов — они спохватываются лишь тогда, когда видят врага прямо у своих ворот, и чем в более безнадежной ситуации они оказываются, тем яростнее дерутся. Однако, полагаю, что приход Ахмата станет для них полной неожиданностью.

— Не станет. Сколько дней тебе нужно для отдыха?

— Ни одного, мой повелитель, — склонился Сафат до пола, сидя на коленях. — Я не устал на твоей службе.

— В наказание за эту лесть отправишься обратно немедленно и поедешь прямо к Великому Московскому князю. Он наш большой друг, и мы не оставим его в беде. Предупреди его об Ахмате, расскажи все, что узнал, да спроси, чем мы можем помочь.

Менгли-Гирей вздохнул и, немного подумав, снял с пальца большой перстень, причудливой формы.

— Боюсь, что Ивана Васильевича ждут тяжкие испытания. У него вдруг стало много врагов, а враги бывают коварны. Передай ему от меня вот это, — он протянул перстень Сафату, — и скажи следующее: в этом перстне запечатан кусочек рога диковинного зверя из индустанской земли. Имя этому зверю — единорог, а особенность в том, что он не переносит ничего скверного или нечистого, а потому рог его чует любой яд. Можно окунуть перстень в чашу с вином, и он сразу зашипит, если вино отравлено, можно лизнуть камень языком перед трапезой и всякий яд станет бессильным. Скажи Ивану Васильевичу, что Менгли-Гирей желает ему крепкого здоровья и остается верным другом.

— Благодарю тебя за доверие, о, повелитель, — мой конь не устанет, пока его хозяин не выполнит твоих наказов.

Менгли-Гирей, глядя вслед Сафату, думал о том, что у его верного слуги наверняка должны быть какие-то свои личные мотивы, по которым он так торопится вернуться обратно в Московию, и решил, что это, должно быть, женщина.

Но он ошибся.

Сафат не сказал своему повелителю, что татарин Ахмата, которому он перерезал горло, назвал не только реку, но и то место на ней, куда направлялся отряд Богадур-Султана.

Да только незачем знать о таких мелочах великому хану, и вовсе они его не касаются — ведь не его же друзья живут в том месте, а друзья Сафата…

В Москве уже валил густой снег, и, едва въехав в город, слегка озябший Филипп сразу увидел, что повсюду царит какое-то лихорадочное оживление. Скоро выяснилось, что великий князь сам-один, без всякого войска, ну, не считая, конечно, полусотни бояр, слуг, да охраны, выезжает сегодня в Новгород, и все жители от мала до велика, высыпали на улицы, чтобы увидеть торжественное шествие государя да поклонится ему, а может еще удастся поймать пару монет, которые пригоршнями швыряли в народ всегда, когда великий князь куда-либо выезжал или откуда-то возвращался — таким образом, специальной службой Ивана Юрьевича Патрикеева без труда обеспечивалось огромное стечение народа, бурно проявляющего свои чувства к государю, который, при всей своей недоверчивости ко всему остальному, здесь с детской наивностью умилялся, видя столь ярко проявляемую всенародную любовь и преданность.

Филипп заторопился, опасаясь, что не успеет, и, действительно, чуть не опоздал, но в последнюю минуту повезло — уже почти на самой Красной площади он увидел сани, в которых катил сам Иван Юрьевич, и так обрадовался, что забывшись, схватился за них на ходу, желая обратить на себя внимание боярина. Сани, схваченные могучей рукой Филиппа, остановились как вкопанные, две впряженные в них лошади тут же попадали, едва не переломав ноги, а Иван Юрьевич, чуть не вылетевший из саней разразился такой отборной бранью, что прохожие в ужасе шарахнулись подальше.

— Не гневайся, батюшка Иван Юрьевич, — взмолился Филипп, сорвав с головы шапку, — С Угры я, с рубежа! Дело у меня государевой важности!

Тут Патрикеев узнал Филиппа, которого видел уже два раза и даже сам подавал великому князю жалованную грамоту при приеме Бартенева в московское подданство и, вспомнив, что он приятель и сосед Медведева, решил, что дело, быть может, и впрямь серьезное.

— Вскакивай сюда, чертов медведь, — приказал он.

Обрадованный Филипп, велев Данилке дожидаться его на площади, сел в сани и через несколько минут они с Патрикеевым уже были в Кремле.

— Не вовремя ты явился со своими делами — проворчал воевода — через час мы с государем выезжаем в Новгород. Ну, давай, что у тебя?

Филипп секунду поколебался, но, зная по рассказам Медведева, о том, что Иван Юрьевич — второе лицо в княжестве и самый приближенный к великому князю боярин, выложил на стол обрывки сожженной грамоты и рассказал обо всем.

Патрикеев помрачнел, подумал и приказал:

— Жди здесь.

Взяв с собой обрывки, он вышел и вернулся через полчаса.

— Великий князь благодарит тебя за верную службу, — сказал он, — и дает возможность отличится. Он велел говорить так: «Боярин наш бывший, князь Оболенский-Лыко от гнева нашего у брата Бориса укрылся, а теперь хочет меж нами, братьями смуту посеять. Для того и людей своих с грамотой в Литву посылал. Потому повелеваю схватить Оболенского, где бы он ни был, и в Москву в оковах доставить.»

Иван Юрьевич протянул Филиппу грамоту с печатью.

— Поезжай немедля в Боровск, и передай приказ об аресте Оболенского великокняжескому наместнику в Боровске воеводе Образцу. Пусть возьмет вооруженный отряд, отправляется прямо в Волоколамск, да привезет Оболенского живым или мертвым. Передай ему также, что я, со своей стороны, назначаю награду — шубу с моего плеча, тому, кто первый князя Оболенского схватит!

Филипп взял грамоту, поклонился и оценивающе окинул Патрикеева с ног до головы.

— Извини, князь, да только маловата шубка твоя.

— Что? — не понял Патрикеев.

— Я говорю это.… Ну, если, скажем, Оболенского я сам схвачу, шубка-то твоя на меня не налезет. А, кроме того, у меня своя недурная есть. А вот коней добрых парочку… мне бы не помешало — я, князь, коней люблю очень!

— Ну и наглые вы там, на Угре! — поразился Патрикеев. — Ты сперва дело сладь, а после требуй.… Впрочем, глядя на тебя, да помня, как ты сани остановил, начинаю верить что, может тебе и это удастся. Ну что ж, коли схватишь Лыко да к Образцу доставишь, пусть он мне про то напишет, а я тебя вместо шубы целым рублем пожалую! Вот коней себе и купишь!

— Йо-х-хо! Постараюсь, князь!

Филипп поклонился до земли и вышел.

Не успел он отыскать совсем замерзшего и запорошенного снегом Данилку, как городские стражники начали кричать и оттеснять народ к стенам, освобождая дорогу.

Через несколько минут распахнулись кремлевские ворота и показались первые всадники великокняжеского кортежа.

Иван Васильевич снова, как и в прошлом году, ехал в Новгород с миром

Зима взялась по-настоящему, на Угре второй день валил снег, а потому всадник, который туда примчался, был полностью им облеплен.

— Гонец от самого великого князя, хозяин, — взволнованно доложил Медведеву Епифаний, пропуская гостя.

Посланец поклонился и протянул Василию грамоту.

— Поешь и отдохни с дороги, — дружелюбно предложил ему Медведев.

— Благодарю, но не могу, — велено доставить и немедля возвращаться.

— Что ж, счастливого пути!

Гонец поклонился и ушел.

Медведев развернул грамоту.

Великий князь приказывал ему прибыть «в стан военный под стенами Новгорода» ровно через две недели.

В стан военный… Значит снова что-то у них не в порядке, снова аресты, казни и отнятие имущества… А я там зачем? Что за этим кроется?…Что ж, поживем, увидим.

В горницу вошла Анница.

— Что-то случилось?

— Нет, пока — ничего. Просто — служба. Я понадобился великому князю.

— Надолго?

— Не знаю…

Они молча поцеловались.

Василий решил выехать завтра на рассвете, а сегодняшний день посвятить прощальным визитам.

Сначала он отправился в Синий Лог.

Леваш Копыто встретил его как всегда весело, но после первых приветствий и объятий, узнав об отъезде Василия, спросил несколько встревожено:

— А скажи-ка мне дружище, что там у вас творится в Московском княжестве?

— По-моему, ничего особенного, — невозмутимо ответил Медведев.

— Ой ли? — Леваш усадил Василия и сам сел рядом. — У нас пошел слух, что скоро будет война. Говорят, в Новгороде неспокойно, а у Ивана вашего нелады с братьями. Король срочно возвращается в Литву. Со дня на день ждем сигнала к общему сбору всего дворянства. Что ты на это скажешь?

— Гм… Скажу, что мне, пожалуй, пора укреплять от тебя рубеж.

— Укрепляй, Вася, укрепляй, да Филиппу то же посоветуй. Твоя земля хоть за Угрой, а его… Сам понимаешь. Но запомни одно, — Леваш крепко сжал руку Медведева, — если вдруг загорится московская земля на Угре, ты и Лукич всегда найдете приют здесь. Синий Лог большой — места всем хватит!

— Что ж, спасибо, Леваш, но надеюсь, до этого не дойдет…

— Эх, братец мой, чего только у нас тут не бывает! Если б я рассказал тебе про свою жизнь, или жизнь моего покойного друга Алеши Бартенева, отца Филиппа, царство ему небесное… А Шемяка? А Можайский? Да ладно, не время сейчас. Вернешься, тогда поговорим. А пока счастливого пути, да скажи Аннице что во всем на меня полагаться может.

Потом Василий заехал в Бартеневку.

Настенька была печальна и удручена.

— Ой, я так скучаю по Филиппу, а тут еще эта история с батюшкой…

Узнав об отъезде Василия, бедняжка совсем упала духом.

— Это очень плохо, — печально сказала она, — Батюшка молчит, но, мне кажется, что он тоже готовится к отъезду. Это значит, что мы с Анницей останемся совсем одни на три имения. И некому будет защитить нас в случае чего… После этого ужасного года я наверно, никогда в жизни не избавлюсь от страха… Каждую ночь мне снится, что меня кто-то снова похищает, и я просыпаюсь от своего крика… Мне так страшно и одиноко, особенно сейчас, когда нет Филиппа…Ах, Боже мой! — вдруг вспомнила она о чем-то, — Скажи, может так случится, что ты встретишь Филиппа?

Медведев пожал плечами.

— Кто знает… А что?

— Васенька, я тебя очень прошу, передай ему от меня, — она достала из шкатулки маленький образок на цепочке. — Филипп так быстро уехал, что я не успела сообразить. Скажи, пусть носит всегда в память обо мне, а я каждый день за него молюсь. Если же вы разминетесь в пути — носи это сам и пресвятая Богородица защитит тебя и сбережет.

— Спасибо, Настенька, и не тревожься! Вот увидишь — все будет хорошо!

И так убедительно он это сказал, что Настенька даже улыбнулась.

Из Бартеневки Василий отправился в Картымазовку.

Федор Лукич встретил его почти так, как встречал прежде, хотя в поведении обоих чувствовалась какая-то скованность…

— Уезжаю, — излишне беззаботно сказал Василий, — заглянул проститься.

— Счастливый путь и храни тебя Бог!

Они помолчали.

— Как-то раз, помнишь, — начал Медведев, — мы собирались в Синий Лог всего на день, а проездили три месяца… Это я к тому что… Ты тут присматривай…

— Да, конечно, да только…

— Что?

— Мне, может, и самому отлучиться придется… Правда Петру уже шестнадцать — почти мужчина. Заменит меня во всем.

— Да, конечно. Впрочем, Леваш обещал свою помощь. Как-нибудь сладится. Ну ладно. Я поехал.

И вдруг Картымазов порывисто обнял Медведева.

Он был маленького роста и, желая прижать Василия к своей груди, сам неловко, как мальчик, прижался к нему.

Потом круто повернулся и ушел в дом.

Василий возвращался в Медведевку, глубоко задумавшись.

Куда собирается Картымазов? Борис Волоцкий уже готовит своих дворян к выступлению? Неужто, действительно, в Московском княжестве начнется смута?


Вспомнив о Волоцком князе, Медведев вспомнил о Волоцком игумене, а от Иосифа его мысли перешли к Мефодию. С ним непременно следовало поговорить перед отъездом и, въехав в свое село, Василий направил Малыша к дому священника.

До тех пор, пока у всех обитателей Медведевки, включая людей прибывших сюда на житье во время отсутствия хозяина, не было крыши над головой, Мефодий категорически отказывался от постройки для него дома. Теперь, когда в Медведевке стало двенадцать дворов, и каждая семья имела свою избу, рядом с церковью вырос небольшой, но крепкий дом, старательно построенный руками медведевских мужиков, которые проникались к своему священнику все большим уважением за его доброту, заботливость и безукоризненную порядочность. Как только Мефодий перебрался из избы Гриди в свой собственный дом, к нему сразу переехала жена, гостившая до этого у своих родителей в Боровске. Попадья Аксинья оказалась миловидной молоденькой женщиной, тихой и скромной. Она была беременна и редко выходила из дому, а все свободное время проводила за плетением кружев и слыла в этом деле большой мастерицей.

Когда Василий подъехал к дому священника, Мефодий возился на голубятне позади дома, но, увидев Василия, тотчас же вышел к нему, застегивая на ходу рясу.

— Добро пожаловать, Василий Иванович, — как всегда приветливо обратился он к Медведеву, — Вижу ты на коне, приехал откуда, иль уезжаешь?

— Уезжаю. Но не сейчас. Завтра.

— Зайди помолиться на дорогу. Буду ждать тебя в церкви с благословением.

— Конечно. Я, разумеется, дам перед отъездом всем своим людям указания, относительно безопасности на время моего отсутствия, да и Анница к счастью, может постоять за себя, и все же прошу тебя быть готовым ко всему.

— Я всегда готов ко всему, — улыбнулся Мефодий. — Этого требует мое служение Господу.

— Я помню, — улыбнулся Медведев, — Когда я впервые тебя увидел, ты держал в одной руке саблю, в другой — клетку с голубями.

— Мир и меч, — улыбнулся в ответ Мефодий.

— Мир? — переспросил Медведев, пристально глядя на Мефодия. — Я как-то видел — твои голуби весьма далеко летают.

Мефодий опустил голову, вздохнул, потом поднял и, посмотрев Василию прямо в глаза, твердо сказал:

— Скажу тебе коротко, и хочешь — верь, хочешь — нет. Мне нравится это место, и нравятся эти люди, а потому я никогда не сделаю ничего, что принесет им вред.

— Что ж, я хотел это от тебя услышать.

— А что касается голубей… Пусть они тебя не тревожат. И не опасайся, что они открывают кому-нибудь чьи-то тайны. Ты ведь прекрасно знаешь — все в руках Господа, и если Он посчитает нужным кому-то что-то открыть — то сделает это и без моих голубей. Господу Богу не нужны гонцы!

Глава шестая ВЕЗЕНИЕ КНЯЗЯ ОБОЛЕНСКОГО

Медведев попрощался с Анницей ночью, а со своими людьми на рассвете, перед общим молебном в церкви. Он наказал им помнить, чему их учил, во всем слушаться хозяйку, быть постоянно начеку и, в случае чего, крепко за себя постоять. Затем он попрощался на теплой конюшне с Малышом, которого оставлял дома — за ночь выпал густой снег и ехать следовало на санях — благо совсем недавно по инициативе рассудительного Епифания, в качестве подарка к свадьбе, люди Медведева соорудили ему роскошные большие сани на двоих подарив пару крепких лошадей в придачу — «А ну куда с супружницей надумаете поехать — снег у нас тут рано выпадет!».

Обычно русские сани делались на одного ездока — в виде небольшой крытой кибитки, но это был уникальный «подарочный» экземпляр, слаженный добротно и с любовью, подволоченный алым немецким бархатом, раздобытым у Леваша, дуги и оглобли необыкновенно прочные и гибкие — вязовые, (сработанны Никитой Ефремовым), хомут ременной, украшенный рыжими лисьими и серыми волчьими хвостами (добыча охотника Якова), вожжи из лосиной кожи (сплел кожевенник Арсений Копна), полость выложена медвежьими шкурами, места для запасов питья и продовольствия на целый месяц, да еще для конского корма на несколько дней, а проезжать в них можно по наезженной дороге, не сильно утомляя лошадей, по семьдесят — восемьдесят верст в день.

Медведев решил, что с ним поедут сильный и ловкий, не раз проверенный в деле девятнадцатилетний Ивашко Неверов, владеющий одинаково хорошо луком саблей и арканом (ему Василий поручил находиться на облучке и управлять лошадьми), а также шестнадцатилетний маленький и хрупкий Алеша, опытный и тоже неоднократно проявивший себя разведчик и следопыт, которого он посадил с собой внутрь кибитки.

Получив благословение Мефодия, во время заутренней службы, на которой присутствовали все жители Медведевки, Василий и его спутники тронулись в путь.

Можно было ехать почти прямо на север по берегам Угры, а затем Гжати на Ржеву и уже оттуда на Новгород, но дороги здесь были очень плохие, а путь малоизвестный, так что Медведев решил не рисковать и отправился по более длинной, но проверенной и наезженной дороге Медынь — Боровск — Волоколамск — Тверь, которую прекрасно знал родившийся в этих местах Ивашко, рассчитав, что он и так, без особых усилий, поспеет к стенам Новгорода в назначенный Великим князем срок.

Под вечер следующего дня он уже пересекал замерзшую реку Протву в десяти верстах восточнее Боровска.

Быстро смеркалось, усиливался мороз и Ивашко подстегивал лошадей, торопясь поспеть до полной темноты в деревушку на той стороне реки, где они решили заночевать, когда увидел довольно большой отряд, который переезжал по льду реку с той стороны, двигаясь им навстречу. Трое саней в сопровождении дюжины всадников, копыта которых постоянно скользили, медленно двигались по льду. Ивашко сквозь маленькое, плотно завешенное окошко за его спиной сообщил об увиденном Медведеву. Василий, отодвинув шторку, стал наблюдать за встречным караваном.

Они поравнялись примерно на середине реки. Вдруг двое всадников отделились от общей массы и, замахав руками, направились к саням Медведева.

Василий велел ребятам быть начеку и остановиться.

Он вышел из саней, ожидая, когда всадники подъедут.

— Эй, мил человек! — Закричал один, приближаясь. — Не бойтесь, мы с миром! Бог в помощь! Нам спросить надо.

— И вам Господь помогай, — ответил Медведев. — Спрашивайте.

Всадники приблизились, вежливо поклонились, и тот, что их окликнул, даже сошел с коня, чтобы Медведеву не показалось, что он говорит с ним свысока, сидя в седле.

— Помогите, люди добрые, может, кто знает, где тут сельцо Быково?

Медведев глянул на Ивашку.

— Да тут, недалеко, — ответил юноша, — Возьмите наискосок по реке, и за поворотом русла увидите дорогу. Она и ведет прямо в Быково — две версты отсюда.

— Скачи, да передай князю Ивану, как ехать! Быстро! — приказал первый всадник второму. — Спасибо вам, люди добрые — спасли нас, — поблагодарил он и поклонился.

Затем вскочил в седло и помчался вслед за товарищем.

— А знаешь, Василий Иванович, кто это был? — спросил, улыбаясь Ивашко.

— Леший его знает! Какой-то князь Иван…

— Да нет, я не про того. Я про этого, который спрашивал.

— Да откуда ж мне знать! Я его первый раз в глаза вижу.

— А я — нет. Это он меня никогда не видел, а я за ним с полчаса наблюдал, так что хорошо запомнил. Это один из тех трех, что тогда ночью по нашим землям к Федору Лукичу, якобы, за податями ехали. Его старший Зайцевым называл.

— Леший меня раздери! — сказал Медведев и присвистнул. — Тогда я знаю, что это за князь Иван!


Они добрались до деревушки, прекрасно выспались в доме у старосты и утром двинулись в дальнейший путь, направляясь в сторону Вереи. Вскоре впереди показалась развилка с дорогой ведущей на Москву, и со стороны этой развилки на верейскую дорогу выехали двое всадников, одного из которых, ввиду его огромного роста, Ивашко узнал бы за версту.

— Василий Иванович! — радостно позвал он. — Гляньте, кто едет нам навстречу!

Медведев выглянул и велел немедля остановиться.

Через минуту он едва не лишился ребер в дружеских объятиях Филиппа.

— Йо-х-хо! Какая встреча! Ты как здесь? Куда катишь? — засыпал его вопросами приятель.

— По личному приглашению великого князя в Новгород! — похвастался Василий.

— Ух ты! По личному? Здорово! Как раз вчера он на моих глазах туда выехал! Впрочем, я ведь тоже по его личному приказу, так что не очень гордись!

И Филипп подробно рассказал о поручении великого князя схватить Оболенского, и о награде, обещанной Патрикеевым.

— Леший меня раздери! Вот это да! — Воскликнул потрясенный невероятным стечением обстоятельств Медведев! — А ты хоть знаешь, где искать этого Лыко?

— Понятия не имею! Но думаю, что воевода Образец, которому я везу в Боровск приказ великого князя, знает! Государь говорил что-то о Волоколамске.

— Князя Оболенского-Лыко там нет, — сказал Василий. — И воевода Образец никогда на свете не найдет его, потому что не знает где искать.

— Вот так штука! — Огорчился Филипп. — Жаль! А я уж было, еду да мечтаю, как запрягу в свои сани двух могучих крепких коней, которых куплю на рубль, что мне пожалует Патрикеев!

— Считай что они уже твои! — Рассмеялся Медведев и рассказал о вчерашней встрече.

— Ну, надо же! — воскликнул Филиип. — Как, однако, не везет этому бедняге Зайцеву! Федор Лукич его прямо из моих рук вырвал, а Бог с твоей помощью мне его обратно посылает, да еще вместе с его князем!

— Да, вот что! — вспомнил Медведев, бережно вынул из-за пазухи образок и протянул Филиппу — Твоя супруга велела всегда носить на груди. Ждет тебя, не дождется, каждый день молится. Так что ты уж поскорей возвращайся!

Тучка пробежала по лицу Филиппа.

— Да я бы и рад, но видно, скоро не получится. Если мне удастся схватить князя Лыко, я доставлю его к Образцу, а сам поеду в Новгород к Патрикееву за его рублем! Так что, я скорее с тобой увижусь, чем с Настенькой!

— Ну что ж, тогда — до встречи! Берегись!

— И ты тоже!

Друзья обнялись и расстались.

Медведев сел в сани и вдруг ощутил укор.

«Спасибо, люди добрые — спасли нас!» — поблагодарил его Зайцев.

Выходит, не спасли, а погубили…

И тут он вспомнил отца Мефодия.

«…Все в руках Господа, и если Он посчитает нужным кому-то что-то открыть, то сделает это и без моих голубей. Господу Богу не нужны гонцы…» В мире нет ничего случайного… Значит ли это, что Господь хочет передать Оболенского-Лыко в руки Великого князя? Если это так — Филипп его схватит…

Боярин и воевода великого князя, Боровский наместник Василий Федорович Образец взял протянутую Филиппом грамоту и углубился в чтение.

В Московском княжестве, о воеводе Образце говорили с почтением, как о герое и могучем витязе. Пять лет назад он, имея менее четырех тысяч войска, наголову разбил двадцатитысячную рать новгородского служивого князя Василия Шуйского, а совсем недавно, буквально несколько месяцев тому, этим летом, он по приказу государя отправился с малой ратью по Волге из Нижнего Новгорода, внезапно напал на Казанскую землю, страшно опустошил ее, и едва не взял самой Казани!

Наслушавшись этих рассказов, Филипп представлял себе воеводу эдаким великаном и сказочным богатырем, а потому глазам своим не верил, глядя на тщедушного, сморщенного старичка, который, кряхтя, щурясь, смешно выпячивая губы и шевеля ими, едва ли не по слогам разбирал слова грамоты.

Наконец воевода закончил чтение, что-то нечленораздельно пробормотал, хмыкнул и критически оглядел Филиппа с ног до головы.

— Ишь, какой верзила вымахал, — брюзгливо сказал он. — Ну, садись, чего стоишь! Хотя нет — лучше постой, а то ненароком лавку проломишь! Ну, так что тебе государь велел передать на словах?

— Чтоб ты, воевода взял вооруженный отряд, отправился в Волоколамск и привез государю Оболенского-Лыко живым или мертвым.

— Да нету его там! — раздраженно сказал Образец. — Давно б взял, кабы был!

— А еще Наивысший воевода Иван Юрьевич Патрикеев обещал пожаловать со своего плеча шубу, тому, кто князя Лыко схватит.

Образец насмешливо хмыкнул и покрутил пальцем у виска.

— Вот что, — сказал он, подумав, — Ты, этот… как тебя… Мартенев — слушай меня…

— Бартенев, — поправил Филипп.

— Молчи, когда с тобой воевода разговаривает! — рявкнул он. — Великий князь пишет мне, что ты недавно перешел в его подданство, и у него еще не было случая испытать тебя. Он просит, чтоб я дал тебе какое дело, а потом доложил, как ты с ним справился. Вот я и думаю… поручать тебе что, аль нет. Гонору, вижу в тебе много, да и силы, небось, достаточно, а вот как насчет ума — не знаю…

Филипп побагровел.

— Воевода… — начал было он.

— Молчать и слушать меня! — удивительно громовым для тщедушного старца голосом заорал Образец, а затем как ни в чем не бывало продолжал — Лыко сейчас в Волоколамске нет, и никто не знает где он. Даю тебе месяц сроку на то, чтобы выявить место, где этот пес прячется. Ты понял, Иртенев?

— Бартенев…

— Молчать и слушать!

— Но, воевода, я хочу сказать, что месяц мне совершенно не…

— Что, месяца мало? — резко перебил воевода — Ладно! Полтора, но ни днем больше!

И тогда, вспомнив Медведева, и пытаясь подражать ему, Филипп небрежно сказал:

— Йо-х-хо! И это ты называешь делом, чтобы испытать меня! Да, клянусь тарпаном, завтра же вечером Оболенский будет лежать связанный по рукам и ногам вот на этом самом месте!

И желая указать это самое место, Филипп так топнул ногой, что старинный, окованный медью в виде силуэта дракона дубовый щит ливонской работы, висевший на стене за спиной Образца, с грохотом свалился на пол.

Вопреки ожиданиям Филиппа, Образец не заорал снова. Напротив, он печально поглядел в окно, вздохнул и тихо сказал:

— Знаешь что, Юртенев, я отменяю прежний наказ и даю тебе новый: немедля возвращайся к себе на Угру и жди дальнейших распоряжений. Понял?

— Ты мне не веришь, воевода? — возмутился Филипп.

— Пошел вон! — во всю мощь своего голоса рявкнул Образец.

Филипп до крови закусил губу и вышел.

Воевода поднял упавший щит и повесил на место.

— Ну и дуб! — пробормотал он, и, по-видимому, это относилось не к щиту.

Данилко ждал хозяина во дворе и перепугался, увидев как Филипп, весь багровый от ярости, вылетел из дома, прямо с крыльца перепрыгнул через перила лестницы в седло своего тарпана и, сбивая с ног дворовую челядь наместника вылетел за ворота.

Данилка с трудом нагнал хозяина в конце улицы.

— Господи, что стряслось, — Филипп Алексеевич?! Уж не зарубил ли ты воеводу? — закричал он.

— Клянусь тарпаном, я был очень близок к этому!

— А куда мы так мчимся?

Филипп резко осадил коня.

— Действительно — куда?

— Вот и я спрашиваю.

— Ага! — вдруг сообразил что-то Филипп. — Где тут торг, знаешь?

— Знаю. А что покупать будем?

— Не покупать, Данилко! Продавать! Коней наших будем продавать!

— Господь с вами, Филипп Алексеевич — таких коней! Зачем???

— Молчать и слушать! — грозно заревел Филипп и щелкнул плеткой. — Показывай дорогу!

В свои сорок восемь лет князь Оболенский-Лыко был мускулист и силен, потому, что заботился о своем физическом здоровье, а поскольку его любимым развлечением была борьба, то он и занимался ею по часу ежедневно, для чего всегда, куда бы ни ехал, возил двух своих воинов, отменнейших борцов, попутно выполняющих обязанности его личных телохранителей.

Вот и сегодня, в первое утро пребывания в своей новой деревеньке Быково, князь, поднявшись, как обычно, с восходом солнца, повелел приготовить все необходимое для ежедневных борцовских состязаний.

Княжеский дом — единственный большой дом в деревне, обнесенный забором со всегда распахнутыми напротив высокого крыльца воротами, был выстроен в стиле охотничьего терема, и князь Борис Волоцкий в прошлые годы часто приезжал сюда поохотиться, но потом, когда земли вокруг постепенно перешли в собственность великого князя, стало ему тут как-то неуютно, и он перестал здесь бывать, а со временем и вовсе забыл, что сельцо принадлежит ему, вспомнив о нем лишь после письма Иосифа.

На большую площадку между воротами и крыльцом слуги вынесли круглую мягкую подстилку, сшитую из нескольких слоев груботканого толстого полотна, женщинами Лук и Ржевы, где князь еще совсем недавно был наместником, и расстелили ее прямо на снегу.

Вокруг расселись, как всегда, все незанятые домашним хозяйством слуги и домочадцы, постоянно спорящие, кто кого сегодня поборет, а за их спинами стали робко появляться жители деревеньки, привлеченные невиданным доселе зрелищем.

Князь Оболенский и двое его борцов, по пояс голые в плотных холщевых штанах, затянутых широкими кушаками, и в коротких мягких кожаных сапожках без каблуков громко охая и похохатывая, обтирали свои могучие торсы выпавшим ночью снежком, сверкающим искорками морозца под лучами утреннего солнышка.

Князь Оболенский окинул взглядом зрителей и не увидел среди них своего любимца.

— А где Макар?

— Зайцев? — переспросил слуга. — А он недавно вышел, его с улицы позвали, сказали, брат приехал повидаться. Ну что, князь, начинать?

Князь кивнул, слуга ударил в специальный небольшой колокол, подвешенный на стояке, и борьба началась.

Сегодня князь Оболенский явно был в ударе, потому что ему удалось очень быстро победить первого из своих борцов, с которым обычно ему приходилось долго возиться, а иногда князь ему даже проигрывал.

Чтобы борцы состязались честно и не поддавались, он назначал им награду по десять ливонских грошей за каждую над ним победу и теперь мог быть уверен, что они будут стараться по-настоящему и сполна применять все свое борцовское искусство.

Зрители восторженно гикали и свистели, приветствуя победу князя.

Но, если первого борца ему удавалось побеждать довольно часто, то со вторым это далеко не всегда получалось, однако сегодня князь, чувствуя себя в форме, надеялся на победу улыбаясь и снисходительно кивая головой собравшимся зрителям. Особенно бурно выражал свой восторг какой-то деревенский верзила, на голову выше всех присутствующих, без шапки, в простой рубахе подпоясанной веревкой, в дырявых штанах, стоящий, как ни в чем не бывало, босиком на снегу.

Когда князь вступил в поединок со вторым борцом, этот верзила стал подпрыгивать, громко подбадривая князя криками, и яростно бил в ладоши. То ли его поддержка помогла, то ли, просто, князю сегодня, действительно, везло, но только ему довольно быстро и ловко удалось провести неожиданный прием, в результате чего второй телохранитель был повержен, князь был вне себя от восторга, а зрители ликовали, орали и кидали вверх шапки.

Верзила, горячо болевший за князя, протиснулся сквозь толпу и, поклонившись Оболенскому низко в ноги, обратился:

— Дозволь сказать тебе, князь, что ты самый лучший борец, каких я только видал, а я ведь и сам борьбой занимаюсь, так что толк в этом деле знаю!

— Благодарствую, любезный, — ответил польщенный князь, — мне сегодня и вправду очень повезло!

— О, князь! Это только начало! Поверь мне, — сегодня тебя ждет еще много удач!

— Ну что ж, хорошо бы! — князь окинул верзилу с ног до головы, — Так ты говоришь, сам борец!

— Но мне с тобой князь ни за что не тягаться! — снова низко поклонился тот.

— Ну, со мной-то понятно, а почему б тебе не потешить народ и не побороться вот с этим молодцем, например, — и он указал на телохранителя который боролся с ним первым.

— Ладно, князь, попробую, раз на то твоя воля!

Он поплевал на руки и занял позицию на круглой подстилке.

Первый телохранитель князя снисходительно улыбнулся и неожиданным приемом схватил деревенского верзилу за рубаху и рванул на себя.

Тот, должно быть от неожиданности, смешно упал, неуклюже ухватив соперника за ногу и, увлекая его за собой, нелепо перевернулся через голову, не выпуская ноги противника.

Телохранитель князя заорал не своим голосом, верзила испуганно вскочил на ноги и изумленно стал озираться.

Его соперник попытался подняться на ноги но тут же упал, и, снова завыв от боли и волоча ногу, уполз с настилки, где его подхватили слуги и поддерживая под руки, повели в дом.

Князь хохотал до упаду, верзила недоуменно и растерянно разводил руками, а зрители орали от восторга.

— Ну, ты и борец! — держась за живот, сказал князь, — Ну и умора! — Давай еще с этим попробуй, — и поманил на подстилку второго телохранителя.

Тот угрюмо вышел, свирепо тараща глаза и явно намереваясь отомстить за своего товарища.

Верзила еще не успел встать в стойку, как борец ловко перебросил его через голову, так что он с размаху громко шлепнулся в снег за пределами подстилки.

Под неумолкающий хохот зрителей, он ошарашено поднялся и только ступил на круг, как был второй раз атакован и полетел на середину покрывала, растянувшись на животе.

Князь едва стоял на ногах от хохота, а народ вокруг зашелся до визга.

Могучий борец снова подошел к деревенскому верзиле, который, пошатываясь, едва поднялся на ноги. Второй телохранитель князя уже приготовился как следует швырнуть этого простака-увальня наземь в третий и последний раз, как вдруг тот неожиданно провел какой-то совершенно неизвестный прием, выставив вперед колено, о которое соперник так сильно ударился поясницей, что рухнул на подстилку, как подкошенный. Он несколько раз пытался подняться, но не смог, и был вынесен слугами на руках, под вопли и крики толпы, приветствующей победителя.

— Что ж ты наделал, умора?! — Хохоча, говорил князь, — ты же оставил меня без охраны, а главное с кем я буду по утрам бороться?

— Со мной князь, — ухмыльнулся верзила и вдруг заорал во весь голос — Слава князю Оболенскому!

— Слава! — закричала толпа.

— Да здравствует победитель — князь Оболенский! Й-о-х-х-о! — Снова заорал верзила и вдруг, крепко схватив князя одной рукой за шею, а другой за кушак, одним движением вскинул его вверх над своей головой, держа на вытянутых руках.

— Ура-а-а! — заорала толпа в восторге.

Но тут верзила, к изумлению присутствующих, держа князя по-прежнему над головой, и расшвыривая своим могучим телом толпу, внезапно бросился к распахнутым воротам и исчез за ними. Он пробежал еще несколько шагов, а там поодаль за забором совершенно невидимая со двора, стояла крытая прочная кибитка на санях, запряженная двумя могучими лошадьми, дверца ее была распахнута, а на козлах в полной готовности поджидал Данилко.

Филипп с разбегу забросил князя в кибитку, где уже лежал на полу связанный по рукам и ногам Зайцев с заткнутым тряпкой ртом, вскочил в нее сам, и они рванулись вперед.

Когда ничего не понимающие жители деревни и слуги высыпали со двора, чтобы поглядеть, куда это подевался князь, они лишь увидели быстро удаляющуюся далеко за околицей села кибитку, мчавшуюся по дороге на Боровск.

Понадобилось еще, по крайней мере, десять минут, пока они поняли, что произошло, потом еще десять, пока все не убедились что нет ни одной оседланной лошади, кроме коней двух охранников и князя, всегда стоящих наготове, но охранники были не в состоянии даже встать, не то, что ехать верхом, никому же другому, как оказалась, эти лошади сесть на себя не позволяли, а пока седлали свежих лошадей, да выезжали за ворота, оказалось, что уже слишком поздно, и догнать кибитку нет никакой возможности.

Слуги, воины и посетители, толпившиеся во дворе воеводы Образца, замерли, как вкопанные, наблюдая очень странную картину: из кибитки, остановившейся у ворот вышел большой одетый в крестьянскую рубаху и рваные штаны босой великан осторожно вынул из той же кибитки связанного по рукам и ногам другого великана, чуть поменьше, до пояса голого, с заткнутым тряпкой ртом, и бережно, как ребенка понес на руках в дом.

Распахнув ударом ноги — руки-то заняты! — дверь горницы великокняжеского наместника, Филипп сделал несколько шагов и, остановившись точно на том месте, которое вчера указал, опустил руки.

Грузное тело князя Оболенского-Лыко упало с глухим стуком, стены дрогнули и огромный, обитый медью щит с драконом снова с грохотом свалился на пол.

— Это еще что такое? — возмущенно обернулся Образец, но, присмотревшись, застыл.

— Как??? Неужто, ты все-таки попался, князь? — Спросил он, склонившись к лежащему Оболенскому и вытаскивая у него изо рта тряпку.

Не успел он это сделать, как побагровевший князь Лыко разразился таким потоком отборнейшей русской брани, что Образец тут же заткнул ему рот снова.

— Ишь ты, — сердится! — хмыкнул он в усы, а затем, будто не замечая Филиппа, сел за стол и стал что-то быстро писать.

Филипп покашлял в ладонь, чтобы обратить на себя внимание.

— Ну что ты там хрюкаешь, что ты там перхаешь?! — Резко спросил воевода и, приложив к пергаменту свою печать, встал от стола.

— Властью данной мне великим князем, благодарю тебя от имени отечества нашего за верную службу! — произнес он и протянул грамоту — Вот, согласно воле великого князя, расписка в получении мною пойманного изменника, а также отзыв о том, кто его схватил — и можешь поверить, Картенев, что это самый лучший отзыв, который я написал за всю свою жизнь!

— Бартенев…

— Молчать и не перебивать! — гаркнул воевода. — Сам знаю! — И, наклонившись с некоторым трудом, поднял с полу тяжелый щит.

— А это прими в дар от меня лично за добрую службу — сказал он, надевая щит на руку Филиппа, — Он принадлежал самому Бернгарду фон дер Борху, магистру Ливонского ордена, и достался мне во время одной стычки с ливонцами под Псковом — теперь это будет твой щит — и дай Бог, чтоб он послужил тебе лучше, чем когда-то магистру, который бросил его, покидая поле боя.

— Благодарю покорно, воевода, — низко поклонился Филипп, — щит очень хороший, а главное легкий, как пушинка… Но я хотел сказать вот что…

— Что еще? — нахмурился воевода.

— Чтобы купить кибитку и тяглых лошадей для нее, мне пришлось продать всю свою одежду и добрых верховых коней, а теперь это… Кибитка, я думаю, может пригодиться у тебя в хозяйстве, а мне бы…

— Я понял, — перебил Образец. — Он вынул из ящика стола мешочек с монетами и бросил Филиппу, который ловко его поймал. — Оденься, как подобает, да коней купи добрых!

И впервые за все время улыбнулся.

Филипп улыбнулся в ответ, низко поклонился и вышел.

Босиком, в рубахе и рваных штанах, но с дорогим инкрустированным медью щитом магистра ливонского ордена в руке, он выглядел смешно, однако никто почему-то не посмел улыбнуться, больше того — сразу, как только он вышел, установилась гробовая тишина и продолжалась, покуда он не сел в свою кибитку приказав Данилке, ехать на торг.

На торгу он освободил от веревок Зайцева, усадил его рядом и сказал:

— Не серчай, Макар, ты — единственный, кто знал меня в лицо, и потому я должен был схватить тебя раньше князя. Теперь же — иди на все четыре стороны и хочу, чтоб меж нами не было зла. Я очень сожалею о двух твоих товарищах, что погибли тогда на моей земле, хотя моего парня, Матвейку мне еще больше жаль — выжил, да без руки останется.

— Я не в обиде, — ответил Зайцев. — Каждый из нас исполнял свое дело. Но хочу, чтоб ты знал: прежде чем ты заткнул Оболенскому рот, он успел приказать мне, если выживу немедля ехать к нашему князю Борису и обо всем ему доложить. Если ты меня сейчас отпустишь, я должен буду выполнить последний наказ, того, кому я служил.

Филипп пристально посмотрел на Макара и улыбнулся.

— Я слышал, что он тебе шепнул. Ну что ж, ты правильно сказал — каждый из нас делал свое дело. Пусть и дальше так останется: я выполнил свой долг, а ты исполни свой, но я не хочу, чтоб мы стали врагами.

Макар молча вышел из кибитки, потом остановился, вернулся и сказал:

— У меня двое малых сыновей. Когда они подрастут, и настанет пора учить их нашему мужскому делу, я расскажу им эту историю.

Филипп долго смотрел вслед Макару.

Он подумал о своих детях, которых у него непременно будет много, а, подумав о них, он вспомнил о Настеньке, которая ждет его и молится каждый день.

Ему стало очень жалко ее, и он даже поцеловал образок, пересланный через Медведева, но предаваться чувствам совершенно не было времени, — следовало купить все необходимое, а в первую очередь мощных выносливых лошадей, и поскорее отправляться в Новгород с докладом Патрикееву, о том что первое порученное ему дело выполнено.

Однако, необыкновенно повезло, что воевода сейчас в Новгороде! Подумать только — каких прекрасных лошадей можно будет купить в этом мировом центре торговли на тот самый рубль!

Глава седьмая «ГОСПОДЬ ПОМОГАЕТ СИЛЬНЫМ…»

Еще не доехав двух верст до Новгорода, Медведев увидел с пригорка хорошо знакомую по прошлому году картину — город в осаде.

Едкий черный дым от нескольких сотен сожженных посадских хибар по эту сторону Волхова, закрывающий порой холодное зимнее солнце, подобно быстро бегущим грозовым тучам; натужный скрип колес тысяч повозок, медленно подтягивающихся со всех сторон к стенам города; глухой, перекрываемый выкриками, командами и ржаньем лошадей рокот голосов многотысячной армии, окружающей высокие и прочные толщиной в несколько аршин крепостные стены; почерневший от копоти пожарищ, грязный, вытоптанный снег и золотые маковки сотен белоснежных церквей по ту сторону этих стен, а между ними еще целые, еще не полыхающие страшным пламенем, но притаившиеся в жутком ожидании часа своей гибели чистенькие крыши добротных купеческих домов, — все это предстало перед глазами Василия и двух его спутников, пока они медленно пробирались к видневшемуся вдали перед главными городскими воротами большому лагерю из сотни цветных шатров, расположенному на таком расстоянии от стен, чтоб ни ядро, не стрела не достали, потому что там — в одном из них — сам князь Великий, московский, строгий и грозный, снова пришедший в непокорный свой город «с миром».

Пробраться к военному стану московского государя и его воевод-полководцев оказалось делом непростым — чем ближе подъезжали, тем большее количество стражников и охранников их задерживало на каждом шагу — проверяли пароли и документы, так что Медведев даже не прятал грамоту великого князя, вызывающую его под стены Новгорода, а просто держал в руке развернутой, протягивая каждому, кто требовал разрешения на проезд.

Наконец они добрались до боевого шатра наивысшего московского воеводы Ивана Юрьевича Патрикеева, но самого боярина не застали, встретил их подьячий Ларя Орехов, помощник и правая рука Патрикеева, который хорошо знал Медведева и сам писал ту грамоту, которую держал сейчас в руках Василий, а потому доверительно сообщил все важнейшие новости: вот как раз сейчас идет военный совет с великим князем у него в шатре, а собрались там все воеводы полковые, потому как решается вопрос штурма — новгородцы, взбунтовавшись, затворились в городе и не хотят государя пускать внутрь, за что, конечно, поплатятся люто, а Феофил, архиепископ, вышел навстречу и тут же схвачен был Патрикеевым и сейчас ответ за все держит перед государем, а когда сие действо кончится неведомо, а потому — пошли за мной…

Ларя Орехов отвел Василия, Алешу и Ивашко в расположенный неподалеку шатер, где жили слуги Патрикеева, выделил им место, выдал три охапки соломы и велел ждать здесь, пока Иван Юрьевич не появится, а тогда он, Ларя, хозяину своему о приезде Медведева доложит, а когда воевода изволит его принять, сразу придет и ему о том скажет и, может, даже, это случится скоро, как только кончится военный совет, который идет уже давно, а потому должен подходить к концу…

… Военный совет действительно подходил к концу.

Бояре и воеводы, дьяки и советники, стоящие толпой у стен шатра, сняв шапки, молча и выжидающе смотрели на Ивана Васильевича.

Все, что необходимо — было выяснено, все аргументы — приведены, все, что нужно — сказано; теперь осталось последнее слово государя — как он велит, так и станется, — вон в прошлом году здесь же под Новгородом братья все его были — и Андрей Большой и Борис Волоцкий и Андрей Меньшой, только все равно он их советов, как было по старинке, не слушал вовсе — сам все решал — обиделись они тогда — может, потому и нет их здесь — нынче один лишь Андрей Меньшой сразу испуганно откликнулся на зов старшего брата и пришел под стены, да и то еще ни слова при всех вслух не сказал, а сегодня в шатер так и вовсе не пришел, сказавшись нездоровым…

…Боятся меня, братики, боятся… Ну, что ж, это хорошо. Пусть боятся. Не нужны они мне с их дурацкими советами! И слушать больше не могу, когда хором вместе с матушкой заводят: «надо по старине»! Не будет боле по старине! Хватит! Теперь все будет по-новому! Не зря Зоя каждую ночь твердит: «я не с татарским рабом под венец шла, — с государем великим, а великий — он потому великий, что ни у кого не спрашивает, как ему поступать, он сам лучше всех знает — а ты же такой, Иван, — ты ведь знаешь — так будь самодержцем, сам все решай, и Господь тебя не оставит — Господь помогает сильным!»…

Иван Васильевич повернулся к стоящему на коленях Феофилу, который бормотал молитвы, низко опустив голову.

— Я в последний раз обращаюсь к тебе, отче, — либо ты назовешь имена предателей и бунтовщиков, и тогда Новгороду будет пощада, либо не назовешь — и я отдаю приказ о штурме.

Феофил поднял голову и твердо произнес:

— Мне неведомы никакие имена.

Великий князь вздохнул с глубоким и, казалось, искренним сожалением.

— Ты не служитель нашей святой церкви, — и вдруг резко крикнул: — Изменник ты есть! Заковать его в кандалы и немедля отправить в Москву! Все его имения и ценности — изъять! И пусть кровь, которая прольется в Новгороде, падет на его голову! Увести!

Верно, совсем ума лишился от страха и гнева государя архиепископ новгородский Феофил, потому что повел себя вдруг как последний юродивый: как-то дико улыбнулся во весь рот, а когда его выводили, проходя мимо Патрикеева, вдруг подмигнул и шепнул ему на ухо: «Хрен вам мои ценности, псы московские!»

Патрикеев даже растерялся от неожиданности и чуть не пропустил главные слова государя.

Тем временем великий князь, сурово сдвинув брови, приказывал:

— Всем воеводам — начать штурм! Палить по стенам и детинцу из всех пушек! Город взять и привести к покорности! Всех, кто будет оказывать малейшее сопротивление казнить на месте, а все имущество их в великокняжескую казну! Приступайте с Богом!

Когда все вышли, и остался один Патрикеев, великий князь устало сказал ему:

— Оставь меня одного, Иван, молиться буду…

Патрикеев молча поклонился, а Иван Васильевич отправился в дальний угол шатра и, рухнув на колени перед иконой Богородицы, освещенной тусклой лампадкой походного алтаря, зашептал горячо молитву на всякого дела начинание:

— Царь небесный, Господь всемилостивый, помоги мне, грешному, совершить дело, мною начинаемое, во славу Твою, во имя Отца и Сына и Святого духа…

Он старался изо всех сил углубиться в молитву всем своим разумом всеми своими чувствами, чтобы заглушить, замазать, стереть картины, которые все возникали и возникали перед его глазами, сменяя одна другую и каждая следующая была еще страшней и ужасней, потому что он уже видел это много раз, он знал, как это бывает, когда начинается штурм города, но не мог отделаться от болезненного разглядывания внутри себя самого этих жутких сцен, в которых одни живые мужчины с безумным криком на устах будут разрубать на части других живых мужчин, отсекая им головы, руки и ноги, а потом начнут насиловать женщин, — всех без разбора, будь то старухи или незрелые девочки, а после, ненавидя самих себя, и не в силах видеть живыми свидетелей мерзостных своих деяний, станут перерезать своим жертвам горло, отрезать груди, вырезать срамные места, оскверненные ими самими, а потом, напившись до смерти, будут страшно кричать во сне, чтобы утром вскакивать по зову полковых дудок да котлов-барабанов и повторять все то же самое снова и снова, пока сами не будут разрублены на части, или пока их десятские и сотники не скажут, наконец, что город взят, победа одержана, воинская слава отныне навеки принадлежит им, а родное отечество никогда не забудет их великого ратного подвига…

Но в то же время Иван Васильевич хорошо знал, что иного пути к могуществу в этом мире нет, и если он решился сделать то, о чем мечтали его отцы и деды, он должен мужественно перенести все это, остаться твердым и непреклонным, разрушить навсегда старые порядки и создать новые, всех покорить и привести к своей воле, никого и ничего не жалеть, — ни матери, ни братьев, ни даже детей своих и внуков, — лишь тогда, удастся собрать единую и могучую державу под рукой одного самовластного, самодержавного государя, чтобы все страны вокруг трепетали, да в ноги кланялись, как было некогда в Великом Риме, и Великой Византии — разве не стоит эта цель жизни, и может, действительно, права Зоя и может, в самом деле, Господь помогает сильным?

Господи, подскажи!

Господи помоги!

Господи спаси и помилуй мя, грешного!


Литовская тайнопись

От Андрея Святополк-Мирского

Новгород Великий

15 декабря 1479


Пану Маршалку дворному Ивану Ходкевичу

В собственном дворце

Вильно


Ваша Светлость!

Пользуясь тем, что осада города, которая вот-вот должна начаться, еще не началась, а один из литовских купцов покидает Новгород под хорошей охраной, имея на то разрешение окруживших город московитов, передаю с ним это письмо, дабы Вы могли уже сейчас доложить Его величеству о тех делах, ради которых я сюда Вами послан.

В пути не произошло ничего заслуживающего внимания. До Новгорода мы добрались вполне успешно, сделав несколько остановок, в том числе в Старой Русе, которая, как Вам известно, является основной столицей солеварения в наших краях. Здесь купец Бык приобрел партию соли, и тут же отправил ее домой с оказией, встретив своего коллегу — торговца из Белой с которым провел в корчме за приятной беседой и бочонком вина целый вечер. Три дня назад мы въехали в Новгород, остановившись на Литовском купеческом дворе, а буквально на следующий день прибыл под стены города Великий князь московский со своей свитой, и вскоре появилось огромное войско с пушками, которое окружило город со всех сторон. Архиепископ Феофил вышел для переговоров и не вернулся — ходят упорные слухи, будто он схвачен великим князем и даже, возможно, казнен.

Теперь о главном. На основе переговоров со всеми указанными Вами людьми, личных наблюдений и бесед с местными жителями я пришел к следующему выводу: партия, поддерживающая союз Новгорода с Литвой, хоть и довольно многочисленна, но крайне слаба, не подготовлена к вооруженной борьбе и совершенно не в состоянии противостоять московскому войску. Я молюсь за тех несчастных людей из числа антимосковских заговорщиков, с которыми встречался, ибо предвижу ужасные испытания, кои выпадут на их долю, как только город будет взят московскими войсками. Если кто-то в Литовском княжестве хотел их поддержать, это следовало сделать гораздо раньше, хотя я плохо представляю, как именно. Отправить на помощь войско? Но это означало бы открытую войну с Великим московским княжеством, что, насколько мне известно, вовсе не входит в планы Его Величества. Деньгами им помогать бессмысленно — они и так богаты. Единственное, что можно было сделать — это послать к ним несколько сот хороших учителей военного искусства, чтобы они могли подготовить сами из своих рядов серьезную армию, способную защитить их от Москвы. Но Вы прекрасно понимаете, Ваша Светлость, что для этого нужны годы. Кроме того, большинство новгородцев в силу своего передаваемого из рода в род купеческого ремесла, совершенно не расположены и малоспособны к занятиям военным делом. Те немногочисленные жители склонные по натуре к боевому ремеслу давно покинули город, объединившись в банды, называемые здесь ушкуйниками, и промышляют грабежами купеческих караванов на дорогах зимой и водных путях летом. Нанятые же для защиты города от внешних врагов служилые князья (Шуйские и другие), как правило, плохие полководцы и неумелые военачальники, имеющие в своем распоряжении необученное и неподготовленное войско, — достаточно лишь вспомнить произошедшую десять лет назад Шелонскую битву, где сорокатысячная армия новгородцев под командованием Шуйского и Борецкого потерпела сокрушительное поражение от более чем двукратно меньшей по численности, но профессиональной московской рати под командованием Данилы Холмского.

Могу еще добавить, что новгородцы не дождались также никакой поддержки от братьев великого князя, удельных князей Бориса Волоцкого и Андрея Углицкого, которых они горячо звали на помощь, обещая княжение в городе. Однако, ни о дин из них не принял этого приглашения и не помог новгородцам, хотя сами братья, по некоторым известиям, уже объединились и готовятся выступить против великого князя, без всяких, впрочем, претензий на престол, а лишь с намерением добиться осуществления своих законных родовых прав.

Таким образом, Ваша Светлость, я должен сделать неутешительные выводы — дело новгородских заговорщиков безнадежно проиграно, их конец близок, и я не вижу никаких возможностей для оказания им помощи со стороны Великого Литовского княжества, кроме разве что предоставления убежища несчастным беглецам.

На этом я полагаю свою миссию законченной, а данное Вашей светлостью задание выполненным, хотя, разумеется, я вместе с моим отрядом копейщиков останусь в распоряжении купца Елизара Быка, который уже получил от московских мытников (за солидную мзду, разумеется) право на беспрепятственный выезд из города, так как он уже продал все свои товары и приобрел местные, и теперь ему осталось лишь выполнить последнее дело — купить у какого-то рыбака, его постоянного поставщика с озера Ильмень, несколько бочек соленой рыбы, после чего мы отправляемся в обратный путь.

Остаюсь с поклоном к вашим услугам

Специальный офицер для особых поручений на службе Его величества под командованием маршалка дворного.

Андрей Святополк-Мирский


Тайнопись Z

От Елизара Быка

15 декабря 1479 г.

Новгород Великий


Симону Черному,

там, где его найдет податель сего,


Дорогой друг!

Наш брат Аркадий, который столь успешно справился с известным тебе делом в Новгороде, поручил моему вниманию своего воспитанника, 23-летнего брата первой заповеди Неждана Кураева, новичка, недавно посвященного в нашу веру. Неждан — толмач и, обучаясь своему делу от покойного отца, сызмальства, владеет одиннадцатью языками, в том числе и волошским. Посему решил я послать его с этим письмом к тебе, надеясь, что он принесет больше пользы там, где находишься сейчас ты, чем там, где сейчас нахожусь я, и где вот-вот прольется целое море крови. Уповаю на защиту Господа и на московские бумаги, поскольку я, как купеческий гость, возвращающийся с Новгородского торга, уже приобрел разрешение на беспрепятственный проезд с товарами через великокняжеское войско. Мне осталось лишь прикупить на Ильмень-озере пару бочек соленой рыбы, что я и намерен сделать в ближайшие дни, после чего немедленно двинусь в обратный путь под замечательной охраной, предоставленной мне маршалком Ходкевичем. Правда, я подозреваю, что начальник охраны не совсем тот, за кого себя выдает — он встречался здесь с несколькими заговорщиками, из чего я сделал вывод, что маршалок дворный, должно быть, решил воспользоваться случаем, чтобы разрешить какие-то свои проблемы — ради Бога! — меня его дела не касаются, лишь бы его не касались мои!

При случае сообщаю тебе любопытную новость. Во время нашей последней встречи я говорил тебе о брате Якиме Сысоеве, который торгует солью в Белой, и мы решили, что он должен поинтересоваться, что нового у князя Семена. Князь Семен давно утратил былую бдительность, и Якиму быстро удалось стать постоянным поставщиком соли и продовольствия в замок князя, а также перезнакомится со всеми его обитателями. Я встретился с Якимом несколько дней назад в Русе при покупке соли, и он мне поведал, что у князя появился один его старый друг. Ты не поверишь кто это! Степан Ярый, которого ты счел сгоревшим вместе с отцом на устроенном тобой пожаре в Москве осенью, выжил! Однако, он очень сильно обгорел, особенно пострадало лицо. По словам Якима, незаживающие, болезненные и обезобразившие лицо раны не позволяют ему привести в исполнение некие планы, которые они каждый вечер обсуждают с князем Семеном, а планы эти, разумеется, касаются возвращения Семену былого богатства и славы. И тут мне пришла в голову одна интересная мысль. Я вспомнил нашего замечательно лекаря, брата Корнелиуса, который в свое время поднял на ноги Никифора Любича, когда у него был перебит позвоночник, и даже едва не спас его любимую жену Маричку, не опоздай он на день! Ты ведь сам знаешь, что с тех пор он поставил на ноги еще много наших единоверцев, и, находясь в расцвете сил, пользуется славой одного из лучших лекарей Европы, а его знания и опыт неоценимы. Я поручил Якиму сообщить Степану адрес доктора Корнелиуса в Вильно, а самому лекарю послал письмо с просьбой определить, способен ли он вылечить Степана и если да, то пусть он предложит ему известную плату — взамен за операцию по возвращению былого лица — переход в нашу веру.

Я знаю по твоим рассказам и по донесениям Ефима Селиванова, который помогал освободить его из Медведевского плена, что это человек смелый и мужественный, хотя весьма жестокий и коварный. Быть может, нам удастся впоследствии использовать его для выполнения некоторых морально трудных дел, которые обычно весьма неохотно выполняют наши братья — я имею в виду уничтожение враждебных нам людей, казни изменников и т. д. Мне кажется, для этой роли он вполне подойдет. Кроме того, из сведений сестры Марьи, полученных ею от князя Федора, это именно Степан является убийцей старого Бартенева и заклятым врагом Медведева. Кто знает, а вдруг нам когда-нибудь понадобиться противовес нашему старому знакомому с Угры? Впрочем, если у тебя появятся возражения, мы вполне успеем переиграть — операция по восстановлению лица Степана наверняка продлится несколько месяцев.

И еще одно. Если тебе понадобится чем-то услужить господарю волошскому Стефану, или его дочери Елене, ты, конечно, помнишь, что жена Стефана — Евдокия, родная сестра нашего промосковского заговорщика князя Михайлы Олельковича, а вот знаешь ли ты, что их другая родная сестра — Феодосия по прозвищу «княгиня Федка», жена князя Семена Пронского, живущая с мужем в своем имении между Москвой и Рязанью, — ближайшая подруга матери великого князя Московского старой княгини Марьи Ярославны! У нас с князем Пронским очень хорошие отношения, а Иван Васильевич всегда прислушивается к словам матери, так что если надо чего-то добиться от московского государя — мы можем попытаться устроить это через княгиню Федку.

Обнимаю тебя и остаюсь с пожеланиями успехов в Валахии,

Во славу Господа нашего Единого и Вездесущего –

Елизар Бык.


Заливая это письмо сургучом, и прикладывая к нему свой перстень, на котором в сложном узоре монограммы, посвященные в тайны братства могли бы разглядеть знак десятой заповеди, Елизар Бык с улыбкой наблюдал в окно как офицер его охраны, командующий копейщиками, передает такое же запечатанное сургучом письмо литовскому купцу, выезжающему со двора.

В одной из лучших комнат дорогого дома на Литовском купеческом подворье Новгорода, где один день пребывания стоит дороже, чем добрый конь с полной сбруей, Елизар Бык прощался со своими друзьями и единоверцами.

Он протянул письмо скромно одетому в простое монашеское платье полноватому молодому человеку с умными и веселыми глазами.

— Известного книжника и брата десятой заповеди Симона Черного отыщешь в Валахии, вероятнее всего в Бухаресте при дворе господаря Стефана, однако, возможно, ты нагонишь его даже раньше, если он задержится в Бахчисарае, где по моим сведениям, наш ученый брат собирался остановиться на некоторое время. Постарайся стать ему полезным своим умом и знаниями, Неждан, и тогда тебя ждет прекрасное будущее — Симон готовит почву для бракосочетания своей воспитанницы волошской принцессы Елены, и если она станет королевой в одном из ближайших княжеств, то тебе может выпасть роль ее личного канцлера.

— Дай Бог здоровья Симону, принцессе Елене, тебе, Елизар и конечно, тебе мой дорогой друг и учитель, Аркадий!

Неждан спрятал письмо, низко поклонился Аркадию и поцеловал его протянутую руку, потом обнялся с ним, с Быком, широко улыбнулся и, прощально взмахнув рукой, вышел.

— Я надеюсь, он доберется, — полувопросительно сказал Бык.

— Не сомневайся, — ответил Аркадий, — если говорят, что язык до Киева доведет, то девять языков доведут хоть на край света! Кроме того, он может предъявить опасную грамоту, подписанную самим московским митрополитом Геронтием. С этой грамотой ему в Московском княжестве даже разбойники не страшны — они тоже православные.

— Подпись поддельная? — поднял брови Бык.

— Подпись подлинная, — улыбнулся Аркадий, — правда, грамота была в начале совсем другая, но наши мастера сделали все, как надо.

— Превосходно! Ну, что ж, и нам пора прощаться, — сказал Бык. — Итак, ты отправляешься в Углич?

— Да, но не сегодня.

— С минуты на минуту начнется штурм. Ты не опасаешься?

— Напротив, я жду его с нетерпением. Я ведь должен получить обещанную награду за то, что назвал изменников и выдал в руки Москвы архиепископа!

— Ты меня удивляешь! Неужели тебе не известна благодарность московитов? Они сочтут, что гораздо проще повесить тебя за твои услуги, чем заплатить за них!

— Заплатят, и притом в тот же день, когда войдут в город. Дело в том, что я намекнул кое-кому о моих доверительных отношениях с Феофилом и когда, схватив его, они не обнаружат сокровищ архиепископа, что, по-видимому, уже произошло, они немедленно отправят ко мне человека, с мешком денег, который попытается выведать, знаю ли я что-нибудь о местонахождении сокровищ архиепископа. Я получу московские деньги, которые мне весьма пригодятся в пути до Углича, — зачем вводить в расход Братство, — затем обнадежу московского человека, а потом мы с ним оба, скорее всего, погибнем от рук не в меру воинственных и пьяных московских воинов, ворвавшихся в новгородский купеческий дом в поисках заговорщиков. Таким образом, я исчезну с глаз Патрикеева, как трагически погибший герой борьбы с Новгородом.

— Что ж, это убедительно! Тогда мне лишь остается подготовить благополучный переход в руки Великого Московского князя полюбившихся ему еще с прошлого приезда Дионисия и Алексея и отправляться на Ильмень за соленой рыбой…

Аркадий уже прошел полпути от Литовского торгового двора до своего дома, когда послышалась глухая канонада, скрипучий треск ломаемого дерева и далекие крики множества голосов.

Осада Новгорода началась.

Аркадий ускорил шаг, держась поближе к домам со стороны городской стены, потому что, не все пушечные ядра крушили эту стену — некоторые летели в город, убивая при этом случайных жителей, в том числе и сторонников Москвы.

К счастью дом, где жил Аркадий, находился под прикрытием расположенного невдалеке Ганзейского купеческого двора, и ядра в ту сторону не летели.

В Новгороде существовало несколько хорошо защищенных дворов, — как бы маленькие крепости внутри города — где останавливались иностранные купцы, приехавшие торговать сюда, и где порой даже располагались их постоянные торговые представительства. По древнему неписанному закону войны, подворья иностранных купцов, не грабились и не подвергались нападению, поэтому Елизар Бык мог чувствовать себя в относительной безопасности на Литовском подворье, Аркадий же заранее попросил прислать ему, как московскому доброхоту, опасную грамоту на случай вторжения войск великого князя и потому тоже особо не тревожился. Будучи монахом, но, занимая высокую должность одного из личных секретарей новгородского архиепископа, он пользовался привилегией жить не в монастыре, а в городе, и, как многие члены тайного братства, внешне всячески демонстрировал свою скромность и убогость. Так, например, он не имел собственного жилища, а снимал верхнюю комнату с отдельным входом у богатого купца Онуфрия Манина. Купец недавно овдовел, очень горевал, и всю свою любовь перенес на единственное дитя, дочь Любашу, незамужнюю еще, веселую, розовощекую девушку, которой Аркадий невольно любовался каждое утро, видя из своего окна, как изящно она несет ведра с водой на дугообразном коромысле.

Но сейчас перепуганная и бледная Любаша, стояла на улице у своего дома вместе с отцом, и оба они непрерывно крестились, глядя на сполохи зарева, которое уже разгоралось в той стороне, где находились главные ворота города.

— Что ж это творится, батюшка! — увидев Аркадия, взволнованно вопрошал Манин, — Неужто снова, как в том году, погибель и разорение домам новгородским?

— Все в руках Господа — перекрестился Аркадий — По грехам нашим — воздаяние! Будем уповать на волю Его, и да смилуется Он над нами. А пока, Онуфрий Карпыч, я думаю, надо запереть ворота покрепче и укрыться в доме, приготовив жалованные грамоты на имущество, и все ваши купеческие бумаги для проверки — московиты будут обходить улицы в поисках изменников, что тянули Новгород к Литве, и если никто на нас не донесет, может все и обойдется миром.

— Останься с нами, батюшка, — взмолился купец. — Как ворвутся сюда — не за себя боюсь — за дитя невинное! Может хоть ряса твоя остановит псов окаянных!

— Конечно, конечно! — Заверил Аркадий, — Ничего не бойтесь, — я буду все время с вами!

Ларя Орехов появился лишь на следующее утро и сообщил Медведеву, что Иван Юрьевич ждет его.

Велев Алеше и Ивашке быть наготове, Василий отправился к воеводе.

Пушечный грохот не смолкал всю ночь, но сейчас немного утих, поскольку на рассвете ворота были проломлены и первые московские отряды уже ворвались в город.

— Ну, здравствуй, здравствуй, дворянин ты наш окраинный, — снисходительно ответил боярин на поклон Василия, — не забыл тебя государь, не забыл. «Как под Новгород пойдем, — говорит, — зови этого Медведева, чую, пригодится он тут!» И ведь как в воду глядел, батюшка князь великий! Дельце одно образовалось важное да секретное. Есть в Новгороде монах один — доброхот наш: верно Москве послужил, самых главных заговорщиков выдал, — на рассвете наши в город вошли, да всех и повязали точно там, где он указал. За это награда ему была обещана, — Патрикеев взял из рук Лари мешочек с монетами и протянул Медведеву. — Зовут его Аркадий Дорошин, живет он на подворье купца Манина, возле Ганзейского двора. — Сейчас поедешь туда и передашь ему награду. Тут первая сотня новых московских денег, изготовленная нашим придворным мастером.

Медведев принял мешочек и сунул за пазуху:

— Помнится, приходилось исполнять дела поважнее, да посекретнее.

— Я так и ждал, что это скажешь! — улыбнулся Патрикеев. — Молод еще ты, Василий, однако, молод… Ну, неужто всерьез подумал, что ради доставки этой сотни мы бы тебя с Угры вызывали. — Воевода склонился и как бы по секрету прошептал Василию на ухо, — Меня не сотни, меня миллионы интересуют. Миллионы. И я хочу, чтобы ты мне их сюда доставил.

— Откуда прикажешь доставить, князь?

— Оттуда, где они спрятаны. Когда найдешь. И если, конечно, они вообще есть, миллионы эти! А может, их и нет вовсе? Вот это все ты как раз и должен разузнать, Медведев! Теперь слушай внимательно. Великий князь сильно осерчал на архиепископа Феофила за измену да велел в оковах в Москву отвезти, а казну его на себя взять. По нашим сведениям у митрополита богатство тут немалое было. И вдруг выяснилось, что он нищий. Нет у него ни копейки! А куда ж подевалось-то богатство митрополичье? Сёла его все, земли его, дома да хоромы? Оказывается — продал! Месяц назад все что имел — все продал! А деньги, говорит, нищим роздал! Ну, кто ж в это поверит, а? Я — не поверю! Всех людей его вторые сутки пытают — никто ничего не знает. Самого митрополита великий князь пытать не велит — Бога гневить не хочет. Остается одна надежда: вот этот-то Аркадий! Он, как говорят некоторые, близок был к Феофилу — дьяком его личным одно время служил. Так вот, я хочу, Медведев, чтоб ты с ним поговорил… Я знаю, ты умеешь… Если ты князя Бельского убедил письмо написать, то и тут у тебя получится…

— У меня было полгода времени, — напомнил Медведев.

— А ты и не спеши, — успокоил его Патрикеев. — Торопиться некуда. Если что для дела понадобится — проси — дам. Главное, лишь бы Аркадий этот живым оставался, пока все от него не узнаем. Я тут кое-какие меры принял, чтоб его нечаянно под шумок не прибили, а ты познакомься с ним, да все потихоньку и разузнавай. Нам до сих пор доподлинно не ведомо — знает он что-то о деньгах архиепископа или нет, и для начала я хочу, чтобы это стало нам точно известно — ты понял, Медведев? Вот тебе на всякий случай сыскная грамота, согласно которой ты имеешь право обыскать любой дом и любого человека. Если понадобиться, используй, не стесняясь — ищи, да обрящешь!

— А что именно я должен искать? Как это должно выглядеть?

— Понятия не имею. Если все добро обращено в камни, то это небольшой сверток или мешок, не очень тяжелый, скорее всего из кожи, а если в золото… Ну, тогда это будет очень тяжелый мешок… В общем, не знаю я! — вдруг разгневался воевода, — Не знаю! Все! Иди! Действуй!

Василий молча поклонился и вышел.

Все это очень ему не понравилось, но выбора не было.

«Хорошенькое порученьице! Одно дело — убедить князя написать письмо, которое, в конце концов, ни к чему его не обязывало, но при том давало запасный выход из трудного положения, и совсем другое — выведать у человека секрет о миллионном сокровище, которое неизвестно где находится и как выглядит, да еще неизвестно знает ли он этот секрет вообще!»

Он задумчиво вернулся в шатер, где его ждали Алеша с Ивашкой, и мрачно сказал им:

— Сейчас мы войдем в Новгород, где я должен выполнить порученное мне дело. Все что вы до сих пор знали о войне и смерти — детские сказки, по сравнению с тем, что вы сейчас увидите. Будьте спокойны, внимательны и точно выполняйте все мои команды, быть может, от этого будет зависеть ваша жизнь. Вперед!

Когда они пробирались по шаткому мосту через ров под Городищем, Медведев увидел пушки, поставленные на деревянные помосты, которые в свою очередь лежали на палубах десятков связанных вместе речных судов, вмерзших в лед. Пушки одна за другой палили по городу. На стволе одной из них Василий разглядел красиво и четко выбитые буквы:

ARISTOTELES

Чуть поодаль между пушками расхаживал седой худощавый человек, и устало кричал что-то, слегка заикаясь, и перемежая русские слова итальянскими.

Возможно, как раз в эту минуту великий мастер Аристотель Фьорованти, отдавая распоряжения своему сыну Андреа и помощнику Пьетро, с глубокой печалью размышлял о воле рока и превратностях человеческой судьбы, вследствие которых он, совсем недавно закончивший строительство Успенского собора, чудесного, созданного его руками храма, несущего свет жизни и радость любви, стреляет сегодня из отлитых этими же руками пушек по прекрасному древнему городу, неся мрак смерти и ужас страданий …

А может быть, вспомнил он великую государыню Софью Фоминишну, которая слышала о нем, когда еще бедной сиротой жила в Ватикане, и по совету которой, он был приглашен сюда послом Толбузиным из далекой Венеции служить великому князю московскому за 10 рублей в месяц, и вдруг всплыли в памяти ее слова, сказанные ему еще тогда, сразу после приезда:

— Ты обретешь в моем государстве великую славу, Фьорованти, если, конечно, выживешь… А чтобы выжить и сотворить нечто великое, — тебе придется стать сильным, ибо только тогда твое имя останется в веках, потому что Господь помогает сильным!

Глава восьмая БРОД ЧЕРЕЗ РЕКУ УГРУ

Сотня всадников оставляет зимой на снегу так много следов, что Сафату ничего не стоило обнаружить отряд Богадур-Султана, однако, догнал он его лишь на самой границе Синего Лога.

Укрывшись в густом ельнике на околице сельца Барановки, самого западного из восьми сел, входивших во владения Леваша Копыто, он наблюдал, как встревоженные внезапным появлением татар жители выбежали из домов с оружием, как Богадур показывал старосте сельца какую-то грамоту и как затем староста и двое татар из отряда Богадура помчались по дороге в центральное имение Синий Лог. Они ехали по наезженной санями дороге и ничего их не задерживало, а Сафату пришлось оминуть Барановку стороной, чтобы не оказаться обнаруженным воинами Богадура, а затем с предосторожностями добираться до Синего Лога, и все же, он прибыл туда всего на полчаса позже их и успел застать Леваша дома, как раз в тот момент, когда он собирался лично отправиться в Медведевку, чтобы предупредить Анницу о появлении в его землях нежданных гостей…

… — Неужели?! — воскликнула Анница и радостно расцеловала Настеньку.

— Боже, как это чудесно! — Но ты не ошиблась Наталья?

— Как можно, Настасья Алексеевна! — обиделась Надежда Неверова, знахарка, гадалка, целительница и жена Клима Неверова, — Да я ж сама вон Ивашку да Гаврилку выносила, мне ль не знать — точно говорю вам: двойня будет!

— А как обрадуется Филипп, когда узнает! — всплеснула руками Настенька, — Он все время только и говорит, что у нас должно быть детей не меньше дюжины! Если и дальше так пойдет, то я, пожалуй, превзойду все его ожидания!

— Но по тебе совершенно ничего не видно! — Восхитилась Анница. — Ты такая же хрупкая, маленькая и стройная как была всегда!

Настенька уже больше двух месяцев знала о своем положении, и несмотря на перенесенные недавно потрясения, связанные с прошлогодними событиями, чувствовала себя достаточно хорошо, как все молодые женщины, выросшие на природе, в окружении лесов, полей и лугов. Однако в последние дни ее стало что-то беспокоить и тогда она велела запрягать зимнюю кибитку и поехала в Картымазовку навестить матушку свою Василису Петровну, а заодно и утешить ее. Василиса Петровна была очень расстроена и огорчена отъездом Федора Лукича, который вооружившись для дальнего похода, неделю назад отправился в Углич по вызову князя Бориса Волоцкого, который сейчас гостил у брата своего Андрея, и вызывал туда всех дворян состоявших у него на службе.

Слухи о недовольстве братьев-князей государем московским давно уже доходили до здешних ушей и Василиса Петровна была крайне обеспокоена.

Если в княжестве вспыхнет усобица, как это было при отце нынешнего государя, покойном князе Василии Темном, ослепленном своим двоюродным братом Шемякой как раз в результате такой братоубийственной войны, и снова польется кровь, неизвестно, удастся ли им удержать свою землю, да и вообще удастся ли выжить, а и сам ты, Федор Лукич, поди, уже не мальчик, чтоб саблей махать как в юности — вон за четвертый десяток перевалило, а все туда же — «не могу, долг, честь» — а чего не можешь-то? Взял бы да не поехал — пожалей детей меня, мало в прошлом году натерпелись, когда доченьку-то увезли! Нет, куда там! Собрался и все! Первое, что сказал — псов моих берегите, потом — прощай жена, прощай дочь, авось еще, даст Бог, и внука увижу, ты, Петруша, за старшего остаешься — будь мужчиной — ну это он намекал, чтоб таким же самодуром как отец вырос, — лихо на коня вскочил, словно ему двадцать лет, и за ворота, — а вы тут как хотите…

Настенька старалась утешить матушку, и чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей пожаловалась на свое недомогание. Вот тут-то Василиса Петровна и вспомнила про Надежду, которая уже многим в округе помогла, впрочем, Настенька и сама ее хорошо знала, да и Филипп много рассказывал о предсказании насчет железной птицы и как оно престранно сбылось, одним словом, решили они навестить Медведевку, Анницу, ну и показаться Надежде, на всякий случай, чтоб чего худого не вышло.

И вот четверо женщин сидели сейчас в теплой горнице большого медведевского дома и радостно обсуждали приятную и неожиданную новость о том, что у Настеньки будет двойня.

Однако, мир почему-то устроен так, что хорошие новости непременно перемежаются с плохими, и потому не успели они еще нарадоваться от души, как в дверь постучал начальник охраны и Надеждин муж Клим Неверов и сообщил:

— Со стороны Синего Лога к нам мчится на всей скорости насколько ему на то дорога позволяет, сам Леваш Копыто и с ним еще кто-то, по одежке вроде татарин!

— Татарин? — изумилась Анница, — что бы это могло значить? У нас есть только один знакомый татарин, но он должен быть сейчас далеко в теплом Крыму, а потому, ты знаешь что делать, Клим — будь начеку и подождем новостей, которые наверно везет нам Леваш.

Ждать пришлось недолго.

Пышущий жаром быстрой езды, пахнущий, как всегда вином и овчиной в горницу ввалился Леваш Копыто и нарочито весело, что не укрылось от наблюдательной Анницы, заорал:

— А посмотрите-ка, любезные дамы, какого гостя я вам привез!

С этими словами он отступил от двери, а в горницу вскользнул худощавый Сафат и сорвав лисью шапку, с наголо обритой по-татарски головы поклонился до земли:

— Салям Алейкум! — воскликнул он — Хвала Аллаху — позволил мне снова лицезреть вас!

… — Хвала Аллаху, что он позволил нам достичь нашей цели, — Богадур-Султан умолк и оглядел свое войско.

В сотне, вышедшей полтора месяца назад из Сарай-Берке, осталось девяносто пять человек. Богадур-Султан с досадой подумал, что отец все же не очень его любит, иначе почему он обещал дать ему лучшую, отборную сотню, а дал неважную. Четверых он должен был лично отстегать нагайкой за нарушение дисциплины, двое умерли от неизвестной болезни через несколько недель после того, как в каком то сельце, несмотря на строгий запрет, похитили женщину, которую потом утопили, а один при странных обстоятельствах был найден с перерезанным горлом. Горло ему перерезал его собственным ножом несомненно татарин — это было ясно по характерному порезу. Подозрение пало на двух родственников убитого, которые недавно при свидетелях поссорились с ним и угрожали ему. Родственники были пытаны, но ничего не сказали. Пришлось их казнить и, таким образом, справедливость была восстановлена, но отряд уменьшился на пять человек.

— Еще раз напоминаю, — строго продолжал Богадур. — Мы находимся на землях нашего союзника короля Казимира и его людей, — а потому никакого насилия и никаких грабежей! В трех верстах отсюда — река Угра. За ней — московское княжество. Мы придем сюда с великим ханом Ахматом и большим войском летом. Сейчас надо лишь провести разведку, в каких местах реку легче будет пересечь. Местные жители из Барановки уже сообщили нам о трех бродах, которые находятся поблизости. Я хочу, чтобы мы осмотрели их еще сегодня пока не стемнело. Саид! Подойди сюда. Возьмешь пятнадцать воинов и осмотришь первое место. Оно вот тут!

Богадур нагайкой начертил на снегу простую схему.

— Здесь река, здесь одно село, а там на московском берегу другое …

— А на московскую сторону можно переходить!

— Конечно, если нужно осмотреть брод, только не убивайте московитов — нас не так много, чтобы начинать тут порубежную войну!

— А если они первые нападут?

— Ну если первые…

— Я понял. Как называются деревни?

— Вот шайтан! Трудно выговорить эти русские названия… Эй приведите сюда мужика, что говорил про этот брод!

Привели испуганного мужика.

— Вот тебе алтын, — сказал ему Богадур, — покажешь Саиду дорогу к тому броду о котором ты рассказывал.

— Благодарствую, — мужичок жадно схватил монету. — Проведу, конечно, отчего ж не провести — совсем близко тут…

— И скажи ему как называются села на этом и на том берегу.

— Скажу, отчего ж не сказать. На нашем которое — то Бартеневка, а на ихнем, на московском — Картымазовка. А вот тут посередке — и есть тот самый брод.

… — Но я не понимаю как можно искать броды зимой, когда река покрыта льдом, а берега снегом, — удивилась Настенька.

— Э-э-э, голубушка, не скажи, — покачал головой Леваш, — люди привыкают летом, а потом ходят и ездят той же дорогой зимой — вспомни, где ты переезжала Угру, когда к матушке из Бартеневки ехала?

— А ведь правда! — вспомнила Настенька. — Когда лед стал крепким, мужики проложили пешую тропку наискосок через речку, но на санях там не спустишься — берега крутые и потому санная дорога так и ведет через брод — там берег-то пологий и летом дорога ведет к самому парому…

— Пока что эти татары настроены очень мирно, — продолжал Леваш. — Посланцы ханского сына, что ко мне приезжали, подарки привезли и прямо рассыпались в любезностях — мы, мол, с миром, никого здесь не тронем, потому что, хан Ахмат и король Казимир большие друзья.

— Не нравится мне все это, — вздохнула Анница, — ох, как не нравится…

— И правильно не нравится, — сказал Сафат. — Но думаю, — пока большой опасности нет — они вряд ли перейдут Угру.

За время плена у князя Семена и службы Нордуалету и Айдару в Московском княжестве Сафат так хорошо научился говорить по-русски, что разговаривал почти без акцента.

— А если попытаются, я их остановлю, — сказал Леваш. — В конце концов, не забывайте, что под моей командой в Синем Логе полтораста хорошо вооруженных людей!

— Но ты не можешь ссорится, с татарами, Леваш! — возразила Анница. — Они — союзники короля, которому ты служишь.

Сафат поднялся от стола, накрытого не хуже, чем у Леваша, известного в округе любителя поесть и выпить, поклонился всем и сказал, обращаясь к Аннице:

— Спасибо за угощение. Да хранит Аллах всех присутствующих и этот дом! Я думаю, что до лета вам тут ничего не грозит, потому что знаю, как хорошо защищена Медведевка, а также знаю, что ты, Анница не только хороший воин, но и мудрая женщина, о чем вскоре еще раз с удовольствием скажу Василию, если встречу его в Новгороде. А сейчас прощайте, мне пора в путь!

Анница непременно хотела, чтобы кто-нибудь из Медведевки проводил Сафата до границ имения, однако он решительно отказался.

Леваш тоже откланялся и отправился домой.

Стали собираться в дорогу и Настенька с Василисой Петровной.

И тогда Анница сказала:

— Я все время думаю о Настеньке и …об этих татарах… Настюша, не стоит тебе жить сейчас в Бартеневке, а? Василиса Петровна, что вы на это скажете?

— Ох, Анница, и я о том же подумала! А и вправду поживи-ка ты, доченька у меня, — все ж в отчем доме и стены греют!

— А еще лучше, — продолжала Анница, — оставайся у нас, Настя, сама знаешь какая тут охрана!

— И то верно! — согласилась Василиса Петровна, — Может и правда?

Настя обняла Анницу.

— Спасибо, золовушка ты моя родненькая, подружка милая, наверно, знаешь, соглашусь! Мне и до татар без Филиппа в вашем доме страшно оставаться было, а сейчас и подавно! Но сегодня все равно вернуться надо, вещи, платья собрать — как же я без всего, — а завтра…

— Никаких завтра! — решительно возразила Анница. — Прямо сейчас поедем и все привезем! А не то я совсем разучусь за зиму верхом ездить!

Анница велела седлать своего любимого черного коня Витязя, запрягать сани, да подавать кибитку в которой приехали Настя с матерью. Она приказала Климу усилить в Медведевке охрану, и дать ей двух вооруженных людей для сопровождения Настеньки в Бартеневку и обратно, потому что она приехала лишь с одним кучером кибитки, который должен был отвезти в Картымазовку Василису Петровну.

Спустя полчаса маленький караван покинул Медведевку.

Впереди на своем черном коне гарцевала Анница, в зимнем отороченном собольим мехом черном костюме с колчаном за спиной, за ней, чуть отстав, два вооруженных молодых человека верхом — 19-летний Кузя Ефремов и 20-летний Юрок Копна, следом запряженные тройкой лошадей открытые прогулочные сани с бубенцами, устланные медвежьими шкурами, в которых должна отправиться в Бартеневку за вещами Настенька, а управлял ими Никола, (на смотровой вышке в это время находился его рассудительный батюшка Епифаний) и замыкал шествие зимний крытый возок, в котором ехали Настенька с матерью.

У брода через Угру, где проходила граница земель Медведева и Картымазова все остановились, Настенька простилась с матерью и пересела в сани, укутавшись шкурами.

Возок направился в Картымазовку, а всадники перестроились готовясь пересечь реку. Они неторопливо спустились по накатанной дороге к замерзшей воде и двинулись по льду там где летом был столь хорошо знакомый им с детства брод.

Теперь впереди находились Юрок и Кузя, за ними сани с Настенькой, а рядом Анница верхом, весело переговариваясь с золовкой под звон бубенцов.

На самой середине Угры все и случилось.

Впоследствии Анница сотни раз пыталась подробно восстановить ход последующих событий, чтобы понять, кто, что не так сделал, и где была совершена первая ошибка, но эти события развивались настолько быстро, притом многократно ускоряясь с каждой секундой, что полностью восстановить картину происшедшего ей так никогда и не удалось.

Она лишь хорошо помнила, что когда их маленький кортеж ступил на лед, берег по ту сторону реки выглядел совершенно пустынным. С привычным, привитым еще в детстве покойным отцом, вниманием, Анница огляделась по сторонам — сперва, проводив взглядом скрывающийся в лесу возок с Василисой Петровной, потом глянула назад, откуда они приехали, а потом перевела взгляд на противоположный берег, куда они направлялись, и не увидела там ничего, кроме наметенного за ночь высокого сугроба.

Ну откуда ж ей было знать, что как раз за этим сугробом на берегу и укрывались пятеро татарских всадников, невысоких и на низкорослых лошадках, а в заснеженной рощице чуть в стороне и поодаль — еще десяток. Они спрятались там, заслышав издали звон бубенцов еще до того, как весь кортеж выехал из лесу на луг, где находился брод, и теперь, затаившись, по команде Саида ждали, чтобы выяснить что это за знатная особа катит в богатых санях с бубенцами по московскому берегу прямо к тому броду, который им предстояло обследовать.

Так или иначе, как только сани с Настенькой достигли середины реки, татары появились на льду столь внезапно и так близко, что никто не успел ничего понять.

Нет, нет, справедливости ради следует сказать, — и Анница это хорошо помнила, — что татары не обнажили оружия первыми. Они лишь с гиканьем и воплями вынырнули внезапно из сугроба на берегу в десяти шагах перед Кузей и Юрком, которые от неожиданности натянули поводья, отчего их кони, испуганные внезапными криками и мчащимся прямо на них отрядом, заскользили копытами по льду, а затем лошадь Кузи упала, и юноша оказался придавленным.

Все дальнейшее Анница помнила отдельными урывками, как бы не связанными между собой…

Вот Юрок, оставшись один перед пятеркой мчавшихся на него всадников, выхватил саблю и закричал «Анна Алексеевна, назад! Я задержу их!»…

Вот Никола, увидев впереди татар, тоже резко натянул вожжи отчего вся тройка лошадей поднялась на дыбы а сани перевернулись, едва не переломив оглоблей ноги коню Анницы, который резко шарахнулся в сторону…

… А потом Никола, вываливается на лед и, схватив в охапку Настеньку, пытается вытащить ее из саней.

…Тем временем пятерка татарских всадников молниеносно приближается, и Юрок смело бросается в их гущу с обнаженной саблей…

…Некоторое время происходит какое-то замешательство, ничего не видно, кроме вертящихся на месте всадников, потом они сразу расступаются, а Юрок уже лежит на льду весь в крови…

…Тут Анница замечает, что теперь и у татар обнажено оружие…

Следующий момент она запомнила очень хорошо, потому что он оказался решающим…

Никола уже вытащил Настеньку из саней, они бегут к Аннице, и она понимает, что это правильно — сейчас она подхватит Настю к себе на коня — Витязь выдержит, — и пока мальчики задержат татар, они отступят в Медведевку, спасутся сами и пришлют помощь…

Но тут Анница вдруг видит, как один из всадников медленно-медленно, как это бывает лишь во сне, отстегивает от седла аркан, ловко замахивается им, аркан летит и попадает точно на голову Николы, затягиваясь на его шее, и Никола начинает ронять на лед Настеньку, а Анница никак не успевает доехать до них, ей остается еще с десяток саженей, и вот тогда-то она принимает решение, которое определило весь дальнейший ход событий.

Привычным движением Анница выхватила из колчана за спиной лук вместе со стрелой и через долю секунды стрела уже глубоко вонзилась в голову метнувшего аркан всадника, в то место, где раньше у него был правый глаз и вышла окровавленным наконечником из его затылка.

А дальше все происходило еще быстрее и воспоминания об этом становятся похожими на цветные мелкие лоскутки…

… Никола хрипя растягивает петлю…

… Настенька пытается встать на ноги…

… Татары в легкой нерешительности останавливаются, увидев гибель товарища, но тут же с воем бросаются вперед на Анницу.

… Теперь ей приходится действовать очень быстро потому что сабли у нее нет, и она остается наедине с четырьмя мчащимися на нее противниками, а расстояние между ними ужасающе сокращается…

… Пять раз она с огромной скоростью повторяет одно и то же молниеносное движение — выхватывает из-за плеча стрелу, безошибочно точно вставляет ее в тетиву, мгновенно натягивает ее, долю секунды прицеливается, стреляет и снова… и снова… и снова…

Пятый ордынец даже успел замахнуться саблей, но стрела прошила его горло, когда он был прямо перед Анницей, так что его кровь брызнула ей прямо в лицо и попала в глаза, а когда она протерла их рукавом, то с ужасом увидела, что по берегу к реке спускаются еще десять всадников…

… Никола, держась за горло, хрипит и кашляет, сидя на льду…

…Кузя выбрался из-под упавшей лошади и тащит к берегу окровавленного Юрка…

… Настенька, растерянно оглядываясь по сторонам, пытается встать на ноги и снова падает…

— Сюда! — изо всех сил кричит Анница. — Все сюда! Ко мне!

… Новые всадники замешкались перед тем как ступить на лед, они не еще понимают, отчего погибли их товарищи, им мешают мечущиеся без всадников обезумевшие лошади, но Саид подает команду и они двигаются вперед…

… Еще четыре стрелы Анницы достигли своей цели и только пятая не смогла пробить кольчугу Саида…

… Настенька и Никола были уже совсем рядом…

… Анница привычно протянула руку за плечо и нащупала пустоту.

… Стрелы кончились.

…Шестеро татарских всадников, наконец, поняли в чем дело и выхватили свои луки…

… Теперь стрелы градом посыпались, на Анницу и она вдруг ощутила себя ужасающе одинокой, беспомощной и невероятно уставшей…

… Уклоняясь и находясь в непрерывном движении, чтобы затруднить стреляющим возможность хорошо прицелиться, она, из последних сил еще раз попыталась приблизиться к Настеньке, уже едва слышно шепча ей:

— Сюда, миленькая… Скорее… Ко мне…

… Но тут стрела угодила в ногу Витязя и конь рухнул на лед как подкошенный…

… Анница, падая, сильно ударилась коленом, покатилась по льду и от этого падения ею вдруг овладела слепая ярость…

… Она выхватила засапожный нож и, стиснув зубы, превозмогая боль в колене снова поползла к Настеньке.

… И тут она увидела, как со стороны Медведевки на всем скаку из лесу вылетает вооруженный отряд во главе в Климом и мчится к реке…

… Но и татары это заметили…

Они прекратили стрельбу, на секунду заколебались, и по команде Саида рванулись вперед.

Они находились гораздо ближе к середине реки, чем Клим с его людьми.

Двое ловко подхватили со льда маленькую, легкую, как пушинку Настеньку, перебросили через седло Саида и весь отряд помчался обратно.

— Догоните их! — истошно закричала Анница Климу. — Догоните!!!

И, потеряв сознание, упала на лед.

Она очнулась в санях с бубенцами. Ее везли домой.

Она привстала и лихорадочно огляделась.

Вот окровавленный, израненный, но живой Юрок, вот Кузя, вот Никола…

Клим виновато отводит взгляд.

И тогда Анница понимает.

Самое страшное случилось.

Настенька, которая больше всего на свете этого боялась, снова похищена…

Глава девятая ПЕРСТЕНЬ БРАТА АРКАДИЯ

Сотник московского сторожевого полка Иван Дубина только диву давался, получив столь странный приказ из уст самого полкового воеводы боярина Щукина. Ему было велено взять свою сотню, отправиться к стенам Ганзейского купеческого двора, и сделать вид, что они этот двор охраняют, защищая иноземных купцов от случайных недоразумений во время взятия города московским войском. На самом же деле, им надо было защищать и охранять вовсе не ганзейских купцов, а какого-то монаха, по фамилии Дорошин, который жил по соседству в купеческом доме и был, очевидно, очень важной для Москвы персоной, потому что воевода особо подчеркнул, что ни один волос с головы монаха упасть не должен, но в то же время самому монаху вовсе не нужно знать, что сотня стоит здесь только для его охраны, однако, если этот монах вдруг, паче чаяния, обратиться с какими-либо просьбами, то просьбы эти выполнять по возможности.

Более диковинного приказа сотник Дубина не получал еще никогда в жизни, но с начальством не поспоришь, надо выполнять и все тут! Взял свою сотню да и пошел под стены Ганзейского двора. Хотя, это конечно, лишь одно название — сотня. На самом деле, людишек-то менее семидесяти, а ведь целый год просил — дайте пополнение, — вон прошлой зимой, тут же в Новгороде, при взятии одного купеческого дома сразу две дюжины полегло, а потом еще лучшего десятника у него забрал сам Патрикеев и, говаривали, зачем-то в Москву повез, где и след от него пропал! А как ему, Дубине, быть никто не думает! Только назло все делают! Просил-просил: дайте новых людей скоро уж всего полсотни останется! Дали, наконец, перед самым походом! Но, во-первых, он просил тридцать, а дали десять. А во-вторых — кого?! Какой-то сброд! Наверно со всех сотен пособирали самых никчемных и ему сунули — просил? — на тебе, получай, Дубина! Нет, точно, видать, кому-то не угодил — все назло делают, не иначе как подсидеть хотят! Таких людишек подсунули, что прямо сам бы их тут же поубивал, чтоб здоровья не портили — пьяницы бездельники, дисциплины никакой, да еще десятника к ним взамен Медведева дали, — ну, тот так просто урод! Морда кривая, нос расплющенный, сам тощий, как палка, однако пожрать и выпить большой мастер, да еще фамилия дурацкая — Козел, причем требует, чтоб не Козлом его звали, а Козелом — ну, значится, ударять на «о» надо, а то, мол, будто фамилия его не от козла, что в огороде, а от какого-то чешского боярина Козела, как будто чешский кОзел и русский козЕл ни одна и та же животина! Одно слово — шут гороховый!

Так надеялся Дубина, что дадут приказ на штурм города — он и бросит этого Козла со всей паршивой его десяткой в самую гущу, авось всех перебьют одним разом, может, новых, получше, дадут! Так нет же, и тут не повезло! Не послали на штурм, все в запасе держали, а потом — на тебе! — монаха охранять! Не избавится, он, видно, теперь от этого Козла долго еще…

Хрипло ругаясь и шмыгая носом, который почему-то всегда простужался зимой, Дубина привел свою куцую сотню под стены Ганзейского двора, объяснил десятникам задачу, сам внимательно осмотрел купеческий дом, что стоял на соседней улице, выставил за углом незаметные патрули, приказав, на всякий случай, за всем наблюдать, а сам велел развести костер поодаль, чтобы немного обогреется.

…Тем временем Медведев в сопровождении Алеши да Ивашки уже подъезжал к Ганзейскому двору, сразу вспомнив, что он уже бывал тут прошлой зимой. Когда же они проехали еще немного и увидели большой крытый колодец на углу, Медведев, к удивлению своих спутников вдруг решил из него напиться и заулыбался в свои мягкие, только начинающие отрастать усы, потому что перед его глазами возникла, как живая, картинка из памяти: плачущая у опрокинутых ведер купеческая дочь, и злобная толпа, которая не давала ей набрать воды…

Василий тут же вспомнил об Аннице и подумал, как ему, все же, повезло тогда, что забрал его Патрикеев из войска, а потом великий князь отправил на Угру, потому что теперь у Василия есть такая замечательная жена, — страшно подумать, что могло бы статься, задержись он тогда в Новгороде…

Нет, она конечно, симпатичная и ладная девушка была, но с такой красавицей, образованной и умной, как Анница ей никогда не тягаться, не говоря уже о других достоинствах, таких, например, как боевые умения, — уже женившись, Медведев узнал, что, оказывается, его супругу за ловкость в обращении со стрелковым оружием окрестные жители еще с детства прозывали «Анница-лучница».

Василий с удовлетворением вспомнил о том, как хорошо, что он до отъезда успел научить Анницу изготовлять разные особые стрелы, как он умел, вроде той, которая подожгла и взорвала бочку пороха в лагере Антипа…

Конечно, лучше, чтобы они никогда ей не понадобилось, но в этом мире надо быть готовым ко всему, а значит и к неожиданным угрозам и опасностям…

— Приехали, Василий Иванович, — вывел его из задумчивости голос Алеши. — Вот он дом купца Манина. Зовут его Онуфрий Карпович.

— Молодец, следопыт! А по чему догадался? — спросил Медведев, оглядывая дом за высоким забором с прочными воротами, и не видя никаких примет или указаний, свидетельствующих, что это и есть нужный дом. Однако, он сразу вспомнил, что однажды уже был у этих ворот.

— Ни по чему. Просто, пока ты воду из колодца пил, я у соседей узнал.

Слегка уязвленный Медведев решил отомстить.

— А я, как ты видел, ни у кого ничего не узнавал, но скажу тебе больше. У купца Манина есть дочка… Зовут ее Любашей, лет ей будет семнадцать… Да еще двое слуг во дворе — один постарше — хромой, а другой помоложе, но лысый.

Алеша и Ивашко, разинув рты, уставились на хозяина.

— А это ты как узнал? — изумленно спросил Алеша.

— Доживешь до моих лет, сам поймешь, — небрежно ответил Медведев. — Стучи в ворота да спрашивай Аркадия, скажи — к нему по поручению воеводы Патрикеева дворянин московский Василий Медведев, — не без тщеславной гордости приказал он.

После недолгих переговоров ворота осторожно открыли двое слуг — постарше, хромой, да помоложе лысый, а бородатый купец во дворе, кланяясь, пригласил всех войти.

Медведев привычным взглядом окинул двор (где укрыться, откуда нападать, куда отступать), велел Ивашке и Алеше оставаться здесь, а сам, сопровождаемый слегка напуганным купцом, вошел в просторную светлую горницу.

В горнице на лавке, положив руки на стол, сидел Аркадий и первое, что увидел Василий, сделав шаг вперед, был перстень на пальце левой руки монаха. Воспоминания с бешеной скоростью пронеслись в памяти..

…Да-да, конечно, точно такой же узор был на кресте Ефима, разбойного мастера-ювелира так странно исчезнувшего из Березок, такой же узор на перстнях Никифора Любича и его дочери в Литве, и вот теперь такой же узор у монаха, московского доброхота, здесь в Новгороде… Что может быть общего между всеми этими людьми???

С большим трудом Медведев заставил себя улыбнуться и, оторвав взгляд от перстня, поклонится в ответ на вежливый поклон Аркадия.

Купец вышел из горницы, оставив их наедине.

— Я прибыл по поручению воеводы Патрикеева, — сказал Василий.

— Я знаю, — чуть усмехнувшись, кивнул Аркадий. — Вероятно, он передал кое-что для меня.

— Да. Вот это. — Медведев вынул мешочек и аккуратно положил на стол перед Аркадием.

Он чем-то напоминает Иосифа… Чем же?… Возрастом? Монашеской рясой? Да, но не только… Хитростью и скрытым коварством в глубине глаз… Только от Иосифа еще исходит какая-то завораживающая сила, а от этого веет холодом… Кстати о Иосифе — помнится он говорил в Москве о каких-то неуловимых еретиках … Что? Королевский бобровник Любич, его дочь, и недавний разбойник Ефим — еретики? Как-то не вериться… Но если еще хоть раз увижу у кого-то такой перстень — расскажу Иосифу — пусть сам разбирается… А с этим монахом надо быть на чеку…

Аркадий бегло пересчитал деньги, и Медведев с удивлением заметил, что это новенькие, недавно отчеканенные неровные кружочки, и что они чем-то отличаются от прежних, знакомых, но не успел разглядеть, чем именно — мешочек утонул где-то в складках обширной рясы.

— Передай князю и воеводе мою благодарность, — склонил голову монах.

— Позволь задать тебе вопрос, — вежливо попросил Медведев.

— Разумеется, — улыбнулся Аркадий.

Сейчас спросит о перстне… Этот юноша умеет владеть собой, но переменился в лице едва вошел и глянул на мою руку… Неужели он что-то знает? Невозможно! Тем не менее, с ним надо соблюдать крайнюю осторожность…

— Очень красивый перстень у тебя на пальце, — сказал Медведев. — Я бы хотел иметь подобный. Где такой можно купить?

— Этот? — удивился Аркадий. — Право не знаю. Мне его подарила моя покойная матушка… Хотя постой, помниться, она называла имя мастера… Как же его звали… Ах да вспомнил — Ефим. Мастер Ефим — так говорила матушка.

Он что-то знает!

— Спасибо, — с благодарностью поклонился Медведев, — а не знаешь ли, где можно разыскать этого мастера?

…Все опять упирается в Ефима… А, может, и вправду Ефим делал такие вещи на продажу… Сколько же он их сделал?

— Нет, к сожалению. Матушка заказала перстень в Литве… Это было давно.

Он очень опасен. Его надо немедленно…

— Я понимаю, — улыбнулся Медведев. — А нельзя ли взглянуть на него поближе?

Если снимет и покажет, может, это все и случайность, а если не даст посмотреть…

— Конечно! Пожалуйста! — охотно согласился Аркадий и взялся за перстень правой рукой.

Нет, не сейчас… Не здесь. Поступим иначе.

— Ох, — с сожалением сказал Аркадий, — этот перстень, кажется, так врос, что придется оторвать палец, — виновато улыбнулся он.

— Ну что ты, ни в коем случае! — Медведев сделал вид, что остановил Аркадия. — Иначе воевода Патрикеев мне этого не простит — он очень ценит тебя.

Хитрит… Не хочет снимать… Значит здесь что-то кроется… Ладно, что я привязался к нему с этим перстнем! Мне надо узнавать о сокровищах архиепископа…

— Кстати о Патрикееве! — вдруг спохватился Аркадий. — Я приготовил для него очередное послание с очень важными сведениями. Они касаются пропавших сокровищ архиепископа Феофила.

— Я передам твое послание немедля, — сказал Медведев, — А что, у архиепископа были сокровища?

— Огромные! — сказал, вставая от стола Аркадий. — И, возможно, мне удалось нащупать их след. Будь добр, подожди меня здесь несколько минут… Я поднимусь в свою комнату и принесу тебе послание… Я живу с отдельным входом… — Добавил он, — У купца — юная дочь… И…

— Да-да, понятно, я подожду, — охотно согласился Медведев.

Как только Аркадий вышел Василий бросился к двери и приоткрыл ее.

В темной прихожей на лавке за небольшим столом сидел купец и при свете лучины читал псалтырь.

— Что-нибудь нужно? — спросил он.

— Скажи-ка, Онуфрий Карпович, а где комната твоего жильца?

— Да вон выйти, дом обойти, а с той стороны вход отдельный — я покои там в наем сдаю. Аркадий только что туда пошел. Сказал, сейчас вернется.

— Ага, спасибо, — успокоился Василий, вернулся в горницу и стал ждать.

…Как только Медведев скрылся в доме, слуги купца вежливо, но с опаской предложили Ивашке и Алеше напоить и накормить лошадей на конюшне. Юноши охотно согласились а, видя их доброжелательность и уважительное поведение, слуги успокоились. Хромой увел лошадей, а добродушный лысый толстяк пригласил ребят в людскую и угостил их знаменитыми новгородскими щами.

Щи принесла юная краснощекая девица, при виде которой Ивашко прямо обомлел.

— Любаша? — полувопросительно-полувосхищенно произнес он, вставая.

— Да, а откуда ты меня знаешь, — зарделась удивлением девушка, — разве ты новгородец?

Ивашко покраснел и растерялся.

— Он хочет сказать, что слава о твоей красоте докатилась до самой Московии, — выручил смутившегося друга Алеша.

— Да ну вас! — хихикнула девушка, — Кушайте лучше! Говорят, у вас там бедность, не чета нашему Батюшке Новгороду, потому и грабите нас все время.

— Мы не грабим, — обиделся Ивашко.

— Мы служим нашему хозяину, с которым сюда приехали, а он не из войска — он вольный дворянин великого князя. — Добавил Алеша.

— А тогда зачем вы здесь? — удивился лысый толстяк.

— Дела у нас, — важно сказал Ивашко и посмотрел на Любашу.

Она хихикнула в кулак и отвернулась.

…Сотник Дубина еще не успел отогреться у костра, как ему сообщили, что его хочет срочно видеть какой-то монах. Дубина чертыхнулся, но пошел, — а вдруг — тот самый.

Так и оказалось.

Монах показал ему московскую охранную грамоту, подписанную Патрикеевым, а затем отвел в сторону и взволнованным шепотом сообщил, что если он, Дубина, хочет отличиться и заслужить благодарность наивысшего воеводы Московского, а быть может, и самого великого князя, то сейчас как раз такой случай, потому что в эту минуту в доме купца Манина находится самый главный новгородский заговорщик, который пришел с двумя вооруженными людьми, чтобы убить его, Аркадия, за то, что он помогал Москве. Этот заговорщик имеет подложную московскую грамоту, очень опасен, живым ни за что не сдастся, а потому надо послать хороших, опытных людей, и он, Аркадий, советует сразу убить его, потому что награда за его голову, одинаковая, что за живого, что за мертвого, а зачем лишние жертвы?

В другое время сотник Дубина, может быть, отнесся бы настороженнее к этому предложению, но мысль о том, что неожиданно представляется удобный случай избавиться, наконец, от десятника Козела и всего этого сброда, который ему подсунули, полностью затмила его ум.

— Очень хорошо! — воскликнул, шмыгнув носом, Дубина. — У меня есть подходящие для такого дела люди. Они живо расправятся с мятежником! А ты пока останься с нами, — предложил он, помня приказ об охране монаха, — погрейся там, у костра, а чтоб чего не вышло — народец-то у нас тут грубый, — я велю одному из моих людей, сопровождать тебя.

— О, благодарю, — обрадовался Аркадий, — если можно, вон того в беличьей шапке, он кажется мне очень добрым человеком.

Он кажется мне мерзавцем и злодеем, но у него самый подходящий рост, и похожее телосложение…

Дубина хмыкнул про себя, — монах-то ничего не смыслит в людях, — этот добрый человек в прошлом году здесь же в Новгороде собственноручно отрезал носы, языки и уши всем жителям, которые отказывались немедленно поделиться с ним своим богатством, но сотник ценил его за воинское мужество.

— Сысоев, — позвал он. — Будь рядом со служителем, чтоб ненароком никто из наших его не обидел, ты понял?!

Он подождал, пока монах с Сысоевым скроются за углом, высморкался, как следует и, весело потирая руки, хрипло заорал:

— Козел со своим десятком ко мне! Бегом!

… Прождав четверть часа, Медведев встревожился. Он вышел из горницы и спросил купца:

— Мои люди во дворе?

— Нет, в людской, их там кормят.

— Где Аркадий? — грозно спросил Василий и вынул из ножен меч.

— Не знаю, — побелел от страха купец. — К себе пошел…

— А ну-ка, веди к нему, быстро!

Леший меня раздери! Неужели монах сбежал? Но почему? Зачем?

Они выбежали во двор и первое, что увидел Медведев, были широко распахнутые ворота.

— Господи! — воскликнул купец — Кто ж открыл-то?

В то же мгновенье в воротах появилась группа пеших вооруженный людей — впереди высокий, тощий десятник Козел с огромной саблей наголо, трое его людей на бегу натягивали тетивы луков, трое выставив вперед пики и прикрываясь щитами, выдвинулись вперед, а еще трое, установив на рогатине прямо посреди ворот небольшую пищаль с зажженным фитилем, уже разворачивали ее прямо на Медведева.

— Всем сдаваться, изменники! — Скомандовал Козел. — Дом окружен!

— Остановитесь! — Крикнул Медведев, — Я московский дворянин на службе великого князя!

— Знаем мы таких дворян! — Ответил Козел и приказал — Это новгородские мятежники! Пищаль — пали!

— Ложись! — крикнул купцу Василий и, падая за землю, для верности подсек ему ноги.

Он правильно сделал, — сам купец не успел бы сообразить, — пищаль грохнула и ядро, ободрав всю кожу на макушке головы Манина, с ужасающим треском проломило дверь в купеческий дом, разбило в щепки стол, где еще лежал открытый псалтырь, теряя силу, отразилось от противоположной стены и застряло в мешке с мукой стоящем в углу.

Медведев, не выпуская из рук меча, прокатился по земле, ужом извиваясь между вонзающимися рядом стрелами, и укрылся за грудой пустых бочек, которую присмотрел на этот случай, сразу, как только вошел во двор.

Распахнулась дверь людской и оттуда выбежали Ивашко и Алеша выхватывая на ходу сабли, а за ними толстый лысый слуга с копьем в руках. Со сторону конюшни, прихрамывая, бежал другой слуга с топором.

— Эй вы! — крикнул из-за саней Медведев. — Если хотите жить — стойте, где стоите! Говорю вам — я московский дворянин и послан сюда самим Патрикеевым!

— Не слушайте его! — заорал Козел. — Вперед! Бить насмерть!

Медведев завел этот разговор лишь для того, чтобы дать время своим людям оценить обстановку, занять позицию и приготовиться к бою.

Двое вражеских лучников были поражены стрелами, Ивашки и Василия в течение первых же трех секунд атаки, но Алеша промахнулся и третий готовился к выстрелу.

Медведев был совершенно хладнокровен. Год назад, стоя перед великим князем, он вовсе не хвастался, утверждая: «Бывало, государь, я стоял и против дюжины». Будь он один, он справился бы сейчас со всем этим сбродом за минуту, не дав им даже опомниться, но сейчас его тревожили несколько обстоятельств.

Во-первых, он опасался за Алешу, который был непревзойденным следопытом и разведчиком, лицедеем, умеющим принимать разные облики, но совсем никудышным воином, а, следовательно, легкой добычей противника. Медведев слишком дорожил талантами Алеши, чтобы позволить ему погибнуть в какой-то нелепой стычке.

Во-вторых, следом за мужчинами из людской показалась перепуганная Любаша и, увидев неподвижно лежащего посреди двора купца с окровавленной головой и наступающих из ворот людей, решила, что батюшка убит. Она пронзительно завизжала и, забыв обо всем на свете, бросилась к отцу, еще больше осложнив Василию задачу.

В третьих, надо было обязательно спасти жизнь беззащитному купцу Манину, лежавшему без сознания между двумя противоборствующими группами, поскольку он, быть может, оставался единственной ниточкой к исчезнувшему монаху.

Не более секунды понадобилось Медведеву, чтобы найти правильное решение.

Он внезапно вынырнул из-за бочек и, вскочив на вершину груды, крикнул нападающим!

— Я вас предупредил! Теперь берегитесь!

Ему необходимо было их секундное замешательство, чтобы быстро скомандовать:

— Алеша, Ивашко! — быстро купца в дом!

Весело гикнув, как когда-то на Донской засечной полосе, Медведев прыгнул с груды бочек в самую гущу нападающих.

Через десять секунд последний из трех лучников лежал с отрубленной рукой, орошая кровью белый снег, двое копьеносцев, уронив свои пики, уткнулись лицами в землю, а Медведев наносил бешенные удары сразу трем остальным, воинам, едва успевшим выхватить сабли, причем каждый удар был если не смертельным, то выводящим из боя.

Внезапность, молниеносность атак и безудержная отвага — вот что было решающим в поединке одного со многими, и Медведев владел всеми этими качествами в полной мере.

У него уже оставалось только трое противников, когда десятник, вдруг сообразив, что атака Василия лишь прикрывает отступление остальных его людей в дом — Алеша с Любашей уже встаскивали на крыльцо купца, а Ивашко с саблей в руке прикрывал их отступление.

И тогда десятник Козел, схватив воткнувшееся в землю копье одного из убитых, с неожиданной силой метнул его в Ивашку.

Тот успел уклониться, но недостаточно, и копье воткнулось под его левую ключицу, повалив в снег, который сразу стал краснеть.

Эта выходка стоила десятнику жизни, потому что он на одну секунду упустил из виду Медведева, а Медведев всего лишь на долю секунду опоздал, чтобы предотвратить бросок копья, потому что пронзил десятника насквозь в тот самый момент, когда копье покинуло его руку…

Последний оставшийся в живых воин, не стал дожидаться, пока Медведев повернется к нему. С криком ужаса он бросил саблю и, не переставая истошно вопить, вылетел за ворота.

Медведев плотно затворил их и бросился к Ивашке…

…Когда невдалеке за углом грохнула пищаль, сотник Дубина шмыгнул носом, потер руки, и весело скомандовал:

— Второй, пятый и седьмой десяток ко мне! Стройся! Остальные — окружить дом купца!

Аркадий и Сысоев остались у костра одни.

Сысоев сидел на камне, грея руки, Аркадий тоже протянул к огню свои и заметил, как блеснули глаза его охранника при виде перстня.

— Чистое золото, — сказал Аркадий. — И я готов уступить его тебе, если ты окажешь мне маленькую услугу.

— Какую же? — горячо заинтересовался Сысоев.

— Признаться честно, я хотел бы выбраться из Новгорода… Но у ворот проверяют бумаги… начнутся расспросы…

— Провести тебя, что ли? Это я могу! — обрадовался Сысоев.

— Зачем тебе рисковать, я сам могу пройти, для этого мне нужна твоя московская одежда… Я готов прямо сейчас отдать тебе этот перстень и свою рясу, а ты мне — все, что на тебе… А?

Сысоев обрадовался, и через минуту они поменялись одеждой.

Надевая рясу, воин наткнулся на мешочек с монетами.

— А это что? — удивленно спросил он.

— Это тоже твое — улыбнулся Аркадий и, сняв с пальца перстень, протянул Сысоеву — Примерь, мне кажется, он точно тебе подойдет.

Аркадий оглянулся. Вокруг никого не было. Со стороны купеческого дома доносились крики и звон оружия.

Яд в перстне действовал молниеносно, и когда Аркадий повернул голову, Сысоев уже лежал на снегу практически мертвым, лишь одна нога еще немного подрагивала.

Аркадий быстро снял с его пальца перстень и спрятал в карман, затем вынул из мертвых рук мешочек, и развязал. Бросив рядом с телом Сысоева несколько монет, он прикрепил мешочек к своему поясу, затем повернул мертвеца лицом вверх, с трудом оторвал от земли камень, на котором только что сидел его собеседник, поднял над головой и обрушил его на голову Сысоева, превращая лицо в кровавое месиво. Со стороны дома купца Манина раздался протяжный вопль ужаса. Аркадий удовлетворенно улыбнулся, еще раз огляделся и, убедившись, что никого вокруг нет, быстро растаял в наступающей темноте, удаляясь в сторону, противоположную купеческому дому.

… Медведев втащил Ивашку в дом. Из большой раны под его ключицей хлестала кровь, но парень был в сознании.

— Господи, — всплеснула руками Любаша и бросилась к нему.

Увидев Медведева, она застыла в изумлении…

— Это… Это… — прошептала она, — Васи…

— Да, Любаша это я, но сейчас не до воспоминаний! Что с отцом?

— Тольку кожу на голове содрало… — пролепетала она, все еще не веря своим глазам.

— Любаша, — серьезно сказал ей Медведев, — Это очень хороший парень. Его зовут Ивашко. Он тебе потом все расскажет и про себя и про меня… А пока что, надо за ним присмотреть. Ты умеешь делать перевязки и ухаживать за раненными?

— Да-да, как же, — быстро закивала головой Любаша, глядя на Василия завороженными глазами, — в том году как ты уехал, московиты наш дом разграбили, а батюшку ранили и я за ним…

— Все ясно! Оставляю Ивашко на тебя, а мы с Алешей должны приготовится к осаде дома, я думаю, это было только начало! Но ты ничего не бойся!

— Я не боюсь, — сказала Любаша и, улыбнулась — Раз ты здесь — я ничего не боюсь.

— Вот и отлично — еще увидимся. В случае чего, во всем помогай Ивашке и Алеше. Делай все, что они скажут! Ты поняла?

Она закивала.

— Алеша за мной, быстро!

Они вышли во двор.

— Слушай внимательно. Тут творится что-то странное. Возможно, дом действительно окружен и тогда сейчас начнется второй штурм. Ты должен незаметно выбраться отсюда — не мне тебя учить, как, — сейчас же отыскать Патрикеева и обо всем ему… Леший меня раздери, кажется, поздно!

Раздался громкий стук в ворота, и хриплый голос сотника Дубины грозно заорал.

— Именем Великого московского князя Ивана Васильевича приказываю отворить ворота и, не медля, всем сдаться! Дом окружен, у меня здесь сотня людей, — он громко высморкался и продолжал, — и сейчас подойдет пушка! Да, пушка! Вы поняли?

— Не может быть, — прошептал Медведев и вдруг радостно заорал: — Иван?! Дубина??! Это ты??!

— Кто это? — растерянно спросил за воротами сотник.

Медведев подбежал к воротам и широко распахнул их!

— Иван! Здорово!

— Медведев? — Дубина был потрясен. — Откуда? Как? А где изменники?

— Какие изменники?

— Мне сказали, что сюда только что приехал главный новгородский мятежник!

— Кто сказал?

— Ну-у… Один человек…

— Монах? Аркадий?

— Да, — изумленно вытаращил глаза Дубина.

— Где он?

— Там за углом у костра… Под охраной…

Медведев вытащил из-за пазухи грамоту и сунул под нос Дубине.

— Послушай Иван, я служу великому князю и выполняю его особое поручение. Никаких изменников здесь нет, и не было. А вот монаха нужно обязательно немедленно доставить к Патрикееву.

Дубина глянул в грамоту, повертел великокняжескую печать и вернул.

— Вот что, Медведев, ты у меня служил, тебя хвалил сам Патрикеев — я тебе верю. А и правда — кто такой этот монах! Эй, Петруха, ну-ка, быстро к костру да приведите сюда этого в рясе!

И вдруг он увидел тела своих людей, разбросанные по двору.

— Обожди Медведев, как же так? Если нет изменников… Ай-ай-ай, да тут же мои лучшие люди лежат побитые… Ай-ай-ай, неужели? Неужели сам десятник Козел? Точно он! Не дышит? Кто это сделал, Медведев, отвечай сейчас же! Кто убил моих лучших людей?

— Ты что, Иван, таких скверных воинов я отродясь не видал! — Я им говорю, стойте, а этот как ты его назвал, — орет «Бейте их насмерть!» и никаких грамот смотреть не хотел. Ну, сам посуди, что мне оставалось делать?

— Ох, Медведев, Медведев, — ай-ай-ай, что ж ты наделал?! — Извини дружок, бывший мой десятник, но должен я тебя арестовать да к боярину Щукину доставить. Да-а-а, а как ты думал? Людишек-то этих, я на что списывать буду, а?

— Ладно, согласен, — сказал Медведев, — но давай не к Щукину а к самому верховному воеводе Патрикееву — он тебя еще и пожалует, вот увидишь?

— Да? — заколебался Дубина,(это же какие выгоды можно извлечь от знакомства с самим Патрикеевым, это ж можно и до тысяцкого дослужится, а, может, и людишек, наконец хороших дадут) и махнул рукой, мол, где наша не пропадала, — Будь по-твоему, Медведев, вот люблю я тебя почему-то, а почему и сам не знаю. Ты у меня всегда на первом месте был, помнишь?

— Конечно, Иван, конечно. Скажи, а как сделать, чтоб этот дом никто не трогал — во-первых, здесь остаются мои люди, один из них ранен, а во-вторых купец Манин — наш человек.

— Не волнуйся дом и так под охраной, никто никого не тронет.

— Тогда позволь мне попрощаться с моими людьми, и я готов с тобой идти.

— Прощайся, только недолго, — благодушно согласился Дубина. — Сейчас приведут монаха, и двигаем походным строем прямо к Патрикееву.

… — Как, ты еще здесь? — удивился Елизар Бык при виде Аркадия. — Браво! Тебе очень к лицу в московском наряде!

— Боюсь, что от твоей веселости не останется и следа, после того, как я сообщу тебе, что случилось.

— Что же случилось? — нахмурился Елизар.

Аркадий вынул перстень и положил перед ним на стол.

— От этого надо немедленно отказаться. Только что у меня был человек, который, не принадлежа к нашему братству, наверняка знал, что члены его носят такие перстни.

— Это невозможно!

— А я тебе говорю, что возможно! Я проверил. Мне пришлось сослаться на мастера Ефима и я готов поклясться, что это имя ему известно!

— Надеюсь, этот человек мертв?

— И я надеюсь. По крайней мере, я сделал для этого все, что мог, напустив на него шайку московских головорезов.

— Как его звали?

— Вряд ли ты знаешь. Некий московит по фамилии Медведев.

— Что?? — вскочил с места Елизар. — Василий Медведев?

— Да, — удивился в свою очередь Аркадий. — Тебе о нем что-то известно?

— Еще бы! — воскликнул Елизар и побледнел.

Это вполне возможно… Ведь Медведев проводил в своем имении расследование после бегства Степана, которому помогли Ефим и Симон… В его руках оказался крест Ефима… Рисунок мог запомниться… С кем еще он общался? С Федором Бельским… Да, конечно, — он ведь был в Горвале… Разговаривал с Никифором… А у князя Федора мог видеть Марью… У них наши символы на перстнях… Неужели он о чем-то догадался?… Черт побери, я же говорил в свое время Симону, — не нужно этих нелепых игр с отравленными кольцами, и был прав — уже два несчастных случая произошло, а теперь на тебе!.. Кто угодно, но только не Медведев! Ведь этот и вправду может раскопать! Может. Ба! Он же в дружбе с Иосифом Волоцким, который поклялся нас найти и искоренить! Только этого не хватало! Нет, нет, без паники, пока еще ничего не случилось. Спокойно. Необходимо принять меры. Самые срочные меры…

— …что с тобой, ты меня слышишь, — тормошил застывшего Елизара, Аркадий.

— Все в порядке, — встряхнулся Бык, — Это очень хорошо. Хорошо, что ты сказал, сейчас и сразу… Ты оказал нашему братству огромную услугу… Я буду ходатайствовать о присвоении тебе следующей степени причастия — седьмой заповеди.

— Благодарю, брат Елизар, — поклонился Аркадий, — но я не понимаю…

— И не надо. Теперь берегись Медведева! Ни на секунду не сомневайся, что он жив. Измени свою внешность до неузнаваемости, потому что, если он тебя встретит — горе тебе!

— Но меня нет! Я убит! Я мертв! Мой обезображенный труп сейчас найдут возле костра! — воскликнул Аркадий.

— Если даже все поверят, Медведев не поверит. Так что постарайся с ним не встречаться! Всем братьям и сестрам, которых нечаянно встретишь в пути, вели от моего имени немедленно снять и спрятать все наши символы — перстни, кресты и прочее.

— Постараюсь. Я сию же минуту в закрытой кибитке отправляюсь в Углич и присоединяюсь к мятежным братьям! Как там рыба на Ильмене — не протухла? Этот Медведев тоже ее ищет!

— Ему уже не успеть. Я выезжаю туда на рассвете! Моя миссия здесь закончена — наши братья Алексей и Дионисий с почетом приняты в свиту великого князя Ивана Васильевича! Им обещаны хорошие приходы в главных храмах Москвы.

— Превосходно! Тогда удачи и счастливого пути!

— И тебе того же!

Служители тайной веры обнялись.

… Пока сотник Дубина ждал монаха, Василий отвел в сторону Алешу.

— Оставайся в этом доме, пока не выздоровеет Ивашко, или пока я не вернусь. Постарайся разузнать все о монахе — как жил, с кем общался, куда ездил, ну сам знаешь. Боюсь, меня пару дней не будет.

— Я все понял, — поклонился Алеша.

К Дубине на всем скаку подлетел взволнованный Петруха, что-то зашептал ему на ухо и что-то передал. Сотник выругался и сплюнул.

Дурное предчувствие охватило Медведева.

— Что случилось? — подошел он.

— Сысоев, которому я поручил охранять монаха, убил его, ограбил и утек! Вот, же сукин сын! Я всегда говорил — от жадного жди беды! Гляди, что обронил возле трупа. Наверно у монаха были. Новая, московская. Я таких еще не видал — Дубина протянул Василию новенькую блестящую монету.

Медведев повертел ее в пальцах. Да, это несомненно была одна из тех монет из мешочка Патрикеева который он передал монаху. Василий с изумлением увидел двуглавого орла, который раньше встречался только на византийских деньгах, и кроме обычной надписи кириллицей корявыми большими буквами по окружности «Великий князь Московский Иван Васильевич» еще одну: латинскими буквами внизу было аккуратно выведено то же самое имя, которое он совсем недавно видел на стволе пушки:

ARISTOTELES

Глава десятая ОТДЕЛЬНАЯ ПЛАХА ДЛЯ МЕДВЕДЕВА

Тайнопись Y

ОТ ПРЕЕМНИКА

10 января 1480 года


Высшей Раде Братства


Настоящим приказываю немедленно собрать Высшую Раду Братства для принятия срочных и неотложных мер безопасности. Только что стало известно, что тайные символы Братства — монограммы со скрижалями, находящиеся на перстнях и нательных крестах, могут быть опознаны непосвященными лицами и, таким образом, подвергнуть смертельной опасности не только отдельных членов, но и все Братство в целом. В связи с этим Высшая Рада должна:

1. Используя все возможные меры, в том числе гонцов, нарочных и голубиную почту, оповестить ВСЕХ членов Братства, где бы они ни находились, о грозящей опасности.

2. Каждый член Братства обязан немедленно снять с себя все перстни или кресты, заключающие тайные символы нашей Веры, — Моисеевы скрижали и тщательно сохранить их в недоступном для посторонних месте, с целью последующей передачи лицам, которых укажет Братство.

3. Поручить самым достойным членам Братства сбор всех личных знаков со скрижалями так, чтобы ни один перстень, ни один нательный крест не пропал. Каждый, кто не предъявит выданных ему при посвящении символов, будет немедленно привлечен к суровой ответственности, вплоть до лишения жизни. Ни один символ нашей Веры не должен попасть в чужие руки!

4. После окончания сбора, все символы должны быть тщательно пересчитаны членами Высшей Рады и, в зависимости от материала, из которого они сделаны — отправлены на переплавку либо бесследно уничтожены.

5. Приступить к разработке новых тайных способов распознавания друг друга членами Братства.


Во славу Господа нашего Единого и Вездесущего!

ПРЕЕМНИК.


Член Высшей Рады Братства, брат Десятой Заповеди, доктор Корнелиус Моркус, высокий мужчина с добрым лицом, медленно и осторожно снял большой золотой перстень с безымянного пальца левой руки, положил его в маленькую золотую шкатулку, запер шкатулку золотым ключиком, ключик задумчиво подержал в руках, а затем опустил в фарфоровый сосуд с кислотой, а шкатулку в сосуд со щелочью — там, они будут в целости и сохранности, там их никто никогда не найдет, да и вряд ли кто посмеет искать у известного на весь стольный город Вильно лекаря.

Ну, вот и доигрались!

А ведь десять лет назад, когда принимали решение о введении отличительных символов для членов Братства, только он, да Елизар Бык предупреждали о ненадежности и опасности этой выдумки Симона Черного, но никто их не послушал. Членов Высшей Рады было в то время семеро, и получилось что пятеро — «за», и только они с Быком «против». Жив был еще в то время великий иудейский мудрец Схария, книжник, знаток всех вер, астролог, алхимик и отличный лекарь, покойный учитель Корнелиуса, патриарх и основатель Братства, именуемый нынче Пророком, и последнее слово было за ним. И, вот, Схария, сам большой любитель таинственности и секретности, — разумеется, тоже поддержал идею своего любимца Симона Черного, все закричали «Хвала!» ну и приняли, конечно.

А теперь вон, сколько хлопот, собирай, учитывай, переплавляй… Да еще придумывай новые способы опознания…

Однако, сейчас некогда об этом думать — вон внизу пациент ждет. Елизар о нем писал, значит, возлагает надежды, ну что ж, на первый взгляд парень лихой, может все и получится, надо только найти к нему ключ… Ключик… Маленький золотой ключик в сосуде с кислотой — не забыть бы…

Доктор Корнелиус покинул свою обширную алхимическую лабораторию на втором этаже большого каменного дома и спустился вниз в свою медицинскую лабораторию, где он творил чудеса, о которых потом рассказывали с восторгом не только братья по вере, но и обычные люди, самых разных вероисповеданий, те, кому знаменитый лекарь охотно и порой совершенно бескорыстно помогал в исцелении от недугов.

Доктор Корнелиус был особенно дружен с Елизаром Быком не случайно — у них так много общего — даже методы проникновения в чужие тайны: если богатому купцу охотно все рассказывали его вечные должники, то знаменитому лекарю с не меньшей охотой открывали свои и чужие секреты благодарные больные, поэтому ко всем просьбам Елизара Корнелиус относился особенно внимательно. Так и на этот раз. Когда Степан Ярый появился у него впервые, он осмотрел его ожоги и раны, сказал, что подумает, велел приехать через месяц, а сам сообщил Елизару, что, хотя он еще никогда не делал таких операций, с удовольствием попробует и, думает, что опыт закончится успешно. Он сообщил также, что пациент охотно согласился принять новую веру, однако по его, Корнелиуса мнению, этот человек, хоть способный и умный, но по натуре злой и жестокий, никогда ни во что не верил и верить не будет, поэтому ожидать от Степана искренней службы Братству по убеждениям — бессмысленно. Однако, Корнелиус видит другой метод, который вполне успешно работает по отношению к людям такого рода, вынуждая их прекрасно выполнять самые сложные и тягостные задания, на которые порой неспособны даже искренне верующие братья.

И вот сейчас, месяц спустя, Степан лежит на столе, привязанный к нему сыромятными ремнями и нетерпеливо ждет, когда этот лекарь, которого называют волшебником, вернет, наконец, его обезображенное до неузнаваемости лицу в былое состояние.

Двое учеников доктора Корнелиуса, Витас и Йонас — смена, которую он готовит для Братства — низко поклонились вошедшему учителю.

Корнелиус подошел к столу, присел на его край и, глядя прямо в глаза, ласково спросил у Степана:

— Ты помнишь наш уговор?

— Да. Я приму таинство посвящения в ваше братство сразу же после того, как снова увижу мое лицо прежним, и с той минуты готов выполнять любые ваши задания.

Корнелиус улыбнулся доброй и мягкой улыбкой:

— Прекрасно! Я решил сделать тебе подарок. Твое лицо будет не просто прежним. Оно будет лучше прежнего. Те части твоего тела, с которых я возьму кожу для лица, менее изношены. Так что ты станешь выглядеть моложе. И чуть-чуть иначе. Возможно, тебя не будут узнавать.

— Отлично! — сказал Степан и улыбнулся, если можно назвать улыбкой страшную гримасу изъязвленных губ, с которых свисают черные лохмотья. — Начинай, мой будущий брат по вере, — я готов.

— Однако, есть еще кое-что, о чем ты должен знать. Законы нашего Братства запрещают его членам обманывать друг друга, или укрывать что-либо, поэтому я должен тебя честно предупредить… — Корнелиус умолк, как бы готовясь сказать нечто важное.

— Говори скорее и начнем, — нетерпеливо сверкнул обнаженными зубами Степан. — Я уже в прошлый раз сказал, что согласен на любые условия!

— Дело в том, — мягко сказал лекарь, — что кожа, которой я покрою твое лицо, выдержит только год. Потом она увянет, начнет клочьями отпадать, кости обнажаться, снова пойдут страшные язвы, начнется горячка… Но ты не тревожься! — воскликнул Корнелиус, пересекая попытку Степана что-то сказать. — Не тревожься. Через год мы сделаем тебе новую операцию, потом еще и еще, а там, глядишь, и придумаем способ, удлинить срок… И этого не бойся! — воскликнул Корнелиус, снова не давая Степану открыть рот. — Не бойся, что я умру! Во-первых, я намерен жить долго, потому что знаю кое-какие способы продлить жизнь, насколько это позволит Господь наш Единый и Вездесущий, а во-вторых, в том случае если, паче чаяния, Господь не одобрит моих планов на долгую жизнь, вот видишь — у меня есть двое способных учеников, — они во всем помогают мне, они всему учатся, и скоро будут знать лекарское ремесло не хуже меня! А уж этого и вовсе не бойся! — снова перебил он Степана. — Этого-то не бойся точно. Пусть тебе даже в голову не придет, что наше Братство может потерпеть поражение и прекратить свое существование. Братство тайной веры будет жить вечно! Потому что, пока есть на земле люди — будут их тайны! Люди так устроены, что жить не могут без тайн, а потому наше Братство будет меняться, приобретая от века к веку разные формы и названия, но оно будет существовать вечно! Так что, подумай, Степан, может лучше тебе отказаться? — ласково спросил Корнелиус.

Только сейчас Степан понял, в какую безвыходную западню он угодил из-за этого проклятого продавца соли в Белой, который посоветовал ему обратиться к знаменитому лекарю.

Степан прекрасно сознавал, что отказ будет равносилен подписанию себе смертного приговора — он лежит сейчас крепко привязанный к столу и если откажется, сегодня ночью его тело будет покоиться на Виленском кладбище в безымянной могиле вместе с телами каких-нибудь неизвестных бродяг, — в этом нет никакого сомнения, потому что его уже посвятили в тайну существования братства и обратного пути быть не может! Но согласие означает прямую и постоянную зависимость от Братства навсегда, на всю жизнь! Зачем он пошел к этому проклятому лекарю?! Может быть, лучше было остаться уродом без лица, но ни от кого не зависеть? А разве в этой жизни можно ни от кого не зависеть? Все равно ведь приходится служить то одному, то другому… Так уж, может, лучше служить одному делу, а не разным людям? И какая, в конце концов, разница, что это за дело, главное — это иметь возможность убивать врагов, любить женщин, да весело жить! А уродом без лица как поживешь?

И Степан твердо ответил.

— Я не меняю своего слова! Если ты вернешь мне лицо, я буду служить вашему братству верой и правдой!

Доктор Корнелиус Моркус снова улыбнулся, как добрый, всемогущий волшебник и ласково сказал:

— Это правильно. Ничего не бойся, сынок, — впереди тебя ждет замечательная и долгая жизнь! Сейчас выпей это и уснешь. А проснешься уже с лицом. Но ты увидишь его лишь через месяц, когда я сниму повязки.

— Я готов, — сказал Степан и, приподняв голову, выпил до дна поднесенный ему кубок горькой темной жидкости.

— Во имя Господа нашего Единого и Вездесущего, — сказал Корнелиус своим ученикам. — Будем начинать.

Операция длилась долго и кончилась к полуночи.

— Устали? — спросил Корнелиус своих учеников.

Те молча кивнули.

— Тогда два часа сна и снова за работу. Витас, кто там у нас сегодня?

— Пятнадцатилетний мальчик. Он уже мертв, хотя еще дышит. Это уличный воришка. Вчера он неудачно вытащил кошелек у какого-то мастерового, который так огрел его по голове медным набалдашником своей трости, что проломил несчастному череп. Его сочли мертвым и уже привезли хоронить, но наши люди на кладбище, тут же сообщили мне, что для нас есть тело.

— Отлично! Еще дышит??? Это превосходно. Будем изучать кровеносную систему и легкие! Вы должны знать на зубок каждый мельчайший орган человека, если хотите стать похожими на меня и творить подобные чудеса, — он кивнул на Степана, голова которого была полностью обмотана тряпками, и лишь две соломинки для дыхания торчали из них.

— А что, — слегка бледнея спросил Йонас, второй ученик доктора, — разве мы будем разрезать… этого мальчика … еще живым…?

— Мы будем поступать так, как того потребует искусство врачевания, которому я вас учу! — жестко ответил лекарь. — Жду вас здесь через два часа.


…Федор Лукич Картымазов не мог надивиться красоте города, к которому приближался, медленно продвигаясь по наезженной московской дороге, медленно, потому что со всех сторон в ту же сторону двигались целые вереницы саней со съестными припасами, доспехами и оружием, сопровождаемые конными и пешими вооруженными людьми.

Долгий путь немного утомил Картымазова, но близость цели и открывшийся перед ним изумительный вид придали бодрости.

А восхищаться было чем, потому что никогда еще за пятьсот лет своего существования Углич — этот небольшой городок на берегу Волги не достигал такого небывалого расцвета как в годы правления князя Андрея Большого. Именно князь Андрей затеял огромную работу по обновлению ветхих от времени, но красивых, по старине выстроенных стен и палат древнего кремля, это он построил необыкновенной красоты собор Покровского монастыря, это при нем город наполнился мастерами и ремесленниками, торговцами и строителями, жизнь кипела и бурлила и, казалось бы, что еще надо, а вон, поди ж ты — гордый и вспыльчивый нрав князя толкал его к сопротивлению старшему брату, гордыня не позволяла ему смириться с нарушением навсегда уходящих в прошлое старых порядков, она неуклонно вела его к гибельному бунту, который в конечном своем итоге погубит и князя и его семью и его любимый город, который никогда уже не будет таким прекрасным как сейчас!

Но не дано человеку знать грядущего… Не дано…

— Ты ли это, Федор Лукич?! — Услышал вдруг Картымазов за своей спиной какой-то странно знакомый, будто недавно слышанный голос.

Он обернулся.

— Зайцев?! Макар! Откуда ты здесь?

— Да уж видно судьба так хочет, чтоб я то с тобой, то с зятем твоим непрерывно встречался — давеча снова меня чуть не пришиб, великан чертов, но на этот раз, он был в лучшем настроении, и мне даже кажется, что мы подружились!

Они обнялись, как старые приятели, и Зайцев рассказал ему о том, как Филипп сам-один хитроумно схватил князя Оболенского и доставил его воеводе Образцу.

У Картымазова потеплело на душе, и он внутренне порадовался за успехи зятя, который, к тому же, был ему почти сыном, — да и хорошо, что закончилась, наконец, эта странная и тягостная история с князем Оболенским и его посланцами, хотя еще неизвестно, какие она будет иметь последствия.

— … И вот прискакал я в Волок Ламский, — закончил рассказ Зайцев, — а там пусто — князь Борис, вся семья его и весь двор со служивыми людьми — все в Углич поехали. Говорят, в гости к брату…

— С дороги! С дороги! — раздались вдруг впереди крики, и все стали сбиваться к обочине.

Навстречу им, двигался большой кортеж, выехавший из городских ворот. Нарядно разукрашенные кибитки и сани, около сотни вооруженных всадников сопровождения — вся эта шумная толпа промчалось мимо Картымазова и Зайцева, стоящих на обочине в снегу по самые животы лошадей, обдавая их грязными брызгами черной смеси земли с подтаявшим снегом.

— Я узнал их! — сказал Зайцев Картымазову. — Это княгини Ульяна Волоцкая и Елена Углицкая со всеми княжескими детьми и всеми своими придворными… В отдельных повозках все их вещи, уложенные, как в дальнюю дорогу… Что это значит?

— Это значит, — сказал Картымазов, — что князья отправили своих жен и детей в безопасное место. Мужчины поступают так только в одном случае…

— Когда готовятся к войне — негромко продолжил Зайцев.

— Совершенно верно, — глубоко вздохнул Картымазов. — И должен сказать тебе честно — все это мне очень не нравится…


… В то время когда Картымазов и Зайцев приближались к Угличу, Филипп с Данилкой приближались к Новгороду.

Пушки мастера Аристотеля стреляли теперь значительно реже, в городе еще шли одиночные бои, но главари мятежников были схвачены, архиепископ Феофил уже отправлен под конвоем в Москву, где будет заточен в Чудов монастырь, откуда больше никогда не выйдет, составлялись списки сотен семей, неблагонадежных жителей, которых навсегда вывезут из Новгорода и расселят по самым дальним и необжитым уголкам московского княжества, и, наконец строились на Волхове плахи, где будут казнены сто главных московских врагов со всеми их семьями.

Филипп, житель лесов, привыкший к тишине, едва не оглох от грохота, шума и криков в огромном военном стане московитов под стенами Новгорода, пока путем длительных расспросов добрался, наконец, до шатра верховного воеводы.

Ларя Орехов сказал, что воевода сейчас в городе, они еще два часа ждали, слоняясь по округе в поисках чего-нибудь съестного, с чем, как оказалось, тут были большие трудности, потом, наконец, появился Патрикеев, но сразу Филиппа не принял, а когда принял, то выглядел настолько уставшим, что чуть было не уснул, чем очень разочаровал Филиппа, который думал, что будет встречен воеводой как настоящий, герой и начал было подробно рассказывать о своих подвигах.

— Короче, Бартенев, — раздраженно перебил его Патрикеев, вдруг встрепенувшись — ты мне прямо скажи — ты схватил Оболенского или нет?

— Йо-х-хо! А как же иначе? Конечно, схватил сам… один и доставил воеводе Образцу. А вот его грамота о том.

— Ну, так давай ее сюда и не морочь мне голову дурацкими байками!

Он покосился на тяжелый большой ливонский щит Филиппа, прислоненный к столбу шатра, небрежно сломал печать, чертыхнулся, пробежал глазами грамоту и швырнул на стол.

— Молодец! — воскликнул он. — Я так и знал, что ты справишься. У меня нюх на людей! Потому государь только мне и поручает их подбирать. Я доложу о тебе великому князю. Он давно хотел прищемить хвост этому Лыку, чтоб не бегал туда-сюда, да знал кто в княжестве хозяин! Слушай, это твой щит? Мне кажется, я его уже видел когда-то…

— Этим щитом пожаловал меня Боровский наместник Образец, за то что я притащил к нему этого Лыко!

— Ах да, вспомнил, — мы были вместе в том походе, когда Образец нанес сокрушительное поражение ливонцам, а магистр ордена, покидая поле боя, швырнул этим щитом в Образца, но к счастью не попал! Великий князь очень смеялся, когда ему рассказывали эту историю! Ну, ладно, иди, отдыхай — Ларя тебя устроит!

— А это… — замялся Филипп.

— Что еще? — раздраженно спросил Патрикеев.

— Не вели казнить, воевода, да помниться ты шубку со своего плеча обещал, тому кто…

— Ах, да, верно! Но ты хотел коней, и мы остановились на полтиннике!

— На рубле, князь, — поклонился Филипп.

— Что ты говоришь? Дорого, черт возьми, обходится московской казне ловля изменников! Ладно, придешь завтра утром — дам тебе твой рубль!

— Благодарю, воевода, — поклонился Филипп, — И еще я хотел спросить, — тут шурин мой — Василий Медведев, не появлялся?

— Что? — Зарычал Патрикеев так, будто ему сунули палец в свежую рану, — Медведев? Под стражей твой Медведев! И, надеюсь, ему в ближайшее время отрубят голову за его преступления!

— Какие преступления? — поразился Филипп.

— Какие? А вот какие: я поручаю ему встретиться с одним человеком и кое-что у него узнать. Вместо этого он ухитрился так напугать беднягу, что тот должен обратиться за помощью к нашему войску, что стояло поблизости: прибегает и кричит — мол, пришел человек, машет мечом, грозится меня убить — спасите! Сотник посылает десять людей для выяснения дела и, — что же ты думаешь? — Медведев, не моргнув глазом, всех их убивает! Нет, ты только подумай! Это у себя на Угре ему дано право казнить и миловать, кого он хочет, но не тут! Перебить целый десяток наших собственных воинов! Да это предательство! За это плаха грозит! Но этого мало, — пока он своих убивал, кто-то прикончил человека, от которого Медведев должен был получить ценные сведения! Таким образом, государственное дело оказалось загубленным! Великий князь еще ничего не знает — и только это пока сохраняет твоему дружку жизнь! Государь занят — к нему срочные гонцы из Пскова прибыли, но как только он освободится, и я ему обо всем доложу — уверен, он тут же распорядится отрубить твоему шурину голову, тем более что плахи готовы — завтра будут казнить на Волхове новгородских изменников, но я лично сегодня же распоряжусь, чтобы изготовили еще одну — отдельную плаху — специально для Медведева!


… Новость была совершенно неожиданной и очень тревожной — измученные, израненные и уставшие гонцы сообщили великому князю, что ливонское войско внезапно напало на псковскую землю крупными силами.

1 января в день обрезания Господнего, ливонцы, пользуясь православным праздником, с ходу захватили Вышгородок, именуемый ими Мариенбургом, сожгли городскую стену и церковь, а большинство жителей, в том числе женщин, детей и стариков беспощадно порубили мечами, так что по сточной канаве, где обычно стекают нечистоты, еще целые сутки текла из города человеческая кровь.

Теперь немцы всем войском идут ко Гдову, который долгой осады не выдержит, потому что в ливонском войске пушки и много инженеров, умеющих подрывать городские стены.

Но и это еще не все. От пленного удалось узнать, что сам магистр Бернгард фон дер Борх во главе стотысячного войска готовиться выступить маршем прямо на Псков.

Великий князь отпустил гонцов и глубоко задумался.

Они, несомненно, собирались поддержать здешних заговорщиков! Как хорошо, что я выступил к Новгороду на месяц раньше… Все их замыслы провалились… Здесь все уже закончено… Войско освободилось… Не вышло у вас голубчики, не вышло! Думали с двух сторон меня прижмете… А я вот завтра соберу военный совет да пошлю большую часть своего войска на вас! Вот тогда и посмотрим! А воеводой назначу князя Андрея Никитича Оболенского — он воин добрый и не раз уже вас бивал! Вот тут-то вы и попляшете у меня…


Иван Василевич даже тихонько рассмеялся, потирая горбинку на носу, как тут раздался нервный короткий стук в дверь и тотчас на пороге появился бледный Патрикеев. На нем лица не было.

— Что-то еще стряслось? — убрал с лица улыбку великий князь.

Патрикеев только кивнул, проглотив слюну.

Иван Васильевич сел в кресло, скривившись от боли — всегда зимой проклятые болячки вылезают — и тяжело вздохнул:

— Выкладывай.

— Только что прискакал мой человек из Углича.

Великий князь насторожился.

— Да? И что же интересного у братца Андрея.

— Две недели назад князь Волоцкий со всей семьей и двором приехал в Углич. Князья Андрей и Борис разослали по все концам московского княжества, где у них есть земли, гонцов и объявили общий сбор всех своих дворян и служивых людей. Только что они отправили своих жен и детей со свитой и всеми пожитками в сторону литовской границы. Со всех сторон в Углич стекаются сотни людей с оружием. Из Москвы сообщают, что как только ты, государь покинул столицу, князь Андрей, тайно посетил Вознесенский монастырь в Кремле, где, живет в иночестве матушка твоя, вдовствующая великая княгиня Мария и испросил на некое дело тайное благословение, которое и получил, поскольку, как ты знаешь он с малолетства ее любимый сыночек.

Лицо великого князя покрылось бледностью.

— Значит и матушка с ними, — прошептал Иван Васильевич и скривился, словно ребенок готовый вот-вот заплакать, — почему она с ними, а не со мной? Постой, а что же все это значит? — Так же шепотом спросил он у Патрикеева, — Ведь это уже не просто нарушение моей воли, это не просто неповиновение — это же какой-то заговор!

— Нет. Гораздо хуже, государь!

Патрикеев поклонился, потом выпрямился и четко произнес, глядя прямо в глаза великого князя:

— Это МЯТЕЖ!

Часть вторая ЗАГОВОР

Глава первая СЕСТРА ВТОРОЙ ЗАПОВЕДИ

За десять лет службы Юрок Богун еще никогда не видел князя Федора в таком необыкновенном состоянии духа.

Нет, кое-что похожее, конечно, наблюдалось и раньше — князь однажды уже был влюблен — его роман с Марьей, дочерью королевского бобровника Никифора Любича продолжался почти год, и бывало, что Федор находился в приподнятом настроении, но та любовь казалась какой-то обычной, будничной, больше того, князь, как бы, постоянно стеснялся ее и боялся, чтоб кто-нибудь, даже из слуг, не увидел каких-нибудь проявлений этой любви. Один Юрок, посвященный во все секреты любовных свиданий, иногда встречал Марью за стенами замка и провожал ее по тайным переходам прямо в княжеский кабинет, соединенный со спальней, но, впрочем, это было только вначале, а потом князь велел изготовить еще одну копию ключа, который был только у него — ключа от потайной калитки в стене замка, прилегающей к лесу, — с тех пор Марья приходила в любое время и, случалось даже Юрок не знал, находится она в замке или нет.

Но с того рокового момента, когда не без помощи князя Ольшанского, с которым всегда и везде происходили какие-то удивительные истории, в замке Горваль появилась старая княгиня Юлиана со своей очаровательной и необыкновенно богатой дочерью, князь Федор Бельский изменился до неузнаваемости.

Он переодевался каждый день по три раза и срочно отправил в Вильно людей за покупкой новой, самой модной одежды. Теперь он расхаживал по замку, словно столичный придворный в ожидании аудиенции у короля, но ожидал он встречи с княжной Анной, и встречи эти происходили обычно до обеда в бронном зале у камина — если погода была снежная и пасмурная, — или в маленьком саду, очень красивом, с покрытыми инеем и снегом ветвями, — если стояло солнце и не очень донимал мороз.

В предобеденных прогулках их всегда сопровождала княгиня Юлиана, а после обеда, когда старая княгиня почивала, князь оставался с княжной наедине, и один Господь знал, о чем они там ворковали, но только с каждый днем становилось ясно, что дело принимает нешуточный оборот.

Вначале предполагалось, что визит княгини с дочерью не продлиться более того времени, какое было необходимо на ремонт сломанной во время нападения разбойников кибитки. Но все само собой как-то так складывалось, что появлялись новые и новые причины для дальнейших задержек.

Не успели починить кибитку, как выпал снег и теперь пришлось снова переделывать ее, меняя колеса на санные полозья. Потом оказалось, что кибитка недостаточно тепла для зимнего путешествия и теперь ее надо утеплить…

Все прекрасно понимали, что все это лишь благие поводы, но, казалось, никто не хотел ничего менять, всем было весело, всем было радостно, а время летело так быстро и так незаметно…

На следующий же день после появления в замке княжны Анны, Федор распорядился не впускать больше Марью и даже поставил охрану у потайной калитки, чтобы она не могла пройти через нее, но охрана стоит там до сих пор уже больше месяца, так и не увидев Марьи, которая больше ни разу в замок не приходила, и тогда князь вдруг вспомнил о ней и дал своему канцлеру щепетильное поручение — отправиться в деревню Горваль в дом королевского бобровника и как-нибудь убедить Марью вернуть ключ.

— Прости, князь, — помявшись, ответил Богун, — позволь мне не по службе, а по дружбе высказать суждение по этому поводу.

— Конечно, конечно, — ты не слуга — ты мой самый близкий друг и я всегда высоко ценю твое мнение!

— Понимаешь, Федор, если у Марьи было когда-либо такое намерение, она давно уже изготовила копию этого ключа, так что стремиться к его возвращению бессмысленно — проще приказать поставить на калитку новый замок. А раздражать несчастную покинутую девушку излишними напоминаниями о былом — жестоко!

— Видишь ли, Юрок, — слегка смутился Федор, — ты совершенно не знаешь Марьи! Я убежден, что ей и в голову бы никогда не пришло изготавливать копию этого ключа — она простая деревенская девушка и весьма далека от каких-либо тайн, интриг и тому подобных вещей. Но я хотел бы воспользоваться этим случаем, чтобы решить сразу две проблемы. Во-первых, я навсегда остаюсь в неоплатном долгу перед Марьей за то, что она спасла мне жизнь, когда негодяй Кожух собирался отравить меня по поручению дорогого братика Семена — я думаю, ты это хорошо помнишь… Чего я только не предлагал Марье, чтобы отблагодарить за эту услугу — она от всего категорически отказывалась. Я только теперь понимаю, что моя любовь к ней, нет — точнее то, что я принимал за любовь — это была всего лишь просто глубокая благодарность за ее поступок, которая постепенно переросла в привязанность, потому что она — Марья — она сама… Она сама все время подчеркивала свои чувства ко мне и мне это, конечно, льстило, но когда я встретил… даже только увидел Анну, я сразу понял, что настоящая любовь — это нечто иное… Тем не менее, я испытываю чувство глубокой вины перед Марьей, порой мне кажется, что я поступаю очень недостойно — но что я могу с собой поделать, скажи?! Нет, постой не перебивай меня — слушай. Так вот я решил, что должен Марью отблагодарить непременно. Я хочу, чтобы ты передал ее отцу эту шкатулку. Просто поставь ее перед ним и скажи, что это долг и благодарность князя Федора Бельского ему и его семье за дружбу, помощь и спасение моей жизни! И никаких отказов! Иначе я сочту это смертельным оскорблением моей чести!

Князь Федор передал Юрку большую старинную, очень красивую шкатулку красного дерева, тонко инкрустированную золотом с родовым гербом князей Бельских, и продолжал:

— Здесь находится дарственная грамота Марье Любич на пожизненное владение одной из принадлежащих мне деревень и золотые монеты в количестве, достаточном, чтобы составить очень хорошее приданое или безбедно прожить целую жизнь. Это — первое. Второе: меня несколько беспокоит, что уже более месяца Марья не подала о себе никаких вестей — я был бы безутешен, если б оказался причиной ее нездоровья или… Одним словом, прошу тебя выяснить, как она себя чувствует, все ли в порядке с ее здоровьем и не нужна ли ей какая-нибудь помощь.

— Хорошо, князь, — поклонился Юрок. — Я немедленно выполню твою волю.

…Князь Иван Ольшанский провел в замке Горваль более месяца, но ему так ни разу и не удалось толком поговорить с Федором.

Разумеется, они постоянно виделись во время обедов, прогулок, и бесчисленных развлечений, вроде фейерверков, маскарадов или выступлений бродячих музыкантов, которые князь Бельский устраивал едва ли не каждый день, стараясь развлечь своих гостей, а точнее одну гостью — княжну Анну, из-за которой он, казалось, позабыл все на свете, — но на серьезные обстоятельные беседы с братом, как это бывало раньше, времени не хватало.

Да что там греха таить, — честно говоря, князь Иван и сам немного втянулся в эту веселую сладкую и беззаботную жизнь, тем более, что княжна и ему казалась очень красивой девушкой, потому что была чем-то похожа на другую Анну — его жену, такую, какой она была еще десять лет назад.

Князь Иван, разумеется, не позволял себе ничего такого, что могло бы выйти за рамки обычных светских развлечений, так как был добрым православным христианином и верным супругом, несмотря на холодные отношения, царящие в его семье. Он давно уже подозревал, что жена, которую он искренне любил, вышла за него вовсе не по любви и даже не по расчету, потому что сама была не бедна, но лишь ради поддержания династических связей. Анна, урожденная княжна Чарторыйская, а ныне княгиня Ольшанская, любила в ранней юности совсем другого, незнатного молодого человека, но замуж вышла за князя Ивана, потому что это была «подходящая партия» — ее супруг носил древнее имя и был породнен с королевской семьей. То, что он был, наивен, как ребенок и слегка чудаковат в своем странном пристрастии к древнему оружию и рыцарским традициям, ее нисколько не смущало. Она быстро взяла бразды правления в свои руки, родила двух детей, превратила Ольшанский замок в чопорный, холодный дом, и завела в нем такие порядки, что князь Иван стал уезжать из собственного замка по разным настоящим и вымышленным делам все чаще и чаще, что Анну вполне устраивало.

Иван очень любил Федора, который приходился ему двоюродным братом, ценил его ум, восхищался его организаторскими способностями и потому стремился проводить с ним как можно больше времени, тем более, что Федор радушно приглашал его к себе, втайне про себя полагая, что для всех их общих дел будет гораздо безопаснее, если Иван будет под его присмотром.

Обычно они коротали вечера в многочасовых беседах об окружающем мире, о жизни, о Боге и часто после этих бесед Иван еще сам очень много думал об этих великих и вечных вещах, или шел к другому своему кумиру — вещему старцу Ионе, который, ввиду частого пребывания в замке Горваль вместе со своим патроном, уже имел тут свою полукомнату-полукелью, где постоянно молился перед маленькой иконкой при зажженных лучинках.

Но в этот приезд все получилось иначе.

Федор был полностью увлечен юной княжной, и у него ни на что больше не оставалось времени.

Старец Иона еще в пути расхворался, и весь месяц плохо себя чувствовал, запаривал различные травки, много кашлял и мало говорил. Когда князь Иван приходил к нему, а он делал это ежедневно, Иона так жалобно смотрел на него своими огромными, как у святых на старых иконах, глазами, и так сокрушенно вздыхал, будто с непонятным скрытым упреком, что князю становилось не по себе.

От всего этого на душе Ивана накопилась странная тоскливая тяжесть, и он решил поговорить с Федором, для чего нарочно с утра расспросил его о намерениях на день, потом следил, как все складывается и, наконец, улучив минуту после обеда, когда Федор был один в Бронной зале, явился к нему.

— Рад тебя видеть, дорогой братец! — Как всегда бодро и весело воскликнул Федор при виде длинного и худого лица Ивана, на котором сквозь вялую улыбку проступали печаль и уныние. — Ты чего это так пригорюнился?

— Ах, Феденька, не спрашивай, что-то в последнее время меня одолевают невеселые мысли…

Федор вскочил с места, бросился навстречу брату и попытался обнять его за плечо, что было нелегко, потому что Иван был намного выше ростом.

— А давай-ка, мы их возьмем, да и развеем по ветру, а? Давай, вместо них наберем полную голову веселых, а? Ну-ка, быстро выкладывай, что тебя гложет!

— Понимаешь, Феденька, я немного беспокоюсь… Мы с тобой давно уже не говорили о… ну… — Ольшанский оглянулся и понизил голос, — о наших делах.

— Ах, вот оно что! Спешу тебя обрадовать, Иван! Наши дела идут превосходно. Нет, ну не то, чтобы превосходно, но, в общем — хорошо. То есть, я хочу сказать — нормально. Я тебе сейчас все объясню. Видишь ли, мы должны запастись терпением. Король совсем недавно вернулся в Литву, и сейм обрушил на него массу всяких дел. Мне кажется, политика нашего княжества как внешняя, так и внутренняя окончательно еще не определилась. Надо месяц-другой выждать. Посмотрим, как король будет относиться к православным вельможам — к тебе, ко мне, к Олельковичу… И если что-нибудь будет не так — начнем действовать!

— А как? Как мы будем действовать? В прошлый раз ты что-то говорил о Москве…

— Это синица в кулаке, Иван! Она у нас всегда есть и никуда не улетит! Послушай меня, брат, ни о чем не тревожься… Всему свое время! А пока — веселись, развлекайся! О! Хочешь, давай совершим небольшое путешествие?

— С тобой? — обрадовался Ольшанский.

— Со мной и не только! Я намерен совершить прогулку в Кобрин.

— В Кобрин?

— Ну да! Надо же проводить нашу старую тетушку и Анну домой, чтобы вдруг с ними еще чего-нибудь не приключилось! Они будто бы везут какие-то ценности! Я, конечно, возьму своих придворных и с десяток вооруженных людей для охраны, но такой доблестный воин, как ты, стал бы украшением нашей компании! Тетушка и Анна очень тебя любят!

— Нет, Феденька, спасибо, — огорченно опустил голову Иван. — Я понимаю, ты влюблен, да и как можно не влюбиться в такую красавицу… Тебе сейчас не до меня…

— Дорогой брат, признаюсь тебе — я действительно влюблен и у меня по отношению к Анне очень серьезные намерения… Но об этом пока никто кроме тебя не знает. Понимаешь, я не хочу, чтобы сейчас, когда она получила это наследство… У меня есть надежда, что она со временем меня полюбит, по крайней мере, я сделаю все для этого, и тогда… Только тогда я предложу ей руку и сердце и скажу, что мне не нужен ее… Что мне не нужно ничего, кроме ее любви!

— Да-да, я все понимаю! Конечно, поезжай — нельзя же их оставлять одних — дорога не близкая… А я… Я, пожалуй, вернусь в Ольшаны и буду там ждать от тебя весточки… А ты уж меня не забывай, Феденька, ладно?

— Ну что ты! — обнял брата Федор. — Ты же знаешь, как я тебя люблю и ценю! Вот мои планы: из Кобрина я поеду в Вильно — давно там не был, — узнаю все новости, быть может, даже испрошу аудиенцию у его величества и если мне удастся побеседовать с королем, думаю, все окончательно прояснится — я имею в виду планы и замыслы, о которых мы говорили. Я немедленно сообщу тебе, мы снова встретимся и все обсудим!

— Хорошо, Феденька, я буду ждать! Береги себя!

— Ты тоже! И умоляю тебя Иван — не ищи в пути никаких приключений, слышишь?

— Феденька, — виновато сказал князь Ольшанский, — клянусь тебе, я никогда их не ищу! Это они меня почему-то всегда находят!

… Спустя два дня из ворот замка Горваль ровно в полдень под хриплое механическое кукарекание железных петушков на флюгерах высоких башенных шпилей, под звон бубенчиков на ярко разукрашенных санях, под веселое завывание дудок и грохот бубнов уже давно гостящих в замке бродячих музыкантов, из ворот замка Горваль вытекла пестрая разноцветная река, состоящая из санных, конных и пеших его обитателей.

Пешие в основном были провожающие хозяев слуги, воины охраны, да горвальские боброловы, пришедшие поглазеть на красочное зрелище, а санные и конные отъезжающие, миновав подъемный мост над рвом, разделились на три неравные группы и стали медленно разъезжаться в разные стороны.

Князь Иван Ольшанский с воинами, оруженосцем — все верхом — и простуженный старик Иона в теплой санной кибитке, весь укутанный шкурами, двинулись на север, направляясь в сторону своих Ольшан.

Самая большая группа, в которую входили пять саней и кибиток в сопровождении вооруженной охраны — князь Федор Бельский, княгиня Ульяна и княжна Анна Кобринские — свернули на запад, взяв направление к польской границе недалеко от которой и лежало кобринское княжество.

И, наконец, самая малочисленная, но самая шумная и веселая группа бродячих музыкантов-лицедеев, радуясь удаче и восхваляя щедрость князя Федора, в сопровождении местных жителей двинулась прямо в деревню Горваль, где намеревалась задержаться еще на пару дней, чтобы позабавить горвальских боброловов своим озорным искусством и весело потратить княжеские золотые в единственном кабачке этого бобрового царства.

В то время, когда веселая и шумная толпа заполнила неширокую центральную площадь, с противоположной стороны в деревню въехал одинокий всадник. Он был одет в теплый костюм из самого лучшего и дорогого сорта бобрового меха, а голову его полностью покрывал такой же меховой капюшон.

Добравшись до центральной площади всадник въехал в толпу веселых артистов и стал пробираться сквозь нее, время от времени стегая коня нагайкой. Лицедеи-музыканты по своей обычной привычке стали весело приставать к проезжему, громко дудеть в дудки, бить в бубны и корчить ему веселые рожи, но чем больше они пытались развеселить всадника, тем больше он раздражался, пока, наконец, выведенный из терпения, яростно размахнулся нагайкой и веселый мальчишка в шутовском колпаке вскрикнул от боли, и покатился по снегу, хватаясь руками за рассеченное до крови лицо.

От резкого удара нагайкой капюшон откинулся с головы всадника, и тогда все увидели, что это молодая девушка.

Местные жители мгновенно узнали ее, расступились, срывая с головы шапки и кланяясь.

Они растолкали удивленных артистов, освобождая проезд, и Марья, ни на кого не глядя, пустилась в галоп, быстро исчезнув за поворотом.

Она миновала еще несколько уличек, выехала на окраину и направилась к родному дому, одиноко стоявшему вдали у самого леса.

Прорубленная когда-то в этом лесу широкая просека до самого горизонта уже начала зарастать молодыми елочками.

А на широкой лавке у ворот, в шубе из такого же, как у дочери, дорогого бобрового меха сидел и, пожевывая свою вечную травинку, глядел куда-то в самый конец просеки, королевский бобровник Никифор Любич.

… — Как я рад тебя видеть, доченька, — Никифор ласково обнял дочь, когда они вошли в горницу. — Ты прекрасно выглядишь, моя красавица!

— Неправда, батюшка, я выгляжу ужасно и чувствую себя отвратительно, я изменилась, я стала другой — какой-то чужой сама себе — только что на площади я изо всех сил ударила какого-то мальчишку — бродячего лицедея, который хотел рассмешить меня, не зная, что мне не до смеха!

— Доченька, — успокоительно обнимая, гладил ее по спине Никифор, — Послушай меня… Все пройдет, все минует, все перетерпится и забудется… Вот увидишь!

— Отец, скажи мне честно, — утирая выступившие слезы, спросила Марья, — ты умышленно отправил меня за сто верст к этой волошанке, чтобы я уехала подальше от Федора и отвлеклась?

— Нет, ты же знаешь, — моя цель была совсем иной: тебе необходимо научится языку твоей матери, хотя бы в начальной степени, но я знаю — ты способная — ты учишься быстро. Это я совершенно бездарен в языках — я сражался в Валахии, познакомился там с Маричкой, потом прожил с ней семь счастливых лет, но так и не научился волошскому языку, кроме четырех слов: «Здравствуй, прощай, защищайся, выпьем!»

— Да, папочка, старуха мучила меня все эти полтора месяца целыми днями и ночами, заставляя разговаривать с ней только по-волошски…

— Я просил ее об этом. Каков результат?

— Если мне когда-нибудь случится попасть в Валахию, думаю, не пропаду!

— Это очень хорошо! — сказал Никифор и широко улыбнулся.

— А что тут у нас нового? Надеюсь, эта внезапно разбогатевшая нищенка уже уехала из замка?

Никифор тяжело вздохнул и крепко сжал Марьины плечи.

— Послушай, моя девочка. Я предупреждал тебя в самом начале, когда ты принесла присягу нашему Братству, что путь будет труден и потребует многих, порой самых болезненных жертв. Я предостерегал тебя также от излишнего увлечения князем Федором, с которым тебя по-настоящему связывало лишь служение Братству и выполнение порученных тебе дел. Так было?

— Да, это правда, — прошептала Марья.

— Твоя работа с князем Федором полностью завершена. В настоящее время он не интересует Братство. Поэтому он не должен больше интересовать тебя. Так удачно складывается, что и ты больше не интересуешь князя! Было бы намного хуже, если б тебе надо было приниматься за выполнение следующего тайного поручения Братства, а влюбленный князь Федор стал бы тебя преследовать, домогаться и еще, чего доброго, начал бы следить за тобой! Ты представляешь, как это усложнило бы твою жизнь, а его — вовсе поставило бы на край гибели, если бы он в чем-то помешал Братству?

— Где он? — тихо спросила Марья. — Я хочу увидеться с ним в последний раз.

— Князь уехал и вернется не скоро. Однако, он просил передать тебе, что навечно остается твоим должником, и всегда будет тебе благодарен, как за спасение жизни, так и за теплую дружбу, в знак чего просил передать тебе это.

Никифор указал на инкрустированную шкатулку с княжеским гербом.

Марья медленно открыла шкатулку, прочла дарственную грамоту, взяла пригоршню золотых монет и разжав ладонь поглядела, как они посыпались обратно проскользнув между ее тонкими, длинными пальцами.

Потом она глубоко вздохнула, отерла слезы, нежно поцеловала отца и сказала:

— Извини, я пойду к себе наверх, мне надо переодеться.

Никифор смотрел ей вслед.

Комната Марьи находилась на верхнем этаже, и когда она поставила ногу на ступеньку, Никифор сказал.

— Подожди минутку. За время твоего отсутствия в Братстве произошли некоторые события. Ввиду возникшей опасности, принято решение немедленно отказаться от нательных символов нашей веры — крестиков и перстней. Как видишь, на мне уже нет перстня, а крестик на шее — обычный, православный, как у всех. Сними, пожалуйста, свой перстень и дай мне — завтра приедет Трофим — ему поручено собрать все символы у членов Братства в нашей округе.

Марья взялась за перстень, чуть помедлила и не сняла его.

— Хорошо, батюшка я переоденусь, вернусь и передам тебе перстень.

Она медленно поднималась по ступенькам, и Никифор пристально наблюдал за ней.

На верхней площадке лестницы она остановилась и глянула вниз.

— Не задерживайся долго, доченька, — мягко по-отечески попросил Никифор. — Помни: тебя жду я, тебя ждет Братство, тебя ждет очень интересная жизнь впереди.

Марья кивнула, вошла в свою горницу и заперла за собой дверь.

Она подошла к окну и посмотрела вдаль.

Там, над лесом виднелись острые шпили башенок замка Горваль.

Марья резко сняла перстень с пальца и даже уловила в зимней тишине горницы, как едва слышно щелкнула внутри золотого украшения маленькая пружинка, обнажая ядовитый шип.

Теперь стоит только снова надеть кольцо на палец и все сразу кончится.

А внизу в светлице брат Десятой Заповеди Никифор Любич, с бледным бескровным лицом и застывшей неподвижно в углу рта травинкой горячо просил Единого и Вездесущего Бога, чтобы он дал силы его несчастной дочери. И хотя он прекрасно знал, что согласно верованиям Братства, Бог не слушает людских молитв, а поступает так, как считает нужным, он все же надеялся на его особую милость.

Марья уже поднесла перстень к кончику пальца, чтобы таким же резким движением сразу надеть его, последний прощальный взгляд уже скользнул по лесу, остановившись на давно вырубленной просеке, и вдруг ей привиделась мама Маричка, которую она помнила очень смутно, даже не ее, а нежные теплые руки, которые всегда так заботливо укутывали и так ласково обнимали… Перед Марьей вдруг пронеслась вся короткая, но яркая жизнь ее матери, рассказанная недавно отцом, а потом и жизнь его самого, богатая таким огромным количеством событий, приключений, подвигов и тайн, что хватило бы на десять человеческих жизней, а потом она по естественной инерции мысли вспомнила свою…

И вдруг в одну долю секунды Марья сразу и навсегда неизвестно почему поняла, что жизнь это бесценный неповторимый дар, который надо во что бы то ни стало использовать до самого конца, до самого края, до самого донышка, настолько, насколько позволит Господь, который сам создает и сам вершит людские жизни, и только он один знает и имеет право решать, когда и как они должны прекратиться…

Марья вдруг ощутила необыкновенную, никогда доселе еще не испытываемую жажду существования в этом мире с любой предназначенной ей судьбой — пусть тяжкой пусть сложной, пусть страдальческой, но, необыкновенной, насыщенной сверкающей чередой людей, стран и событий…

Она осторожно положила перстень на столик, быстро переоделась и, снова взяв перстень, вышла из горницы на лестницу.

Но это была уже не та убитая горем неразделенной любви, сломленная и подавленная несчастная девушка, которая несколько минут назад поднималась по ступеням.

Это была совершенно другая женщина.

— Хорошо, что ты быстро вернулась, — сказал Никифор, и краска стала возвращаться на его щеки. — Тем более, что я еще не успел сказать тебе самой главной хорошей новости.

— Какой же батюшка? — спросила Марья, и глаза ее вспыхнули таким неподдельным интересом, что Никифор мысленно поблагодарил Господа, и вдруг с облегчением понял, что больше ему никогда не придется опасаться за дочь в том смысле, в котором он еще совсем недавно за нее опасался.

Марья протянула перстень, и Никифор спрятал его в потайном ящике своего стола.

— Я хочу, дорогая моя доченька, поздравить тебя и сообщить, что Высшая Рада высоко оценивая твое искусство проникновения в тайну заговора князей, которая была известна всего нескольким лицам и относилась к высшей категории государственных тайн, приняла решение о присвоении тебе следующего ранга — сестры Второй Заповеди!

Марья залилась румянцем и низко поклонилась отцу, который снова обнял ее:

— Маричка достигла этого ранга спустя три года служения Братству, а тебе понадобилось меньше одного! Возможно, прав был Трофим, когда сказал во время твоего посвящения в таинство, что ты совершишь много славных и замечательных дел во имя Господа нашего Единого и Вездесущего!

— Приказывай, батюшка, я готова! — прошептала Марья.

Никифор снял с шеи маленький ключик, и вставил его в маленькую замочную, скважину, которая находилась на виду, но обнаружить ее мог только тот, кто точно знал, где она находится — ни дать, ни взять — обыкновенная червоточина, дырочка, проеденная короедом в бревенчатой стене дома.

Он повернул ключик два раза и совсем в другом месте на противоположной стене, где висели всевозможные охотничьи трофеи, голова оленя вдруг выдвинулась вперед и повернулась, открыв глубокий шкаф с двумя полками.

На одной полке лежали свернутые в трубки и расправленные документы с печатями и без них, написанные чернилами и красками разных цветов, ветхие и совсем новенькие и было их много, очень много. Но еще больше было на другой, нижней полке слитков золота, драгоценных камней и денег, отчеканенных едва ли не во всех странах христианской Европы и мусульманского Востока.

Никифор вынул несколько старых, свернутых в трубку документов с верхней полки и тяжелый мешок с монетами с нижней, положил все это на стол, с трудом переставляя непослушные ноги, зашагал к противоположной стене, снова повернул ключик и повесил себе на шею, а голова оленя возвратилась в прежнее положение.

— Сядь со мной рядом, сестра Второй Заповеди, — сказал он подвигая табурет, — Сейчас ты получишь новое задание. Но сначала взгляни на это. Ты видишь здесь буквы, а напротив них — разные значки. Это — тайнопись. До сих пор ты постоянно находилась рядом со мной, и тебе не надо было ничего писать. Но вскоре это тебе понадобится. В нашем братстве существует две системы тайнописи. Они обозначаются латинскими буквами «X» и «Y» Тайнопись X известна всем членам Братства и применяется для передачи тайных донесений и приказов. Тайнопись Y известна только Преемнику, членам Высшей Рады, а также сестрам и братьям Десятой Заповеди — то есть руководству Братства.

Будучи многолетним членом Братства и входя в его элиту, Никифор знал что существует еще и третья тайнопись отмечаемая, буквой Z, но, какова она, кто ею пользуется и в каких случаях, он не знал — просто несколько раз в жизни через его руки проходили документы, помеченные в уголочке этой буквой.

— Я даю тебе этот листок с тайнописью X до завтрашнего утра, чтобы ты запомнила все обозначения всех букв и могла писать этой тайнописью. — Никифор протянул дочери пожелтевший лист.

Марья взяла тайнопись и внимательно всмотрелась в нее.

— У тебя всегда была очень хорошая память, ты должна до утра все запомнить.

Марья вернула лист и невозмутимо сказала:

— Продолжай, батюшка, я уже все запомнила.

— Ты уверена? — пристально взглянул на нее Никифор.

— Да.

— Отлично. Тогда послушай, как ею пользоваться. Если тебе необходимо отправить секретное послание, а секретными являются все послания, касающиеся дел Братства, ты берешь обычный лист хорошей бумаги и обыкновенными чернилами, простым гусиным пером пишешь, например, так:


Никифору Любичу, королевскому бобровнику в Горвале


С радостью сообщаю, что партия ваших бобровых шкурок очень хорошо пошла на здешнем рынке. Сообщите, есть ли возможность получить от вас еще одну партию таких же.

Купец Иван Сироткин.


— Старайся писать это письмо так, чтобы между строчками были широкие промежутки. Закончив письмо, поставь этими же чернилами маленький крестик в верхнем правом углу письма. Это будет знаком, по которому получатель поймет, что настоящее письмо написано тайнописью Х. Теперь возьми молоко и тонкой беличьей кисточкой — вот тебе три таких — обыкновенным молоком напиши между строк того письма настоящее, тайное. Дай ему хорошенько высохнуть и отправляй.

— Кому, откуда и о чем я должна отправлять тайные письма?

— Сейчас дойдем и до этого.

Никифор взял другой, свернутый в трубку документ и развернул.

— Посмотри. Сможешь прочесть?

— Да это же по-волошски… Погоди-погоди… Господи… мамочка моя…

— Да, это документ подтверждает, что Маричка была дочерью князя Михая Чоаре, который погиб на моих глазах во время турецкого набега, в том же бою был тяжело ранен и я, а Маричка выходила меня, укрыв от турок в горной пещере.

— Зачем ты даешь его мне, батюшка?

— Затем, что завтра на рассвете ты отправишься в Валахию.

— В Валахию??

— Да, на родину твоей матери. Я получил письмо от Симона Черного, брата Десятой Заповеди и члена Высшей Рады, который находится сейчас при дворе волошского господаря или по-нашему короля Стефана. Симон просит срочно отправить тебя к нему для того, чтобы ты стала придворной и ближайшей подругой юной принцессы Елены, дочери Стефана. Симон возлагает на принцессу большие надежды и хочет окружить ее верными и надежными друзьями, братьями и сестрами по вере. Туда уже прибыл еще один наш молодой брат, который служит при Симоне толмачом.

— Значит, для этого ты отправил меня учится языку к старой волошанке?

— Нет, Марьюшка, тогда я еще ничего не знал. Но я всегда думал, что ты должна знать язык своей матери, и случай для учебы, как мне показалось, выдался подходящий.

— Спасибо тебе, батюшка, — Марья поцеловала руку отца. — Я готова ехать, но как же ты останешься здесь один?

— Что ж делать, — дети вырастают и должны жить своей жизнью. Со мной остаются и слуги, и мои верные боброловы и, наконец, Трофим с Черного озера, который будет теперь навещать меня чаще. А ты иди и собирайся в дорогу. Поедешь на санях, а с тобой поедут Бориска и его братья — все не только хорошие боброловы но и опытные воины. Они проводят тебя до самой Валахии, а там тебя встретят люди Симона.

— Тот самый Бориска, который служил когда-то князю Семену, а потом…

— Да-да, тот самый…

— Ну что ж, пойду собираться…

Никифор смотрел вслед дочери, пока она не скрылась в своей горнице, потом сунул в рот свежую травинку и, набросив на плечи шубу, заковылял к выходу.

У двери он взял ковш и наклонился над бадьей, чтобы зачерпнуть воды.

Глядя на свое отражение в качающемся водяном круге, Никифор увидел, что с левой стороны у виска появилась новая седая прядь.

… На рассвете следующего утра кибитка в сопровождении четырех всадников покинула деревню Горваль и направилась к выезду на большую дорогу.

Проезжая невдалеке от замка, возвышающегося на берегу Березины, Марья окинула прощальным взглядом это мрачноватое строение, с которым у нее было связано столько воспоминаний, и в ту минуту она не знала и знать не могла, что больше никогда уже не увидит Горвальского замка, но не потому, что никогда сюда не вернется, — она вернется — но к этому времени замок будет снесен с лица земли и не останется от него ни одного камешка…

Но не дано человеку знать, что будет впереди, и кибитка мчалась и мчалась, увозя от мрачных воспоминаний к яркому будущему дочь королевского бобровника, сестру Второй Заповеди Марью, внучку давно погибшего волошского князя, едущую на родину предков служить волошской принцессе, той самой, которой, через несколько лет чуть было не удастся изменить всю историю Великого Московского княжества и которая навсегда останется в памяти потомков под простым, скромным прозвищем — Елена Волошанка…

Глава вторая ТИСОВЫЙ ЛУК

— Я приехал к тебе, Богадур, как слуга короля Казимира, а стало быть, твой друг и союзник, — сказал на вполне сносном татарском языке Леваш Копыто.

— А зачем за твоей спиной столько вооруженных воинов? — спросил Богадур.

— За твоей спиной — тоже сотня!

— Уже нет. Вчера я потерял девять человек.

— Я знаю. И я здесь как раз для того, чтобы поговорить с тобой об этом.

… Богадур велел поднять всех по тревоге, когда ему доложили, что со стороны Синего Лога движется не меньше сотни вооруженных людей во главе с Левашом Копыто.

Спустя несколько минут прискакал посланец, передал от имени своего хозяина поклоны, приветствия, и предупреждение, что Леваш едет «с миром и уважением, чтобы выпить по чарке да обменяться добрым словом со своим другом и союзником, великим воином Богадуром».

Следом подкатили сани с дорогими подарками — сотня лучших горвальских бобровых шкур.

Но все же недоверчивый Богадур не мог позволить, чтобы его застали врасплох, и вот теперь все его вооруженные до зубов воины в полной боевой готовности находились за его спиной на фоне зимних шатров татарского лагеря, раскинувшегося на опушке леса, на поле под Барановкой, а напротив в каких-то тридцати шагах молча и угрюмо стояла сотня людей Леваша, тоже вооруженная, как следует, готовая к сражению в любую минуту.

Это очень не понравилось Богадуру, который быстро прикинул, что на стороне Леваша более сотни конников, в то время как на его стороне — лишь восемьдесят шесть, и очень понравилось Левашу, который так же быстро оценил соотношение войск.

Леваш, понимал, что если он сейчас вступит в открытую схватку, он, конечно же, победит, вырезав всех людей Богадура до единого, а уж его самого он тем более не пощадит.

Это понимал и Богадур, — он уже навел справки и хорошо знал о славном, лихом и кровавом прошлом Леваша, который несмотря на свою добродушную внешность прослыл крайне жестоким воином, не берущим пленных и не жалеющим ни стариков, ни детей, ни женщин.

Однако, Леваш понимал также, что для него это будет означать прямую и открытую измену королю и Великому Литовскому княжеству со всеми вытекающими отсюда последствиями, в виде скорого ареста и, вероятно, смертной казни на плахе.

Богадур тоже это понимал и поэтому с одной стороны надеялся на то, что Леваш не пойдет на самоубийственную схватку, с другой — не хотел излишне раздражать его, провоцируя буйную и горячую натуру к резким и необратимым действиям.

— Ну что ж, поговорим, — согласился он.

— Это правильно, сынок! — улыбнулся Леваш. — Ох, прости, великий хан — вырвалось! — притворно смутился он и низко поклонился Богадуру, а когда выпрямился, очень серьезно произнес — У меня нет своих сыновей, потому каждого молодого воина, мне хочется так назвать! — Вдруг он неожиданно подмигнул и широко улыбнулся, поглаживая свои длинные, как у запорожских казаков усы, — Однако, я надеюсь, мы не будем разговаривать на холоде, сидя на конях?

— Конечно, — снисходительно улыбнулся Богадур, — Прошу в мой шатер!

Леваш спешился с легкостью неожиданной для большого, грузного человека и весело крикнул:

— Фома! Тащи все сюда!

Через несколько минут ковер на полу шатра Богадура был уставлен восточными яствами, из походных запасов ханского сына, и вполне западными разносолами из погребов Синего Лога. Хозяин и гость устроились на ковре и Леваш, поднимая огромный кубок крепкого домашнего меда, проникновенно сказал:

— Я хочу выпить за твое здоровье, сынок, ты ведь позволишь называть тебя так старому вояке, в то время когда твой настоящий отец — великий хан Ахмат находится далеко?

— Я пью только кумыс, — холодно ответил Богадур.

— Вот и отлично, сынок, просто замечательно! Ты выпей кумыс, а я — доброго меду!

Задрав голову, Леваш опрокинул кубок в рот и, проглотив его содержимое одним мощным глотком, крякнул, громко отрыгнул, а затем, откусив большой ломоть бараньей лопатки, не переставая жевать, обратился к Богадуру:

— Так расскажи мне, сынок, что там случилось на этом проклятом броде?

Богадур высокомерно посмотрел на жующего, громко чавкающего Леваша и холодно ответил:

— Убийство.

Леваш застыл, перестав жевать. Потом как бы удивился:

— Ах, вот оно что! Убийство… Так-так-так… Понимаю… Кто же кого убил? И как вообще до этого дошло?

— Мои люди под командованием Саида, вышли на лед Угры в районе брода возле этой как ее Ба… Ба… Тьфу, шайтан, с вашими названиями!

— Бартеневки — подсказал Леваш.

— Да. А навстречу с московской стороны ехала женщина в санях и какие-то люди верхом. Эти-то верховые все и начали. Они без малейшего повода, без всякого предупреждения выхватили сабли и бросились на моих людей. Те, естественно, вынуждены были защищаться. И тогда с московской стороны посыпался град стрел. Мои люди не успели даже выхватить луки, как были беспощадно расстреляны. Девять человек погибли на месте, остальные отступили перед многочисленным отрядом московитов, которые немедля пустились в погоню, и тогда моим людям в качестве защиты, пришлось взять в заложницы женщину, что была в санях — потом выяснилось, что это и есть хозяйка этой самой Ба… Ба… Бартеневки, шайтан!

— Ай-ай-ай, какой прискорбный случай, — стал сокрушаться Леваш. — И что же, — весь этот огромный отряд московитов был на реке, когда по ней двинулись твои люди?

— Нет, насколько я понял из рассказа Саида, сначала на льду было несколько человек. Отряд появился позже.

— Так-так-так… Очень интересно… Однако, я не пойму — что же получается? Всадники, о которых ты говоришь, не стреляли, потому что напали на твоих людей, кто же тогда засыпал их градом стрел?

— Саид сказал, что среди московитов был один опытный лучник. Он и стрелял. После того как от его стрел пали девять человек, из засады выехал Саид с пятеркой оставшихся, и тогда на берегу показалась целая толпа московитов.

— Ага! Ты произнес — «Из засады»! А скажи-ка мне, сынок, а то я не понял, — почему он был в засаде этот твой Саид? На кого? Зачем?

— Он охранял отряд, который выехал на лед для проверки брода. И он все видел!

— Вот как? Так-так-так… Очень интересно… Гм, видишь ли, я не знаю твоего Саида и не хочу сказать, что он лжец. Просто, я думаю, что он не все видел. А теперь послушай, что говорят другие свидетели, которые тоже там были и все видели. Хозяйка Бартеневки Анастасия Картымазова возвращалась к себе домой в санях, сопровождаемая двумя людьми из Медведевки. Они доехали до середины реки и тогда вдруг твои люди с гиканьем и дикими криками совершенно неожиданно бросились на них с противоположного берега, обнажив сабли…

— Это неправда! — перебил Богадур. — Мои люди получили приказ не обнажать оружия первыми! Мои люди никогда не нарушают моих приказов!

Леваш глубоко вздохнул, посмотрел куда-то в сторону, потом покивал головой и ласково, по-отцовски сказал Богадуру:

— Послушай-ка меня, сынок. Я провел на войне большей дней, чем ты прожил на этом свете, и вот что я тебе скажу. Сколько бы ни было свидетелей, мы с тобой никогда не узнаем, кто первым обнажил оружие на том броде. Очевидцы с твоей стороны и очевидцы с их стороны всегда буду видеть один и тот же бой по-разному. И самое интересное, это то, что каждый из них будет прав. А знаешь почему? Потому что на войне не бывает виновных. Те, кто идут в бой, знают лишь одно — перед ними враг, и если врага не убить, он убьет тебя. А откуда они это знают? Потому что им это когда-то сказали. А кто же им это сказал? Их вожди, короли, ханы да великие князья. Они говорят тебе: вот твой враг, иди и убей его. Ты идешь и убиваешь. Или он тебя убивает. Разве ты виноват? Или он виноват? Ты понимаешь, о чем я говорю, сынок? В том, что произошло на броде через Угру, нет ничьей вины!

— Чего ты хочешь? — холодно спросил Богадур.

— Твои люди правильно сделали, что взяли Настю, когда отступали перед превосходящими силами противника. Я их понимаю — я сам часто брал заложников в таких случаях! Но теперь все позади. Они живы, и им уже ничего не грозит. Анастасия Бартенева — жена моего молодого приятеля, с отцом которого мы воевали спина к спине на многих войнах в Европе и Азии. Отпусти ее и ты поступишь, как благородный воин!

— Я не могу этого сделать, — отрицательно покачал головой Богадур, однако, после короткого колебания добавил — Точнее, могу, но на определенных условиях.

— Каких же?

— За жизни девяти моих людей я мог бы потребовать девять жизней московитов, и это было бы справедливо. Но я великодушен. И я почти согласен с тобой насчет того, что на войне не бывает виновных. Поэтому я готов поступить так: жизнь за жизнь. Я верну Настасью Бартеневу взамен на того лучника, который убил моих людей.

Леваш пристально посмотрел на Богадура:

— И что же ты с ним сделаешь, с этим лучником? — спросил он.

Богадур впервые улыбнулся.

— Наверно, ты полагаешь, что я велю казнить его какой-нибудь страшной восточной казнью… Но ты ошибаешься. Я отношусь с уважением к противнику, особенно сильному. Если один лучник в течение минуты убивает девятерых воинов — он мастер. Однако, тебе, вероятно, неизвестно, что я сам считаюсь одним из лучших стрелков Сарай-Берке. Я предложу этому московиту поединок на луках. И пусть Аллах рассудит, кто из нас лучше владеет этим оружием.

Леваш Копыто опрокинул очередной кубок меда в свою глотку, вытер рукавом рот и расхохотался. Леваш хохотал долго и до упаду, а Богадур с презрением смотрел на него. Когда спазмы хохота стали утихать, он брезгливо спросил.

— Что так рассмешило тебя в моих словах?

Леваш Копыто мгновенно стал серьезным. Он склонился поближе и шепотом, как бы опасаясь, что их услышат, спросил:

— Ты можешь себе представить, что станут говорить во всей Золотой Орде, и особенно в славной ее столице Сарай-Берке, когда узнают, что сын великого хана и лучший лучник города вызвал на поединок восемнадцатилетнюю девчонку?

Лицо Богадура стало белым как снег за стеной шатра.

— Что ты сказал? — прошептал он.

— Да-да, — так же шепотом подтвердил Леваш. — Это правда. Всех твоих людей убила Анница Медведева, жена другого моего молодого приятеля, сестра Филиппа Бартенева, а стало быть, дочь того самого друга, с которым мы вместе воевали, когда тебя еще и в помине на этом свете не было! Я знаю ее с детства, она стреляет с пяти лет, и в этом искусстве во всей здешней округе ей нет равных!

— Я не верю! — сквозь зубы сказал Богадур. — Я не могу поверить в то, что какая-то московитка, тем более, столь юная, как ты говоришь, могла… Нет-нет я не верю!

— Тем не менее, это так, — развел руками Леваш.

И вдруг какая-то мысль осенила Богадура.

— Очень хорошо! — Воскликнул он. — Замечательно! Тогда я предлагаю другое решение. Разумеется, я никогда не унижусь до того, чтобы вступать в прямой поединок с женщиной, но я могу сразиться с ней иначе! Вот здесь на опушке леса мы устроим состязание в стрельбе из лука: с пятидесяти шагов — на дальность, скорость и меткость! Если она меня победит — я тут же отпускаю Настасью Бартеневу и на следующий день покидаю эти места. Но если выиграю я… Ты внимательно меня слушаешь? Так вот — если Аллах дарует победу мне — обе женщины перейдут в мой гарем!

— Это несправедливо, черт возьми! — возмутился Леваш и опрокинул очередной кубок. — В случае нашей победы мы получаем одну женщину, а ты в случае своей — сразу двух!

— Это мое окончательное слово, — отрезал Богадур. — состязание состоится в присутствии всех твоих и моих воинов, а чтобы ни у кого не было сомнений в его честности, Саид и ты сам будете судьями. Согласен на эти условия?

Леваш покрутил длинные усы.

— Я-то согласен, но ты же не со мной хочешь состязаться! А потому, сынок, мне кажется, мы должны выяснить, что об этом думает сама Анница.

— Жду до вечера, — сказал Богадур и встал.

— Хорошо, — ответил Леваш и тоже встал.

Вдруг он резко схватил Богадура за шею и, притащив к себе вплотную, прошептал на ухо:

— Только запомни, сынок, с Левашом Копыто шутки плохи, очень плохи! Если за все время, пока Настенька находится у тебя, кто-нибудь хоть пальцем к ней прикоснется или чем-нибудь обидит… Никаких состязаний не будет! Нет, сынок, я тебя не убью… Я посажу тебя на кол, причем на достаточно толстый, чтобы ты мучился подольше, а сам сяду напротив и, не торопясь, буду пить мед и петь казацкие песни, глядя как твои окровавленные кишки вылезают из твоего рта, пока кол не проткнет тебя где-то между лопатками, и ты совсем перестанешь трепыхаться!

— Ты мне угрожаешь? — просипел Богадур.

Леваш отпустил его шею, и аккуратно расправляя примятую одежду и стряхивая невидимые пылинки, ласково сказал:

— Ну что ты, сынок, что ты! Ни в коем случае! Я просто тебя предостерегаю. От ошибок. Мы ведь должны помогать друг другу, верно? Хан Ахмат и король Казимир друзья и союзники, и мы с тобой тоже друзья и союзники, правильно я говорю, а? Ну, вот и хорошо, сынок! Вот и замечательно!

Богадур пришел в себя, и ярость охватила его.

— Не пугай меня, я тебя не боюсь, а если ты сам, или кто-то из твоих многочисленных московитских друзей либо их жен, пойдете на хитрость и попробуете хоть какой-то малостью навредить мне или моим людям, я не задумываясь, вот этой рукой перережу заложнице глотку, но после того, как ею воспользуются все мои воины! И даже если потом мы все погибнем, то и твоих людей заберем несчитано!

Леваш Копыто одобрительно рассмеялся.

— Вот это правильно, сынок, это по-нашему! Достойный ответ! Я всегда знал, что ты настоящий воин и мужчина! — Он поклонился. — Спасибо за угощение — мы славно посидели! А ответ ты получишь к вечеру — не сомневайся. Кстати, если Анница примет твои условия, — когда намечается состязание?

— Завтра, — ответил Богадур. — Ровно в полдень.

… Два часа спустя в горнице Медведевского дома Леваш подробно рассказывал Аннице о встрече с Богадуром.

Возвращаясь домой после страшного боя на льду, Анница узнала, что происходило во время ее отсутствия.

Когда кортеж с Настенькой и провожающими ее, покинул Медведевку, Гаврилко Неверов с Максимкой Зыковым, которые несли в этот день караульную службу, согласно принятому обычаю, сопровождали отъезжающих, оставаясь незаметными для них и держась на почтительном расстоянии. Когда кортеж благополучно достиг брода, и Настенька уже прощалась с матушкой, Гаврилко и Максимка повернули обратно и разделились.

Максимка возвращался в Медведевку по той же дороге, а Гаврилко решил проехаться по тропинке, ведущей по самому берегу Угры.

Когда он спустился вниз, и оглянулся, ему из-за поворота реки уже не виден был сам брод, но зато оказался виден сбоку противоположный берег и вот там-то вдали он вдруг увидел Саида и пятерых его людей сидевших в засаде на опушке леса.

Гаврилко не стал долго размышлять. Очень осторожно, чтобы его не заметили издалека татары, он выбрался на наезженную просеку и беспощадно стегая коня, что было сил помчался в Медведевку. Клим Неверов тотчас поднял по тревоге всех оставшихся мужчин, и отряд помчался к броду.

Они подоспели во время, чтобы выручить Анницу, но слишком поздно, чтобы настичь татар, увозящих Настеньку.

Немедленно о происшествии были оповещены в Бартеневке, Картымазовке и Синем Логе.

Варвара Петровна тут же вернулась в Медведевку, и той же ночью юный Петр Картымазов привел отряд из десяти вооруженных людей.

Федор Лукич, используя опыт Медведева, еще осенью начал и у себя создавать охранно-сторожевой отряд. Он отобрал дюжину молодых крестьянских парней и стал знакомить их с азбукой военного ремесла. Кое-чему он учил их сам, а иногда они ходили в Медведевку на занятия по военной защите поселения, которые ежедневно проводили со своими людьми Василий и Анница.

Из Бартеневки тоже прибыли на помощь пятеро крепких, сильных парней, подготовленных Филиппом.

Леваш Копыто, узнав о похищении, первым делом послал к Богадуру гонца с угрожающим предупреждением относительно уважительного обращения с Настенькой, и сообщением о том, что завтра он приедет к нему сам, и после этого помчался в Медведевку. Кроме того, он на всякий случай прислал в Медведевку двадцать своих воинов, под руководством опытного десятника, дав им наказ в случае нападения татар защищать Медведевку, как родной дом — вероятность того, что татары захотят отомстить за погибших товарищей казалась всем весьма высокой.

Вечером провели военный совет, на котором решили, что Леваш с утра отправится к Богадуру и по окончании переговоров сразу же приедет в Медведевку. Здесь, в зависимости от результатов встречи, будет принято решение о дальнейших шагах.

И вот теперь Леваш вернулся и заканчивал свой рассказ о встрече с Богадуром:

— … Он хочет начать это состязание завтра ровно в полдень, а сегодня до вечера я должен сообщить ему о твоем решении. Но если ты хочешь знать мое мнение…

— Прости, Леваш, — прервала его Анница, — спасибо. Ты прекрасно справился, и будем надеяться, что Настеньке пока ничего не угрожает. Я внимательно выслушаю твои соображения позже, но мне кажется, что сейчас решающим является мое слово. Позвольте мне немного подумать.

Анница встала и подошла к маленькому окошку, под которым стоял специально изготовленный наклонный столик, а на нем, покрытая вышитой ее руками накидкой, покоилась семейная реликвия — старинная греческая книга с замечательными цветными картинками, рассказывающая о подвигах древнего героя. Эту очень редкую и дорогую книгу подарил Василию благодарный князь Федор Бельский, и Василий рассказал, о чем в ней написано Аннице, которая не читала по-гречески.

А еще Медведев сказал тогда, что величайшей его мечтой было бы прочесть эту книгу вслух своим сыновьям, и Аннице это почему-то ярко запомнилось.

С тех пор старинная греческая книга стала для нее неким странным сосудом, в котором содержалось не только далекое прошлое, запечатленное на ее страницах, но и далекое будущее, о котором мечтал ее муж…

Ах, как ей не доставало Василия в эту минуту!

Анница осторожно сняла накидку и открыла книгу наугад.

Слева были выцветшие греческие буквы, выведенные давным-давно рукой неведомого переписчика, а с правой — картинка, на которой седобородый человек стоял с туго натянутым луком, а выпущенная им стрела пролетала точно посредине сквозь двенадцать колец воткнутых в длинный ряд топоров без топорищ. [4]

Анница погладила рукой картинку и глубоко задумалась.

В горнице воцарилась глубокая тишина.

Четыре человека, не шелохнувшись, ожидали ее решения.

Леваш нервно теребил свой ус, представляя себе как должно быть тяжело сейчас решить Аннице что делать: отказаться от вызова — значит проявить слабость, согласиться — значит пойти на смертельный риск…

Василиса Петровна, судорожно сжимала обеими руками платок на груди, и, пытаясь поставить себя на место Анницы, с ужасом думала, что она не вынесла бы тяжести подобного выбора…

Отец Мефодий, смиренно сложив руки, беззвучно молился, о том, чтобы Господь дал Аннице силы для принятия решения.

Один Клим Неверов сидел, как истукан, молчаливый и неподвижный с невозмутимо спокойным выражением терпеливого ожидания на длинном костистом лице. Однако и он, несмотря на внешнее спокойствие человека много повидавшего на своем веку, в глубине души, сочувствовал Аннице, представляя себе какой перед ней стоит выбор.

И все они ошибались.

Анница вовсе не думала ни о каком выборе, ибо на самом деле никакого выбора не было; она ни в чем не колебалась, потому что для нее сразу все стало простым и ясным: и, наконец, она не принимала никакого решения, так как в этом не было никакой необходимости…

Анница целиком и полностью погрузилась в расчеты.

Дело в том, что у нее было три лука.

Один — легкий, охотничий из особого сорта вишневого дерева с тонкой тетивой из крученых жил — это с ним ее впервые увидел Медведев, когда воскликнул: «Прекрасный выстрел — прямо в сердце!».

Второй — татарский, с загнутыми наружу концами, клееный вареным костным клеем из ветви татарского клена, бычьих сухожилий и тонких костей рога, — с этим луком она была во время боя на броде через Угру.

Третий — длинный, боевой, тисовый, — его привез в подарок отец с последней войны, и крестоносец, который передал его Бартеневу в качестве выкупа за свой плен, утверждал, что лук этот изготовлен известным мадридским мастером в Испании, откуда привозят самый лучший тис — опасное, ядовитое дерево, в наших краях не растущее вовсе.

У этого лука была изготовленная руками самой Анницы сверхпрочная тетива из шестидесяти тончайших и плотно сплетенных льняных нитей. Его боевые качества были непревзойденными, дальность и меткость безукоризненна, но он был слегка тяжеловат.

Первый отпадал сразу.

А вот между вторым и третьим следовало выбрать.

Наверняка у Богадура татарский клееный лук и тут шансы в скорости точности и дальности были бы равны.

Но тисовый лук обладал значительным преимуществом в дальности полета стрелы и силе ее удара.

Кроме того стрелы, которые оставил ей Василий, были длинными, тяжелыми и больше подходили для тисового лука. Впрочем, Анница за время отсутствия мужа сама изготовила десяток очень удачных, комбинированных стрел с разными наконечниками и оперениями, но так как она делала их по указаниям Василия, они тоже больше подходили для тисового.

Окончательным аргументом стал аргумент простой и чисто женский — Богадур наверняка не ожидает увидеть в ее руках большой тисовый лук и это произведет на него сильное впечатление!

Анница закрыла книгу и повернулась к гостям.

Лицо ее было совершенно спокойно.

— Отец Мефодий, — обратилась она к священнику, — Завтра на рассвете я хочу помолиться в нашем храме, принять причастие и испросить Господнего благословенья. Я принимаю вызов!

Глава третья ТОЛЬКО ОДНА СТРЕЛА

… День выдался солнечный и морозный — ветви искрились звездочками, снег казался ослепительным, а опушка леса — пугающе черной. Как бы разводя в стороны могучими ветвями-руками остальные деревья, и выходя на простор из темной чащи, стоял на этой опушке древний красавец-дуб. А меж тем дубом и татарскими шатрами протянулась длинная, аккуратно вытоптанная широкая полоса плоского открытого пространства. На расстоянии пятидесяти шагов от дуба на снег положили красную дорожку — это на ней будут стоять стрелки и целится в сторону дуба, где и располагались специально приготовленные Богадуром мишени для состязания.

Два соломенных человечка, ростом с трехлетнего ребенка, стояли на широко растопыренных ножках, широко раздвинув в стороны ручки, по обе стороны дуба на расстоянии двух шагов от него каждый. К правой руке левого человечка (если смотреть со стороны дуба) был прикреплен небольшой, соответственно росту факел, и такой же факел держал в левой руке правый соломенный человечек.

Близился полдень и татарские воины в полном вооружении и на конях выстраивались вдоль линии стрельбы с правой стороны, оставляя левую для гостей и жителей сельца Барановки, которые уже собрались, поглядывая на дорогу из Синего Лога.

Перед самым полуднем на этой дороге показалось длинное шествие.

Впереди ехал Леваш со своей сотней как всегда угрюмых и до зубов вооруженных людей, среди которых выделялся ряд барабанщиков с большими черными, обтянутыми кожей котлами, а за ними в первой зимней кибитке Анница и Варвара Петровна, во второй — отец Мефодий с попадьей Аксиньей, а следом почти все население Медведевки, Картымазовки и Бартеневки и даже несколько монахов из Преображенского монастыря.

Леваш и его люди расположились с левой стороны, оттеснив жителей Барановки в задние ряды и обеспечив гостям с московской стороны хороший обзор места состязания.

Богадур вышел в красном восточном халате, богато расшитом золотой нитью и украшенном драгоценными камнями.

Леваш подошел и церемонно поклонился. Богадур ответил на поклон и спросил:

— Где же моя соперница? Я жажду увидеть ее.

— Вот она! — сказал Леваш.

Анница вышла из кибитки и направилась к ним.

Она была, как обычно, одета с ног до головы в черный бархат и мех. Длинные русые волосы и светлые прозрачные глаза ярко контрастировали с черным одеянием.

Богадур на мгновенье потерял дар речи не в силах оторвать от Анницы взгляда.

— Анница Медведева оказала честь принять твой вызов, — сказал Леваш, и Анница едва заметно склонила голову.

Богадур поклонился, не сводя глаз с Анницы.

Она смотрела ему в лицо твердо и прямо без тени улыбки.

— Я бы хотел, — сказал Леваш, — убедится, что Настасья Бартенева жива и здорова.

— Я знал, что ты спросишь об этом, и приготовил ей место с нашей стороны. — Он кивнул Саиду, тот махнул кому-то платком, толпа расступилась, и двое татар вывели Настеньку в сопровождении двух женщин из Барановки и усадили ее на приготовленную заранее скамью.

— С той минуты как она попала к нам, — сказал Богадур, — эти женщины рядом с ней. Они подтвердят, что с пленницей обращались как с ханской дочерью.

— Это хорошо, сынок, — улыбнулся Леваш. — Я не сомневался, в тебе. Можем начинать. — И взял с подноса, услужливо поданного Фомой чашу с медом.

— Нет, еще одно, — сказал Богадур. — Если случится так, что я проиграю и верну заложницу, где гарантия, что вы не нападете на меня — вас теперь вдвое больше.

— Я сам — твоя гарантия, сынок, — сказал Леваш и опрокинул в рот кубок. — Если ты проиграешь, в чем я не сомневаюсь, я останусь с тобой и твоими воинами до тех пор, пока вы не покинете границы Синего Лога.

— Это меня устраивает, — улыбнулся Богадур, — Тогда начнем.

Саид протрубил в рог. Из-за дуба выбежали двое ханских слуг и подожгли факелы в руках соломенных человечков.

Богадур повернулся к Аннице.

— Ты понимаешь по-татарски?

Анница кивнула.

— До цели пятьдесят шагов, — продолжал Богадур. — У нас будет три состязания: на дальность, на скорость и на меткость. Каждое следующее труднее предыдущего. Промах или нарушение правил является проигрышем. Правила следующие. Перед началом каждого состязания барабанщики Леваша ударят в котлы десять раз. Можно стрелять только после десятого удара. Тот, чья стрела или стрелы попадут в цель раньше, побеждает. Разумеется, если кто-то выстрелил раньше, но промахнулся — он проигрывает, точно так же он проигрывает, если выстрелит, прежде чем прозвучит десятый удар. В случае одновременного попадания стрел противников в цель, судьи, — Леваш и Саид, — стоящие рядом с мишенями объявляют ничью. Все понятно?

Анница кивнула.

— Начинаем с соревнования на дальность. Левая цель твоя, — сказа Богадур Аннице, — правая — моя. Тот, кто первым потушит факел в руке своего соломенного чучела — побеждает. Отправляйтесь туда. — сказал он Саиду и Левашу и сказал Аннице, — Готовься.

Анница кивнула головой в сторону кибитки и поправила стрелы в колчане за спиной.

Богадур снял свой халат, взял протянутый ему слугой колчан со стрелами, надел его через плечо, и протянул руку за большим клееным татарским луком обтянутым сверху расписанным шелком и точно так же как Анница прикоснулся рукой к колчану за спиной, проверяя положение в нем стрел.

И тут он застыл от изумления.

Из кибитки Анницы вышли две тринадцатилетние девочки — Вера Коровина и Соня Неверова, одетые точно в такие же, как у Анницы черные костюмы и бережно подали своей госпоже большой боевой тисовый лук.

Анница привычным движением крепко взяла его и встала в позицию.

Она рассчитала правильно.

Богадур выглядел ошеломленным.

Но Анница не подумала о совершенно другом эффекте, который она произведет на татарского принца.

Анница в глазах Богадура стала постепенно превращаться из опасного врага, убившего девять его воинов, в женщину загадочную и таинственную, недосягаемую и желанную.

Пока Леваш и Саид преодолевали тридцать шагов расстояния до своих мест рядом с соломенными чучелами, Анница еще раз припомнила все, что ей сейчас необходимо было помнить — где именно находится та или иная из двух десятков разнообразных стрел различной толщины с разными наконечниками и оперениями, каждое из которых имело свой неповторимый осязательный признак, для того чтобы молниеносно и безошибочно выхватывать стрелу из колчана.

В ритме ударов сердца громко и четко начали бить в котлы казацкие барабанщики Леваша Копыто.

Точно с десятым ударом оба лучника одновременно выхватили из колчанов стрелы и одновременно натянули тетивы.

Стоящие возле соломенных чучел Леваш и Саид услышали короткий свист ощутили резкий порыв ветра, и оба факела в руках чучел одновременно погасли а позади в лесной чаще затрещали сломанные стрелами ветки да посыпался с кустов снег.

Леваш с Саидом переглянулись.

— Ничья! — Крикнул Саид.

— Ничья, — Крикнул Леваш.

Зрители с обеих сторон закричали и затрещали в трещотки.

Богадур повернулся и пристально поглядел на Анницу.

Она спокойно посмотрела ему в глаза и спросила:

— Что дальше?

— Второе состязание на скорость. После десятого удара мы стреляем три раза подряд и все стрелы должны попасть в соломенные чучела.

Анница кивнула, снова прикоснулась за спиной к стрелам в колчане и заняла выжидательную позицию.

В наступившей тишине барабаны били, казалось, громче и быстрее, чем прежде.

С десятым ударом оба лучника мгновенно выстрелили и Богадур, краем глаза видя Анницу был еще раз потрясен, тем, как мастерски она владеет этим тяжелым мужским оружием — эта никому не известная московитка, с той же легкостью и уверенностью что и он — лучший стрелок Сарай-Берке, выхватила из колчана одновременно три стрелы и выстрелила три раза подряд с такой же как и он скоростью!

Три пары стрел вонзились одновременно в соломенных человечков, и все попали в цель, хотя некоторая разница была: все три стрелы Богадура угодили точно в соломенный лоб правого человечка, а все три стрелы Анницы пронзили соломенное сердце левого.

Леваш и Саид снова переглянулись и хором крикнули:

— Ничья!

Зрители взорвались криками и визгом.

Богадур не сводил с Анницы глаз, и ему стало казаться, что вокруг ничего нет, кроме этой невероятной, необыкновенной, потрясающей женщины, и все остальное теперь не имеет никакого значения…

— Дальше! — жестко сказала Анница и вернула его в реальный мир.

— Я не думал, что до этого дойдет, — сказал он, — но раз дошло — так тому и быть.

Он сделал несколько шагов подошел к Аннице и снял со своей шеи белый круглый кусочек кожи на тонком шнурке.

— Этот амулет подарила мне одна степная шаманка — я никогда не снимал его, и он всегда приносил мне удачу. Я уверен, что принесет и сейчас. Ты видишь, как мал этот кружочек — если в него попадет одна стрела — для другой уже не останется места. После десятого удара барабана целиться можно как угодно долго, но победит тот, чья стрела попадет в амулет и останется там. Здесь уже ничьей быть не может. Только одна стрела должна вонзится в амулет и остаться в нем — ты поняла?

— Хорошо, — невозмутимо ответила Анница. — Я согласна.

— Повесьте это на ствол дуба, — протянул Богадур амулет своему слуге и тот побежал к далекой опушке.

Богадур вернулся на свое место, выбрал тонкую длинную стрелу с острым тонким наконечником и установил ее в нужное место в колчане.

И в третий раз еще громче и быстрее забили большие походные барабаны.

Маленький белый кружочек был едва виден на фоне черного ствола дуба и, казалось, что попасть в него просто невозможно.

После десятого удара оба одновременно выхватили стрелы.

Богадур выстрелил первым.

Его стрела со свистом вонзилась в самую середину белого кружочка, а тонкий острый наконечник, пробив мягкую кожу, глубоко увяз в стволе дуба.

Леваш глянул и побледнел — места для второй стрелы не было.

— Точно в центр! — крикнул Саид.

Глаза Богадура сверкнули, и он с улыбкой повернулся к Аннице.

— Кажется это конец, — произнес он.

— Ты сказал — целится можно сколько угодно. Я еще не прицелилась.

— Я вижу, что ты очень хороший стрелок, но если даже ты попадешь в оперенье моей стрелы и расколешь ее надвое, попав в середину, — ты все равно проиграешь — получится две стрелы в центре, но моя была первой!

— Я хорошо помню, ты сказал: только одна стрела должна вонзиться в амулет и остаться в нем. Так?

— Именно так, — подтвердил Богадур.

В полной тишине наступившей вокруг Анница тщательно прицелилась и вдруг медленно начала поднимать лук вверх.

Дойдя до определенной точки наклона, она выстрелила.

Все, задрав головы, следили за стрелой, которая поднялась так высоко, что стала почти невидимой, потом описала небольшую дугу и стала возвращаться обратно.

Падая сверху с огромной силой, стрела Анницы с острым, как лезвие хорошо заточенного ножа серповидным наконечником вонзилась точно в центр белого кружочка, срубив стрелу Богадура, которая упала на землю.

— Одна стрела в центре амулета! — заорал во весь голос Леваш, — Второй нету!

Анница посмотрела на Богадура и холодно сказала:

— Одна стрела в центре амулета — и другой нет — разве не так ты хотел?

Богадур не мог оторвать от нее глаз.

— Нет, — прошептал он. — Я хотел совсем иначе. Но я преклоняюсь перед твоим искусством и полностью признаю твою победу.

Он низко поклонился Аннице и крикнул:

— Передайте пленницу московитам!

Затем обратился к подбежавшему Левашу.

— Я полагаюсь на тебя, — сказал он.

— Я с тобой, сынок, ничего не бойся. — Я останусь и провожу вас до самой моей границы! Вот теперь-то, наконец, славно выпьем! Фома неси сюда все, что надо!

… Когда Богадур вошел в свой шатер его там ждал взволнованный Саид.

— Ты, в самом деле, собираешься покинуть Угру?

— Да и как можно скорее, — отрезал Богадур.

— А как же броды?

— Какие броды Саид? Ты видел эту женщину?

— Что ты имеешь в виду?

— Мы уходим и на границе прощаемся с Левашом, а затем… Затем мы выждем несколько дней, перейдем Угру далеко отсюда, зайдем с тыла и захватим Медведевку!

— Но зачем?

— Ты еще не понял? Я хочу эту женщину! И я ее возьму!

— Но твой отец…

Богадур молниеносно выхватил из-за пояса нож и, схватив Саида за голову, прижал к его горлу так, что брызнула из пореза кровь.

— Молчи, пес! Я ваш хозяин! И все, что я прикажу, вы должны выполнять!

— Да-да, конечно, мой повелитель! Как прикажешь… Только что ты ответишь великому хану, если он обвинит тебя…

— Что я отвечу? Я отвечу просто: ты послал меня на разведку? Послал. Я не хотел войны, но московиты напали на меня и убили моих воинов! Я должен был отомстить? Должен! Я захватил и сжег их поселок — мужчин убил, женщин взял в плен — все по правилам, как на войне! А на войне виновных не бывает!

Глава четвертая РУБЛЬ КНЯЗЯ ПАТРИКЕЕВА

Выйдя от Патрикеева, Филипп первым делом решил разузнать, где содержат Василя, и, не долго думая, обратился с этим вопросом к Ларе Орехову. Ларя, не видя в том никакого секрета, сообщил, что Медведев находится под стражей в башне городской стены слева от входа.

Филипп немедленно отправился туда.

Оставив Данилку с лошадьми в стороне, Филипп попытался выяснить что-нибудь у стражника, охраняющего вход в башню, однако тот оказался крайне неразговорчивым — он категорически отказался о чем-либо разговаривать, со всеми вопросами отправлял к Патрикееву, а, увидев настойчивость Филиппа, пригрозил, что немедля вызовет стражу и тогда Филипп сам попадет в эту башню.

Вспомнив о прошлогоднем приключении в Москве, когда они оба с Василием попали в темницу, Филипп решил, что будет разумнее хоть одному из них оставаться на свободе и, вежливо попрощавшись с угрюмым охранником, уже собирался отойти, но в этот момент тяжелая дверь медленно открылась, толкаемая изнутри слабой ручкой. Девочка-подросток с пустой корзиной в руках вышла из двери, и при виде ее лицо угрюмого стражника сразу посветлело. Девочка поблагодарила стражника, сунув ему монетку в руку и, мельком глянув на Филиппа, сразу отвернула от него лицо.

Что-то настолько знакомое было в этом лице, что Филипп остолбенел, глядя девочке вслед. Он видел, как, проходя мимо Данилки, стоящего поодаль с лошадьми, она что-то шепнула ему и быстро скрылась за углом, а Данилка, как и Филипп застыл неподвижно, изумленно разинув рот.

Филипп подошел к нему и шепотом спросил:

— Что это за девчонка? Такое знакомое лицо… Что она тебе сказала?

— Она сказала «Жду Филиппа за углом» — прошептал Данилка, — И правда, личность знакомая…

— Пошли, только спокойно, не привлекай внимания стражника, — сказал Филипп.

Они, не торопясь, сели на лошадей, медленным шагом доехали до угла и повернули.

Девочки за углом не было.

— Что за чертовщина! — воскликнул Филипп и ударил себя по лбу. — Ба! Это вовсе не девчонка! Йоххо! Клянусь тарпаном — это же…

— Тише, Филипп Алексеевич, сюда, во двор! — шепнул Алеша, выглянув из-за выломанных ворот.

Они въехали в опустевший двор сожженного и разграбленного дома какого-то новгородского заговорщика.

Филипп спрыгнул на землю и чуть не задавил Алешу в объятиях.

— Как же я сразу не сообразил! — Но ты неузнаваем. Откуда взял такой наряд?

— Одна купеческая дочь одолжила, — улыбнулся Алеша и рассказал обо всем, что произошло с ним, Ивашкой и Медведевым, закончив последними событиями: — Ивашке уже лучше, Любаша за ним ходит, и еще хорошо, что Василий Иванович бальзам свой оставил — от него рана прямо на глазах заживает. Ну а я, как только хозяин не вернулся, сразу к Патрикееву пошел, ну, не к самому, конечно, — кто меня пустит, — просто, к шатру его. Там я узнал, куда Василия Ивановича посадили, и стал за башней наблюдать. Весь первый день вокруг вертелся и очень много разных интересных разговоров услышал. Во-первых, я узнал, что в одном помещении с Медведевым сидит богатый новгородец. Он — рьяный сторонник Москвы и великого князя, а попал туда случайно — выпив не в меру на радостях от прихода московской власти, он, не разобравшись, учинил драку с каким-то московитом, который оказался приятелем начальника московской стражи; вот его схватили и посадили по навету побитого. Но все уверены, что как только великий князь освободится от срочных дел и узнает об этом, новгородца сразу выпустят. Во-вторых, оказалось, что у этого стражника, с которым вы сейчас разговаривали, дома три дочки осталось. Он их очень любит и страшно по ним скучает. В-третьих, стража жаловалась на недостаток продуктов, мол, кормят плохо, все голодные, потому даже ту еду, что для узников предназначена, они отнимают и сами едят, хотя она очень плохая. Ну, я и решил воспользоваться всеми этими сведениями, чтобы добраться до Василия Ивановича, переговорить с ним, а если надо будет — организовать побег.

— Да ты что? — поразился Филипп, — И ты с ним виделся?

— Конечно. Только что. И вчера тоже.

— Как он там? Говори! Как его вызволить?!

— Обождите, Филипп Алексеевич! Можно я все по порядку расскажу?

— Да-да, конечно, продолжай!

— Так вот. Купец Манин так благодарен Василию Ивановичу за то, что тот спас ему не только жизнь, но и дочь, и дом, что готов сделать для него буквально все. У него полно денег и отменной еды. И вот я придумал следующий план. Я явился к охраннику в одежде Любаши, которая меня еще попудрила и порумянила, как это девицы делают, с двумя корзинами самой лучшей еды и кучей серебряных монет. Я представился охраннику дочерью того новгородца, что сидит с Медведевым, дал ему денег и целую корзину еды для того, чтобы он пропустил меня покормить моего бедного батюшку. Я сказал примерно так: «Если бы у вас, дядечка, была своя доченька, вы бы знали, как она вас любит, и вы бы меня пропустили к моему бедному батюшке, который попал сюда случайно, его со дня на день выпустят, но я боюсь, что он до того умрет тут у вас от голода, да и вы сами-то голодаете, а я вам кое-что вкусненькое принесла». Он чуть не заплакал, вспомнив своих дочек, взял деньги и корзину с едой, а вторую обыскав, и еще половину забрав себе, разрешил мне передать еду и даже вызвал другого стражника, который повел меня прямо в темницу. Когда я бросился бедному новгородцу на шею с криком «Здравствуйте, батюшка», тот совершенно растерялся, потому что дочек у него никогда не было, только сыновья и те уже взрослые. Даже Василий Иванович меня сразу не признал! В общем, чуть позже изголодавшийся купец охотно согласился признать меня дочкой, лишь бы я носил им еду каждый день. Василий Иванович тоже не остался голодным, и мы обо всем переговорили. Самое главное это то, что появилась надежда — Василию Ивановичу не придется бежать, обрекая себя и всех нас на неведомое будущее, — он может выйти с честью и достойно, если докажет, что не был повинен в гибели людей сотника Дубины, а что это они начали первыми и, несмотря на предупреждения, принудили его к бою.

— Замечательно! — Воскликнул Филипп, — Я был уверен, что он этого не сделал! Впрочем, даже если б даже и сделал, все равно был бы прав, — уж я-то его знаю! Так чего мы ждем? Что надо сделать, чтобы это доказать?

— Вот тут-то и кроется загвоздка, — вздохнул Алеша. — Дело вот в чем. Дубина поначалу думал, что все десятеро его людей убиты, но Василий Иванович сказал мне, что один убежал и описал его внешность. Дубина подтвердил, что такой человек состоял в том десятке, звали его Влас Большихин, и он после атаки не вернулся, а потому сотник думал, что Влас тоже погиб, хотя тело его не было найдено. Значит, выходит, он дезертировал из войска и сбежал. Но куда? После моих долгих приставаний Дубина, наконец, вспомнил, что у этого Власа еще с прошлогоднего похода была тут знакомая молодая вдовушка, и предположил, что, возможно, у нее он и прячется. Но Дубина ничего не знал о том, где эта вдовушка живет. Весь вчерашний день я расспрашивал воинов из его сотни, не видел ли кто, куда этот Влас ходил. Мне удалось выяснить, что он за кубком пива упоминал какую-то Северную улицу. Вчера вечером я отыскал эту улицу и успел пока узнать, что на ней живут целых три вдовы. Сейчас я снова пойду туда и проверю все три дома. Если бы удалось найти Власа, и он подтвердил бы, кто на кого напал, у Василия Ивановича был бы живой свидетель!

— Молодец, Алеша! — Филипп снова хотел было обнять маленького худенького юношу, но тот отстранился. — Слушай, поехали вместе, мы поможем тебе искать!

— Нет-нет, Филипп Алексеич, вы слишком большой человек и сразу бросаетесь в глаза! Не забывайте, что если Влас дезертировал из войска, то он от всех будет прятаться! Я пойду туда в этом наряде — думаю, мне одному будет легче все разузнать! А завтра в полдень давайте встретимся на этом самом месте и я вам все расскажу!

— Отлично! Договорились! Ну, давай — успехов тебе!

— Я здесь дворами проскочу, а вы на улицу выходите. До завтра!

Алеша, махнув рукой, скрылся за развалинами дома, — должно быть, он уже знал здесь все входы и выходы, — а Филипп с Данилкой поехали на рынок.

Несмотря на войну, осаду и казни, рынок был полон продавцов и покупателей. Филипп быстро нашел то, что искал.

— Нет, ты посмотри какие лошади! — Восхищался он. — Таких ни у кого нет! Это же арабская порода! — Завтра же покупаем три таких, и отправляемся с ними прямо домой!

— Вы бы подумали Филипп Алексеич, — пытался возражать Данилка. — Да за рубль можно целое село купить, а вы три лошади! У вас же есть ваши тарпаны, есть чечерские кони, которых вам князь Бельский прислал! Сколько можно!

— Молчи, дурак, — прикрикнул на него Филипп. — Я куплю коня и две кобылы, а когда от них появятся жеребята, я их продам за тот же рубль! Тогда у нас будут и кони и деньги, ты понял?

Они долго бродили по рынку, восхищаясь разнообразием товаров, — еще бы, не каждому так везет — побывать на одном из трех самых больших торжищ во всем мире!

Вернулись, когда уже темнело, и сразу отправились в шатер личных слуг Патрикеева, куда их любезно устроил Ларя Орехов, взамен за обещание рассказать, как Филипп один сумел схватить боярина Лыко, мало того, что силача и борца, так еще и окруженного мощной охраной.

Нечего и говорить, что Филипп рассказал охотно, подробно и красочно, а слуги Патрикеева слушали да, знай, наливали.

Выпили изрядно и заснули поздно.

… — И вот только что до нас дошла весть еще об одном злодеянии, содеянном по приказу нашего погрязшего в грехах старшего брата!

Князь Андрей Большой оглядел огромную толпу вооруженных дворян, как его собственных, так и Бориса, собравшихся с утра по звону колокола на центральную площадь стольного города удела — Углича.

— На днях, по его приказу, — продолжал князь, — был схвачен в своем собственном селе боярин Оболенский-Лыко, который служил нашему брату Борису, — он глянул на стоящего рядом Бориса и тот кивнул, как бы в подтверждение его слов. — Это последнее преступление переполнило чащу нашего братнего терпения. Ведь это означает, что теперь любой из вас, здесь стоящих, наших верных дворян и слуг, любой, — повторяю, — без нашего разрешения и ведома может быть схвачен великим князем, заточен в темницу и даже казнен! Такого не водилось испокон веков в земле русской! Матушка наша, вдовствующая великая княгиня Марья, поддержала нас, в нашем стоянии за святую правду и древние наши обычаи. Еще раз подчеркиваю — ни я, ни стоящий рядом брат мой, князь Борис, не претендуем на московский престол и ни в чем не хотим ущемить права брата нашего старшего государя и князя великого! Но мы хотим защитить наши исконные права и не позволить ему единолично и произвольно править в общей земле, пренебрегая испокон веков установленными законами! Батюшка наш покойный, великий князь Василий завещал нам, в случае нарушения старшим братом старых законов, обращаться за судом и помощью к королю польскому и великому князю литовскому Казимиру. Казимир знает о том, что у нас происходит, и обещал поддержать нас. А посему мы сегодня же выступаем всеми нашими общими силами и войсками в сторону Ржева. Великий князь Тверской, поддерживая нашу борьбу, разрешил нашему войску проход через Тверские земли. Быть может, увидев силу и решимость, великий князь поймет, как он неправ, ссорясь со своими родными братьями, и вернется к соблюдению законов и уважению наших прав! Мы благодарим вас за верную и преданную службу! Сейчас здесь состоится торжественный молебен, после которого с Божьим благословением мы выступаем!

Толпа загудела возбужденными голосами. Стоящие в задних рядах Картымазов и Зайцев переглянулись.

— Кто бы подумал, — сказал Картымазов, — что дойдет до такого…

— А как ты полагаешь, — спросил Зайцев, — испугается нас великий князь?

Картымазов подумал.

— Насколько я знаю, — вздохнул он, — Иван Васильевич человек очень осторожный. Он не пойдет на открытую войну, но рано или поздно добром для его братьев это не кончится.

— Значит и для нас тоже, — вздохнул Зайцев.

— Да ладно! — махнул рукой Картымазов. — Чего заранее тужить? Авось как-нибудь обойдется!

— Это верно, — согласился Зайцев и как будто успокоился. — А вот интересно, — спросил он, становясь на колени и готовясь к молебну, — в каких еще языках, кроме нашего, есть такие слова: «авось» и «как-нибудь»?

— Тише вы, молебен начинается, — шикнул на них кто-то сзади.

Еще кто-то спросил:

— А что это за батюшка проводит молебен, я его раньше не видал.

И еще кто-то третий ответил.

— Да он у нас новый. Недавно приехал. Отцом Аркадием зовут.

… В то время как в Угличе Федор Лукич Картымазов преклонял колени для молебна перед выступлением в дальний поход, Филипп Бартенев проснулся в Новгороде позднее, чем обычно, после долгого вечернего застолья с рассказами, и стал поскорее собираться к Патрикееву за обещанной наградой.

Патрикеев принял его сегодня радушнее, чем вчера, — он еще не успел утомиться выполнением державных дел, поэтому сразу припомнил, о чем идет речь, и довольно торжественно сказал:

— Ну что же, я доложил о тебе великому князю. Государь доволен твоей службой и велел обождать здесь пару дней, быть может, он и сам захочет наградить тебя за блестящее выполнение порученного тебе дела. А я исполняю свое обещание.

Наивысший воевода московский вынул из сундучка, стоящего на его столе, продолговатый серебряный слиток с рубцом посредине длиной около четырех вершков[5] и протянул Филиппу.

— Прими в награду от меня за верную службу!

Филипп низко поклонился и принял довольно тяжелый слиток[6].

Ларя, присутствующий на церемонии, подал Филиппу мешочек из красного бархата с кожаными, затяжными шнурками.

— Ларя сообщит, когда государь изволит принять тебя, — сказал на прощанье Патрикеев.

Филипп, сияя от счастья, еще раз поклонился и вышел.

— Ну, как? — с нетерпением воскликнул ожидающий его с лошадьми Данилка, — Получили?

— Вот он! — Гордо сказал Филипп и вынул из мешочка рубль.

— Ух, ты! — восхитился Данилка, — Я еще никогда такого не видал.

— Я тоже, — признался Филипп.

— Ну, так что — на торг за конями?

— Нет, сейчас уже не успеем, — Филипп глянул на небо, жмурясь от солнца, — Скоро полдень — нас Алеша ждать будет.

Алеша снова был в образе девочки-подростка.

— Привет вам от Василия Ивановича! — весело сказал он. — Только что был у него.

— За привет спасибо, но ты главное дело говори — нашел ты этого Власа Большихина?

— Найти-то нашел, да только не хочет он ни в какую возвращаться, потому как боится, что повесят его в войске за трусость и дезертирство. И он прав — стоит ему показаться на глаза сотнику Дубине и тот его если и не повесит, то засечет до смерти — точно.

— Гм, что же делать? — наморщил лоб Филипп.

— Я только что спрашивал совета у Василия Ивановича, но он сказал так: «Раз здесь Филипп, я за свою судьбу спокоен! Слушайся его во всем, а он придумает, что надо делать!»

— Так он сказал? — поразился Филипп.

— Да, это его подлинные слова!

— Йо-ххо! — Слегка растерялся Филипп. — Нет я, конечно, это… Я конечно могу, да только… я это… как его… О! — Я ведь совсем не знаю Новгорода — как утопающий за соломинку, ухватился Филипп за первый же аргумент, который пришел ему в голову.

— Я уже хорошо изучил город — невозмутимо сказал Алеша, — и могу провести вас куда угодно даже с закрытыми глазами!

— Вы же так ловко поймали Оболенского, — вставил Данилка. — Сами тогда говорили — мол, Медведев бы лучше не придумал!

— А ты чего в разговор встреваешь, когда хозяин тебя не спрашивает? — рассердился Филипп. — А ну давай сюда остатки денег, что нам Образец дал!

Данилка смущенно вынул мешочек и показал, что он пуст:

— Давно уже нету, а как вы хотите? Коней и сбрую покупали? Покупали. Кушать надо было? Надо. А вы, между прочим, два раза сами целого барана съели и один раз — теленка! Так что — нет денег — вышли все.

Филипп угрюмо посмотрел на него.

— Так. Ну-ка слезай с коня.

— Зачем? — испугался Данилка.

— Слезай, говорю! — прикрикнул Филипп, и Данилку из седла, как ветром выдуло.

Филипп взял коня под уздцы и сказал Данилке:

— А теперь ступай домой, в шатер, и жди меня там — да чтоб носу никуда не высовывал, понял?

— Понял, понял, только не кричите так, а то люди сбегутся! И к тому же…

Данилка хотел еще что-то добавить, но Филипп поднял коня на дыбы и щелкнул нагайкой.

Данилка мгновенно исчез за углом.

— А теперь, — сказал Филипп Алеше, — веди меня к сотнику Дубине!

… — Уважаемый господин сотник, — поклонился уже переодетый в свое мужское платье Алеша, — Позволь представить тебе дворянина московского Филиппа Алексеева сына Бартенева, соседа, близкого друга и шурина Василия Медведева. — он поднялся на цыпочки и шепнул сотнику на ухо. — Очень богатый!

— Восхищен! — воскликнул Дубина, — Мне бы десять воинов такого роста и сложения — цены сотне бы той не было! Чем могу служить?

— Позволь мне выразить взаимное восхищение твоей мудростью и воинской славой, о которой Василий целыми вечерами рассказывал нам на Угре.

Дубина зарделся от удовольствия и хотел что-то сказать, но Филипп продолжал:

— И позволь мне в знак симпатии и по случаю нашего знакомства сделать тебе маленький скромный подарок, — он протянул Дубине повод коня, на котором еще недавно сидел Данилка.

— Мне? — поразился Дубина. — Такого коня? Нет, что ты, что ты, я не могу принять такой дорогой подарок, — возразил он, охотно принимая уздечку из рук Филиппа.

— Э-э-э, пустяки, — небрежно сказал Филипп, — у меня этих коней больше чем у тебя воинов!

И громко расхохотавшись своей шутке, так хлопнул Дубину по спине, что тот чуть не упал.

— Благодарю за поистине царский подарок, — растрогался Дубина. — Я всегда любил Медведева и как только увидел его, сразу сказал всем — попомните мое слово, этот парень далеко пойдет!

— Чтоб мне с коня упасть, это точно сказано! — воскликнул Филипп. — Да вот только, кто-то остановить его хочет! Ты ведь знаешь, что он сейчас под стражей.

— Да-да, конечно и если бы я мог что-нибудь для него сделать…

— Йо-ххо! — перебил Филипп. — Клянусь тарпаном — можешь.

— А что же я могу? — слегка растерялся Дубина.

— Послушай меня! — воскликнул Филипп. — Я тебе сейчас все объясню!

… Через час Филипп и Алеша тихонько стучали условным стуком в дверь тихого дома, притаившегося в самом конце маленькой Северной улицы.

Им открыла молодая беременная женщина и, испуганно крестясь, уставилась на Алешу:

— Свят! Свят! Свят! — Что это с тобой? Ты зачем в мужское переоделась?

— Извини, Пелагея, — сказал Алеша, — это до сих пор я переодетым был, а на самом деле я Алексей, человек того самого Василия Медведева.

— Да-да я тебя вспомнил — вышел в прихожую Влас, — ты был вместе с ним и еще один молодой парень, кажется, его ранило…

— Все верно, это Ивашко, он и сейчас еще не оправился от той раны.

— Ну что ж, заходите, коль пришли, — в горницу прошу.

Алеша рассказал Власу о Филиппе, и Филипп обратился к Власу:

— А теперь выслушай меня внимательно, парень. Василий Медведев — человек честный и справедливый. Я говорю так не потому, что он мне друг и шурин. Я говорю так, потому что это могут подтвердить десятки живых людей и даже десятки мертвых, если бы они смогли говорить. Ты — единственный из людей сотника Дубины, что напали на Василия тогда, на купеческом дворе. Ты сам видел, какой Медведев воин, — он не против десяти, он недавно против пятидесяти один стоял и победил. Если бы Василий был таким, каким его теперь хотят представить, ты никогда бы не ушел оттуда живым… Согласись, что ему ничего не стоило тебя убить, но он этого не сделал.

— Это верно, — подтвердил Влас. — Он видел, что я ухожу, и не стрелял в меня.

— Быть может, Господь не зря сохранил тебе жизнь. Это его ребенок? — спросил Филипп Пелагею, кивнув на ее большой живот.

Пелагея закивала головой и, закрыв лицо руками, расплакалась.

— Ты ведь не хочешь, чтобы твой ребенок вырос без отца? — сурово спросил Филипп.

— Да, я не хочу, чтобы мой ребенок вырос без отца! — запальчиво воскликнул в ответ Влас, — я как раз потому и ушел из этого проклятого войска, а вы хотите, чтобы я снова туда вернулся, и чтобы меня там повесили! Так в чем же справедливость ваша? Медведев не убил меня, но теперь я должен прийти к сотнику, подтвердить его невиновность, а потом меня за измену лишат жизни? Так не лучше ли было мне погибнуть той ночью от руки Медведева, не подвергаясь тем пыткам, какие вы мне сейчас устраиваете? Мне всего двадцать семь лет, а я настрадался, будто длинную жизнь прожил! А ведь я никогда никого не трогал! Ни с кем не ссорился! Я жил тихо и мирно, научился грамоте, стал работать переписчиком у своего хозяина, небогатого дворянина из Одоева. У меня была молодая любимая жена, которая ждала ребенка и, казалось, что жизнь прекрасна! Но у нас там, в Верховских княжествах, постоянно война идет за землю, и князья наши, как у нас говориться, «на две стороны служат» — сегодня Москве, завтра Литве, а послезавтра снова наоборот. Так и мой хозяин служил то одним, то другим, пока не дослужился до того, что напали на нас какие-то люди, да поубивали и самого хозяина и всю его семью и еще много живущих в имении, в том числе и жену мою, так ребенка и не родившую. Я чудом спасся, но чуть не повесился от горя, однако, удержали меня люди добрые. Они же, эти люди добрые потом утешили меня да напоили, чтоб, значит, горе мое заглохло, сами же потом пьяного и беспамятного в войско великого князя Московского записали, а деньги, что мне при вступлении полагались, себе забрали. Чего только не повидал я в том войске! Не знаю, как выдержала душа моя все те ужасы, что вокруг творились — ни копейки жизнь людская не стоит там — одно вокруг — кровь, муки, смерть да разорение. И снова я чуть было не наложил на себя руки, в отчаянии, что не могу так больше жить, да вот повстречалась мне в прошлом году, во время того еще новгородского похода, милая моя Пелагея, такая же как я одинокая — мужа ее ни в чем не повинного московиты просто так, играючи, на улице застрелили. И решил я, что не бывать мне больше в этом проклятом войске, и ни в каком другом, и стал я готовиться к бегству. И как только в этом году прибыли мы в Новгород, тут же сотник Дубина послал нас на Медведева. Я сразу решил — если жив останусь — уйду и спрячусь у Пелагеи, — авось сочтут убитым да позабудут, а потом уйдет войско московское и, может, заживем мы в Новгороде, как люди… И думал уже, что Господь способствует мне — спросите вашего Медведева, он вам скажет — я не стрелял в него ни разу, я все время сзади держался, чтобы, как только случай представится — уйти незаметно. Но уж очень селен оказался Медведев этот — в две минуты со всеми покончил, так что едва успел я ноги унести и только Богу молился, благодаря Его за спасение, а тут — на тебе — вы меня отыскали и теперь требуете, чтоб я обратно в войско пошел. Так вот вам мой ответ — можете меня убить прямо здесь, но я больше к Дубине не пойду и никому из московского войска на глаза не покажусь. А если будете еще настаивать, то я и сам уйти могу — он быстро выхватил из-за пазухи остро сверкнувший нож и приставил к своему сердцу его кончик — Вот ударю сейчас ладонью по черенку, и нету меня! Бог и Пелагея, да будущее дитя поймут меня и простят!

Филипп внимательно слушал этого худого, изможденного, преждевременно постаревшего человека, и все больше убеждался, что он может сделать то, чем угрожает — уж очень глубокое отчаяние горело в его сверкающих глазах.

— Вот что, — сказал Филипп Алеше и Пелагее, — оставьте нас одних, у нас тут серьезный разговор будет.

— Если только подойдете ко мне — вобью нож в сердце — пригрозил Влас.

— А это мы еще увидим, — спокойно сказал Филипп.

Алеша вывел рыдающую Пелагею из горницы.

— Не бойтесь, — утешал он ее, — все образуется. Все будет хорошо, вот увидите.

Но Пелагея не верила, и все прислушивалась, однако ничего не было слышно из-за плотно закрытой двери.

Через полчаса Филипп вышел и сказал:

— Влас согласился дать письменные показания сотнику Дубине о том, что на самом деле произошло в ту ночь во дворе купца Манина. Ты, Алеша поезжай за Дубиной — я с ним договорился и он ждет твоего приезда, а ты, Пелагея, ступай во двор, да зарежь одну курицу — я видел во дворе их больше десятка в клети сидит.

… — Вот такое дело, — печально и тихо говорил Филипп слезающему с коня Дубине. — Бедный Влас получил столько ран, что, думаю, долго не протянет. Но он все написал. Пойдем!

Они вошли в горницу и сняли шапки.

На кровати лежал весь обмотанный кровавыми тряпками Влас и хрипло, тяжело дышал. Свежая алая кровь сочилась из-под повязки на горле.

— А-а-а, это ты, сотник — прохрипел он, увидев Дубину, — хорошо, что ты пришел, я просил этих добрых людей, чтоб нашли тебя. Я не дезертировал и не скрывался, я шел к тебе после того боя, чтобы все рассказать, но на меня напали новгородцы и чуть не убили, а эта добрая женщина подобрала меня, да видно зря — все равно чую — конец мне приходит.

— Что там было, во дворе купца-то этого, расскажи, — спросил Дубина.

— Вот, — протянул Влас исписанный еще не высохшими чернилами лист бумаги. — Тут все написано. Медведев ни в чем не виноват. Он два раза предупреждал… что служит Москве… — голос его начал слабеть, — но этот наш Козел… дал команду… чтоб убивали его… Он не виноват… не вино… — Влас умолк и голова его откинулась набок.

Филипп осторожно вынул из его рук лист бумаги, передал Дубине и приложил ухо к груди Власа.

— Не дышит, — сказал он и перекрестился, — Отошел.

Сотник Дубина был опытным воином и повидал на своем веку очень много покойников.

Но он и глазом не моргнул.

Во-первых, конь был дорогой и хороший.

Во-вторых, Медведеву помочь стоило.

А этот Влас — совершенно никчемный воин, но для репутации сотни гораздо лучше избавиться от него, как от павшего в бою героя, чем как от предателя и дезертира, которого еще искать надо!

Поэтому сотник Дубина торжественно перекрестился и произнес маленькую речь.

— Хоть ты был неважным воином, Влас, но умер смертью героя от ран, полученных в бою с нашими врагами — и это хорошая смерть! Я сегодня же доложу обо всем боярину Щукину, а завтра самому Патрикееву. Я думаю, все будут благодарны тебе, за то, что ты нашел силы в последнюю минуту рассказать правду, которая снимет вину с несправедливо обвиненного честного воина. А я с чистой совестью могу подтвердить, что ты на смертном ложе при свидетелях рассказал и записал все, как было! Отправляйся с миром туда, куда тебя направит Господь! Аминь.

Он еще раз перекрестился и вышел.

Филипп последовал за ним.

— Ну, что же, — сказал Дубина, садясь на коня. — Все хорошо, что хорошо кончается. Надеюсь, мне теперь дадут лучших людей, чем до сих пор давали! Я выполню все, что пообещал нашему гм-гм… покойнику, а завтра увидимся утром у Патрикеева — я обо все ему доложу.

… Когда Филипп вернулся в шатер, Данилка уже весь изнемог от нетерпения.

— Ну что, Филипп Алексеевич — за конями на торг?

— Ты знаешь, Данилка, — сказал Филипп, — я тут подумал, подумал и решил — может ты и прав — зачем нам эти кони, у нас их и так полно…

… Две недели спустя поздней ночью в маленький домик на Северной улице крадучись вошел человек в черном.

Должно быть его ждали, потому что дверь сразу же открылась, пропустив его внутрь.

При плотно занавешенных окнах зажгли свечи, человек в черном уселся за стол и вытащил из-за пазухи целый сверток каких-то документов.

— Пелагея правильно сделала, что обратилась ко мне, — сказал он. — Только я один в этом городе и мог это сделать. Вот купчая на дом в городе Рославле на землях Великого Литовского княжества. Теперь дом принадлежит вам. А вот охранные грамоты и всевозможные документы на ваши новые имена — отныне вы супруги Ян и Янина Куриловичи, получающие весьма высокий оклад на службе у самого богатого купца города Рославля — Елизара Быка: Ян, как его писарь, а Янина, как горничная. Разумеется, приложено разрешение московских властей на обратный выезд литовских подданных Куриловичей в свое княжество. Карета ждет вас у литовского купеческого двора завтра на рассвете.

— Вы даже не представляете себе, как мы вам благодарны, — сказала бывшая Пелагея а ныне Янина, а бывший Влас, ныне Ян, торжественно вручил человеку в черном маленький, но тяжелый сверток.

Человек в черном принял сверток, развернул его, развязав кожаные шнурки мешочка из красного бархата, вынул оттуда тяжелый серебряный слиток с рубцом посредине. Он внимательно осмотрел слиток, вложил его в мешочек, завязал кожаные тесемки и опустил мешочек в свой карман.

— Все в порядке, — улыбнулся он — Желаю счастья на новой родине!

Глава пятая ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ

Леваш Копыто появился в Медведевке через два дня после знаменитого состязания по стрельбе из лука, о котором теперь во всей округе только и говорили.

Он был, как обычно, навеселе и в очень хорошем настроении. По литовско-польскому обычаю Леваш галантно поцеловал Аннице ручку и рассыпался в комплиментах:

— Моя прекрасная соседка! Поскольку я не имел счастья видеть тебя с минуты твоей блестящей победы, ибо находился, как говорится, в стане врага, позволь мне принести тебе поздравления и выразить свое восхищение! Поверь, дорогая Анница, за всю свою отнюдь не короткую жизнь, проведенную на разных войнах, а также в многочисленных стычках и драках, я насмотрелся всякого, и видел множество ловких и замечательных людей, но такого стрелка как ты я еще никогда и нигде не встречал! Уверен — ты лучшая в мире! Наливай!

Он плюхнулся на скамью и вытер вспотевший лоб.

— Василий стреляет не хуже, — сказала Анница, вышла и вернулась с кубком и большой оплетенной бутылью Медведева, в которой находилось когда-то знаменитое греческое вино Микиса, а сейчас крепкий мед собственного приготовления — Однако, скажи как там татары? Они действительно ушли?

— Все до одного! — Леваш залпом выпил первый кубок и крякнул. — Я провел их до нашей границы, шатры и прочее барахло было у них собрано и сложено, как для дальнего похода, и Богадур распрощался со мной, обещав появиться лишь летом вместе с отцом и большим войском, о чем Сафат, я надеюсь, уже доложил вашему московскому князю. Так что, благодаря тебе и только тебе мы избавились от незваных гостей, а до лета и нам и им еще дожить надо! Как Настенька?

— К счастью здорова и бодра. Она очень мужественная женщина и перенесла все тяготы плена с выдержкой и терпением. Говорит, что обращались с ней, действительно, хорошо.

— Вот и отлично. Поскольку нам теперь ничего не грозит, я забираю два десятка своих дармоедов, а то ты разоришься на их содержании!

— Да, Леваш, конечно, только… — Анница замялась.

— Только что? — насторожился Леваш.

— Видишь ли, мне не верится, что татары ушли совсем… Больше того, если быть до конца откровенной — я просто уверена, что они через день-два вернуться.

— А почему ты в этом так уверена?

Анница помолчала, потом сказала.

— Женщина никогда не ошибается, когда видит, как на нее смотрит мужчина.

— Ты полагаешь, что Богадур…

— Думаю, что он вскоре внезапно нападет на нас, и главной целью этого нападения буду я.

— Гм-гм. — Леваш задумчиво теребил свой ус. — Я был далеко у мишеней и не видел, что тут происходило, но раз ты почувствовала, что он… к тебе…

— Да, — подтвердила Анница твердо.

— Гм-гм, — это меняет дело. — Леваш снова выпил. — Может быть… Может быть… Он совсем молод… А страсть ослепляет и лишает рассудка… Я видел это в жизни много раз… И что ты намерена делать?

— Самым серьезным образом подготовиться и ждать нападения всю ближайшую неделю.

— Ну что ж — это правильно. Но если твои опасения справедливы, то прежде чем напасть они обязательно пошлют, несколько опытных разведчиков, чтобы узнать, что здесь происходит.

— Я думаю, что они уже сейчас оставили наблюдателей где-нибудь на той стороне Угры в твоих или Бартеневских лесах. Когда Богадур вернется, они расскажут им обо всех наших передвижениях. Но я его опережу. Я пошлю моих лучших людей, они выследят и захватят татарских наблюдателей.

Леваш скривился.

— Это рискованно. Во-первых, их будет очень трудно найти. Увидев, что кто-то рыщет по лесу, они начнут менять свои места наблюдений и прятаться. И даже если, допустить, что твои люди найдут и поймают трех таких наблюдателей, где гарантия, что их было только трое, а не, скажем, пятеро или шестеро? Кстати, я сосчитал всех воинов Богадура — их восемьдесят три, не считая двух юношей, которые прислуживают ханскому сыну. Если из сотни мы вычтем девятерых, который по твоей милости покоятся на вашем кладбище, то до сотни недостает, по крайней мере, восьми. И поэтому, я думаю, что ты права. Конечно, можно допустить, что сотня вышла в поход неполной или что в пути погибло несколько воинов, но можно также предположить, что вначале в сотне было и более ста человек. Так тоже бывает. — Он выпил третий кубок и решительно продолжил: — Я предлагаю тебе лучший выход. На войне виноватых нет, есть лишь победители и потерпевшие поражение. А мы же не хотим поражения! Нам нужна только победа — и мы ее одержим! Но для этого давай-ка применим маленькую военную хитрость — сделаем вид, что мы не догадываемся ни о каких наблюдателях…

… Утром следующего дня после расставания с Левашом, Богадура ждал неприятный сюрприз.

Испуганный юноша — один из двух его слуг, разбудил хозяина ранее обычного и тревожно прошептал:

— О всемогущий, прости, что потревожил так рано, но, мне кажется, происходит что-то недоброе…

— Что случилось? — протирая глаза, пробормотал Богадур.

— Саид просит тебя выйти…

— Зачем?

— Он уходит.

— Как уходит? Куда уходит?

Богадур накинул теплый стеганый халат, натянул с помощью слуги мягкие меховые сапоги и вышел из шатра.

Саид и с ним около пятидесяти воинов стояли в боевом порядке напротив, а шатер Богадура окружили остальные.

— Что здесь происходит? — спросил Богадур.

Саид, сидя верхом поклонился.

— Перед тем как отправиться в этот поход я был приглашен твоим отцом великим ханом Ахматом, да продлит Аллах его лета. И сказал мне великий хан: «Мой сын Богадур смел и быстр, как степная рысь, но горяч и яростен, как необъезженный конь. Если в пути случится что-то, что может отвлечь его от порученного мной дела, и тебе не удастся убедить его поступать разумно, я приказываю взять своих людей и вернуться обратно. Если он не последует за тобой, а будет упорствовать в своих заблуждениях — Аллах ему судья, а ты возвращайся и доложи мне обо всем. Я сам решу, как поступать дальше.» К моему огромному сожалению, такой день настал и я, выполняя приказ моего господина, спрашиваю тебя — намерен ли ты последовать за мной и вернуться в нашу благословенную столицу, либо ты будешь упорствовать в своей слепой и губительной страсти?

Богадур несколько секунд молчал, и видно было, как неудержимая ярость овладевает им. Его лицо страшно исказилось, и он во весь голос закричал своим людям, указывая пальцем на Саида:

— Схватить изменника!

Но люди Саида, казалось, были готовы. Они выхватили сабли и луки и воины, окружавшие Богадура, нерешительно остановились.

— Не стоит, Богадур, — спокойно сказал Саид. — Нас больше.

Богадур застонал, почти завыл, как от невыносимой боли, потом, топнув ногой, крикнул Саиду:

— Вон! Вон отсюда, предатель! Шелудивый пес! Прочь с глаз моих!

— Как прикажешь, светлейший, — хладнокровно поклонился Саид и одел шапку.

Он подал команду и воины, которые остались с ним мгновенно развернулись и помчались вдаль, набирая и набирая скорость.

Когда они исчезли, растворившись за покрытым снегом холмом, Богадур повернулся к оставшимся и сказал:

— Спасибо за верность! Вы настоящие воины! Сегодня ночью я поведу вас на бой, мы отомстим за наших погибших товарищей и захватим отличную добычу — у этих московитов богатое поселение и красивые молодые женщины!

Воины Богадура ответили радостными победными криками.

…Как только стемнело, Богадур в своей золотистой кольчуге и полном боевом снаряжении с оставшимися людьми бесшумно перешел Угру далеко за землями Преображенского монастыря, обогнув его стороной, к полуночи выехал на Медынскую дорогу и к двум часам ночи осторожно подкрадывался к Медведевке с тылу — с московского направления. На заранее оговоренном перекрестке дорог его ждали трое разведчиков, оставленных в этих землях еще перед выходом из сельца Барановки.

— Я наблюдал с литовской стороны Угры, — доложил первый. — Через два дня после вашего ухода приехал Леваш Копыто и через час увел с собой два десятка своих людей, которые, как оказалось, находились здесь в засаде.

— Вот паршивый пес! Я так и знал, что он московский доброхот! Предатель! — Щелкнул нагайкой Богадур. — Ну, ничего, придет и его черед! Дальше!

— Я глядел с северной стороны, — сообщил другой — На следующий день после этого утром в Бартеневку вернулись десять человек, которые раньше были отправлены в Медведевку для подкрепления!

— Отлично! — воскликнул Богадур. — Что еще?

— Ну и, наконец, вчера вернулся домой молодой Картымазов со своими десятью людьми, — до сих пор они тоже были здесь, — отрапортовал третий.

— Кто сейчас находится в Медведевке? — спросил Богадур.

— Получается, — только свои, местные, — сказал первый. По нашим подсчетам это четырнадцать мужчин разного возраста и одиннадцать женщин — большинство молодые! Да еще сама хозяйка, наша бывшая заложница и ее мать.

— Что я вам говорил? — воскликнул Богадур, лихорадочно сверкая глазами. — Через час все будет наше! Как расположены постройки? — спросил он у своих разведчиков.

Один из них начертил на снегу примерную карту Медведевки с ее домами и дорогами.

Богадур подумал и разработал план атаки.

— Десять человек зайдут отсюда — со стороны монастыря. Подкрадетесь вот к этому дому, и будете ждать моего сигнала. Вторая десятка — с противоположной стороны, — спрячетесь возле церкви и тоже ждете моего сигнала. Остальные со мной — мы будем наступать прямо отсюда на хозяйский дом. Бесшумно выходим вот сюда, и после этого я подаю сигнал. Это будет вой волка. Только не спутайте с настоящим, а то ведь, сами слышали, — волки здесь воют постоянно!

Он приложил ко рту руки и тихонько завыл.

Ему тут же ответил заунывный вой.

— Слышали? — рассмеялся Богадур. — Настоящий отозвался. Нас ждет удаче! Вперед!

Но Богадур ошибся дважды.

Во-первых, отозвался вовсе не волк, а зверолов Яков, который умел подражать крикам животных безукоризненно, а во-вторых, ни о какой удаче не могло быть даже речи, потому что все приказы Богадура слышали давно крадущиеся за татарами, Гаврилко и Клим. Клим прекрасно понимал по-татарски и сразу же перевел приказы Гаврилке. И пока оба десятка Богадура тронулись с места, осторожно переступая в глубоком снегу, Гаврилка и Клим, проскользнув известными им тропками в глубине леса, давно уже появились в тех местах, куда должны были выйти посланные Богадуром воины. У них оставалось достаточно времени, чтобы подготовиться к их встрече.

Когда первый отряд воинов Богадура достиг назначенной точки, где должен был ожидать сигнала, на каждого воина внезапно прыгнул с дерева человек с ножом, — треск веток, шорох, сдавленный хрип — и армия Богадура за одну неполную минуту уменьшилась на десять человек.

Точно такая же судьба постигла и тех, кто хотел спрятаться у церковной ограды.

Откуда же было знать несчастному Богадуру, что обогащенный кровавым опытом многих войн, беспощадный и жестокий Леваш Копыто подготовил для него коварную западню.

Да, действительно, двадцать воинов Леваша открыто и шумно покинули Медведевку, но поздно ночью тайно и бесшумно туда вернулись сорок.

Так же тайными лесными тропами пришли обратно люди из Картымазовки и Бартеневки.

Медведевка была просто напичкана вооруженными людьми и готовилась отразить удар восьмидесяти воинов, поэтому сорок — просто не имели никаких шансов.

Когда Богадур с окружающими его людьми пробрался в окрестности медведевского дома, вокруг царила такая тишина и темнота, что, казалось, нигде нет живой души.

Правда, одна вещь серьезно обеспокоила Богадура — по мере приближения к дому снег становился слишком утоптанным, и страшное подозрение неумолимо разрасталось в его мозгу — нет, не четырнадцать, не тридцать — больше сотни людей топтались здесь, а это может означать только одно…

Все похолодело внутри, но он машинально поднес руки ко рту и тонко тихонько завыл.

В то же мгновенье вокруг в кустах зачиркали кремнии и несколько десятков факелов вспыхнули, осветив поляну перед домом.

Последний факел зажегся на вышке, и невольно вскинув глаза, Богадур увидел там Анницу.

— Не двигайтесь! — сказала она по-татарски. — Потом перешла на русский. — Богадур, ты нарушил свое слово. Ты обещал уйти, если проиграешь наше состязание.

Она стояла в свете факела, красивая и недосягаемая, и Богадур понял, что на этот раз он проиграл все.

— Я не мог уйти без тебя, — сказал он, — Пойдем со мной и я сделаю тебя богиней! Ты будешь ходить в золоте, у тебя будет тысяча слуг, весь мир ляжет у твоих ног, потому что если ты будешь рядом, я покорю его!

— У тебя совсем помутился рассудок, Богадур. Двадцать твоих людей уже мертвы. Опомнись и сдайся. Я обещаю сохранить тебе жизнь.

— Ты совсем не знаешь восточных людей, красавица. Такие, как я, не сдаются. Я, готов умереть, но если ты не хочешь быть со мной — ты не будешь ни с кем!

Анница в сотые доли секунды произвела расчет, — она вспомнила, что во время состязания все три стрелы Богадура попали в голову соломенного человечка, а это означало, что при равной скорости выстрелов у нее будет преимущество.

Они выхватили из своих колчанов стрелы одновременно, причем Анница безошибочно нащупала оперение тяжелой боевой стрелы с кованным наконечником; они одновременно натянули и спустили тетиву, но у Анницы оставалась еще одна доля секунды на то чтобы успеть резко отвернуть голову.

Стрела Богадура, оцарапав ухо Анницы, глубоко вонзилась в столб вышки.

Стрела Анницы, прошила кольчугу и грудь насквозь и выйдя из-под лопатки, уперлась в твердые золотистые чешуйки изнутри с противоположной стороны. В месте удара стрелы о кольчугу сверкнули искры, и вырвалась струйка сизого дыма.

Богадур рухнул с коня, как подрубленный.

Его воины издали боевой клич и бросились на противника.

Анница, соскользнула с вышки по канату и еще не успела приблизится, как все было кончено.

Леваш Копыто стоял над телом Богадура и улыбался, ожидая Анницу.

— Отличный выстрел, — восхищенно сказал он — Точно в сердце!

Анница вдруг вспомнила похожие слова, сказанные ей когда-то и невыразимая печаль охватила ее.

— Наши потери? — спросила она у Клима.

— Двое людей Леваша легко ранены.

— А нападающие, что… все?

Клим обвел глазами поле короткого боя.

— Кажется, двое еще дышат.

— Сделайте все, чтобы они остались живы и отпустите — пусть расскажут хану обо всем, что видели.

— Постараемся, хозяйка.

— Спасибо всем за помощь! — поклонилась до земли Анница.

— Ты как будто не рада? — удивленно спросил Леваш.

— Думаю, Василий такого плана не одобрил бы. Это был не бой. Это была бойня.

Анница повернулась и быстро зашагала к дому.

Она вошла в горницу, сорвала с головы шапку, села за стол и, уронив голову на руки, громко разрыдалась.

Леваш тихонько вошел с плетеной бутылью и двумя кубками.

Он осторожно сел напротив, наполнил кубки, один поднял, другой подвинул Аннице и тронул ее за рукав.

— Если бы здесь сидел твой отец, он бы тобой гордился. Поверь мне. А насчет этого, ты не расстраивайся, дитятко! Война — всегда дело кровавое. Но самое главное в ней — это победа. И никто не спрашивает о ее цене. Победителей не судят!

… Кладбище «для чужих», заложенное Василием еще прошлой весной, все разрасталось.

Погост «для своих», огороженный и освященный отцом Мефодием чуть поодаль за церковью, к счастью, заполнялся гораздо медленнее — пока там находились лишь две могилы молодых ребят, которых Медведев даже не видел — они пришли со своими семьями в «Березки» когда он с друзьями и спасенной Настенькой еще возвращался из Литвы — и погибли, защищая имение от нападения людей князя Семена Бельского.

Несмотря на мягкие намеки отца Мефодия насчет того, что место покойников — на кладбище, Медведев, при молчаливом согласии Анницы и Филиппа, оттягивал перезахоронение Алексея Бартенева, который все еще покоился под березкой, недалеко от нового хозяйского дома, там, где Василий на следующий день после своего прибытия в эти места схоронил вместе с Иосифом неизвестного покойника, не подозревая о том, что это его будущий тесть.

Как часто размышлял потом Медведев о странностях судьбы и Божьего промысла, вспоминая ту, одну-единственную встречу под Медынью, когда Бартенев скакал ему навстречу, торопясь в Москву, по лесной дороге и вежливым кивком поблагодарил молодого человека, уступившего ему путь, так никогда и не узнав, что это его будущий зять…

Все дни после поединка на луках и первого ухода татар Настенька находилась под неусыпным наблюдением Надежды Неверовой.

Анница с тревогой поинтересовалась у знахарки состоянием здоровья своей подруги и золовки. Она не могла забыть, как перевернулись на бок на льду брода на Угре сани, как выпала из них Настенька, как потом, пытаясь подняться, она еще несколько раз опять падала на этот лед…

А позже, как бедняжка, должно быть, переволновалась, снова попав в плен, и хоть с первой минуты за ней ухаживали две женщины из Барановки и если даже еда и постель были сносными, а отношение со стороны Богадура было вполне уважительным, все же плен — это плен, а в ее положении…

— Да, нет, слава Богу, с этим-то у нее все в полном порядке, — озабоченно сказала Надежда, — меня другое беспокоит…

— Что? — Насторожилась Анница.

— Как-то она… Молчаливее стала, что ли… Мало разговаривает, отвечает односложно и все думает, думает о чем-то…

Анница сразу вспомнила, что в детстве и ранней юности Настенька была веселой болтушкой, часто и много смеялась, и это даже иногда раздражало подругу, которая в силу своего сиротства и строгого мужского воспитания была более сдержанной девушкой. На этой почве Анница даже однажды поссорились с Филиппом, которому как раз, напротив, очень нравилась Настенькина беззаботность, смешливость и разговорчивость.

Однако потом, вернувшись из Литвы, после первого похищения, Настенька изменилась — стала серьезнее, молчаливее и смеялась уже гораздо реже. Анница тогда отнесла это за счет нормального повзросления и замужества, но теперь, после слов Надежды, она вдруг увидела изменения в характере Настеньки в другом свете, — видимо, все же, глубокие переживания — похищение, тяжелое путешествие в карете, где ее часто держали связанной и голодной, страх, унижение, — все это повлияло на нее…

Если бы не Алеша, который всячески стремился облегчить ее положение, она бы, возможно вообще не выдержала, особенно если вспомнить самый страшный момент в подземелье замка Горваль, где ее честь и жизнь висели на волоске…

Анница решила непременно поговорить с Настенькой, что называется «по душам», но тут случилось нападение татар Богадура.

Настенька ничего не видела и не слышала, потому что ее заблаговременно спрятали в подземном переходе под домом Медведева. С ней все время были мать и Надежда, тем не менее, как они ее ни уверяли, что никакой опасности нет, она тряслась как в лихорадке, горячо молилась, стоя на коленях, и долго еще потом ни с кем не хотела разговаривать, так что Аннице пришлось отложить свое намерение.

Происшедшие события и, тем более, ожидаемое летом нашествие хана Ахмата, заставили Анницу глубоко задуматься.

До сих пор она жила с ощущением, что все это временно, — вот-вот вернется Василий, все встанет на свои места и пойдет по-прежнему.

Проснувшись на следующее утро после боя в Медведевке, Анница вдруг со всей отчетливостью осознала, что жить в постоянном ожидании того, что приедет муж и все сделает, — невозможно.

Она поняла, что будет ждать Василия, всегда, всю жизнь, сколько бы он ни отсутствовал и когда бы не вернулся, совсем как та Пенелопа, из греческой книги, содержание которой подробно пересказывал ей Василий, но в отличие от греческой жены, она не будет ткать и распускать ковер — у нее есть дела поважнее и она займется ими сейчас же, немедленно!

Облившись ледяной водой из ушата, как она это делала круглый год всяким утром, Анница отправилась верхом на традиционную утреннюю прогулку, на этот раз на Малыше (Василий просил, чтобы не давала коню застаиваться в конюшне) и по дороге обдумала план своих действий.

После завтрака она отправилась на двух санях в Бартеневку, привезла оттуда все вещи Настеньки и свою любимую бабушку Анну Борисовну, мать покойной матери, именем которой Анницу и нарекли.

Эта веселая, бойкая и вполне здоровая старушка научила внучку премудростям всех чисто женских дел, благодаря чему Анница, как она когда-то на первом свидании говорила Василию, не только прекрасно стреляла, ездила верхом и фехтовала, но еще и готовила, шила, вязала, ткала, сеяла, жала — ну одним словом умела все, что должна была уметь женщина в то время и в тех местах…

Анница собрала своих людей и объявила, что отныне всем хозяйством будет заведовать и руководить Анна Борисовна, а она, Анница с сегодняшнего дня будет делать все, что делал ее супруг, Василий Медведев, только в еще большем объеме.

Епифаний крякнул, Гридя хмыкнул, а Клим Неверов одобрительно ударил древком своего копья об пол.

И началось…

Каждый день все боеспособное население — теперь уже не только Медведевки, но Бартеневки и Картымазовки, собиралось с утра на большой поляне в бывшем Татем лесу, и до темна училось премудростям различных аспектов военного дела — фехтованию, стрельбе из лука, конной езде, искусству нападать и умению защищаться.

Анница оказалась прекрасным организатором — она не только сама учила тому, что умела, она приглашала других мастеров — Леваша Копыто, его сотников и даже нескольких монахов из монастыря, которые до того, как провиниться, быть сосланными и постриженными, занимали порой очень высокие военные постыв княжестве — вплоть до полкового воеводы.

И как знать, быть может, именно эти маленькие человеческие дела и сложились через полгода в часть важнейшего исторического события — того огромного противостояния бескрайней лавине Ахматова нашествия на берега маленькой никому неизвестной речки, которое навсегда осталось в истории как знаменитое СТОЯНИЕ НА УГРЕ?!

И разве теперь кто-нибудь спрашивает, а как, собственно, была достигнута эта победа над так называемым трехсотлетним татарским игом.

Никто не спрашивает.

Победителей не судят…

Глава шестая ТРИ БОЧОНКА СОЛЕНОЙ РЫБЫ

Сотник Дубина сдержал свое слово.

Еще вечером того же дня, он доложил боярину Щукину о героических подвигах и смерти прямо на его руках доблестного воина Власа Большихина, смертельно раненного московскими врагами, который письменно в присутствии двух свидетелей — его самого, Ивана Дубины, и дворянина московского Филиппа Бартенева, изложил правдивое описание преступного нарушения десятником Козелом приказа своего командира, повлекшего за собой гибель девяти человек и необоснованное обвинение дворянина московского Василия Медведева.

На следующее утро все трое — полковой воевода боярин Щукин, сотник Дубина и дворянин Бартенев, предстали перед верховным воеводой Иваном Юрьевичем Патрикеевым и, сообщив ему о вновь открывшихся фактах, били челом об освобождении из-под стражи и оправдании дворянина Василия Медведева, который, как теперь стало совершенно ясно, ни в чем не повинен, ибо действовал вынужденно, в защите своей жизни.

С виновного же в гибели восьми московских воинов Козела взятки гладки, так как он и сам по своей вине вместе с ними погиб.

Патрикеев выразил удовлетворение таким поворотом дела и распорядился немедленно выпустить из-под стражи Медведева, а заодно и сидящего вместе с ним богатого новгородца, поскольку расследование показало, что его вины в драке нет.

— А ты, Бартенев, никуда не отлучайся! Великий князь Иван Васильевич, хочет сегодня удостоить тебя чести и принять, когда освободится от державных дел. Ларя проводит тебя, как только придет нужный час, — сказал он и ушел.

Филипп сердечно попрощался с сотником Дубиной, который еще раз поблагодарил его за щедрый подарок и поторопился догнать боярина Щукина, чтобы, воспользовавшись удобным случаем, выпросить для пополнения своей сотни два десятка хороших людей.

Филипп, в ожидании аудиенции у государя, боялся отходить далеко от шатра Патрикеева, и послал Данилку к башне, чтобы тот встретил и привел сюда Василия, как только его выпустят.

Через час Данилка вернулся в сопровождении Алеши и Василия. Медведев слегка осунулся и зарос легким юношеским пушком бороды и усов.

Друзья крепко обнялись, и Медведев сказал:

— Ну, ты, молодец, Филипп, — леший меня раздери, — я бы не придумал лучше! Но как тебе удалось убедить этого Власа?

— Да ну, пустяки, — смутился Филипп, — ты же знаешь, какие мои аргументы, — и он показал свои огромные кулачищи.

Медведев еще раз обнял его и сказал:

— Слушай, я сейчас должен срочно заняться одним незавершенным делом и твоя помощь мне весьма бы пригодилась.

— Я с удовольствием, но сейчас не могу — велели никуда не отлучаться. Меня сам великий князь хочет принять!

— О-о-о! Ну, тогда, конечно! Жди, а как только освободишься, найдешь меня в доме купца Манина.

— Сразу же буду там!

Медведев махнул на прощанье рукой и вскочил в седло коня, предусмотрительно приведенного Алешей.

Алеша с самого утра ожидал под башней освобождения Медведева и посмеивался, наблюдая издали за стражником, — отцом трех дочерей, который время от времени поглядывал в сторону юноши с лошадьми и морщил лоб, силясь припомнить, где он мог видеть его раньше.

Теперь они с Медведевым направились к дому купца Манина.

Ивашко чувствовал себя гораздо лучше, но еще лежал, и Любаша заботливо за ним ухаживала.

Увидев Медведева, она смутилась, а Ивашко просиял.

Онуфрий Карпович сердечно поблагодарил Василия за спасение и подарил ему новенький богато расшитый и, главное, очень теплый кожух, что было весьма кстати, потому что морозы в Новгороде стояли лютые.

Затем состоялся торжественный обед, и Медведев, наконец, отъелся за все дни своего заключения.

После обеда они с Алешей уединились в бывшей комнате Аркадия.

— Ну, теперь рассказывай обо всем, что тебе удалось узнать, — сказал Медведев.

— Первым делом я осмотрел то, что осталось в этой комнате, — начал Алеша. — И не нашел ни одной зацепки. Он был очень осторожен и, по-видимому, давно приготовился к бегству — не осталось ни одного письма, ни одного клочка бумажки. Только латинская библия (всю перелистал — ни одной пометки, — ничего), да одежда, и та чистенькая, после стирки. Но от Онуфрия Карповича и от Любаши мне удалось узнать, что Аркадий иногда куда-то уезжал на день или два. Кроме того, Любаша рассказала, что, стирая ему, она заметила, что одежда его всегда слегка пахла рыбой после этих поездок, а слуги купца сказали, что его сапоги, когда он приезжал, часто бывали мокрыми и порой выпачканными характерной красной глиной, которой больше всего на восточных берегах Ильмень-Озера. У меня был только один день, когда я мог туда поехать, все остальные я занимался вашим освобождением. И там мне повезло. Я довольно скоро нашел в маленькой рыбацкой деревушке, Ладейке, в двадцати верстах от Новгорода на самом берегу озера людей, которые видели иногда человека, похожего по описанию на Аркадия ну, разумеется, никакой рясы — он всегда был одет, как небогатый купец. Аркадий останавливался в Ладейке, брал лодку и ездил кататься на озеро, но любопытные жители деревни заприметили, что он часто не возвращался ночевать. Они заподозрили, что он плавает вовсе не ради прогулок, а навещает дальний хутор в десяти верстах к югу от деревни, где живет вдвоем с дочерью некий рыбак-вдовец, о котором в селе знают мало. Летом до этого хутора можно добраться только на лодке по озеру, а зимой, когда непроходимые болота вокруг замерзают можно и по берегу. Я добрался туда и осмотрел издали дом, но приближаться и заходить один не рискнул, — решил подождать ваших приказаний, а чтобы их получить, надо было вас вызволить, и я стал этим заниматься.

— Молодец, Алеша, отлично! (А что, если Аркадий там и спрятал сокровища митрополита?) Сколько туда езды верхом?

— Часа четыре.

Медведев взглянул в окно на низко стоящее солнце.

— Ладно, сегодня уже поздно… Переночуем тут и выедем завтра с утра.

Если бы Медведев знал, что, выехавший из Новгорода только сегодня в полдень купец Елизар Бык, задержанный всевозможными досмотрами, проверками, подозрительностью и прочими препонами, которыми всегда славилась московская администрация, как раз в эту минуту, самолично, на своих плечах бережно переносит в свои сани тот самый бочонок с сокровищами архиепископа, он, не медля ни секунды, вскочил бы в седло и помчался на Ильмень.

Но, не дано человеку…

Тем временем, Елизар Бык точно так же, как и Медведев, взглянул на низко стоящее солнце и сказал Андрею:

— Ладно, сегодня уже поздно… Переночуем тут и выедем завтра с утра.


Под вечер Ларя сообщил Филиппу, что завтра утром государь примет его в доме новгородского посадника Медведева, куда он перебрался из военного стана под стенами города. Филипп улыбнулся, вспомнив, как Василий рассказывал ему о своем однофамильце, новгородском посаднике, и о том, как тщательно Патрикеев проверял, не родственники ли они, перед тем, как забрать его в Москву из войска.

Рано утром Филипп прибыл к дому посадника и через час был пригашен в горницу, где его ждали Патрикеев и государь Иван Васильевич.

— Ну, что ж, Бартенев, — покровительственно сказал великий князь, — я доволен твоей службой. Особенно тем, что тебе удалось схватить князя Оболенского-Лыко, который будет наказан за свою измену. Впрочем, он хороший командир и воевода, возможно, вскоре я помилую его!

Легкое недоумение отразилось на простодушном лице Филиппа.

Ради чего же я так старался? А люди, которые, погибли на Угре с его письмом? А бедный Матвейка, оставшийся без руки? Какой смысл был во всем этом?

Великий князь заметил выражение лица Филиппа.

— Тебя, видно, удивили мои слова, — улыбнулся он и вздохнул. — Что ж, — государь не имеет права быть злопамятным. Вот, например, не далее, как вчера я подписал указ об освобождении из-под стражи твоего друга Медведева, хотя вначале очень рассердился за его своеволие. Дело государя — карать и жаловать. Вот и тебя я решил пожаловать за добрую службу. Давай-ка сюда грамоту, Иван Юрьевич!

Патрикеев приблизился с подносом, на котором лежала грамота, со свисающей сургучной печатью великого князя.

У Филиппа замерло сердце.

Неужели земли даст? Вот обрадуется Настенька — будет что нашим деткам после смерти оставить!

Иван Васильевич величественно взял с подноса грамоту и протянул Филиппу, который растроганно встал на колени.

— Этой верительной грамотой я назначаю тебя вторым помощником при воеводе князе Андрее Никитиче Оболенском. Вот, как получается, — по моему приказу ты схватил одного Оболенского, а теперь по моему же приказу будешь служить при другом Оболенском — рассмеялся Иван Васильевич.

Филипп с вытянутым лицом принял грамоту и, встав с колен, поклонился.

Великий князь неверно истолковал его чувства.

— Не бойся, — этот Оболенский не будет тебе мстить за того — они даже не знают друг друга — род их весьма велик.

— Государь, — холодно поклонился Филипп, — не в моих правилах кого-либо бояться, — я не побоялся того Оболенского, не побоюсь и этого!

— Отлично сказано! — Одобрил великий князь. — Твоя храбрость будет весьма уместной, ибо всего через каких-то два часа ты вместе с войском под командованием воеводы Оболенского выступаешь на войну.

— На какую войну? — удивился Филипп.

— С ливонцами. Они вероломно напали на наши земли в районе Пскова, и я хочу, чтоб вы с князем-воеводой показали им, где у нас тут раки зимуют. Я просил Оболенского научить тебя командному делу и давать самые опасные поручения. Служи мне, как дотоле послужил — верой и правдой, и твои заслуги будут замечены!

Филипп понял, что аудиенция окончена.

Он низко поклонился и вышел, сжимая в руках грамоту.

Ларя, ожидающий за дверью, объяснил ему, как найти Оболенского и предупредил, чтобы он поторопился, потому что войско скоро выходит из города.

Филипп помчался в военный лагерь к шатру патрикеевских слуг, велел Данилке срочно собираться в долгий поход и побежал к дому купца Манина, чтобы попрощаться с Медведевым.

Но он смог попрощаться только с Ивашкой, который сообщил ему, что Василий с Алешей еще на рассвете уехали куда-то на весь день.

Филипп просил передать, Медведеву, что он по приказу государя отправился под Псков воевать с ливонцами, и тут же поскакал обратно.

Через два часа десятитысячное московское войско под командованием князя воеводы Андрея Никитича Оболенского покинуло Новгород и направилось в сторону Пскова.

… Василий Медведев и Елизар Бык выехали одновременно и теперь двигались навстречу друг другу.

Это случилось потому, что, направляясь с берегов озера Ильмень в Литву, Елизар Бык справедливо решил, что будет правильнее вернуться назад и обогнуть озеро с западной стороны, где проходила наезженная дорога, которая вела прямо в Старую Руссу, находящуюся на границе с Литовским княжеством, чем объезжать Ильмень с восточной стороны, где дороги были хуже, малолюдней и, следовательно, опасней.

На полпути между деревушкой Ладейкой и Новгородом они встретились.

Медведев еще издали заметил большой длинный обоз, из десятка тяжело груженных саней и сопровождающего его отряда копейщиков. Отряд сопровождения был разделен на две части — десять воинов во главе с князем Андреем в авангарде, а вторая десятка в арьергарде, прикрывая тыл обоза.

Изумлению обоих друзей, издали узнавших друг друга не было границ.

— Андрей! Откуда ты тут?!! — заорал Медведев, и, спрыгнув с коней, они крепко обнялись.

— Здравствуй дорогой друг! — воскликнул Андрей и шепнул Василию на ухо: — Для всех этих людей меня зовут Повилас, потом все объясню.

Однако, было уже поздно.

Елизар Бык ехавший в открытых санях следом за первой десяткой копейщиков, с гораздо меньшим чем Андрей удивлением, узнал во всаднике, скачущем навстречу, Медведева. Во-первых, он хорошо запомнил его, когда наблюдал из своего окна разыгравшуюся прошлой весной в его дворе сцену неудачной попытки спасения Настеньки, в то время, как Медведев, проведя тогда почти сутки под домом купца в Рославле никогда его самого в глаза так и не видел. Во-вторых, Бык знал от Аркадия не только о том, что Медведев находится сейчас в Новгороде, но и о том, что именно он является невольным виновником грандиозной операции по смене перстней и знаков, которую теперь лихорадочно проводит братство, и которая, быть может, будет стоить дороже всех тех сокровищ, которые лежат теперь в бочке с соленой рыбой на самых задних санях обоза.

Бык также немедленно узнал и Алешу, который тогда играл роль мальчишки, помощника, гостившего у него в тот день негодяя по имени Ян Кожух Кроткий (к счастью уже покойного), но этот ловкий мальчишка служил на самом деле вовсе не Кожуху, а Медведеву, помогая освободить похищенную Кожухом девушку.

Больше того, благодаря этой встрече Бык, наконец, решил мучившую его все время задачу — кто такой этот Повилас Шайна, конечно же, не простой командир копейщиков, слишком уж благородные у него замашки! Елизар с самого начала был уверен, что, выполняя его просьбу, маршалок Ходкевич, непременно постарается извлечь из этого какую-нибудь свою выгоду, иначе не был бы он главным хранителей безопасности Короны, вот только мучился купец в догадках — какую, а теперь все стало ясно.

Имя «Андрей» и дружеские объятия с Медведевым сразу все прояснили.

Из донесений Ефима Селиванова, который сначала находился в лагере Антипа, а затем по приказу самого Быка перешел к Медведеву, чтобы помочь в освобождении находящегося в Медведевском плену столь нужного Симону Черному Степана Полуехтова, Елизар знал о том, что князь Андрей Святополк-Мирский, офицер для особых поручений маршалка дворного, находился в заложниках у разбойников. Разгромив отряд Антипа, Медведев освободил Андрея и вскоре они тесно подружились.

Теперь все встало на свои места — маршалок дворный послал своего офицера на разведку в Новгород, чтобы разузнать достоверно, о том, сильны ли заговорщики и стоит ли королю их поддерживать. Значит, маршалку и слал письма с донесениями мнимый командир копейщиков.

Однако, одновременно с этим, Елизар Бык мгновенно оценил опасность, которую могла таить эта встреча.

Медведев не мог оказаться здесь случайно.

Он что-то разнюхал.

Вероятнее всего, он идет по следу сокровища архиепископа.

Молодец, однако, этот Медведев — он почти достиг цели!

Елизар Бык улыбнулся и приготовился к психологическому поединку.

Он был опытным зрелым мужчиной с огромным стажем лицедейства, притворства, умения плести тайные интриги и лавировать на тонком острие жизни и смерти, а Василий Медведев — всего лишь двадцатилетним юношей.

Однако, их встреча на время откладывалась — Андрей, передав командование копейщиками десятнику, подъехал к саням купца и, сказав, что встретил старого друга и хочет с ним несколько минут поговорить, просил ехать пока без него, а он через несколько минут их нагонит.

Бык, разумеется, любезно согласился, нисколько не сомневаясь, что очень скоро его нагонят оба друга вместе.

Пока купеческий обоз с товаром и охраной медленно тащился мимо, Андрей и Василий, отъехав в сторону, оживленно обменивались новостями.

— Как Федор Лукич, Филипп, Анница, Настенька — оживленно спросил Андрей.

— Мы с Филиппом здесь, — рассказывал Василий, — великий князь пригласил нас на окончательное покорение Новгорода, Федор Лукич тоже куда-то собирался, так что наши бедные жены остались там, на далекой Угре и вот уже три месяца мы ничего о них не знаем. А ты-то как здесь оказался?

— Маршалок хотел точно узнать, удастся ли тебе с Филиппом при помощи великого князя окончательно покорить Новгород, или еще остается какая-то надежда на сохранение древним городом хоть чуточки былой свободы, и отправил меня на разведку.

— И что же ты ему скажешь?

— Что вам с Филиппом это полностью удалось, — вздохнул Андрей. — Ты видел вчера сотни плах на Волхове и массовые казни?

Медведев молча кивнул.

— Похоже, что свобода навсегда покинула Новгород.

— Похоже, — согласился Медведев. — Надеюсь, ты не винишь меня в этом?

— Ну что ты! — рассмеялся Андрей. — Мы с тобой слишком маленькие люди, чтобы вершить историю, мы можем в ней лишь участвовать.

— Не скажи! Помнится, осенью мы с тобой чуть-чуть изменили ее ход. И хуже она от этого не стала.

— Ну, это исключительный случай. Я не думаю, что судьба будет очень часто избирать нас в качестве орудия для исторических поправок.

— Как знать! Помнишь, что любил говаривать один знакомый тебе по лесной тюрьме монах, ставший нынче настоятелем нового, но уже славного монастыря — «Все в руках Господа!»

— Да, это верно! — улыбнулся, вспомнив, Андрей.

— Так почему ты все-таки Повилас?

— Ах, это… Видишь ли, как раз в это время одному купцу из Рославля вздумалось ехать за товаром в Новгород, и он попросил у Ходкевича охрану. Ходкевич решил воспользоваться случаем, отправил командира копейщиков в отпуск, а меня вместо него, послал охранять купца.

— Ясно. Я тоже знал одного купца в Рославле — в его доме останавливался Кожух, которого мы преследовали по пятам, чтобы отнять похищенную Настеньку Я этого купца, правда, никогда не видел, но весь Рославль восхищался его хлебосольством. Кажется, его звали Елизар Бык.

— Так это он и есть! — сказал Андрей.

— Да-а-а?! — Изумился Василий, и вдруг его осенило. — Постой-постой, а откуда вы сейчас едете?

— В Новгороде мы уже все продали и купили, но напоследок купец решил запастись соленой рыбой. Мы были сейчас в деревушке на Ильмене, а оттуда через непролазные болота ездили к какому-то рыбаку, где купец покупал эту самую соленую рыбу. Он уверяет, что это его лучший поставщик и что такой рыбы нет ни в одной стране Европы. Он очень доволен, что купил ее, и теперь мы отправляемся прямо домой.

— Послушай, Андрей, я не стану от тебя скрывать, что выполняю поручение наивысшего московского воеводы князя Патрикеева, и оказался здесь не случайно. Угадай, куда я еду?

— Неужели в ту рыбацкую хижину?

— Да. Есть подозрение, что там могут быть спрятаны некие ценности, представляющие большой интерес.

— В хижине простого, забитого рыбака? Ты знаешь, как он выглядит? Это тихий испуганный человек, а его дочь вообще слепая девушка! Нет-нет, когда ты их увидишь, ты сам в это не поверишь!

— Возможно. А может, он даже не знает, что у него спрятано? Дочь слепая, не видела…

— Гм, ну что же, мне остается только пожелать тебе успеха, хотя, если честно, — в это слабо верится…

— Да, но, — Медведев замялся. — Поскольку Елизар Бык по странному стечению обстоятельств едет как раз оттуда…

— Ты подозреваешь, что он…

— Я не подозреваю, я просто хочу исключить такую вероятность. Я понимаю, что она очень мала, но согласись — существует.

— Теоретически да.

— Тогда я обращаюсь к тебе официально, как к начальнику охраны купца — я должен осмотреть его имущество.

— А у тебя есть соответствующие документы? — сощурив глаз, спросил Андрей.

— Разумеется, — улыбнулся Медведев и показал ему сыскную грамоту Патрикеева.

— Тогда все в полном порядке, — внимательно прочтя грамоту, сказал Андрей. — Мы находимся на земле Великого московского княжества и должны подчиняться его законам. Поехали, догоним купца Елизара Быка, я все ему объясню, и ты выполнишь свое дело. Могу тебя избавить от лишней работы: к тому рыбаку на его хутор купец ездил только вон с теми последними санями и на них он погрузил рыбу в бочонках. Я был все время рядом — он ничего никуда не перекладывал.

— Спасибо, дружище, — улыбнулся Василий.

— Не за что, — каждый из нас выполняет свою работу, — улыбнулся Андрей.

Они пустились вдогонку удаляющемуся обозу.

Елизар Бык, не оборачиваясь, слышал, что скачут два всадника.

Он был совершенно спокоен, уверен и хладнокровен.

— Оказалось, что мой друг здесь по службе, — сказал Андрей купцу. По приказу воеводы Патрикеева он уполномочен досматривать отъезжающих из Новгорода купцов. Вот грамота — он протянул Елизару грамоту Медведева.

— Что ты, что ты! Какая грамота! — воскликнул Елизар — Я верю и тебе и ему! — Тем более, что мне нечего скрывать!

С этими словами он, широко и добродушно улыбаясь, как бы невзначай, медленно стащил рукавицы с обеих рук, пристально следя при этом за взглядом Медведева.

Медведев, конечно, немедленно глянул на пальцы Быка.

На них было четыре перстня с камнями, но ни один не походил на те, знакомые.

Елизар улыбнулся еще шире.

— Прошу! — Он вышел из саней и повел за собой Василия. Андрей тоже шел рядом.

— Здесь, пушнина, — показал он первые сани и поднял рогожу.

Медведев без особого интереса осмотрел связки меховых шкурок горностаев, соболей и белок.

— Здесь пенька и канаты, — показал следующие сани купец.

В третьих санях находились рулоны тканей, в четвертых — ободранные замороженные туши лосей и диких кабанов, а в пятых, последних и самых маленьких санях стояли три небольших бочки.

— Соленая рыба от моего лучшего поставщика! — не переставая широко улыбаться, сказал Елизар.

— А можно взглянуть на нее? — спросил Медведев.

— Разумеется!

Елизар взял из саней ломик с загнутым расплющенным концом и ловко отковырнул верхнее донышко первого бочонка.

Большие белые рыбины плотно лежали в рассоле переложенные листьями и какими-то специями.

Бык, не переставая улыбаться, открыл две другие крышки.

Медведев внимательно наблюдал за ним.

Он не волнуется, не боится… Но, в конце концов, кожаный мешок можно спрятать на дне…

Елизар Бык, казалось, читал мысли Медведева.

— Я глубоко уважаю московские власти, и всегда сотрудничаю с ними, — мягко сказал купец. — Мне очень не хотелось бы, чтоб могли возникнуть хоть малейшие подозрения…

Он одними движением наклонил бочонок за край саней, и все его содержимое высыпалось на снег.

Там была только рыба. Дно бочки обнажилось. Ничего больше.

Медведев молчал.

Может, он нарочно показал мне эту бочку, а камни — в другой…

Но Елизар Бык столь же спокойно и невозмутимо вывалил в снег содержимое второго и третьего бочонка. В обоих не было ничего, кроме рыбы.

Медведев лихорадочно думал.

Двойное дно в одной из бочек?

Он внимательно осмотрел бочки. Елизар Бык, точно угадывая его мысли, повернул бочки так, чтобы было видно, что двойного дна в них нет.

Вдруг Медведева осенило.

Одна из досок фальшивая — внутри драгоценности.

— Отличные бочки! — сказал он и постучал костяшками пальцев по бочке.

— Превосходные! — радостно подхватил Елизар — Как приятно иметь дело со знающим человеком! Я покупаю их в Любеке у лучшего бондаря Европы. Они служат сто лет! Ты посмотри, какие крепкие!

Бык демонстративно обстучал ломиком все бочки вокруг. Сомнений не было — дерево плотное и настоящее, без пустот.

— Ну что ж, — спасибо, извини за хлопоты…

Медведев поднял одну рыбину и осмотрел. Рыба, как рыба — целая — нигде никаких надрезов.

Он бросил рыбу в бочку.

— Не стоит пачкать рук, — улыбнулся Елизар и позвал слуг. — Они все сложат.

— Желаю счастливого пути! — сказал Медведев. — Мы попрощаемся с другом, и он вас нагонит.

— Да-да, конечно! — Елизар Бык вежливо поклонился. — Рад был познакомиться! И тебе желаю всего наилучшего!

Медведев и Андрей снова отъехали в сторону.

— Не повезло? — улыбнулся Андрей.

— Да вообще-то я действую на ощупь, сам не зная, что ищу.

— Тогда трудно.

— Всегда трудно.

— Это верно, Ну что ж, прощай, да кланяйся от меня Лукичу, Филиппу и конечно, милым дамам!

— Непременно! Очень рад был тебя видеть!

Они обнялись и расстались.

Медведев поравнялся с Алешей.

— Ничего? — спросил юноша.

Василий отрицательно повертел головой.

Они молча двинулись дальше.

Глава седьмая ДЕЛО ДЕРЖАВНОЙ ВАЖНОСТИ

… От Угры до Новгорода Сафат добирался больше месяца. На полпути на него напала банда ушкуйников, которые почему-то особенно недолюбливали татар, и пришлось вступить с ними в неравный поединок. Сафат был отличным воином, превосходно вооруженным и коня имел великолепного, потому четверых убил, а от остальных ушел, но одна пущенная вслед стрела, — надо же такое невезенье! — случайно угодила в шею прямо в узкую щель между кольчугой и шлемом. Рана, хоть и не тяжелая, стала гноиться, начался жар, и ему пришлось задержаться на неделю в маленькой деревушке, где добрые люди вылечили его.

И вот теперь он, наконец, добрался до Новгорода, прошел через все рогатки, и в покоях новгородского посадника бухнулся в ноги великому князю.

— Да продлит Аллах твои дни, великий Государь! Прими сей скромный дар от твоего верного друга и союзника великого хана Менгли-Гирея.

Сафат с глубоким почтением передал Ивану Васильевичу чудесный перстень и объяснил, как им следует пользоваться.

— Пока еще никто не покушался отравить меня, — сказал великий князь, — но за подарок благодарность передай брату моему Менгли-Гирею, пусть и он будет здоров, а перстень я, пожалуй, поношу — береженного Бог бережет, к тому же у меня как раз один палец еще свободен — и он бережно одел перстень на левый мизинец левой руки.

Сафат снова упал на колени.

— О, великий государь! Я знаю, что в древности был обычай отрубать голову гонцам, которые приносили дурные вести. Пусть упадет моя голова, но я обязан сообщить тебе скверную новость — наш общий злейший враг хан Ахмат собирается летом с огромным войском идти на Москву!

Иван Васильевич побледнел.

— Это достоверные сведения? — спросил он.

— Я сам слышал об этом из уст его сына, который с сотней воинов приехал разведать броды на Угре и Оке.

Сафат рассказал подробности своей встречи с Богадуром и добавил:

— Узнав об этом, мой господин, великий хан Менгли-Гирей, просил передать тебе, что он готов сесть на коня, чтобы вместе с тобой воевать против нашего общего недруга, в любой день, какой ты укажешь, и велел немедленно привезти ему твой ответ.

Иван Васильевич до крови закусил губу и почувствовал, как у него внутри все холодеет от страха.

Сафат не знал, что за полчаса до него прибыл еще один гонец, который сообщил о том, что великокняжеские братья Андрей и Борис взбунтовались уже открыто и явно — они публично заявили, что намерены отстаивать свои права, и в окружении большого войска из своих дворян двинулись то ли сюда к Новгороду, то ли, что еще хуже, — к литовской границе.

Это была очень плохая новость, но та, что принес Сафат — еще хуже.

Если Ахмат действительно вздумает пойти за давно не плаченой данью, а его поддержит король…

И вдруг он в одну долю секунды понял, что происходит.

Господи, спаси и помилуй мя, грешного! Да ведь это же все не случайно — одно к одному… Новгород, ливонцы, братья, а теперь еще Ахмат! Они все в сговоре! Они решили нас разорить и уничтожить! Что же теперь делать, что делать? Господи, что мне делать? Святая Богородица, помогай!

Иван Васильевич не был трусом, но, как человек крайне осторожный и расчетливый, долго и многократно взвешивающий малейшие достоинства и недостатки всякого дела, он очень не любил ситуаций, в которых несколько проблем смешивались, наваливались сразу в одночасье и требовали принятия немедленного решения. В таких случаях он впадал в панику, не мог ничего сообразить и цепенел от страха. Ему требовалось время, чтобы прийти в себя и все хорошенько обдумать.

— Я дам свой ответ брату Менгли-Гирею завтра, — глухо сказал он, и даже не дождавшись поклона гонца, быстро вышел, чтобы Сафат, не дай Бог, не заметил, как дрожат руки Великого князя.

Он заперся в своей спальне и до позднего вечера никого к себе не пускал.

К ночи у него созрело несколько планов.

Он вызвал Патрикеева и обсудил с ним эти планы.

Патрикеев их одобрил. Впервые без лести он назвал их мудрыми.

— Тогда завтра с самого утра пусть явятся ко мне Сафат, а за ним Медведев, — приказал Иван Васильевич, заканчивая совещание со своим двоюродным братом и первым советником.

Ларя Орехов устроил Сафата ночевать в шатре слуг Патрикеева.

Первым делом Сафат расспросил Ларю о Медведеве.

Тот сказал, что Медведев здесь, но остановился на дворе купца Манина.

Сафат, несмотря на поздний час, отправился в город разыскивать дом купца, чтобы повидаться со старым приятелем и заодно сообщить по просьбе Лари, что и Медведеву тоже следует явиться с утра к Великому князю.

… Медведев с Алешей вернулись в Новгород поздно и без всякого настроения, потому что поездка не принесла никаких результатов.

Рыбак Давид Горяев оказался малоразговорчивым человеком, его слепая восемнадцатилетняя дочь и вовсе молчала, никаких перстней на пальцах у них не было, крест на шее Давида висел новенький и чисто православный, купец Бык, по словам Горяева уже пять лет ежегодно покупает три бочки рыбы и является, по сути, главным кормильцем этой маленькой семьи, поскольку платит столько, что за весь остальной год они так много не зарабатывают.

Некий Аркадий, действительно, приезжал к ним несколько раз летом и заказывал свежую рыбу для архиепископа Феофила, но немного, и платил скупо, да еще приходилось самим эту рыбу в Новгород возить, что было и вовсе тяжело да накладно. Горяев не нервничал, не боялся, не возражал против осмотра, который Медведев с Алешей провели очень тщательно, но ничего подозрительного не обнаружили, а мысль о том, что в этой убогой холодной лачуге могли быть когда-то сокровища архиепископа, казалась и вовсе нелепой.

Одним словом, брат Четвертой Заповеди Давид Горяев и сестра Первой Заповеди Елизавета (между прочим, на самом деле слепая), справились блестяще, впрочем они были предупреждены братом Елизаром о возможных визитах и обысках, поэтому подготовились весьма основательно.

Медведев уехал в плохом настроении и твердо решил, что теперь будет сразу отказываться от поручений, похожих на детскую сказку: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что!», от кого бы они не исходили, хоть бы от самого Великого князя.

Встреча с Андреем была во всем этом единственным утешением, но, как оказалось, не последним сегодня, потому что в горнице купца Манина его ждал еще один сюрприз.

Беседа с Сафатом затянулась до рассвета, Сафат сообщил Василию обо всех новостях и успокоил уверенностью, что с Богадуром на Угре проблем быть не должно, потому что у Леваша сильная маленькая армия, да и в Медведевке Анница порядок хорошо держит.

А вот летом, или скорее осенью, когда нагрянет Ахмат, о чем Сафат откровенно рассказал Медведеву, не считая это важной государственной тайной, будет действительно трудно, но к тому времени можно как следует подготовиться.

Под утро они оба отправились на подворье посадника Медведева, на прием к великому князю.

Пока они ожидали приема у государя, Василий доложил Патрикееву о полной неудаче в деле поисков сокровища архиепископа.

К его удивлению Патрикеев отнесся к этому совершенно безразлично.

— Ладно, молодец, ты сделал все, что мог и ладно! Забудь. Нынче не до того. Сейчас у нас дела куда поважнее! Тут такое творится! Господи, прости нам грехи наши! — он перекрестился, закатил глаза, по отечески потрепал плечо Медведева и многозначительно произнес. — Держись.

И Медведев с удивлением понял, что и Патрикеев, и великий князь, а следом, должно быть, весь московский двор, панически напуганы вестью о возможном нашествии Ахмата.

Василий не понимал причины этого — московское войско как никогда велико и сильно, бунт в Новгороде подавлен, денег, судя по всему — полна казна, Ахмат грозится прийти летом или осенью — времени для сбора войск и подготовки полно!

Чего же они так боятся?

Как и было установлено, первым пригласили Сафата.

Великий князь тоже выглядел не выспавшимся и казался весьма озабоченным.

— Передай брату моему Менгли-Гирею, глубокую благодарность, за предупреждение, дорогой подарок и готовность оказать нам помощь. Я особо ценю, то, что вместо посольства с грамотами он отправил ко мне тебя, своего личного и доверенного гонца. Я тоже доверяю тебе и потому передаю все тайны брату моему через тебя. Слушай внимательно. Если Ахмат придет к нам, у меня хватит войска дать ему бой, и я уверен в нашей победе. Но если он придет одновременно с литовскими войсками короля Казимира, будет гораздо труднее. Поэтому передай, великому хану Менгли-Гирею, что если он действительно хочет мне помочь, пусть не посылает мне на помощь своих отрядов, напротив, пусть он соберет вокруг себя как можно большее войско, и пусть готовился идти на Днепр! Пусть он как можно беспощадней опустошит и сожжет всю Украину, оставляя позади кровь и выжженную землю! Пусть он дойдет до самого Киева, никого и ничего не жалея на своем пути! Пусть он возьмет там хороший ясак и красивых женщин, и пусть отнимет он покой и сон у короля Казимира, чтоб не мог он помогать Ахмату, да слать к нам войска! Ты все понял, Сафат?

— Да, о мудрейший государь, я передам хану твои слова в точности!

— И еще передай ему от меня в ответный подарок вот это.

Иван Васильевич протянул маленькую круглую коробочку из меди. Чтобы показать, как пользоваться даром, он открыл ее — внутри лежала черная стрелка, маленькая копия стрелы для лука, но с расширением и углублением посредине. Из центра коробочки торчал маленький штырек.

— Это магнитная буссоль, — сказал он. — Когда наденешь стрелку на палочку, — он взял стрелку надел на штырек и стрелка, вдруг завертевшись, остановилась, а великий князь продолжал рассказывать — острый наконечник стрелки будет всегда показывать на северную звезду. Пусть эта маленькая игрушка, которую мне привезли из далекой восточной страны, где живут люди с раскосыми глазами, а по небу летают золотые драконы, поможет Менгли-Гирею в его славных походах, когда небо пасмурно и не видно на нем путеводных звезд!

Сафат почтительно принял подарок и поклонился до земли.

— Дай мне знать, когда мой брат Менгли-Гирей будет готов выступить на Украину, и мы согласуем точный срок, — еще раз напутствовал Сафата Иван Васильевич, отпуская его.

Когда Сафат вышел, Иван Васильевич подошел к иконе в углу и перекрестился.

Господи, прости мя, окаянного! Что творю я, мерзостный? Своею рукою толкаю татар на древнюю нашу землю, на Киев, мать городов русских… Сам прошу, чтоб пролили как можно боле крови православной, христианской! Но нельзя допустить, чтобы именно сейчас, когда мы только приподнялись с колен, нас снова на них бросили! А ведь если Казимир Ахмату поможет, нам ни за что не устоять! Снова быть игу Ордынскому, даням и…

И тут он припомнил самое страшное.

«Если ты еще хоть раз заплатишь татарам дань, я никогда больше не лягу с тобой! Я Царьградская принцесса, а не наложница татарского раба!» Она права! Она тысячу раз права! С этим надо покончить! Раз и навсегда! Любой ценой!

Он повернулся спиной к иконе.

— Патрикеев! Зови сюда Медведева!

Медведев ожидал в прихожей.

— Ну что? — спросил он у Сафата.

— Еду обратно в Крым.

— Подожди меня, может, поедем вместе, если будет по пути, — сказал Медведев, и тут Патрикеев пригласил его в палату государя.

Великий князь, поморщившись от боли, уселся на жестком походном троне, принесенном из шатра, и вздохнув, сказал:

— Дело, с которым я отравлял тебя на Угру прошлым годом, было для нас необыкновенно важным, и ты справился с ним, как следовало. Пришла для тебя пора, Медведев, снова послужить Московскому княжеству.

— Я служу ему и тебе, государь, каждым моим шагом, — поклонился Медведев.

— Ладно-ладно, — раздраженно возразил Иван Васильевич. — Может, ты еще скажешь, что служил мне и тогда, когда на днях отправил на тот свет десяток наших воинов?

— Именно так государь! Они не были нашими московскими воинами, потому что, когда я им показал грамоту с твоей подписью и печатью, они не только не выразили к ней почтения, как сделал бы любой истинный воин нашего войска, но напротив, их главарь впал в ярость и приказал убить меня. Тогда я понял, что это враги, государь!

— Вот как? — Иван Васильевич строго глянул на Патрикеева, который еще вчера рассказал ему все подробности, — Я не знал этого! Мне вообще ничего не говорят! Самые важные новости я случайно узнаю от чужих! Вот только что какой-то бедный проезжий татарин рассказал мне, что на нас, оказывается, готовит нападение Ахмат! А у нас никто ничего об этом не знает! Ты представляешь, Василий, какое несчастье! Ахмат-хан идет на нас летом с огромной армией! Больше того — ему собирается помочь король Казимир! Мы находимся в окружении одних врагов! Я только что отправил князя Оболенского под Псков, где на нас снова напали ливонцы. И надо же, чтоб в этот столь тяжкий момент, меня предали и покинули мои родные братья! Господи, как жить в этом мире?

Иван Васильевич закрыл лицо руками, будто разрыдался, но когда отнял их от лица, оно было совершенно спокойным.

— Вот что, Василий Медведев, я поручаю тебе чрезвычайно важное дело! Ты в каких отношениях с князем Федором Бельским? Надеюсь, по-прежнему в хороших?

— Да, государь, в очень хороших.

— Я не хочу доверять бумаге секретов. Но я доверю их тебе. Ты хорошо показал себя и завоевал мое доверие.

— Благодарю, государь, — снова поклонился Медведев.

— Ты выйдешь отсюда и немедля отправишься в Литву. Ты найдешь князя Бельского и передашь ему от меня лично наедине и в тайне следующее сообщение: если он и его двоюродные братья Иван Ольшанский и Михаил Олелькович, имеют добровольное намерение отойти со своими землями от Литвы к нам — то сейчас самое время это сделать — потом будет поздно! Пусть они начинают подготовку к этому немедленно, прямо сейчас. А тебе, Василий, сообщаю самое главное, но только для твоего личного сведения, а не для их ведома, — ты понял?! — самое главное вот в чем: мне на самом деле сейчас не важны их земли, и не важно, перейдут ли они к нам сейчас, или потом, да, в конце концов, наплевать мне, перейдут ли они вообще! — рано или поздно все их земли и так станут нашими! Мне сейчас важно совсем другое: мне важно, чтобы король Казимир был скован по рукам и ногам собственными смутами! Мне важно, чтобы у него не было ни желания, ни времени, ни денег, ни людей, чтобы вмешиваться в наши дела, когда на нас пойдет Ахмат! Я хочу, чтобы в это время у короля Казимира хватало своих проблем по горло! Вот главная задача, которую ты должен выполнить, Медведев! Князь Федор и его братья только инструмент для этого и если вдруг ты увидишь, что этот инструмент окажется негодным, — найди другой! Первостепенная задача — не допустить, чтобы Казимир поддержал Ахмата! А как ты этого добьешься — это уже твоя забота. Но если хоть один отряд литовского войска пересечет нашу границу до следующего Рождества — на глаза больше не показывайся! Сам видишь — это дело величайшей державной важности. Оно потребует времени, смелости, хитрости, ума и денег. Я дам тебе только последнее, все остальное у тебя и так есть. И помни главное: от исполнения этого дела, возможно, будет зависеть дальнейшая судьба всего Великого московского княжества. Ты готов выполнить это?

— Да, государь, — выдохнул Медведев и в третий раз низко поклонился.

Медведев забежал в дом купца Манина лишь на несколько минут, чтобы попрощаться. Он велел Алеше дождаться выздоровления Ивашки и сопровождать его домой в Медведевку. Онуфрий Карпович и Любаша заверили, что выходят раненного юношу и не отпустят, прежде чем он полностью не выздоровеет, а Любаша, прощаясь с Василием, даже всплакнула, скорее, впрочем, для приличия, и тут же бросилась обратно к Ивашке, от которого все эти дни почти не отходила.

В шатре Лари Орехова, его уже поджидал готовый к дороге Сафат.

— Увы, дружище, ничего не вышло — нам не по дороге! — огорчил его Медведев, — А я так надеялся заехать домой! Скажи, не можешь ли ты подождать несколько минут. Я хочу написать письмо Аннице. Ты смог бы передать его, заехав на Угру по пути в Крым?

— Ты же мой друг! — сказал Сафат.

Они выехали вместе из центральных ворот Великого Новгорода, но вскоре расстались. Прощаясь, Василий передал Сафату письмо для Анницы и увесистый мешочек с венгерскими золотыми. Эти монеты, имевшие хождение в Литовском княжестве, с неслыханной щедростью выдал ему на дорогу и на расходы, связанные с выполнением державного дела от имени самого государя Патрикеев — должно быть, и вправду было для московского престола неизмеримо важным это дело, раз великий князь так расщедрился!

Медведев, привыкший к почти безденежной жизни, большую половину оставил в мешочке для Анницы, — мало ли что в это смутное время понадобиться в поселении, а себе пересыпал в карманы всего несколько пригоршней, решив, что и этого ему будет более, чем достаточно.

Сафат двинулся на юго-восток по направлению: Морева — Ржев — Медынь к Угре.

Василий же направился на юго-запад по направлению: Великие Луки — Витебск — Могилев и оттуда прямо к замку Горваль.

Он порадовался своей предусмотрительности — уезжая из дому, на всякий случай захватил с собой грамоту, подписанную Бельским и свидетельствующую о том, что, Медведев — дворянин на службе князя, следующий по его поручению. Эту грамоту Федор дал ему, когда он возвращался из замка Горваль домой в прошлом году.

Правда, Василий, понятия не имел о том, что князь Федор находится сейчас вовсе не там, а совсем в другом месте.

Он не имел понятия обо всех изменениях, которые произошли в жизни князя.

Он не имел понятия…

Одним словом, было еще очень много того, о чем он не имел понятия.

Но меньше всего Василий представлял, как ему удастся выполнить то самое пресловутое дело державной важности, ради которого он отправился сейчас в столь дальний путь на столь неопределенное время.

Однако, повзрослев на год, Медведев все еще оставался, тем же энергичным, неунывающим, абсолютно уверенным в себе молодым человеком, и потому был совершенно спокоен и весел, утешаясь простыми и привычными с детства поговорками:

Утро вечера мудренее.

Война план покажет.

Поживем — увидим.

Глава восьмая ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ ДОКТОРА КОРНЕЛИУСА

Тайнопись Z

От Елизара Быка

14 февраля 1480 г

Рославль


Ученому книжнику Симону Черному

Двор Господаря Стефана

Бухарест

Княжество Валахия,


Дорогой друг!

С огромным удовлетворением сообщаю тебе, что бочонок с рыбой благополучно доставлен.

Не могу удержаться от соблазна, подробно рассказать, как пощекотал мои нервы под Новгородом наш добрый старый знакомый, некий Василий Медведев, о котором мы так много говорили, и которого я имел удовольствие узнать, наконец, лично. Надо отдать ему должное — он, действительно, весьма ловок, ибо, несмотря на все предосторожности, предпринятые Аркадием, ему все же удалось не только напасть на след сокровища архиепископа, но даже выследить убежище брата Давида и его дочери.

Забегая вперед, скажу, что он туда добрался, самым тщательным образом все у них обыскал, но, разумеется, ничего не нашел, потому что за час до него там побывал я, и не только все уже увез, но и предупредил Давида, как о возможности появления Медведева (к чему я был готов после сообщения Аркадия об огромном интересе нашего московского друга к перстням), так и во время велел Давиду и его дочери снять и передать мне все символы нашей веры. Давид впоследствии сообщил мне в письме, что Медведев очень интересовался его нательным крестом, но это был уже новый, чисто православный крест. Я думаю, что Горяевы заслуживают награды.

Итак, возвращаюсь к нашей встрече с Медведевым. Первым делом он оказал мне большую услугу, назвав подлинным именем моего командира копейщиков, которых мне предоставил для охраны Ходкевич. Оказалось, что это один из друзей Медведева, хорошо известный тебе офицер для особых поручений самого маршалка Андрей Святополк-Мирский, которого я никогда до того не видел в лицо. Они пообщались, а потом Медведев приступил к обыску. Документы у него были в полном порядке, и мне оставалось лишь любезно подчиниться. Если бы ты видел, чего только он не творил в поисках спрятанного в бочках сокровища! Я вывернул ему на снег все три бочонка, и он тщательно заглядывал в них, измерял дно — не двойное ли, проверял доски бочек — не полые ли, и даже рыбу одну осмотрел — рыба, как рыба — ну, ничего не нашел, вежливо извинился и угрюмо поехал к Горяевым. И не догадался, бедный, что брат Давид и сестра Елизавета до засолки впихивали в рот каждой, еще живой рыбе, по парочке драгоценных камней, а уж потом засаливали ее и аккуратно укладывали. Правда, все 835 камней они уложили в одну бочку, а в остальных действительно была соленая рыба, но потом из-за медведевского обыска все перемешалось, и я должен был у себя в Рославле три дня с утра до вечера вспарывать животы всем без исключения рыбам, а их оказалось очень много и еще три дня после того я вонял рыбой. Такова была цена этого удовольствия.

Одним словом, наш финансовый вопрос на некоторое время решен.

Брат Аркадий успешно перебрался к удельным князьям Борису и Андрею Большому. Они с армией своих дворян направились было в сторону Новгорода, но, узнав, что Феофил схвачен и выслан в Москву, бунт провалился, больше ста человек казнено на Волхове, а тысячи высланы, они переменили направление и движутся сейчас к литовской границе. Аркадий сообщает, что у них до сих пор нет никакого определенного плана действий — они просто демонстрируют великому князю свое недовольство.

Иван Васильевич же, получив дурные известия о своих братьях и о возможном летнем походе на Москву хана Ахмата, сильно забеспокоился и спешно двинулся обратно в Москву, оставив, впрочем, Новгород под присмотром своих наместников и части войска. Еще часть он отправил под Псков отражать нападение ливонцев.

Наши братья Дионисий и Алексей выехали вместе с великим князем в Москву!

Теперь-то, наконец, я надеюсь, мы будем знать о малейших нюансах московской политики.

Из более мелких новостей могу сообщить, что брат Корнелиус блестяще провел операцию Степану Ярому — он помолодел, похорошел, его теперь почти не узнать, но окончательно он сможет выйти из рук нашего лекаря не раньше, чем через несколько недель. Какое полагаешь дать ему испытательное задание перед процедурой принятия в наше братство?

С нетерпением жду сообщений о волошских делах.

Во имя Господа Единого и Всемогущего!

Елизар.


Тайнопись Z

От Симона Черного

Бухарест

Княжество Валахия,

1 марта 1480 года


Купцу Елизару Быку

г. Рославль

Великое Литовское княжество


Дорогой друг!

Меня весьма позабавил твой рассказ о рыбе и Медведеве, и очень обрадовало известие о том, что все прошло гладко и наши финансовые проблемы на время разрешены.

Это чрезвычайно важно сейчас, когда мы стоим перед поистине историческими свершениями, и нас ждут очень серьезные расходы на организацию самого грандиозного проекта, о котором мы с тобой даже не мечтали, становясь на этот путь!

Встреча с юной княжной превзошла все мои лучшие ожидания!

Она красива, умна, образована и прекрасная рукодельница. Она предана нашей вере, но в ней нет фанатизма. Ее ум быстр, пытлив и гибок. Сейчас моей задачей является довести ее образование до совершенства. Ко мне недавно прибыл отправленный тобой из Новгорода молодой и очень способный толмач брат Неждан Кураев, за которого я тебе очень признателен. Это как раз то, что нужно! Я хочу, чтобы Елена свободно владела всеми европейскими языками, а особенно русским! На днях прибыла также сестра Марья, дочь Никифора. Она великолепно вписалась в окружение, благодаря своему волошскому происхождению. Ее принял сам Великий Господарь Стефан, который не раз сражался против турок плечом к плечу с ее геройски погибшим дедом, князем Михаем Чоаре и прекрасно его помнит. Мария произвела на него и его супругу Великую Господарыню Евдокию самое благоприятное впечатление, после чего была тут же принята в штат придворных фрейлин принцессы Елены. Мария вполне сносно владеет волошским языком и тоже, надеюсь, поспособствует воспитанию юной принцессы в нужном нам направлении. А теперь давай поговорим об этом направлении.

Я внимательно изучил всех подходящих претендентов на руку нашей волошской воспитанницы и твердо укрепился в решении, которое представляется мне единственно верным и необыкновенно перспективным для нас.

Я имею в виду сына Великого Московского князя — Ивана Ивановича, именуемого Иваном Молодым.

Вот главные аргументы в его пользу:

1. Он не женат и у него пока нет официальной невесты.

2. Он уже коронованный наследник московского престола!

3. У него нет никаких даже теоретических конкурентов — он единственный правопреемник Ивана Васильевича — дети от второго брака по московским законам не имеют никаких прав на престол, пока живы дети от брака первого!

В связи с этим я прошу тебя, мой дорогой друг, очень серьезно подумать над следующей проблемой: не следует ли нам, наконец, принять окончательное решение и сделать судьбоносную ставку.

Мне не надо говорить тебе о последствиях воцарения на московском престоле великого князя, который был бы нашим братом, женатым на нашей сестре, а оба они были бы окружены людьми, если и не принадлежащими к нашей вере, то симпатизирующими ей, каким, например, является московский посол при волошском дворе большой ученый, писатель и мудрец, дьяк Федор Курицын!

Но в этом случае нам необходимо было бы срочно принять следующие меры:

1) Поближе познакомиться с кремлевским наследником Иваном Ивановичем Молодым и выяснить, что он за человек, годится ли в мужья княжне Елене и способен ли впоследствии управлять таким княжеством, как Московское? (Допустим, это можно поручить братьям Денису и Алексею, которые теперь будут при дворе).

2) Организовать брак принцессы Елены с Иваном Молодым (ты писал мне, что у нас есть рычаги воздействия в виде княгини Федки Пронской, родной сестры супруги володаря Стефана Евдокии).

3) Проследить за тем, чтобы ни одна акция нашего братства не наносила какого либо вреда процветанию и укреплению Московского княжества и, напротив, поддерживать всяческие акции, направленные на его расцвет и могущество, ибо оно станет отныне НАШИМ княжеством!

Жду, дорогой друг, твоих, как всегда мудрых и глубоких мыслей, без которых наше дело никогда не достигло бы нынешнего расцвета!

О вопросах второстепенных.

Что происходит у наших князей-заговорщиков? Я слышал от Марьи, что князь Федор нацелился на богатую княжну Кобринскую. Что за этим стоит, кроме страсти? Деньги?

Не следует упускать из виду Медведева.

И, наконец, необходимо завершить операцию по смене наших символов… Чтобы нигде не осталось никаких следов, нам, к огромному сожалению, придется навсегда попрощаться с нашим ювелиром и его семьей. Не забывай еще при этом, что Селивановы — единственные кроме нас люди, знающие о том таинственном деле, ради прояснения которого они два года вели поиски в болотах Татьего леса, когда мы пристроили их с этой целью в лагерь Антипа. Они тогда не справились с заданием, и мы перебросили их к Медведеву, но я уверен, что они все помнят. Думаю, было бы лучше, чтобы кроме нас с тобой об этой весьма опасной государственной тайне, никто больше не знал. Равно, как и о секретах изготовления смертоносных перстней. К слову, пусть это и будет первым пробным делом, которое мы поручим новому кандидату в братство, обретшему второе лицо.

Я написал, обо всем, что нужно сделать, брату Корнелиусу, и думаю, он уже получил мое письмо. Подробности узнаешь у него. Я также просил его позаботится о нашей бедной слепой сестре Елизавете Горяевой.

Остаюсь в нетерпеливом ожидании твоего ответа.

Во славу Господа Единого и Всемогущего.

Симон.


Совершенно необыкновенное чувство испытывал Степан Ярый, глядя на свое лицо в зеркало.

Уже полностью зажили и растворились рубцы, которые еще месяц назад окружали лицо тонкой розовой паутиной, так же, как пропали синяки под глазами — теперь на него смотрело из зеркала лицо свежее, здоровое, бело-румяное, как говорят кровь с молоком, и только жесткие черные глаза выдавали совсем иной возраст и совсем другой жизненный опыт.

А глаза у Степана были особенные. Они всегда казались чуть прикрытыми, как у безмерно уставшего, сонного человека, а между зрачком и верхним веком светилась полумесяцем тонкая белая полоска, что придавало взгляду тяжелый и зловещий характер.

Мало того, что эти глаза странно сочетались со свежей кожей и пухлыми щечками, едва покрытыми молодым пушком вместо жестких бороды и усов, так еще и непривычное расположение мышц при попытке улыбнуться, например, вызывало на лице не всегда то выражение, которое хотел придать ему хозяин. Целых три недели сидел Степан по совету лекаря по нескольку часов ежедневно перед зеркалом, то пристально и неподвижно вглядываясь в него, то кривляясь и гримасничая, и все не мог привыкнуть, как следует, к своему отражению…

В дверь его маленькой комнатки в мансарде большого дома доктора Моркуса постучали, и сам мэтр Корнелиус мягко вошел, бесшумно притворив за собой дверь и, как обычно, улыбаясь своей бесконечно доброй улыбкой.

— Я принес тебе добрую весть, Степан, — сказал он. — Сегодня — последний день твоего затворничества. Завтра ты выходишь в белый свет.

— Наконец-то! — Сверкнул глазами Степан. — Значит, завтра состоится церемония моего вступления в братство?

Корнелиус Моркус тихо рассмеялся.

— Ну, что ты, друг мой, — терпеливо сказал он, тоном, каким ребенку объясняют прописные истины. — Для того, чтобы стать нашим братом недостаточно, чтобы братство оказало тебе услугу. Необходимо, чтобы ты оказал услугу братству. И желательно — важную.

— Я готов! — заявил Степан.

Доктор Корнелиус немного подумал, потом спросил:

— Известна ли тебе фамилия Селиванов?

Степан наморщил брови, вспоминая.

— Ефим Селиванов, Ульяна Селиванова, Еремей Селиванов, — подсказал Корнелиус.

— Да, конечно! — вспомнил Степан. — Это та семья, что жила у Медведева и помогла мне бежать оттуда, когда за мной приехал Симон Черный. Потом я видел Ефима Селиванова в Москве, перед тем пожаром, на котором я и… А больше я о них ничего не знаю.

— А какие чувства ты испытываешь к этой семье?

Степан насторожился.

— Ну, как… Я благодарен им…

— Замечательно. Весьма похвальное чувство — благодарность. Весьма-весьма. А теперь послушай, что я тебе скажу. Ефим Селиванов и его семья долгое время были верными членами нашего братства. Но, к сожалению, недавно они совершили… ну, скажем, предательство, из-за которого все братство оказалось в опасности. Теперь им нет места среди нас. Больше того, — им вообще нет места на земле.

Степан не проронил ни слова.

Корнелиус вздохнул и протянул Степану два письма.

— Одно для тебя. Ты прочтешь его столько раз, сколько тебе понадобиться, чтобы все запомнить, а к вечеру вернешь мне. Второе письмо передашь Ефиму. Можешь его прочесть. Там написано, чтобы он выполнил абсолютно все, что ты ему прикажешь.

Степан медленно взял письма.

— Тебя что-то смущает? — спросил Корнелиус.

— Нет, — улыбнулся ему в ответ еще чужой для себя улыбкой Степан. — Я только хотел спросить — это случайно или нарочно, что именно я должен убить людей, которые когда-то меня спасли?

Лицо доктора Корнелиуса стало серьезным.

— Случайно, — сказал он. — А какое это имеет значение?

— Никакого! — ответил Степан. — Я понимаю, что зря спросил.

— Надеюсь, ты задаешь такой вопрос в первый и последний раз. Поручения вышестоящих членов нашего братства выполняются беспрекословно и безоговорочно, без каких-либо сомнений, даже если они касаются родного отца и матери — сурово объяснил Корнелиус.

— Мне это не грозит, — улыбнулся Степан. — К счастью, я давно сирота. Но я все понял. Способ имеет значение?

— Весьма существенное. Все должно выглядеть обыкновенным несчастьем, в котором никто не повинен. Не должно остаться ни малейшего следа нашего вмешательства.

— И не останется! — заверил Степан. — Где они живут теперь, эти Селивановы?

— В другом конце литовской земли, недалеко от Польши. Деревня называется Тришин и находится под городом Берестье. Это первое же поселение слева от большой дороги на Варшаву, сразу, как только минуешь Кобринское княжество.


Доктор Корнелиус вышел и, пройдя в свою лабораторию, обратился к одному из двух помощников.

— Витас, я хочу проверить, как выполнит свое первое задание наш подопечный.

— Можно поручить это брату Трофиму с Черного Озера. Ему ближе всего.

— Спасибо. Хороший совет. Я напишу ему сам.

— Как скажете, мастер — поклонился Витас.

— Пора за работу, — сказал мастер. — Кто у нас следующий?

— Слепая девушка. Сестра Елизавета.

— Та, которую я вчера осматривал? Да-да, думаю, мне удастся вернуть ей зрение! Готовьтесь к операции, я сейчас приду.

Он задумался, глядя в окно.

Витас двинулся к двери, но остановился на пороге.

— Что еще? — спросил Корнелиус.

— Позвольте выразить глубокое восхищение вами, мастер, — вы только что вернули лицо молодому человеку, а теперь вернете зрение юной девушке… Это так замечательно, так необыкновенно, так… человечно.

— Человечно? — переспросил Корнелиус. — Да-да, конечно… Главное в нашем деле — это человечность. Вот именно — человечность.

И отвернулся.

Глава девятая ЩИТ ВЕЛИКОГО МАГИСТРА

Чем дальше, тем больше не нравилось Картымазову все, что происходило вокруг.

Сначала говорилось, что они идут помогать Великому Новгороду, который тоже отстаивает свои старые исконные права и былую свободу.

По дороге выяснилось, что помогать уже поздно — Новгород захвачен огромным московским войском, а архиепископ Феофил сослан в Москву.

Тогда решили помочь псковичам, которые прислали слезное письмо с призывом защитить их от ливонцев, но вскоре стало ясно, что и тут опоздали — оказывается, Иван Васильевич уже отправил туда войско во главе с воеводой Оболенским и, стало быть, теперь любая помощь Пскову будет расцениваться как великокняжеская, а это Борису Волоцкому и Андрею Углицкому вовсе не на руку было бы.

Из Старой Русы, куда успели дойти, решили повернуть на юг и направляться в Великие Луки, на самую границу, поближе к королю Казимиру, которому по дороге отправили послов с напоминанием об отцовском завещании, и с просьбой помочь отстоять свои законные права в споре со старшим братом.

Потом случилась новая неприятность.

Стали кончаться съестные припасы, и князья-братья обратились к населению близлежащих сел и деревень с просьбой о помощи.

Это обращение было чисто формальным и на самом деле являлось официальным разрешением своим воинам заходить в любой дом и брать все, что нужно.

Люди, как известно, бывают разные — одни войдут, шапку снимут и вежливо попросят накормить, да что-нибудь на дорожку дать, а другие входят, дверь ногой распахнувши, саблю выхватывают, хозяев стращают, да и берут все, что под руку попадется.

Картымазов много всякого там нагляделся, но никогда, ни у кого ничего не просил, и предпочитал голодать, довольствуясь сухой коркой мерзлого хлеба.

Так же поступал и Зайцев, с которым у них все больше и больше укреплялись дружеские отношения.

Зайцев, который был на десять лет моложе Картымазова, проникся глубоким уважением к Федору Лукичу, как к старшему брату. Он любил слушать его рассказы о жизни и разных приключениях, особенно восхищала его прошлогодняя история спасения Настеньки, где все друзья Картымазова проявили столько благородства и мужества.

Макару Зайцеву, человеку по натуре порядочному и доброму христианину, тоже тяжело было смотреть на все происходящее вокруг. Он, как и Картымазов с трудом сдерживал гнев и ярость при виде неприкрытых грабежей местных жителей, которые при этом относились к нежданным пришельцам хорошо, даже сочувственно, и никогда не оказывали никакого сопротивления.

Наконец, произошел случай, который переполнил чашу терпения обоих друзей.

Дворяне побогаче, которые приехали со своими холопами, слугами и служилыми людьми, превращенными теперь в рядовых воинов ополчения, сами в грабежах явно не участвовали, но позволяли это делать своим подчиненным, которые потом втихомолку делились с ними добычей.

Было, однако, много дворян бедных, преимущественно молодых, недавно дворянством пожалованных, и еще не имеющих своих людей в таком количестве, чтобы и на хозяйстве дома оставить, и в поход с собой взять. Вот эти-то молодые волки и свирепствовали больше всего.

В одном сельце несколько таких удальцов нашли довольно богатый дом и чтобы хозяева не мешали им грабить, заперли их в погребе, предварительно выпив все, что там хранилось. Затем, они занялись домом, выкидывая на двор и перегружая в хозяйские сани не только съестные припасы, но также одежду и прочее имущество хозяев. И тут один из них обнаружил спрятавшуюся в чулане молоденькую дочь хозяев, совсем еще девочку. Она страшно испугалась и, вырвавшись, с криком выбежала во двор. Пятерка пьяных шелопаев с хохотом и улюлюканием начла гонять несчастную по кругу, не давая жертве из него выбраться.

А тут как раз проезжали мимо двора Картымазов с Зайцевым.

Увидев эту сцену, Федор Лукич побелел от гнева и выхватил саблю.

Зайцев последовал его примеру.

Они подъехали, и Картымазов сказал:

— Немедленно отпустите ребенка, откройте погреб и извинитесь перед хозяевами.

Молодые люди недоуменно переглянулись и издевательски расхохотались.

Картымазов не говоря больше ни слова, сильно ударил рукояткой сабли по голове первого ближайшего и молниеносным движением беспощадно полоснул по лицу второго, глубоко рассекая ему бровь, щеку и подбородок.

Зайцев едва не отрубил руку третьему, который держал за волосы девочку.

Они спрыгнули с коней и двое еще не раненных молодчиков стали в ужасе пятиться.

Картымазов наотмашь ударил каждого из них нагайкой по лицу.

Испуганная девочка сразу бросилась к нему, и Федор Лукич по-отцовски обнял ее.

— Не бойся, дочка, — ласково сказал он. — Они больше никогда не будут так поступать. Не правда ли? — грозно спросил он, обращаясь к молодым людям.

Те отчаянно закивали головами, держась за багровые шрамы, которые сразу вздулись на их щеках.

— А теперь, — сказал Картымазов, — забирайте этих троих и марш со двора, щенки! И запомните — моя фамилия — Картымазов! Еще раз появитесь на этом дворе — и вы уже покойники!

Двое молодых людей подхватили под руки каждый одного раненного, а третьего, который после удара по голове, лежал без чувств, поволокли за руки и быстро покинули двор.

Зайцев открыл погреб, и Картымазов передал девочку родителям.

— Они ничего не успели унести, — сказал он, указывая на сани. — Я приношу вам извинения от имени князей Бориса Волоцкого и Андрея Углицкого.

Он снял шапку и низко поклонился.

Хозяева, молча смотрели на него, вытаращив от изумления глаза.

— Все! — Твердо сказал Картымазов Зайцеву, когда они выехали за ворота. — С меня хватит! Ты как хочешь, Макар, а я немедленно отправляюсь просить князя Бориса уволить меня из такого войска и будь, что будет!

— Я с тобой, — только и сказал Зайцев.

— … Ты вправе считать меня дезертиром, князь, ты вправе наказать меня, как на то будет твоя воля, ты вправе лишить меня земли, которой пожаловал когда-то, но я не могу больше участвовать в грабежах и насилиях, которые тут творятся!

— И я, князь! — сказал Зайцев и опустился на одно колено. — Вели казнить или миловать, на все твоя воля.

— На все Божья воля! — возразил князь Борис. — Я вас очень хорошо понимаю. Благородному человеку трудно смириться с насилием, жестокостью и несправедливостью. А ведь именно несправедливость нашего брата и вынудила нас встать на этот путь. Он прислал своих послов и спрашивает с удивлением, что случилось, будто сам не знает…

Князь Борис Волоцкий прошелся по ковру, который устилал землю его походного шатра.

— Да-да я вас понимаю, — еще раз повторил он и задумался. Вдруг какая-то мысль пришла ему в голову. — Вот что мы сделаем, — сказал он. — Король Казимир любезно ответил нам, что он не хотел бы вмешиваться в семейные неурядицы Великого Московского князя, но обещание, данное нашему отцу, помнит, а потому подумает, как нам помочь. Пока же он предлагает нашим женам и детям приют в его городе Витебске, недалеко отсюда, который дает им в кормление до тех пор, пока все не образуется. Завтра они отправляются туда. Разумеется, их будут сопровождать придворные дамы и несколько моих доверенных дворян. Я слышал много хороших слов о тебе, Макар Зайцев, когда ты служил несчастному Оболенскому-Лыко, которого мой брат так коварно и бесправно захватил и заточил в темницу. Я знаю, что ты храбрый и благородный человек и потому хочу доверить тебе вместе с еще несколькими моими преданными дворянами личную охрану моей супруги княгини Юлианы. Вы поедете с ней и детьми в Витебск и пробудете там столько, сколько будет нужно.

— Благодарю за доверие и честь мой князь, — поклонился до полу, став на оба колена, ожидавший гораздо худшего исхода Зайцев.

— И для тебя, мой старый друг, Картымазов, у меня есть достойное поручение. Действительно, негоже тебе, опытному и мудрому воину болтаться здесь с этим наскоро собранным голодным войском! Мы на днях отправляем серьезное посольство к брату старшему Ивану в Москву. Мы перечислим ему наши требования и очень надеемся, что он на них согласится. Посольство будет большое, в него войдут представители духовенства, боярства, купечества, а ты в нем будешь представлять наше поместное рядовое, небогатое дворянство. Говорить будут наши полномочные послы, твое дело слушать да кланяться, но если вдруг тебя о чем спросят, уверен — ответишь достойно. Ну, как, согласен?

— Благодарю за милость, — поклонился Картымазов, — Ты знаешь, я всегда служил тебе верно, и здесь не подведу.

Оставшись один, князь Борис помолился и сел писать подробный ежедневный отчет о происшедших событиях Иосифу в Волоколамск, как и обещал.

Иосиф, находясь вдали и в затворничестве, держал руку на пульсе всех важнейших событий в княжестве.

— Нет, странные все же люди, эти князья, — сказал Макар, когда они вышли из шатра. — Выходит, если бы мы сейчас не появились перед глазами князя Бориса, он бы о нас даже не вспомнил, отправляя эти посольства, и сидели бы мы здесь по-прежнему до скончания века?

Картымазов вздохнул и переменил тему.

— Ладно, значит, придется завтра расставаться. Жалко, я тебя полюбил.

— Я тебя тоже.

— Береги там княгиню!

— Непременно! А ты как увидишь великого князя, передай ему, все что мы думаем об этой их ссоре.

— Обязательно передам, — очень серьезно пообещал Картымазов.

… Пахом Воронец служил у князя Федора Бельского уже много лет и потому сразу умел отличать гостей очень важных от не очень важных.

Он прекрасно помнил прошлый приезд Медведева.

Князь Федор встречал Василия, как самого дорогого гостя, с которым его связывают какие-то особые тайны, потом оставил в замке, велев исполнять любые прихоти (впрочем, Медведев так ни разу ни за чем не обратился), сразу же после его приезда князь умчался как сумасшедший в столицу, будучи чем-то очень взволнованным, вернулся же веселым и радостным, после чего подарил Медведеву бесценную старинную книгу, быть может, единственную во всем Великом Литовском княжестве.

Князь Федор, уезжая в Кобрин, для сопровождения княжны Анны взял с собой неразлучного канцлера Юрка Богуна, да два десятка воинов охраны, а старшим в замке оставил Пахома.

И вот теперь, когда Пахому доложили, что в замок прибыл некий Василий Медведев и просит встречи с князем, Пахом сам бросился встречать гостя.

Он удивился, увидев Медведева, одетого полностью по литвинскому обычаю, что было ему весьма к лицу.

Василий хорошо помнил Пахома, и они поздоровались как старые приятели.

Но как только Медведев узнал, что князя в замке нет, он категорически отказался хоть на пару часов заехать, чтобы пообедать, сославшись на необходимость как можно скорее встретиться с князем. Расспросив подробно, как добираться до Кобрина, он вскочил на коня и помчался дальше.

Пахом озадаченно вернулся в замок, размышляя о том, что все это значит, и не ждут ли князя, как в прошлый раз, какие-нибудь неприятности.

Через полчаса после этой встречи по мосту прогромыхала тележка, и молодой парнишка из деревни Горваль, нанятый взамен куда-то пропавшего трубочиста Саввы Горбуна, повез выбрасывать подальше в лес золу из замка.

А еще через полчаса Никифор Любич вынул изо рта своей верной овчарки скомканный листок бумаги и, смазав соответствующим раствором, прочел короткое сообщение о том, что замок Горваль посетил некий Медведев и, узнав, что князя нет, не оставшись даже пообедать, заторопился в Кобрин.

Никифор Любич глубоко задумался.

Но он думал вовсе не о том, куда и зачем едет Медведев — это стало ему ясно почти мгновенно: он знал о неприятностях московского князя, — бунте братьев и предполагаемом нашествии Ахмата, о котором шляхта в литовском княжестве уже радостно переговаривалась, готовясь к летнему походу в его поддержку. Стало быть, великому князю понадобилась помощь Федора Бельского, и даже нетрудно догадаться какая — от перехода братьев-князей на московскую сторону до покушения на жизнь короля.

Но важно было совсем не это, важно было другое: сообщать ли об этом Высшей Раде братства сейчас, или еще подождать?

Марья уехала, и теперь рядом с Федором нет никого, кто мог бы осветить подробности его планов и действий.

Упоминать Медведева, и таким образом привлекать к нему внимание братства Никифору тоже не хотелось в силу данного когда-то обета.

Единственный человек, с которым он мог бы все обсудить и посоветоваться — Трофим с Черного озера — уехал по приказу Рады проверять, как выполнит свое первое, но какое-то очень уж важное дело некий новый член братства.

Никифор Любич, подумав, принял решение.

Надо посмотреть, как будут развиваться события. На последнем Совете Рады говорили, что следует воздержаться от всех акций, которые могут повредить Московскому княжеству и поддерживать все, которые идут ему на пользу. Медведев наверняка действует на пользу Москве. Значит, пока подождем. А там — увидим.

… Первая битва с ливонцами произошла под Псковом.

Около двух недель неторопливо двигалось московское войско, растянувшись длинно, часто останавливаясь, то на обед (толокно, сушеная рыба, немного ветчины), то на ночь (ужинали чем Бог послал), пока, наконец, не доползло до псковских земель, где стали встречаться недавно разграбленные и сожженные неприятелем села.

За это время Филипп успел занять почетное место в окружении князя Андрея Никитича Оболенского, который оказался крепким, жизнерадостным мужчиной в расцвете лет, любителем выпить и повеселиться, силачей вроде Филиппа очень жаловал, что не преминул доказать на третий же день похода, предложив ему принять участие в состязании сильнейших воинов войска в метании тяжелой палицы, именуемой «булава».

Булава была и впрямь тяжелой, но не для Филиппа.

Три раза бросали, и с каждым разом Филипп не только намного дальше остальных забрасывал тяжелую, обитую железом дубину с шипами, но каждый раз все дальше и дальше, побеждая, таким образом, даже самого себя.

Князь Оболенский пришел в такой неописуемый восторг, что прямо после состязаний при всех торжественно пожаловал этой булавой Филиппа, говоря, что теперь, когда такой силач находится в их войске, подобное состязание лишено всякого смысла.

Филипп на радостях забросил подарок так далеко, что его едва нашли в сгущающихся сумерках.

И вот, наконец, они увидели неприятеля.

Казалось, что ливонцы только их и ждали.

Но это не казалось, а было так на самом деле, потому что ливонские лазутчики донесли о приближении московского войска еще вчера, и восьмитысячная армия под командованием генерала Густава фон Шлимана, состоящая из рыцарей, кнехтов с алебардами и лучников, хорошенько приготовилась к встрече. В раннем утреннем тумане начинающейся оттепели, ливонцы подошли к московскому войску настолько близко, что когда их заметили выставленные далеко вперед сторожевые посты, было уже поздно.

Тем не менее, воевода Оболенский проявил храбрость и спокойствие.

Он, в первую очередь, отправил гонца назад, в тыл, чтобы поторопить отстающие отряды, а затем так, будто это он готовит нападение, а не на него нападают, велел отборной коннице полка левой руки немедленно начинать обходной маневр слева и по тройному сигналу рога стремительно атаковать противника с левого фланга, а коннице полка правой руки — справа по тому же сигналу.

Главные полки он двинул вперед, а сам занял место на близлежащем холме, в окружении гонцов, готовых мчаться в любой конец с его приказами, и своих приближенных дворян, в числе которых находился и Филипп Бартенев.

Воевода подмигнул Филиппу, весело потер руки, поглядывая на стройно приближающиеся колонны вражеских копейщиков, и велел трубить в рог один раз.

Московская пехота двинулась, и тут же посыпался рой стрел, от которых воевода и его приближенные укрылись щитами.

Особенно выделялся огромный и тяжелый голубоватый щит великого магистра в руках Филиппа.

Вдруг из рядов наступающих вылетел всадник-гонец.

— Воевода, — закричал он. — Сотник Петров убит! Кто будет командовать нашей сотней?

Оболенский повернулся к Филиппу.

— Ты! — сказал он. — Вперед, и помни — это передовая сотня и она не должна отступить ни шагу, пока с боков не ударит конница!

Филипп еще не успел осознать, что это для него означает, и его пока интересовало только одно:

— А как я узнаю эту сотню? — спросил он.

— Олешка Бирюков тебе покажет! Он десятник в той сотне — кивнул Оболенский на всадника и крикнул ему — Вот ваш новый сотник — Филипп Бартенев! У него щит великого магистра Ливонии, захваченный воеводой Образцом и пожалованный Филиппу за особые заслуги! Делайте, как он, и Господь дарует вам победу! Вперед!

Филипп взмахнул левой рукой с надетым на нее щитом, подхватил в правую булаву и на своем мощном коне, купленном еще в Боровске, ринулся вслед за гонцом.

Спустя несколько минут он оказался в самой гуще схватки.

Впервые в жизни Филиппу пришлось вступить в настоящий бой в толпе разъяренных окровавленных людей, среди которых трудно было отличить своих от врагов, и возможно, не произойди это столь неожиданно и внезапно, он бы растерялся, но сейчас было не до этого — воевода приказал найти свою сотню где-то там впереди и выстоять с ней до появления конницы, а Филиппу ни за что не хотелось подвести воеводу, поэтому он упорно двигался прямо перед собой, расчищая дорогу такими мощными ударами булавы, что противники валились как подкошенные то справа, то слева.

И так он ожесточенно пробивал себе дорогу вперед, до тех пор, пока не услышал рядом громкий хриплый крик верхового гонца, пробиравшегося следом буквально по трупам:

— Вот наш новый сотник! Ура Филиппу Бартеневу!

— Уррра! — Отозвалось вокруг, и Филипп понял, что добрался до своей сотни.

Теперь надо было выполнить приказ и не отступить.

Но не отступить — означало стоять на месте.

А стоять на месте Филипп не умел и не мог.

— Вперед! — крикнул он таким мощным голосом, что все кони вокруг присели. — За мной!

И, размахивая убийственной булавой, врезался в гущу неприятеля.

Что было дальше он точно не помнил, потому что впал в какое-то странное и страшное состояние, о котором потом думал со смешанным чувством стыда и затаенного страха перед чем-то темным и неведомым, что, как оказалось, постоянно сидит где-то в самом потаенном уголке его души, притаившись невидимо, да только и ждет такой вот минуты, чтобы внезапно броситься изнутри кровавым зверем, затуманить разум и притупить все чувства кроме одного — желания убивать, убивать и убивать…

Под ним пал конь, но он по-прежнему шел все вперед и вперед и наносил левой рукой удар щитом налево, и от такого удара падали сразу несколько человек, а правой рукой наносил тяжеленной булавой удар направо — и снова падали люди, и от грохота покореженного металла щитов, нагрудников и шлемов совсем не слышно было слабых и беспомощных криков умирающих в бою людей.

Филипп очнулся только тогда, когда увидел, что впереди уже никого нет.

Опустив щит и булаву, он огляделся вокруг.

Далеко слева и справа видны были бегущие в разные стороны ливонцы, бросающие по дороге оружие, московская конница добивала тех, кто еще пытался сопротивляться, а все поле было усеяно телами павших воинов.

Филипп присмотрелся, увидел, что большинство тел принадлежат ливонцам, и понял, что московское войско одержало победу, а значит, и он победил в первом настоящем бою в своей жизни.

… Пир победителей был шумен, весел, сладок и длился до самой ночи.

Филиппа наперебой поздравляли — он стал героем всего войска, и каждый хотел с ним «хотя бы по глотку», но он отказывался, так как чувствовал, что и так выпил больше чем за всю предыдущую жизнь, — в голове шумело, и ноги не слушались.

Он побрел в свой шатер и стал укладываться.

— Можно, Филипп Алексеевич, — заглянул десятник Олешка Бирюков.

— Заходи, — сонно сказал Филипп. — Чего тебе?

Широко улыбаясь, Олешка положил к ногам Филиппа довольно тяжелый мешок, в котором что-то брякнуло.

— Вот, — гордо сказал он. — Сегодня знатная добыча.

— Что это? — удивился Филипп.

— Как что? Твоя доля, — удивился Олешка. — Ну и воеводы, сам знаешь.

— Не знаю, — сказал Филипп, — я впервые это… Сотником… А что — так положено?

— Ясно дело! — ухмыльнулся Олешко. — Это ж военная добыча! А для чего ж воюем?

— Как, — не понял Филипп, — я думал это… Помочь…

— Ну да, конечно! А как же! Помочь оно надо, ясно дело! Но мы то с войны тоже должны что-то иметь, так ведь? Вон покойный Петров, царство ему небесное, первым делом в мешок заглядывал, да все приговаривал — мало, мол, собрали, сучьи дети, глядите у меня! И точно бывало — заныкивали то да се. Но с тобой, Филипп Алексеевич — Боже упаси — ни-ни! Тебя все у нас уважают — самое лучшее собрали — сам увидишь. Так-то. Ну, я пошел.

Он поклонился и вышел.

Филипп протрезвел.

Он осторожно открыл мешок и заглянул внутрь.

Там лежали вперемешку золотые и серебряные монеты, медальоны, броши, перстни, застежки и пуговицы, иконки, украшенные драгоценными камнями, золотые крестики и распятия, казалось, еще хранящие тепло шей, с которых были сорваны, хотя, конечно это только казалось, потому что некоторые из них были в крови, густой, засохшей и черной.

Филиппу стало не по себе.

Он быстро встал и вышел.

— Еще не спишь, герой? — весело хлопнул его по плечу сильно выпивший князь Оболенский. — ну ты был молодцом! Ты наверно, один сотню ливонцев нарубил — он расхохотался и, размахивая руками, стал показывать, как рубил ливонцев Филипп — Рррраз — щитом! Ррраз — булавой! Я доложу о тебе великому князю! Да-да, непременно! — Вдруг он стал серьезным. — Тебе принесли воинскую добычу?

— Да, — смутился Филипп, — но я…

— Сегодня я тебя жалую за твои героические заслуги своей долей — все твое! И даже не спорь — все твое! У тебя жена, дети есть?

Филипп машинально кивнул.

— Вот порадуешь! Ну, спи, отдыхай! О делах воинских поговорим завтра!

Он, пошатываясь, удалился.

Филипп вернулся в шатер и некоторое время смотрел на мешок. Потом он взял его положил в угол и лег.

Но сон почему-то не шел.

Особенно вспоминались распятия, крестики и иконки.

Филипп помолился, сжав в ладони образок, пересланный ему Настенькой, но сон все равно не шел.

Он встал, взял тяжелый большой щит великого магистра и накрыл им мешок.

Сразу стало легче.

Теперь мешка не видно было — только щит.

Но ведь воевода прав.

Настенька, конечно, очень обрадуется, если он вернется с войны богатым.

А дети, которых обязательно будет много — им тоже нужно будет что-то после себя оставить…

Он представил себе Настеньку, окруженной целой толпой детишек и постепенно успокоился.

Потом уснул.

Ему снились подвиги.

Глава десятая ОЗАРЕНИЕ БРАТА ТРОФИМА

— Матушка, матушка, смотри, как я еще умею! — закричал пятнадцатилетний Ерема и исчез с головой в проруби.

— Господи, что он вытворяет! — в сердцах воскликнула Ульяна, собирая, начинающее твердеть на морозце только что прополосканное в проруби белье, — Ефим, скажи ему, чтоб перестал! Ну, где это видано — мальчишке зимой в проруби нырять!

— Успокойся, Ульяна, — Ефим Селиванов помог ей нагрузить белье на саночки. — Ничего ему не будет — он всю зиму так закаляется — ну и пусть, здоровее будет.

— А коли потонет, аль застудится насмерть?

— Ладно, брось, уж нас-то с тобой он точно переживет!

Запыхавшийся Ерема с шумом вынырнул из проруби.

— Матушка, отец, я до самой середины речки доплыл подо льдом и обратно вернулся! — Он выкарабкался на лед, накинул на себя заранее приготовленную шубу, а ноги сунул в валенки и догнал родителей, — мать тащила санки с бельем вверх по крутому берегу, отец подталкивал их сзади.

Поднявшись на берег, Ерема огляделся. Конечно, Мухавец не такая уж широкая речка и летом он без труда переплывал ее туда и обратно несколько раз, но зимой, да подо льдом, доплыть и вернуться это уже то, чем можно будет похвастаться перед тришинскими мальчишками! Пусть еще кто так попробует! Жаль, только, зима кончается, — лед хоть и толстый еще, но уже подтаивал сверху несколько раз — еще две три недели — и весна начнется!

Красивый зимний пейзаж открылся перед Еремой.

Спуск к реке, поросший кустарником, белым от снега и блестящим на солнце искорками мороза, черная аккуратно вырубленная отцом прорубь, чуть поодаль от берега, совсем не видна, пока не подойдешь близко — она вырублена за вмерзшим в лед стволом упавшей прошлым летом от удара молнии огромной старой ивы, но на глубокой яме и на течении, — чтоб удобнее белье стирать в быстро текущей воде, а на стволе ивы раскладывать, да и Ереме хорошо — как раз по самую шею глубина, а если присесть, то изумительно красивый вид подо льдом открывается в солнечный день…

Левее через Мухавец тянется наезженная санная колея прямо к лежащей на той стороне деревне Тришин.

Когда Селивановы переехали сюда жить, то вначале хотели в самом Тришине поселиться, но Ефим, подумав, решил, что все же, ввиду разных тайных дел, которыми ему время от времени приходилось заниматься, лучше будет остановиться чуть поодаль, а тут как раз помер старый рыбак, живущий одиноко в доме, на противоположном берегу Мухавца, чуть наискосок от Тришина, и Селивановы недорого купили этот дом у сына рыбка, приехавшего на похороны отца из Берестья, где он учился на мастерового.

Берестье — большой и богатый город, лежит совсем недалеко, менее чем в десяти верстах от Тришина, при впадении Мухавца в Западный Буг, и многие местные жители находили там себе работу, а те, которые предпочитали сельскую жизнь, прекрасно зарабатывали, сбывая извечные деревенские продукты — молоко, масло, сыр, яйца ленивым и избалованным горожанам. Кроме того, Тришин стоял на широком проезжем Варшавском тракте, и до Кобрина — центра ближайшего Кобринского княжества — тоже рукой подать — каких то сорок верст, так что место это для жизни оказалось вполне удачным и бойким.

Одни словом, поселились Селивановы чуть поодаль, отделившись от Тришина рекой Мухавец. Но это было весьма условное отделение — летом пять минут на лодке — и ты в Тришине, а зимой — прямой санный путь всегда проложен через речку, потому что тришинцы на эту сторону тоже часто ездили — то в Красный двор, то в Пугачево, то на Вульку, — много было вокруг на обеих сторонах реки сел и деревушек, связанным кровными и семейными узами.

Ерема хотел уже пуститься вдогонку родителям, но тут увидел одинокого всадника, который выехал, должно быть, из Тришина и теперь спускался к реке.

— К нам кто-то едет! — крикнул Ерема, догоняя санки.

Родители переглянулись.

— Может, не к нам, — сказал Ефим.

— К нам! К нам! К Нам! — весело закричал Ерема и, сбросив валенки, помчался босиком по снегу к стоящему на пригорке дому! — Я оденусь!

— Обуй валенки, ноги поранишь! — крикнула ему вслед мать, но он уже был далеко.

Всадник догнал их в тот момент, когда они находились у ворот своего дома.

— Ефим! Ульяна! Здорово! — весело позвал он, спрыгивая с коня.

Ефим и Ульяна посмотрели на юного пришельца, потом переглянулись.

— Извини, добрый молодец, я не знаю, откуда тебе известны наши имена, но мы тебя не знаем, — настороженно сказал Ефим.

Степан расхохотался.

Его смех показался Селивановым очень знакомым, и они еще внимательнее вгляделись в лицо гостя.

Оно ужасно напоминало кого-то, и в то же время было совершенно незнакомым.

— Я знал одного человека, которого ты мне напоминаешь, — медленно произнес Ефим, — но он был гораздо старше и к тому же еще в прошлом году умер.

— Не на пожаре ли сгорел часом? — хитро сощурился Степан.

— Да-а… — Ефим начал бледнеть, а Ульяна закрыла рот рукой в извечном женском жесте удивления.

— А может, его звали Степаном? — подмигнул пришелец.

— Неужели… — прошептал Ефим, вслушиваясь в знакомый голос и характерный московский выговор, — Степан… Ты?!!

— Конечно, я, собственной персоной, не просто живой, но даже помолодевший!

— Господи, — прошептала Ульяна и перекрестилась, — кто же тебя так… преобразил?

— По-моему, в мире есть только один такой человек, и вы его хорошо знаете.

— Я никого такого не знаю, — недоверчиво ответил Ефим.

— Уж будто бы! А имя доктора Корнелиуса Моркуса тебе знакомо?

Ефим побледнел, как полотно, и отрицательно замотал головой.

— Да не бойся ты, Ефимушка, — рассмеялся Степан, обнимая его за плечо. — Мы теперь совсем свои, потому что я теперь — ваш! Не верите? Вот, смотрите!

Степан вынул из-за пазухи свернутое в трубку письмо и чуть отогнул кончик.

Ефим сразу увидел в правом верхнем уголке крестик, обозначавший, что письмо написано тайнописью Х и, стало быть, оно от кого то из братьев или сестер тайной веры.

— Я надеюсь, ты не собираешься читать прямо здесь, — весело сказал Степан, — Ульяна, вон, совсем замерзла! Приглашайте в дом, или как?

— Да-да, засуетилась Ульяна, к которой едва вернулся дар речи, — конечно, добро пожаловать!


Тайнопись Х

От брата Симона Черного

Через

Брата Корнелиуса Моркуса

3 марта 1480 года


Брату Ефиму Селиванову

Сестре Ульяне Селивавановой

Тришин под Берестьем

Великое Литовское княжество


1. Согласно решению Высшей Рады Братства вам надлежало собрать и приготовить к передаче все старые символы — перстни и кресты со скрижалями. По прежним сообщениям у вас должно находиться тридцать шесть колец и восемь крестиков. Передайте все, собранные вами символы подателю сего, брату Степану, который доставит их куда следует.

2. В связи с прекращением работы над старыми символами, все формы, отливки и прочие устройства для их изготовления уничтожьте в присутствии брата Степана.

3. Собрав наиболее ценные вещи, вам надлежит немедленно поменять место жительства на указанное братом Степаном.

Член Высшей Рады

Брат Десятой заповеди

Симон Черный


— Невероятно! — воскликнул Ефим, прочтя послание и разглядывая измененное лицо Степана. — И давно ты в нашем братстве?

Селивановы угощали Степана обедом.

— Не очень. Сразу после того пожара в Новгороде Симон отправил меня к брату Корнелиусу, а он спас мне лицо и я сразу вступил в братство.

— Уже есть заслуги? — спросил с ноткой зависти Ефим, пытаясь определить старшинство Степана.

Селивановы считали себя обиженными — они вон сколько сделали для братства, а повысили их всего лишь до второй заповеди, а некоторые, вроде этого Степана, только приходят и их сразу на пару степеней за какие-то подвиги повышают…

— Да есть кое-какие, — скромно ответил Степан, стремясь поднять себя в глазах Ефима.

— Ну ладно, — удрученно вздохнул тот. — Командуй. Когда тебе передать побрякушки, что я пособирал у наших в округе?

— Да прямо сейчас и передай. Потом мы уничтожим твои заготовки и прочее — сам знаешь, а затем вы начнете собираться в дорогу, а я отправлюсь в Берестье, там у меня одно дело есть, а к полуночи вернусь? и тронем в путь.

— Известно куда?

— Конечно, никаких секретов. Переселяетесь в Кобрин — там вас дом уже ждет — все в нем есть, так что отсюда только самое ценное берите — инструменты все свои не забудь. Скажу тебе по секрету — будешь служить у княгини Кобринской — все уже устроено! Грузитесь на сани, и к полуночи ждите меня. Я вас проведу до самого дома, поселю — и обратно, — таково мое задание.

— Ну ладно! — повеселел Ефим, — У княгини Кобринской — это хорошо, а то надоело по лесам да селам шататься…

— Это я вам такое место выпросил, — сказал, улыбаясь, Степан — В благодарность за мое спасение от Медведева.

— Не забыл? — усмехнулась Ульяна. — А меня так все совесть мучает за то, что я их тогда потравила…

— Скоро перестанет мучить, — заверил Степан. — Вас ждет прекрасное будущее. Только вот еще что, и это не моя просьба, это приказ, сам знаешь откуда: вы должны сегодня же предупредить трех разных жителей Тришина о вашем отъезде, но только говорите всем, что едете не в Кобрин, а в Киев, вы поняли?

— Ясно, конечно, — подмигнул Ефим. — В Киев, так в Киев. У нас всегда одни тайны!

Он был очень доволен новыми перспективами жизни при дворе княгини, и ничего дурного не мог заподозрить.

После обеда они со Степаном уничтожили, разбив молотом в маленькой кузнице Ефима, все его заготовки для изготовления перстней и крестов со скрижалями, и Степан отправился в Берестье, еще раз попросив Селивановых погрузить весь свой скарб на сани и ждать его к полуночи, а сам отправился верхом через Мухавец в Тришин.

Но он не поехал ни в какое Берестье, потому что ему туда и не надо было, а надо было убедиться, что Селивановы выполнят, все, что им было велено.

И они выполнили.

Степан за всем наблюдал.

Он объехал кругом Тришин, и вернувшись с другой стороны к берегу Мухавца, нашел удобный наблюдательный пункт, с которого ему был виден как одинокий дом Селивановых на одном берегу реки, так и вся деревенька на другом.

Но Степан не знал, что был в тех местах еще лучший наблюдательный пункт, с которого кроме дома Селивановых и деревеньки был виден и он сам.

Охотник и следопыт, брат восьмой заповеди, Трофим с Черного озера, тоже выполнял задание братства и, поскольку он прибыл сюда на два дня раньше, то приготовился к выполнению порученного ему дела основательно.

Перед тем, как стемнело все трое Селивановых пешком перешли реку, и каждый из них посетил один из домов — сообщали о своем переезде в Киев. Через полчаса они встретились на берегу и вернулись домой.

Когда совсем стемнело, и огоньки в окнах тришинских домов погасли, Степан, оставив своего коня на привязи там, откуда он вел наблюдение, направился по берегу реки к санному пути через Мухавец.

Порывшись в кустах, он достал еще вчера припрятанный здесь острый топорик, и направился прямо по санному пути через реку от Тришина к дому Селивановых.

Посреди дороги он огляделся, убедился, что никого вокруг не видно и быстро прорубил в самом центре дороги глубокую выемку в уже мягком, весеннем, но еще толстом льду. От этой лунки он прорубил несколько глубоких борозд как бы лучей отходящих от солнца и аккуратно присыпал их, как и лунку снегом.

Сначала он собирался вырубить окружность, но потом подумал, что если круг льда в центре провалится, то потом можно будет обнаружить вырубленные края и понять, что кто-то нарочно подрубил лед, а вот при такой подрубке центр провалиться внутрь, а края будут с естественными подломами…

Он спрятал топор за пазуху — а вдруг еще пригодится, — вернулся за конем и вскоре после полуночи приехал верхом к Селивановым.

Трофиму было видно, как все трое сели в тяжело нагруженные сани и двинулись к реке.

Трофим был немолодым человеком, опытным, преданным и верным членом братства, понимавшим необходимость разных мер, в том числе и крайних, но все же хладнокровное наблюдение за готовящимся убийством не могло оставить его равнодушным.

Ему даже захотелось помолиться, но он уже давно не был христианином, а его вера говорила, что Бог не нуждается в человеческих молитвах и сам решает, как и что должно произойти.

Ефим был холостяком, у него никогда не было детей, и втайне он мечтал о сыне, а потому мальчишку жалел больше всего.

Но не он, а Бог принимал окончательное решение.

Степан прихватил во дворе длинный шест, и Трофим понял зачем, но доверчивые и наивные Селивановы все еще ничего не подозревали.

Тяжело груженые сани, запряженные парой лошадей, ступили на лед Мухавца, а Степан верхом с шестом в руке отстал от них на десяток саженей.

В середине дороги, как раз между двумя берегами лед угрожающе захрустел и подломился.

Все произошло в несколько секунд.

Тяжелые сани, потащив лошадей, сразу ушли на дно.

Вода бурлила и кипела пузырями, постепенно успокаиваясь.

Всплывали какие-то мелкие вещи…

И вдруг у самого края полыньи с шумом вынырнул Ерема и, хватая ртом воздух, ухватился за край льдины.

Но Степан был готов к этому.

Он ударил его шестом по рукам, столкнул мальчика в воду и, придержал его тело шестом под водой.

Тело обмякло и ушло вниз.

Степан подождал еще несколько минут, пока вода в полынье не успокоилась окончательно, и никаких пузырьков больше не всплывало, затем неторопливо вернулся к дому, повозился немного у сарая, готовя смолу и солому, зажег несколько пучков и подложил под углы и под крышу.

Через несколько минут дом уже пылал.

Степан огляделся, и с чувством хорошо выполненного долга вскочил на коня и помчался обратно в Тришин, но уже не по дороге с промоиной посредине, в которой зловеще отражался факел пылающего дома, а, минуя деревню, чтобы сразу попасть на Варшавский тракт, куда он вскоре и выбрался.

Здесь он повернул в сторону Кобрина, — его первое дело на службе братству было сделано, и он спокойно и уверенно отправился в обратный путь.

Но тот, кто обязан был проверить его работу, выполнил свой долг еще добросовестнее.

Трофим видел все, что произошло, видел, как Степан уехал и знал, что вот-вот в Тришине проснуться разбуженные огнем люди, чуть позже они попытаются чем-то помочь, бросятся через речку, обнаружат полынью…

Прежде чем все это произойдет, ему предстояло еще кое-что сделать.

Степан не завершил своей работы.

Его ошибку следовало исправить.

У Трофима перед Степаном было три преимущества.

Во-первых, Трофим, наблюдая за домом два последних дня, видел, как Ерема купается каждый день в проруби, и как он хорошо ныряет.

Во-вторых, он выбрал свой наблюдательный пункт в прямо противоположном от Степана месте, и если Степан не мог видеть проруби, которую ему заслонял вмерзший в воду толстый ствол ивы, то Трофим находился с другой стороны и прорубь видел.

В-третьих, в отличие от Степана, Трофим был звероловом, а стало быть, обладал очень чутким слухом и очень острым зрением.

Он увидел и услышал то, чего не увидел и не услышал Степан.

Ерема не утонул.

Когда мальчик с ужасом понял, что это Степан все устроил, он глубоко нырнул и по памяти, проплыл подо льдом нужное расстояние — как будто не зря к этому готовился — и осторожно вынырнул в своей проруби за ивой.

Он сбросил намокшую одежду, но боялся вылезать, слыша, что Степан неподалеку. Когда загорелся дом и Степан ушел, Ерема так замерз и был настолько обессилен, что уже не мог выбраться из проруби.

Брат восьмой заповеди Трофим, одетый в куртку из меха горностая и шубу из меха бобрового, спустился с дерева, откуда наблюдал за работой своего подопечного и направился к проруби, чтобы исправить ошибку — приказ был точным: вся семья Селивановых должна погибнуть.

Но когда он подошел к проруби и увидел совершенно окоченевшего мальчика, который, уже теряя сознание, мертвой хваткой вцепившись белыми, как снег руками в край льдины, смотрел на него умоляющими глазами, его вдруг пронзило озарение.

Да, да не мысль, не чувство, а именно ОЗАРЕНИЕ.

Самое настоящее религиозное озарение, именуемое также иллюминацией.

Господь, тот самый, Единый и Всемогущий вдруг появился между ним и мальчиком.

Он посмотрел на Трофима и сказал:

Ты хотел сына? Я даю его тебе. Возьми его и заботься о нем.

Трофим вовсе не удивился.

Он просто шагнул к мальчику прямо сквозь Господа, который сразу растворился, бережно вытащил Ерему из проруби, укутал своей бобровой шубой и ласково сказал:

— Ну, ну, держись сынок! Все будет хорошо… Вот увидишь…

… Уже совсем рассвело, когда Степан миновал Кобрин.

Навстречу ему в сторону Кобрина ехал Медведев.

Степан, конечно, узнал его сразу.

Медведев же, просто увидев встречного всадника, проявил обычную осторожность, глянув на него пристально.

Что-то знакомое почудилось ему в самой фигуре встречного молодого человека, в его посадке на лошади, но лицо… Лицо было незнакомым, а у Медведева была отличная память на лица.

Кого же он мне напоминает… Степана… Но чем? Не пойму…

Степан тоже проехал мимо, не задерживаясь.

Ничего, Медведев, погоди еще чуток. Не узнал меня? Вот и славненько. Я для тебя еще приготовлю подарочек…

И если Степан еще долго думал о Медведеве, Медведев о встречном всаднике забыл тут же.

У него было о чем подумать.

ЭПИЛОГ

29 апреля 1480 года, около полуночи.


Великие Луки,
ставка князей Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого

Князь Борис Волоцкий страшно закричал во сне, и проснулся весь в поту, с бешено колотившимся сердцем. Ему приснился страшный сон, будто он умирает в сырой, мрачной темнице, брошенный туда старшим братом за измену.

Весна в этом году наступила рано и была необыкновенно теплой, предвещая жаркое лето и суровую зиму.

Князь Борис распахнул окно и, глядя на яркий диск полной луны, тяжело дышал, втягивая в легкие наполненный ароматами весеннего цветения почти горячий воздух.

Никогда еще не было ему так тяжело на душе.

Сомнения и колебания одолевали князя.

Правильно ли они с Андреем поступили, противясь воле Ивана?

Что делать дальше?

Сорокатысячное войско дворян и служилых людей, находясь уже несколько месяцев в бездействии, разлагается.

Запасы продовольствия кончаются, начинаются грабежи местного населения, а это приведет к бунту, деморализации армии и всевозможным волнениям…

Гонцы с востока доносят о том, что Ахмат уже собрал войско и полон решимости двинуться на Москву.

Как поступить, если это действительно произойдет?

Забыть обиды и присоединится к Ивану в борьбе против общего врага?

Но это будет означать полную капитуляцию и признание своей вины.

Выдвинуть свои требования, как предлагает Андрей?

Но это значит перед лицом всего княжества показать себя людьми, для которых личные интересы важнее судьбы державы, на которую движется враг!

Как теперь быть?

Иосиф!

Мудрый Иосиф должен знать — он подскажет правильно решение…

Да-да, только он и больше никто!

Надо написать ему, нет, надо отправить гонца и просить, умолять, чтобы он сам сюда приехал…

Он один знает ответ…


Волоколамский монастырь

Игумен Иосиф, все чаще именуемый теперь Волоцким тоже не спал.

Вот уже третий час, стоя на коленях перед маленькой иконой Богородицы, он молился о ниспослании ему мудрости.

Время от времени он прерывал молитву, углублялся в размышления, а затем молился снова.

Необходимо было принять важнейшее решение, от которого, возможно, будет зависеть не только его личная судьба, но и судьба всей православной церкви.

Дав еще в детстве обет положить всю свою жизнь на укрепление силы и могущества православия на Руси, Иосиф, принимал любое решение, руководствуясь собственной, уже давно выстроенной им иерархией внутренних ценностей, и в этой иерархии первое и высшее место занимала церковь.

Иосиф ежемесячно получал от своих православных коллег, находящихся во многих европейских странах, донесения, касающиеся текущих событий, связанных с церковью и не только; они же регулярно посылали ему новейшие религиозные трактаты, издающиеся в Европе. Он внимательно следил за тенденциями развития католической церкви. Особенно его интересовала далекая Испания, где некий ревностный служитель веры по имени Томас Торквемада, доминиканец, духовник самой королевы Изабеллы, еще в прошлом году в каждой испанской провинции создал специальные трибуналы, которые жестоко пресекали и наказывали любые проявления ереси.

Иосиф отчетливо видел, что и православную церковь подстерегают сейчас две страшные опасности: множащиеся ереси и недавно выявленная внутренняя язва — идея нестяжательства.

Еретики угрожали извне — если их вера распространится в народе, или, не приведи Господь, зацепится при дворе — тяжелые испытания ждут русское православие, но не менее страшна язва внутренняя.

Совсем недавно хороший друг и последователь Иосифа, новопоставленный после изменника Феофила Новгородский архиепископ Геннадий сообщил о том, что известный старец Нил Сорский, живущий в пустыни недалеко от Белоозера, стал высказывать странные и богопротивные мысли о том, что, дескать, церковь не должна иметь никакого имущества — ни земель, ни деревень, ни даже скота и утвари!

Ереси, безверию и шатаниям надо было противопоставить сильную церковную власть.

Но чтобы церковная власть была сильной, необходимо чтобы она всемерно поддерживалась властью светской…

А это значит…

Это значит — надо пересмотреть все свои прежние взгляды и идти вперед, не отставая от времени…

По всей Европе видны тенденции к укреплению единовластия монархов и Великий князь московский тоже явно идет по этому пути.

Не сам он до этого дошел — это ясно.

Софья, воспитанная в Европе, племянница великого императора Византии Константина Палеолога, просвещает его в этом направлении..

И правильно делает…

Софья, вне всякого сомнения, привержена православию…

Да, надо менять ошибочную политику поддержки древних традиций…

Надо максимально приблизиться к великокняжеской власти, и воспользоваться ее силой для укрепления власти церковной…

Но так ли уж сильна власть великокняжеская?

Это покажет ближайшее время.

Если Ивану удастся успешно отразить неумолимо грядущее нашествие Ахмата — его трон укрепиться стократно!

Значит надо помогать ему, а вовсе не его взбунтовавшимся братьям …

Следует укреплять самодержавие, а вовсе не старые родовые порядки…

Что ж, а может, все получилось к лучшему.

Появляется хороший шанс напомнить о себе..

Надо помирить Ивана с братьями.

Надо помочь ему одержать победу над Ахматом…

Но действовать надо тонко и осторожно…

Иосиф прервал размышления и вернулся к молитве.

Теперь он молился о будущей победе в будущей битве с могущественным ханом Золотой орды Ахматом…


Столица Золотой Орды Сарай-Берке

Тем временем хан Ахмат, глубоко задумавшись, рассматривал огромную (десять на десять шагов!) карту, выложенную в библиотеке его дворца прямо на мозаике пола. Здесь были отражены пространства от Волги и Сарай-Берке в правой её части, до Днепра и Киева в левой, от Черного моря и Крыма внизу, до Новгорода и Пскова вверху. Реки — не только могучие, такие как Волга, Дон, Днепр, но даже те, поменьше — Ока, Угра, Десна и подобные им, были выложены голубыми искрящимися камешками, поля и степи — зелеными, горы и долины — выглядели рельефными, а леса, покрывавшие большую часть карты, зеленели густым мхом, создавая иллюзию огромного пространства земли, увиденного с высоты птичьего полета.

Путь от нижней Волги до Оки и ее притоков предстояло пройти огромной стотысячной ордынской армии в походе на Москву за давно не плаченой данью.

Затем необходимо выдержать сражение с не менее большой и сильной армией неприятеля, победить в этом сражении, захватить Москву, поставить Ивана Московского на колени и вынудить его заплатить, наконец, за все шесть неоплаченных лет!

Зимняя неудача Богадура, о которой доложил Саид, и смерть сына, о которой поведали двое отпущенных московитами людей, опечалила отцовское сердце, но не удивила Ахмата, как полководца. Он хорошо знал, что Богадур — младший из его многочисленных сыновей, слишком горяч, вспыльчив и самолюбив, чтобы командовать хотя бы тысячей. Да ведь он, как показали недавние события, даже с одной сотней не справился и порученное ему дело полностью провалил…

А все эти фантастические рассказы о какой-то молодой московитке-лучнице, несомненно преувеличены — у страха глаза велики, а побежденные всегда склонны переоценивать силу победителя…

Но все же есть во всей этой истории что-то странное, что бередит отцовское сердце…

Саид рассказал о мгновенной гибели девяти своих людей на льду Угры, а те двое раненных — о смерти его сына — прекрасного лучника! — от руки какой-то девчонки… Возможно ли это? Нет ли здесь какого-нибудь тайного предзнаменования? Что кроется в грядущем? Одному Аллаху ведомо…

В этот поход он возьмет с собой Азов-Шаха — старшего своего сына, опытного полководца, уже не раз наносившего московитам сокрушительные поражения…

Но не это самое главное.

Главное — поддержка короля Казимира с запада.

Легкая татарская конница бессильна и беспомощна в лесах и болотах, окружающих Москву — необходимо чтобы литовская пехота, для которой эти леса и болота — дом родной, шла, впереди, расчищая путь.

Литовский гонец доставил устное заверение короля Казимира в готовности поддержать Ахмата в походе на Москву.

Но сдержит ли король свое устное обещание…

Захочет ли, действительно?

И главное — сможет ли?


Великое Литовское княжество
Королевский замок в Троках

И король Казимир тоже не спал в эту теплую весеннюю ночь.

Он тихо беседовал с маршалком дворным Иваном Ходкевичем, и тема этой беседы была отнюдь не радостной — татары крымского хана Менгли-Гирея напали на южные области княжества.

— Ты полагаешь, что они сделали это по наущению Москвы? — спрашивал король, с ноткой недоверия в голосе.

— Вне всякого сомнения, ваше величество, — твердо отвечал Ходкевич. — Мои агенты, недвусмысленно подтверждают это. Сам хан не скрывает своей дружбы с Иваном Московским и вражды с нашим союзником Ахматом. Это, безусловно, сделано для того, чтобы отвлечь силы вашего величества на юг, и не допустить помощи Ахмату, когда он через месяц выступит на Москву. К осени хан Ахмат будет ожидать наше войско где-то на Оке в районе верховских княжеств.

— Но мы ведь объявили общий сбор дворян в литовском княжестве?

— Да Ваше величество.

— Вот и прекрасно! Пусть армия полевого гетмана, князя Острожского, отражает нападение Менгли-Гирея на юге, а мы назначим хорошего полководца на западе и направим мощное дворянское ополчение с пехотой в помощь Ахмату.

— Да, ваше величество, если вам не помешают.

— Кто же?

— Ваш главный восточный соперник — Великий Московский князь. Я не случайно усилил личную охрану вашего величества, и еще раз прошу соблюдать величайшую осторожность — московиты способны на все.

— Это верно, московский Иван, после захвата Новгорода стал очень опасным. Да еще эта его супруга-гречанка с венецианским образованием… От этой парочки можно ожидать самых худших сюрпризов…


Москва, Кремль,
спальня Великой Московской княгини.

— Ты не спишь, мой государь, — шепотом спросила Софья, нежно гладя щеку супруга, — раньше ты всегда засыпал после любви со мной, а сейчас все думаешь, думаешь о чем-то… О чем, скажи мне? О наших детках? О Юрии?

Чуть больше года назад Софья родила своего первого сына Василия, а уже в феврале этого года второго — Юрия. А до этого еще трех дочерей, но одна умерла в младенчестве.

— Ты не поверишь, родная. О короле Казимире, — улыбнулся Иван Васильевич.

— Чем же он тебе так дорог, что ты думаешь о нем даже в моей постели? — с обидой в голосе спросила Софья.

— Он очень опасен для меня.

— Опаснее Ахмата?

— В некотором роде. Ахмата с его ордой мы остановим. Но только если Казимир не придет ему на помощь.

— А ты сделай так, чтоб не пришел!

— Я и пытаюсь.

— А может, его просто отравить и дело с концом! — легко, как бы шутя, сказала Софья.

— Ты что говоришь, дура!? — воспринял супругу всерьез Иван Васильевич. — Во-первых, к нему не подобраться, а во-вторых, ты представляешь, какой разразится скандал на всю Европу, если это выявится?!

— Я пошутила, государь, — холодно и серьезно сказала Софья. — Но если уж на то пошло, мне известны такие яды, которых никто никогда не выявит. Однако, не будем об этом. Так ты нашел решение проблемы с Казимиром?

— Думаю, да. Я послал в Литву очень ловкого человека, который один раз уже блестяще проявил себя там…

— Ах, этого, как его… С такой звериной фамилий… Ага, вспомнила — Медведев! Ты рассказывал о нем как-то, и я видела его в Кремле, недавно, когда ты куда-то посылал его.

— Да-да именно. Я очень на него рассчитываю.

И на это одно короткое мгновение великий Московский князь и великая Московская княгиня задумались о Медведеве…


Великое Литовское княжество
Загородный дом княжны Кобринской

Медведев в эту минуту как раз ложился спать, когда вдруг вспомнил, что сегодня был день его рождения, и ему исполнился 21 год.

Подумать только, как много всего случилось за этот один так быстро промелькнувший год!

Из простого великокняжеского воина Василий превратился в дворянина Великого князя, владельца поместья, женился на очаровательной юной девушке; у него появились замечательные друзья, которых он полюбил, и которые — он был уверен в этом — так же горячо полюбили его…

И вот он снова выполняет поручение Великого князя, которое государь назвал делом державной важности, подчеркнув, что от этого дела, быть может, зависит судьба всего Московского княжества.

Медведев, присягнувший служить московской короне верой и правдой, добросовестно взялся за, порученное ему дело с твердым намерением исполнить его, как всегда, самым лучшим образом и на этом сосредоточил все свои усилия.

Слова о державной важности и судьбе княжества он как-то не воспринял всерьез, и не придал им особого значения, считая это обычной риторикой, которой сильные мира сего всегда сопровождают свои приказы, полагая, что если исполнитель проникнется особой важностью своей миссии, то он выполнит ее лучше…

В этом они часто ошибаются, потому что хороший исполнитель любое порученное ему дело исполняет так хорошо, как только может, ибо это приказ, а приказы, как известно, не обсуждаются, и поэтому для исполнителя не имеет абсолютно никакого значения, выполняет ли он минутную прихоть самодурствующего командира, или совершает судьбоносный акт, влияющий на ход истории…

Однако, на этот раз великий Московский князь Иван Васильевич оказался на высоте своего исторического предначертания и выступил в роли провидца — судьба Московского княжества — более того! — судьба всего исторического будущего этой части земли зависела сейчас от того, удастся ли Медведеву поддержать притухающее пламя заговора князей и тем самым поставить короля Казимира в условия угрозы гражданской войны, что не позволит ему поддержать нашествие хана Ахмата на Московию.

Если бы ему это не удалось…

Кто знает — быть может, вовсе не Москва стала бы столицей будущей державы, — хотя держава эта вероятно осталась бы русской, вот только неизвестно — точно ли православной и, тем более, неясно — превратилась бы она в могущественную империю, или осталась скромным, но абсолютно европейским государством и тогда, возможно, не было бы самодержавия, крепостного права, двух мировых войн и много чего еще, зато, впрочем, наверняка, было бы что-то другое…

Однако, все это — пустые и досужие рассуждения…

История не знает слов «если бы».

Есть так, как есть.

К тому же все проходит и забывается.

До XXI века не дошли никакие подробности этого события.

Не сохранилось ничего, кроме имен его главных участников и краткого сообщения об их печальной участи.

Осталось лишь одно условное название.

Заговор.

Заговор князей.


Неисповедимы пути Твои, господи!


Февраль, 2006 г.



Приложение

Жители имения «Медведевка» по состоянию на 1480 год

Василий Медведев (21 год) — владелец имения.

Анна (Анница) Медведева (18 лет) — жена Василия

Анна Борисовна (67 лет) — бабушка Анницы и Филиппа

Священник — отец Мефодий Яковлев, 26 лет

Аксинья — его жена, кружевница, 22 года.


Люди Медведева:

Григорий Козлов — «Гридя», 47 лет, вдовец, грамотен, умён, хладнокровен, сдержан. Имеет женатого сына (живет в Медыни) и двух замужних дочерей (одна с мужем и детьми живет в Боровске, вторая с мужем и детьми — на территории Великого литовского княжества).

Яков Зубин, 27 лет, охотник, зверолов, следопыт, мастер ловушек и капканов, меткий стрелок, холост.


Семья Коровиных:

Епифаний Коровин, 41 год — «рассудительный»

Екатерина Коровина, 40 лет, его жена, ворчливая.

Никола Коровин, 18 лет, их сын — «наблюдатель»

Вера Коровина, 14 лет, их дочь, скромная, грамотная, любит учиться


Семья Кудриных:

Фёдор Кудрин, 38 лет, бортник

Ольга Кудрина, 36 лет, его жена

Алексей Кудрин, 17 лет, их сын, разведчик, следопыт, актёр, ученик Якова Зубина

Ксения Кудрина, 12 лет, их дочь, любит животных, «знает звериный язык»

Пелагея Кудрина, 70 лет, мать Фёдора


Семья Неверовых:

Клим Неверов, 43 года, силач, воин, мастер копья.

Надежда Неверова, его жена, 39 лет, знахарка, гадалка, специалистка по травам и лечению

Ивашко Неверов, и

Гаврилко Неверов, их дети близнецы-братья по 19 лет

Софья Неверова, 13 лет, их дочь, наследница материнских секретов


Семья Кнутов

Борис Кнут, 31 год, кузнец

Авдотья Кнут, 26 лет, его жена

Иван Кнут, 3 года, их сын

Афанасий Кнут, 25 года, брат Бориса, кузнец


Семья Ефремовых

Никита Ефремов, 46 лет, крестьянин

Зинаида Ефремова, 43 года, его жена, повариха

Кузьма Ефремов, 20 лет их сын, воин

Дуняша Ефремова, 13 лет их дочь


Семья Копны

Арсений Копна, 51 год, кожевенник

Дарья Копна, 47 лет, его жена

Павел Копна, 29 лет, их сын, кожевенник

Фекла Копна, 23 года, жена Павла

Юрий Копна, 21 год, сын Арсения и Дарьи, воин

Феодосия, 15, дочь Арсения и Дарьи


Семья Зыковых

Максимка Зыков, 23 года, лучник, воин

Феодосия Зыкова, 20 лет, его жена


Загрузка...