Заговор, которого не было...

Предыстория

В начале 1990 года в ряде областных центров России была совершена серия кровавых преступлений. Обезобра­женные трупы исколоты так, словно над ними потрудилась дюжина сумасшедших маньяков. Известно, что такого рода преступления крайне трудно раскрываемы. У одного маньяка хватает ума годами морочить голову целой бригаде умных и добросовестных следователей. Любая смерть име­ет свой след и почерк. Хороший «опер» такой след нащупа­ет. Однако если преступления на первый взгляд не мотиви­рованы, если совершены они за сравнительно короткий промежуток времени, в довольно далеко друг от друга от­стоящих населенных пунктах, если следы ведут в разные стороны, раскрыть такие преступления крайне тяжело. Но, как известно, нет ничего тайного, что бы не стало яв­ным. Есть и еще одна пословица — как бы веревочке ни виться... Ну, да это так, для малопосвященных. Следова­тель, работающий на раскрытиях убийств, всегда прини­мает близко к сердцу и факт убийства человека, и тот факт, что убийца ходит на свободе. Потому и инфаркты у них, у сыскарей и следователей, бывают значительно чаще, чем можно было бы предположить.

На этот участок борьбы с криминальным беспределом идут особые люди. Вот ведь странно, герой «Эры мило­сердия» и «Места встречи изменить нельзя» капитан Жеглов задумывался авторами как герой скорее отрицательный: ну как же, улику в карман воришке подбросил, по­дозрителен, временами жесток. Но спросите сегодня любого офицера правоохранительных органов, кто их лю­бимый персонаж книг и фильмов антиворовской темати­ки, большинство ответит — Жеглов-Высоцкий. И дело не только в безграничном положительном заряде, обаянии актера. Дело, думается, вот в чем: во-первых, Жеглов воров не боится, он их презирает, а во-вторых, знаменитая фра­за Жеглова «Вор должен сидеть в тюрьме. И он будет си­деть» — это девиз всех, кто выходит на поединок с преступ­ником.

Вот таким людям и пришлось заниматься ликвидацией кровавой банды, гулявшей по России в конце 1989 — нача­ле 1990 г.

Кто помнит, криков тогда в прессе было много. «Убий­ство за убийством!», «Море крови!», «Исколотые, обезоб­раженные трупы!», «На что смотрит милиция и прокурату­ра?» — такие заголовки украшали тогда многие газеты.

А милиция и прокуратура работали.

Постепенно в действиях банды стала вырисовываться хоть какая-то логика. Методом «тыка» такую банду не возьмешь. Только логикой.

Шла будничная, тяжелая, скучная работа. Следователи органов прокуратуры в ряде городов России осматривали места происшествия, тщательно собирали улики, опраши­вали немногочисленных свидетелей, дававших противоре­чивые и сумбурные показания.

Сыскари милицейские мотались по городам и весям России, то вдоль Волги — вниз до Астрахани, то вверх до Вятки, в поисках не желавших с ними встречаться преступ­ников.

Нынче в моде ведомственность, кастовость, каждое ве­домство за свой мундир воюет. А в ту пору сработали сла­женно и продуктивно: не прошло и полгода, как вышли на след банды.

То, что не один маньяк «работал», это профессионалы сразу вычислили. А вот на след вышли спустя несколько месяцев после того, как обнаружили сходство первых двух убийств. А потом уж только считать оставалось. Пока не взяли тех упырей. Ну, да до этого в нашем повествовании еще далеко. На расследование всех совершенных с особой жестокостью преступлений у бригады, возглавляемой старшим следователем по особо важным делам Генераль­ной прокуратуры Александром Михайловичем Добрыни­ным, ушло почти три года.

Я пришел к Добрынину в 1993-м. Хотел написать об этом обаятельном скромном человеке, одном из лучших «сыскарей» и «важняков» Генеральной прокуратуры очерк. И действительно опубликовал тогда в центральных газетах несколько больших очерков и о нем самом, и о делах, кото­рые он расследовал.

Но вот о банде братьев Гусейновых большой материал как-то не выстраивался. Тогда казалось, жестокость чле­нов банды столь велика, что будет выглядеть, если писать всю правду, запредельной, нереалистичной.

С тех пор прошло около пяти лет, увы, страна измени­лась неузнаваемо. И сегодня жестокость пятилетней дав­ности никого не удивляет и не пугает. Странно, как многое изменилось, а я остался тот же. Если описать всю жизнь следователей прокуратуры, пока они шли по следу «крова­вых братьев» (или, точнее, если иметь в виду всю банду «братьев по крови»), и при этом уйти от характеристики преступников, — весь труд, весь, не побоюсь сказать, под­виг этих людей, обезвредивших банду, покажется невид­ным, незаметным, почти будничным. Описывать действия банды, называя фамилии, имена, места, где они жили и где убивали людей, их окружавших, многие из которых были не столько виноваты, сколько запуганы, — рука не подни­мается. Три члена банды во главе с «паханом» приговорены к высшей мере наказания, остальные — к большим срокам ИТУ. Но остались знакомые, родственники, дети, нако­нец. Сейчас, когда приговор опубликован, можно сказать, что братья Ахтаевы — это братья Гусейновы, что Сергей Дробов в повести — по жизни Александр Дернов. Тем бо­лее можно сказать, что герой повести следователь Михаил Коржев и следователь Кировской облпрокуратуры Нико­лай Кряжев — одно и то же лицо. Узнать легко, а все же. Все же было сильное желание отстраниться от фамилий реаль­ных героев и антигероев этого кровавого повествования. Прежде всего потому, что дело ведь в конечном счете не в отдельных убийцах и следователях. Дело в поединке. Меж­ду Злом и Добром, как это ни покажется читателю высоко­парным. И в том, что Добро всегда должно побеждать. Конкретные же фамилии ограничили бы сюжет нашей по­вести одним конкретным уголовным делом. Увы, дел таких в производстве прокуратуры с каждым годом становится все больше. А опытных следователей — все меньше. И пока вся страна не содрогнется от ужаса и отвращения перед бандитами, пока не поймет, что до криминальной пропас­ти — шаг, банды будут гулять по России, кровавые и беспо­щадные...

Реконструкция событий

Убивали, как правило, граждан, занимавшихся частным извозом на своих машинах.

Бандиты заметали следы преступления, быстро переме­щались из города в город.

И везде у бандитов были друзья, готовые приютить на время, спрятать от погони. Легко находились перекупщи­ки машин, как правило, из ближнего зарубежья. Машины обычно уходили на Кавказ и в Закавказье, где следы их те­рялись.

Никаких зацепок. Следовательские версии рассыпа­лись одна за другой.

Убийства и похищения автомашин почти одновремен­но имели место в разных городах. И каждый раз возбужда­лось уголовное дело. И каждый раз разные следователи на­чинали свой поиск преступников, не предполагая, что ана­логичное преступление совершено в тысяче километров от их города, но теми же преступниками. Сейчас трудно ска­зать, кому первому в голову пришла мысль, что убийства, покушения на убийства, кражи и грабежи, разбойные на­падения в разных российских городах имеют один почерк и могли быть совершены одними и теми же лицами. Но факт налицо — Генеральная прокуратура сходство совер­шенных в разное время в разных городах преступлений за­фиксировала. После проведения первых же аналитических и следственных действий в этом направлении стало ясно — аналогия в почерках преступников есть. Ряд заведенных за это время уголовных дел были соединены в одно про­изводство с присвоением уголовному делу общего номера 21/3027-91.

Дело взял под контроль Генеральный прокурор России.

Так начался конец банды Ахтаевых.

«Рома-Зверь»

Роман Ахтаев незадолго до того «выстрелился» из ИТУ.

Из зоны он уходил спокойно. Без особой эйфории. Крутому и на зоне не кисло. А Рома, несмотря на свой мо­лодой возраст, крутым стал рано. Может, тогда, когда впервые за мелкую кражонку попал в СИЗО. Срочок ему грозил невеликий, да и не срок пугал. Страшновато, если заглянуть в глубину души, было то, как примут в камере. Лицом он был пригож, как и братья, — даже красив, если кто предпочитает такую вот жгучую восточную красоту, — чуть раскосые глаза, нервные крылья носа, тонкие, чуть искривленные в улыбке губы.

«Опустят», — холодело где-то в нижней части живота.

Первая в его жизни камера оказалась небольшой воню­чей клетушкой с койками в два яруса — шконками, серыми казенными одеялами — и то не на всех шконках, густой во­нью давно немытых потных мужских тел и невыносимой тухлой отдачей от параши. В пространстве не более двадца­ти квадратных метров размещалось человек двадцать пять сизошников.

— Считай, повезло, — сказал за спиной вертухай, — в других камерах еще хуже. Не тушуйся, пацан, здесь тихие, может, и не обидят.

— Без советов обойдусь, волчина позорная, — ощерил­ся Роман, за что тут же получил кулаком меж лопаток и влетел в камеру, чуть не упав в узком свободном про­странстве.

Встал, широко расставив ноги, исподлобья оглядел ка- меру, — кто первый покусится?

— Кому ты нужен, сопляк? — словно услышав его мыс­ли, небрежно бросил лежавший на втором этаже ближней к двери шконки здоровый бугай.

— Это точно. Боится, засранец, — хихикнул вертлявый коротконогий парень лет двадцати, резво вскочивший с нижней шконки возле параши. — Боится, боится...

— А чего ему бояться? — лениво процедил здоровый верзила с набухшими мышцами и свисавшим через ремень толстым животом. — Пока очко грязное, никто тебя не тронет. Вот в субботу, после баньки, — милое дело...

Рома стоял в проходе, слева и справа с верхних шконок свешивались руки двух бугаев, — как ему показалось, наи­более грозных.

Он выстрелил в руку двумя безопасными лезвиями изо рта, заранее припасенными на такой вот случай, и двумя быстрыми движениями располосовал вены на руках наиболее сильных, по его прикидке, обитателей камеры.

—Ах ты сучонок!

— Падаль жеваная!

Но тут уж так, — либо здоровой рукой вены зажимай, чтоб кровью не истечь, которая рванула наружу мощной струей, либо пащенка этого загибай под нары.

— Охрана! Охрана! Граждане контролеры! Вертухаи, чтоб вам всем штырь в задницу: тут люди кровью ис­ходят!

Рома на всякий случай пробрался в угол, встал так, чтоб дорого отдать свою жизнь.

А дело то, как ни странно, обошлось.

Двух изрезанных им мужиков увезли в санчасть. Осво­бодились два хороших места.

Недомерок со шконки от параши было попробовал за­нять одно из них. Но получил мощного «леща» по шее от высокого, костистого малого, лежавшего на самой удобной шконке возле окна, но для такого воспитательного дела вставшего в проход и доставшего своими граблями недо­мерка уже у освободившейся койки.

— Не положено.

— Да я что? Да как же так? Обещали ведь, — как нови­чок, — к параше, а потом — на освободившееся место.

— Мало ли что обещали. Не заслужил. Ты, слышь, та­тарчонок, — обратился «фитиль» к Роману, — ты и зай­мешь. Не боись. Ничего не будет. Они сами порезались. Тебя никто вертухаям не сдаст. Не боись.

—Я и не боюсь.

— В первый раз?

— Ну и что, что в первый? — отрезал Рома.

— Да ничего. Хорошо держишься. Вопросов мало зада­ешь. Себя показываешь. Ты, видно, решил, что эти два бу­гая — самые тут крутые? Не... Они за пустяки сюда попали. Один наперсточник, другой в Тушино беспроигрышную лотерею держал. Такую, что сам не проигрываешь. Да на­колол какого-то лоха из Госдумы на 16 тысяч рублей и тыщу баксов. Пришлось ментам, им купленным, сдать его. Они не бойцы. Помолчат. Знают, что за треп в СИЗО бывает.

— А те сидельцы, что в камере?

— Тем более.

—- А ты за что?

—Не принято это в камерах спрашивать. Грех. Мог бы и наказать. И рассказывать самому, за что подсел, не приня­то. Глаза есть — сам смотри, думай, вычисляй, кто что за человек, как себя держит. По тому, как ты повел себя, мож­но полагать, что сел за кровь большую. Ишь ты, как легко пустил ее. А я так думаю, по пустяку подзалетел. Но не спрашиваю. А держался смело. Это мне нравится.

— А ты что за гусь, что оценки раздавать?

—А староста я. Слыхал, какая власть у старосты в каме­ре? То-то же.

— Смотрящий?

— Ишь ты, под блатного косишь. Ну, считай, смотря­щий. Мое решение такое — освободившуюся шконку на втором ярусе ты займешь.

Из случайных обрывков фраз уж потом Рома понял, что смотрящий сидел, дожидаясь суда за убийство, и светил ему хороший срок. Остальные — кто за что. Все больше — за пустяки. Один был «глотатель» из Душанбе — заглотнул контейнеры с кокаином в презервативе, его в Шереметье­во взяли, выпотрошили, и в СИЗО. Срок гарантирован — с поличным да по наводке, — тут без вопроса. Другой сосед по нарам подзалетел за связь с вьетнамцами — те торговали в Москве драгметаллами.

— Сволочь редкая, я в детстве все про советско-вьетнамскую дружбу на пионерских сборах долдонил, доверил­ся им, а они меня и подставили, — с непроходящим удив­лением в голосе жаловался сосед почти каждый день на по­разившее его коварство недавних друзей по соцлагерю.

Но большинство — за кражи, разбойные нападения на прохожих и прочую мелочевку.

На второй день староста подвалил к Роме:

— На общак надо отстегнуть: такой порядок.

—А если нет?

— Сам понимаешь, тут свои законы. Первый раз должен отстегнуть, хоть умри. Потом камера может и подождать, когда тебе бабки, дурь, чай, табак с воли подкинут. А сей­час — хоть умри.

—А если нет? — упрямо набычился Рома.

— Вот тогда будет то, что тебе те два бугая обещали вчера.

— Нагнут?

— Нагнут.

— И ты с ними?

— А я что? Я староста, хранитель воровских традиций, не больше. Одни, что полегче, я могу традиции отменить, а тут — без исключения. Не подумай, мне не особо охота. Я третий раз сижу: туберкулез у меня. Так слабость... Ножом еще пырну, если в живот. А в грудь — уже и нет сил про­бить. Я тебя употреблять не буду. Но и другим запретить не смогу. И учти, — от всей камеры не отобьешься, все ночи не прободрствуешь.

— Значит, только первый раз откупиться, и все?

— Чудачок ты, татарчонок, — ухмыльнулся староста. — Первый раз — самое трудное: редко кто сумеет заныкать от вертухаев что ценное. А если запетушат в первый раз, то на всю жизнь, такой вот расклад.

— Ладно! — согласился Роман.

И снял спортивные штаны, обнажив смуглые ягодицы.

Камера враз притихла.

А Роман хладнокровно размотал привязанную к мо­шонке золотую цепочку с золотым полумесяцем, собрал ее в кулак, натянул штаны, разжал кулак —. при тусклом свете камерной лампочки ярко сверкнуло золото.

— Рыжевье, — радостно вздохнула камера.

Староста взял цепочку с полумесяцем на ладонь, поднес

к длинному, красному в крыльях носу, усмехнулся, словно бы и недовольно:

—А что, фраера, и вправду золото — не пахнет.

Камера разразилась хохотом, радостно снимая напря­жение.

После того, как Роман порезал двух здоровых бугаев, даже всем кагалом с ним связываться казалось опасным. То есть опустить всем обществом одного — не проблема. А как бы не стал потом мстить им по одному.

Но, похоже, самая суровая прописка отменялась. Или, во всяком случае, отодвигалась на весьма неопределенное время.

Все вроде хорошо. Но не понравилось Роману, что ста­роста остался вроде как недоволен таким раскладом. На­сторожился. Отлегло немного только тогда, когда сам вор признался:

— Соврал я тебе. Хотел тебя поиметь. Но — все по спра­ведливости. Живи да не боись. Раз сорвалось у меня, ни­чего уж не будет. Да у нас одна шконка свободна. Может, молодого пришлют, неопытного, без выкупа. С ним и раз­говеюсь.

— Что значит — «разговеюсь»?

— Разговеюсь? Тебе не понять: ты басурманин. Грех, одним словом.

Вскоре и вправду прислали парнишку. Ну, не на лучшее свободное место, конечно, а ближе к параше. Пока. Ниче­го у него не оказалось для общака. Но всем миром ему объяснили, что против традиций не попрешь. Один раз придется отдаться всей камере.

Всей камерой и прошлись по студенту. За драку в сту­денческом общежитии попал. То ли за девчонку вступился, то ли просто пьяный был. Но всей камерой. Даже те, кому не очень хотелось... А кто не мог воткнуться, тому студент «минет» сделал.

Такие дела. Что тут попишешь? Традиция.

А наутро ему объяснили, что теперь он «петух», опущен­ный, и что драть его будут в СИЗО и на зоне, если туда по­падет, все, кому не лень.

—А выход?

— А нет выхода. Если только не захочет он по доброй воле стать «манькой» для камерного старосты. Тогда он от­воюет его у братвы.

Студент согласился.

Теперь его шконка была вроде как недалеко от параши, но и близко к шконке старосты, что была у окна.

Только тогда и понял Роман, от чего уберегся яростью своей.

Тогда ему и кликуху его впервые дали. «Рома-Зверь».

Большие зубы и когти он в дело не пускал. Зачем? Если и так все спокойно.

Интересно, что когда он сам пятым или шестым студен­та употреблял, то вдруг понял: ему это дело нравится.

И решил: следующий новичок будет уже его «манькой». Если повезет.

— Учись, татарчонок, пока я жив, — смеялся старос­та. — И главный мой тебе урок, если не хочешь второй раз на зону или в камеру попадать... убивать убивай сколь душа просит, но свидетелей не оставляй. В смысле — живых...

Для Зверя своих нет

Первый срок Рома оттянул в Надвоицах. На зоне себя сразу поставил. И «манькой» у него был тихий учитель ри­сования из Сортавалы, на год старше Ромы и сидевший, как ни странно, за изнасилование своей 70-летней квар­тирной хозяйки. Парнишка был спокойный. Изредка на него что-то находило. Тогда Рома бил его без жалости в кровь. И парнишка успокаивался. И снова оформлял в клу­бе транспаранты, рисовал Рому в фас и профиль и делал в массовых масштабах натюрморты с цветами в стеклянных вазах для семей вертухаев. Так что жили Рома и Алексей хорошо — и табачок, и чифирек.

От чифиря, от работы, или так уж ему записано на небе­сах было, но стал Рома на сердце жаловаться. Сердце сту­чало так, словно сейчас выломится наружу и не останавли­ваясь рванет на колючую проволоку.

—Не удержать. Сердце трепыхается. Помру? — спросил Рома лепилу-врача.

— Кончай чифирь глушить с табаком и водярой — еще поживешь.

Рома испугался и пить чифирь перестал. Курил только.

—Разрешите прикурить? — спросил он в тамбуре поезда Надвоицы—Петрозаводск хмурого мужика лет 35—40.

Он знал этого мужика. Тот тянул срок на зоне, хотя и в другом ИТУ, но тоже под Надвоицами. На комбинате ви­дал. Ему сказали тогда:

— Ювелир.

На того мужика кивнув, сказали.

— Что ювелиру на алюминиевом комбинате делать? Зо­лотой насечкой алюминиевые дуршлаги украшать?

—У него тут лаборатория. Или кузня. Как хотишь, так и называй. Он из золотого лома слитки льет. Спецзаказ.

— Может, его пошерстить, что и найдется? — предполо­жил Рома.

— Не, его проверяют. Отсюда в зону он чистым уходит. Но зарабатывает, по слухам, прилично. Может, что и вы­носит, но по крупиночке. Здесь его щупать смысла нет. А вот как выстрелится из лагеря — тут бы его пошмонать, — золотое дело!

Освободились они в один день. Это уж — случай. Кому как везет по жизни. Роме всегда везло. Он так считал. И тут повезло. Опять же в один день.

Их из ИТК в вагоне общем ехало еще двое. Но они про золотых дел мастера, видать, ничего не знали. Сидели в ва­гоне, в карты резались.

А Рома дождался, когда кузнец-золотишник в там­бур выйдет, и — за ним. Так, по движению души, без плана.

— Прикурить, говорю, разрешите? — снова спросил Рома, сверля черными, чуть раскосыми глазами корявое от оспы или юношеских еще угрей лицо мужика.

— Огня не жалко, — скупо ответил мужик.

—Долго срок тянул?

— Сколь тянул, все мое.

Мужик был, похоже, не сильно разговорчив. Так ведь и не диспуты Роме с ним устраивать. Разговор — для кон­такта.

— Я вроде видал тебя на комбинате.

— Возможный факт.

— Я там алюминий отливал. А ты?

Мужик промолчал.

— Был «цинк», что ты золотишко отливаешь.

— Сорока «маляву» на хвосте принесла? Брехня.

— И хорошо платили?

— Сколько есть, все мое.

—Слыхал, ты из всех грехов только куришь? Значит, что заработал, все с собой?

— К чему клонишь? — набычился мужик, тиская что-то в кармане, — то ли заточку, то ли свинчатку.

— Делиться надо. Я здоровье на алюминии сжег, а ты, эвон, на золотишке ряшку-то наел.

Мужик был явно не крутой. Может, и впрямь за что-то ювелирное сел — лил на воле золотишко для дантистов, или еще что. Струхнул.

Вот интересно: Роман всегда чуял, как зверь, когда его боялись.

Не просто видел: дрожание рук, коленок, губ, страх в глазах.

Нет, он чуял, как чуют запах звери. Чуял, — даже в тем­ноте тамбура, — мужик его боится.

Прикинул. Где будет держать неглупый человек свое бо­гатство? В фибровом чемоданчике, фанерном сундучке, «сидоре», оставленном на своем спальном месте в бесплац­картном вагоне, на второй или третьей полке, где в его от­сутствие по причине перекура «сидор»-то попутчики и по- шерстить могут, или... Или при себе.

— При себе, — отвечая на свой же вопрос, вдруг вслух сказал Рома.

— Чего? — недоуменно протянул мужик-золотишник.

— Значит, говоришь, работал много, вот и заработал?

— Я того не говорил.

— Не говорил, так скажешь. Знаю я вас, мужиков. Сру­бите копейку-другую и ходите гоголями — богачи! А богат­ство твое — тьфу, растереть и все.

— Это как?

— А так. Если все, что ты заработал за восемь лет, — ты ж восьмерик из десятки отсидел, так?

— Ну, так.

— Если все, что за восьмерик заработал, ты с собой мо­жешь унести, — разве это богатство?

— Кто сказал, с собой? — еще больше испугался мужик, непроизвольно протянув правую руку к запазушке, да вов­ремя остановился на полпути, отдернул руку-то, ан по­здно, движение Рома засек.

— А что? Скажешь, все богатства в «сидоре» на третьей полке в вагоне оставил?

— Я этого не говорил.

— И я не скажу: терпеть не могу врать товарищу по не­счастью.

Мужик сунул руку в карман бушлата. Не успел вынуть.

В руке у Ромы сверкнула заточка.

Рассчитал так, чтоб ударить в подвздошье. Но ниже того места, где у мужика золотишко или «бабки» были спрята­ны. Еще не хватало от кровищи их тут оттирать. Холодно в тамбуре.

Ударил с легким всхлипом, нервно втянув холодный, пахнущий горевшим в топке вагона торфом, табачным пе­регаром воздух широкими крыльями носа...

—Ах-ить... — только и выдохнул мужик: одна рука так и осталась в кармане, другую выпростал, заскреб то место, куда вошло тонкое лезвие заточки.

— Аххх-ить, — повторил он и сполз по стенке, задел хля­стиком ватника какую-то вагонную железяку, повис бес­помощно на какое-то мгновение.

Рома, успев резко вытянуть лезвие заточки, снова раз­махнулся, уже без страха и ожесточения, спокойно и рав­нодушно, добивая, вонзил лезвие чуть выше и левее, хо­лодным умом своим прикинув, что золотишко и деньги либо в правом кармане, либо посередке, так что кровь, брызнувшая из разрезанного сердца, не должна б схоронку запачкать.

Он потом сам себе всегда удивлялся.

Как до убийства доходит — он вначале слегка дрейфит, словно опасается возможного отпора, потом приходит хо­лодное рассуждение — как надежнее добить, как взять то, ради чего убивал, как уйти от погони.

Но в промежутке между этими моментами, — и это он тоже хорошо за собой знал, — был момент, когда он на ка­кое-то время словно совсем терял рассудок.

Это когда он видел первую кровь.

От крови он зверел. И, увидев кровь, начинал бить, резать, крушить. Злобно и яростно. Как волк в хлеву, ко­гда одну овцу с собой уволочет, а десять зарежет. Про­сто так. От запаха крови озверев, разъярившись, войдя в раж...

Убедившись, что золотых дел мастер точно помер, он стынущими руками расстегнул ватник у него на груди, за­лез правой рукой за пазуху, нащупал табачный кисет, плот­но набитый чем-то (золотыми слиточками, песчиночками или туго свернутыми рублями, но плотный был мешочек), и рванул его наружу, да не уберегся — сквозь распахнутый бушлат, сквозь кровавое месиво нижней, ставшей красной из белой рубахи и надетой поверх ношеной ковбойки рва­нула навстречу его замерзшей руке горячая кровь, залила и мешочек с золотом и деньгами.

Увидав кровь, Рома мешочек выронил, почувствовал соленый вкус крови во рту, сильно и быстро забилось серд­це, он переложил заточку из левой руки, которой взял ее, пока правой щупал, что там на груди у мужика, сжал пра­вой ладонью наборную ручку, огляделся...

Ощерился... Пена желтая в углах губ выступила...

Тут на свою беду и вышли покурить в тамбур два кента его, с которыми вместе срок тянул, вместе на комбинате ломился, вместе чифирь сосал вечерами в бараке. Не дру­зья, но — кенты по сроку. И потому западло на них было руку по пустяку поднимать.

Да он не в себе был: если бы сразу ушли, увидав его още­ренное лицо, может, ничего бы и не было.

Или молча, как бы одобрив сделанное им, покурили, предложили свою помощь, чтоб труп сбросить из вагона.

А они — свое.

Западно, дескать, у своих... Крысятничество это. А крысятникам — суровое наказание по воровским законам. Кто у своего украдет...

Ведь сразу поняли, суки драные, что не поспорил он, не поссорился, не в драке убил. Из-за кисета, в крови валяв­шегося на полу, убил.

— Западло...

Ни слова в свою защиту Рома не сказал. Он как повер­нулся, тяжело дыша, дрожа всем телом, к вышедшим в там­бур, как стиснул ладонью теплую ручку заточки, так и стоял, словно ждал нужного слова или жеста как сигнала для атаки.

— Западло это, — донеслось наконец до его слуха.

Отвечать не стал, рванулся к говорившему, у которого

руки были заняты тем, что цигарку сворачивал, и воткнул заточку ему в сонную артерию, воткнул — и резко отшат­нулся, чтоб кровью не залило.

Второй привалился к стене, кусок бумаги и кисет с таба­ком выронил. Стоит — дрожит всем телом, чует, что смерть его пришла, твердит:

— Ты что, парень, ты что... мы так... Как сделал, так и сделал. Я ж не сдам тебя. Ты что?

Не стал с ним Рома спорить.

Ловко перехватил обоюдоострое лезвие заточки и бро­сил его в лицо второго.

И главное, ловко так: в раскрытый глаз вошла заточка лезвием. То есть так быстро все произошло, что второй по­путчик не успел веком моргнуть.

И то не сразу успокоился Рома.

От крови он зверел. И потому, наклонившись над тремя телами, еще раз десять, — не для верности, и так видно, что трупы уже, — для отдохновения души, для снятия напряга ударил в вялые тела бывших кентов.

Потом уж успокоился, вытер заточку о ватник одного из убитых, спрятал в рукаве. Поискал глазами кисет, нагнул­ся, поднял, развязал, высыпал содержимое на ладонь.

Удивился — табак.

Потом дошло — не тот кисет поднял. Подошел к перво­му из убитых им освободившихся из колонии зеков, поис­кал снова глазами в темном сумраке. Увидел, поднял, раз­вязал, высыпал на ладонь содержимое.

Не было в кисете золота. И рублей было немного, — так, на первый взгляд, на три посадки в ресторан. Все, что му­жик за восемь лет заработал. Было еще обручальное колеч­ко и портретик девочки лет десяти в ручной работы рамоч­ке. Хотел Рома рамочку взять — показалось, золотая, при­смотрелся — анодированная. Выбросил вместе с фоткой на грязный пол.

«Сарынь на кичку...»

В сентябре 1989 года Роман приехал на родину, в не­большой приволжский городок. На работу устраиваться не спешил, хотя в милиции, куда регулярно вызывали и торо­пили с трудоустройством, не дерзил.

Ухмыльнется, сверкнув фиксами, ощерится улыбкой набок, поклонится:

— Извините, гражданин начальничек, не берут... Сами знаете, как к нам, полностью вставшим на путь исправле­ния, относятся в отделах кадров.

— Я вот договорился, — хмуро, не доверяя льстивой улыбке Романа, бубнил свое участковый, — возьмут тебя на мебельную фабрику...

— Так я ничего руками делать не умею... И-ох, — изо­бражая полную растерянность, разводил руками Роман. — Руки-крюки, никакому ремеслу не обучены...

— Там тебя обучат.

— Я дерево не уважаю, у меня от него астма.

— Будешь учеником водителя автокара.

— Ну, если так, то конечно, — согласился, словно при­знав свое поражение, Роман.

— Ты только попробуй, — убеждал участковый. — По­пробуешь жить честным трудом, и другого чего уже не за­хочется.

— Это точно. Согласен. Буду учиться на ударника ком­мунистического труда.

— Эх, — сокрушенно покачал головой участковый, доб­родушный татарин Фазиль Гилялетдинов. — Времена та­кие, а то тебе бы за язык твой тоже знаешь чего было бы? Ты, главное, привыкай, есть такое, над чем и пошутить можно, а есть, как бы тебе объяснить, святые слова. Вот труд, к примеру, взять — это святое.

— Понятно. Молчу. Когда приступать?

—А завтра и приступай.

На завтра у Романа были другие планы.

— Можно и в общежитие устроиться. Похлопотать? Койку дадут, тумбочку.

— Тумбочка — это хорошо, да я лучше дома. Мне брата­нов надо воспитывать.

— Так у тебя и мать в силе, и старший, Сашка, сам жена­тый, что, братьев меньших не воспитывает?

— Мне не надо, как он воспитывает, мне надо, как я...

— Воровскому делу, что ли, хочешь обучить младших?

— Не, зачем? Пусть каждый свою специальность имеет. Главное, чтобы сильными выросли, спуску никому не давали.

— Это, значит, такой твой смысл жизни получается?

— Значит, такой. Так что, извини, дядя Фазиль, не на­прягайся зря насчет общаги. Я покуда дома побуду. Мне дома еще не надоело.

— Не забудь, завтра — с утра — на комбинат, спросишь в отделе кадров Ольгу Ивановну.

Роман вышел на улицу. Денек выдался паскудный, с неба текло и текло, даже в туфлях на микропористой подо­шве ноги вскоре стали мокрыми.

— Завтра-завтра, не сегодня, — напевал Роман, подняв воротник куртки и бодро шагая к остановке трамвая.

На завтра, как уже говорилось, у Ромы были другие планы.

— Значит, так, — скомандовал он дома младшему брату Вениамину, похожему и внешне, и по характеру на Рома­на. — Скажешь корешкам, чтоб в ПТУ про тебя сболтнули, что ты к тетке в деревню уехал срочно, —- болеет, мол, тетка-то. Понял, нет?

— А чего тут понимать, тоже мне, карбюратор перевер­нутого типа. Так и скажу.

— А в какой деревне тетка, не сказывай. Понял?

— А матери что?

— Мать у нас покойным отцом вышколенная. Ей что мужик приказывает, то она и исполняет. Ей тоже прикажу всем говорить — к тетке, мол, в деревню срочно уехали. Болеет тетка.

— А сами-то куда? Чего задумал? — с интересом насто­рожился Веня.

— Задумал сделать из тебя настоящего уркагана. Не против?

— Я чего... Я готов. Главное, чтоб «бабки» шли. А за что, мне один хрен. Хоть бы и за кровищу.

— Не боишься крови, братан?

— Своей или чужой?

—А любой...

— Своей — брезгую... А чужая нравится.

— Весь в меня, — довольно ощерился Роман. — Сразу видать — братан.

— Куда поедем? — вроде как равнодушно, но со скры­тым интересом спросил Вениамин.

— В Астрахань.

— Что так далеко? Кровь пустить и здесь можно.

— Правило первое, братан, — не режь, где живешь. Кровь следы оставляет.

—Так и поехали бы в села, за Волгу, там, говорят, справ­ных мужиков еще немало осталось. Можем пошерстить — найдем что в избах у них...

— А дальше что? Они нас — на колья, на вилы... Не, бра­тан, правило второе — пускать кровь так, чтоб своей не пролить.

— Можно лесника пощупать. Один он на заимке...

— И что возьмешь — пяток беличьих шкурок да старый винтарь? Хотя, конечно, это идея. Винтарь... Обрез — шту­ка хорошая, если на поражение жаканом. Но это потом. А щас «бабки» нужны. И правило третье — вначале думай, как и где продашь взятое, а потом уж — кого и где резать. Понял?

— А может...

—Я сказал Астрахань, значит, Астрахань. Так и будет. Рома умел говорить твердо. Так, что вопросов не воз­никало.

Веня угомонился. Астрахань так Астрахань.

В ту ночь Веня спал плохо.

Во сне он, кому-то невидимому, раз за разом всаживал острый нож в живот, в шею, сладостно слушая всхлип от крови в ранах и хрипы зарезанного им человека. Заснул он под утро, с улыбкой на губах. А Роман спал без сновидений.

Первая кровь кровных братьев

Планы у них были совершенно разные, и по всем чело­веческим и божеским законам дороги их не должны были бы пересечься.

Ни в чем не был виноват ни перед Богом, ни перед людьми, ни перед своими близкими Ильдар Нуралиев. Бо­лее того, его уважали товарищи по работе, его любила же­на Фарида, его обожали обе дочки и сын, опора и надеж­да семьи — четырехлетний Руслан. Все было хорошо у Ильдара.

Судите сами, водить машину начал еще в школьные годы, до армии уже подрабатывал, заменяя взрослого ра­бочего в автопарке, перегонял по территории парка ма­шины. А в армии служил в автороте в ОБАТО, кто не знает, поясним — в отдельном батальоне аэродромного обес­печения. На каких только машинах ни работал — и на «ско­рой», и на «рафике», и командира батальона подполков­ника Безрученко возил, и бензовоз мотал по аэродрому, и снегоочистительную. Не потому, что на одной не полу­чалось, наоборот, потому, что на всех у него справно вы­ходило. Вот начальство и взяло моду ездить на Ильдаре — приболеет ли водитель, уйдет в запас, уедет в коман­дировку....

Демобилизовался сержантом.

С хорошими характеристиками от командира и зампо­лита пришел в отдел внутренних дел одного из районов Ас­трахани. Взяли, как говорится, с руками и ногами. Сразу старшего сержанта дали. А зарплаты все равно не хватает. Вначале потому, что братья младшие росли, их надо было в ПТУ троих выучить. А потом — женился на красавице, так тоже — дети пошли, деньги нужны.

В тот день Ильдар чувствовал себя нехорошо. А если че­стно, как на духу, так и совсем плохо. Горло болело, и, ког­да сглатывал слюну, оно не хотело пропускать даже такую малость, в зеркале были видны красные гланды, обложен­ные белым налетом. Голова тоже болела. Измерил темпе­ратуру — 38. Жар ломал суставы, тянул прилечь. А позво­лить себе такое удовольствие Ильдар не мог.

Во-первых, если пробюллетенишь, могут срезать пре­мию квартальную, а детям на зиму сапожки, валенки поку­пать надо. Да и не только в деньгах дело.

Ну не мог Ильдар подвести друзей, не выйти на работу. Знал, что такое оставить РУВД одного из самых крими­нальных районов города без водителя.

Так что доковылял он до отделения, погладил свой жел­тый «Москвич-Иж 21251», без всяких там слов «Милиция» и мигалок. Машина была у него, как всегда, в отличном со­стоянии. Только езди...

А ехать ему в тот день ужас как не хотелось. Превозмог себя. Сел за баранку. А потом как-то разошелся. И голова уже не кружилась, когда резко сворачивал из переулков на проспекты и наоборот.

Так что день рабочий прошел нормально.

Возил экспертов на место ограбления.

Возил оперов на предприятия — опрашивали всех, кто работал вместе с подозреваемым в грабеже.

Так, рутинная работа. И без особой опасности.

Ему бы после смены сразу домой, и главное — причина уважительная: температура такая, что польешь из термоса теплым чаем на лоб, наверное, зашипит вода, закипит от жара.

Опять превозмог себя, заставил, буквально заставил себя повернуть «баранку» и поехать не в сторону дома, где ждала его жена и дети, а в сторону вокзала.

Прикинул так: пару поездок по городу или одну — в се­ло и назад, и заработает он на пару валенок младшему, Маратику.

Так ведь, кто бы знал заранее, чем тебе твое решение обернется, везде б соломки подстелил.

И главное — было у него предчувствие, было.

И все равно к вокзалу свернул.

Очень он детей своих любил... Хотел побаловать...

Никак их пути не должны были пересечься...

В тот день, 18 октября 1989 года, Роман и Вениамин Ахтаевы прилетели в Астрахань.

Денег было впритык. Хватило только на перелет. Ни на обратную дорогу, ни на еду, ни на такси. Так что жертву надо было выбирать безошибочно.

— План мой такой, братан, — разъяснял Роман обста­новку. — Берем «тачку», водилу — под корень, «тачку» сво­им ходом по степи — в Калмыкию. Не найдем там подходя­щего покупателя, дальше, через Дагестан, в Азербайджан. Там и дальние родичи есть, кто поможет сбагрить машину, и друзья. Я до зоны еще был, договорился...

—Так сколько времени прошло, многое изменилось... — возражал Веня.

— Все изменилось, может быть. Но не человек. Человек, он так, брат, устроен, что ему покажи прибыль, навар, на­живу, — он завсегда согласится. Не, люди не поменялись. Возьмут «тачку». А это очень, о-о-очень хорошие «бабки». Это тебе не кошельки у пэтэушников тырить в раздевалке, не шапки с прохожих снимать. Это так: немного поднап­рягся, и — спи-отдыхай, «бабок» выше крыши. Поехали к вокзалу, поглядим, нет ли подходящего объекта. Ты тоже зыркай, на что тебе глаза дадены, ищи, чтоб водила был не очень уж дюжий и чтоб машина была сравнительно новая. Понял?

— Тоже мне, карбюратор придумать... Понял, конечно.

Ильдар сидел в салоне своего «Москвича», ждал пасса­жира. Можно по городу куда подальше, чтоб навар вышел, а можно в село. Хотя в село хуже. Обратного пассажира найти трудно: народ поисхудал, денег мало. Он скорей пешком из села в город с бидончиком сметаны пойдет, чем за деньги попросит подвезти. Лучше бы по городу, можно отдыхающего отвезти к санаторию, а потом оттуда прихва­тить до центра... Вот бы...

Мечты его прервал сухой стук в боковое стекло.

Он с трудом приподнял тяжелые от простуды веки.

Два паренька восточного типа — то ли татары, как и он, то ли кавказцы. С виду пригожие, улыбки приветливые, одеты чисто.

— Слышь, мастер, до поселка Сухой Лог не под­бросишь?

— Путь не близкий, не знаю даже, — засомневался Иль­дар, — да и нездоровится мне. Я бы и не прочь на село смо­таться за хороший бакшиш, да не так далеко.

— Хорошо заплатим. Очень нужно, командир, не отка­жи: мать приболела, телеграммой вызвала нас с братаном.

— А чего меня выбрали, тут вон сколько машин? — за­сомневался вдруг Ильдар.

— Так лицо у тебя хорошее, видно, что не откажешь. Мы ж понимаем — обратного седока от Сухого Лога найти не­легко. Так ты не сомневайся, мы хорошо заплатим. В пре­делах возможного.

— А еще и машина твоя понравилась, — не удержался младший из братьев, Вениамин. — Чистая, ухоженная, да и новенькая. Своя, что ли?

— Служебная, — нехотя ответил Ильдар. — А что маши­ну чистой держу, так это точно. Иначе не умею.

— Вот. Так и ты нас пойми — в родное село приехать после долгих лет отсутствия на какой-то старой развалюхе неохота.

— По пути пылью все равно покроется, — не сдавался недоверчивый Ильдар.

— А мы на подъезде остановимся, отмоем, ототрем, с шиком въедем.

— Мать болеет, какой шик.

—А ей все ж таки и самой приятно будет, если на чистой машине приедем.

— Ладно, — вдруг резко согласился Ильдар, отбросив враз свои сомнения. «Чего это я, — подумал он, — сам ведь хотел одну ездку за хорошие деньги в село сделать. Вот тебе ездка, а ты тормозишь». — Ладно, — повторил он вслух. — Едем, садитесь. Вещи-то ваши где?

—А нет вещей.

— Что так? — опять насторожился Ильдар. — К родным в село и без подарков?

—А спешили очень: мать она и есть мать.

— Ладно, вам виднее, ваше это, словом, дело, — мрач­нея согласился Ильдар.

Не глядя на пассажиров, разместившихся на заднем си­денье, он взял с места и включил первую скорость.

Ехал молча, на пассажиров не оборачивался. Какое ему в конце концов дело до этих молодых парней. Одеты скромно, в куртках кожаных турецких — это по 1989 году еще в новинку было. Спортивные шапочки, кроссовки.

Между собой пассажиры не разговаривали. Только пе­реглядывались.

Ильдару не понравилось, как они переглядывались: пе­ремигнуться можно с родственным или дружеским пони­манием, а можно — как сообщники, подельники.

Ильдар ощутил спиной озноб.

То ли болезнь дала сигнал, то ли нехорошее предчув­ствие.

Хотел было спросить, откуда приехали. Да передумал.

То, что приезжие, сразу понял. Не по лицам или одежде. Лиц таких в Астрахани достаточно. У него и самого лицо смуглое, глаза чуть раскосые. Нет...

И не по одежде... Молодые в Астрахани, кто побойчее, кто хорошо одеться хочет, на путине, на икре зарабатыва­ют и на одежду, и на мотоциклы, а кто и на машину. Он и сам вот на машину заработал. И что? А ничего. Денег все равно никогда не хватает. Просто надо по средствам жить. Сколько надо, столько и зарабатывать. Вот надо ему на сапоги дочкам заработать — он и зарабатывает на своей ма­шине. А потом и передохнет. Всех-то денег все равно ни­когда не заработаешь. И стремиться к этому не надо. Хоро­шо тому живется, кому жить по средствам удается. Такая вот философия.

А что парни приезжие, это по ухватке он понял. Озира­ются, смотрят так, словно все вокруг впервые видят. Точ­но — приезжие.

«Или злоумышленники», — подумал он. И тут же по­смеялся над своими смешными предположениями.

«Обычные ребята, чего там...»

И опять стал думать о своем...

Тем временем выехали за пределы города. Тут нет опас­ности врезаться в столб или столкнуться с встречной ма­шиной.

Ильдар устал за смену, веки слипались, он вел маши­ну почти вслепую, подремывая, лишь изредка приот­крывал глаза, чтобы убедиться, что едет в верном направ­лении.

Степь она и есть степь... Тут как в воздухе — мало шан­сов для столкновения. Жми педаль газа да придерживай баранку рукой.

А что для него «свое»? Конечно, прежде всего, — семья.

Вот подкалымит он сегодня немного, большую часть на крупные покупки оставит, но на мелочь чего-нибудь вкусненького купит детишкам. Приедет усталый домой, поест... жена хорошо у него готовит... А потом на диван — детишки на него заберутся, и кот тут же со своим непрекра­щающимся умыванием... Если бы гости приходили каж­дый раз, когда кот гостей намывал, так без гостей бы ужи­нать не садились. Хотя Ильдар и гостей любил тоже. Но де­тей больше. Так что, скорее всего, вначале на диван, изображать с дочками кучу малу, а уж потом — за стол.

Как бы не заснуть вдруг. Тяжелая голова совсем к баран­ке согнулась.

Он уже видел перед глазами несвязную картину своего домашнего вечера с детьми, женой, котом, ужином, а как бы отдельные вспышки — то тарелку жирного бараньего супа, то личики смеющихся детей, то кота, упрямо намы­вающего гостей.

Вроде кота перед собой видел, когда и почувствовал первый удар.

Сразу и не понял, что такое случилось.

Первая резкая мысль в голове — во что-то он все-таки в открытой степи врезался.

Это уже потом следователь прокуратуры путем последо­вательного, по отдельности, допроса обоих преступников, а потом перекрестного — для проверки, где врут, — выяс­нит, как первый раз ударили Ильдара.

И чем.

Младший Ахтаев, Вениамин, ударил по затылку Ильда­ра магнитофоном. Это был самый тяжелый предмет, кото­рый оказался в салоне автомобиля.

Должно быть, перемигивались, перемигивались братья, пока не дал старший сигнал:

— Пора, брат.

Тот и ударил.

А уж потом в дело вошел Зверь.

Как покажет следственный эксперимент, подтвержден­ный данными судмедэкспертизы, Роман, перегнувшись через спинку сиденья, несколько раз всадил нож в живот водителя.

Бить было неудобно. Так что удары, минуя печень, по­шли в бок, в нижнюю часть живота, в бедро.

Впрочем, это Роман так сказал: нож.

Судмедэксперт однозначно показал, что били заточен­ной отверткой.

Тоже — почерк.

Это потом следователь заметит, что заточка — любимое оружие Романа. Она оставляет характерные следы в теле жертвы. И потом, по почерку, можно будет сравнить раны, нанесенные многим и многим жертвам банды Ахтаевых.

Эта была — первая.

Ильдар так и не успел понять, что происходит.

Вначале страшный удар по затылку, вспышка в мозгу, усатое лицо кота, яркое солнце, туман... И почти в ту же секунду — резкая, жалящая боль в правой части живота, в верхней части бедра. Пожалуй, посильнее, чем когда был приступ аппендицита. Боль повторялась снова и снова. Ему хотелось крикнуть:

— Хватит... Достаточно... Мне уже больно... Не надо...

Руки стали вялыми, беспомощными. Он пытался протя­нуть их к молнии, которая раз за разом ударяла его в пра­вый бок, но руки не слушались. Как и язык... Он что-то промычал, попытался оторвать пальцы от баранки и поте­рял сознание.

Это теперь уже была проблема братьев — как оторвать скрюченные за баранкой, вцепившиеся намертво в плас­тиковое рулевое колесо пальцы водителя.

Проехав несколько метров, машина остановилась.

Роман и Вениамин медленно, пьянея вышли из маши­ны. Обернулись.

Водитель сидел, уронив голову на баранку, по шее пол­зла змейка крови от удара, нанесенного в затылок магнито­фоном. На светлой куртке справа расплывалось большое кровавое пятно.

— Расслабился, — констатировал Вениамин, млад­ший, — теперь и руки от баранки можно оторвать. А то, по­нимаешь, вцепился, — хохотнул он.

— Неохота отдавать свое.

— Было свое, стало чужое. Что с ним-то делать?

— Тут тракт проходит. Не стоит его тело тут выкиды­вать, давай-ка перетащи на заднее сиденье.

— А почему я? Почему все я да я?

— А что, у нас есть выбор? — злобно ощерился стар­ший брат.

— Все я да я, — канючил Вениамин.

— Станешь паханом, будешь сам приказы отдавать. А пока я тут командую.

— Тебя тоже никто паханом не избирал, — проворчал недовольно Веня.

—Ты будешь делать то, что я говорю, или...

— Или? — остановился, приготовившись отразить удар старшего брата, брат младший.

— Я сказал тебе раз, больше повторять не намерен. Ста­нешь паханом...

— Да стану, стану... Вот увидишь, обязательно стану! — закричал, брызгая слюной, Веня.

— Вот тогда и поговорим. А пока — перетаскивай водилу на заднее сиденье.

Вначале стащили его с переднего сиденья на холодную степную землю. Бросили вялое тело. Обыскали.

Деньги были мелкие.

Братья не сговариваясь, почти в унисон выругались, пе­реглянулись.

—Ладно, за машину хорошие деньги получим. Не грус­ти, братан.

А вот карточка-заместитель на получение табельного оружия их порадовала.

— Ствол у него может быть. Ищи ствол.

Обыскали одежду, салон — ствола не было.

Зато в «бардачке» нашли удостоверение сотрудника ми­лиции. Недобро переглянулись.

— Вот уж кого я ненавижу больше всего, так это мен­тов, — сладострастно потянувшись, заметил Роман.

—Да и я не любитель ментовского мяса, а что делать — резать-то надо, — хохотнул Вениамин. И полоснул ножом по шее лежавшего на животе Ильдара. На смуглой коже тут же выступила полоска крови.

Ильдар чуть шевельнулся, застонал.

—А, не нравится, — возликовал Вениамин, встал на ко­лени перед телом водителя и несколько раз с размаху уда­рил его ножом в спину. — Не нравится, не нравится, — приговаривал он.

Нуралиев затих и, казалось, больше не подавал призна­ков жизни.

Когда перетаскивали его на заднее сиденье, им каза­лось, что кантуют они мертвое тело. Никаких эмоций у братьев по этому поводу не возникло: мертвяк он и есть мертвяк. Что тут думать?

Роман сел за руль и повел машину в сторону города Кас­пийска.

Россия кончилась. Это была уже земля Калмыкии.

Ехали молча. Роман думал, сколько взять за почти но­венький «Москвич», Веня дремал, ни о чем не думал. Мол­чал и Ильдар. Братья были уверены, что после таких ран он давно дал дуба.

Вкус крови

Ближе к ночи, не доезжая села Джалыкова, в безлюдной степи Роман остановил машину.

Ильдара вытащили наружу, бросили на жесткую, по­крытую короткой, сбитой травой землю.

Он опять застонал, приоткрыл глаза.

— Ишь ты, «шнур»-то наш оклемался? Счастливым будет...

— Не успеет, — рубанул Роман. И уже к Ильдару: — Что, мент поганый, жить хочешь?

Роман в левой руке держал удостоверение сержанта-водителя, а другой посвечивал на фотографию Ильдара в милицейской форме фонариком.

— Если кровь стереть с морды, сходство есть, — конста­тировал он.

— Так это ж он и есть! — удивился недомыслию брата Веня. Он шутку не понял.

Ильдар молчал и как будто бы от слабости или от гордо­сти, но в разговор с бандитами вступать был не намерен.

Веня подошел, с силой ударил ногой в тугой кроссовке в спину Ильдара, норовя попасть в сочившиеся кро­вью раны.

— Попал, — обрадовался он.

Ильдар охнул и вновь замолчал, даже стона не слышно.

— Опять помер? — спросил брата Веня.

Но Ильдар все жил и жил. Хотя боль была невыносима. Ему хотелось от боли перестать жить, откинуться на пахну­щую полынью степную землю и спать, спать, спать... Что­бы боль уходила постепенно, а сладкий сон уносил вместе с болью и грустью по семье и холодный ужас перед надвига­ющейся смертью.

Но ни спать, ни помереть без боли ему было не дано.

Роман наступил на пальцы правой руки, увидев, что Ильдар дернулся всем телом, опять ойкнул, сказал:

— У тебя один шанс из ста. Я кодлан собираю. Стволы нужны. У тебя ксива на пушку. Поможешь ее заполу­чить — будешь жить, тебе решать.

Нуралиев молчал, глядя широко раскрытыми глазами в небо.

Что толку торопиться с ответом? И так, и так — убьют. Нет у него выбора.

Словно в подтверждение его вялых мыслей услышал визг младшего:

—Молчишь? И правильно делаешь. Все равно замочили бы мы тебя. И знаешь почему?

Ильдар молчал.

— Потому, что свидетелей мы с Ромой поклялись не ос­тавлять. Понял? И еще знаешь почему? Потому что ты — мусор. И пусть на одного мусора будет меньше. Ненавижу я вас всех, ментов поганых, ненавижу!

Ильдар бы и ответил, да сил не было.

—Что-то ты разговорился сильно, братан, — усмехнулся Роман. — А имена не имей привычки произносить. Понял?

— Так он не жилец все равно.

— Это без разницы. Еще раз имя назовешь при таком раскладе, палец сломаю. Один. За второй раз — второй. У нас так в колонии отучали лишние слова говорить.

— Да ты что, брат, ты что... Он же мертвый уже, давай кончать его, брательник. Что с ним судить-рядить: лучший мент — мертвый.

Он поудобнее перехватил рукоятку ножа и с размаху, с лихим кряком всадил тонкое лезвие в грудь Ильдара, тот зажался, свернулся клубком, инстинктивно закрывая жи­вот и сердце.

Роман для порядка тоже несколько раз ударил ногой — в позвоночник, в затылок, в висок, в лицо, — старался по­точнее бить, попадая в жизненно важные центры. Ильдар уже не стонал, когда Веня перевернул его и несколько раз ударил ножом в спину, шею, затылок.

Судебно-медицинские эксперты насчитают потом на теле Ильдара 38 колото-резаных ран грудной клетки, туло­вища и лица, ушиб головного мозга, ушиб спинного мозга, переломы 5—8-го ребер, множественные ссадины и гема­томы... Но это будет потом.

А пока...

А пока Ильдар Нуралиев умирал в степи, истекая кровью...

Кровь сочилась из многочисленных ран, питая сухие травинки ненужным им алым соком... Невыносимая боль в разбитой голове, раздавленных кистях рук, острая, прони­зывающая все тело боль в позвоночнике. Когда много бо­ли — это даже хорошо, потому что можно время от времени провалиться в небытие...

И тогда он видел, как льется молоко из крынки в круж­ку... Как потрескавшиеся от работы руки матери режут хлеб, прижав каравай к груди... И снова искры боли. И сно­ва темнота. И уже перед глазами — руки отца, сжимающие колун... И разлетаются на полешки сухие березовые чур­баки.

И снова искры боли... И снова провал в темноту. И кри­ки, крики... Мальчишеские крики... На волейбольной пло­щадке? На футбольном поле?

— Отдай!

Просьба паса?

И снова темнота и тишина.

Но крики были наяву. Только не паса просил один брат у другого.

— Отдай! Это мое!

Братья делили трофеи...

— Отдай, зачем тебе электробритва? Под мышками будешь брить, как баба? У тебя ж борода не растет, — на­смехался старший, откладывая из трофеев — вещей Нуралиева — электробритву.

— У тебя тоже не сильно растет, хоть ты и старше...

— Не твое дело. Часы тоже себе возьму. А вот автомо­бильные — забирай, носи на здоровье.

— На чем? На груди? — обижается младший брат.

— Где приспособишь, там и носи. Свобода, мать твою. Все, понимаешь, поровну: мне «бабки», тебе портмоне, — хохотнул он, бросая брату старенький бумажник из кожза­менителя и перекладывая 80 р. в карман ковбойки.

...В документах уголовного дела список взятых в ту кро­вавую ночь трофеев будет читаться так:

— магнитола — 200 р.

— автомобильные часы — 65 р.

— 11 кассет — 197 р.

— электробритва — 15 р.

—наручные часы — 45 р.

—деньги — 80 р.

—бумажник — 6 р.

—две бутылки водки...

Цена крови... Не так много времени прошло с той поры, думаю, большинство читателей помнит масштаб цен. Со­знательно привожу эти «ценники», чтобы представить... попытаться представить себе, во что оценили эти двое жизнь человека.

...Роман оглянулся на застывшее на сухой степной зем­ле тело.

— Точно ли убили? — нерешительно спросил млад­шего.

Веня, гордый тем, что старший, бывалый брат спраши­вает его мнение, советуется, уверенно бросил:

— Ты что? Он уж десять раз помер... От таких ран? С та­кими ранами не живут... И крови потерял много... Ишь, все вокруг красное.

— Так чего мы ждем? Поехали. Нам еще пилить и пилить.

Он подошел к машине сзади, пнул кроссовкой заднее колесо.

— «Тачка» в порядке. Хорошие «бабки» за нее в Закавка­зье получим.

— В Дагестан поедем? В Махачкалу?

— Нет... У меня в деревне под Баку на нее уже покупа­тель заждался.

— Братан, — заскулил Веня. Когда ему что-то было надо выпросить у старшего брата, он всегда делал такую вот жа­лостливую мину и скулил, как собачонка... даже когда знал, что брат все равно не откажет... Точно не откажет. Все ж скулил, словно в ожидании неминуемого отказа.

— Ну, что?

-Дай, я...

— Чего тебе?

—Дай, я порулю...

— Садись, рули — путь далекий. Надоест еще...

Веня гордо уселся на водительское кресло, брезгливо вытер газетой пятно крови на баранке, бросил газетку на землю.

— Поехали?

И резко взял с места...

На степной дороге рулить одно удовольствие. Приятно чувствовать себя сильным, могучим, властным... Из-под колес бросались время от времени в сторону представите­ли местной фауны, какая-то мошкара надоедливо билась в ветровое стекло. Машина на хорошей скорости уходила по калмыцкой земле в сторону Дагестана...

Ильдар открыл глаза. Насколько позволяла боль в голо­ве, оторвал ее от земли, огляделся. То ли он зрение поте­рял, то ли просто темно вокруг. Вдали увидел огонек — это удалялась от него его машина, купленная на с таким тру­дом заработанные, одолженные и еще не отданные день­ги, неуверенно нащупывая фарами путь в степи.

Ильдар сориентировался, встал на четвереньки... Но, увы, эти движения отняли последние силы, и он снова упал. Лежа нащупал раны. Кровь не била фонтаном, а со­чилась... Значит, ни один крупный кровеносный сосуд не задет, понял Ильдар. На голове он нащупал гигантскую шишку, — сотрясение мозга наверняка есть, но череп вро­де бы цел, поставил он себе еще один диагноз.

«Если бы пробили сердце или печень, наверное, уже по­мер бы, — хладнокровно подумал он. — А я живу».

Он уже боялся пытаться встать или хотя бы приподнять­ся — неизвестно, придет ли он в себя, если еще раз потеря­ет сознание.

— Надо ползти! — решил он.

Не воспоминания о книжных и киногероях толкали ок­ровавленного, обессиленного Ильдара, заставляли ползти по становящейся к ночи холодной калмыцкой земле.

Он видел голову жены, склонившуюся над колыбелью младшей дочери. Видел темноволосые головки девочек, играющих самозабвенно в какую-то игру... Видел светящи­еся окна своей квартиры.

Он о семье думал: если он здесь умрет, что будет с ней? Кто позаботится о них? Одеть, обуть, накормить... да еще долги... Его долги за машину. Их кто отдаст? Все на жену свалится. Она у него хорошая, детей, конечно, вытянет. Но если при нем, главе семьи, в сумме не так плохо и зараба­тывающем по нынешним временам, семье жилось не очень-то богато, то как будет без него?

Конечно, пока он полз, мысли в голове складывались не в такие вот правильные фразы: так, обрывки мыслей... Блики, свет...

Отдельные, словно выхваченные лучом фонарика эпи­зоды семейной жизни.

А в затухающем сознании — одно слово: «НАДО».

Он чувствовал — надо ползти, пока есть хоть немно­го сил.

Он отлеживался после неимоверных усилий и снова проползал несколько метров. И снова отлеживался. И сно­ва полз.

Думать было нельзя.

Потому что, если задуматься, если попробовать увидеть с высоты птичьего полета его крохотную фигурку, расплас­танную на сухой траве калмыцкой степи, и представить себе, сколько ему еще ползти... Представить то огромное расстояние, — огромное не для идущей на хорошей скоро­сти машины, а для ползущего человека... Сразу же стано­вилось страшно, невыносимо тоскливо. И хотелось рас­пластаться на земле, повернуться к пробившейся сквозь серые облака луне и выть, выть от бессилия и боли...

Но он не поддавался. Он не пытался увидеть оставшееся пространство. Он просто знал, чуял, что если будет просто лежать на месте, то точно умрет. И жена, дети останутся одни. А если ползти, то рано или поздно куда-то ведь при­ползешь.

Рано или поздно...

Лишь бы не слишком поздно...

Когда он нащупал сбитыми в кровь пальцами автомо­бильную колею, то не сразу понял, что самое страшное позади.

Он и не надеялся, что сможет выползти на шоссе или тем более доползти до Астрахани... Все его мечты были свя­заны со степным автомобильным трактом.

Там ходят машины... Там есть шанс дождаться припозд­нившегося водителя. А это — жизнь.

Этот бой со смертью Нуралиев выиграл.

Когда его нашли, — окровавленного, в десятках кило­метров от города, на тракте, где машины не так уж и час­ты, — его руки с трудом оторвали от земли. Казалось, он пытается удержаться за нее. Или, напротив, как атлант, удержать ее на вытянутых руках...

Окровавленного и обессиленного, его довезли до бли­жайшей больницы незнакомые добрые люди. Несколько дней Ильдар был при смерти. Но выжил.

Постепенно восстановилась память. И события легли в единую канву рассказа. Он дал первые показания сотруд­никам уголовного розыска. Дал словесный портрет пре­ступников, описал машину и вещи, которые были в ней, вспомнил характерные слова, черты убийц.

Но все дело в том, что по существующим правилам дело возбуждается по месту совершения преступления. Ильдар показал, где на него было совершено нападение. Попытка убийства с целью завладения транспортным средством имела место в республике Калмыкия.

А все последующие преступления кровавых братьев, или, если угодно, «братьев по крови», имели место в рус­ских городах вдоль Волги. И долго еще этот эпизод злове­щей биографии банды Ахтаевых оставался вне поля зрения следователей областных прокуратур ряда русских привол­жских городов...

Вкус злобы

В детстве я воспитывался в семье деда-дворянина, чело­века истинно православного. Отец воевал, мама с утра до вечера на работе. Чему в раннем детстве дед с бабушкой научили, то и осталось на всю жизнь.

Учили делать добро.

Учили: на добро добром, но и на зло — добром.

Учили: не только злой, подлый поступок — грех, но и злая, подлая мысль — грех.

Вот так всю свою жизнь, уже больше полувека с тех пор, удивляюсь, когда встречаюсь с неприкрытым злом: пытаюсь понять — откуда оно?

Когда знакомился с делом братьев Ахтаевых, все время ловил себя на мысли, что большая часть преступлений этой банды совершена даже не из корыстных соображений (хотя, убивая, всегда грабили, забирали простенькие и де­шевые пустяки, не могли без трофеев), а из злобы, ненави­сти ко всему человеческому.

Ненависть была ко всем. И вымещалась она, как прави­ло, на случайно попавшихся жертвах.

Мне все время казалось, что если я пойму, откуда взя­лась злоба в Романе, Вене Ахтаевых, в Сережке Дробове, то пойму что-то очень важное в нашем перевернутом мире, в нашей криминализированной России в конце второго ты­сячелетия.

Все большие трагедии берут начало от какой-то малень­кой, частной беды.

Мне казалось, пойму эту частность, пойму и некий все­общий закон. Что случилось с моей страной? Куда она рва­нулась?

Зависть и ненависть Сережки Дробова

Жизнь, мягко говоря, не баловала Сережку Дробова.

Сколько себя помнил, жили в нищете...

Квартиру и коммунальной-то не назовешь...

Они жили фактически в прихожей. Через их узкую, как пенал, комнату проходили жильцы двух других.

Там жизнь шла чистая и красивая, как казалось Сереж­ке. Там никогда не кричали друг на друга, оттуда не слы­шался мат, пьяный и гнусавый.

И оттуда частенько вкусно пахло. Не просто едой. А приготовленной с лаской и любовью.

...В соседней комнате, точнее, двух крохотных комна­тушках, в которые вела их комната-прихожая, жили две взрослые, похожие друг на друга женщины, одна чуть стар­ше, другая чуть младше, и дочь одной из них — сверстница Дробова.

Каждый день в беленьком или розовом, но всегда чис­теньком и нарядном платьице, проходила она, демонстра­тивно сморщив носик и отвернувшись, мимо остатков за­куски на щербатом столе, лужиц пролитого на конопатой клеенке дешевого вина, мимо храпящей матери Дробова и лежавшего рядом с ней на узкой кроватке рыгающего оче­редного сожителя, мимо кровати самого Дробова, а по­зднее его младшей сестрицы Нинки и совсем уж маленько­го брата Вовки.

Она выходила на улицу, во двор, окруженный одно- и двухэтажными деревянными домами, и как бы продолжала свою чистую и красивую жизнь...

Она все делала красиво и изящно. Играла ли в лап­ту, или в «кислый круг», — она изящно ловила мяч, доб­рожелательно, с улыбкой бросала его партнерам, изящ­но, чуть отставив в сторону левую белокожую ручку, перебегала, — внутри «кислого круга», между кружками в лапте.

И даже если ей приходилось увертываться от летящего в нее мяча или, наоборот, принимать летящий в нее мяч (за­висело от игры), она делала это красиво и изящно.

Потом она шла домой, — и после самой напряженной игры на ее белоснежном платьице не было ни пятнышка, не было вульгарных пятен от пота под мышками, и личико ее было все так же свежо и безмятежно.

Дома она ела кашу с молоком или вареную картошку, размятую с ложкой молока и добавлением чайной ложки сливочного масла, и запахи эти проникали сквозь тонкие щели дверей, будоража фантазии и мечты Сережки Дро­бова.

Соседка заканчивала еду и садилась возле черного, по­хожего на слоновье ухо репродуктора пить какао.

Из репродуктора неслась веселая музыка и лилась песня о том, как хорошо в стране советской жить.

Иногда сквозь мелодию прорывались женские рыда­ния. Во дворе говорили, что Дробовы, дед и брат деда, ра­ботавшие инженерами, — один в Горэнерго, второй на тракторном заводе, — оказались врагами народа. Еще пе­ред войной. Им дали «десять лет без права переписки». Так что Таня их и не видала. Кто был ее отцом, во дворе не зна­ли. И что с ним дальше случилось — тоже. Но по тому, как выглядела эта девочка, было ясно, что она дитя любви. От насилия и ненависти такие не рождаются.

Иногда Сережка подолгу рассматривал свое лицо в кро­хотном, круглом облупленном зеркальце, и ему казалось, что у него лицо тоже ничего.

И тогда оставалось предположить, что никогда им не виденный отец хотя бы короткое время любил его непуте­вую мать.

На фотографии в девичестве мать была вполне даже хо­рошенькой.

А ежедневное пьянство какое хочешь лицо изуродует.

А с другой стороны — на кого пенять? Советская власть дала им равные шансы. Но каждая из матерей по-разному им воспользовалась. Конечно, Сережка не виноват, что мать стала пьяницей и солдатской подстилкой. Но ведь и Таня не виновата, что мать ее с утра до вечера крутится — и на работе, и по дому, стараясь создать в двух клетушках теплоту и уют.

Вот и выходит, что никто не виноват, что люди по-разному живут.

Почему же тогда Сережка Дробов так люто ненавидел Танечку?

Так же, как ее мать, ее тетку...

Во дворе поговаривали, что они из дворянок. Что еще дед их и его брат, которые оказались врагами народа, были из сосланных из Москвы еще в 20-е годы дворян.

Но царь, дворяне, сословные привилегии, ордена и бал Наташи Ростовой — все это было так далеко от Дробова, что говорить о каком-то классовом инстинкте, сословном предубеждении не приходилось. Тем более что и его мать на детской фотографии была не в рубищах, а в нарядной «матроске», а на фотографии, где были изображены ее ро­дители, дед был в галстуке и шляпе. Вполне возможно, что и крестьянин, а могло, что и доктор какой-нибудь. Это на уроках истории говорили, что до революции народ жил в нищете. Судя по фотографиям в семейных альбомах, так одеты все не худо. Не то что сейчас.

Сейчас... Мать Дробова каждое утро выходила во двор — вынести помойное ведро до дальней помойной выгребной ямы, или в туалет, в который надо было идти почти через весь двор, или в сарай за полешками для круглой печки, — и каждый день в новом мундире, то в солдатском, то в ми­лицейском, чаще в мундире сверхсрочника или милицейс­кого сержанта. У нее была своя гордость.

Над ней во дворе посмеивались. И не сильно уважали.

А Сережку пацаны не любили за то, что мог отобрать у любого то, что ему понравилось. Но побаивались. В драке он был зол и настырен: никогда сам первый драку не пре­кращал. Его оттаскивали.

Так и жили...

Как мать жила до его рождения, Сережка не знал; пы­тался расспрашивать, но она, выпив залпом пару стаканов «портвешка», закусив столовой ложкой немыслимо из чего сделанного винегрета, мычала в ответ:

— Ничего, сынок, мы еще увидим небо в березах...

Что звучало непонятно и не вносило никакой ясности в биографию.

Одно он знал точно — их с матерью подселили в прихо­жую к семье Тани, когда мать еще работала уборщицей в районной милиции. Должность скромная, чтоб претендо­вать на нормальную комнату. Однако ж была и от нее ка­кая-то польза, раз похлопотали за уборщицу, молодую бабу-одиночку без мужа, но с ребенком. С другой стороны, семья Тани в силу сложной вычурности ее биографии, воз­роптать не посмела. Так и жили они в деревянном двух­этажном доме, вроде и в коммуналке, а вроде как и нет: тут не было мест общего пользования. Их проходная комна­тенка, по сути дела, и была местом общего пользования. Потому что как бы ни старались Таня с матерью и теткой реже через нее проходить... — пораньше выйти да порань­ше зайти, а все неудобств и им хватало.

Ульяна каким-то чудом ухитрялась все же держать в чи­стоте милицейские помещения. Хотя чистота и она, каза­лось, были понятиями несовместимыми. И потому с рабо­ты ее не гнали. Милицейские связи позволяли Ульяне чув­ствовать даже некоторое превосходство свое над соседями. По вечерам к ней заглядывали патрули милицейские — вы­пить стаканчик «бормотухи», прихваченной за «доброе от­ношение» в гастрономе на углу улиц Ленина и Кирова, а то и, крикнув Сережке: «Отвернись, пацан!» — «перепихнуться» наскоро с его матерью.

И жалоб от соседей не ждали. Те «органов» боялись и не «возникали».

И снова утром, пока очередной сожитель опохмелялся, Ульяна выходила во двор, закатав рукава милицейского кителя.

Менялись сожители, менялась форма... А потом уже и Нинка стала выходить во двор в милицейском кителе. Только вот рукава надо было выше закатывать.

Милиционеры обычно ходили по двое. Так что своего бабьего счастья и Нинке хватило.

А потом уже Нинка выходила во двор, таща в одной руке помойное ведро, а другой удерживая за ручонку семеняще­го за нею на кривых ногах сына...

Жизнь тем временем текла своим чередом, как ей и по­ложено, — то черная полоса, то белая. Кому какая.

А Танечка тем временем закончила школу и уже готови­лась к вступительным экзаменам в университет.

Сережка Дробов изнасиловал Танечку в день ее шест­надцатилетия.

Он собирался сделать это давно.

И каждый раз, когда он холодными вонючими ночами, наполненными ритмичным скрипом материнской крова­ти, лежа на полу на засаленном лоскутном одеяле, плани­ровал это первое в своей жизни преступление, сладкая ис­тома разливалась по телу, а в затылке поселялась тупая, но­ющая боль...

Он подстерег Танечку, когда она возвращалась после сдачи последнего экзамена, — шла с безмятежной улыбкой на губах и что-то весело напевала.

Он ждал ее долго, куря папиросы-«гвоздики» одну за другой.

Дождался, весь дрожа не столько от возбуждения, сколько от давней ненависти, схватил ее сзади одной рукой за горло, другой зажал старой брезентовой рукавицей рот, чтоб не закричала, а рукавица, чтоб не укусила, и пота­щил в предусмотрительно открытую дверь сарая.

Экзамен кончился поздно, во дворе никого не было. Может еще и потому, что накрапывал мелкий дождь, было ветрено, — ни для игры детской, ни для пересудов стари­ковских на скамейке.

А у окон, выходящих во двор, привычки сидеть ни у кого не было.

Никто не видел.

А может, кто и видел, промолчал.

Кому охота с бугаем связываться? Тем более мать хоть и на никчемной должности, а все ж в милиции. А Таня, что Таня? Кому она родня?

Втолкнув Танечку в сарай, приятно пахнущий сырым деревом, он бросил ее на мягкие опилки в углу, нагнулся, тыльной стороной ладони ударил по лицу, и раз, и два...

Она закрыла лицо руками. Он схватил их, заломил, свя­зал веревкой, закатал юбочку, рванул на себя трусики...

Танечка дрожала крупной дрожью. Но не билась, не вы­рывалась.

И это отсутствие сопротивления, ощущение ужаса, ис­ходящее в эти минуты от Танечки, привели к тому, что вме­сто сладкой истомы в теле Дробова появилась боль, а эрек­ция пропала.

В раздражении от своей неудачи, чувствуя, как нена­висть к Тане, уюту, чистоте, в которых она жила, перепол­няет его, Дробов, не сдерживая бешенства, бил и бил ладо­нями по щекам Танечки.

Потом сполз с нее, рука наткнулась на что-то холодное, скользкое.

Пустая бутылка... Не очень сознавая, что он делает, и пытаясь лишь найти выход своей злобе, Дробов раздвинул ноги Танечки и стал медленно проталкивать туда горлови­ну бутылки.

Танечка вскрикнула, и тело ее обмякло...

Девочку к утру нашли мать и тетка: всю ночь бродили они между университетом и домом — это пять кварталов сравнительно небольшого областного города... Обыскали все закоулочки, пока не услышали, обессилев от поисков, под утро в своем дворе приглушенные стоны из дровяного сарая.

А к вечеру того же дня, погрузив вещи на грузовичок, уехали на другой конец города, невыгодно обменяв две светлые комнаты на одну темную...

Соседи обратили внимание на то, что мать и тетка в одну ночь состарились, саму же Танечку вели к машине под руки, и шла она с трудом. В милицию они обращаться побоялись. Был тут и страх многих десятилетий преследуе­мой «органами» семьи, и уже современное понимание того факта, что, пользуясь своими, пусть и на нижнем этаже власти, связями в милиции, мать Дробова сына из-под за­кона все равно выскребет. Так и ушла эта семья из жизни Дробова, оставив после себя странное ощущение пустоты и раздражения.

Дробов весь день прятался за больничным городком, в старом дровяном сарае психбольницы. А когда пришел че­рез сутки, в соседних комнатах жила семья старшего конт­ролера местной тюрьмы — пятеро ребятишек мал мала меньше. Они давно искали обмен, а тут вот так повезло — одну комнатенку обменяли сразу на две...

Старший контролер тюрьмы оказался человеком не­пьющим и строгим. Пьянки в «прихожей» в одночасье пре­кратились. И с милиционерами (были они в основном сер­жантами, контролер же — младшим лейтенантом) Ульяне, а затем и Нинке теперь приходилось встречаться в сарае.

Дробов сильно переживал первое время.

Но Танечку ему жалко не было. Страх, что арестуют за насилие, быстро прошел. Понял, что побоялись дворяноч­ки жаловаться. Печалило его, что не получился из него на­стоящий мужчина. И злоба ко всем — к мужикам — за то, что у них получается, к женщинам, — за то, что не может он их, оказывается, «употребить» так, как надо, — все копи­лась и копилась.

И когда в затылке стало ломить уж очень сильно, Дробов решил повторить свой опыт с дворовой оторвой Валькой.

Затащил ее в дровянник за больничным городком, возле психбольницы, — туда, боясь психов, мало кто ходил, — побил для порядка по лицу, задрал юбку и растерялся, не обнаружив трусиков.

Но в ту же секунду удивление сменилось еще большим — он вдруг ощутил приятное, но постыдное истечение спер­мы. Злобы стало еще больше. Ее стало так много, что де­вать некуда.

Что-то надо было делать. Но не к врачу же идти.

И Дробов придумал. Предложил дворовым пацанам, когда будут играть в «казаки-разбойники», затащить ка­кую-нибудь деваху на лодочную станцию.

Станция была давно заброшена, лодки разворованы или сгнили, и две комнатки, сбитые из досок, использова­лись для свиданий и иных человеческих потребностей.

Собрались играть человек пятнадцать, девчонки и маль­чишки разных возрастов с трех соседствующих дворов. Сразу в их «бредень» попала тихая и медлительная — как в мысли, так и в движениях Настя. Отнеслась она к факту пленения без ужаса: думала, что это входит в правила игры.

Пока она сообразила, что с нею делают, юбка ее была завернута ей на голову...

Двое мальчишек держали ее за руки и за ноги, над своим лицом она почувствовала табачное дыхание Дробова.

На этот раз у него обошлось без позора.

Казалось бы, должно было у него остаться хоть какое-то чувство благодарности к этой тощенькой тринадцатилет­ней девчонке.

Но нет... Только злоба. Хотя и меньшая, чем тогда — к Танечке.

— Ей, пацаны, кто еще хочет? — презрительно спросил Дробов молодняк.

Но те, испуганные и притихшие от содеянного при них и, как ни крути, с их участием, готовности продолжить дело вожака не выявили.

Разошлись, будучи уверены, что, хотя и совершили они большую проказу, но не преступление же...

Однако мать Насти была иного мнения. Она быстро провела «дознание» и выяснила имена всех участвовавших в «деле». Так что свидетелей совершенного Дробовым насилия нашлось человек семь. И своих родителей, и милиции эти свидетели боялись в ту минуту больше, чем Дробова.

Из всей компании шестнадцать лет было только ему, да и насильником, по сути дела, был он один.

И в колонию пошел один Дробов.

Остальных «приписали» к детской комнате милиции.

По рассказам бывалых людей Дробов знал, что насиль­ников в колониях и тюрьмах презирают, особенно тех, кто насиловал малолеток. И потому сильно боялся, как бы его сразу не «опустили». Но в возрастной колонии, где содер­жались лица, не достигшие 18 лет, таких, как он, оказалось чуть ли не половина. Ну, может, треть. Но все равно он на их фоне не сильно выделялся.

Но вот «прописку» ему миновать было не суждено. А во время «прописки» всегда ведь на слабину проверяют. Не сильно, но уверенно. И уж от самого тебя зависит, опустят тебя во время «прописки», или вывернешься. Меньше шансов у парнишек, физически мало накачанных.

Дробов хоть и был крепок в кости, но мускулы-то нагу­лял много позднее, а тогда был тощ и физически не силен. Так что, когда его попытались еще в КПЗ в первый раз «опустить», царапался и кусался он в страшном отчаянии так, что плюнули на него и, потирая укушенные руки, бро­сили на середине камеры.

— Хрен с тобой, тоже мне, целка-мазурка... Не хочешь, не надо, — отшутились бывалые зеки.

Злоба выручила его и в колонии. Там нападавшие были не сильнее его, но брали числом.

Когда на каждой ноге повисло по два пацана, да по два ухватили каждую руку, заломили их за спину и стали при­гибать, чтоб дать возможность кому-то из лагерной «эли­ты» первому «прописать» новенького...

Когда ему уже спустили штаны и он понял, что то, что сейчас произойдет, будет не концом, а началом кошмара...

Когда его уже пригнули к полу и он явственно различил каждую мелочь — окурки, спички, мусор, плевки...

Он вдруг почувствовал знакомую тупую боль в затылке, ощутил, как злоба накатывает на него, туманя сознание, закрывая кровавой пеленой глаза...

Он вывернулся, укусил одного из державших его, выр­вал руку, сжатую чьей-то не сильной потной ладонью, и ткнул пальцем наугад, да удачно — ощутил мягкую, подда­ющуюся давлению субстанцию, услышал где-то далеко жуткий крик, надавил дальше и ощутил, как под пальцем выскользнуло из орбиты глазное яблоко противника.

Воспользовавшись минутной растерянностью, Дробов рванулся и оказался, хотя и со спущенными штанами, но на свободе.

Правда, свобода эта была относительной.

Ибо вокруг — стены барака, еще дальше — колючка зоны, и рядом пацаны, хотя и напуганные, но, возможно, уже готовые отомстить.

Толпа собралась немаленькая, были среди пацанов и много выше его ростом, сильнее, накачаннее.

Ощерился Дробов, напряг свои хилые мускулы, закру­тился волчонком, кому-то ногой в пах заехал, кому-то в су­толоке отдавил каблуком пальцы.

Остальные отшатнулись от него.

Бешеных и на зоне побаиваются.

Их либо убивают, либо не трогают.

«Мочить» Дробова в тот вечер не стали. А потом как-то незаметно и вовсе за своего приняли. Обошлось. Тем более что на следующий день снова был «этап», и был выбор новой жертвы. За то, что кого-то в драке помял, зла не дер­жали.

Зло держал сам Дробов.

Он не стал искать и наказывать тех, кто его унижал, кто оказался втянут в ту драку им самим.

А вот того пацана, из самых старших и авторитетных, кто, спустив штаны, уже пытался к нему, беспомощному, сзади пристроиться, он легко вычислил.

И во время работы в промзоне, когда тот оказался в опасной близости от большой циркулярной пилы, разде­лывавшей бревна на доски, всего-то чуть-чуть и подтолк­нул его, когда рядом никого не было.

Но руку тому отхватило в момент. А кровь рванула так, что зажимай — не зажимай, все равно, пока поможешь, че­ловек кровью изойдет.

Он, может, и сказал бы, кто его толкнул, да сил не было, губы посинели, и он только шептал этими синими губами:

— Мамка, мамка...

Да и то недолго.

Конечно, посчитали несчастным случаем на производ­стве. ЧП как ЧП... Не более того. А если у пацанов у кого и были подозрения, то он с ними делиться ни с кем не стал. Слишком красноречивым было то, что увидели они в промзоне на пилораме в тот день...

Поняв, что одной злобы может в трудную минуту и не хватить, Дробов стал качаться.

На зоне для малолеток это было повальной модой, об­щим увлечением, так что он особо не выделялся. Однако результаты у всех разные. Кто-то бросал, лишь начав. Кто- то на полпути сходил с дистанции. И лишь редкие пацаны накачивали мышцы грамотно и большого объема. Дело даже не в силе воли: тут важно, виден ли результат. Когда ты качаешься, качаешься, а мышцы все так же невелики в объеме, плоски, то и стимула нет. От чего это зависит, ник­то толком не знал. Но, даже не умея выразить, считали, что тут — гены. Наследственность: если дед или отец был буга­ем, так и ты будешь. А если предки — хлюпики, то качай — не качай, так замухрышкой и останешься.

Дробов отца своего в жизни не видел. Не то что воочию, но даже на фотографии. И, заметив, как с каждым днем все рельефнее становятся мышцы рук, спины, шеи, уверовал в то, что отец его был мужик крепкий.

И это была одна из немногих мыслей, посещавших его голову и не вызывавших озлобленности и раздражения. Если в детстве он ненавидел своего неизвестного отца, то в колонии стал как-то незаметно относиться к нему с сим­патией.

Ну и что, что мать бросил? Такую оторву каждый бро­сит. Хорошо уже то, что отец оказался, скорее всего, мужи­ком крепким.

Крепким стал ко времени выхода из колонии и Дробов.

Когда к репутации «бешеного» добавилась слава «кач­ка», Дробова и вовсе стали обходить стороной.

Его, конечно, побаивались. Но сказать, что сильно ува­жали, было бы явным преувеличением. Не было в Дробове ничего такого, что притягивало бы других, — ни ума, ни образованности, ни особых талантов, ни привлекательной внешности или симпатичных черт характера.

И сколько бы ни уверял себя Дробов — и раньше, до ко­лонии, и там, за черной «колючкой», и потом, на относи­тельной «свободе», что не нуждается он ни в женской люб­ви, ни в мужской дружбе, в глубине души ему конечно же хотелось и того, и другого.

Оказавшись в своеобразном жизненном вакууме, когда человек в поисках признания выбирает себе один из двух путей — умственного или физического совершенствова­ния, Дробов однозначно выбрал второе.

И чем больше он качался, чем больше прибавлялось силы, тем легче было отбирать у слабых и хилых их «пар- чушки» — ибо «качка» требует еды...

Из колонии Дробов вышел с накачанными мышца­ми рук, плечей, спины. Для чего помногу раз поднимал он в положении стоя и лежа разные железяки, собран­ные им в промзоне, — они там валялись в большом изо­билии.

Твердыми стали мышцы. А сердце и раньше мягким не было.

Специальности толковой ему приобрести не довелось. По «малолетке» работал на циркулярной пиле, потом на алюминиевом заводе таскал опоки — не столько для труда, сколько для тренировки. Силы прибавлял.

А ум и душа отдыхали. Дробов не хотел их особенно тре­вожить.

С накачанными мышцами и без головы можно обойтись.

И злоба Дробова отдыхала до поры тоже...

Она дремала в Дробове до той минуты, покуда его кто- нибудь не задирал, что случалось по понятным причинам все реже и реже.

Или пока не попадали на его пути — ну, это уже после колонии — какие-нибудь чистенькие и благополучные людишки, которых он ненавидел так сильно, что мышцы болели.

Один раз он отметелил случайно попавшегося на пути студента, поздним вечером возвращавшегося со свидания. Уж больно он благополучным показался — шел себе в бе­лой рубашке, чистенький, и что-то напевал. Ну, он и дал ему! Завалил, долго и остервенело бил ногами в пах, по почкам. Когда почувствовал, что боль в затылке проходит, перестал. Но студент уже не шевелился. Так и не знал Дро­бов, забил ли он того студента насмерть, или тот оклемал­ся, вылечился.

Как-то незаметно жизнь шла. Колония, свобода, снова колония — уже взрослая — и снова, после короткого срока за кражу, — свобода.

После третьей короткой отсидки он устал. Все так же качал мышцы, не уставая. А душой, или тем, что у него было вместо души, устал.

Устроился слесарем тепловой установки в психболь­ницу.

Стояла психушка в городе как бы на отшибе, на краю областного больничного городка. Сарай-дровяник, где он когда-то потерпел фиаско, его уже не выводил из себя. Ночные поллюции у него давно кончились. И сексуальное наслаждение он давно получал не от женщин, даже не от распространенного в колонии онанизма, а в момент физи­ческого насилия.

Когда он бил, бил, бил — в лицо, в пах, в грудь, по поч­кам неизвестного ему человека, — не важно, мужчину или женщину, — испытывал сладостный оргазм. Но надо было быть осторожным. И он был осторожным.

Казалось, после последней ходки на зону этот мрачно­вато смотрящий исподлобья «качок» действительно завя­зал—ни краж, ни разбойных нападений. Избитые же до полусмерти люди, время от времени привозимые в прием­ный покой горбольницы, не могли связно рассказать, кто и за что на них напал.

Дробов после последней ходки чурался чужих компа­ний. В психушке — понятное дело, друзей много не насо­бираешь. Чужих чурался, а своей компании у Дробова не было. Но он уже сложился для своей компании, сложился как человек банды. Еще до того, как на него вышли братья Ахтаевы.

Банда

Банды складываются по-разному. Иногда у истоков стоит пахан будущей банды, который и подбирает себе кентов по какому-то ему понятному принципу. Например, только тех, с кем сидел, кого лично знает. Или если, ска­жем, во главе будущей банды стоит известный спортсмен, то и своих подельников он в основном отбирает из своего вида спорта — бокса, борьбы, стрельбы и т. д.

Часто банды подбираются по специальностям — есть глава банды, умеющий и любящий стрелять, он подбирает отличного водителя, грамотного взломщика, крепких «бы­ков» для прикрытия.

Банда Ахтаевых складывалась, если так можно выра­зиться, по группе крови.

В ней были изначально братья Ахтаевы. А остальных подбирали в зависимости от готовности пролить чужую кровь.

Ну, и специальность тоже учитывалась.

У Сергея Дробова была репутация качка, душителя, «удава».

Тем и был банде интересен: братья Ахтаевы знанием анатомии и большой физической силой не отличались; Ильдару нанесли 38 ран, пока не посчитали его мертвым.

И то, что он выжил, его счастье.

Банде нужен был человек, учитывая ее будущую специ­ализацию, обладавший большой физической силой и спо­собный в неудобном положении лишить человека жизни, по возможности избежав при этом крови и криков жертвы.

Нужен был душитель.

Дробов на эту роль подходил как никто другой.

Во-первых, он был силен и злобен.

Во-вторых, не желая ходить в «шестерках», не рвался и в паханы. Романа Ахтаева такой расклад устраивал.

— «Жмура» быстро сделать можешь? — спросил он при первой встрече Серегу Дробова.

—А то...

-Чем?

— Чем надо?

— Сзади удавкой?

— Проще простого. Кого?

— Водилу. Есть на тачки хорошие покупатели. Но надо конкретные тачки — заданного цвета, марки. Находим тач­ку, садимся, я — спереди, ты — сзади. Удавку на шею, — и без крови, не испортив обивку выстрелами, берем машину. Как тебе план?

— Нормально.

Технология быстрого лишения жизни владельцев авто­машин была отработана еще на первой «стрелке».

Дробову, мужику хотя и взрывного темперамента, но до поры до времени человеку спокойному, нелюдимому и не­разговорчивому, такой расклад нравился.

Не надо кричать, угрожать, суетиться, не надо махать ножом, сея вокруг брызги крови.

Сдавил горло, отпустил, и «жмур» готов.

И главное — не надо ему, умирающему, в глаза смо­треть.

Страсть как не любил этого дела Сергей Дробов.

Потренировались на свернутом одеяле в брошенной без колес и мотора старой «Волге» возле гаражей. Дробов сел на заднее сиденье с Веней. Роман — на переднее, с води­телем.

Роман приставил «жертве» к горлу заточку, Дробов сза­ди накинул на шею удавку, сдавил. Веня сбоку ударил кас­тетом в правый висок.

— Должно получиться, — удовлетворенно заметил Роман.

— Когда на дело? — нетерпеливо спросил Веня.

— А, копытом бьешь, братан? Скоро, скоро. Есть заказ на черный «ВАЗ». Хех-хе, в рифму вышло. Может, во мне поэт умер?

— Пусть наши враги все умрут, — безапелляционно вдруг проворчал Сергей Дробов.

Роман удивился разговорчивости нового члена банды, но промолчал. Помолчав, заметил:

— Заказ конкретный, нужен черный «ВАЗ». За точность заказа — надбавка.

—А сколько? — не утерпел Веня.

— Это уже мои проблемы, братан. А твоя проблема — бей в висок, чтоб дух вон. Сумеешь?

—Дурное дело нехитрое.

— Э, нет, дурное-то как раз и хитрое.

— Тачку куда ставить будем?

— Опять погоним на Кавказ. Там платят лучше, там и концы в воду.

— До Кавказа еще дойти надо, если своим ходом. А ну как попадемся? — засомневался Дробов.

— Тебе чего бояться? Может, в твоей психушке тебе от­пуск за свой счет не дадут?

— Дадут. У нас работа вредная. Дадут.

— Или ты, братан, боишься ментам в лапы попасть?

— А что? Если возьмут, старый срок дадут и новый при­бавят.

— Не боись, я тебе ксивы мировые выправил. Ни один мент не раскусит.

Вене было чего бояться... Если у Романа и Сереги срока были на зоне отпаханы, у него, у Веньки, срочок на шее висел... По глупости вышло. А иначе и не могло быть. Ума у него с детства не было.

Смерть бомжам и «голубым»

В те месяцы, когда писалась эта книга, в Москве стояли непривычные для ноября морозы. Зиму 1998/99 года вооб­ще обещали холодной. Но чтоб за минус 20 было уже в но­ябре, никто не ожидал. Газеты приносили сообщения о за­мерзших московских бомжах...

Десять лет тому назад зима в одном приволжском горо­де также выдалась на удивление суровой. И то, что бомжи, нищие, побирушки умирали от холода, мало кого удив­ляло.

Город содрогнулся от другого — они умирали от рук убийц.

Одного бездомного старика, побиравшегося у храма, нашли забитым до смерти, старуху, что собирала милосты­ню у «гастронома», нашли в хоздворе магазина забитой но­гами. Инвалида без ноги и одной руки, может, «афганца», а может, просто бедолагу, лишившегося конечностей по пьяному делу, просившего подаяния в центре города, у центрального универмага, рядом с рестораном «Кавказ», нашли с разбитым черепом...

Люди эти были все бессемейные, да друзей близких было у каждого не так уж много. Были такие, что пожалели убитых, но не было таких, кто б решил отомстить, стал бы искать убийц.

Кроме милиции, конечно. Так ей, как говорится, по долгу службы положено.

Когда убили еще троих, милиция свела все возбужден­ные по фактам смерти дела в одно. Тут и прокуратура акти­визировалась. Почерк был один. Все жертвы были жестоко избиты. У всех было перерезано горло. Все жертвы побира­лись. Все собирали свою жатву в достаточных размерах, чтоб хватало на спиртное, курево и немудреную еду.

Тусовались бездомные попрошайки возле заморо­женной стройки торгового центра... Здесь отлеживались, отсыпались, выпивали и закусывали, засыпали и просы­пались. Кому повезло. Некоторые не просыпались. Но ведь должны же быть свидетели, — не на шутку рассерди­лись ребята из горпрокуратуры и местного уголовного ро­зыска.

Логики никакой не выстраивалось. За что убивали? Именно — этих? А не тех или иных? И главное — кто?

За что убивали, выяснили скоро — за деньги. Все тела убитых были обобраны опытными руками уличных маро­деров. А по свидетельствам очевидцев, к вечеру у каждого из убитых набиралось несколько рублей.

К расследованию подключился заместитель прокурора города Валерий Купченко. Сотрудники уголовного розыс­ка ГУВД и прокуратуры начали целенаправленный поиск преступников.

Они ищут преступников, но и те на месте не сидят.

Что ни ночь, то новая жертва.

В дежурную часть Бережковского УВД поступил сиг­нал о том, что в заброшенном доме на седьмом километ­ре пригородного шоссе нашли несколько убитых и, что особенно важно, тяжело раненных бомжей. Раненых, но живых.

Следственно-оперативная группа выехала на место преступления, где обнаружила двух убитых женщин и муж­чину. Всем троим перерезали горло. По словам начальника РУВД Сергея Гущина, накануне вечером двое неизвестных ворвались в этот дом и с ножами и металлическими труба­ми набросились на мирно дремавших и достаточно беспо­мощных в эту минуту людей.

Двое избитых всего лишь до полусмерти через какое-то время смогли говорить.

Сыщики опросили еще два десятка бомжей.

И вскоре выявился круг подозреваемых.

Сложность заключалась в том, что никто из выживших не мог дать сколько-нибудь связного описания. Называли имена, которыми окликали друг друга убийцы, и очень в общих чертах описывали их внешность — молодые, в ко­жаных куртках черных, черных спортивных шапках.

Таких полгорода среди молодежи. Называли два имени: Веня и Вован.

По приметам их все же нашли.

Один из задержанных был 20-летний Вован, Владимир Третьяков из Саратова, сюда приехал на заработки. Был судим в прошлом за грабеж (отобрал машину у автолюбите­ля). Одно время подрабатывал грузчиком на рынке. Здесь и познакомился с будущим подельником.

Его товарищ — Вениамин Ахтаев, учащийся СПТУ. Весь город знал, что именно он забил ногами Толика Веретенникова, ухаживавшего за Валькой Ситниковой, — оба из того же СПТУ. Веня приревновал Толика к Вальке, или Вальку к Толику, это откуда смотреть, да и забил его но­гами. Все знали, а доказать не смогли. Свидетелей не ока­залось.

А тут свидетели нашлись. Инвалидам терять нечего. А жить все равно хочется. Веня же обещал всех под корень извести, если дань платить ему не будут. А если платить, на что же жить?

Так что у инвалидов выбора не было. Они все на Веню и показали. Он убивал. Он ногами топтал. Он горло перере­зывал,

Когда Роман попал на зону, старший брат Александр женился и стал жить своим домом, Веня как с цепи сорвал­ся. Мать для него никогда авторитетом не была. А отец к тому времени уж и помер.

После смерти Толика его все ж из СПТУ исключили. За неуспеваемость. И начал он работать грузчиком на рынке.

Да работа грязная и малоприбыльная. Стал подумывать о более доходном промысле. Выбирать было особо-то не из чего. Рэкет так рэкет.

Но в городе криминальные сферы давно были поделены между бригадами. Отобьешь кусок у «братана», тебе почки отобьют. Такой вот немудреный расчет. Конкуренция тут как бы исключалась сразу.

Надо было искать свое «поле чудес».

И они нашли такую вот «криминальную нишу».

Бомжей, инвалидов, попрошаек и нищенок.

То ли ими местная братва брезговала, то ли считала ме­лочью то, что они зарабатывали: в среднем на каждого в день выходило 5—10 рублей.

А в сумме? Хе-хе, как говорится, надо уметь считать, господа.

Хотя Веня и учился слабо, считать он умел. Если взять часть, с трех десятков бомжей выйдет полторы сотни.

А если взять все?

Выходило, что все взять выгоднее.

Считать-то Веня умел, но только до ста. А так-то он был признан олигофреном с легкой степенью дебильности. Так что сообразить, что будет, когда они убьют всех бомжей и отберут у них все деньги, ума уже не хватало. Как говорит­ся, могли бы доить свою золотую коровку, запугав инвали­дов и стариков до икоты и собирая с них ежедневный уро­жай, еще сто лет. А они решили разбогатеть сразу. Или по крайней мере в короткий срок.

Разбогатеть-то разбогатели, но и засветились.

Словом, взяли их. И — некуда деться, при таком количе­стве свидетелей пришлось им колоться.

Следствие было короткое и беспощадное.

20 мая 1989 года в здание Первомайской постоянной сессии городского суда доставили двух убийц и грабителей. Вене уже исполнилось восемнадцать. Так что грозило ему по всей катушке. И потому он немного нервничал. А когда он нервничал, то голова всегда болела, в ней яснело и она выдумывала самые нетрадиционные ходы. Их процесс уже завершился, и преступников везли в суд для оглашения приговора.

Как позднее установит следствие, побег бандитов из зала суда стал возможным из-за халатности старшего кон­воира прапорщика Сергея Николаева.

При конвоировании преступников в зал суда не был проведен полный досмотр. Кроме того, в момент помеще­ния осужденных в зале суда за металлические ограждения наручники с них были сняты раньше, чем закрыли дверь клетки.

Вениамин Ахтаев, как показало следствие по факту по­бега из зала суда двух опасных преступников, спрятав в одежде заточку, пронес ее в здание райсуда.

Освободившись от наручников, он приставил заточку к горлу прапорщика Николаева и забрал у него пистолет.

Затем бандиты разоружили других охранников и попы­тались бежать на автомобиле.

Милиционеры и собровцы перекрыли им дорогу.

Завязалась перестрелка, в которой погиб и.о. начальни­ка криминальной милиции Приреченского района майор Григорий Желябинский.

Приехавший вместе с ним старший опердежурный ГУВД капитан милиции Александр Сергеев был тяжело ранен.

И тогда группа захвата открыла огонь на поражение.

Владимир Третьяков был убит на месте.

Вениамин Ахтаев был легко ранен и на захваченном у здания суда автомобиле скрылся с места преступления.

Прокуратура возбудила уголовное дело в отношении старшего контролера Сергея Николаева, — ему инкрими­нировалась должностная халатность, повлекшая за собой смерть человека.

Да что толку, хорошего этого человека — Григория Желябинского — не вернешь.

Что касается Вениамина Ахтаева, то его местные сыскари поклялись все же вернуть и снова посадить на скамью подсудимых.

Но странно — не больно-то умный Веня Ахтаев как сквозь землю провалился.

А и то сказать — искали его в городе и его окрестностях, операцию «перехват» сразу же провели, город «закрыли». А он на лодке переправился на баржу и на барже махнул в Ульяновск, только его и видели.

Там его, «выпулившись» из ИТК, и нашел старший брат, и сразу приспособил к делу.

Живой факел

Сергей Дробов и младший брат Веня составили кос­тяк банды, которую создал, выйдя из заключения, Роман Ахтаев.

Фраза сидевшего за убийство бывалого зека, сказанная там, на зоне, Роману запомнилась.

— Следов не оставлять! И самый страшный след — жи­вая жертва или свидетель. Мочить всех, понял, братан, всех! Без жалости: ты их пожалеешь, они тебя — нет.

Банда требовала свое. Это не в одиночку идти на «мок­рушник». Тут думаешь и о себе, и о подельниках.

Роман, казалось, продумал все мелочи. Из украденно­го в автомастерских инструмента сделали заточки, из приобретенного в пригородном селе охотничьего ружья ЗК № 5260 с боеприпасами, — отличный обрез.

Когда братья вышли на Дробова, начали групповые тре­нировки.

Сергей набрасывал воображаемой жертве, скомканной из старого одеяла и ватника на переднем сиденье брошен­ной, без колес, машины, удавку; Роман бил заточкой сбо­ку; Веня добавлял кастетом в висок.

На «кукле» получалось все справно.

— Главное, — пояснял Роман, — действовать синхрон­но. Серега «струнку» накинул, мы с тобой, Веня, сразу бьем в жизненно важные центры. Ты понял, братан, в жизненно важные! Кастетом надо бить в висок, там кость самая тон­кая, а заточкой — в шею и в сердце. А то помнишь, того мента в степи — уж кололи мы его, кололи, а он все не по­мирал. Так там — степь. А на шоссе может и не быть у нас столько времени, чтоб водилу отключить навсегда, превра­тив его в «жмура». Понял?

— Что я, дефективный, что ли, — обижался Веня, про­шедший, увы, унизительный этап обучения в школе для умственно отсталых, или как нынче модно стало говорить, с «замедленным развитием».

Заказ из азербайджанского села Мюридак пришел на «ВАЗ-21061» — желательно черного, даже точнее — цвета мокрого асфальта, в хорошем состоянии.

А коли рынок сбыта обеспечен, чего с делом тянуть.

В ночь с 27 на 28 октября 1989 г. банда, состоявшая из двух братьев Ахтаевых и Сергея Дробова, остановила на Комсомольской площади машину под номером Е 89-92, которой, как потом выяснилось, управлял в тот трагичес­кий для него вечер В. А. Кордин.

Так уж получилось, что не видались бывшие солдаты и сержанты ОБАТО из местечка Талаги, что под Архан­гельском, много лет. Вот интересно устроена человечес­кая память: пока служили, не особенно и дружили. «Де­довщины» жестокой между ними не было — одного года призыва, но опять же кто сержант, кто ефрейтор, а кто и в дембелях — все рядовой. Так что не из одной компании. А оказались снова в родном городе — и вроде друг к другу не тянет. Однако приехал из другого города старый, талагских лет, корешок, и всех собрал на квартире у бывшего сержанта, начальника кислородной станции Вована Голубева. И так душевно посидели, столько смешного вспо­мнили.

— Вот я и говорю, — философствовал чуть захмелевший Володька Лебедев, сидя вальяжно на переднем сиденье шикарной «Волги», на которой в рабочее время Володя Кордин возил большого местного начальника. — Интерес­ная это вещь — человеческая память. Все что плохого было, что спали мало, вкалывали много, и на железнодорожной станции чего-то там разгружали, и наряды на кухне — все забылось. Помнится только хорошее.

— Это точно, — соглашался Кордин, в отличие от друга, трезвый как стеклышко, — с ребятами посидел, а пить за рулем, конечно, не стал. Хорошая работа на улице не валя­ется. — А помнишь, парень в первой автороте был, голосок слабенький, а память... Все песни советских композито­ров знал!

— А оркестр какой создали, вместе с сержантами-дембелями стройбата, один на весь гарнизон. Как он, оркестр этот, на танцах в солдатском клубе играл...

Жаловались старые вояки, сведенные случаем вмес­те, на дороговизну автомобилей, отсутствие запчастей, ворчание жен из-за «кружки пива», выражали недоволь­ство, что охота еще не старым мужикам и приодеться, а де­нег катастрофически не хватает.

А тут и выскочили на проезжую часть два щуплых на вид пацана.

Кордин вроде бы и бровью не повел.

— Слышь, сержант, голосуют, — обратил внимание Ле­бедев.

— Сам вижу.

— Возьмем? Все тебе лишний рубль. А то и пивка в же­лезнодорожном ресторане прикупим. А?

— Зависит, куда ехать.

— Далеко не поедешь?

—Наоборот, далеко только и поеду. Тогда и калым будет солидным. А так, до вокзала или до ресторана на приста­ни, не поеду. Себе дороже.

— А и я бы с тобой. Меня дома никто не ждет. Жена зав­сегда рано ложится, ей вставать до первых петухов. И я б с тобой.

— А что? С корешком спокойнее. А то пошаливать стали. Я имею в виду не у нас в городе, а по России. Во­дил убивают, машины толкают на Кавказе. Промысел. Вдвоем спокойнее. Не, ты, может, и не стал бы брать. Близко — не выгодно, далеко — опасно, — приговаривал ворчливым тоном трезвый Кордин, притормаживая «ВАЗ» у обочины.

— Слышь, командир, до Воротниково не возьмешься подбросить?

— Путь не близкий. На обратную дорогу вряд ли ко­го найду.

— Оплатим в оба конца.

— Двойная плата — это хорошо. А с чего танцуем? — не сдавался Кордин.

Парень с черными, слегка раскосыми глазами, смуглой кожей и шрамиком на чуть выдающейся скуле заверил, что не обидит.

—Только нас не двое. Щас третий, братан старший, по­дойдет.

—Не страшно, салон большой, все трое на заднем сиде­нье уместитесь.

Предложение водителя несколько сбивало разработан­ную членами банды стратегию поведения в салоне.

— А может, подбросим сначала вашего приятеля к нему домой, а потом и рванем налегке по шоссе в сторону дерев­ни? — с надеждой в голосе спросил скуластый.

— Не может. Мы с корешем давно не видались. Погово­рить надо. У вас свой разговор, у меня — свой. А вас, как обещал, в деревню вашу подброшу. О чем базар?

Веня спорить не решился, чтоб не спугнуть водителя: решил дождаться Романа.

Подошел Роман, незаметно выскользнув из ворот сто­явшего вторым от угла старого, довоенной постройки дома.

Он быстро оглядел машину, остался ею доволен, махнул подельникам и сам сел в салон.

— Едем или ждем кого? — напористо спросил он при­сутствующих.

— Хозяин барин, — степенно проговорил Кордин. — Мое дело маленькое.

— Ну и езжай. Тебе сказали, куда? — хрипловатым не­громким голосом сказал Роман.

Что-то в его каркающем хриплом голосе не понрави­лось Кордину. Не столько сам голос, сколько таившаяся в интонации угроза.

Он еще секунду посидел, навалившись грудью на баран­ку, словно сомневаясь, брать ли заказ у таких странно на­стороженных людей, но желание заработать немного денег победило, и он отогнал свои страхи. Резко взял с места и вывел машину на трассу.

Дорога на Воротниково не близкая. О многом можно поговорить.

Однако беседа не клеилась.

Кордин молчал, не сумев прогнать тревогу и сосущее где-то под сердцем чувство непонятной тоски.

Лебедев тоже, словно чего-то испугавшись, или, может, наконец стал действовать алкоголь, молча смотрел на до­рогу, стремительно бросавшуюся под колеса «ВАЗа», а та­кая однообразная картина в сочетании с приличной дозой водки, выпитой с товарищами по армейской службе, неиз­бежно клонит ко сну. Серьезных оснований бороться со сном у него не было, если не считать таким обстоятель­ством некую злую энергию, исходившую от пассажиров, и гнетущую тишину, повисшую в салоне, как только они плотно заняли заднее сиденье.

Так, в тишине, прошло с полчаса.

— Слышь, командир, надо бы привал устроить.

— На предмет? — не сразу понял Кордин.

— Ну, ты недогадливый, командир. Элементарно. Пос­сать надо мужикам, — хохотнул младший из сидевшей на заднем сиденье троицы.

— Гигиеническая остановка, — пытаясь шутить, но все так же с мрачным, неподвижным лицом объявил во­дитель.

Троица пассажиров отошла в одну сторону, чуть углу­бившись в лес с дороги, — а Кордин и Лебедев не рискнули отходить далеко от машины и справили нужду в березняке у самого шоссе.

— Не нравятся мне они, — проговорил Лебедев.

— А нам с ними детей не крестить. Отвезем, «бабки» свои получим, и назад; заброшу тебя к жене под теплый бо­чок, и сам на боковую. Шеф у меня мужчина серьезный, опозданий не любит. Надо выспаться.

Однако спокойно Кордину выспаться в эту ночь не до­велось. Точнее так, беспокойная ночь предстояла Лебеде­ву. А вот Кордину...

Но он был еще жив, еще прикидывал, как он будет этой своей жизнью пользоваться, какие такие планы реализует завтра, через день, через неделю...

А жить-то ему тем временем оставались считанные минуты.

...Наконец все собрались снова в салоне «ВАЗа».

Кордин опустил усталые руки на баранку.

Накрутился за день. Вроде не штангу поднимаешь, а на поворотах так наломаешься, что плечи, локти, кисти рук болят. Казалось бы, ноги у водителя отдыхают. А вы попро­буйте посидеть скрючившись восемь—десять часов. Ко­ленки потом не разгибаются...

Лебедев поуютнее запахнулся в дубленочку, настроился подремать.

Всего несколько минут и побыл на октябрьском ветру, а уж продрог.

Не успел Кордин повернуть ключ зажигания, как почув­ствовал, что ему нечем дышать.

Сидевший позади него Серега Дробов накинул на шею водителя удавку и резко свел руки, перехватил поудобнее, и так же резко развел их.

Кордин захрипел.

Лебедев успел открыть глаза, но увидеть хрипевшего в удавке приятеля уже не успел. Сидевший позади него Рома дважды всадил остро заточенный нож ему в бок и в спину. В бок постарался всадить так, чтоб не попортить дубленочку — Лебедев, начав задремывать, распахнул ее, так что вышло. А вот от удара в спину, конечно, получился разрез, зашивать придется. Жалко, хорошую вещь попортил. Он оглянулся на Дробова. Молодец, аккуратно придушил во­дителя, куртка-«пилот» в целости. Водитель еще хрипит, но против Сереги ни одна шея не устоит, усмехнулся Роман.

Однако Кордин, извиваясь на переднем сиденье, как-то изловчился, вывернулся, и придушить его до смерти у Дро­бова все не выходило.

— Помогите, мать вашу... — хрипло выдавил он. —• Ишь, изгинается, сука...

В салоне было тесно, и додушить Кордина им так и не удалось.

Однако втроем затянули его руки назад, заломили, свя­зали удавкой.

— Так-то он никуда не денется. А и «папа-мама» после удавки твоей не скажет, — хохотнул Веня. — Пусть сидит. Давай его на заднее сиденье, тащи.

Недодушенного водителя бросили кулем на заднее си­денье, обыскали карманы.

— Денег — кот наплакал... Разве это деньги? — разоча­рованно заскулил Веня.

— Тут поважнее денег кое-что есть, — радостно прервал его Роман. Он выбрал из пачки документов одно удостове­рение, высоко поднял его над головой. — Да за эту ксиву сколько ни дай, все мало...

Веня и Дробов подошли ближе, рассматривая в руках старшего Ахтаева удостоверение на право хранения и но­шения охотничьего ружья.

— Помогите, помогите, — раздалось с переднего сиде­нья машины.

Банда резко обернулась, синхронно, не сговариваясь, переглянулась.

— Это что за голос из помойки? — куражась спросил Веня.

— Это второй, кент водителя, ожил, — мрачно резюми­ровал Дробов.

Лебедев, получивший несколько серьезных проникаю­щих ранений, действительно, как ни странно, ожил на пе­реднем сиденье машины, застонал.

Роман сунул удостоверение во внутренний карман кур­тки, дал команду, махнув рукой, вытаскивать раненого Ле­бедева из машины.

Веня и Дробов вытащили как мертвяка еще живого Ле­бедева, вытянули за руки, бросили на обледеневшую, жест­кую землю.

Роман подошел, глянул сверху, равнодушно, без злобы еще пока, ударил с размаху ногой в пах, потом той же но­гой, посильней размахнувшись, как бьют пенальти, — в лицо, с разворотом...

Лебедев затих.

Роман сам, словно не пахан, а рядовой член банды, по­дошел к багажнику, пошарил, нашел то, что искал — кани­стру с бензином.

— А он мне и говорит, — обернувшись к подельникам, словно продолжая давно начатый рассказ, повторил свою излюбленную фразу из заветов опытного рецидивиста: — Главное, говорит, пацан, это когда убиваешь и никого рядом из свидетелей нет, это чтоб мертвяк был нату­ральный.

— Это как? — не понял Веня.

— Учись, пока я жив, — весело захохотал Роман и стал аккуратно поливать бензином лежавшее недвижимо на мерзлой земле тело Лебедева. Похлопал рукой по карманам:

— А спички где?

— В поезде, — в рифму ответил Веня.

— Пошути у меня. Сколько раз говорил тебе, берешь чу­жое — возвращай. В следующий раз возьмешь прикурить и не отдашь, руки оборву...

Злобно матерясь, Роман направился к брату и Дробо­ву, которые, после того как Роман взял из багажника канистру, решили повнимательнее обыскать его и сей­час копошились в нем, рассматривая в полутьме найден­ные вещи.

— Гляди, гляди, — завопил Веня, — братан, ты глянь только, твой «факел» ноги делает. Никак домой намы­лился?

Веня протянул спички брату.

— Держи. Догоняй, а то не поспеешь за ним, ишь как бежит резво, — загоготал довольный шуткой Веня.

Роман выхватил спички, бросился вдогонку. Он, во- первых, любил доводить дело до конца, во-вторых же, как уже отмечалось, приучал себя и банду не оставлять живых свидетелей.

Дробов, оставив и багажник, и гогочущего Вето, и истекающего кровью Кордина, бросился вдогонку за па­ханом.

Да накладка вышла.

То ли Лебедев в состоянии аффекта рванул слишком быстро, умело использовав несколько секунд форы, предо­ставленной коротким замешательством среди бандитов, то ли, напротив, истекая кровью, упал где-то среди кустов гу­стого подлеска и стал в темноте ночи совсем невидимым, а только не нашли они его. Да и ориентацию потеряли — в какую сторону бежал-то? Вроде все кусты и перелески ощупали — нет мужика.

Понуро вернулись к машине...

— А говорил, живых не оставлять? — начал было подна­чивать старшего брата Веня. Да осекся, встретив волчий взгляд Романа.

— А кто виноват, сучок драный? Кто слабо его ударил в висок? У другого давно бы коньки откинул. А кто его но­жом пырял, так, что он, вишь, бегает как олень? Кто? Бей в следующий раз точнее, сопляк. — Роман несильно, но хле­стко ударил брата по губам. У того слезы навернулись на глаза, он обиженно фыркнул, хотел было что-то возразить, но удержался. Знал — с Романом в такие минуты лучше не спорить.

Один Дробов сохранял олимпийское спокойствие.

Он подошел к телу Кордина, накинул ему на голову удавку, заметил:

—Давайте, кенты, хоть этого наверняка кончим, а то, не ровен час, и он сбежит.

Он перевернул стонущего, окровавленного Кордина на живот, так, чтоб ему удобнее было затягивать удавку, по­ставил правую ногу на спину жертвы, потянул удавку.

— Ну, все, кажись, кончается.

Озлобленные неудачей с другой жертвой, братья Ахтаевы бросились к телу умирающего Кордина, набросились на дергающееся в конвульсиях тело, один с ножом, другой с заточкой, и успели, пока он не затих окончательно и на­всегда, нанести каждый по два удара в грудь и сердце.

— Ну, кажись, этого наверняка, — удовлетворенно бро­сил Роман.

Все трое тяжело дышали, сдерживая рвущиеся из груди злость и ярость.

Ударили каждый по мертвому уже телу, как бьют нос­ком ноги по покрышке переднего колеса перед тем как ехать дальше.

— Ну, взяли...

Они взяли за руки-за ноги ставшее вялым и безжизнен­ным тело, все еще тяжело дыша и матерясь, оттащили его в овраг, забросали срезанными ветками.

— Ну, теперь не найдут, — уверенно прошептал Дробов.

— Если только сам не покажешь, — недобро ухмыльнул­ся Роман.

— Как это? — удивился Веня.

— А так, рассказывали мне на зоне, — попадешь под пресс сыскарей, покажешь все, что знаешь.

— Я никогда не покажу, — уверенно заметил Веня.

Забегая вперед, заметим, что показали место, где тлел

труп убитого ими Кордина, все.

Не сговариваясь, каждый в отдельности.

Это смелые они были, когда бесчувственное тело реза­ли. А когда руки за спину в наручниках...

Ну, да это потом...

А пока, уже не думая ни об убитом Кордине, ни об уми­рающем где-то под кустами Лебедеве, почувствовав уже радостную эйфорию, делили трофеи.

На троих вышло немало за один заход.

Потом все эти вещи следователи прокуратуры найдут, обнаружат в домах бандитов, у их родственников и друзей, во время обысков (никто не поспешил сдать подаренные краденые вещи), так что можно теперь точно сказать, во что оценили бандиты убитых ими людей:

— магнитофон «Соната» — 85 р.

— кассеты к нему — 65 р.

—деньги — 120 р.

—джинсовая куртка — 160 р.

— часы марки «Слава» — 60 р.

— флакон одеколона «Цветочный» — 20 р.

— карманные часы «Молния» — 20 р.

— магнитофонная кассета — 4 р.

— бумажник — 3 р.

Они ласково трогали вещи, добытые в «бою», спорили, кому что останется, по-шакальи грызлись между собой, стремясь преувеличить свою роль в банде, в убийстве, доказывая, что именно ему должна принадлежать та или иная вещь.

Когда еще продадут они машину в азербайджанском ауле, когда получат поделенные за нее деньги, — а тут вот — свеженькое, только что отнятое добро. Им так при­ятно обладать: было не твое, а вот уже твое. И надо-то толь­ко и всего — сдавить удавку, ударить ножом, заточкой, пнуть...

Пройдет время, и жадность подведет бандитов. Все эти вещи найдут. И будут они свидетельствовать против трех нелюдей на людском суде. Опознанные родными и друзья­ми Кордина и Лебедева, эти вещи будут свидетельствовать против убийц тогда, когда сами они этого никак ожидать не будут.

Если бы я писал роман, а не строго документальную повесть, то, скорее всего, не решился бы дать этот эпизод. Критики порой и так называют некоторые мои романы, написанные на основе конкретных уголовных дел, крими­нальной фантастикой — уж больно неожиданны и нере­альны некоторые детективные их обстоятельства. Что было бы, если бы в романе я написал, что изрезанный бан­дитами, избитый, истекающий кровью Лебедев выжил?

В первых эпизодах этой повести чудом выжил астрахан­ский милиционер Ильдар, теперь вот Лебедев... Ну, одно чудо, это понятно, а два? Это уже писательская фантазия. Но материалы уголовного дела 21/3027 — вещь совершен­но реальная, не придуманная. И факт сей легко проверить. Все обстоятельства дела, детали, вешдоки, даже обрывки фраз, сказанных тем или иным участником драмы и сохра­ненные протоколами допросов, все говорит о реальности происходящего. Изменены только фамилии и некоторые обстоятельства жизни героев до начала «боевых действий» банды Ахтаевых... Так что читателю придется поверить: Лебедев тоже остался жив.

Тяжело раненый, — медики потом насчитают множе­ство ранений, от которых он по всем показаниям должен был умереть, — он остался жив.

Он останется жив и выступит на процессе свидетелем обвинения.

Самые обыкновенные, казалось бы, люди — и Ильдар, и Лебедев. Не герои. И выжили они не во имя какой-то высо­кой цели. Просто мы и сами не всегда знаем, какой огром­ной силой, жаждой жизни обладает человеческий орга­низм.

Обычные люди. Обычная жажда жизни. И стремление вернуться к своим женам, детям, родителям. Извечные ин­стинкты человеческие. Какая в них сила... Поразительно. Судите сами:

«В теле Лебедева обнаружена колото-резаная рана жи­вота с повреждениями печени, ранение квалифицируется как опасное для жизни. Обнаружена также колото-резаная рана грудной клетки справа в области 7-го ребра непрони­кающего характера. Все тело покрыто многочисленными ссадинами, ушибами, синее от гематом...»

Ему б умирать, а он жил.

Где прошел, где прополз несколько километров по лесу, добрался до деревни, постучал в ближайшее окно.

К окошку прильнуло бородатое лицо мужика средних лет.

— Тебе чего, парень? Поздновато уж в гости ходить.

— Помоги, слышь, друг. Порезали меня сильно. Вот-вот отключусь, а сознание потеряю, весь кровью изойду. Меня б перевязать, да «скорую» вызвать.

— Ишь ты, и впрямь весь в крови, — распахнул, не бо­ясь, в холодную октябрьскую ночь окно селянин. — Стой там, сейчас выйду.

Помог взобраться по ступенькам, уложил на постель, наскоро перевязал раны живота и груди, дал напиться. Но лишь глоток. Не знал, какая рана, а от отца, ветерана, слы­хал, что при ранениях живота пить нельзя давать. Да хоро­шо, раненый сознание потерял, ничего уж не просил. Но жил. Так что не похоронную команду вызывать надо было, а врача. Рана в груди пугала больше — кто ее знает, что за­дела. Может, и сердце или кровеносные важные сосуды. Но, судя по тому, что кровь, а ее, должно быть, за время пути, где на карачках, где ползком, потеряно немало, зна­чит, либо лишь вяло текла, — ранения не так серьезны, как казалось, либо уж вся кровь вышла. Кто судьей возьмется быть? Ясно, что не бригадир полеводческой бригады. Вра­ча надо, врача.

Оставив притихшего Лебедева, селянин бросился в кол­хозное правление — это тоже бежать в темноте с километр. Там телефон, на счастье, был. Оттуда он «скорую» из горо­да и вызвал.

— Свидетель Абрамкин, расскажите суду обстоятель­ства интересующего нас дела. Итак, что произошло в ночь на 28 октября?

— В ночь на 28 октября я спал, жена уехала к матери в соседнее село, с ребятишками. Я был в избе один. Может, если б семья, и побоялся бы открыть, а так — рисковал со­бой. А мужик я крепкий.

— Свидетель, вы не о себе, а об обстоятельствах дела.

— Так я и говорю об обстоятельствах. А обстоятельства были такие. Покурил я и прилег: темно уж на дворе. Слы­шу, будто кто скребется в стекло.

— Ставни были открыты?

— Ставни? Конечно. А окна были закрыты. Холодно уж. Октябрь. Я к окну. А там за окном — человеческое лицо ок­ровавленное.

—Дальше? Каковы были ваши действия?

— А какие тут могут быть действия, гражданин судья? Человек помирает, помогать надо.

— Что он вам сказал, когда увидел?

— Да что-то вроде «пусти, меня зарезали, умираю, за­мерзаю, спаси Христа ради», — вот так вот, вроде этого.

— И что вы сделали?

— Я вышел на улицу. А он уж лежит. Сознание потерял.

— И что дальше?

— Дальше я его поднял, на себе в избу втащил, уложил, а сам побежал в колхозное правление.

— Зачем?

— Так «скорую» вызвать... Телефон только там и есть.

— «Скорая» когда пришла?

—Я так полагаю, через час; да тут быстрее и не добрать­ся. Тем более, немного поплутали они, не сразу нашли, где к нашей деревне сворачивать с шоссе.

— Пока врачи не приехали, Лебедев приходил в со­знание?

— А как нет? Приходил.

— Что-нибудь говорил?

— Твердил одно: бандиты нас порезали, моего кореш­ка, говорит, насмерть убили, и меня хотели убить, да я спасся.

— Что-нибудь странное вы замечали за Лебедевым?

—А как не заметить? Я еще когда в избу его волок, заме­тил — бензином от него, извиняюсь, сильно воняет. Уди­вился еще тогда — с чего бы?

— Он не говорил, «с чего»?

— Да я думал тогда, что он бредит. Шептал: «Сжечь меня хотели, суки». Я извиняюсь, конечно.

— Что еще заметили?

— Когда я с него его одежду, пропитанную бензином, грязную да мокрую снял, то увидал кровоточащие раны, которые и перевязал как мог.

— А что сделали с одеждой Лебедева?

— Как положено, передал следователю прокуратуры.

Так что у прокуратуры, возбудившей дело по факту

убийства и покушения на убийство с хищением автомоби­ля и ряда других предметов, принадлежавших жертве и по­терпевшему, было уже достаточно улик.

Тем более, что нашлись потом и все похищенные вещи, даже декоративная головка с рычага переключения пере­дач с фотографией обнаженной женщины, лично и соб­ственноручно, по показаниям свидетелей, сделанная Кординым.

Следователь прокуратуры вспоминает...

«Интересно у меня с этой бандой получилось, — словно судьба меня на нее выводила и выводила. И главное — я был первым, кто начал расследование совершенных ею преступлений. И последним, по сути дела, кто этим зани­мался. А в промежутке столько крови, столько крови...»

Коржев Михаил Николаевич, следователь. В органах прокуратуры не первый год... Так уж случилось, что с само­го начала специализировался на раскрытии изнасилова­ний и убийств.

По «делу братьев Ахтаевых» начал работать в 1989 году.

«Я тогда служил следователем районной прокуратуры в Кирове. Поскольку районные следователи дежурят раз в неделю, то в день дежурства выезжают на все убийства. Порядок такой. Но вот ведь случилось, что не на одно даже, на несколько убийств, совершенных в нашем регио­не, из тех, что сегодня проходят по «делу Ахтаевых», выез­жал именно я...»

Бывают же такие совпадения.

«Можно пошутить, что в этом был их самый главный стратегический просчет. Убивали бы где-нибудь в другой области, может, и сошло бы с рук. А тут один и тот же сле­дователь попался. Дело, конечно, не во мне. Любой про­фессионал, попади в его руки разные ниточки одного дела, непременно раскрутит весь клубок.

Так что, конечно, судьба, что мне довелось раскручи­вать всю цепочку совершенных ими убийств потом, по­зднее, уже в качестве фактического руководителя группы, и довести дело до суда. А можно и сказать — закономер­ность.

Однако тогда, в тот день, когда вызвали меня как де­журного следователя прокуратуры «на труп», было не до смеха...

И не то, чтобы мертвое тело было в новинку. Всякое за время работы на следствии повидал... Просто, как бы это объяснить...

Представьте себе: хороший, чистый, русский провин­циальный город. И везде — хорошие люди, и в обкоме-гор- коме, и в милиции-прокуратуре. Взяток не берут, с насе­лением по-человечески. Продавцы в магазинах если и воруют, то в меру. Патриархальные нравы. Учителя, ху­дожники, музыканты местные — такие, знаете ли, русские провинциальные интеллигенты-бессребреники... И кон­церты шефские, и выставки со свободным входом. Учителя вечера русской поэзии проводят. Библиотекари каждого читателя в лицо знают, и не только, что он уже прочитал, но и то, что прочитать должен.

И погода такая спокойная у нас... Зима — так зима. Сне­жок падает, легкий морозец. А и летом тоже без особой жары.

Вы понимаете, о чем я? У нас все в меру... гармонично как-то.

Ну, живые люди, всякое бывает.

И убийства бывали. Но все больше на бытовой почве, по пьянке. Значительно реже — из хулиганских побуждений, в драке. Но уж убили — так убили. Как говорится, ногами лежачего не бьют. А тут... Страшно вспомнить, во что убий­цы тот первый из увиденных мной после «работы» банды Ахтаевых труп превратили...

Для нашего хорошего, русского провинциального (с гордостью, не с уничижением слово это произношу) горо­да убийство с особой жестокостью — событие громкое. Сенсация.

Кто?

Ну, прокуратура, милиция перебирает версии, прикла­дывает к схеме убийства биографии бывших наших нару­шителей, рецидивистов, отсидевших свое и вернувшихся на родину озлобленными и школу криминальную прошед­шими...

Действовала банда. Скорее всего — банда. А у нас ни­чего на такое стойкое криминальное сообщество в 1989 году не просматривалось.

Я тогда на место происшествия выехал как дежурный прокурор. Расследовали уже другие люди. Но память у меня всегда хорошая была. И вот запомнились все обстоя­тельства дела, подробности места происшествия, характер ранений, более того, даже планы следствия. Успел позна­комиться со следственными версиями, предположениями сыскарей милицейских по поиску преступников. И при хо­рошей памяти, даже спустя порядочное время, удержал в голове разные мелкие подробности, замеченные при ос­мотре мест происшествия... Маленькие камешки, кото­рые, если доведется это дело расследовать, и будут месяц за месяцем складываться в одну большую, осмысленную мо­заику, помогая искать единственно верное решение.

Ну, было страшное убийство... Идет по нему след­ствие... Меня вроде как это и не касается. У меня другие поручения.

А банда тем временем гуляет по России, оставляя после себя кровавые следы, да вот сыскари никак след не возьмут. Одни версии и догадки. А главное, каждое убий­ство, совершенное в разных городах и пригородах, рас­сматривается, анализируется, расследуется отдельно от Других.

И преступников разные следователи и сыскари ищут разные. Чтобы понять главное, что привело бы к успеху в расследовании этого дела, нужен был качественный сдвиг.

И вот летом 1990 года перешел я на работу в аппарат Кировской областной прокуратуры. И первое дело, кото­рое мне дали расследовать уже в новом качестве, на облас­тном, так сказать, уровне, было дело о нераскрытом убий­стве с особой жестокостью.

Собственно, мне его тогда даже не поручили официаль­но вести, а дали, как говорится, на подмену. Знаете, как актера в театре вводят в уже готовый спектакль: и слова плохо знаешь, и режиссерские гениальные замечания на протяжении всего репетиционного цикла слушал не ты, а другой, и с партнерами никакой поначалу системы контак­тов. Нуда, я заядлый театрал и книгочей: мы с женой, пока детишки не пошли, ни одной премьеры в театре русской драмы не пропускали. Да ничего, дети имеют тенденцию быстро расти. Подрастут, уже все вместе будем ходить на премьеры.

Так о чем я? О вхождении в дело. Если ты его совсем не знал, — и времени много надо, и усилий.

Товарищ, который уже полгода вел это дело от област­ной прокуратуры, уходил в отпуск, чтоб дело не застаива­лось, его мне и подбросили. Молодой, пусть покопается. Может, что и раскопает. И главное — никто, естественно, не знал, не помнил, что я именно тот дежурный следова­тель райпрокуратуры, который в свое дежурство полгода назад на это самое убийство с особой жестокостью вы­езжал.

Надо сказать, в облпрокуратуре безнадежным это дело не считалось. Но и следственные версии пока что никуда конкретно не привели, ни на кого не вывели.

А у меня, между прочим, даром, что молодой, уже к тому времени в производстве было восемь дел, разных по труд­ности и вероятности довести их до суда. Но ведь — во­семь... Только представьте: восемь раз в день подумай-ка о разных преступлениях, ум за разум зайдет.

А с другой стороны, когда обо всех восьми думаешь, не­вольно какие-то сопоставления имеют место.

Так ведь?

А, думаю, чем черт не шутит — всех рецидивистов мне не охватить, а уж тех, кто по моим восьми делам проходит, даже если и вовсе далеко его преступление лежит от этого убийства, я поспрашаю... Вдруг кто и расколется? Расчет, конечно, романтический. Но другого на тот момент я ни­чего не придумал. Все обстоятельства помнил, а с чего на­чать, не знал...

И надо сказать, что среди восьми дел было у меня дело об изнасиловании некоей гражданки Гусевой ее другом, и, судя по всему, давним ее сожителем. Дело, по внешнему рисунку, тухлое. Доказать можно, но очень трудно. Если свидетелей факта насилия нет, то, как говорят юристы, «слово против слова». Он говорит — по обоюдному согла­сию, она — имело место насилие. Может, она мстит, мо­жет, он врет.

Ну, дай, думаю, поговорю с подследственными по ду­шам, и, как учили на криминалистическом семинаре, сде­лаю вид, что следствие располагает сведениями о более серьезных преступлениях, совершенных этим гражда­нином.

А надо сказать, что парень этот, работавший официаль­но истопником в местной психбольнице, уже имел судимо­сти. С одной стороны, это плохо — рецидивисты упрямо на следствии «не колются», даже когда следствие припирает их доказательствами к стенке. С другой стороны, «покупа­ются» даже чаще, чем новички. Опять же знают, что и поторговаться можно попробовать. Ты следователю «сли­ваешь» информацию по интересующему его делу, а он мо­жет представить тебя суду в более приличном виде, а если разговор в самом начале, то и оформить явку с по­винной.

Фамилия этого страстного молодого человека была Дробов.

Сергей Дробов... Личность, надо сказать, малопривле­кательная. Ну, готовлюсь я к первому допросу этого Дро­бова, в котором намереваюсь расставить ему сети. Попа­дет — значит, судьба ему такая. Не попадет — значит или невиновен, или дальше искать надо.

Да, вот насчет «дальше искать». Разрозненных сведений о некоей банде, совершающей убийства с особой жестоко­стью, в прокуратуре было накоплено немало. Просто ка­мешки в мозаику пока не легли.

Опера уже выходили на ее след, следователи прокурату­ры уже обсуждали резко сократившееся число версий. И рано или поздно, конечно, на них вышли бы. Но тут ведь так: «поздно» это значит еще гора трупов. А чтоб «рань­ше» — надо еще голову поломать...

Не буду тут приводить наш с Сергеем Дробовым дол­гий и утомительный диалог, в котором для него было расставлено множество ловушек. В некоторые из них он попал. От чего-то из болезненного самолюбия не смог от­казаться, что-то вынужден был признать, руководствуясь принятыми у воров-рецидивистов правилами, но факт — попал...

Попал, как говорится, на «момент истины».

А дальше уж было технической задачей раскрутить его до конца. Надо сказать, человек он мрачный, нелюдимый, я бы даже сказал, закомплексованный. С такими преступ­никами вести диалог-бой и трудно, и легко.

Знаете, в борьбе есть прием, когда вы в момент атаки противника используете при контрприеме активность дви­жения и вес противника. Ну, чтоб понятнее, условно гово­ря, на вас идет здоровый амбал, замахнулся, движется на вас в расчете, что будет противодействие, оборона, а вы, применив контрприем, не просто резко уходите в сторону, а еще и помогаете противнику как бы продолжить движе­ние. Ясна моя мысль? В этом случае вес и агрессивность вашего противника ему не на пользу, а во вред. Чем тяже­лее и энергичнее он в бою, тем скорее он промажет и упа­дет, взятый «на прием».

Дробов был насторожен, агрессивен, опытен. И, как это ни парадоксально, на этом и погорел.

Я сознательно на общие рассуждения разговор перево­жу. Потому что, если я все свои следовательские «покупки» здесь вам расскажу, мне при расследовании очередного дела нечего будет противнику противопоставить. Он уж про рассказанную мной историю знать будет.

Так что не обессудьте, я сразу к концу этой микроисто­рии: раскололся Дробов. И неожиданно дал следствию по­казания, которые и помогли оперативникам выйти на след банды. Конечно, и так бы вышли, но благодаря пока­заниям Дробова сделали это значительно раньше.

Дробов выложил имена членов банды, назвал ряд совер­шенных ими преступлений, ранее не попавших в поле зре­ния следствия.

Конечно, не сразу сдался Серега Дробов.

И вот, честно говоря, мне до сих пор не совсем ясно, — случайно попался Дробов на изнасиловании или нарочно решил «подсесть» по более легкой статье, скрыться в каме­ре и затем в зоне от «расстрельной» статьи за убийство... Учитывая характер подследственного, его хитрость и оз­лобленность, и факт наличия ранее «любовной» связи с гражданкой, заявившей, что он ее изнасиловал, налицо, как говорится, сговор в криминальных целях, то есть в целях сокрытия преступления более тяжкого за менее тяжким.

Арест Дробов воспринял очень спокойно, на допросе держался уверенно. Для приличия поначалу отказывался, а на очной ставке с Натальей якобы раскололся и дал при­знательные показания.

Ну, что? Закрывай дело, пиши обвинительное заключе­ние и передавай его в суд. Но Дробов все-таки попался...»

— Так, Дробов? Готов, как говорится, понести суровое наказание?

— А что ж, гражданин следователь, коли приперли к стенке, то как бы не хотелось идти на нары, а придется.

— На нары тоже загреметь можно по-разному.

— Не понял?

— Можно на один срок, можно на другой, а можно и на «вышку» пойти.

— Нет такого закона, чтоб за изнасилование — вышку. Тем более что вопрос тут тонкий. Это было даже не изнаси­лование, а преодоление легкого сопротивления. На грани добровольной сдачи.

— Я имею в виду не Наталью, которая свою роль сыгра­ла. Давайте восстановим обстоятельства той страшной ночи в подробностях, в мелочах.

— Ну, значит, пришел я к ней вечером, часов в одиннад­цать, принес «пузырь» «Кагора» и конфет россыпью, вы­пили по стакану...

— И тут вы, Дробов, накинули жертве на шею свою удавку...

— Вы про что, гражданин следователь? Какая удавка? Я накинул ей на шею шаль, что на рынке купил. По­дарок.

—А что бы мог рассказать человек, которому вы не шаль на шею, а удавку набросили?.. Если бы он смог загово­рить? А?

— Да нет... Не может того быть... Не сможет он заго­ворить.

—А почему?

— Так... Это... Умер он.

-Кто?

— Так человек этот...

— Которому вы удавку на шею набросили и задушили?

— Нет, не душил я. Это они ножами, заточками, касте­тами... Потом он...

-Кто?

— Ну, Роман, облил бензином и поджег... Я сам видел, как он горел... Как бежал к лесу, весь полыхая пламенем... Нет, не мог он выжить...

—А если мог? Если он сейчас уже поправляется? И ско­ро я смогу провести очную ставку? И он покажет, что именно вы душили его удавкой?

— Нет... Нет, не было этого. Изнасиловал — да, при­знаю. Чего вам еще надо? Признал человек свою вину. Так вот он я — сажайте меня!

— Посадим, но ненадолго: сколько там придется сидеть до суда. И потом — после суда, пока к вам не применят высшую меру наказания. Я, конечно, не судья. Но думаю, что прокурор потребует вам и Роману смертной каз­ни. Если...

— Если? Если что?

— Если вы в ходе расследования этого и других совер­шенных вами и вашими подельниками преступлений не начнете сотрудничать со следствием. Поймите, Дро­бов, вы крепко вляпались. Это вам не драки, не кражи и даже не изнасилования. Это совершение ряда убийств в корыстных целях, целях завладения чужим имуществом, в составе группы, с особой жестокостью. Это — смерть, Дробов.

— Так я не отказываюсь, это, от сотрудничества... Так, гражданин следователь... Я ж просто подчинялся... Это Ро­ман приказывал... Они с Венькой, младшим братом, и уби­вали... А я что. Накинул, это, удавку...

— Вот и на вас накинут удавку и... Вы помните, что было с вашими жертвами, когда на их шеи накидыва­ли удавки? Они хрипели, кричали, просили о помощи? Или не получалось крика, не могли вырваться из поси­невших губ слова, и они просто умирали, быстро и мучи­тельно?

— Да нет, не так. Нет! Не получалось у меня быстро.

— Вы, вроде, не слабый человек, качаетесь?

— Качаюсь. А сноровки не хватает. Так что накиды­вал — да, мучения, как вы говорите, жертвам причинял, — да. Но это другая статья, я не юрист, но я знаю! Не убийство это. Умирали те, наши жертвы, от ударов ножом и заточ­кой... Это Рома и Веня убивали. А я только душил...

— Только душил... Ну, если вы только душили, и смерт­ной казни вам бояться не надо... кстати, смертная казнь че­рез повешение у нас в стране не применяется. А жаль... Но расстрел тоже вещь неприятная. И главное, сделаете сей­час ошибку, не будете до конца искренни, исправить по­том что-то будет уже невозможно. С того света не возвра­щаются, так что давайте, давайте, рассказывайте. И не спе­шите, подробности меня интересуют, подробности. Да не того, как вы по предварительному сговору якобы изнаси­ловали Наталью, а подробности: как убивали в сосновом лесу владельца автомашины ВАЗ и его товарища...

— Так, значит...

— Ничего не значит. Убивали, да одного не убили. Он вас узнает, можете не сомневаться.

—Да я готов, готов. Гражданин следователь. Я — чисто­сердечно! Это они...

«Словом, дал Дробов исчерпывающие показания по со­бытию преступления. Припертый собранными мной к тому времени доказательствами изложил все, что знал, очень близко к действительности. Очень близко пото­му, что когда он вынужден был ввести в свой рассказ брать­ев Ахтаевых, на них и стал валить основную вину в убийстве».

А вина-то делилась на всех...

Следователь прокуратуры размышляет

Михаил Коржев, следователь Кировской областной прокуратуры по особо важным делам, уже привык возвра­щаться с работы в темноте.

Во-первых, поздней осенью и зимой рано темнеет, во- вторых, пораньше с работы не сбежишь, не та служба. Ему даже смешно себе представить, как вот он подойдет, ска­жем, за час до окончания рабочего дня, и как какой-нибудь бухгалтер «отпросится» у начальства. Дескать, надо в поли­клинику или дочку из детсада забрать, жена не может, у нее парикмахерская, или еще что-нибудь, вроде того, что ему надо на концерт или в театр пораньше, надо домой, надо в магазины или на тренировку...

И такая это хреноватая служба, что себе не принад­лежишь.

И такая это замечательная работа, что понимаешь, для чего на этой земле небо коптишь, хлеб жуешь, для чего живешь.

Для того, чтобы другие люди как раз и могли жить нор­мально — ходить в театры, на концерты и не бояться, что по дороге домой их ограбят; бегать на тренировки, не ду­мая о том, что в это время какие-то отморозки перевернут верх дном твою квартиру; навещать с женой тещу, пока дочь сама возвращается из детсадика, и не бояться, что на нее нападут подонки-насильники.

Очистить родной город хотя бы от уличной преступнос­ти — воров, грабителей, разбойников, насильников, хули­ганов — в этом и есть смысл жизни и счастье.

В последнее время Михаил задумывался и о том, что хо­рошо бы очистить город и от взяточников, коррупционе­ров, мастеров хозяйственных преступлений и банковских афер. Но понимал, что каждый должен заниматься своим делом.

У него вот неплохо получилось «жуликов» ловить, тех, кто совершил преступления против личности. Такая вот у него специализация образовалась. Вот и ладно — он бу­дет делать свое дело, а его товарищи свое. И все будет хо­рошо.

Он шел пешком домой из облпрокуратуры и размышлял и о смысле жизни, и о будущем. Вот дочь рисует неплохо, может, и образуется со временем из нее художница. И о деле, которым занимался перед самым уходом с работы, думал. Дел-то у него в производстве, как и у каждого «важняка», навалом. Но это его главное дело.

Убийство явно совершено группой людей, вооружен­ных холодным оружием. Убили с особой жестокостью. Вроде бы, его опыт показывал — так убивают предателей, членов банды, совершивших позорящий уголовника за­конного поступок. Когда идут на «мокрое дело» ради нажи­вы, нет смысла убивать с таким количеством ножевых ранений. Страшные гематомы, покрывавшие тело уби­того, тоже говорили за то, что убивали в состоянии аффек­та, ненависти, страшной злобы, пинали даже ногами. Ну, экспертиза обозначит как удары тупыми предметами. Но скорее всего — ногами. Били и били по уже мертвому телу.

И, что интересно, следы старательно оставлены так, чтобы было впечатление, что орудовал один человек.

Ну, да это, как говорится, семечки для опытного крими­налиста. Пал Палыч, эксперт-криминалист облпрокуратуры, первым, кажется, предположил:

— Убивала банда. А старались изобразить, что убивал один.

Дома уже ждала Валентина. Вкусный, чуть сладковатый запах картошки, жареной на сковороде с вареной колбасой и репчатым лучком на подсолнечном масле, ударил в нозд­ри уже в прихожей, сразу, как открыл дверь.

Да некогда принюхиваться было. Теплый, пушистый, ласковый клубочек с разбегу уперся в ноги. Он поднял теп­лое тельце дочери, поцеловал в зажмуренное от восторга личико.

— У нас все в порядке?

— У нас все в порядке! — торжественно заверила дочь, глядя на лицо отца распахнутыми от счастья глазами.

— Ни с кем в садике не ссорилась?

— В меня Васька Корнеев влюбился.

—Так уж и влюбился? Признался, что ли?

— Нет, еще не признался, а когда гуляли во дворе с Ма­рией Павловной и с группой, он меня толкнул.

— И ты сделала вывод, что он влюблен?

— Конечно, папуля, он же только меня толкнул.

— Нам бы, следователям, вашу логику, мы бы все пре­ступления давно пораскрывали.

Дочь почувствовала — как всегда сразу — усталость и напряжение отца, спросила, жалостливо заглядывая в его глаза:

— Не получается?

— Не получается пока, доченька. Но обязательно полу­чится.

— Ты только не опускай руки, — посоветовала дочь. — У меня так тоже один раз было. Мы из разных кусочков кар­тину собирали. Ну, у каждого такая гора кусочков, на каж­дом кусочке картона нарисована какая-то часть картины, надо собрать это вместе, и тогда выйдет целое.

— Очень похоже...

—Так вот, у меня то ноги никак не присобачивались, то глаза не подходили. Я спешила, чтоб первой собрать, и чем больше спешила, тем больше путаницы у меня выходило, чудище какое-то. А как успокоилась и не стала думать, чтоб скорее, а просто стала искать, чтоб сходилось, все и вышло. Ты, главное, папуля, не спеши.

— Эх, дочушка, меня тоже сроки поджимают. Но мысль ясна. Не буду спешить, обещаю тебе.

—А играть в прятки мы сегодня будем?

— Никаких игр, — раздался из кухни голос Валенти­ны, — руки мыть и к столу, борщ стынет.

— Мы только разочек.

— Никаких разочков. Оставь отца в покое, он устал.

— Давай так, я пока мою руки, ты прячешься, я тебя бы­стро нахожу и иду обедать. Идет?

— Идет. Только ты не спеши. Понял?

— Понял, понял.

За шесть лет жизни дочери он давно изучил все места, где она могла спрятаться в их скромной однокомнатной квартирке, так что, помыв руки, несколько секунд делал вид, что не знает, где искать, спрашивал:

— И кто бы мне подсказал где искать? Ну, не знаю я...

Из-под дивана, самого для него труднодоступного мес­та, раздавался сдавленный довольный смех.

— В шкафу нет, в комоде нет...

Смех усилился...

— За шторой нет... В вазе с цветами нет...

Смех уже трудно было удержать. Можно себе предста­вить, какое впечатление об умственных способностях отца будет у ребенка после таких игр, зато сколько удоволь­ствия...

— Ну, разве что под диваном... Эх, не стариковское это дело под диваны лазать...

— А-а-а-а-а-а-а-а-а...

— Если вы сейчас же не явитесь на кухню, я не знаю, что с вами сделаю, — в дверях, упершись одной рукой в бок а в другой держа ложку для жарки на длинной ручке, стояла Валентина. И на губах ее цвела совсем не сердитая улыбка.

После завтрака жена, быстро помыв посуду и убрав на кухне, ушла в ванную комнату мыть дочери голову, а Миха­ил разложил на круглом кухонном столе, на полу свои бу­маги, схемы, вычерченные графики преступлений, совер­шенных за последние два года, маршруты возможного пе­редвижения банды по стране, и ломал голову, за что ухватиться.

Итак, что мы имеем? Кордин убит. Лебедев, раненый, обгорелый, пока давать показания не может. Глаза полубе­зумные, черными губами что-то шепчет, дрожит. Сильное сотрясение мозга. Видимо, в результате ударов по голове. Словом, врачи обещают, что жить будет, но показания пока дать не может. Тем более ничего не может рассказать об обстоятельствах нападения, о внешности грабителей и убийц.

Спал... на переднем сиденье... Потом удар в затылок, и боль вот тут. Потом кровь шла. Потом били... Лица все слились вместе... если покажете, может, и опознаю... Атак, чтобы описать... нет... Потом запах бензина. Меня один из них бензином облил... Потом бежал куда-то, боялся очень, и бежал, полз, шел, бежал, полз... Потом стучал в окно. Потом потерял сознание. И ничего более не помню... А что, гражданин следователь, корешок мой, Кордин, жи­вой, нет?

Что мы еще имеем? Число нападавших. По воспомина­ниям Лебедева, их было, «кажется, трое».

Один из них, как минимум, курящий. Потому что спич­ки искал. И только потом — из канистры... Лебедев запом­нил фразу, сказанную одним из убийц другому:

—Дай спички...

Так что мы имеем? А ни хрена, извиняюсь, мы не име­ем. Что говорит судмедэкспертиза? Ага, вот справа... Так, жертву неоднократно били ножом, в спину, в бок, в грудь, в сердце. Были удары как бы спонтанные — куда ни попадя. И были точно нацеленные — в сердце, например. Гемато­мы по всему телу. Странгулляционная борозда на шее: ду­шили. Но умер от удара в сердце. Еле живого, истекающего кровью, проволокли несколько метров, сбросили в овраг, забросали ветками...

И о чем это, кроме жестокости убийц, говорит? А ни о чем...

Что говорят врачи о ранениях Лебедева? А говорят они, что эти ранения и те, от которых умер Кордин, совершены, скорее всего, одними и теми же людьми. Эксперты проана­лизировали и характер ранения, наклон, скажем, ножа в момент удара, специфические раны от заточек — под ка­ким углом, на какой высоте.

Это уже кое-что. Можно предполагать, что один из трех преступников повыше и покрупнее, двое примерно одного роста и сложения, одной физической силы. А еще можно отметить предположительно, что удары, нанесенные ими ножами, заточками, ногами, имеют трудноуловимое сход­ство. Не стопроцентное, не близнецы, как говорится, но, возможно, близкие родственники.

Это уже горячее.

Что имеем еще... Вещи... Часть вещей, похищенных из машины по заявлению родственников Кордина, кое-что из личных вещей Лебедева, по его, путаным пока что пока­заниям, начали искать по «черным рынкам», — в подво­ротнях, бомжатниках, на окраинах рынков, «втихую — в толпе».

Магнитофон «Соната» взяли на вещевом рынке, кассе­ты на 65 р. — во дворе школы № 22, часы «Слава» с харак­терными царапинами на оборотной стороне принес в ми­лицию один водитель, купивший их у пацаненка за 10 р. (а стоимость их — 60 р.). Заподозрив неладное и узнав о страшной смерти двух горожан, сам принес их в милицию. Родные убитого их опознали, да только пацана того найти не удалось, как ни искали.

Более тщательно искали джинсовую куртку. Потому что под ней, курткой убитого, мог оказаться убийца. И хотя был у нее характерный признак — споротая нашивка, вер­нее, более темное место, где ранее была нашивка «ВВС

США» на английском языке, которую патриот Кордин спорол сразу после покупки куртки в Москве в магазине «Олимп», но ни саму куртку, ни человека в такой куртке найти не удавалось.

— Есть соблазн, — потянулся Коржев, — выставить по­стоянный наряд в квартире убитого Кордина...

...Расчет какой? После убийства они нашли у него очень их заинтересовавший документ — разрешение на право ношения и хранения оружия. То, что оружие им нужно, коли встали на «тропу войны» с обществом, тут и Шерло­ком Холмсом не надо быть, чтоб догадаться.

Нетрудно предположить, что захотят они этим оружием воспользоваться. А сделать вывод, что у человека, имевше­го в кармане такой документ, дома есть сам ствол, тоже не надо быть семи пядей во лбу.

— Теперь вопрос: что окажется сильнее — желание зав­ладеть стволом или страх попасть в руки милиции или про­куратуры.

Коржев пришел к выводу, что страх пересилит.

Убийцы теряли рассудок, когда убивали. Только сумас­шедшие, опьяненные кровью и властью над беззащитны­ми людьми отморозки могли лишать людей жизни так жес­токо, причиняя им неимоверные страдания.

Но в остальном, в момент выслеживания своих жертв, после убийства, когда заметали следы, бандиты действова­ли вполне осмысленно и логически.

— Как правило, особо жестокие люди трусливы. И жес­токость эта своеобразное проявление трусости, комплекса неполноценности, — бормотал Михаил. — Значит, страх... Страх сидит в них... Не пойдут они за ружьем!

Конечно, некоторые меры предосторожности предпри­нять надо.

Родным убитого Кордина предложили некоторое время пожить в деревне у родственников; была оговорена систе­ма оповещения. Но выставлять наряд в квартире посчита­ли нецелесообразным. Сил у правоохранительных органов города мало, а преступлений много. Такие дела...

Так что дальше? Ну, оклемается Лебедев, еще разочек допросим, может, что еще и вспомнит, характерное для бандитов. А пока, — сегодня Михаил звонил в больницу, — врачи говорят, что наибольшее опасение внушает ранение печени в результате колото-резаной раны живота. Но есть надежда, что постепенно печень регенерируется. Перели­вания крови помогают. Что касается колото-резаной раны справа в области седьмого ребра, то она оказалась хотя и проникающей, но не опасной — ни один жизненно важ­ный орган не задет.

Свидетель! Свидетель важный, но он в большой степе­ни помог восстановить обстоятельства фантастического появления тяжело раненного Лебедева в деревне, отстояв­шей от места нападения банды на Кордина и Лебедева на несколько километров чащобного леса.

— Что вы, Иван Трофимович, можете показать по сути заданного вам вопроса?

— А что могу, то и покажу. У нас секретов от власти нету. Уж спал я. Время позднее. А чего в деревне делать, если те­левизор не работает, или его, к примеру, нету? А тут стук в окно. Выглянул я в окно. Дверь-то сразу открывать не стал, дом на отшибе стоит, а люди нынче разные бывают. Гляжу — человек под окном стоит. Качается: думал, пья­ный, хотел матюгнуться, грешным делом...

— Вы узнали его?

— Никак нет. Потому как он мне показался незнако­мым. Тут знакомому-то пьянице дверь лишний раз не от­кроешь. Нет, я и сам выпиваю, что тут скрывать. Но в меру. А этот — лыка не вязал. Что-то мычал.

— Почему же вы открыли ему дверь?

— Так я пригляделся, вижу, в кровище он весь. По­жалел.

— Так, значит, вы, пожалев, открыли незнакомому че­ловеку дверь и впустили его в избу?

—Так точно. Не зверь какой. Вижу, истекает он кровью.

— Он что-то говорил? Рассказывал?

— Рассказывать у него сил не оставалось, а говорить — говорил.

— Что же? Постарайтесь вспомнить, что он сказал.

— А и вспоминать нечего. Всего несколько слов. Пусти, ради бога, меня в избу, помираю я, значит. Меня зарезали. И я замерзаю.

— Еще что-нибудь говорил?

— «Спаси» — говорил.

— Вы заметили что-нибудь странное?

— Вообще говоря, что человек в деревне, где народ ти­хий, а до города ехать и ехать, а шума машины я не слыхал, и весь окровавленный, — так уже это странно.

— Согласен. Что еще?

— А то, что сильно от него бензином пахло. Это я сразу заметил. Это странным показалось. То есть не то, чтоб чуть-чуть, как от шоферов многих пахнет, а сильно.

— И что вы сделали?

— Перво-наперво, переодел его в сухое, одежду, бензи­ном пропитанную, снял. Но, опережаю ваш вопрос, не выбросил, а сохранил. И потом передал участковому, когда он приходил меня опрашивать, как было дело.

—Это хорошо, спасибо. Признаете ли вы в этой одежде, которая вам сейчас предъявлена, ту самую, которую вы по­могли снять с себя раненому Лебедеву?

—Так точно, всю признаю. Да от нее и сейчас еще запах бензина идет.

— Что дальше?

— А дальше — переодел в сухое, рану на боку и груди своим старым чистым бельем перевязал и побег в контору, «скорую» из города вызывать.

— Спасибо за подробные показания, и всего вам хоро­шего, распишитесь перед уходом вот здесь, что вещи при­знали и что в протоколе допроса свидетеля все с ваших слов записано правильно.

...А сон Михаилу не шел и не шел. Постепенно выкрис­таллизовывалось нечто аморфное, не имеющее конкрет­ных границ. Похоже, надо было провести обыски среди знакомых и родственников убийц, а подхода к этому кругу у следователя все не было...

И приснилась ему земляничная поляна, вся усыпанная сладкой, напоенной солнцем теплой ягодой. Он, согнув­шись, бродит по поляне, что ни ягода — то все слаще и сла­ще. И кажется, что самые сладкие ягоды в темноте леса. Но он хотя и маленький еще, но понимает, что в глубь темного леса забираться не надо. Потому что те, что в тени растут, сочнее, крупнее, но и водянистее. А те, что на солнышке, иной раз совсем сухонькие, а сладость и душистость в них — не сравнишь.

...Жена, увидав, что солнечный свет из-под двери в кух­ню пробивается, пришла его будить.

—Час сна в постели дороже двух вприсядку, — укорила она Михаила, еле растолкав его, склонившего голову над блокнотами и схемами.

—Иду, иду... А знаешь, вот чувствую я, что будет у меня завтра подвижка по этому делу.

Так оно и вышло.

Насильник Дробов после очередного допроса вдруг дал признательные показания по делу об убийстве Кордина. Поначалу признался, что все сделал один. Показал с кар­тонным ножом на муляже, как бил сбоку Кордина, как уда­рил в бок Лебедева, как, пока Лебедев корчился от боли, давил удавкой Кордина, как по очереди вытаскивал их тела из салона и бил ногами.

Все показанные им удары совпадали с данными судеб­но-медицинской экспертизы.

По данным путавшегося пока еще в показаниях Лебеде­ва и четко дававшего показания (в одном сбивался, утверж­дал, что был один) Дробова выехали на место преступле­ния. Нашли машину. Все совпало. Кроме одного.

Дактилоскопические, запаховые пробы, сложные кри­миналистические экспертизы показали, что в салоне было четыре пассажира. Один — Лебедев — на переднем сиде­нье, и еще трое на заднем.

Дробов молчал.

—Я убил, мне и отвечать.

Было видно, что следователя он боится меньше, чем па­хана, который, дай он на него показания, достанет его и в зоне.

Сделали обыск в квартире Дробова, его друзей и знако­мых. И тут же первая находка, подтвердившая показания Дробова. В сарае, в плетеной ивовой корзине, за поленни­цей дров нашлась декоративная головка с рычага переклю­чения передач с фотографией обнаженной женщины.

Сделали повторный обыск в квартире Дробова: нашли среди вилок, ножей и консервных открывашек со старыми ключами один ключик, который точно подошел к машине Кордина.

Стали расширять круг друзей и знакомых Дробова.

У одного нашли куртку джинсовую, ту самую. А уж до­казать, что она принадлежала Кордину, пара пустяков. И след ножа, и следы застиранной крови, и запаховые пробы дали положительный ответ — куртку застирывали, но не стирали. Есть запах покойного Кордина. И родные при­знали. Из четырех одинаковых курток однозначно выбра­ли эту.

Но вот ведь фокус! С Дробовым новый владелец куртки не был знаком. Вина его не большая, даже скупку крадено­го на «пришьешь». Всего-то только, что «махнулся не гля­дя» куртками с малознакомым парнишкой.

Стали выяснять, что за парнишка, каковы обстоятель­ству знакомства.

Одно странно... С Дробовым владелец куртки не был, по его словам, знаком, а Дробов признался, что знал его как «приятеля своего знакомого, младшего из бра­тьев».

Хватило ума Коржеву не начать сразу же давить на Дро­бова. Но оговорочка знаменательная. Значит, есть некие братья среди его знакомых.

А экспертиза предполагала наличие среди убийц двух братьев кровных, братьев по крови.

Стал Коржев паренька допрашивать мягко, ненавязчи­во подводя его к рассказу об обстоятельствах появления у него куртки с характерным следом от ножа. Оказалось, были у них в гостях братья... По фамилии... Нет, не вспом­нить фамилии. Нерусская. Хотя и на «ев» или «ов» кончает­ся. Но вот почему-то кажется, что нерусская. А имена — как у всех имена...

Одного вроде как Роман звали. Второго — Веней. Млад­шего. Они по возрасту подходили, так о своих делах за столом и говорили. А зашли братья по обычному делу. Спрашивали, не продаст ли кто из их знакомых охотничье ружье. Вроде как они не члены Союза охотников, разреше­ния нет, а страсть как охота заняться этим делом. И при­быльное, и забавное. Принесли они с собой вина красного. Посидели. Отец паренька, у которого куртку нашли, под­твердил факт беседы. Но заверил, что свое ружье не про­дал, самому нужно, однако и знакомых с ружьем не назвал. Не припомнил. Пьян был. Может, и продал бы ружье по пьянке, но оно было у сестры в деревне. Так посидели и ра­зошлись. Фамилии этих шапочных знакомых он тоже не вспомнил, не вспомнил и имен.

Одна прибыль — сын и младший из братьев куртками махнулись. У сына была черная вьетнамская, а у младшего брата крепкая джинсовая, со споротым шевроном «ВВС США», ну, по-английски, но мы тоже кое-чему в школе учились, понимаем.

Это уже следки...

С местом преступления вопросов не было. Именно Коржев в ту ночь как раз дежурил по облпрокуратуре, и когда пошел сигнал из деревни, что «скорую» вызвали, а врачи констатировали множественные ножевые ранения, гематомы, налицо факт посягательства на жизнь, он и вые­хал в деревню. Тогда и появились первые протоколы доп­роса свидетелей.

Жаль, потерпевший тогда совсем говорить не мог. Вра­чи к нему и в больнице в первые сутки не пускали.

А место преступления подтвердило и факт избиения. Отчетливые вмятины на земле от тел, которые избивались ногами; следы крови; следы, ведущие в заросли, которые оставил Лебедев; следы протекторов колес...

Следов много, а никуда они вроде как не ведут...

И вдруг телефонный звонок... Целенькая брошенная машина в районе химзавода, без ключей зажигания, без личных вещей и документов владельца, только следы кро­ви на переднем сиденье.

Опять выехал на место Коржев. И тут оказалось, что ме­сто убийства Кордина, покушения на убийство Лебедева и район химзавода довольно недалеко друг от друга располо­жены.

О чем это говорило? О том, что город убийцы знают, есть у них тут люди, способные предложить, куда лучше всего спрятать машину, поскольку рощица у химзавода редко посещается горожанами из-за ядовитых выбросов. Но в то же время — не местные убийцы. Иначе бы машину куда подальше завезли, хотя бы в какое село, из тех, что вокруг. Хотя там, конечно, свидетели найдутся всегда. Словом, рассуждая логически, никаких четких и удобных для следствия выводов.

Как машина оказалась брошенной в районе химзавода?

Ну, этот вопрос из простеньких. Скорее всего, завладев машиной и спрятав ее в городе, связались с покупателями далеко за пределами области. Это надо будет на междуго­родной поспрашивать, хотя и очень приблизительно опи­санные приметы братьев у него уже были.

Скорее всего, в разговоре что-то не заладилось: не захо­тели брать машину покупатели или оттягивали сроки сдел­ки. А машина в крови, следки смыть можно, след убийства всегда останется... И земля под ногами уже горит, по след­ку-то сыскари идут...

— Не выдержали нервишки у убийц, — так рассудил Михаил Коржев. — Вот и подбросили машину.

Эксперты машину осмотрели самым тщательным об­разом.

И много еще вещдоков и ценных экспертиз дали Коржеву, необходимых для дальнейшего хода следствия.

Следующий заход...

Машину брали наверняка в центре — у вокзала, у ресто­рана, у универмага, если не поздно вечером. Если позд­но — почти наверняка у вокзала. Надо опросить возмож­ных свидетелей. Самого Кордина многие в городе знали, он, как и Лебедев, из старожилов. А город не так уж и ве­лик. По имени не знают, так в лицо всегда признают.

А у автомобилистов еще и такое есть — машину знают. Вот машину припомнят, а с ней и водителя...

Стали опрашивать возможных свидетелей. Через мили­цию, в основном, специальное поручение прокуратура дала городскому уголовному розыску. И еще много других, но это самое первоочередное. Конечно, вскорости нашли таких людей.

Показали они, что Кордин сидел за баранкой, Лебедев выходил купить сигарет в киоск, киоскерша показала. И еще двое видели — водитель служебной машины, ждавший приезда начальства с очередным поездом, и лейтенант милиции, возвращавшийся с дежурства, в гражданском, домой.

Показания всех совпали в главном: в машину Кордина на вокзальной площади сели три молодых парня. И маши­на тронулась с места.

Никаких особых подозрений парни те у свидетелей не вызвали. Садились добровольно. И добровольно, судя по всему, Кордин взял пассажиров. А сам промысел сей из­возный предосудительным в городе не считался. Если и за­помнили, может, потому, что как-то парни те, перед тем, как сесть в машину, подозрительно вокруг озирались, не глядит ли на них кто. Но с глазами свидетелей их глаза не встретились, — кто был далеко, кто в киоске, кто в ма­шине, — так что сели спокойно.

Опять же, лица их были видны плохо, и описали их только в общих чертах.

Но это уже серьезные показания. Как говорится, снаря­ды ложатся все ближе к цели.

Конечно, машина много дала. И главное, четкие «паль­чики». Были «пальчики» и на предметах, изъятых следова­телем — на магнитофоне, кассетах, ключе от бензобака, де­коративной головке с рычага переключения коробки пере­дач... Послал Коржев запросы. Если парни сидели, если проходили по «делам», то наверняка отыщутся их «паль­чики».

А тем временем и нож нашелся... Тот самый, которым резали и Кордина, и Лебедева... Как нашелся, случай анек­дотичный, но в интересах следствия я «покупку» Миши Коржева раскрывать не буду. Так сказать, представляю­щий тайну следствия профессиональный прием. А даль­ше — дело техники. Судмедэксперты однозначно утверж­дают, что именно этим ножом были нанесены смертель­ные удары Кордину и ранен Лебедев.

Нашелся после долгой и утомительной процедуры и владелец ножа. Он вспомнил, при каких обстоятельствах этот нож у него пропал.

Память очень освежает, если тебе за признание, что нож твой, грозит срок за убийство. И алиби нет толкового. Впрочем, старика того в убийстве и не подозревали. Одна­ко дали понять, что вспомнить все обстоятельства пропажи придется.

И он вспомнил с ненужными ни следствию, ни читате­лю подробностями, как пришли к нему за закусью (он со­лит отменные грибы, с урожая до урожая хватает) знако­мые парни. Выпивают они, но не больше других. Этим но­жом острым хлеб резали. А ушли, стал он искать нож, чтоб лучинку для зубочистки выстрогать, а ножа и нет. Точно — братья и взяли.

— А откуда знаете, что братья?

— Так они и сами себя так зовут. Брат да брат.

— Может, в бандитском значении — братан?

— Нет. Братья, точно и есть братья. Похожие, обоє рас­косые глазами.

— Так, может, одной национальности и все?

— Нет, точно братья. Их все, кто даже имен не знает, братьями и кличут.

— А кто все?

Вышли еще на двоих знакомых братьев.

Круг поиска братьев по крови сужался.

Оставалось всего ничего: найти убийц и получить их признания.

Постепенно удалось и это сделать Михаилу Коржеву. Но времени на расследование убийства Кордина, при та- ких-то следках, ушло, как ни странно, гораздо больше, чем тогда, в начале следствия, казалось.

На втором этапе поиска уже конкретных, казалось бы, известных следствию преступников, было особенно важно создать, что называется, их психологический портрет...

Первое, на что обратил внимание молодой следова­тель, — особая дерзость и чрезмерная жестокость убийц.

Убить человека для них как стакан воды в жару выпить. Не просто в удовольствие, а в охотку. То есть без проблем, и приятно.

Убивали конечно же ради наживы. Но словно бы и в ра­дость, с куражем.

Как будто самоутверждались через издевательства и надругания над жертвами.

О чем это говорит? Скорее всего о том, что убийство у них не первое. И, увы, не последнее. Должен за ними тя­нуться след: есть кровь и до убийства Кордина, будет и пос­ле. С одной стороны, надо быть с ними предельно осто­рожными, — они пойдут до конца. С другой стороны, надо спешить. Чем быстрее и талантливее окажется он, следова­тель прокуратуры Михаил Коржев, тем больше человечес­ких жизней удастся сохранить.

— Должен быть след, а может и следы, — решил Ми­хаил.

Он думал об этом деле, листая страницы других дел, ведя допросы свидетелей, потерпевших, подозреваемых по этим другим делам, а перед глазами стояли наглые, воз­бужденные только что пролитой кровью братья и третий, Дробов.

Дробов уже сидел. С ним еще работать и работать. Не все он рассказал. Не все.

Может быть, стоит, параллельно с допросами Дробова, начать искать следы банды в других городах. Искать, срав­нивать аналогичные преступления в других городах, хотя бы для начала городах Поволжья.

Или все-таки делать упор на допросы Дробова, он рано или поздно купится в ходе допроса, попадет в тонко рас­ставленную ему ловушку? Но чтоб расставить ловушку, нужно иметь для нее подходящий материал.

И Михаил сел писать запросы в органы милиции и про­куратуры городов Поволжья.

А тут и Дробов стал «колоться». Поняв, что висит убий­ство на нем одном, сдал он братьев Ахтаевых.

«Важняк» Генпрокуратуры советует...

Когда следователю Кировской областной прокуратуры удалось доказать, что ряд убийств с особой жестокостью владельцев транспортных средств совершен в приволжс­ких городах одной группой лиц, дело было передано в Ге­неральную прокуратуру.

Возглавил группу (или бригаду, как принято в прокура­туре) один из опытнейших прокурорских «важняков» — старший следователь по особо важным делам при гене­ральном прокуроре России Александр Михайлович Доб­рынин.

К нему и зашел в тот вечер Михаил Коржев, вызванный в Москву и включенный в бригаду Добрынина.

К слову сказать, Добрынин руководил расследованием сразу нескольких сложных дел и, убедившись, что молодой следователь из Вятки с делом об убийствах автовладельцев вдоль Волги справляется, над душой не сидел, давал «пору- лить» самостоятельно.

Проведя очередной допрос Дробова в СИЗО в Вятке, помотавшись на встречи с сыскарями и следователями об­ластных прокуратур вдоль Волги, Коржев приехал в Моск­ву и зашел, как говорилось выше, к Добрынину.

— Хорошо живете, Александр Михалыч, — улыбнулся он, выпуская клубок дыма. Курили в то время оба, почти не выпуская сигареты изо рта. Это Добрынин уже после «дела Ахтаевых» курить бросил.

— А что тебе не нравится? — шутя насторожился Добры­нин.

— Да вот, гляжу, попугая завел. На моем молодом веку вы — первый «важняк» с попугаем. Я благодаря занятию дочки изобразительным искусством историю живописи хорошо изучил. Знаю, были известные картины «Мадон­на с младенцем Христом» или вот «Дама с горностаем», «Графиня с карлой на берегу пруда»... Вот бы с вас напи­сать портрет кисти Шилова «Важняк» с попугаем»... Класс...

—Ты все шутишь, а мне тут не до смеха, Миша. Демина на Кавказ послали, а он холостой. Вот и принес мне попу­гая, чтоб я его кормил, поил, веселил. Дома боюсь держать: кот — хулиган. Держу на службе. Днем он ничего — что-то там курлыкает, не мешает. А на ночь закрываю от света рекламы жениным платком. Так и живем.

Михаил устало расположился в неудобном, продавлен­ном кресле. Вечно в подразделениях прокуратуры на мебе­ли экономят. Вон коммерческие структуры с ремонта офи­сов и подбора мебели начинают, а мы об этом в последнюю очередь думаем. Вечно в России в присутственных местах мебель казенная и скучная.

— Чего загрустил сразу?

—Думаю. Вот банки отстраиваются, новейшую мебель покупают, а мы?

— А ты посмотри — где банки, а где мы. Банки вон по­закрывались, те, что остались, большие кадровые сокра­щения пережили. А у нас кадров вечно не хватает.

— Так, с другой стороны, кому охота в дерьме рыться. Людей можно понять...

— Кому-то надо и страну от дерьма отскабливать. Ты чего пришел, на судьбу пожаловаться? Так сочувствия не найдешь. У всех у нас такая жизнь. Если что конкретное, говори.

Михаил словно не слышал поставленного вопроса, за­думчиво оглядел скромный кабинет прокурорского ге­нерала:

— И машинка у вас старенькая. «Ундервуд» какой-то. Кто сегодня на «Ядрани» печатает обвинительные заклю­чения? Ее так и называют — «Ядрянь». Пора, Александр Михалыч, на компьютер переходить.

— Вот дело братьев Ахтаевых закончим и перейду. На радостях. А у нас в руках, между прочим, один Дробов. Что у тебя по этому делу новенького?

— Да вот вы говорите: Дробов. А и он забот добавляет каждый день.

— Что такое?

—Да вот я вам рассказывал, что он попал у меня в одном из допросов на «момент истины», проговорился про брать­ев. Ну, вырвалось случайно, я и уцепился, что за братья? Теперь вот уже знаю про братьев Ахтаевых все, что можно. А Дробов от своих показаний начал отказываться. «Не знаю, говорит, никаких братьев». Я ему: «Так вот же твои собственноручные показания». «Где?» — спрашивает. Даю ему том уголовного дела, в котором подшито это показа­ние, раскрываю на нужной странице, сую под нос.

— А он?

— А он вырвал страницу, сунул скомканную в рот, и ну жевать ее.

— Отобрал?

— Зачем. Я тоже соображаю, как-никак, уже можно ска­зать, ученик самого «важняка» Генпрокуратуры Добрыни­на.. Я как раз ту страничку, которую ему собирался во время очередного допроса показать, заменил.

Михаил хитро улыбнулся.

— То есть как?

—А так, подлинник допроса с его подписью — ксероко­пией. Ну, он не разобрал, сжевал. Перестал жевать, когда вдруг понял, что я сижу, смотрю на него с улыбкой и горло не зажимаю, страничку жеваную не отбираю. Неинтересно стало ему. Спрашивает: «Чего это вы, гражданин следова­тель, так спокойны?» — «А то и спокоен, что у меня таких страничек с твоей подписью под показаниями целых три. Чудеса ксерокса. Так что возьму вот братьев Ахтаевых, по­кажу твою собственноручную, глядишь, и они на тебя по­казания дадут».

— А он?

— А он чуть не плачет. Нервные они, урки... Говорит: «Они не дадут. Они «законные».

—Да, огорчил ты меня.

— Чем же? — удивился Михаил Коржев.

— Да тем, что такой находчивый. Опять же ксероксы, компьютеры, все для вас не в новинку. А у меня тоже такой случай был. И я, должен честно признаться, таким наход­чивым себя не показал.

— Расскажите, Александр Михалыч.

— Был у меня аналогичный случай. Но, что характерно, с женщиной.

— Женщина свои показания съела?

— Не совсем. Но ты не перебивай, я по порядку. На всю жизнь я эту женщину запомнил — Мария Васильевна Антиподова. И фамилия подходящая, редкая, и характер, я тебе скажу — твой Дробов перед ней сопляк. Характер во­левой, целеустремленный. Отличная, между прочим, хозяйственница. Образованная — Ивановский текстильный институт закончила, дело-то в Иванове было, где я «важняком» в облпрокуратуре работал. И создала она свое «дело» в «Облтрикотаже». Лет за десять до того, как стало это можно делать по закону. А знаешь, кем до «Облтрикотажа» ра­ботала?

— Тюремные университеты проходила?

— Так да не так. Точно, была в тюрьмах и лагерях. Но не зечкой, а после института работала заместителем на­чальника исправительно-трудовой колонии по хозяй­ственной части. Никак не хочу опорочить саму должность. Обращаю лишь твое внимание на тот факт, что ближайши­ми ее помощниками там были уголовницы, имевшие бога­тый опыт экономических преступлений. Так что школу она прошла хорошую. И муж ее, кстати, был милицей­ским подполковником. Опять же, конечно, никого не хочу обидеть.

— Интересная была женщина?

— Во всех смыслах, сынок. Очень даже пикантная. Но вот нежной ее никак не назовешь... Жестко работала, тща­тельно продумывала все хищения, приписки. И не было в ходе этого моего расследования никаких погонь, перестре­лок. А были долгие часы за просмотром сотен квитанций на ремонт. «Облтрикотаж» в основном занимался ремон­том трикотажных изделий.

— Не возбраняется.

—Вот именно. Но фокус в том, что никакого ремонта не было.

— А что же было?

— Был выпуск неучтенной продукции на сэкономлен­ном и ворованном сырье и продажа ее «налево». Страшно вспомнить...

— Что ж такого страшного в самом обычном «хозяй­ственном» деле?

— Страшно вспомнить, какое это было медленное дело. Вот у тебя по Ахтаевым что ни месяц, то новый найденный труп и следки к банде. А тут... Квитанции, квитанции. При­думку-то я их сразу раскусил. Если не было приема в ре­монт, заказчики — люди вымышленные. В фильмах да ху­дожественных повестях детективных откуда преступник берет вымышленные имена и адреса?

— Из телефонного справочника. Вот, помню, в «Адъю­танте его превосходительства» резидент деникинской разведки...

— Вот именно... Но там списочек был покороче. А мне приходилось каждый день по тридцать—сорок повесток выписывать, проверять. Ты вот молодой, поди за романти­кой в следствие пошел.

— Обижаете, Александр Михалыч... Хотя, конечно, и за романтикой.

— Вот, а я что говорю. Всем подавай сыщицкие погони и схватки с вооруженным противником. А схватка иной раз — поединок на словах да бой на накладных и распис­ках. Тоже, скажу тебе, оружие.

— Но дело то, по вашему даже рассказу судя, простое. Не то что банда Ахтаевых. Мне этих Ахтаевых еще сыскать надо, а у вас дамочка эта пикантная сидит намертво в СИЗО и дает показания.

— Ишь ты, как у вас, молодых, легко все получается: да из нее клещами каждое нужное следствию слово вытаски­вать приходилось. А ненужных целое море, плавай не хочу. Ни одно слово на веру мадам эта не брала. Все ее уступки следствию только после убедительных доказательств. Пе­реиграть такую специалистку было непросто. И сверху опять же давили: «телефонное право» в «апофигее» было. А она была женщина видная, в верхи вхожая. Со своим три­котажем... И муж имел связи. В общем, для молодого сле­дователя, каковым я тогда был, — испытаньице. Но проку­ратура ивановская выдержала.

—Довели до суда?

— А как же. Но наказание преступники получили чисто символическое.

— На суд давили?

— Не только. Тут такая вышла история. Почти как у тебя. Она уже по ходу слушания дела в суде добилась нового ознакомления с материалами дела и, можно ска­зать, совершила еще одно преступление. Подделку до­кумента.

— Как это? — удивился Михаил.

— Вся закавыка в том, что простых путей она не искала. Как твой Дробов съесть улику, и все дела.

-Ну?

— Был документик, который, так же как подпись Дро­бова на странице показаний, изобличающей братьев Ахта­евых, ее очень беспокоил. Доказать что-то в такого рода делах окончательно и достоверно очень трудно.

Она говорит, не было, мастер говорит, было, слово про­тив слова, и никто не виноват. Совершены фактически уголовно наказуемые деяния. А где приказ директора по­ступать именно так, а не иначе? А вот он, оказывается, был такой, в соответствии с которым подчиненным и вменя­лось заниматься по сути дела приписками. Так вот, она не стала выкрадывать документик, не стала его театрально вырывать из дела, как твой придурок Дробов. И съедать сей неаппетитный документик, дождавшись, когда следова­тель отвернется.

—А что же...

— Она его подделала. Всего-то несколько слов новых внесла да приписку в конце сделала. И все, и ничего не докажешь.

— Но как же так? — удивился Михаил. — А экспертиза? Можно же доказать, что чернила там разные, авторучки, время написания разное. И вообще.

— Это в кино и в книгах все так просто. А в жизни... Иногда проще, чем в кино, иногда сложнее, чем в романе. Словом, запись она сделала своей, той же, заметь, ав­торучкой, теми же чернилами, а время между записями прошло слишком небольшое, чтобы экспертиза могла од­нозначно сказать: в разное время писалось. А любое со­мнение, как ты знаешь, трактуется судом в пользу обвиня­емого. И правильно, наверное. На то ты и следователь, чтоб однозначно доказать вину подозреваемого.

— Неужели...

— Вот тебе и неужели. Это не рукописи, скажем, Тутанхамона отличить от рукописи Штейнбаха. Там папирус, бу­мага, чернила — все разное... Не говоря о том, что книга Валерия Штейнбаха, вон у меня на столе, о боксе, а руко­пись, скажем, Тутанхамона — о Древнем Египте.

— Словом, ответ экспертизы...

— Был отрицательным. Для меня. Всех семерых, прохо­дивших по делу, осудили, но сроки были очень маленькие, особенно для мадам. Ну, ни в чем же не виновата! Показа­ния: «слово против слова», свидетелей отдачи тех или иных приказов на бумаге нет, а в жизни, кто его знает, как было. Кабы документик не подделала, сидела бы... Сейчас, ко­нечно, и за более серьезные экономические преступления не сажают. Но это уже отдельный разговор. А теперь рас­сказывай, как там с братьями?

Следователь прокуратуры рассуждает

Всю дорогу от Благовещенского переулка, от Добрыни­на, до гостиницы Михаил Коржев рассуждал, расставлял по полочкам известные ему эпизоды криминальной био­графии банды братьев Ахтаевых...

И много у него всяких противоречий в этом деле образо­вывалось.

Вот, скажем, убийства. Все совершенные бандой убий­ства совершены явно с корыстными целями. Налицо клас­сический случай — нападение с целью завладения транс­портным средством.

Сама картина преступлений ясна: навязываются в пас­сажиры, в попутчики, в удобный момент Дробов — у него основная функция «душителя» — набрасывает сзади на во­дителя удавку-«струнку»; братья колют ножами и заточка­ми, ударяют по голове тяжелыми предметами; машина ос­танавливается окончательно, тело мертвого или полужи­вого водителя вытаскивается на землю. И тут начинается вакханалия: тело топчут, прыгают на груди и животе, пина­ют ногами, наносят десятки колюще-режущих ударов но­жами и заточками.

И вот машина, вожделенное транспортное средство, в преступных руках. Сняли носильные вещи, что получше, с тела водителя. Выгребли все из «бардачка» — фонарик, расческу, кошелек, зажигалку...

А бандиты не унимаются — пинают, колют, измываются над телом уже мертвого человека.

И вот в какой-то момент им становится ясно: человек этот мертв.

Они не торопясь, с время от времени возникающими склоками (кому что достанется из трофеев), пресекаемыми паханом, который берет себе все лучшее, ДЕЛЯТ ЧУЖОЕ ДОБРО.

А потом возвращаются, как показывает экспертиза, к телу уже мертвого и снова колют, пинают, режут...

Можно «понять» вынужденную жестокость грабите­ля: лучший объект ограбления — это мертвый объект...

При желании можно объяснить и озверение во время убийства: почуяли кровь молодые волчата и не могут удер­жаться.

Но вот что в голове у Михаила не укладывалось.

Как можно убить человека, нанеся ему множественные ранения, каждое из которых несовместимо с жизнью, а потом, спустя время, когда злость, кураж, азарт в прошлом, снова хладнокровно измываться над жертвой?

Он не мог это понять, и непонимание мешало ему.

Он не мог представить себе этих людей в момент совер­шения преступления.

Ну, Дробова он видел, знает, говорил с ним. Конеч­но, не мыслитель, не интеллектуал, не добряк и не роман­тик. Зверь. Озлобленный, завистливый, мстительный. Но не псих, не маньяк, нормален, если можно так сказать про человека, совершающего жестокие убийства ради при­были...

А не имея возможности представить подозреваемых в совершении преступления в момент этого преступления, он терял какие-то очень важные для него кирпичики след­ствия. Вот, скажем, нашедшие друг друга бандиты совер­шали большинство преступлений втроем — братья Ахтаевы и Дробов. Но инсценировали место преступления так, чтобы было впечатление, что убивал один.

Мало ли что, пусть и найдутся свидетели, которые виде­ли, как в машину садилось трое пассажиров...

Нет свидетелей, которые бы утверждали, что видели, как трое убивали водителя. Нет и быть не может. Убивали в отдаленных от населенных пунктов и дорог местах. Для следствия путь один: искать одного убийцу, возможно ма­ньяка, садиста...

Взяли Дробова? Значит, он и есть убийца. Братья Ахтаевы тут ни при чем.

Но даже если исключить показания чудом спасшегося Лебедева... Представим себе, что он не выжил бы... И все равно у следователя прокуратуры было убеждение, что действовала банда. Представим себе, что Дробов бы слу­чайно не проговорился про двоих братьев... И все равно Коржев доказал бы, что убивали трое.

Осмотр места происшествия, многочисленные крими­налистические, судебно-медицинские экспертизы под­тверждали, что убийц минимум трое.

Разной силы и манеры исполнения удары ножом и заточкой; невозможность одновременно действовать «стрункой»-удавкой и ножом; невозможность одновре­менно воздействовать физически на водителя и его пасса­жира; следы, ведущие от украденных вещей, — все говори­ло, что у Дробова были подельники.

— Надо искать банду! — решил Коржев.

Но пока следов к остальным бандитам не было, он сно­ва и снова перепроверял детали, допрашивал Дробо­ва, подставляя ему в ходе допросов ловушки, снова и сно­ва проводил следственные эксперименты на местности, на местах совершения убийств. Он советовался со специа­листами и составлял все новые и новые варианты и сло­весного, и психологического портрета остальных преступ­ников.

Ему казалось, если увидит их в толпе, — узнает. Не по чертам лица. По взгляду, по манере, по ухватке.

Огромная работа была проделана следователями проку­ратуры и операми уголовного розыска по выявлению за большой промежуток времени аналогичных преступлений в Вятке и Кировской области, в других областях Повол­жья — в Саратовской, Ульяновской, Астраханской, Перм­ской, Самарской областях, в Татарстане...

Как всегда в таких случаях бывает, по пути раскрыли ряд «мертвых висяков» и «подвешенных дел», к банде Ахтаевых не имевших отношения.

Проверяли не только местных рецидивистов, их связи, но и все преступления аналогичного почерка, совершен­ные с особой, не продиктованной необходимостью жесто­костью...

Заодно вырисовывалось, что убийства, которые Коржев и его бригада склонны были приписать банде Ахтаевых, со­вершены не только из жадности, не столько из материаль­ных, корыстных побуждений, сколько из злобы...

Злоба, ненависть, жестокость, беспощадность — вот что стояло за этими кровавыми убийствами, прокатившимися волной по Кировской и соседним областям.

Столько крови, сколько он увидел, пока расследовал дело № 21/3027-91, «важняк» Кировской облпрокуратуры

Михаил Коржев не видел за всю свою предыдущую жизнь и работу в органах прокуратуры.

Но и столько хороших людей не видел.

С операми утро работал в полнейшем единодушии, теснейшем сотрудничестве. На совещаниях прокурор­ских и милицейских дым коромыслом, крик, версий каждый готов предложить с десяток. Вроде много шуму из ничего? ш на самом деле есть польза от таких «мозго­вых атак».

Всегда где-то да приоткроется завеса тайны, какой-то новый свет в конце тоннеля забрезжит, новая версия воз­никнет, старая подтвердится.

Причем что интересно: каждый делал свое дело в рам­ках своей компетенции, и никаких там ведомственных ам­биций не возникало.

Какой-то у бригады кураж появился, как стали выхо­дить на свидетелей, на следки, на вещдоки, стали выезжать на места преступлений, и старых, и новых. Стало раскру­чиваться это многоэпизодное дело. Все работали день и ночь, азарт у сыскарей пошел.

Следователь действует

Тем временем диалог у Коржева с Дробовым стал, по­хоже, налаживаться. Конечно, о взаимной симпатии речи не было, но какое-то взаимопонимание устано­вилось.

Бывает и так, что сильные физически люди в нештатных ситуациях по стенке расползаются, Дробов явно боялся, боялся и братьев, и «вышки», говорил наверняка меньше, чем знал. И то, что говорил, умишком своим заскорузлым все время проверял — не сказал ли лишнего?

У Коржева сложилось такое впечатление, что тот «сда­ет» ровно столько своих личных преступлений, сколько надо, чтоб до «вышки не дотянуть».

Было видно, что смерти он боялся до дрожи. И все вре­мя как бы предлагал следователю «торговлю» — а вот я еще кое-что знаю и могу сказать, если следствие мне гаран­тирует...

Как ни соблазнительно было пойти на торговлю с преступником, пообещать что-то, дать гарантию жизни, если сдаст братьев, Коржев этого соблазна избегал. Ничего не обещал, ничего не гарантировал, и будущее Дробова ставил целиком в зависимость от степени его сотрудниче­ства со следствием. Но без прямого торга «я — вам, вы — мне».

Дробов уже давно сидел в СИЗО, братья-разбойники где-то на свободе шастали. И вполне возможно, совершали новые преступления. Так что особенно-то и откладывать признания Дробова было нежелательно.

Время шло. Коржев нервничал. Но нервничал и Дробов.

Он перебирал в голове варианты поведения: то ли и дальше по эпизодам совместных с братьями преступлений сидеть в «несознанке», в «отрицаловке», то ли, спасая свою жизнь, начинать активнее сотрудничать с дотошным сле­дователем.

Видимо, что-то в манере вести допрос, в чувстве соб­ственного достоинства, в компетентности молодого следо­вателя прокуратуры подталкивало «удава» к принятию именно второго решения.

Коржев был беспристрастен, объективен, не демонст­рировал ни ненависти, ни презрения, ровно вел дело, под­водя Дробова к соучастию в преступлении.

Пока Дробов размышлял, что бы еще сказать следовате­лю, а что пока попридержать, тот, проанализировав со­бранные уже материалы, составил большую и подробную ориентировку, где были указаны время, способ соверше­ния убийств, приметы возможных преступников, манера знакомиться со своими жертвами, и направил в соседние области и даже регионы, в частности, в республики Кавка­за и Закавказья.

Через полтора месяца пришел ответ из Самары.

Там было совершено подобное убийство. Почерк тот же.

Ну, то есть почерки сходились, как при графологичес­кой экспертизе.

Вечером Коржев получил ориентировку, а уже утром следующего дня был в изоляторе у Дробова.

— Ничего не хотите добавить к сказанному ранее?

—А что добавлять? Я все сказал. Надеюсь, чистосердеч­ное признание облегчит мою страшную вину.

— Может облегчить...

— Не понял?

— Вы сознательно скрываете от следствия некоторые эпизоды действия возглавляемой вами банды.

— Я не возглавлял...

— Ну, тогда возглавляемой Романом Ахтаевым банды...

— Я этого не говорил.

— Вы много мне еще не говорили. А вот рассчитываете на снисхождение будущего суда. Мне, видите ли, Дробов, очень трудно будет представить суду вас, человека, имев­шего судимость, признавшегося в убийстве и покушении на убийство, как невинную жертву обстоятельств. Вы сами себя губите...

— Что же делать, гражданин следователь? Спрашивай­те, я как на духу...

— Ну, если так, то... Расскажите, как у вас получилось в... Самаре...

До этого с Дробовым Коржев ни разу разговора об убий­стве владельца автомашины в Самаре не заводил. Так что, получив самарскую ориентировку и «расслабив» Дробова пустяшным разговором с переливанием из пустого в по­рожнее, тщательно готовил его к этому вопросу.

— Так что у вас было в Самаре?

Самара тут слово ключевое. Если докажут, что в убий­стве в Самаре он тоже принимал участие, то и от братьев труднее будет отвертеться... А они на свободе... И вдруг да информация, что он в СИЗО колется, до Романа дойдет? Всегда «маляву» можно с воли в СИЗО забросить. При­шьют его во сне, он и не услышит...

С другой стороны, еще одно убийство, еще на шаг бли­же к высшей мере...

Вот и соображай тут...

«Думай, Серега, думай, выбирай наименьшее зло», — говорил себе Дробов.

— В Самаре?

— В Самаре. И не тяни время, Дробов, все равно при­дется на этот вопрос ответить...

— Ну, был я в Самаре...

—Один? С братьями Ахтаевыми? Когда? В ноябре 1989? Отвечайте!

— Я прошу, это... Ну, значит, время на размышление.

— Дам я вам время на размышление. Но сейчас вы мне ответите на эти вот простые вопросы. Заметьте, я не спра­шиваю, что вы там делали. Я не утверждаю, что в ноябре 1989 года вы с братьями совершили в Самаре какое-то пре­ступление. Пока не утверждаю, не спрашиваю, не говорю. Поразмышляв в камере, вы мне и сами завтра ответите утвердительно на все мои вопросы. А пока скажите... были?

-Да...

— В ноябре 1989 года?

— Кажись да.

— Кажись или точно — в ноябре?

— Да, в ноябре. Точно.

— Один или с братьями Ахтаевыми? Вы и сами понима­ете, что свидетели у меня есть. Но когда я приведу их сю­да, зачем мне ваше «чистосердечное» признание? Так с братьями?

—Да. Разрешите в камеру. В камеру прошу, гражданин следователь!

Коржев нажал кнопку вызова контролера.

— Уведите его в камеру. Только не в общую, из которой привели. Но проследите, чтоб режим питания был общим. Просто подследственному нужно до утра побыть одному. Так, Дробов?

Ночь в одиночке хорошо располагает к размышле­ниям.

И к воспоминаниям.

Самое интересное, что у Коржева ничего на Дробова и братьев Ахтаевых по самарскому убийству не было. Как го­ворится, четко «на понт» брал. Или, говоря научным язы­ком, создавал у подследственного несколько преувеличен­ное представление о своей информированности по конк­ретному эпизоду дела.

Но Дробов легко пошел в ловушку.

А наутро еще одна новость.

Роман Ахтаев нашелся...

И где бы вы думали? В зоне.

Его искали по всей стране, во всесоюзный розыск был Роман объявлен. А он спокойно «рубал пайку на шконке» в одном из мордовских лагерей.

Ну вот не верил Коржев в такие случайности и все тут! Пролили моря крови, поубивали людей, похитили автома­шины, с прибылью продали, а потом вдруг пошла у разбой­ников накладка за накладкой?

Точно так же как Дробов, скорее всего, «сел» за инсце­нированное изнасилование своей сожительницы, и Ро­ман, скорее всего, картинно-демонстративно «уронил» из- под плаща якобы плохо закрепленный обрез, выходя из кафе одного из приволжских городов. Проверили местные сыскари — ничего, кроме отсиженных сроков и снятых су­димостей, за Ахтаевым в этом городе не было. А за хране­ние и ношение оружия срока тогда давали совсем слабые. И свидетели, и вещдок налицо, да и сам мазурик во всем чистосердечно признался. Проверили «ствол» — свежий, не было на нем крови. И пошел Роман по этапу в Мордо­вию. И главное, иногда невинные люди годами суда ждут в СИЗО, а тут уронил «ствол» — и в СИЗО, и тут же суд, и — по этапу.

Не сомневался нисколько Михаил, что оба инсцениро­вали незначительные преступления, чтобы попасть на зону. Опытные зеки так нередко делают, чтобы уйти от на­стойчивого преследования прокуратуры и уголовного ро­зыска по «убойным» статьям.

Все бы, возможно, и вышло. Искали бы, искали братьев на воле, а Роман себе на нарах припухает.

Кабы не дотошный следователь облпрокуратуры Миха­ил Коржев.

Он ориентировки подробнейшие разослал не только в органы прокуратуры всего региона, но и в лагеря СИЗО и тюрьмы. Не сидит ли у вас такой-то?

Из этой мордовской лесной колонии и ответили:

— Сидит. Ни в чем плохом не замечен. Не в «отказни­ках», почти ударник, работает на лесоповале. Порядок в колонии не нарушает. Допрошенный по вашей ориенти­ровке все, однако, отрицает.

— Ну, это он там отрицает. Как-то здесь разговор пой­дет... — решил Коржев. И «выписал» Романа Ахтаева в Ки­ровскую областную прокуратуру, по месту «отсидки» в СИЗО подельника. Но, конечно, поместил так, чтоб обме­ниваться «малявами» они не могли. Но чтоб очную ставку можно было провести без проблем.

Не один день задушевно беседовал Михаил Коржев с обоими убийцами, и так их ковырял, и этак, и очные ставки устраивал, и между собой, и с самарскими свиде­телями.

Добился своего.

Первым сдался Дробов.

Но сдался не перед психологическим прессингом молодого, но уже опытного следователя, а будучи же­стко припертым к стене убедительными доказательст­вами.

Ведь пока Коржев вел с подследственными беседы в СИЗО, сыскари-опера из уголовного розыска двух област­ных УВД напористо шли по следу, собирая все новые и но­вые факты. Коржев знай поручения расписывал. Инфор­мация пошла. И Коржев приходил на каждый допрос под­готовленным.

После принципиального признания обоих подслед­ственных картина самарского убийства стала выглядеть так ясно, словно Коржев сам присутствовал при очередном преступлении банды Ахтаевых.

Впрочем, банда и без Коржева стала на одного человека больше. К младшим братьям присоединился старший в се­мье — Александр.

А его показания удачно дополняли красноречивыми деталями скупые показания Романа Ахтаева и Сергея Дробова.

Словом, «по Самаре» Михаилу все было ясно...

Убийство в Самаре

После признания подследственных убийство стало выг­лядеть следующим образом.

Предупрежденный «малявой» от Романа Сергей Дробов 8 ноября 1989 года вылетел в Симбирск.

В аэропорту его ждали братья Роман и Вениамин Ахтаевы. На такси приехали домой. Выпили. Но немного. Все были возбуждены, нервничали.

— Тачка заказана? — спросил Серега.

— Заказана. Не боись, покупатель верный. Даже зада­ток дал.

— Опять азер?

— А чем тебя азербайджанцы не устраивают? А? Чем?

— Да ничем, ничем... В смысле, что устраивают. Чего ты завелся-то с полуоборота? Опять, поди, «ВАЗ».

— А чем тебе «ВАЗ» не нравится? Большой салон, есть где развернуться. А то у тебя не очень-то складно выходило в прошлые разы. Здоровый бугай, а «струнку» ловко набро­сить не умеешь.

— Это дело непростое. Это тебе не заточкой пырять.

— Ладно, чего ссориться. «ВАЗ» так «ВАЗ», азеры так азеры. Главное, не люблю я, когда цвет жестко заказан. Тогда не повыбираешь клиента. А когда цвет не заказан, можно клиента с тонкой шеей выбирать, — усмехнулся Дробов.

— Кто о чем, а вшивый о бане.

— Это кто тут вшивый?

— Ладно, ладно, договорились ведь не ссориться. Зна­чит так, «струнка» у Сереги, Серега садится на заднее сиде­нье, за водилой.

— А я? — втиснулся в разговор Веня.

— Мы с тобой берем заточки.

— Ты ж обещал, что пойдем со стволом.

— Дурак ты, Венька. Ствол тут же засветится, его либо выбрасывать надо, либо... не попадаться с ним. А в жизни всякое бывает. Заточку же оттер бензинчиком, подержал над зажигалкой... Никто не докажет, что этим «перышком» ты только что человека зарезал. Нет, лучше заточки нет ни­чего. Удавку, если шелковая, сжечь, если «струнка» метал­лическая, протереть, и — снова в дело. А со стволом засыпимся.

— Ну, ты ж обещал, — канючил Веня.

—Да помолчи ты, сопляк, молод еще вопросы задавать.

—Ага, как резать, так взрослый, а как дело обсудить, так молод. А Сашка с чем пойдет? Он-то не молодой.

Роман с сомнением оглядел высокую, чуть сутулую фи­гуру старшего брата Александра.

— А ему лучше всего вообще без оружия на дело идти. У него кишка тонка, даром что старший брат. Не, даст слаби­ну с пером, лучше и не пытаться, ты и то покрепче, — ух­мыльнулся он, глядя на нервное лицо младшего брата. — А Саня. Что ж, Саня у нас по другой части.

— По какой? — спросил Дробов, не встречавшийся ра­нее со старшим Ахтаевым.

— По автомобильной, — рассмеялся Роман. — Он в ма­шинах как бог разбирается. Он будет ждать, пока мы нуж­ного частника не вычислим. Его дело — потом в план включаться.

Наутро трое — Роман, Вениамин и Серега Дробов — от­правились на рекогносцировку. Саня подобрал их на шос­се. Там и «загорали», пока не вычислили нужную по пара­метрам машину.

— О, гляньте, кенты, наш «ВАЗ» идет.

И точно, приближался «ВАЗ», госномер 6458 УЛЦ, при­ятного темно-вишневого цвета.

Проголосовали. Машина притормозила. И симпатич­ный, восточного типа водитель, высунувшись в окно сало­на, спросил:

— Куда вам, ребята?

—До Самары подбрось, друг...

—Дорога не близкая, — засомневался водитель.

— Так оно с пассажирами-то веселей. Анекдотик там какой расскажем, песню споем...

— На одних песнях не проживешь... — сомневался во­дитель.

—Так за слушание наших песен мы и гонорар заплатим.

— Ну, разве что гонорар, — стремление заработать пере­силило недоверие. Да и с попутчиками действительно до­рога кажется короче.

— Дорога кажется короче, если есть надежный попут­чик, — словно угадав его мысли, процедил крутоплечий, молчавший до того парень с накачанными мышцами. Его спокойное, ничего не выражавшее лицо почему-то вызва­ло доверие водителя.

—- Садитесь. На соревнование, что ли, в Самару? — спросил водитель, Вагиз Зайтуллин, не оборачиваясь и трогая с места. — У нас в Самаре завтра соревнования по самбо начинаются.

—Ага, на соревнование. Кто быстрее, — хохотнул млад­ший из троицы, с чуть раскосыми острыми глазками.

— А вы, никак, нашей нации, татары поволжские? Так?

— Вроде того, — согласился старший в группе, сидев­ший рядом с водителем, тихо напевая какую-то заунывную мелодию.

— Сколько, к примеру, за слушание песни положите, — все еще улыбаясь, готовый раскрыть сердце и душу симпа­тичным спортивным парням, двое из которых также не внушали никаких опасений хотя бы потому, что были со­племенниками, похоже.

— 150 рэ, — отрезал Роман.

— Нормально. По справедливости, — согласился во­дитель. — А и то сказать, деньги еще никому не ме­шали.

— И чем их больше, тем лучше, — согласился с ним Ро­ман, — ты вот что, брат, останови-ка машину тут. Вроде движение не насыщенное, никаких туристов у обочины не видно. Вот тут мы и разомнемся.

Остановились на 1026 километре автотрассы Самара- Москва.

Вагиз сделал было попытку открыть дверцу и тоже вый­ти, вознамерившись использовать «гигиеническую» оста­новку, коли деньги все равно обещаны за провоз. Но не успел.

Дробов накинул сзади «струнку» на шею водителю, крепко свел руки. Казалось, на этот раз удалось, что-то хрустнуло в шее у водителя и он обмяк.

Но Роман с переднего сиденья и Веня с заднего все вса­живали и всаживали в вялое тело острые заточки — в грудь, в бок, в шею Вагиза.

Судебно-медицинская экспертиза потом насчитает 9 колото-резаных ран. Шесть из них — проникающие ране­ния в правую половину грудной клетки с повреждением аорты, легкого. Одно ранение в левую часть — с поврежде­нием сердца. И все-таки рана в сердце оказалась смертель­ной, а не «струнка» Дробова. Но часть ранений — уже по­смертные.

Они опять резали труп.

На радость себе палачи закончили дело на этот раз быс­трее, чем в предыдущий. Обшарили труп, обыскали «бар­дачок» и багажник. В багажнике были запчасти к «ВАЗу» и «запаска», новенькая.

Вещи разделили полюбовно: меховую шапку (140 р.) взял себе Роман, деньги (75 р.) поделили на четыре части, вышло совсем немного. Электронные часы (60 р.), заметив озлобленный взгляд и напрягшиеся мышцы Дробова, от­дал «душителю». Вене в руки сунул сумку с запчастями. Бросил небрежно:

— Отдай Сашке, пусть продаст. Деньги поделим. Так что свое получишь.

Проехав несколько километров, остановились. Ста­ли оттирать травой и листьями кровь с чехлов сиде­ний.

Роман критически оглядел сиденья, оттертые травой.

— Не, кенты, не пойдет: сымайте их к чертовой матери. Да-да, сымайте. Бросьте там, в кусты, да подале от «жмура», подале. Не возьмет покупатель с такими чехлами. Кровь заметна...

— А без чехлов, ну, как меньше даст? — засомневался прижимистый Веня.

— Не, уговорились на 8300, пусть попробует дать мень­ше, уши отрежу.

Веня и Дробов глянули в желтые, раскосые глаза Рома­на, поверили.

Окровавленные чехлы закопали, чуть припорошив зем­лей, как и труп.

На въезде их действительно ждал Саня, выехавший ра­нее. Роман и Дробов из машины не выходили. Даже не по­ручкались — нечего церемонии разводить. Веня передал старшему брату сумку с запчастями к «ВАЗу» и «запаску», ухмыльнулся:

— Видал, миндал, не потел, а заработал! Продашь, поде­лим, — уже строго добавил он старшему брату.

Александр покорно опустил глаза. В семье Ахтаевых с его мнением никто не считался.

Машину поставили у рынка. Роман нашел «заказчи­ка» — Ису Кулиева. Тот на веру слова не взял. Пошел ма­шину смотреть: очень был недоволен, что следы крови остались.

—Аккуратно, слушай, делать надо. Аккуратно. За такой работа и денег меньше.

—А, что я говорил, — заканючил Веня.

— Помолчи! — рявкнул Роман. — А ты слушай меня внимательно, на копейку меньше уговоренного дашь, най­ду под землей и уши отрежу.

— Пмх, зачем резать... Пошутить нельзя! Держи свои деньги. Хороший машина. Совсем новий... — И он похло­пал по крутому темному запыленному боку «ВАЗа», как, наверное, похлопал бы при покупке крутой бок лихого скакуна.

Поединок с Романом Ахтаевым

Когда спустя месяцы Михаил Коржев допрашивал Ису Кулиева, тот и тогда при упоминании имени Романа вздра­гивал и опасливо озирался.

Потом, уже в Самаре, в небольшом азербайджанском кафе, где обмывали сделку, пока Серега Дробов обгладывал засаленной мордой жареные бараньи ребрышки, а Веня то­ропливо поедал чебуреки, горой возвышавшиеся перед ним на тарелке, Роман и Иса обговаривали второй заказ.

— Следующий машина нужен белий...

— Белые «Волги» редко попадаются.

— Тогда красний...

—Вы что там, в своем ауле, рехнулись? Куда на красной «Волге» ехать, барашков пасти? Да и не делают красных «Волг».

—Ах, жалко. У нас любят, чтобы цвет отличался, чтобы машин бил на всех непохожий.

— Могу черную «Волгу» с «мигалкой» достать. Но вез­ти ее надо будет в Азербайджан в трейлере. Так попа­дешься.

— Зачем попадешься? Деньги ГАИ платишь, дальше едешь.

— Не, с «мигалкой» «бабками» не обойтись. Засекут.

— А белий не можешь?

— Не ручаюсь.

— Что ты можешь, слушай? Неаккуратно работаешь. Зачем кровь на заднем сиденье остался? Зачем свежий ба­рашка в «Волге» вез? Свежий мяс в грузовик возят. Какой нерях!

Кто знает, почему Роман именно на это слово так взъел­ся. Но услышал «нерях», схватил острый, заточенный нож, которым Дробов соскабливал мясо с бараньих косточек, прижал лезвие к небритой шее Исы:

— Ты, паскудник, запомни на будущее и кентам своим накажи: что закажете, то и получите. Деньги, о которых до­говоримся, все до копеечки — в момент передачи «тачки». А если учить меня будешь, яйца отрежу, в рот твой поганый засуну и зашью суровыми нитками. Есть вопросы, старый козел?

Вопросов у Исы не было.

Роман довольно откинулся на стуле. Осклабился кри­вой улыбкой.

— Не боись, старик, со мной по-хорошему, и я по-хорошему. Зачем нам лишняя кровь?

На самом деле Роман любил кровь. И разборки любил.

На одном из допросов он скажет следователю Коржеву:

— При виде крови мы звереем.

— Кто «мы»?

— Мы, Ахтаевы. Это черта у нас такая семейная.

— И Александр?

— И он. Боится, но до первой крови. А после крови — все смелые.

— Кто ж первую кровь пускает, чтоб все смелые были?

— Поймал меня, ментяра, ладно... Я и пускаю. Я, я, я бью первым! И что ты мне сделаешь? Больше срок дашь? Не испугал. Мне и на зоне теперь паханом быть. Понял? Ты так и будешь шестерить в своей прокуратуре, а я — па­ханом. И на зоне, и на воле.

— Недолго уж, — усмехнулся Коржев. — Следствие за­канчивается. Я про тебя уже все теперь знаю.

Он действительно многое узнал в ходе следствия про Романа Ахтаева.

С 15 лет по тюрьмам и зонам, «ментов» ненавидел лютой ненавистью. А «ментами» считал всех представителей пра­воохранительных органов, по ведомствам их не делил.

Уверил себя, что преступники попадаются, потому что оставляют свидетелей. И дал зарок, создавая банду, в кото­рую вовлек всех своих братьев — и старшего Александра, и среднего Вениамина, и младшего Равиля, — более он оши­бок допускать не будет.

Свидетелей надо «мочить». Роман всех в страхе дер­жал — и родных братьев, и физически сильного и не менее злого Дробова. В зоне Роман не признавал даже самых кру­тых авторитетов. Весь в шрамах. Чудом живым выходил из разборок. Но заслужил в конечном итоге репутацию «бе­шеного», которого не трогали даже «воры в законе». Злые, желтые как у волка, чуть раскосые глаза постоянно искали вокруг опасность, обиду, врага. Первая реакция на любой внешний раздражитель: «Убью!» Когда насиловал, а без насилия любовь не признавал, приставлял нож к горлу и шипел: «Убью». Когда проводил разборки с теми, кто поку­пал у него машины «из-под трупа», тоже, чуть что, недо­вольство какое или меньшая, чем договорились, сумма, обещал: «Убью!» Почерпнуто из многочисленных свиде­тельских показаний. Роман, когда читал эти показания, крестики карандашом ставил против фамилий свидетелей (свидетель, к сожалению, при нынешнем законодатель­стве у нас очень беззащитен перед изобличаемым преступ­ником; по закону следователь обязан давать читать свиде­тельские показания подследственному, словно «подстав­ляя» их возможной мести), серьезно обещал следователю: выйду с зоны, всех «замочу», из-под земли достану. Потом задумчиво добавлял: «Тебя, может, и не стану...»

Из рассказа следователя областной прокуратуры

«...Иногда мелочь помогает продвинуться. Я имею ту ха­рактерную мелочь, которая раскрывает преступника, ну, или точнее, подследственного. Преступником его суд на­зовет. Хотя у меня, конечно, свое мнение складывается за­долго до суда, да я ведь до суда интервью не даю. Да, так вот, был такой тяжелый момент. Фактов набралось вагон и маленькая тележка. И вдруг Роман перестал давать показа­ния. Мне еще как минимум два события преступления рас­кручивать. А он как отрезал. Молчит на допросах. И так три месяца! А у нас — сроки! Да и не в сроках формальных дело, надо ведь заканчивать. Материала для осуждения всех чле­нов банды было уже достаточно, но не могу я передавать такое незаконченное дело в суд, душа против, люблю за­конченность, гармонию какую-то... А для того, чтобы все дела свести в одно большое, мне надо, чтобы Роман загово­рил. А он молчит третий месяц. И так я ломал голову, и этак. Разные материалы, вещдоки, свои записочки, сде­ланные в разное время, раскладывал на полу в кухне. Жена с сыном и дочкой спят, десятые сны видят. Я курю, пью хо­лодный чай, потому что от курева уже в горле першит, и все на полу свой «пасьянс» раскладываю. Ну, нашел я письмо, изъятое во время обыска у Романа. Причем письмо было вскрыто, значит, он читал его. Пишет ему некая девушка, скажем, Зина: вот ты уехал, милый мой Роман, я скучала, скучала, но теперь мне легче, у меня появился Мурзик, с такими же, как у тебя, чуть раскосыми глазками.

Ну, думаю, тут что-то есть. Я — к Роману. Кто такой Мурзик? Он отмалчивается. А потом из него выплеснулось: «Начальник, — говорит, — что хочешь скажу, помоги ра­зыскать их. Мурзик, я так понимаю, — мой сын. Девушку эту я плохо помню. Случайная встреча была, неделю мы с ней в Верхневолжске хороводились. Как-то глянулся я ей. А мне все одно: баба и баба. Веришь, нет, всегда баб больше или меньше, но силой брал. А эта дала сама, да как-то охот­но. Мне бы задуматься, может я ей в самом деле глянулся. А я сдуру посчитал, что оторва, раз сама дает. Ну, поматросил и бросил. Ты знаешь, почему нам пришлось из Верхневолжска срываться. И стала меня вдруг тоска глодать. Веришь, начальник, ночами не сплю... А все потому, что письмо от Зинки получил перед самым арестом. Ничего толком узнать не успел. Сперва не думал об этом, другие за­боты были. Как от тебя, тягучего, отлипнуть, выкрутить­ся. А теперь вижу, серьезные у меня перспективы. И за­хотелось мне найти их, Зинку с сыном. Мало ли как жизнь сложится, если вообще мне ее оставят. А сын — он всегда сын, продолжение жизни. Даже и такой хреновой, как моя».

А теперь представьте: на конверте нет обратного адреса, и фамилии Зины ни я, ни Роман не знаем. А мне позарез надо, чтоб он опять заговорил. Поверите ли, нет, но Зину мы нашли. За 10 дней. При этом следователи и опера про­делали работу не меньшую, чем та, что потребовалась, что­бы изобличить Романа! И нашли! А как же. Я слово дал: найду, он «колоться» начнет. Тут ведь не торговля с под­следственным: ты мне, я тебе. Просто такие отношения сложились: каждый свое слово держит, и все... И оба слово свое сдержали. Роман «бормотать» начал, все, что я от него ждал, сказал. А что? Мазурик — он тоже человек. Мерза­вец, садист иногда, но и обыкновенные человеческие чув­ства в нем присутствуют. При этом у меня нет никаких ил­люзий: через 15 лет, если суд оставит ему жизнь, он может найти меня и «пришить», может изнасиловать и убить жену, может сына моего «опустить» и утопить... Никаких то есть гарантий на будущие человеческие отношения. Мо­жет быть, в зоне охладится, но вряд ли. Там добрый человек не добреет. А злобный свою злобу холит и лелеет 10—15 лет и выходит этой злобой переполненный. Ну, и на кого прежде всего ее выплескивает? На свидетелей, подельни­ков, которые на него «набормотали», и на оперов, которые брали, на следователей прокуратуры, которые его дело рас­кручивали... А вы спрашиваете, почему я, спортсмен, ку­рить не бросаю... Специфика работы.

В плане злобы Роман, конечно же, не человек. Но я, пока идет следствие, должен обращаться с ним как с чело­веком. Иначе сам им перестану быть. И, кстати, заметьте, такая интересная деталь, если перестану относиться к правонарушителю как к человеку, труднее дело раскручи­вается. Вот я за семь лет в областной прокуратуре не одно убийство «вел». И заметил, что самые отъявленные «мок­рушники» откровеннее с тем следователем, который не де­монстрирует свою брезгливость, ненависть. Следователь ведь не судит, он расследует. И в ходе этого процесса дол­жен быть беспристрастен. А они ценят такую беспристрас­тность и скрытую за нею силу. И начинают давать показа­ния даже тогда, когда это им во вред. Из принципа. Не знаю, как насчет воровского «кодекса чести», но у преступ­ников есть свои принципы, даже у самых отъявленных мерзавцев. Тут ведь какая интересная взаимосвязь получа­ется: он, преступник, не благодарность к тебе испытывает, что с ним, «как с человеком». Тут другое. Просто сокрытие факта преступления есть по сути слабость сильного пре­ступника, его слабинка. Он таким образом как бы призна­ет, что боится и следователя, и наказания. А признался — показал свою силу, свою смелость. Мол, ни тебя, ни лагеря, ни жизни в зоне, ни смерти-казни он не боится. Такая игра всегда идет на допросе. Ну, я обобщать не хочу. И следова­тели разные, и преступники, и ситуации. Но у меня так ча­сто бывало. И так было во время следствия по делу о серии убийств, совершенных бандой братьев Ахтаевых».

Убийство после свадьбы

...Ночи напролет, разложив на кухоньке своей одно­комнатной квартиры материалы дела, он все раскладывал свой пасьянс, все искал версии и варианты. И чем дольше сидел в своем прокуренном «кабинете», тем все больше убеждался: должны быть за бандой и другие кровавые сле­ды. Ритм у них был такой, что с момента начала своих «бое­вых действий» до момента ареста, учитывая, что, по словам Романа, «от крови — звереют», должны были наследить где-то еще...

С симбирскими сыскарями и следователями областной прокуратуры был уже давно налажен отличный контакт.

Созвонился. Вылетел туда. На малую родину Ахтаевых. Все-таки, сколько ни говорят «не воруй, где живешь, не живи, где воруешь», правило это сплошь и рядом наруша­ется. Выяснили, что давно «зависло» здесь дело об убий­стве некоего Кенарева. То есть, как оказалось, многие сле­ды вели к двум братьям: Роману и Вениамину. Но доказать не удавалось, да и самих братьев в городе в наличии не было: один находился в СИЗО, другой — в бегах.

Взяли на заметку факт нераскрытого убийства по месту жительства Ахтаевых, но за неимением тогда времени следственные действия предпринимать не стали. Только запомнили, что убийство по почерку и особой жестокости сильно напоминало манеру банды.

А когда взяли Вениамина, стали работать с ними: с од­ним — Коржев у себя на севере, с другим — его самарский коллега. И вышли на убийство в Ульяновске. Картина выс­троилась такая...

...Гуляла свадьба. За столом было немало людей заслу­женных: и постами заметных, и военными орденами выде­ляющихся. Так что на роль свадебного генерала Роман Ахтаев никак не подходил. Но, крепко выпив, закуражился. Захотелось признания. Если не уважения в глазах окружа­ющих, то хоть страха. За речью, как говорится, уже не сле­дил, и состояла она почти целиком из выражений нецен­зурных. Его пытались урезонить, уговаривали не портить праздник родственнику. Но кураж у обычного-то выпиво­хи остановить трудно. А тут куражился бывший лагерный авторитет, «пахан», имеющий уже и свою банду, почуяв­ший, вкусивший чужой крови, видевший не раз страх в глазах других людей... Назревал скандал, который мог кон­читься большой кровью. Знавшие Романа родные и знако­мые, увидев сжавшиеся в щелочки желтые, наливающиеся холодным бешеным огнем глаза, попытались увести его из-за стола. Роман матом отсылал добровольных парла­ментариев, оскорблял присутствующих — и женщин, и мужчин, старых и молодых, словом, провоцировал засто­лье на действия, ответ на которые не заставил бы себя ждать. Школьный приятель Романа Серега Кенарев, уви­дев, что жесткая рука Ахтаева побелела костяшками на ру­коятке большого ножа для разделки баранины, бросился к нему.

— Ром, я что хочу сказать, — заторопился Серега. — У меня бражка дома отличная. Может, ну их, вино это и во­дяру, пойдем бражки свежей похлебаем. Ты ведь знаешь, как я тебя уважаю, еще со школы...

Вот этих слов об уважении Роману как раз и не хватало. Можно было, не теряя лица, уйти из надоевшей компании, не захотевшей слушать его лагерные «романы». И он, на удивление встревоженных хозяев и гостей, легко дал себя увести.

Пошли домой к Кенареву. Увязался с ними и младший брат Веня. Стараясь отвлечь братьев, смягчить рвущуюся озлобленность на всех вокруг за то, что не проявили долж­ного уважения, Серега засуетился... Приведя братьев в комнату, посадил на тахту, дал смотреть семейные альбо­мы. А сам на кухне шустрил.

Когда вернулся в комнату, увидел: Вениамин разрисо­вывает шариковой авторучкой фотографии родственников Кенарева, а Роман ходит по комнате, выдергивая ящики из стенки, из комода, разбрасывает вещи по полу, что-то ищет, словно для себя подбирает понравившееся.

— Да вы что, мужики, да я ж вот бражки принес, выпь­ем, поговорим. Только ты, Ром, вещи-то обратно сложи в ящики, жена ругаться будет.

Роман хладнокровно отобрал понравившиеся вещи, сложил в попавшуюся под руку сумку. Бешено глянул на Кенарева, но промолчал.

— Да, ладно, что там, берите, что хотите. Пейте брагу- то, а у меня живот вдруг схватило, извините.

Он быстро пересек узкую как пенал прихожую и юркнул в туалет.

Роман взял со стола, с тарелки с мясом, вилку и нож, вышел в прихожую, сжавшись в тугой комок, одним уда­ром ноги вышиб дверь.

...Через минуту вернулся, вытер, тщательно обтерев ру­коятки, нож и вилку о висящее на вешалке детское пальте­цо, бросил на пол.

— Ить найдут, Ром, все следы не сотрешь, — заканючил Веня.

Роман прошел на кухню, включил на полную мощь че­тыре конфорки плиты, вернулся в комнату, облил одеко­лоном детскую кроватку, вытянутое из шифоньера по­стельное белье, бросил зажженную спичку...

Рассказывает следователь областной прокуратуры Михаил Коржев

«Дело «банды Ахтаевых» — нетипичное для областной прокуратуры. Ведь сразу же при расследовании преступле­ний банды пришлось выйти за границы области. Оно нети­пично и по характеру совершенных преступлений: особая жестокость, цинизм преступников, их полная уверенность в своей безнаказанности, в том, что их никогда не найдут, потому что следы стерты, свидетели убраны, а жертвы ни­когда не заговорят... Их кураж — постоянные поездки по разным городам, перелеты. Они не были даже собственно гастролерами в других городах. Они давно потеряли чув­ство своей малой родины. Им все равно, где было убивать, где пропивать награбленное. Они как волки, вкусившие свежей крови, шли на ее солоноватый запах от трупа к тру­пу, убивали, куражились над жертвами, добивали, чтоб на­верняка. Они были подлинными интернационалистами — им все равно, кого было убивать — татар, башкир, калмы­ков, русских, украинцев, белорусов... И все равно, за сколько: за несколько десятков рублей, оказавшихся в кар­мане жертвы, за несколько сотен, полученных от перепро­дажи по дешевке машины убитого... Убийство ради убий­ства? Скорее — убийство ради странного, жалкого и жесто­кого самоутверждения. Убийства из злобы. Злобы на здоровых и больных, богатых и бедных, удачливых и не­удачников. Каждого можно было ненавидеть за что-то, свойственное только ему. Злоба переполняла и братьев Ах­таевых, и Алиева, и Дробова.

Это нетипичное «дело». Но отражение становящейся, к сожалению, типичной обстановки взаимного недоверия, взаимной ненависти, озлобленности одних национальных групп и социальных слоев на другие. Они совершали пре­ступления не ради куска хлеба, не прокорма ради. Так же как и большинство социальных и межнациональных кон­фликтов совершаются не из-за земли и хлеба. Как обрести душу людям, ее потерявшим? Как стать человеком тому, кто потерял человеческое лицо? Я не знаю. Пусть об этом

думают философы. Наше дело — бандитов ловить...»

Судебно-медицинская экспертиза потом обнаружит на теле убитого Кенарева 21 колото-резаное проникающее ранение грудной клетки с повреждением легких, повлек­шее за собой смерть потерпевшего.

Следствие потом разыщет все похищенное в ту ночь в квартире Кенарева и составит такой вот скорбный реестр: денег 14 рублей, два кольца стоимостью 3 и 4 р., духи сто­имостью 15 р., тушь для ресниц — 25 р., телогрейка — 10 р., брюки 80 р.

Жена Кенарева в ту ночь вернулась поздно, но, узнав, что муж пригласил к ним домой братьев Ахтаевых, просто побоялась идти. Те и трезвые могли изнасиловать, а уж от пьяных можно было ждать чего угодно. Квартира была полна дыма, занавески и тюль на кухонном столе обгорели. На полу были разбросаны монеты, вещи. В комнате на ди­ване и в детской кроватке тлели матрацы, часть которых она тут же выбросила на улицу...

Муж лежал в ванной, дверь которой была выломана (ванна и туалет у них совмещенные). Он был уже мертв. Без пожарных обошлись, потушив огонь вместе с соседями, а вот «Скорую» вызвали. Милицию вызывать не спешили. Нужно было решать, указывать на Ахтаевых или сделать вид, что не знают убийц Сереги Кенарева. До утра потяну­ли. Утром заглянул Веня. Сказал, что мужа убил его брат Роман, что воспрепятствовать ему он не мог («ты же знаешь Романа? Бешеный!») и что если она хочет сохра­нить жизнь себе и ребенку, то ей и соседям лучше об этом молчать.

Заговорила она только после того, как все братья Ахтаевы были арестованы...

Рассказывает следователь областной прокуратуры Михаил Коржев

«Убийство Кенарева продолжало нас беспокоить. Нюы хом мы чувствовали, что рано списывать его в «нераскрытые», это во-первых, а во-вторых, уж очень почерк казался знакомым. Не может быть, что никаких следов не оставили Ахтаевы, если это были они, в той кровавой драме в Симбирске...

В конце концов мне пришлось зимой выехать туда, помочь поработать следственной группе, которая продолжала свои попытки раскрыть это старое дело. И одновременно, почти в один день, допрошенные в разных городах, припертые собранными нами фактами, доказательствами, Роман и Вениамин Ахтаевы дали показания, признав себя виновными в убийстве Кенарева. Все, кажется, можно было ставить точку... Их показания были закреплены новыми свидетельствами, собранными нами в зимнем Симбирске.

Но тут еще один любопытный эпизод выясняться стал. Роман ведь был к нам этапирован из колонии, где он отбывал наказание по статье 218 — за хранение оружия (обреза). После того, как был изобличен в участии в серии убийств с особой жестокостью, стала выявляться его главенствующая роль в банде, появилось, как уже говорил, основательное подозрение, что «подсел» он умышленно, чтобы уйти из поля зрения следствия, избежать наказания за более серьезные преступления. Но подозрение надо еще доказать. Хотя прием в уголовном мире не новый, но... Словом, поднял то старое дело, по которому он был арестован и осужден по 218-й. Выяснилось, что когда его брали «с обрезом», он был задержан вместе с одной молодой женщиной, Настей Пожаровой (о ее драматической судьбе я расскажу ниже. — Г. М). И эта Настя вообще не была после задержания допрошена работниками милиции. Это, конечно, серьезное профессиональное упущение. Ведь, хотя, как я выяснил уже позднее, она была с Романом всего часа три, она могла знать и, как выяснилось, знала кое-что про него. Я из чего исходил: все эти три часа он колесил по городу, сильно нервничал, часто останавливались у кафе, баров, выпивали, курил постоянно, то есть явно находился в со­стоянии стресса.

Ведь расчет его мог сработать, а мог и сорваться. Сдаст­ся, как последний фраер, добровольно «ментам», а они на него и навесят все эти убийства, которые тянутся за ним, пусть и не беспокоя по ночам кровавыми подробнос­тями, но вселяя глубоко спрятанное от «подельников» ощущение страха перед разоблачением. Но, видимо, само­уверенность Романа победил страх. Убедил себя, что все концы спрятаны, жертвы мертвы, свидетели убраны, ма­шины убитых проданы. Словом, надо, вслед за «концами», прятать и себя. Лучше всего в так ему хорошо знакомой «зоне».

Вызвал я в Ульяновск наших оперов из областного цен­тра, начали ходить по следам банды Ахтаевых. И насобира­ли столько всего... И кражи, и грабежи, и изнасилования, и разбойные нападения... Нашли и Настю. Вспомнила она слова, раздраженно брошенные Романом в машине после очередной рюмки коньяка то ли в кураже, то ли в запале... «Знала бы ты, девонька, какой след за мной кровавенький». Настя тогда мало чего поняла, а вскоре и Романа взя­ли. Слышала, вроде посадили его за хранение обреза. Ну, пропал куражный парень с жесткими, желтыми, чуть рас­косыми глазами. Так ухажеров у длинноногой замужней Насти всегда хватало. Если бы тогда, сразу после ареста Романа, ребята из симбирской милиции покрутились по­больше, опросили всех, с кем он был последние часы, мо­жет, эта случайно брошенная фраза заставила бы их как-то соотнести личность Романа с нераскрытыми убийствами по области. Но... Все показалось таким простым...

Ахтаевы, припертые доказательствами по всем эпизо­дам, по всем убийствам, решили, что этого что-то слишком много. Зоны они не боялись. Все уже несколько «ходок» сделали. Смерти кто же не боится? А «дело» то выходило на «расстрельные» статьи...

И стали братья «мудрить». Брать на себя все новые и но­вые убийства. Рвались в другие города, надеясь, что там, где они чужие, легче будет совершить побег. Ахтаевы шли на побег...

Они и до того покушались на побег из СИЗО. Роман уже несколько раз пытался бежать. У всех у них, в их камерах (а содержались они, естественно, в разных камерах) были найдены заточки, ножовочные полотна, за плату или обе­щание большой платы доставленные с воли.

Ахтаевы становились неуправляемы. Все более агрес­сивными во время допросов. Они явно были готовы пойти на новое убийство: охранников, контролеров, следователя, или на то, чтобы взять кого-то из них в заложники и попы­таться, поторговавшись, все-таки бежать.

Стали мы тщательно проверять все преступления, кото­рые они на себя «наговорили». Часть подтверждалась, часть — нет. Причем однозначно... Не могли они совер­шать эти преступления либо потому, что были в это время в другом месте, а то и в заключении, либо потому, что ника­ких следов, свидетельских показаний на эту тему не нахо­дилось.

Ну, мелкие преступления, которые они брали на себя и которые подтверждались фактами, мы могли доказать и без следственных экспериментов, без выезда на место про­исшествия. Понимая агрессивность Ахтаевых, их готов­ность пойти на любую кровь, лишь бы выбраться на свобо­ду, мы без крайней нужды старались их с места не трогать. Контролера, пойманного на передаче заточек, ножовоч­ных полотен, естественно, отстранили, возбудили уголов­ное дело. Охрану усилили.

Поняв, что «мелочевкой» нас не расшевелить, неожи­данно стали брать на себя еще 10 убийств, причем совер­шенных на территории Армении, Азербайджана, Калмы­кии, в местах достаточно труднодоступных, тем более учи­тывая идущую в Закавказье войну. Задача перед нами встала непростая. Группа у нас была небольшая: три следо­вателя, пять оперов. Учитывая вообще загруженность уго­ловного розыска и прокуратуры, рассчитывать на какую-то большую помощь людьми не приходилось. Не реагировать на признание подследственных в совершении особо тяж­ких преступлений ни закон, ни совесть не позволяют. А начать раскручивать в местах боевых действий десять но­вых убийств, выезжать туда с крайне агрессивными под­следственными, при нашей-то малочисленной группе, тоже более чем легкомысленно. К тому же интуиция под­сказывала ответ на вопрос о странной откровенности ма­терых убийц. И отказаться от следствия нельзя, и прово­дить нет возможности, во всяком случае, силами работни­ков областной прокуратуры.

Вот тогда и было принято решение передать дело для дальнейшей разработки в Следственное управление Гене­ральной прокуратуры Российской Федерации».

Продолжение рассказа следователя областной прокуратуры Михаила Коржева

«Чем еще «Дело Ахтаевых» интересно с криминалисти­ческой точки зрения. Доказали мы, допустим, абсолютно убедительно, факт совершения ими десяти убийств. А под­следственные вдруг начинают брать на себя еще десять. Ну, связь у них, как ни старайся ее исключить, всегда есть. К сожалению, «покупают» и контролеров. Только за пере­дачу информации, или, скажем, за передачу двух ножовоч­ных полотен, когда они побег готовили, машину обещают. Тоже надо полным идиотом быть! Ведь сели за убийство владельцев и водителей машин. Так польститься на маши­ну из-под убитого, которую тебе убийцы приведут! Это еще если приведут... Нет, совсем люди свихнулись.

Так я что сказать-то хотел. Берут они на себя десятку. Первое желание, как я вам вчера говорил, на радостях (дело будет более громкое и крупное, да еще в сознанку идут) выехать с ними на место предполагаемого преступле­ния, ну, где они якобы совершили убийства, трупы зарыли или утопили и т. д. Но порыв свой сдерживаю. Посылаю оперов, следователей. Те все досконально и капитально проверяют. Нет, не было, не могло быть совершено пре­ступление там, так и тогда, подозреваемые «вешают лапшу на уши». Значит, что происходит? Они нарочно, как я гово­рил раньше, в сознанку идут, чтобы их вывезли на место убийства, чтобы оттуда совершить побег. И заранее, навер­ное, готовят его, кентов своих туда собирают, машины подтягивают, оружие. Но я почему этот сюжет опять вспомнил? Вот послушайте.

Парадокс в том, что убийства, которые по делу пока не проходят, совершить они МОГЛИ. И, может быть, совер­шили. Потому что три года мы это дело крутили и, если ос­новывать свои предположения на характере личностей подследственных, то не покидает впечатление айсберга. Скажем, десять убийств мы раскрутили, а еще двадцать скрыты? Может такое быть? Мало что ли прецедентов, ког­да убивали по двадцать и по пятьдесят человек. Тот же Чи­катило. Маньяк, скажете, на него накатывало, не мог без этого уже жить? Так ведь и банда Ахтаевых, извините, не простые корыстные преступники, хотя в каждом убийстве присутствует, как правило, грабеж, разбой и кража лично­го имущества. Но ведь машины продавали за бесценок, брали у убитых пустяки всякие: перочинные ножи, брело­ки, солнцезащитные очки, старые стоптанные кроссовки. Почитайте обвинительное заключение... Кровавый айс­берг...»

Убийство Мухи

...Заметая следы, кровавой дорожкой появлявшиеся везде, где гуляла и жировала банда, Роман взял билет на са­молет и вылетел в Вятку к Сереге Дробову. Нужно было разработать новый план, рассчитанный на убийство води­телей и завладение их транспортными средствами.

То есть, попросту говоря, «тачки» шли хорошо, на Кав­казе и в Закавказье на них покупатели уже в очередь выст­раивались. Надо было спланировать так, чтобы паузы меж­ду нападениями на водителей были короче и чтобы мочить их удавалось банде без следков.

Дробов тупой, да не дурак. Котелок варит. Один котелок хорошо, а два лучше. Советов от братьев Роман не ждал.

Нужно было подумать и о кадрах. Новые планы требо­вали расширения организации. И, пока остальные братья были далеко, в порядке, так сказать, прикидки, репетиции, с новыми кадрами планировал Рома Ахтаев провести ак­цию в самой Вятке или в ее окрестностях, на шоссе, веду­щем к югу.

Тут расчет какой? Минимальная банда — три человека, меньше уже нельзя. Больше — надо подумать. Три челове­ка хорошо, если брать одного водилу, а если с ним его кент, пассажир, а машина как раз такая, какую заказали азеры, то что ж, от дела отказываться? Три — в самый раз. У них были отработаны обе методики: когда Рома на переднем сиденье, на месте пассажира, а один из братьев и Дробов сзади, и второй вариант, когда все трое сзади, против води­лы и его пассажира. Пока братья были заняты другими де­лами в Самаре, Ульяновске и Нижнем, Рома решил подо­брать с помощью Дробова еще одного кента в Вятке и тут же его опробовать в деле, совершив нападение втроем на одного из автомобилистов, перегонявших из Тольятти на север новенькие «Жигули».

Дробов предложил некоего Алиева, жившего в приго­родном поселке Солнцево.

Теперь нужно было подумать об оружии, не все же удав­ками да ножами пользоваться. Тем более, что ножами, как ни тренировались на «чучеле», с одного удара никому не удавалось убить жертву.

Эдуард Алиев предложение вступить в банду принял охотно. И тут же предложил на предмет «ствола» пощупать некоего Муху — Васю Мухачева.

Сейчас уже трудно определить, действительно ли были у Мухи, промышлявшего карманными кражами, запас ювелирных украшений и обрез одноствольного охотничье­го ружья, или это придумал Эдя Алиев, чтобы сразу произ­вести своей компетентностью впечатление на своего буду­щего «пахана», предстать перед ним необходимым и толко­вым членом банды...

Сам Мухачев уже ничего следствию пояснить не может. А участники его убийства в показаниях путались до самого последнего своего часа... Протоколы допросов свидетелей, знакомых Дробова, Алиева и Мухачева, подтвердили лишь один неоспоримый факт: и Алиев, и Дробов давно испы­тывали к Мухачеву неприязненные отношения. То есть они нарочно вывели «пахана» на эту жертву, стремясь ре­шить сразу два полезных дела: ликвидировать сообща не­навистного им по ряду причин сверстника и заодно, чем черт не шутит, разжиться у удачливого вора по кличке Муха кое-каким им награбленным барахлишком...

Как обычно, на дело пошли втроем: Роман, Дробов и Алиев.

Муху дождались в подъезде дома № 34 по улице Лациса, объяснили причину своего появления в столь поздний час необходимостью познакомиться с его коллекцией ювелир­ных украшений, собранных за длительное время в резуль­тате занятия его ремеслом. А заодно освободить его в его же интересах, из соображений его безопасности, от владе­ния огнестрельным оружием.

Муха юмора не оценил. Стал все отрицать — и наличие «банка» украшений, и «ствол».

Вначале убеждали, предлагали купить все укра­шения «оптом», благо что есть хорошие покупатели на Кавказе.

— Ты только покажи. Может, нам твои «цацки» и «рыжевье» и не подойдут, может, золотишко у тебя «цыганс­кое» и камешки — стекла...

— Нет у меня ничего, — твердо стоял Муха. — Что беру с клиента, то сразу барыгам и сбрасываю. Процент в «общак» четко несу. Какие ко мне претензии? Будете давить, пожалуюсь Бородину.

Бородин был в городе «в авторитете». С ним портить от­ношения никто не хотел. Да и не собирались Роман и его подельники лезть в чужую «епархию». Другие цели, другие средства.

Предложили вступить в банду, расписали в красках, как хорошо им живется, — пара часов работы с клиентом в «тачке», на следующий день — чистые «бабки» от азеров на местном рынке, и — гуляй, Вася.

Однако Вася если и хотел гулять, то в одиночку. И в бан­ду идти отказывался, грозясь своими, насколько знали Дробов и Алиев, явно преувеличенными связями с Боро­диным.

Пришлось его немного пощекотать «перышком».

А заточка у Романа острая... Чуть-чуть и прикоснулся к шее Васьки Мухачева по кликухе «Муха», а уж и кровь по­шла, красная полоска на горле осталась.

Васька кровь ладошкой вытер, побледнел. Боль в шее не такая уж и сильная. Но — страшная. Она как бы предвеща­ла страшную, острую, мучительную боль, которая хлынет от горла по всему телу, если нож Романа пройдет сквозь кожу и жилы чуть глубже...

Всегда многословный, болтливый, куражливый, с пе­сенками блатными да прибаутками, стал вдруг Муха мол­чаливым и сдержанным и без лишних слов направился вместе с бандой на квартиру Дробова для «продолжения разговора».

Как он и предчувствовал, «продолжение разговора» оказалось чрезвычайно болезненным.

Но и после изощренных воздействий на центры боли окровавленного Мухи он отказывался показывать тайники в своей квартире, где, по словам Эди Алиева, хранилось золото, бриллианты и оружие.

— Ну, ты, козел, сам выбрал свой путь, — вытер окро­вавленный нож о изрезанную рубаху Мухи Роман. — Ты что, совсем тупой? Либо ты сдаешь нам «клад» и «ствол», либо мы тебя кончаем. Оставить тебе жизнь — себе дороже.

Муха тупо молчал.

Ему накинули на плечи старую куртку, найденную в шкафу у Дробова. Мухину хорошую оставили взамен. Кое- как тряпьем завязали раны. Поставили на ноги.

— Сам идти можешь? — прокричал в глухое после удара сковородкой ухо Васьки Мухачева Эдя Алиев.

Муха молчал.

Под руки его вывели из квартиры.

К Мухе домой идти не решились, у его старшего брата была двустволка, мало ли что. Повели Муху сразу в район биохимзавода.

Возле теплотрассы дали дрожавшему мелкой дрожью Мухе глотнуть водки из горла. Из той самой бутылки, что у него же в подъезде еще и отобрали.

Зашли поглубже в голый, припорошенный снегом кус­тарник. Роман сорвал с шеи Мухачева окровавленный мах­ровый шарф, передал Дробову. Тот не раздумывая и не примериваясь, накинул шарф на шею Мухачева, дернул на себя. Мухачев упал на колени. Роман зашел спереди, раз­махнувшись, с силой ударил пленника ногой в подбородок. Тот негромко охнул, кровь полилась из горла, он давился выбитыми зубами и все никак не мог вдохнуть воздух. Ему казалось, вот вдохнет разок, и все снова будет хорошо. Он упал на четвереньки, скребя окровавленными пальцами скомканный от топтания нескольких человек на одном ме­сте снег...

Дробов сделал последний рывок и ногой отбросил вроде бы вялое и мертвое тело Мухачева в сторону.

Однако тот на удивление оказался живуч. Он немного посучил ногами, сделал наконец вдох, выдохнул пузыря­щийся кровью воздух вместе с передними зубами, хотел что-то сказать да не успел.

Роман и Эдя Алиев с двух сторон подбежали к нему и вонзили ножи в вялое тело. Один спереди, другой сзади. И раз, и два, и три, и четыре, и пять... Пока не перестала пу­зыриться кровавая пена у него на губах. Роман еще пару раз воткнул нож в опавший вялый живот, переставший уже вздрагивать от неровного дыхания и яростного дерганья сердца, гнавшего и гнавшего кровь во вновь открывшиеся на теле от ударов ножами отверстия.. Потом вытер нож о кровавую рубаху.

— Кажись, все, — удовлетворенно заметил он. — Живу­чий, гад. Ну, Эдя, — обернулся он к новому члену банды. — Горяч ты, азартен. Экзамен выдержал. Да это не все.

Эдя молча отирал снегом окровавленный нож.

— Теперь с тебя спрос: где «ствол», где «клад»? Не най­дешь, с тобой такой же разговор будет. Понял? Ты понял, с кем связался? Щенок... У нас тут не детский сад имени Клары Цеткин. Тут за каждое слово ответ держать должен.

-Да я...

— Не мое дело. Ищи. Без «ствола» и «клада» завтра не приходи. А не придешь, под снегом сыщу.

Взять с мертвого тела Мухи было, собственно, нечего. Довольно приличная куртка осталась в квартире Дробова. Разве что ношеные кроссовки.

— А можно я кроссовки с него сыму, мои похуже? — спросил Эдя.

— Это можно, — милостиво согласился Роман.

Дробов оглядел с сомнением ношеные кроссовки на но­гах Мухи, покачал головой.

—Хотя, — произнес глубокомысленно вслух, — до завт­ра в них походишь, не порвутся. А завтра, — и он красноре­чиво пощелкал «стрункой»-удавкой перед побледневшим лицом Алиева.

Не дожидаясь повторения разрешения, Алиев быстро расшнуровал смерзшиеся шнурки на кроссовках Мухи, снял свои, попытался натянуть на ноги Мухе, но они почему-то не натягивались.

— Странно, а мы с ним один размер носили, — удивил­ся Эдя.

Потом эксперты оценят кроссовки, снятые с Мухи, в 55 р.

На том и кончилась жизнь непутевого парня по фами­лии Мухачев и по кличке Муха.

Труп закопали в снегу под густым, запорошенным сне­гом кустом.

А черную лыжную шапочку Мухи, которая во время его убийства оказалась отброшенной в сторону, поленились специально закапывать. Вот старые кроссовки Эдькины бросили рядом с телом, забросали снегом. А шапочку ис­кать не стали и, случайно найдя, когда уж труп был зако­пан, бросили небрежно под куст.

— Кому она тут нужна? — резюмировал Рома.

Это уже потом, спустя месяцы, Дробов и Алиев, по отдельности, приведут следователя областной прокура­туры Михаила Коржева на место преступления, и они найдут и тело Мухи, порядком утраченное, и старые крос­совки Алиева, принадлежность которых Эде эксперти­за однозначно докажет, и истлевшую шапочку Мухи под кустом...

И желтая от выпадений осадков с биохимзавода, став­шая за несколько месяцев желтой из черной, шапочка най­дет свое место в куче других вещдоков, ляжет маленьким желтым кирпичиком в сложную систему доказательств.

В мае 1990 года следователь прокуратуры Михаил Коржев убедительно докажет роль и участие в убийстве Мухачева каждого из членов банды — Романа Ахтаева, Сереги Дробова, Эди Алиева.

И все потому, что найдут труп Мухачева. А то что за раз­говор об убийстве без трупа?

Но еще в апреле ничего не было ясно.

Дробов взял на себя вину за убийство в пригородном поселке Солнцево некоего приятеля по кличке Муха. По­том вдруг заявил, что в припадке сумеречного состояния души напрасно оговорил себя и что убил Муху Эдя Алиев.

Как ни старался следователь изолировать подслед­ственных Алиева и Дробова, тем более, устранить любую их связь с Романом Ахтаевым, исключить напрочь возмож­ность переброски «маляв» или тем более устно передавае­мого внутри СИЗО «цинка» — известия с воли, приходи­лось признать, что Роман как-то со стороны влияет на сво­их «шестерок» и «валетов».

— Все валите на Алиева, — должно быть, приказал Ро­ман. — У него судимостей меньше, ему срок меньший да­дут, если что. А мы под вышаком ходим, нам напрягаться в «чистосердечных признаниях» не стоит.

Но у Коржева сложилось совсем другое представление о том, как был убит Муха. Ему многое рассказали неживые свидетели происшествия, свидетелей не осталось, только убийцы, а они пытались морочить голову Коржеву. Он по­лагался на «голоса» вещдоков, на то, что сумеет в про­цессе допросов поймать «подельников» на противоречиях.

На столе лежали вещдоки, в столе — данные судмедэкс­пертиз, справки криминалистов и страничка «чистосер­дечных показаний» юной и доверчивой жены Алиева Лизы. Первым он вызвал на допрос Эдуарда Алиева. Тот вошел вихляющей походкой, чуть куражась.

Но на лице его была маска страха...

Чистосердечное признание

Эдуард Алиев — небольшого роста, невзрачный, с ост­рым лисьим носиком, постоянно шмыгающим с каким-то неприятным присвистом, вошел в камеру для допросов СИЗО и, старясь держаться гордо и независимо, остано­вился, немного не доходя до стола.

Михаил ничем не показал, что много ждет от этого доп­роса, сделал вид, что внимательно читает материалы «дела», бросил:

Проходите, садитесь.

Тот сел, нога на ногу. А нога-то подрагивает. Нервнича­ет Алиев.

— Фамилия, имя, год рождения. Словом, давайте зна­комиться...

Тот, видно, хотел покуражиться, знакомиться так зна­комиться.

— Вот вы о себе и расскажите для начала.

Но, глянув в серьезное сосредоточенное лицо Михаила, шаловливые мысли отбросил, серьезно ответил:

— Алиев Эдуард Алексеевич, 1966 года рождения. Обра­зование незаконченное среднее. Семь классов в смысле. Работа? Ну, когда работал, то работал слесарем в железно­дорожном депо.

— Судимости имеете?

— Так про это наверняка у вас в «деле» написано.

— Положено, — миролюбиво бросил Михаил.

— Ну, раз положено, — пожалуйста. Судим, конечно...

— Почему «конечно»?

— А у нас в компании все с судимостями.

— Это в какой такой «компании», в которой Роман Ахтаев верховодит?

Молчит.

— Ладно, к братьям Ахтаевым мы еще вернемся. Об од­ном хочу напомнить, Эдуард Алексеевич, все, что скажете, будет занесено в протокол. И может использоваться во вре­мя судебного процесса. Так что не спешите брать всю от­ветственность за убийство Мухачева на себя. Хватит и того, что вы лично сделали. А диапазон за это причитающегося вам наказания — от нескольких лет лишения свободы до... Сами понимаете.

Молчит.

— И еще: допрос, это когда один задает вопросы, а второй отвечает на них. Так что молчанкой отделаться не удастся. Итак, давно вы знакомы с покойным Мухачевым?

— С покойным Мухачевым знаком с 1985 года. В смыс­ле, тогда он еще покойным не был...

В глазах искринки усмешки, уже собрался, готов по- прежнему тянуть вся вину на себя. Шутит. Ладно, нам спе­шить некуда со словами, тут уже вещдоки говорят.

— Я вам на прошлом допросе говорил, что вы наряду с Романом, Вениамином и Александром Ахтаевыми, а так­же Сергеем Дробовым подозреваетесь в умышленном убийстве г-на Мухачева. Вы утверждали, что сделали это один.

—Ну да, а что? Саньки Ахтаева вообще в городе не было в тот день.

— А Роман и Дробов были?

— Ну, это вы всегда проверить можете.

— Проверили. Были.

— Значит, были.

— В убийстве они принимали участие?

— Нет. Зачем... Это мои счеты с Мухой...

—Ладно, оставим Дробова и Романа Ахтаева пока в сто­роне. Расскажите о своих «счетах» с Мухачевым. Почему у него была кличка, он что, блатной?

— У нас у всех кликухи, больше от имени образованные. У него от имени, в смысле — от фамилии — Мухачев, зна­чит — Муха.

— Он был связан с уголовными элементами?

— А как же, у нас сплошной уголовный элемент, с кем же дружить?

— Отложим вопрос как философский. У Мухачева были другие клички?

— А как же? Конечно.

— Какая же?

— Клоп.

— Почему?

—А он как клоп — присосется, и болтает, болтает. Несе­рьезный был человечишка. Шестерка.

— А вы, значит, «пахан»?

— Не, я — «валет», я свое положение знаю и самоуваже­ние имею. Кабы не арестовали, со временем бы «паха­ном» стал.

Михаил с интересом взглянул на востроносенькое, ху­дое личико Алиева. Подумал: «Как причудливо складыва­ется представление о себе, как часто оно идет вразрез с тем, какое мнение складывается о человеке у окружающих. По манере говорить, вести себя, Алиев — типичная шестерка. А поди ж ты, амбиции... С другой стороны, что мы знаем о шестерках уголовного мира? Может, все мечтают стать «паханами»? А что, из таких вот честолюбивых и невзрач­ных парнишек, наверное, вырастают самые злобные и бес­пощадные «воры в законе». Этот будет свой воровской ко­декс держать жестко. Раз ему его «пахан» приказал все на себя брать, значит надо брать. Научишься подчиняться се­годня, завтра будут подчиняться тебе».

— Есть у вас еще такая возможность, если суд... жизнь вам сохранит. А нет, так «валетом» и помрете. Как Муха помер шестеркой, не дослужившись даже до «бекаса»... Впрочем, мы о другом.

Он еще раз оглядел тщедушную фигурку нервно пере­кладывающего ногу на ногу Алиева, повторил:

— Так вы говорите, неприязненные были у вас с Мухачевым отношения?

— Конечно, гражданин следователь, вы сами посуди­те — за что его, суку, любить. Несерьезный человек, шес­терка.

— Шестерка, говорите? А между прочим, в воровской иерархии вроде бы положение должен занимать выше ва­шего.

— Это почему?

—Ну, как же. Срок первый получил ранее вас, воровать, похоже, тоже стал раньше...

— Это ничего не значит. Вы, гражданин следователь, одно поймите. Не важно, кто когда начал, важно, как ты себя ведешь наделе. Вот, скажем, кража... Если из кварти­ры, то тут своя иерархия. И тот, кто лезет в форточку и открывает дверь кентам, тот последнее место занимает, за ним только тот, кто на стреме стоит. А первые люди, кто в хату входит, добро берет, ну, и, если надо, то, зна­чит, сопротивление хозяев или соседей, в том смысле, зна­чит, что...

— Я понял. Значит, Мухачев был «шестеркой» на «стреме»?

— Точно.

—А вы?

Молчит, мнется. Ясно, у него место в иерархии — вто­рое с конца, судя по его телосложению. А амбиции! Надо как-то его амбициозность в нужное русло направить. Кор­жев задумался, рассматривая, как шмыгает носиком Али­ев, как дергается у него нога, положенная на другую...

— Как вы познакомились с Мухачевым?

— Ну, он был в школе-интернате. И точно, гражданин следователь, вы правильно сказали, первую кражу он со­вершил, когда я этого дела еще и не пробовал. Видел я, мы в соседних дворах жили, Муха хорошо живет. Одна кражонка, вторая. А у него и денежки появились, какие мне и не снились. Мы с ним без отцов воспитывались. Он мне и предложил на «гастроли» съездить в Питер. Съездили. Хо­рошо. А на «гастролях» в Самаре нас и взяли. Сидели в раз­ных колониях.

— А после колонии? Встречались?

— Встречались, — помолчав, выдохнул Алиев.

— На какой почве?

— На почве совместного распития спиртных напитков. Не знаю уж откуда, но у Клопа всегда в «зажиме» бывал «пузырь».

— И вы, не уважая Мухачева и испытывая к нему непри­язненные отношения, тем не менее выпивали с ним?

—А что? Вино, оно и есть вино, с кем бы его ни пить.

— Ссоры бывали?

— А как же. Почти каждый раз, как выпьем, подеремся. Он не крупней меня, да я злее. Чаще я ему наддавал...

— За что?

— А вот хоть бы... Я тогда за Лизой ухаживал. Так он, сука, Муха этот, мне все уши прожужжал, что она давалка. А она честная. Я-то точно знал. Я у нее первый был. А он... Сучок, блин... Как выпьем, так он что-нибудь про Лизу и скажет. Я — по морде. Потом мирились.

— После вашей женитьбы на Елизавете Нистратовой отношения с Мухачевым не улучшились?

— Откуда? Только хуже стали.

— Почему?

— А обратно из-за Лизы. Он, сучок, к ней кадриться стал по-серьезному. Про меня всякое говорил. Ну, что я с дру­гими бабами, мол, что вот неплохо было бы ей меня нака­зать и мне изменить. Она шутя так, — это она мне и расска­зывала, — ему говорит: «А с кем же, например?» А он на серьезе: «А со мной». Сучок... Я, как она мне такое расска­зала, сильно его побил. Правда, не после того, как выпили, а до того.

—А потом выпили?

— Чего?

— Потом с Мухачевым выпивали, после того, как поби­ли его?

—А как же... Тем более, он поставил. Это так положено.

— И вы, зная, что Мухачев про вас такие гадости расска­зывает, все равно с ним встречались и выпивали?

— А что? Нормально. Одно другому не мешает. Но ненавидел я его сильно. Это точно. Чистосердечно при­знаю.

— И за это убили его, когда предоставилась возмож­ность?

— А что? Нормально. Тем более что он к Лизе кадрился, даже когда она была беременной. Во, сучок, я извиняюсь, гражданин следователь. Убивать таких надо...

— Расскажите, как созрел замысел убийства Мухачева, как вы осуществили задуманное.

— А как? Просто. В тот день, как Лиза мне сказала, что он к ней беременной приставал, пытался потискать ее в подъезде, я как услышал, так сразу взял в состоянии аффекта кухонный нож с деревянной ручкой, срезал в кухне над газовой плитой веревку тонкую капроновую, беленькую такую, значит, на ней белье Лиза сушит обычно.

— А чего не отвязали?

— А не отвязалась. Пришлось срезать.

—А другой в доме не было?

—Другой не было.

—Дальше?

—Дальше — положил нож и веревку в карман.

— Как встретились с Мухачевым?

—А как? Зашел к нему, он один дома был. Говорю, есть, говорю, хорошая наводка на наколку. «Тачка» чья-то новая у теплотрассы стоит, бесхозная, или на время поставлена. А в ней все, и магнитола, и шапка зимняя мужская. Навер­няка и в «бардачке» что-то есть. Опять же колеса снимем, кое-что из запчастей раскурочим. Если вечером, никто не увидит.

— Он согласился?

— Ну, неохотно. Как я сказал, что будем колеса сни­мать, у него на морде сразу скука образовалась. Он рабо­тать не любит, сачок, одним словом. Но, вижу, мысль, что в «бардачке» могут быть случайно оставленные деньги, его заинтересовала. Пошел, сучок драный...

— Дальше?

— Дальше пришли на теплотрассу, пешком. В просеку. Я ему и говорю: «Ой, — говорю, — Клоп, глянь-ка, маши- ну-то без нас увели!» Он заозирался. Я нож переложил в наружный карман, веревку достал, говорю ему: «Всё, Клоп, кончилось твое время. Конец тебе, сучок, многим ты зла наделал, а больше всего мне да Лизе».

Эдя снова нервно задрыгал ногой.

— Он сопротивлялся?

— Откуда? Забздел сильно, хотел что-то сказать. А я об­хватил его левой рукой и правой рукой нанес ему удар в горло, чуть ниже кадыка.

— Вы раньше кого-нибудь убивали таким образом?

Алиев сделал детски-простодушные глаза.

— Да вы что, гражданин начальник! Никогда! Я нико­го ранее не убивал. У меня только кражи. А в колонии опытные «мокрушники» учили. Там времени много свободного, в колонии-то. Слушаешь, слушаешь, на ус мотаешь.

— Проверим...

— Это ваше дело, прокурорское, чтоб проверять.

— Я не прокурор, а следователь. И следствие интересу­ют подробности. Мы с вами на место убийства выедем, для проведения следственного эксперимента. Это само собой.

Но вы мне и сейчас, под протокол, расскажете, как разви­вались события.

Роль рассказчика явно нравилась Алиеву, возвышала его в собственных глазах, придавая значимости. Он охотно продолжил:

— Ну, я, значит, подумал, может, и не убил. И второй раз, — тут Эдик задумался, то ли вспоминая, как было дело, то ли продумывая, как ему это дело преподнести следова­телю, чтобы убедить, что убивал он один, — я, значит, его ударил... Сейчас, гражданин следователь, соображу. — Он наморщил лоб, изображая всем своим миловидным, но од­новременно неприятным личиком вечного юноши сосре­доточенную работу мысли. — Так, значит, я второй раз его ударил ножом в плечо.

— Почему в плечо? Удар в горло мог оказаться смер­тельным. А в плечо-то зачем бить?

— Соскользнуло... Хотел в сердце, но нож соскользнул, согнулся, попал в плечо или где-то рядом. Муха захрипел, упал. Я, значит, отбросил его в сторону. Все равно он по­гнулся. Достал веревку, накинул ему на шею и сдавил.

— Вот вам веревка, покажите, как вы это сделали. Вот, я шапку на руку надел, рука — это шея, как вы накинули веревку? Семен, — обратился Михаил к вызванному по­мощнику, — сфотографируй нас на память. Так, хорошо. Запомнили, как вы душили Муху? Потом этот эпизод мы с вами восстановим во время следственного эксперимента. Дальше?

— Я сдавил ему горло, сколько было сил, и он перестал хрипеть.

— Значит, умер от «струнки»?

— Выходит, так.

— Которую вы ему на шею набросили?

— Ну, стало быть, так.

— А вот справка судмедэкспертизы...

— Чего там?

— А там написано, что душил Мухачева человек боль­шой физической силы, к которым вы, как будто бы, не от­носитесь.

—- Ну, не знаю. Эксперты тоже ошибаются...

— А вот справка криминалистической экспертизы. Со­гласно этой справке, вы, будучи ниже ростом Мухачева, не могли нанести смертельный удар ему ножом в горло сзади...

— Как было, так и рассказываю.

—А вот справка медиков, — смерть Мухачева наступила не в результате асфикции...

— Чего?

— В смысле — не от удушения, а от ранения в шею, ко­торое было нанесено человеком достаточно большой фи­зической силы, и не сзади, а спереди покойному Мухачеву. Ну да ладно, к этому мы еще вернемся. Действительно, могут и эксперты ошибаться, тем более что у вас — чисто­сердечное признание. Какой смысл вам на себя-то нагова­ривать?

— Да, действительно, какой смысл наговаривать? Как было, так и рассказываю.

— Рассказывайте дальше.

— Он упал. Хрипеть перестал. Я нагнулся, снял с него кроссовки. Я знал, у него мой размер обуви. Так что крос­совки мне подошли. Свои старые тут же бросил.

— Зачем же следы совершенного преступления ос­тавлять?

— Да растерялся... Все ж человека убил. Хотя и суку драную.

— Что еще сделали?

— А еще расстегнул на нем куртку и рубаху.

— Зачем?

— А затем, что если не зарезал, не убил, так чтоб он, сука, замерз насмерть. Морозы тогда стояли, гражданин следователь, страшные. У меня даже руки озябли, пока пу­говицы расстегивал. Ну, потом забросал снегом. Отволок к просеке и забросал снегом. Что? Шапочку Мухи куда дел? Да не помню. Если и была, так бросил. На нем хорошего так только кроссовки и были. А их я снял.

— Слой снега был толстый?

— Зачем?

— Я имею в виду, вы хотели скрыть следы преступ­ления?

— Да нет. Так, чтоб в глаза не бросалось. Там мало кто ходит, в лесосеке возле биохимкомбината. Слава у тех мест плохая. Химия. Один раз сосед туда кошку, что издохла, отнес, да поленился хоронить. На следующий день про­трезвел, решил похоронить, пришел, а от нее один скелет остался. Химия. Я и подумал, снежком забросаю и лады. Никто труп через пару дней не признает. И следов не оста­нется. Правильно?

— Может, и правильно. Не учел только, что зима да и комбинат вполсилы работает. Ладно, речь не об этом, даль­ше что делали?

—А что? Дело сделал — перекур. Правильно? Покурил и пошел домой.

— Дома жене что-нибудь рассказывали?

— А зачем? Она спала. Я разделся, чаю попил и к жене под теплый бок.

Помолчали. Покурили. Михаил курил нервно, жадно затягиваясь, никак не мог преодолеть отвращение к чело­веку, сидевшему напротив. Муха, никчемный, безалабер­ный Муха со вторым малопочтенным именем «Клоп» проглядывал изъеденным химией черепом сквозь улыбаю­щееся миловидное личико лисенка, лишь слегка напрока­зившего, лицо Эдуарда Алиева.

Михаил загасил окурок. Ударил резко ладонью по столу. Алиев испуганно вздрогнул.

— Значит, говоришь, чистосердечное признание?

— А как же, гражданин следователь.

— Пиши.

Алиев загасил окурок, приготовился писать.

«Чистосердечное признание.

Я, Алиев Эдуард, чистосердечно признаюсь в том, что убил Муху».

— Как написал? Нет, гражданин Алиев, ты пиши пол­ностью — имя, отчество, фамилия...

—А не помню я его отчества.

— Тогда фамилию полностью, что ты кликуху пишешь? Если по кликухе, то придется писать: «Я, Эдя Алиев, по кликухе «Ала», «замочил» Мухачева по кличке «Муха», а также «Клоп».

— Хе-хе, вы скажете, гражданин следователь.

— Пиши: «чистосердечно признаюсь в том, что я...», и дальше объясни свое неприязненное отношение к Мухачеву как причину убийства. Ты ведь правду мне показал?

— А как же, истинную правду.

— Учти, если неправду, то срок себе прибавишь. За дачу ложных показаний.

— Правду, правду.

— Тогда пиши спокойно.

Алиев чуть высунул изо рта в усердии кончик языка и написал: «...что убил гражданина Мухачева, отчества не помню, из-за того, что ненавидел его давно, так как он мне много принес вреда».

— Написал?

— Написал. Все, что было.

— Распишись и поставь дату. Распишись. Свою подпись узнаешь?

— А то нет?

— Обрати внимание: вот протокол твоего первого доп­роса. Твой почерк?

-Мой.

— Читай, ты показал, что, когда решил убить Муху, по­ехал к нему на автобусе, так как Мухачев, ранее живший в одном с тобой дворе, переехал с семьей в другой район го­рода. Так?

— Так.

— Но у тебя по времени нестыковка в рассказе вышла. И на мой вопрос, — не заезжал ли ты куда, по дороге к Мухачеву, ты показал, что «заезжал на улицу Сурикова, в район Дворца пионеров, к братьям...». Тут ты осекся и фамилии братьев не назвал. Но потом, когда протокол подписывал, решил, видно, что никто на твою оговорку внимания не обратит, и протокол, каждую его страницу, ты подписал. А мог бы вычеркнуть упоминание о братьях. Не вычеркнул... Подписал.

— Ну и что?

— А то, что в районе Дворца пионеров, на улице Сури­кова, дом 26, проживали на тот момент братья Ахтаевы — Роман и Вениамин. Вениамина в городе действительно не было. У него железное алиби. Он в это время, как мы выяс­нили, в другом городе преступление совершал. А вот Роман Ахтаев и его подельник Сергей Дробов в доме 26 по улице Сурикова были, были...

— Ну и что?

— ...и ждали они там тебя. Ждали, когда ты привезешь к ним Мухачева. Ну, как, признаешь, что «заехал к братьям» и вместе с Романом Ахтаевым, одним из братьев, и Сергеем Дробовым вы повезли Мухачева убивать?

— Чего вам надо, гражданин следователь? Есть чисто­сердечное признание. Сажайте! Вам же надо на кого-то «жмура» скинуть. Вот он я...

— Эх... Эдя, Эдя... Есть у меня, на кого «жмура» скиды­вать. Вот, читай. У меня уже два «чистосердечных» призна­ния. Рома-то «малявы» написал и тебе, и Дробову, чтоб на себя вину брали, чтоб его ни в коем случае не упоминали. Думал, видно, хоть одна да дойдет. А дошли, с нашей помо­щью, обе. А два «чистосердечных», считай, ни одного. По­тому что доверия у суда к твоим «чистосердечным» призна­ниям не будет, так что давай снова.

— Серега на себя наговаривает, — неуверенно произнес Алиев.

— Читай второй документ.

Алиев осторожно взял страничку ксерокопии:

«Протокол проверки показаний на месте.

28 мая 1990 г. г. Киров.

Я, следователь по особо важным делам прокуратуры г. Кирова младший советник юстиции Кирсанов А. С., с участием старшего прокурора-криминалиста прокуратуры Кировской области советника юстиции Кирсанова Б. П. в присутствии понятых Иванова А. Р., Веремеева П. Г., Меньшиковой А. Н. провели проверку показаний на месте подозреваемого Дробова С. А. с его участием.

Дробов показал дом, где жил, дом, где к нему Алиев Э.А. привел покойного Мухачева. Он также рассказал, что они пили, как был одет Мухачев, какие имел приметы. И затем нарисовал на бумаге маршрут, по которому они втроем на­правились в район биохимзавода, где он бывал в детском возрасте и где многое изменилось с тех пор, так как раньше не было такого количества остовов от раскуроченных ма­шин. Там он показал место, где был убит Мухачев, место, куда был спрятан труп Мухачева, а также подробно расска­зал, как он и Эдуард Алиев убивали Мухачева.

На вопрос о неприязненных отношениях с Мухачевым, рассказал, что Мухачев всегда вел себя «как шкодник, как крысятник», что при дележе украденного за ним нужен был глаз, так как норовил украсть у своих, за что был не раз нещадно бит.

Был произведен следственный эксперимент, и Дробов подробно в деталях показал, как набрасывал на шею Мухачеву «струнку», как душил, как они вдвоем с Э. Алиевым наносили раненому и полузадушенному Мухачеву удары заточками, ногами.

Все действия Дробова во время следственного экспери­мента фиксировались на видеопленку.

Подписи сотрудников прокуратуры и понятых».

Помолчали...

—Так кто ж на самом деле убил Муху, Эдя? — тихо спро­сил Михаил.

— Теперь и я не знаю.

— Но про себя точно знаешь — ты убивал, так?

— Так.

— И вот, «чистосердечное признание» Сереги Дробова только что прочитал, и он признает, что убивал, так?

— Так.

— Он пишет, что убивал вдвоем с тобой. Это правильно он пишет, или все же убил он и теперь на тебя нагова­ривает?

— Нет, Серега не такой человек: раз написал, значит, так и было.

— То есть, если бы Дробов признал, что убивали втроем, то и ты бы это признал?

— Так он не признал? — с надеждой спросил Алиев.

— Признал. Но об этом потом. А пока вот сообрази, ты ж не олигофрен, не идиот, ты ж соображаешь, верно, Эдуард?

— Соображаю.

— Вот читай данные судмедэкспертизы: выходит, что по характеру нанесенных Мухачеву ранений и травм уби­вали трое.

— Это они чего хочут, то и пишут.

— Нет, братец, тут наука. Читай, читай... Удары нанесе­ны с разной высоты, то есть убивавшие Мухачева были людьми разного роста. Удары, ты читай, читай, нанесены с разной степенью силы, то есть убийцы были разного физи­ческого сложения. Вот этот удар мог нанести Дробов, он «качок», сильный, так? А вот этот — слабенький, узнаешь, это твой удар, Эдя. А вот этот удар ножом был нанесен че­ловеком как бы среднего между вами двумя с Эдей физи­ческого сложения, но с яростью, и потом нож в ране повер­нут — это уже почерк. И такой почерк нами зафиксирован во время других убийств. Знаешь, кому этот почерк при­надлежит?

— Откуда...

— Не ври, тебя наверняка восхищала манера Романа — всадить нож в тело жертвы и потом повернуть в ране. А? Ты и сам так пытался, да не хватало ни физической силы, ни

ярости. А Роман бил яростно? Так?

# * *

— Что молчишь? Мало тебе криминалистической и судебно-медицинской экспертизы? А теперь сравни эти три рисунка.

—А что, рисунки как рисунки.

— На них нарисован маршрут от города до биохимзаво­да, где вы предложили Ахтаеву убить Мухачева и спрятать его тело. И вы оба с Дробовым набросали, как умели, этот маршрут. Бумажка она и есть бумажка. Можешь сказать, кому какая принадлежит?

— Могу. Это я рисовал, это Серега, у него похожее выш­ло. А этот рисунок я не знаю.

— Правильно, его рисовал следователь, когда проводил следственный эксперимент с Дробовым, он вычертил мар­шрут со слов Дробова.

— Ну и что?

— А теперь скажи, где мы нашли два рисунка, сделан­ные тобой и Серегой?

— Откуда мне знать. У Сереги дома?

— Нет, у Ахтаева. В квартире, которую они снимали в центре города с братом Вениамином. В мусорном ведре. Не очень, доложу я тебе, приятное это дело, в чужих отбро­сах, в дерьме возиться. Но такая у нас работа, пока такие как ты, Дробов, Ахтаевы, по земле ходят. Ничего, поры­лись, нашли рисунки, к делу подшили, руки вымыли... А вот у вас... сколько после убийства руки от крови ни отти­рай, на них снова кровь проступает.

Алиев машинально вытянул перед собой руки, с ужасом на них посмотрел, понял, что это очередная следовательс­кая «покупка», не понял, что метафора, вяло опустил руки вдоль туловища, прикрыл глаза.

Хреновато для него дела складывались. А главное, он никак не мог понять, есть ли выход, и если есть, то где он.

Вроде, насколько его соображаловка работала, надо признавать, что убили они вдвоем с Дробовым. Почерк Се­рега он помнил.

С другой стороны, если следователь не врал, то наука подтверждала: убивали втроем.

Может, сказать, что был третий? Ну, какой-нибудь быв­ший сокамерник, кент по Надвоицкой зоне, сходил с ними на «мокрое дело», и смылся из города. Имя? Да любое... Можно и одну кликуху назвать. Леха-«Керя», например. Было трое, говорите, так я вспомнил, что я в день убийства на вокзале случайно Леху-«Керю» встретил, уговорил его пойти на дело. Зачем пошел? А мы ему за это часы, которые с рук Мухи сняли, отдали. Он в тот же день выехал в Архан­гельск. Пусть там ищут.

— Подумал?

— Подумал: щас все расскажу, чистосердечно...

— Ага... А я твое чистосердечное на этот раз на магнито­фон запишу, чтоб тебе стыднее потом было слушать, что ты мне тут врал.

—Да я, гражданин следователь, как на духу.

— Погоди. Чтоб тебе лишнего не врать, давай-ка я тебя еще кое с какими документиками познакомлю.

— А что... давайте... такая у вас бумажная работа.

— Вот, смотри, протокол обыска в твоей квартире. Вот это место, читай, подтверждающее, что ты действительно ножом срезал веревку, натянутую над газовой плитой для сушки белья. Прочитал?

— А что? Дело нехитрое. Грамоте обучались.

— А теперь эту справку читай. Эксперты подтвержда­ют, что веревка, которой душили Мухачева, и те фраг­менты веревки, которые остались на гвоздях в кухне, иден­тичны.

— Это чего?

— Значит, одинаковые, то есть подтверждаются твои слова, что срезал веревку, что принес ее с собой на место убийства. Но...

— И что «но»?

— А то, что микрочастицы пота, обнаруженные экспер­тами на той веревке, которой душили Мухачева, принадле­жат не тебе, а Дробову. Значит...

— Значит, подтверждается, что и он участвовал в убий­стве?

— Во, соображать начинаешь; дальше больше, доказали мы с тобой, что вы с Дробовым точно убивали Мухачева.

—Так мы этого уже и не отрицаем... Я дал чистосердеч­ные, он тоже.

— Какие же это «чистосердечные», если ты брал все на себя одного, хотя убивали втроем, Дробов — на себя и на тебя все брал, а третьего-то и выгораживаете.

—Ладно, припер ты меня, начальник, к стенке. Колюсь. Пиши: «Я, Эдя Алиев, чистосердечно признаю, что нас было трое».

— Кто был третьим?

— Мой кент по Надвоицкой колонии. Случайно встре­тил его на вокзале в тот день. Показалось, что втро­ем надежнее. Позвал с собой. Серега не возражал. Тем бо­лее, что у моего кента тоже личная ненависть была против Клопа — он у него электробритву в колонии спер из тум­бочки. Ну, значит, пошли на дело...

— Ты мне «романы» не пой тут. Короче. Он из непри­язненных отношений с Мухачевым пошел или из ко­рыстных?

— Имеет значение?

— Имеет.

— И — из корыстных: мы с Серегой обещали ему отдать часы Мухины.

— Какой марки, не помнишь?

— Помню. Марки «Заря» (кварц с браслетом)...

— Это вот не эти ли часы, № 756916?

— О, кажись эти! — растерялся Алиев. — Вы что же, за­держали моего кента?

— Мы задержали его, твоего кента, только вот накладка вышла, в одной колонии с ним ты никогда не сидел. Мы его в колонии и нашли. Он там отбывал срок за неза­конное хранение и ношение оружия. Вот с его руки мы там и сняли эти часики. Мать Мухачева их тоже однозначно признала, — даже царапины на оборотной стороне указа­ла, не глядя.

— Значит, совпадает мое показание с натурой? — нагло спросил Алиев.

— Не, Эдя, не совпадает. Часики-то мы с руки Романа Ахтаева сняли. Он и был третьим?

— Не... Часы, я, значит, перепутал, эти Серега, видно, я запамятовал, подарил Роману. Они в корешах.

— А какие же часы достались твоему кенту из Архан­гельска?

— А может, эти... желтого металла, на кожаном ре­мешке?

— Нет, Эдя, эти часы сняты братьями Ахтаевыми и Дро­бовым с руки убитого ими Кордина. Значит, признаешь, что и ты в том убийстве участвовал?

— Мне лишнего не надо. Так и до «вышки» насобираете мне статей.

— Насобираю, если правду не начнешь говорить. Лад­но, чтобы не мучился, дам тебе еще один шанс на «чисто­сердечное». Послушай.

И Михаил включил магнитофон.

Из магнитофона полилась, как ни странно, довольно складная речь Сереги Дробова... Тихим, с хрипотцой голо­сом он рассказывал, как Алиев предложил, и они втроем — Алиев, он, Дробов, и Роман Ахтаев — осуществили убий­ство Мухачева в районе биохимзавода. Чем купили Дробо­ва, чем его на испуг взяли, чем к стенке приперли, этого

Алиев не знал и узнать уже не мог. Но то, что это был точно голос Сереги, и что он первым сдавал «пахана», это было реально, как в морге. И запираться больше не было смысла.

В ушах его еще звучал голос Дробова:

— «По протоколу обыска признаю... найденные у меня связки ключей, подошедшие к проходящим по делу ав­томобилями «Москвич», «Жигули» и три «Волги», дейст­вительно оставлены мной в качестве трофеев, автомо­били были нами взяты и проданы на Кавказ, а водители убиты».

— Признаю, — выдохнул горячо Алиев, — убили Муху втроем, третьим был... Роман Ахтаев.

Криминальная интермедия

«...Странно все-таки, рассуждал сам с собой по дороге домой Михаил, сколько времени потрачено на этих подон­ков... Если сосчитать все допросы, встречи, выезды, не один месяц за три года наберется. Кто же они, эти братья по крови? Удивительно, но каждый в отдельности не ли­шен не только человеческих, но и каких-то привлекатель­ных черт. Каждый из них мог стать отличным профессио­налом в своем деле, если бы научился чему-то. Роман даже красивым может показаться. Дробов — культурист, отлич­ная фигура. Алиев вообще, посмотришь, милый, немного даже женственный юноша, на первый взгляд добрый и от­крытый. Младший, Вениамин, быстро реагирующий на окружающие события паренек, моторный такой, мобиль­ный. Старший — Александр, наоборот, медлительный, ту­годум немного, но и это может произвести благоприятное впечатление на окружающих... рассудителен, вдумчив, об­стоятелен.

А если соединить эти бросающиеся в глаза их черты с та­кими фактами, взятыми из материалов следствия?

Роман сидит с 15 лет, за это время, прошедшее со дня первой «посадки», на свободе был всего месяцев 9. Часто добивал убитых. Нож втыкал в сердце, а потом ногой сверху... Да еще пяткой покрутится на рукоятке. Пригова­ривал при этом: «Чтоб наверняка, чтоб наверняка».

Сергей Дробов душил свои жертвы удавкой. На след­ствии, как уже говорилось, все пытался доказать, что «недодушивал», сил, дескать, не хватало, что жертвы вырыва­лись и их потом добивали братья Ахтаевы. Но, по данным судебно-медицинской экспертизы, смерть наступала и от удавки тоже. Я попросил Дробова показать, как он это де­лал. И когда Сергей развел руки с удавкой, как на тренаже­ре, свел их с усилием вместе, в глазах его мелькнуло удов­летворение.

Алиев — типичная «шестерка». И как «шестерка» свой «кайф» ловил. Просил у Романа: «Папа-Рома, разреши я!» И добивал ножом под ребра уже израненные жертвы. А по­том снова и снова тыкал заточкой в шею, спину, ягодицы убитого. Убивал труп.

Вениамин Ахтаев в 13,5 лет участвовал в своем первом убийстве: он со сверстниками ногами забил насмерть кур­санта школы милиции...

Старший Ахтаев Александр старательно выполнял все, что приказывал семейный «авторитет» Роман. И когда Ро­ман, а вслед за ним, с разрешения Романа, и младший Ве­ниамин стали спать с женой Александра, тот не возражал и не спорил. Что уж он чувствовал в эти минуты, находясь здесь же, в квартире, бог весть. Но в камере плакал, скучал по жене...

Такая вот компания. Мстители. Лет пять назад Вениа­мина курсанты-речники сильно побили. Роман обещал всех трупами сделать. Еще не потерял надежду тех курсан­тов разыскать и убить. Первая реакция на любое внешнее раздражение — «Убью!» Это — у Ахтаевых. У Дробова первая реакция — «Ненавижу!» У Алиева — «Разреши, я ударю...»

И все на «ментов» — с лютой ненавистью. Как будто милиционеры виноваты во всех их неудачах, бедах, комп­лексах....

У каждого, как выяснилось, в детстве свой «мент» был: у Вениамина тот, которого они с группой подростков нога­ми забили, у Романа тот, кто его за первое преступление брал, у Дробова — свой, у Алиева — свой. Но все «ментов» ненавидели. Даже странно, что среди жертв оказался лишь один милиционер. Наверно, если б дали им подольше по­гулять, было б больше. Потому что злобу свою они накап­ливали, лелеяли.

У каждого из них могла бы сложиться нормальная жизнь, повернись судьба иначе. Но стоило им собраться в банду, жестокую и беспощадную...

Вместе они становились неуправляемы, заражаясь от­рицательной энергией, бациллами злобы друг от друга. Они нашли друг друга, чтоб быть вместе. И вместе совер­шать убийства. Такая была у них запрограммированность. Конечно, Роман был главарем, «паханом», «авторитетом», инициатором большинства преступлений. Но он им нужен так же, как они ему.

Потому что все они — не убийцы-одиночки, а волки, «люди банды».

Да и с главарем все не так просто. Им мог быть и Дро­бов, не столько мудрый, сколько хитрый. Злоба уже много лет переполняла его. Физической силы хватило бы, чтобы бить и убивать в одиночку. Но, видимо, не хватало той злой храбрости, рискованности, куражливости, которой обла­дали Ахтаевы. И они нашли друг друга. Каждый считал себя в душе главарем банды. А главарем, «авторитетом» была злоба. Дробов придумывал, возможно, некоторые из преступлений, часто был основным исполнителем, нано­сил первый удар, но Роман нужен ему был, чтобы ввести всю отрицательную энергию банды в нужное русло. Сло­вом, настоящий «кайф», похоже, они хватали только когда убивали свои жертвы все вместе. А дополнительный кайф получали от безнаказанности. Их всегда было больше, чем жертв, они были вооружены, нападали неожиданно. И ста­рательно заметали следы.

Чужая жизнь для них не стоила копейки. Казалось, что и своей они не сильно дорожат, коли начали свою кро­вавую дорогу длиной в несколько лет. Однако все до еди­ного страстно цеплялись за жизнь во время следствия, прикидывались невинными овечками, кем-то другим затя­нутыми в цепь преступлений, виляли, плакали, смертель­но трусили. Лишь бы избежать «расстрельной статьи». Отсюда на последнем этапе следствия и такая готов­ность помочь в расследовании: приводили сотни мелких, порой малозначимых деталей преступлений — лишь бы доказать свою готовность к «перековке». По-собачьи в гла­за заглядывали...

Содержались они в разных городах, разных изоляторах, а вели себя одинаково, валя друг на друга, выскальзывая, путаясь в соплях.

Когда следствие уже заканчивалось, все, не сговарива­ясь, стали давать понять, что обратились к религии. Только и этому я не верю. Ни в одной религии, ни в православном христианстве, ни в исламе нет места злобе, ненависти, го­товности лишить другого человека жизни. Убийство — са­мый страшный грех, какой может совершить человек, ибо отнимает данную Богом жизнь. Этот грех тщательно взве­шивается, дозируется на весах закона. Но по заповедям Бога он не подлежит прощению...»

...И еще одно убийство

...На сборе банды в Солнцеве решили «брать» машину. Реализацию ее обещал без проблем провернуть через зна­комых «рыночных» азербайджанцев Роман Ахтаев.

Утром выехали из поселка в город. План был такой: Роман и Алиев спрячутся в подъезде одного из домов по улице Лациса и будут ждать Дробова. Тот отправился на стоянку такси, где и присмотрел «ВАЗ-2106» госномер 89-91 KB под управлением А.В. Вьюгина и ему же принад­лежавший.

Подъехали к кафе «Кругозор», из подъезда вышли Ахта­ев и Алиев, по предложению Дробова Вьюгин посадил их в машину. Внешне все выглядело благопристойно: приятели отправляются к родным в пригородный поселок Танино. Но, примерно в 23 часа, не доезжая ТЭЦ-4, по сигналу Ро­мана банда вновь вышла на «тропу войны». На ту минуту

Дробов сжимал в руках капроновый шнур, Роман — обрез, Алиев — разъемные туристские нож и вилку. Когда в райо­не Танинского пруда водитель притормозил на вязкой до­роге, Дробов накинул ему на шею удавку и начал душить. Роман выстрелил жертве в висок. Произошла осечка, раз­досадованный неудачей Роман несколько раз ударил Вьюгина прикладом обреза по голове и лицу. Алиев с криком «Папа-Рома, дай я» вновь и вновь всаживал с заднего сиде­нья то нож, то вилку в спину и шею жертвы... Потом стали бить Вьюгина ногами. Время от времени кто-нибудь из них, то Роман, то Серега, то Эдя поднимали окровавлен­ные ножи и всаживали куда придется. Успокоились только спустя несколько минут, убедившись, что бьют и колют уже изуродованный труп.

...Эксперты потом насчитают на теле убитого 32 колото-резаные раны: в том числе проникающие с повреждением шеи, гортани, сердца, легкого, кишечника и большого сальника, 14 ушибленых ран головы и лица, повлекших черепно-мозговую травму, многочисленные ссадины и кро­воподтеки. Смерть Вьюгина наступила на месте преступ­ления от острой кровопотери.

Труп засыпали снегом, подсчитали потери и трофеи. Потерь, если не считать ссадины на лбу у Эди (когда выби­рался из машины поцарапался, торопился поучаствовать в убийстве), не было. Но и трофеи были не слишком велики: меховая шапка (100 р.), шарф, слегка скрученный — по­скольку им душили, но вполне еще пригодный к носке (6 р.), ботинки (37 р.), старые солнцезащитные очки (на­шли в «бардачке», за газетой, 6 р.). Правда, на своем шарфе обнаружив следы крови, брезгливый Дробов выбросил его рядом с трупом. Так что и шарф похоронили. В качестве компенсации за шарф Роман отдал Дробову шапку убитого из меха нутрии.

Однако главный «приз», ради которого и затевалось все дело, пришлось бросить в районе поселка Сокол. Бензина у незадачливого Вьюгина оказалось в обрез, видно, не предполагал он, что будет его машина колесить по облас­ти, и пришлось убийцам машину бросить. Тем более, что мастера они были никудышные и, когда стали ба­рахлить свечи, разобраться в неисправности не сумели. Думали, что хоть до Солнцева дотянут. На худой конец, Р. Ахтаев и Дробов решили продать машину... Алиеву! Но не дотянули. А возвращаться за ней потом было опасно. Кабы сразу во двор «тачку загнать»... Тогда бы было вре­мя перекрасить, перебить номера на двигателе, вообще за­мести следы. А так... Кровавые следы снова потянулись за бандой...

...Следователь областной прокуратуры М. Коржев по­том убедительно докажет с помощью вещдоков, в том чис­ле обнаруженных во время обысков украденных у Вьюгина вещей, свидетельств очевидцев различных этапов подго­товки преступления, экспертиз (в том числе фрагмента об­наруженного у Дробова синтетического шнура, найденно­го у Романа Ахтаева обреза; эксперты-биологи найдут на ударно-спусковом механизме и прикладе следы крови, а эксперты-техники докажут, что повреждения на голове Вьюгина были нанесены прикладом именно этого обреза, и т. д.), вину каждого из участников преступления. И все они признают: настолько бесспорной будет позиция класс­ного профессионала следственной работы, что, уступая шаг за шагом, припираемые аргументами следствия к сте­не, они будут признавать все эпизоды подготовки и совер­шения этого преступления. А тут еще и машина убитого окажется в распоряжении экспертов, и ключи, изъятые во время обыска у Дробова, почему-то подойдут к квартире Вьюгиных, и украденные у убитого и обнаруженные во время обыска у одного из убийц часы марки «Вос­ток» вдова Вьюгина однозначно определит среди других ей представленных...

Словом, признания обвиняемых будут не началом, а концом следственной работы по раскрытию этого пре­ступления. Такой уж стиль у следователя областной проку­ратуры Михаила Коржева. Его даже матерые убийцы поба­иваются. Трудно с ним спорить, слишком много знает о преступлении и преступнике, когда начинает допрос. Но Роман Ахтаев и Серега Дробов всего этого тогда еще не знали и всерьез рассчитывали «ментов поганых» со следа сбить.

Из рассказа следователя областной прокуратуры Михаила Коржева

«Дело Ахтаевых, точнее, банды Ахтаевых, там ведь не только братья были, оно, скажу так: и типичное, и нети­пичное. Типичное почему? Потому что универсальное, многосоставное. По нему как по учебнику можно оперов и следователей натаскивать. Все виды преступлений, или почти все: убийства, причем с особой жестокостью; изна­силования, причем в извращенной форме; хулиганские действия с нанесением жертвам тяжких телесных повреж­дений; разбой, грабеж, кражи, торговля награбленным и краденным; угрозы жизни и т. д. И второе: дело одновре­менно нетипичное. Вот почему. Очень трудно бывает по давним убийствам абсолютно точно, основываясь на фак­тах, а не только признаниях обвиняемых и свидетельствах потерпевших, доказать причастность каждого к конкрет­ному убийству. К тому же обвиняемые постоянно меняют показания, валят друг на друга, отказываются от ранее дан­ных. На суде частенько обвиняют следствие в давлении, чуть ли не пытках. Значит, факты и только факты, вещдоки. А они ведь не лежат под кустиками годами, не ждут сле­дователя (исключение —^: та шапочка — помните?). И ма­шины давно проданы, перекрашены, номера перебиты, а дождь, как говорится, смывает все следы. Три года про­шло, пока длилось следствие. Да сколько времени перед тем бандюги убивали, перепродавали машины, насилова­ли, воровали, поджигали, заметали следы, закапывали тру­пы... А ведь привязали мы каждое убийство четко: к месту, ко времени, к трупу. Свидетелей нашли и каждое их слово, что называется, материально подтвердили вещдоками, другими свидетельствами подкрепили. Можете предста­вить? По всем убийствам вещдоки нашли! Ну, я раньше считал, такое только в книгах бывает. Да нет, не я такой та­лантливый и опытный. Просто все так сложилось. Во-первых, опера отлично сработали. Сыскарям надо памятник ставить. К убийцам вообще на допрос без хорошей подго­товки приходить нет смысла. А к таким «авторитетам», как

Роман Ахтаев, и вовсе. Ни одного признания не пробормо­тал сходу, по зацепке. Каждый раз фактами надо было «ко­лоть». И мы шли на допросы подготовленные, как акаде­мики. А кто нам материалы собирал? Товарищи по работе. Со всей России по каждому эпизоду наскребали. Ну и сле­дователи прокуратур рада областей вместе с ними, как чер­норабочие. Причем что интересно. И у нас, в прокуратуре, и в МВД, сотрудничество по областям туго идет. Каждый раскрытие хочет себе приписать. Это понять можно. Но соперничают там, наверху, в руководстве. А на нашем уровне — оперов, сыскарей, следователей, — все как у род­ных. Бывают накладки, но редко. Все понимаем, что одно дело делаем, и никаких ведомственных барьеров.

И что еще интересно: крови банда Ахтаевых пролила море. А брали их, матерых убийц, без крови. Самая в моей следовательской биографии кровавая банда и... самое бес­кровное задержание. Это ж тоже уметь надо!»

Последние дни банды Ахтаевых

Но вернемся к тем временам, когда банда еще догулива­ла последние денечки.

...Вскоре после неудачного убийства Вьюгина Роман Ахтаев садится за хранение обреза, а Дробов — за изна­силование без отягчающих обстоятельств. Но не так уж много времени потребовалось Коржеву, чтобы «вы­числить» их связи, доказать ряд совершенных бандой преступлений и свести несколько уголовных дел в одно. Поняв, что следователь вышел на банду, раскопал по­чти все совершенные ими убийства, Роман Ахтаев, запу­гав и купив контролера СИЗО, передал через него письмо на волю братьям — Александру и Вениамину. Совето­вал все бросать и подаваться к дальним родственникам в ближнее зарубежье. Может быть, как бы ни был он жес­ток и озлоблен на весь белый свет, хотел Роман вывес­ти братьев из-под расстрельной статьи, тем более что именно он втянул их (Александра пришлось немного и попугать) в банду. А может, торопя их с отлетом в Азер­байджан, хотел обрубить концы, затруднить следователям доказательство его участия в других убийствах? Письмо было арестовано, прочитано следователем и оперативная группа вылетела в Ульяновск. Там выяснили, что братья здесь, но готовятся к отлету. Видно, Роман письмо сдубли­ровал.

Но на дорогу нужны были деньги. И тогда двое братьев, Александр и Вениамин, старший и младший, планируют и совершают еще одно преступление: грабеж и изнасило­вание.

...В один из дней начала июня 1990 г. на машине Алек­сандра они подъехали к дому № 24 по улице Ватовского, где в квартире 42 проживала семья Пожаровых.

...Вениамин, жестокий, злой, похожий на Романа и ста­рающийся в его отсутствие если не играть, то изображать роль «пахана», приказал Александру подвезти его к дому Пожаровых, чтобы забрать кольцо, которое якобы Роман подарил Насте Пожаровой незадолго до ареста (помните молодую женщину, с которой Роман ходил по барам в день ареста?), но потом, в письме из СИЗО, наказал забрать об­ратно.

Вениамин ворвался в квартиру, как с цепи сорванный, тут же набросился на Настю и ее мужа, Андрея.

— Где золотое кольцо, что дал Роман?

Те, испуганные и ошарашенные, молчали. Андрей — потому что вообще не знал об этом «подарке», Настя, пото­му что давно продала кольцо, а деньги были потрачены. Веня схватил на кухне нож и вилку, занес их над кроваткой проснувшегося и кричащего от страха ребенка Пожаровых.

— Ну, сучье вымя! В крошево изрежу, если не отдадите кольцо!

— Да нет кольца, Веня, нет давно, мы его продали еще два месяца назад.

Вениамин, должно быть, поверил. Слегка остыл.

— Ну, тогда деньги давайте, золотишко, серебро, или еще что есть.

Да небогато жили Пожаровы, ничего у них «такого» не нашлось.

Тогда Вениамин связал Пожарову руки за спиной, при­вязал к спинке стула, а стул к батарее парового отопления, чтоб наверняка. Поехали к некоей Лизе Черновой — «для проверки показаний на месте». Роль «пахана», который проводит «разборку», похоже, все более нравилась Вене. Лиза подтвердила слова Насти. Вернулись в квартиру По- жаровых, развязали хозяина.

— Слушай, козел, все теперь от тебя зависит. Настю мы сейчас увезем. Срок тебе до утра. Достанешь денег нам на дорожку — получишь обратно жену. Не достанешь — «за­мочим» всех троих! Понял?

Пожаров репутацию Ахтаевых знал и потому понял все и сразу.

Веня приказал Александру ехать на дачу в поселок Татищево, где у родственников был небольшой садовый домик, открыть который не составило бы труда. По дороге Вениа­мин, — это Александру было видно в зеркальце бокового обзора, — лапал Настю. Та испуганно молчала...

О бешенстве братьев Ахтаевых ей напомнили и садня­щая ранка от укола вилкой, которую нанес ей еще дома Веня, и тот ужас, который она испытала, когда он занес нож над маленькой дочерью. Раньше она боялась только Романа, теперь поняла, что бояться нужно всех братьев. Поэтому она от отвращения жмурилась, но кричать или сопротивляться страшилась. Приехали на дачу. Там, в ма­ленькой бытовке на усадебном участке, Веня, приставив нож к горлу Пожаровой, изнасиловал молодую женщину. После чего вышел к машине и предложил сделать то же брату. Но Александр (с его слов на допросе) и пробовать не стал. Вывел Настю с дачи, посадил в машину. Понимал, что Веня мог и убить Настюху, которую Александр жалел. Он сердобольно вынул из багажника бутылку водки и «об­менят» ее на плачущую женщину. Веня остался с бутылкой «Пшеничной» на даче отсыпаться, а Александр от греха подальше повез Настю домой, где передал требование Вени — не забыть к утру насобирать 1000 рублей в качестве компенсации за проданное кольцо.

Андрей сказал плачущей жене, что у них пропали куртка за 90 р., наручные часы за 70 р., паспорт Насти. На следую­щий же день супруги переехали на другую квартиру. В ми­лицию сообщать не стали, боясь мести Ахтаевых. После ареста последних, когда следственные действия полнос­тью изобличили двух братьев, Настя призналась, что ее тогда изнасиловал и Александр. Правда, в отличие от млад­шего брата, он ее при этом не мучил...

Михаил Коржев идет по следу Романа

...Итак, после получения письма Романа из СИЗО братья, совершившие и без него еще ряд уголовных пре­ступлений, из поля зрения милиции пропали. Догадыва­лись только, что «подельники» в Ульяновске. Но где — вот вопрос! У братьев давно уже не было постоянного места жительства. Следствие просило не рассказывать, как уда­лось выкурить из нор братьев, — у каждой профессии свои профессиональные тайны. Факт тот, что ульяновцы срабо­тали четко и через двое суток после ориентировки братья уже давали первые показания по делу «о банде Ахтаевых». Причем, как вспоминал позднее Коржев, Веня, привезен­ный на север, в Вятку, был так ошарашен, подавлен и фак­том ареста, и перелетом (когда вышли в аэропорту, увидел горящее неоном название города, только и крякнул «Ну дела...»), и тем, что молодой строгий следователь так много знает про него и его братьев, что этот жесткий, крутой па­рень, готовивший себя в «паханы» банды после «ходки в зону» Романа, быстро сдал, признал большинство инкри­минируемых ему преступлений, да еще и рассказал об убийстве, о котором следователю на тот момент не было известно. Коржев не перебивал, не давил на подследствен­ного, только сомневался — не фантазирует ли? Уж очень легко из него «шли» подробности, которые без него было бы не откопать, уж очень легко он выкладывал следовате­лю то, на расследование чего уходят нередко недели и ме­сяцы. Коржев заподозрил: уж не берет ли парень на себя чужое, не придумывает ли новые убийства? Но что при этом выигрывает? Какой у него расчет? Они ведь все азарт­ные игроки, «жулики», как, независимо от «специальнос­ти», зовет их Михаил Коржев.

А брал на себя и Романа младший Ахтаев убийство не простое, а с особой жестокостью совершенное, милицейс­кого работника.

Связались с Астраханью, запросили, не было ли такого убийства милиционера у них в области — ведь именно при­городы Астрахани указал Ахтаев как место совершения преступления. Запросили органы Министерства безопас­ности, — может, по их линии прошло? Нет, говорят, не от­мечено. Так что же, наговаривает на себя крутой Веня?

Посидели следователи с оперативниками вечерок, вы­курили пару пачек дефицитных в то время сигарет (прямой убыток семейному бюджету, не покрываемый невысокой зарплатой) и решили дать запросы пошире, в прилегающие к Астраханской области районы. И вскоре получили ответ из... Калмыкии. Да, сообщили, был у них точно такой слу­чай, только вот «убитый» милиционер, на счастье, остался жив. А картина преступления один к одному совпадала с той, что нарисовал Веня.

Дальнейшее было уже делом, как говорится, техники. Обычные следственные процедуры, разве что проде­ланные очень быстро и на очень высоком профессио­нальном уровне. Коржеву не по душе, когда основные ар­гументы обвинения — это признания обвиняемых. «По­следний штрих в работе следователя — чистосердечное признание, — часто повторяет он, — ну, а главное... глав­ное надо искать вещдоки, проводить экспертизы, след­ственные эксперименты, собирать показания свидетелей и потерпевших». Правило свое Михаил не нарушает и в тех случаях, когда расследование начинает «танцевать» от признания.

В конечном итоге в подготовленную им по делу папку легла вся «джентльменская обойма» аргументов. Убедить Романа Ахтаева признать свою вину тоже было делом тех­ники, но техники следственных аргументов, а не психоло­гического давления. Роман свою вину признал.

А к тому времени оперативная бригада, летавшая в Ка­рабах за проданной туда машиной «убитого» милиционера, вернулась, привезла машину. В Карабахе уже шла война, но все обошлось благополучно. Папку «закрыло» по­следнее свидетельство — такой серьезный вещдок, как машина...

Криминалистическая интермедия

Обыски, сделанные в местах проживания членов банды, поразили видавших виды оперативников и сле­дователей прокуратуры: нашли почти все похищенное у убитых. Это трудно себе представить, но умело, хит­ро, изобретательно заметая свои кровавые следы, жест­ко убирая свидетелей, они были настолько уверены в сво­ей безнаказанности, в том, что те, кто хоть что-то знает, «ментам» никогда не «настучат» из страха перед Ахта­евыми, что оставляли дома, раздаривали родным и дру­зьям все те мелочи, что брали у убитых, ограбленных... Носильные вещи, даже самые поношенные и недоро­гие, дешевые солнцезащитные очки, брелоки от клю­чей, фигурные рукоятки от коробок скоростей машин, перочинные ножи, сломанные фонарики, часы, шапки, брюки, телогрейки, автозапчасти, зажигалки. Выгребали «бардачки» в машинах, багажники, карманы убитых. Заби­рали зеркальца, расчески, брючные ремни, обручальные кольца.

Все найденные вещи были опознаны, и, оставив о себе память в «деле» в виде показаний свидетелей, материалов экспертиз, фотографий, перешли в коробки вещдоков. Выяснилась полностью картина по всем инкриминируе­мым банде преступлениям.

Как говорится, были бы следы, а хороший сыскарь их найдет, а хороший следователь прокуратуры идентифици­рует. Следователь, то есть идущий по следу и делающий это последовательно... Коржев, последовательно раскручивая эпизод за эпизодом, создавал со своей бригадой многотом­ное дело о том, как гуляла по России банда, кровавая и бес­пощадная.

Рассказывает следователь областной прокуратуры Михаил Коржев

«Дело банды Ахтаевых» сработало, в основном, на инту­иции. Тут ни вуз юридический не может помочь, ни советы старших товарищей. Вуз, самый хороший, в нашем деле дает все-таки минимальные практические знания. Конеч­но, многое дает работа с асами следствия, а в областных прокуратурах русской провинции такие мастера работают, я вам скажу... Корифеи! Да только когда ты влезаешь в «дело», они уже помочь не могут. И далеко, и вообще — твое это «дело», сам и раскручивать его должен. И вот что интересно: когда начинали — сплошные тайны и неяснос­ти. А когда закончили — все так просто, ясно, чистый учеб­ник по криминалистике. Тут ведь что важно понять: у пре­ступника всегда своя логика. Особенно по части сокрытия следов преступления. Он, как правило, заранее просчиты­вает, как будет действовать следователь, идущий за ним по следу. И очень старательно следы эти заметает. Своя логи­ка даже у преступника-дебила есть, а у умника (а таких немало) она просто железобетонная. А главная у него зада­ча — обойти «мента», это для него главный враг, и для него мы все на одно лицо, и опера-сыскари из МВД, и следова­тели прокуратуры. Вот и у тебя должна быть своя логика. Точнее — свое логичное мышление, вариабельное. Нач­нешь судить по нормальной логике, а преступник-то твои рассуждения предусмотрел. И нет следов, хоть умри. Он ведь в более жестких условиях, чем ты. У него от того, как он все предусмотрит, свобода, а иногда и жизнь зависит. А у тебя — просто работа... чины. Стимулы, вроде бы, раз­ные. Значит, ты, во-первых, должен начать воспринимать факт поимки преступника и его осуждение как кровное свое дело. А во-вторых, должен перейти на аналогичное мышление. Это как бы творчество без озарения. Думаешь, думаешь, пасьянсы свои раскладываешь, в картине пре­ступления ищешь парадоксы, несуразицы. Это, я скажу, работа нервная. Как тут курить бросишь? А пришло озаре­ние, нужно действовать в обратном направлении. Выхо­дить на факт, доказывать, вести нить, ставить «жулика» пе­ред фактом, припирать им его к стенке. Во время расследо­вания «дела» банды Ахтаевых мы ни разу не «давили» на подследственных, но и не «высиживали» дело. Так ведь не­редко бывает, — придет следователь, вызовет «жулика», а тот не «колется», вот и сидят часами: у меня служба идет, у тебя срок. Мне спешить некуда, я сейчас домой вернусь, к семье, к детишкам, к обеду с чаем, а ты — в камеру. Все ули­ки против тебя, «колись» сам... Нам было куда спешить. И не только к семьям, которых мы три года почти не видели. Дочь без меня выросла. Другие дети спрашивают: «Папа, ты в командировку уезжаешь?» А моя наоборот, когда при­еду: «Папа, ты к нам в командировку приехал?». «Да нет, детка, я к вам домой, это я в другие города в командировки езжу». Если медленно работать, так и младший сын без тебя женится... Это я шучу, конечно. Работаем, сколько надо. Семьи, слава Богу, понимают, как правило. Моя ни разу не укорила. Хотя бывают случаи, знаю, когда оперов и следователей жены и тещи начинают «пытать» — не завел ли «любушку» на стороне. А это работа такая... Спешим мы не только к семьям, но и... к новым убийствам. Следовате­лей и оперов везде не хватает. Значит, пока мы это «дело» раскручиваем, на каком-то другом в кадровом «цейтноте» работают.

Вообще, конечно, «дело» кровавое, и парни эти, конеч­но, мерзавцы и садисты. Вроде бы сами мы в крови не ко­пошились, но даже, когда читали документы, слушали сви­детелей, потерпевших, подследственных — все, казалось, вокруг кровью пропахло. Самое кровавое дело в моей практике...

А вот спросят меня, какой главный итог этого дела для меня? Так бы ответил: главное, что за эти три года столько хороших людей встретил...

А теперь, что ж... «Дело» передается в суд. Наша работа закончена. Нам других «жуликов» ловить. Из области зво­нили вчера сюда, в Следственное управление Генеральной прокуратуры. Опять убийство совершено с особой жесто­костью. Надо ехать. В книжках меня раздражает, когда «менты» в отпуск не ходят. А в жизни вот ведь как выш­ло, — три года не был, и опять не знаю, когда повезет. Убийство, сказали, очень запутанное...»

Вместо заключения.

Рассказывает следователь прокуратуры Засвияжского района Ульяновской области Лариса Ракова, работавшая в группе М. Коржева

«Они — зверьки. Маленькие, злобные зверьки. И живут они по своим звериным законам. И радости, и горести у них звериные.

Но их, как и зверей, можно приручить. Я так думаю. У меня были контакты со всеми членами банды. О симпатии к ним говорить не приходится — горы трупов, море крови... Через это не перешагнешь. Но во время следствия какие- то человеческие отношения возникают с подследственны­ми. Вначале не доверяют, видят в тебе главного врага, вол­ками смотрят. Особенно, если в форме. У нас прокурорс­кая форма на милицейскую похожа. А у них доминанта: «ментов» ненавидим! Но вот придешь к ним в нарядном платье, духами подушишься, с брошкой. Смотришь, что-то в глазах у них изменилось, что-то тронулось.

А с другой стороны — опасные они. Глаза у них от нена­висти желтеют. И такая в них злоба мелькнет, что страшно становится.

Это хорошо, что мы их «взяли». На одну банду меньше теперь в России... Может, и злобы меньше станет...»