Заградотряд времени

Глава 6

Кравцов оказался командиром толковым. Бойцов попусту не гонял, по самодурству под пули зазря не подставлял, о взводе заботился — одним словом, отец родной. Однако и спрашивал жестко, вранья и трусости не терпел. При всем при этом человеком он был веселым, компанейским — где-то даже разбитным. Перед начальством — даже высоким — не тушевался, умел отстаивать свое мнение. Начальство в свою очередь его недолюбливало, но терпело, поскольку разведчиком он был опытным и удачливым. Мне старожилы поведали, что было дело — снимали Кравцова с командования взводом, но после того как новый командир дважды провалил задание, погубив при этом половину взвода, вернули его на прежнюю должность.

Взвод напрямую подчинялся начальнику штаба дивизии и дислоцировался в тылу, от штаба недалеко. Людей во взвод Кравцов подбирал сам, как правило, отчаянных, но не безбашенных. После удачно выполненного задания мог и выпить с бойцами, но пьянку не поощрял.

И всем был бы хорош Кравцов, да слабость одну имел — не мог равнодушно мимо юбки пройти. Бойцы наперебой пересказывали небылицы о его похождениях. Причем каждый утверждал, что лично был всему свидетелем.

В свободное от вылазок и нарядов время Кравцов тренировал бойцов — как обращаться с ножом, как снять часового, как взять «языка». Дело это непростое, убить врага куда проще, чем взять в плен. Подумайте сами: ну какой солдат или офицер в здравом уме позволит без сопротивления себя связать? Естественно, он будет бороться до последнего, используя все — ноги, руки, нож — даже шум поднять может. А если он криком успеет позвать на помощь, считай, все, — операция провалена. Тут уже не до «языка» — надо самим ноги уносить. Потому и непросто было взять живым офицера — так, чтобы он и глазом моргнуть не успел.

И еще одна сложность была во взятии «языка» — надо было суметь уйти с ним с немецких позиций. Но одно дело — ползти самим, и совсем другое — тащить пленного, который был связан и сам ползти, естественно, не желал. Понятное дело: кто же в плен сам, по доброй воле ползти будет, да еще зачастую по минным полям? К тому же немцы по ночам регулярно осветительные ракеты пускали да из пулеметов нейтральную полосу простреливали — так, на всякий случай.

Я заметил, что в начале войны немцы больше рослые попадались, упитанные, пока дотащишь такого — семь потов сойдет. Это уже в 44-м и 45-м годах в вермахт брали всех — и юношей, и пожилых, да и дефектных. И фанатично преданных Гитлеру встречалось много, особенно офицеров, но то — в начале войны. А вот после Сталинграда и Курска они немного прозревать стали, видно, осознали, что блицкрига не вышло, и весы военной удачи качнулись в другую сторону.

Но сейчас война только набирала обороты, и нам противостояли хорошо вооруженные, неплохо владеющие оружием и знающие тактику боя спецы, не сомневающиеся в превосходстве германской военной машины. И я представлял: вот с такими опытными, коварными и беспощадными врагами, нагло хозяйничающими на нашей земле, мне уже скоро придется столкнуться лицом к лицу.

Через неделю после тренировки попал я в свою первую вылазку.

Вечером Кравцов объявил, что требуется «язык», желательно — офицер. Собрав разведгруппу, лейтенант сказал, что ввиду важности задания группу возглавит сам. «А еще в группе идут Семенов, Кацуба и… — лейтенант осмотрел взвод —… Колесников».

«Ну вот, — подумал я, — теперь успех нашего общего дела зависит и от моего участия. Это — мое первое испытание. И мне кажется, я готов к нему. Но как-то оно сложится?»

Мы начали собираться: проверили ножи, взяли немецкие автоматы. Попрыгали, чтобы проверить, не бренчит ли что-нибудь в карманах и подсумках. Старшине оставили документы, у кого были — награды и, закинув оружие за спину, вышли в траншею на передовой.

Нас встретил командир роты. С Кравцовым они явно были хорошо знакомы — похлопали друг друга по плечам, обменялись приветствиями.

— Кравцов, лучшего сапера даю, он проход сделает и — сразу назад.

— Только на обратном пути нас не подстрелите — бойцов предупреди. А если нас на нейтралке обнаружат, прикрой из пулемета.

— Ну, ни пуха ни пера.

— К черту!

Сапер оказался якутом или казахом — кто их в темноте разберет: глаза узкие, лицо смуглое, скуластое. Он бесшумно юркнул через бруствер, мы — за ним.

Огляделись. Впереди — ночная темень и тишина. В нашем окопчике мелькнул огонек: ясно — провожают нас взглядами бойцы лейтенанта, самокрутку кто-то закурил в кулачок — волнуются за нас.

Первые метров сто мы ползли быстро, а потом замерли на месте. Сапер осторожно щупом стал проверять землю. Мы медленно, цепочкой, один за другим продвигались за сапером. Проход был узким, отклонишься в сторону — можешь на мину нарваться.

Впереди раздался глухой выстрел, вверх полетела осветительная ракета. Все уткнулись носами в землю. Черт, как ярко и долго горит!

У меня по спине тек холодный пот. Было ощущение, что сейчас взгляды немецких наблюдателей обязательно наткнутся на меня, а потом — пулеметная очередь — и все, кранты. Однако ракета погасла, и мы поползли дальше.

Сапер ножницами перекусил колючую проволоку и отогнул ее концы в разные стороны.

— Ну, все, прощевайте, ребята, — прошептал он. — Удачи вам!

Группа поползла вперед, в проделанный проход, а сапер — к нашим позициям. Я ему по-хорошему позавидовал — он выполнил задачу и возвращался к своим.

Мы подобрались к немецким траншеям и замерли. За изгибом траншеи слышался разговор двух немцев — пулеметчиков или часовых.

Мы тихо перемахнули через траншею и поползли дальше. Здесь брать кого-то смысла нет: на первой линии передовой офицеры только младшие, да и то в блиндажах и, как правило, в окружении своих солдат.

Нам же надо было забраться поглубже в тыл.

Метров через сто или двести — ползком тяжело верно определить расстояние — мы перемахнули вторую линию траншеи. И — дальше, в глубину немецкой обороны. Потом уже встали, и перебежками — в немецкий тыл.

Мы подобрались к небольшому селу и залегли метрах в пятидесяти от ближайшего дома. Осматривались, оценивали обстановку. То, что в селе немцы — это точно: на улицах стояли машины и прохаживался часовой.

Лейтенант всмотрелся в светящийся фосфором циферблат часов.

— В двенадцать смена караула должна быть у них — у немцев с этим четко. Подождем еще с полчаса.

Время тянулось медленно.

Я толкнул Кравцова в плечо и шепнул на ухо:

— Смотри, в центре машина с рацией.

— С чего взял?

— Видишь, шесты по бокам бортов у крытой машины?

Кравцов долго всматривался в машины:

— Ну, вижу.

— Это антенны разборные, смекаешь?

— Офицер у рации должен быть?

— Точно.

— То, что нам и надо. Хлопцы, будем брать связиста. Только как его взять? С обеих сторон в избах — германцы.

Лейтенант задумался:

— Вот что. Кацуба, остаешься здесь, если неудача — прикроешь огнем. Остальные — за мной, попробуем с задов зайти, с огородов.

Мы обошли село и стали подбираться к облюбованной избе сзади. Собак опасаться не приходилось, немцы их отстреливали сразу.

Подобрались поближе ко двору, залегли. Во дворе избы на веревке болтался немецкий солдатский мундир.

Кравцов толкнул меня в бок, кивнув на мундир:

— Надевай, он только на тебя и налезет.

Конечно, в танкисты гренадеров богатырского роста не берут, а мундирчик был размера скромного.

Оглядываясь, я подобрался к веревке, перехватил левой рукой автомат, сорвал с веревки мундир и натянул его на себя. Мокрый, противный, чужим духом пахнет.

— Зайди в дом, притворись пьяным. И никакой стрельбы, только ножом. А уж мы — за тобой.

Деваться некуда. Я зажал нож в руке обратным хватом, чтобы не блеснул раньше времени, поднялся по ступенькам и толкнул дверь. Темнотища. Нащупал слева дверную ручку, потянул. Дверь скрипнула и отворилась.

Я шагнул в комнату, забормотал:

— Ганс… — И дальше — невнятная тарабарщина на якобы немецком.

С кровати вскочил одетый — только без сапог — солдат и что-то спросил. Я сделал шаг навстречу, покачнулся — ну словно пьяный. Солдат протянул вперед руки, чтобы удержать меня, и я резким ударом всадил нож ему в сердце. Солдат охнул и стал оседать. Едва успев подхватить, я уложил его на койку.

В углу кто-то шевельнулся, поднял голову. Сердце бешено колотится — ситуация нехорошая, и наших нет. Надо решаться! Я броском рванулся к кровати и ударил немца кулаком по голове. Гитлеровец обмяк.

И тут в комнату разом ворвались Кравцов с Семеновым:

— Что у тебя?

— Одного завалил, второй — в отключке.

Лейтенант кивнул, быстро обшарил избу, наткнулся на планшет немца и удовлетворенно хмыкнул.

— Семенов, глянь: немец дышит?

Разведчик подошел к немцу, наклонился, прислушался:

— Дышит.

— Ну, молодец, Колесников! А то в прошлый раз Кацуба так немца кулаком по башке угостил, что тот сразу и окочурился. Одеваем его!

Семенов стал натягивать на фрица мундир.

— Зачем? — поинтересовался я.

— Рубаха на нем белая, ночью видать далеко.

Мог бы и сам догадаться!

Лейтенант и Семенов живо заткнули немцу в рот кляп из куска простыни и связали его. Причем так сноровисто, что я удивился.

— Семенов, неси.

Разведчик перевесил автомат на грудь и молча взвалил тело немца на плечо.

Лейтенант вышел из избы первым, огляделся, махнул рукой. Увидев знак, следом за ним двинулся Семенов, согнувшись под тяжестью немца. Я замыкал.

Мы обогнули избу и по огородам направились влево, за околицу. Лейтенант остановился, приложил руки ко рту и по-птичьи пискнул. Из темноты возник Кацуба.

— Могли бы и не сигналить — я вас видел.

Мы пошли прочь от села. Кравцов посмотрел на часы.

— Ходу, ребята, иначе не успеем.

Немца несли по очереди, и то выбились из сил.

Перед второй линией траншей вперед выдвинулся Семенов, осмотрелся, махнул рукой. Мы перемахнули через траншею. Часовых не было видно, скорее всего, немцы полагались на охранение в первой траншее. Ползком — к ней. Уже саднило локти и колени, пот заливал глаза.

Бухнула ракетница. Все замерли. Как только ракета догорела, двинулись вперед.

Лейтенант прошептал: «Левее надо, проход там».

Снова вперед выдвинулся Семенов. Махнул нам рукой. Поползли. Мы с Кацубой тащили за веревки немца. Уже миновали проход в колючей проволоке, уже даже успели отползти немного… Но, видно, сбились с прохода и незаметно для самих себя свернули на минное поле. Блеснул огонь, хлопнул взрыв. Сразу же вверх взлетела ракета.

Лейтенант пополз вперед. Семенов лежал недвижим.

— Кацуба, тащи немца, Колесников — Семенова, я прикрою.

Кацуба полз впереди — тащил к нашей передовой немца за веревки, которыми тот был связан. Я ухватился за ворот гимнастерки Семенова и тянул его за собой.

Немцы после взрыва мины проснулись. Сначала пулеметчики прочесали из пулеметов всю нейтральную зону, затем со всех сторон взлетели ракеты. С нашей стороны длинной очередью прошелся по немцам «Максим». Звук его стрельбы нельзя было спутать ни с чем другим.

На нейтральной полосе стало светло, над нами пролетали пули — причем с обеих сторон.

Рука моя соскальзывала с воротника гимнастерки Семенова — она была мокрой и липкой. До меня не сразу дошло, что это кровь.

Разыгрался настоящий бой. С обеих сторон уже стреляли все — и пулеметчики, и пехотинцы. Да когда же, наконец, покажется наша траншея?

Я уже выбился из сил, как неожиданно свалился кулем в траншею. Двое пехотинцев помогли стащить вниз Семенова. За мной в траншею спрыгнул лейтенант.

— Где Кацуба с немцем?

— Я не видел.

Появился командир роты.

— Здесь твой разведчик. Жив и немца приволок. Они чуть правее.

— Фух, удалось, — откинулся на стенку окопа Кравцов. — Дашь людей — немца и нашего в тыл унести?

Ротный выделил людей. Двое несли немца, еще двое на плащ-палатке — стонущего Семенова. Мы без сил плелись следом.

Кравцов с пленным отправился в штаб, а Семенова унесли во взвод. Собрались разведчики. На умирающего Семенова страшно было смотреть: левая рука почти оторвана, голова и левый бок — в многочисленных рваных ранах от осколков мины, залиты кровью.

Все удрученно молчали.

Явился Кравцов. Бросив автомат на стол, подошел к Семенову. Разведчик не дышал.

Кравцов стянул с головы пилотку, скомкал ее:

— Какой разведчик был! Какого парня потеряли! Эх…

Лейтенант осекся и отвернулся, скрывая навернувшиеся слезы.

— За одного паршивого немца — пусть даже и офицера — отдали жизнь русского парня. Что за жизнь такая?! Всем отдыхать!

Нас — тех, кто был в разведке, утром не беспокоили.

Бойцы взвода выкопали могилу. Семенова переодели в чистое из его вещмешка, завернули в плащ-палатку и похоронили. Выпили фронтовые сто грамм, потом Кравцов принес еще водки. Эту мы выпили, не чокаясь.

Кравцов поднялся:

— Пойду в штаб, похоронку писать надо.

Бойцы посидели и стали расходиться: кому надо в караул, кому — по служебным делам.

Меня после выпитого, да еще натощак, после бессонной ночи слегка развезло. Опершись локтями на стол, я тихонько запел песню Владимира Высоцкого, — времен моей молодости:

У входа кашлянули. Я поперхнулся и замолк.

В дверях стоял Кравцов:

— Ты что же замолчал? Пой. Песня душевная. И как же точно схвачено: «вставала земля на дыбы»!

И я допел. Кравцов потер глаза:

— Пылинка попала. Давай еще выпьем — помянем парня.

Он разлил оставшуюся водку в алюминиевые кружки. Мы выпили.

— Откуда песню такую знаешь, Колесников?

— Слышал, командир, когда под Вязьмой воевали, от хлопцев экипажа нашего. Нет уже в живых ни механика нашего, ни стрелка. — Я вспомнил Петра и Алексея. Да и что мне еще оставалось ему сказать, когда будущий бард Володя Высоцкий родился в 38-м, всего-то три года назад?

На следующий день Кравцов явился из штаба с добрыми вестями:

— Ну, разведчики, готовьте дырки под награды. Не зря старались, когда немца волокли. Очень ценный «язык» оказался. Представляете, та рация — дивизионная, офицер — начальник, много чего рассказал, да еще и карты в планшете ценности немалой оказались. Сегодня утром его самолетом в Москву увезли.

А меня теплой волной переполняла гордость за нас. Известно же — вовремя отмеченный успех, а тем более обещанная награда окрыляют.

Жизнь пошла своим чередом.

В одну из вылазок мы едва не столкнулись на нейтральной полосе с немцами. Дело было, как водится, ночью. Мы ползли вперед — за старослужащим Самсоновым. Вдруг он замер. Кравцов подполз к нему.

— Слышь, командир, немцы ракеты пускать перестали, а левее — у соседей — перестрелка. Как думаешь, к чему?

Лейтенант сообразил сразу:

— Разведку на нашем участке выслали?

— Похоже.

Мы — все четверо — забрались в воронку от снаряда и приготовили автоматы. Через некоторое время впереди послышался шорох, показались смутные тени. Кравцов точно знал, что на этом участке никто из разведчиков — полковых, дивизионных, армейских — возвращаться не должен.

— По моему сигналу — огонь! — прошептал командир.

Мы затаились, даже дышать стали, как нам показалось, реже.

Тени приближались, но как-то уж очень осторожно. А до наших позиций недалеко. Сомнения отпали — немцы. Теперь важно раньше времени себя не выдать. Мы ждали. И тут наш командир дал прицельную очередь. Раздался крик боли. Мы дружно ударили по теням из автоматов.

Со стороны их разведгруппы ответных выстрелов не последовало — видимо, все погибли. Зато с немецких позиций тут же открыли огонь минометы. Густо ложились мины, на спины падали комья земли. Однако от разлетавшихся осколков нас укрывала глубокая воронка. Только бы не прямое попадание: от мины, падающей сверху, она не спасет.

Долго мы сидели, пережидая минометный обстрел, — всю холодную ночь. Видно, здорово обозлились немцы за потерю разведгруппы.

Вернуться в свои траншеи удалось только под утро. Задание, естественно, сорвалось. Но было бы куда хуже, если бы немцы обнаружили нас первыми.

Так, в ожидании новых заданий, протекали будни войны. Кравцов не терял времени понапрасну — не давал нам расслабляться, поднимая мастерство учебными тренировками. И кто бы мог подумать, что умения, прививаемые нам, найдут столь неожиданное применение…

Через несколько дней на нашей территории, довольно далеко от передовой, стали погибать люди. Сначала связиста убили, потом — бойца, что шел с большим термосом с едой за спиной. И так продолжалось каждый день. Один, двое, трое убитых… Было бы понятно, если бы это случилось на передовой — высунулся боец неосторожно из окопа и получил пулю. Так нет же, от наших траншей до места гибели — метров триста. Плюс сто пятьдесят метров нейтралки. Это уже почти полкилометра.

Вскоре стало ясно — у немцев завелся снайпер, причем снайпер экстра-класса.

А надо сказать — своих снайперов немцы вооружали маузеровскими карабинами 98К с цейссовской оптикой. Наша снайперская трехлинейка по дальности огня и точности не уступала. Но на такую дальность никто не стрелял.

Наши войска ежедневно несли потери, но не это было главным — все стали бояться ходить свободно даже в тылу. Это сильно угнетало бойцов. А уж когда ранило майора из штаба армии, терпение штабистов лопнуло, начальство взъярилось. Досталось всем: пехотинцам, разведчикам — даже артиллеристам.

— Вы что — с одним паршивым снайпером справиться не можете? — кричал полковник, собрав комбатов на совещание.

Я в это время стоял недалеко в карауле и слышал разнос.

— Даю неделю! Делайте, что хотите, но чтобы про снайпера я больше не слышал!

Сменившись, я подошел к Кравцову.

— Командир, хочу попробовать снайпера немецкого убрать, — заявил я ему.

— Ты не заболел часом, танкист? — удивился лейтенант. — Ты видел его выстрелы — за полкилометра бьет, гад, и точно в голову, чтобы наповал. Не хочу еще одного разведчика впустую потерять. И думать не смей, Колесников, выбрось из головы! Это тебе не из танковой пушки стрелять. Снайперскому делу долго обучаться надо.

— Командир, найди мне снайперскую винтовку и не посылай на задание с неделю.

— С винтовкой как раз не проблема — она у нашего старшины есть. Тебя, дурня, жалко.

— А я все же попробую.

— «Попробую!» — передразнил меня Кравцов. — Девка попробовала — бабой стала. Если промахнешься — второй раз он тебе выстрелить не даст. А у меня во взводе и так большие потери.

Лейтенант постоял, помолчал, зыркнул на меня глазами.

Я молча выдержал его взгляд, ожидая разрешения.

— Вот упрямый, чертяка! Не передумал?

— Никак нет.

— Черт с тобой, ступай к старшине.

Получил я винтовку. Была она в брезентовом чехле, 1938-го года выпуска. Это неплохо. Видел я винтовки военного выпуска. У этих от березового ложа все руки в занозах.

Прицел оптический мне уже был знаком по снайперской винтовке СВТ, что тогда в лесу, в нашем разбитом батальоне, подобрал. Сама же винтовка отличалась от обычной лишь изогнутой вниз рукояткой. Ствол, конечно, отобран получше, с хорошей кучностью, — но из стандартных. Патронов бы еще к ней качественных. Небось немец специальными снайперскими пользуется.

В каптерке у старшины я отобрал из разных партий несколько горстей патронов с тяжелой пулей. У легких пуль баллистика другая. Зашел подальше в тыл, попробовал пострелять патронами из разных партий. Отобрал для себя два десятка наиболее подходящих именно для этого ствола этой винтовки. Боем остался доволен.

Выпросив в штабе у писарей несколько листков бумаги и карандаш, я отправился на передовую. Засел в траншее, положил на бруствер ветки для маскировки и стал внимательно изучать нейтральную полосу, передовую немцев и все, что было видно за ней. Сначала — невооруженным глазом. Схематично набрасывал на бумаге все, за чем мог укрыться снайпер. Приметил все кочки, холмики, кусты — даже конфигурацию высоких деревьев отметил на схеме, тем более что их было не так уж и много. Прикинул даже положение солнца в разное время дня — вдруг блик от оптики угляжу? Старался запомнить каждую деталь, потом закрыл глаза и попытался воспроизвести в памяти.

Сидел так до вечера. В этот день немецкий снайпер на нашем участке себя не проявил.

Вечером — уже в расположении взвода — я выпросил у старшины маскировочный костюм.

Утром — еще до восхода солнца — встал, перекусил ломтем черного хлеба с водой, натянул поверх формы маскировочный костюм с капюшоном и снова отправился на передовую.

Устроившись в окопе, я стал ждать восхода солнца. Оно вставало у меня за спиной. Немец должен занять позицию затемно, чтобы при дневном свете его передвижения не засекли. Однако на восход я и рассчитывал. Оптика блеснет в отраженном свете, вот тут-то я и постараюсь его засечь.

В прицел осмотрел все кочки, кустики, в неярком еще свете восходящего солнца сверил местность со схемой. Ничего не прибавилось, никаких новых кочек. Осмотрел деревья — тоже ничего особого! И лучик отраженный не блеснул.

Я долго лежал неподвижно — даже тело затекло. А после обеда узнал от солдата, что в соседней роте снайпер убил офицера. Как чувствовал немец — ушел на другую территорию. А может, снайпер не один? Сегодня на нашем участке один снайпер выстрелил, а завтра на соседнем — другой? Не исключено. Ведь снайперы обычно выходят «на охоту» парами: один — стрелок, второй — наблюдатель. Это лишь я — один по причине отсутствия второго, штатного стрелка. Почему его не было — вопрос к начальству. Вот попозже — зимой — и у нас уже снайперы в войсках появились, парами действовали, и довольно успешно. Насколько я знаю, даже девушки были.

День клонился к вечеру. Если я буду просто пассивно ожидать, то могу немца и не дождаться. Кравцов смотрит на меня косо, но терпит пока, молчит. Слово дал — неделю не трогать. И решил я немного ускорить события, спровоцировать немца — вызвать огонь на себя. Как говорят, выманить «охотника» на живца. Правда, и живцом должен был быть я. А иначе хана — отпущенная мне неделя так и пройдет безрезультатно.

В немецком тылу я увидел немца, прицелился ему в ногу и, затаив дыхание, выстрелил. Успел увидеть в прицел, как он упал. Я передернул затвор и приник к прицелу. Так часто действовали чеченцы. Ранят одного нашего, сослуживцы на помощь кинутся, а снайпер их добивает. Вот и я взял эту тактику на вооружение.

К раненому немцу и в самом деле подбежали два солдата, подняли его. Я выстрелил раз и тут же — второй. Оба упали.

Я скатился на дно окопчика. О себе я заявил. Немецкий снайпер должен узнать, что и у русских появился стрелок-«охотник».

На передовой снайперов не очень любили. Не немецких — своих. Выстрелит снайпер, а немцы в отместку по передовой ураганный огонь открывают из пулеметов или минометов. Рота потери несет. Потому и косились рядовые на меня, но молчали, понимая, что на войне каждый свою работу делает.

Ножом на прикладе я сделал две зарубки. Двоих убил, а одного ранил. Хоть и не моя винтовка, но память о себе я оставить хотел — все-таки сегодня внес еще один свой маленький вклад в копилку немецких потерь.

Все-таки неблагодарное это дело — оценивать, как кто воевал, по количеству уничтоженных врагов. На войне каждый тянул свою лямку. Летчик бомбардировщика за один вылет мог убить десятки, а то и сотни врагов, но так и не увидеть близко ни одного живого немца. Артиллерист немцев видел в прицел, потери от его огня тоже были велики, но меньше, чем у пилота бомбардировщика. Пехотинец в траншее за всю войну мог убить только несколько врагов, но на нем держался передний край. Впереди враг, а за ним — страна. И по его позициям штабисты рисовали на картах красные линии переднего края, фронта. А некоторые бойцы за войну и не выстрелили ни разу, ни одного врага не убили. Например, шофер полуторки или ездовой на лошади, подвозившие снаряды к батарее. Но от этого их ратный труд, вклад в победу был не менее важен. Это потом — уже после войны — будет обидным. Вернется такой боец домой в деревню — и что? Любой соседский пацан подступится и начнет выспрашивать: «Дядя Вася, а сколько ты немцев убил? А почему у тебя наград нет?»

Ладно, отвлекся я.

Моя охота не осталась без ответа со стороны немцев. Они не заставили себя долго ждать. Прошлись по нашим позициям из пулеметов да швырнули несколько мин. Но вяловато как-то. Видно, мой прицельный огонь сочли за случайную стрельбу. Тем лучше для меня и опаснее для них.

Дождавшись темноты, явился я во взвод. Разведчики оставили мне полный котелок каши с мясом и хлеб. Я очень оголодал за день — накинулся и умял все буквально за три минуты. Немного отдохнул, переваривая пищу, и — вновь отправился на передовую.

Немцы, похоже, пока снайперского огня не опасались, вот и решил я их обозлить, чтобы их снайпер именно на нашем участке объявился.

Я загнал патрон в ствол, улегся на холмике и стал в прицел наблюдать. Впереди, рядом с дзотом, немецкий огонек сверкнул. Видимо, солдаты сигарету прикуривали. Я прицелился и выстрелил. Огонек сразу и погас. Попал я или нет, ночью не разберешь.

На фронте уж потом привычка появилась — от спички или зажигалки только двое прикурить могли. Если же третий от этого огонька попытается прикурить, снайпер успевал прицелиться и выстрелить. А поначалу потери в войсках несли. Мелочь, казалось бы, но только на фронте о таких мелочах и узнаешь. Здесь всякое знание кровью добывается.

После выстрела в сторону дзота я пришел во взвод со спокойной душой. Винтовку вычистил, смазал и — сразу спать. Караул предупредил, чтобы разбудили, если сам вовремя не проснусь. Спать хотелось, а для сна оставалось чуть больше четырех часов.

Растолкали меня утром, прошептали на ухо: «Время, вставай, сержант».

Ох, как не хотелось подниматься, но — надо.

Я умылся холодной водой, и сон сразу прошел. Положил в рот кусок сахара: сладкое обостряет зрение — по крайней мере, солдаты так говорят. И — в полк, на передовую.

Окопчик на этот раз я занял другой. Нельзя дважды из одного и того же места стрелять, засекут. Немцы свое дело знают четко. Забросают потом минами, и ноги унести не успеешь.

Начало светать. Встающее из-за горизонта солнце бросало на землю первые косые лучи. Самое время для наблюдения. Воздух свеж и прозрачен, ветра нет — это для снайпера очень важно.

Я осматривал нейтральную полосу — особенно внимательно ту ее часть, что была ближе к немцам, сами вражеские позиции и ближний тыл. На какой-то миг показалось, что увидел блик, причем в кроне одного из деревьев. Если бы блик возник на земле, то это мог быть отблеск перископа артиллерийского наблюдателя или бинокля полевого офицера. Но в кроне?

Я взялся за винтовку. Сначала осмотрел позиции без оптики, потом приник к прицелу. Конечно, оптика приближает и позволяет разглядеть то, чего не увидишь невооруженным взглядом, но она и поле зрения сильно сужает — исчезает широта обзора. Если бы я сразу начал осмотр местности с оптики, запросто мог проворонить кратковременный блеск. Поторопился немец снять чехольчики с оптики, вот и выдал себя.

Я не сводил прицел с дерева. Вроде и сама крона, и ее конфигурация не изменилась. Но очень на то похоже — где-то там, под защитой веток и листвы, укрывается враг, коварный и меткий.

Я периодически отводил взгляд от прицела, иначе взгляд «замыливался».

Точно, немец там! И выдали его птицы. С началом боевых действий зверье и птицы покинули обжитые места. Но только не сороки. К людям они привычны. Вот и сейчас одна перелетала с ветки на ветку и крутилась недалеко от дерева, где засел снайпер. Должно быть, она еще и верещала, но было далеко и потому не слышно.

Как угадать теперь, где именно, на какой высоте снайпер сидит? Просто стрелять по дереву бессмысленно и опасно. И промахнусь, и себя выдам. Немец опытен, на большие дистанции стреляет точно, и на повторный выстрел может мне шансов и не дать.

Я выжидал. Должен же он как-то себя проявить.

Становилось жарко, спину щекотали струйки пота, тело затекло. Хотелось повернуться, сменить позу, но я лежал, терпел и продолжал наблюдать.

И терпение мое было вознаграждено. Чуть — едва заметно — шевельнулась ветка на дереве. Наверное, мешала наблюдать, и немец ее немного отодвинул.

Я мысленно отметил место шевеления ветки и провел от видимой части ствола дерева вверх условную линию. На край ветки немец не полезет — она веса не выдержит. Он должен сидеть ближе к стволу, где ветви потолще. Был бы ветерок, шевеление листьев можно было бы списать на него.

Я глубоко вздохнул пару раз, насыщая кровь кислородом, задержал дыхание, навел прицел в невидимого за ветвями противника и нажал на спуск. Сначала ничего не произошло, но прежде, чем я испытал разочарование, из глубины кроны на землю выпало тело. Есть! Попал, черт возьми, попал! Не меньше четырехсот метров было, и противник за листвой не был виден, но я попал! Редкий по удаче выстрел!

Но через несколько минут немцы накрыли позиции роты минометным огнем. Стреляли долго и ожесточенно. Что, не понравилось? За своего снайпера мстили?

Одна из мин угодила недалеко от окопа, в котором я лежал, так что я на несколько минут оглох. А на душе все равно было радостно. Я ведь, по сути, не снайпер — танкист, а вот попал же!

После обстрела меня подозвал разгневанный ротный. Ох и досталось же мне от него!

— Тебе что, других мест мало?! — кричал он мне. — У меня минометчики троих убили и восьмерых ранили! Завтра переходи к соседям!

И с его правдой нельзя было не согласиться. Уничтожив несколько фашистов, а главное — смертью опытного немецкого снайпера остановив череду убийств наших солдат и офицеров, мы потеряли и несколько своих бойцов. Но такова уж горькая арифметика войны.

Вечером, я, вернувшись в расположение взвода, на прикладе сделал ножом еще одну зарубку. Потом подошел к Кравцову:

— Товарищ лейтенант, ваше задание выполнил!

— Неужели немецкого снайпера снял? — недоверчиво покосился взводный.

— Так точно!

— Расскажи.

И я рассказал о дереве, о мимолетном блике в глубине его кроны, об удачном выстреле. Не забыл сказать о минометном обстреле и потерях в роте, на участке которой я находился, а также о крепких словах в мой адрес командира той роты.

— Что делать, — сокрушенно развел руками лейтенант. — Война! А вот что снайпера снял — молодец! Я к начштаба пойду — доложу.

— А я к старшине — винтовку сдам. Хороша машинка, да не мое это.

— Чудак-человек! Вот и воевал бы с ней.

— Натура не позволяет. Я человек деятельный, а на снайперской позиции неподвижно лежать надо. Часами! Не принуждай, командир, поверь — не мое это дело.

— Как знаешь.

Кравцов, весело посвистывая, ушел в штаб. Понятное дело — докладывать об успехах всегда приятнее, чем о поражениях.

Вернулся он в расположение взвода часа через два и слегка навеселе. Я уже и винтовку старшине сдал.

— Начштаба благодарность тебе передать велел. Жаль, что подтверждение о гибели этого снайпера получить нельзя.

— Так ведь если я его убил, он больше по тылам стрелять не будет.

— Так-то оно так. А теперь готовься: ждет тебя одна неприятная новость.

— Это какая же, командир? Вроде я ни в чем не проштрафился.

— Знаешь закон неписаный в армии? Кто подал идею, тот ее и исполняет.

— Пока не догадался.

— Начальник штаба приказал определить тебя снайпером. Хотя числиться будешь в нашем взводе. Доволен?

— Товарищ лейтенант! Я не снайпер — я же говорил!

— Сержант Колесников! Стыдно! Приказы в армии не обсуждаются — они исполняются. Не слышу ответа!

— Так точно — снайпером.

— Вольно. А не хрен было выпячиваться, Колесников. Сам вызвался, никто тебя за язык не тянул.

— Я же хотел как лучше.

— Забирай у старшины винтовку назад. Впредь думать будешь. Ладно, не горюй. Повоюем теперь и по такому раскладу!

Лейтенант хохотнул.

— Выпить хочешь?

— Не откажусь, раз такое дело.

— Обмоем твою победу и новое назначение.

Кравцов разлил по кружкам спиртное из фляжки. Я выпил, перехватило дыхание. Я думал — он водки налил, а это спирт оказался! Где он его умудрился взять? Не иначе, после штаба в медсанбат завернул, кажется, там у него пассия…

Занюхали и закусили черным хлебом. Кравцов снял портупею с кобурой, бросил на стол.

— Начштаба сказал, чтобы ты себе напарника подобрал.

— Лучше я уж сам.

— Неволить не буду. У меня и так во взводе некомплект, каждый человек на счету. Только сам подумай — кто будет подтверждать твои попадания?

— Это еще зачем? Я не бухгалтер.

— Экий ты! Вот подбил артиллерист три танка — ему награда положена. То же и у летчиков. Каждый полк счет вражеским потерям ведет, а бойцу приятно. И опять — тому же артиллеристу за подбитый танк деньги положены. Знаешь? Невеликие, правда, но и то дело.

О деньгах я слышал в первый раз.

— Я не за деньги воюю — не в них счастье.

— Мы все так считаем, но раз товарищ Сталин распорядился, значит, так тому и быть.

Поплелся я снова к старшине.

— Надоел ты мне, Колесников. То дай винтовку, то назад прими. Ты уж определись как-нибудь.

— Э-ээ… то не я, то начштаба приказал, — поморщился я.

Старшина с недовольным видом выдал мне винтовку.

— Только скажи, мне, сержант, ты зачем казенное имущество портишь?

— Не понял?

— Приклад зачем царапаешь?

— Это зарубки. Убил врага — зарубка. У меня их три, смекаешь?

— Троих из нее убил? За это хвалю. Но только казенное имущество все же не порть.

Ну, этого я ему обещать не мог. Все снайперы таким образом свой счет вели. То же делали и летчики, и танкисты, рисуя на фюзеляжах самолетов и на стволах пушек звездочки.

Я заметил: в тыл к нам стали подтягиваться свежие части. Их не пускали на передовую, из чего бойцы сделали вывод, что готовится наступление. Это было удивительно. Ведь до сих пор мы только отступали, сдерживая натиск танковых групп генералов Гота и Гудериана. А мне даже довелось повоевать с эсэсовцами из дивизии «Дас рейх».

Решив основательнее подготовиться к снайперской охоте, я не поленился и, предварительно отпросившись у Кравцова, сходил в тыловую деревушку, где выпросил у местного старика кусок рыболовной сети. Мне и нужен-то был всего лишь кусок — для лучшей маскировки. И главное — все очень просто: поверх маскировочного костюма пришиваешь куски сети, а в нее уже втыкаешь веточки и пучки травы. Получается здорово: уже с десяти шагов человека заметить довольно трудно — то ли холмик, поросший травой, то ли кочка.

Возвращаясь обратно, я поглядывал по сторонам. В рощицах и оврагах стояла укрытая техника, суетились солдаты. Правда, техника была не самая современная. Бронеавтомобили БА-10, танки БТ, Т-27, Т-40. И — ни одного КВ или Т-34.

За околицей начиналось поле, местами заросшее бурьяном, а больше — в черных проплешинах гари. И — никого. Понятно. Тем немногим бабам да старикам, что остались здесь, сейчас не до того. Огородики бы за избами поддержать, чтобы зимой с голоду не помереть, и то ладно.

Пятилась краснозвездная защитница, не в силах сдержать напор немецко-фашистской лавы, разлившейся по всей Европе. Вот и я, еще недавно судовой механик в летнем отпуске, стал частицей Красной Армии. После того как я выбрался из злополучного погреба в заброшенной деревеньке, когда нежданно-негаданно мою жизнь рассекло на две части — «до» и «после», прошло два месяца. Ничего себе «отпуск» выдался!

Сколько же я перевидал за эти месяцы отметин войны — разбитой техники, оставленных позиций, а еще — пирамидок из камней, а то и просто столбиков с номером над братскими могилами, которые кому-то выше пришло в голову называть бездушным словом «санзахоронение». А ведь там, поротно, повзводно — как воевали — лежали искромсанные убийственным металлом молодые советские парни. Да, гибла в первую очередь именно молодежь, не успевшая набраться жизненного опыта.

Армия отходила все дальше на восток, а не сумевшим эвакуироваться жителям на западе советской страны, уцелевшим после бомбежек, расстрельных «зачисток», голода, еще предстояло на себе узнать, что такое «оккупация» с ее «новым порядком».

Горько было смотреть на вспоротую солдатскими лопатками землю-кормилицу с черневшими язвами-окопами со стенками, местами обвалившимися под тяжестью стальных чудищ на гусеницах, изрыгавших смерть из своих стволов-хоботов.

Я возвращался в наш разведвзвод, чтобы продолжать вести свой личный счет уничтоженной фашистской саранчи.

Дальше грунтовка шла по косогору, спускавшемуся вниз, к ручью. На мужичка деревенского вида я обратил внимание совершенно случайно. Он косил траву на лугу. Пот со лба утирал, по сторонам поглядывал. Да вот как-то неловко у него это выходило. Был я в деревне, видел, как косили, и сам косил. Странно! Мужик в возрасте, а косить не умел. Быть такого не должно, деревенские сызмальства с косой управляться умеют.

Подозрительно мне это стало. Нет, я не впал в истерический психоз НКВД, люди которого, наряду с совершенно необходимой в условиях войны бдительностью для выявления шпионов и диверсантов, часто переусердствовали, всех подозревая в измене и предательстве, в крайнем случае — во вредительстве. Но вот этот мужичок мне явно не нравился. Чего ему здесь делать? Серьезные мужики, если их мобилизовать не успели, уходили с хозяйством подальше от приближающегося фронта.

Я сделал кружок, вернулся к деревне и постучал в крайнюю избу. Спросил вышедшую старушку — не угостит ли молочком.

— И, милой! Откель молочко-то? В деревне коров не осталось.

— Ну, нет, так нет. Извини, мать.

И пошел, раздумывая. Очень даже интересно — для чего тогда тот мужик траву косит? Сено заготавливает для домашней скотины? Для какой, коли коров в деревне нет?

Вот потому и решил я мужичка того задержать да передать особисту. Хоть и не любил я их, но пусть с мужичком разберутся — это их хлеб, их работа.

Пошел навстречу мужичку. Не доходя метров пяти, снял с плеча винтовку, передернул затвор.

— Ты кто такой?

— Местный, из деревни.

— Документы есть?

— Какие ишо в деревне документы? Отродясь их не бывало.

— Тогда иди впереди. Да косу брось.

Предосторожность не излишняя — в умелых руках коса не хуже сабли.

Мужик, недовольно бурча, бросил косу и зашагал вперед. Я приотстал слегка — отпустил его шагов на семь-восемь. Теперь у него броситься на меня неожиданно не получится. Винтовка ведь не автомат, быстро не развернешься, очередь веером не дашь.

Мужик вначале шагал молча, потом канючить стал:

— И чего я тебе плохого сделал? Отпусти меня Христа ради. Косить мне надо. Война войной, а скотину зимой кормить чем-то надо.

— Шагай да помалкивай. Ежели ты ни в чем не виноват, где надо разберутся да отпустят.

До штаба моего полка идти оставалось уже недалеко: надо было через ручей перепрыгнуть, потом — по лугу и на холм.

Прыгнул мужик через ручей, да упал на берегу — за колено схватился, стонет. Ногу подвернул, что ли?

Я тоже перепрыгнул — того ручейка метр с небольшим. И только приземлился, как мужик распрямился пружиной и на меня кинулся, а в руке — нож. «Зря не обыскал», — лихорадочно мелькнула запоздалая мысль. Руки с винтовкой инстинктивно вперед выбросил, отбил выпад, довернул ствол и нажал на спуск. Отдачей приклад ударил в живот — стрелял-то с вытянутых рук.

Нож отлетел в сторону, мужик упал и со стоном схватился за живот. Вот сволочь, ведь чуть меня не убил! Я тоже хорош — купился на его обманку. Впредь наука будет.

А из оврага, по соседству, уже караул спешил — сержант с бойцом.

— Что за стрельба?

— Подозрительного задержал, а он на меня с ножом кинулся.

Сержант удивленно поглядел на мужика. Тот был еще жив, но из-под рук его, прижатых к животу, струилась кровь. По всему было видно, что он долго не протянет.

— Ну-ка, обыщи его! — приказал сержант бойцу.

Тот послушно обшарил раненого:

— Ничего нет.

Я отметил про себя, что боец обыскал поверхностно. Видимо, опыта мало.

— Вот что, сержант. Давай отнесем раненого к особистам, пусть сами с ним разбираются.

Сержант облегченно вздохнул.

Мы взяли раненого за руки-ноги, донесли до штаба. Сержант привел особиста, и тот коротко расспросил меня, что случилось. Пояснил я ему, почему заподозрил мужичка, да как он, уже задержанный, напал потом на меня с ножом.

Особист не удивился. Сноровисто, не церемонясь, он раздел и разул раненого. Тщательно осмотрел пиджак, даже туфлями не побрезговал. И нашел-таки, нащупал он что-то в подкладке пиджака — старого, замусоленного! Вспорол ножом подкладу, вытащил сложенную бумагу, развернул.

— Да, сержант! Занятный мужичок!

Посмотрел на раненого, лежащего без сознания.

— Допросить бы его, да, похоже, отойдет вскоре.

Мужик как будто услышал сказанное в его адрес — захрипел, обмяк и испустил дух.

— Сержант, иди, пиши объяснительную и — свободен.

Через час я уже шагал к своему взводу. В первый раз я увидел диверсанта или предателя. Как-то не таким я представлял себе врага в нашем тылу. По мне, так лазутчик или диверсант должен был быть обязательно молодым и тренированным. А тут — внешне тщедушный мужичок за обстановкой у передовой наблюдает. Да опасный — чуть меня не порешил. И ведь мелочь мужика подвела!

Утром — затемно еще — я оделся в масккостюм, срезал финкой веточки с дерева и, воткнув в сетку, направился на передовую. Прошел траншею, выбрался на нейтральную полосу. Там, метрах в пятидесяти от наших окопов, воронка была от авиабомбы, и довольно больших размеров. В ней я и решил обосноваться на сегодняшний день. Чем удобно в воронке? Надоело наблюдать за вражеским передним краем или тело затекло от неподвижной позы — сполз к центру и разминайся. Никто тебя не видит, а убить может лишь прямое попадание мины. Так ведь известное дело — снаряды дважды в одно и то же место не попадают.

Рассвело. Я выбрался на скат воронки, уложил винтовку на мягкий грунт, выброшенный взрывом, и стал осматривать позиции. За те несколько дней, что я был на этом участке, я изучил все особенности передовой.

Неожиданно для меня сзади — в нашем тылу — раздалась пушечная пальба. Первой мыслью было: «немцы прорвались». А когда на немецких позициях стали густо рваться снаряды, я понял, что это наши артподготовку ведут. В самом деле, на позициях врагов бушевал огненный ад: вверх летела земля, рушились укрепления, на месте дзотов зияли воронки. Затем сзади взревели моторы, и через позиции нашей пехоты пошли в атаку наши танки, обдавая меня едкими выхлопами.

Несколько минут на немецких позициях не было движения — они явно не ожидали артналета и последующей атаки. Как же — пятились мы все время, едва удерживаясь на позициях. Немцы же все время наступали и не сомневались, что так будет и дальше. Откуда у русских могли взяться силы и техника?

Враг очухался, когда наши танки с десантом были уже на середине нейтралки. Захлопали противотанковые ружья, застрочили пулеметы.

Я шарил оптикой по немецкой передовой. После огневого шквала она изменила очертания. Вот позиция противотанкового ружья. Немцы использовали их только на начальном этапе войны, где-то до января 1942 года. Были это в основном чехословацкие ружья — слабенькие, способные пробить только тонкую броню устаревших и легких танков. Затем с 1942 по 1944 год для борьбы с танками использовали только противотанковые пушки. А с конца 1944 года у немцев появилась новинка — фаустпатроны, своего рода одноразовые гранатометы. В городских боях очень эффективное оружие, особенно в умелых руках. Наши войска таких средств не имели. Танкисты фаустников опасались, а пехота наша расстреливала их на месте, наряду с эсэсовцами. Впрочем, зная это, они в плен почти не попадали, дрались до последнего.

Навел я прицел на первого номера расчета, и только он голову немного приподнял, всадил ему пулю. В прицел было видно, как второй номер оттащил убитого в сторону и лег за ружье сам. Я и его отправил вслед за первым номером.

Меж тем немцы ухитрились поджечь несколько наших танков, и теперь они чадили на поле боя, мешая прицельной стрельбе.

Временами из-за дыма было плохо видно, что происходит на вражеских позициях. Оттуда доносилась интенсивная винтовочная и автоматная стрельба. Когда она ослабла, появились наши раненые. Кто-то брел сам, кого-то вели: понятное дело — войны без убитых и раненых не бывает.

Через какое-то время стрельба стихла. Мне было интересно — одолели наши врага, продвинулись вглубь оккупированной территории или атака захлебнулась?

Появились «юнкерсы». Они встали в круг и поодиночке вываливались из него, пикируя и сбрасывая бомбы.

Я сполз в центр воронки. Мне оставалось только пассивно, в бессильной злобе наблюдать за бомбежкой. Нет, так не пойдет!

Я поднял винтовку. В оптику был виден вращающийся диск пропеллера и кабина пилота за ним. Так, где у него уязвимые места? По стеклу стрелять не было смысла — оно бронированное, и от винтовочной пули даже трещины не появится. Зато под капотом мотора проглядывался воздухозаборник. Похоже, там находился радиатор.

Я выставил оптику на триста метров, прицелился и дважды выстрелил, пока самолет был в пике. Сбить я его не сбил, но когда «Юнкерс» вышел из пике и стал набирать высоту, за ним потянулся след. «Юнкерс» в круг не встал, а со снижением ушел на запад. Пусть всего лишь повредил, но душе радостнее — не весь бомбозапас самолет сбросил.

Ничего, фрицы, будет и на нашей улице праздник! Это я точно знал. Россия — не Европа, триумфального марша победителя, как в Париже, вам точно не светит.

Трудно, конечно, сейчас приходится перестаивающейся на ходу военной промышленности. Танков, самолетов, пушек не хватает, к тому же — солдаты не обучены, у командиров опыта нет. И — растерянность, неразбериха. Ничего, все это пройдет, и в 1945 году армия наша будет самой мощной, закаленной в боях и с неплохим вооружением, которого будет в достатке. Но это знал я, а в душах командиров и бойцов царила сумятица, страх даже — удастся ли Родину защитить, Москву не сдать? У всех такие черные мысли были, только вида не подавали да не делились своими сомнениями ни с кем. Напишут донос, проявив «бдительность», в органы, а те запросто пришьют «малодушие и неверие в силу РККА».

Бомбардировщики улетели, осела поднятая взрывами пыль.

Я выбрался на край воронки и через прицел осмотрел немецкие позиции. Там были видны вражеские пехотинцы. Стало быть, так мощно начатая атака свежего полка все-таки захлебнулась. Жаль!

Я прицелился в голову неосторожно высунувшегося немецкого солдата, выстрелил. Повел винтовкой вправо. В это время рядом со мной упал на землю воин.

— Эй, осторожнее, прицел собьешь.

— Как разговариваешь с сержантом госбезопасности?

— Может, мне еще по стойке «смирно» встать? Так я сам сержант. Не мешай.

Я поймал в прицел голову в немецкой каске, нажал на спуск. Голова дернулась и исчезла в траншее. Я достал финку из ножен, сделал еще две зарубки на прикладе.

— Ты, что ли, сержант Колесников?

— Я.

— Ты задержал подозрительного мужчину — я рапорт читал.

— Было такое. Не обыскал я его при задержании, он с ножом на меня кинулся, я и выстрелил в него.

— Ты ведь его не сразу убил, к штабу его еще живым принесли?

— Так точно, мне еще двое из патруля помогали.

— Я не о том. Припомни — когда ты его вел или когда раненым его несли, он не разговаривал?

— Да нет, не было такого. А что?

— Акцента у него не было?

— Нет, по-русски чисто говорил.

— Ну-ну, желаю успехов, воюй.

Сержант поглядел на приклад винтовки с зарубками, поцокал языком и по-пластунски уполз к нашим окопам.

Хм, для этого надо было ко мне на позицию по полю ползти? И ведет себя нагловато, подумаешь, сержант! Цаца какая — не генерал, чтобы я перед ним во фрунт тянулся.

Вечером я рассказал о происшедшем лейтенанту Кравцову.

— Ты вообще поосторожнее с особистами, они каждое слово против тебя обернуть могут.

— Перед кем тянуться-то? Он сержант и я сержант.

Кравцов посмотрел на меня изумленно:

— Ты же вроде кадровый?

— Так точно.

— Тогда знать должен, что у НКВД звания не соответствуют армейским. Сержант госбезопасности приравнивается к армейскому лейтенанту, а ихний лейтенант — к армейскому капитану. Ну а майор — так нашему комбригу соответствует.

Я был потрясен — этих тонкостей я не знал. В знакомой мне по действительной службе современной российской армии такого не было, да и с госбезопасностью мне сталкиваться не приходилось. Чуть не прокололся, едва не послав сержанта в воронке на три буквы по известному адресу. Я-то думал, что разговариваю с равным по званию. А энкавэдэшник наверняка решил, что в период боя я был просто возбужден, а потому груб. Снизошел, значит!

Выйдя от Кравцова, я вытер ладонью холодный пот со лба. Все-таки я попал не в свою, не в привычную мне российскую, а в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. И если треугольнички, кубари и шпалы в петлицах, обозначающие звания, я уяснил быстро, прислушиваясь, как бойцы приветствуют командиров, то с командным составом НКВД не сталкивался. С политруками и комиссарами всех мастей у меня тоже напряг был. Расспросить бы кого, только это может вызвать подозрения. Напуганные прессой и бесконечной чередой показательных судов над «изменниками Родины», когда твой командир внезапно оказывался «врагом народа» и заодно шпионом какой-нибудь заморской разведки, люди были чересчур подозрительными и готовы были видеть врага там, где его отродясь не было. Тем более что с началом войны немцы действительно забрасывали в наш тыл переодетых диверсантов, пакостивших где только и как только можно: они резали линии связи, при авианалетах ракетами различных цветов указывали самолетам цели, затесавшись в ряды бойцов, при любом выстреле орали «Немцы окружают!», создавая панику.

Да, без малого чуть не влип. Впредь наука будет, осторожнее надо с особистами держаться.

Всю ночь в тылу за нами урчали моторы, а утром на немцев пошли свежие силы частей РККА. Нас — тех, кто уже сидел в траншеях, пока не трогали. Я так понимал — на случай, если немцы снова отобьют атаку, чтобы удержаться хотя бы на этих позициях.

Однако же на этот раз наступление оказалось более успешным. Танки и пехота прорвали немецкую линию обороны и устремились вглубь территории, занятой противником.

Кравцов объявил срочное построение взвода. Довольно улыбаясь, сообщил:

— Погнали мы немецкого гада на запад! Теперь будем бить и гнать, пока последнюю нечисть с нашей советской земли не прогоним.

Все прокричали нестройное «ура».

— Значит, приказ нам дан такой. Выдвигаемся за наступающими частями. Поскольку мы разведка, собираем все документы — в блиндажах, у убитых офицеров. Особенное внимание на карты и шифрограммы. Задача ясна? На сборы даю пять минут. Разойдись!

Все бросились собирать вещи в вещмешки, называемые на фронте «сидорами». Хоть и немного имущества у солдата, но уложить его надо. Ничего лишнего — только чтобы умыться, побриться, воротничок свежий подшить, прорехи в одежде зашить, сапоги почистить. А еще — нательное белье чистое, у кого есть, заначенная банка тушенки, письма родных, табачок в кисете, портянки. Немудрящее имущество, а все же свое.

Через пять минут с оружием и «сидорами» мы уже стояли на площадке.

— Налево! Шагом марш!

Взвод пошел до немецкой передовой, теперь уже бывшей, а там все разошлись цепью. Шедший со мной рядом усатый украинец Кандыба увидел немецкий блиндаж:

— О! Небось офицерский! Пойду, пошукаю трошки.

Открыв дверь, он шагнул в блиндаж, и почти сразу прогремел взрыв. Немцы поставили мину-растяжку. Приспособление нехитрое: внизу, на уровне ладони, от пола протягивалась бечевка или проволока к чеке. Задел неосторожно — и ты уже на небесах. А нам — наука. Жаль Кандыбу! А ведь на его месте мог быть любой из нас…

С таким коварством мы столкнулись впервые. И каждый сделал для себя вывод. Документы если и находили, то только у убитых. Немцы, хоть и отступали в спешке, документы уносили с собой.

Наши танки и пехота продвинулись километров на пять и увязли в эшелонированной обороне: немцы успели закрепиться по глубине фронтовой полосы. Наступающие цепи попали под сильный огонь противника из заранее подготовленных траншей полного профиля и пушек, врытых в землю. Наши танки они сожгли с ходу, а пехота без поддержки залегла под пулеметным огнем. О продолжении наступления не могло быть и речи. Пехотинцы спешно окапывались, зарываясь в землю — теперь только она могла защитить от смертоносного огня.

А тут еще показались строем немецкие пикировщики. Приближающийся гул загруженных бомбами стервятников заставил пехотинцев вжаться в землю. Казалось уже, спасения нет. Чьи жизни оборвутся в воронках-могилах?

Но нанести бомбовый удар они не успели. В небе появились три звена наших истребителей. В окопах их появление было встречено восторженно. Стало быть, не разбита еще наша авиация! Я впился глазами в краснозвездные «ястребки». «Наконец-то! Задайте, соколики, этим с… жару!» — с надеждой следил я за ними.

Юркие истребители стали кружиться вокруг тихоходных «Юнкерсов», не подпуская их к линиям окопов. Высоко в небе слышался треск пулеметных очередей. Вот один «Юнкерс» задымил и пошел к земле, за ним — второй. «Ура!» — неслось из окопов.

«Юнкерсы» повернули на запад; сбросив бомбы в пустое поле, они попытались уйти. Куда там! Истребители, хоть и были устаревших типов — И-15 и И-16, вцепились в немцев, как клещи в собаку. На наших глазах загорелся и упал еще один «Юнкере». Над передовой раздался восторженный вопль. «Ага, не нравится?» — ликовала пехота.

Клубок самолетов сместился на запад, и мы не могли увидеть, чем кончился воздушный бой.

Постепенно опустились сумерки. Появился командир взвода Кравцов.

— Вот что, парни. Командование требует взять «языка». Не стану скрывать: дело трудное, почти невозможное. Мы не знаем, где находятся их пулеметчики, не знаем проходов. Но приказ есть приказ. Нужна группа из трех человек. Добровольцы есть?

Вызвались даже четверо. Двоих Кравцов сразу отсеял — не обижайтесь, хлопцы, но наберитесь опыта сначала. Повернулся ко мне:

— Петр, приказывать не могу — ты ведь теперь снайпер. А по-человечески прошу. У меня половина взвода только осталась, да из них с опытом — единицы.

Не хотелось мне соглашаться, но когда командир просит, отказать трудно.

— Кто будет командиром группы?

— Я сам и пойду.

— Тогда согласен.

Мы взяли немецкие автоматы, сдали старшине документы, попрыгали — не стучит, не бренчит ли чего? На прежних позициях мы знали проходы по нейтралке, расположение пулеметных гнезд, а их ближний тыл не хуже своего представляли. Теперь же — полная неизвестность. И еще — в наших окопах находились незнакомые нам бойцы и командиры. Полк до того необстрелянный был. Следовательно, опыт поддержки ночной разведгруппы надо было у бойцов еще нарабатывать. Туда-то мы пройдем, а как возвращаться будем? С перепугу примут нас за немцев да с десяти шагов и постреляют всех. Были уже такие случаи, правда, не в нашей дивизии, но Кравцов об этом как-то говорил. Много нюансов у разведчика, которые могут привести к провалу или срыву операции: чего-то не учел, недосмотрел. В результате — в лучшем случае задание не выполнил, а в худшем — и думать не хотелось. Потому важно было договориться с пехотой на передовой о сигналах опознания.

Сначала мы шли, потом поползли к передовой. Немцы с завидной регулярностью, как по часам, пускали осветительные ракеты.

Кравцов нашел командира роты, договорился с ним об условленном сигнале — двойном свисте, чтобы по возвращении не попасть под пули своих же.

Мы выбрались из окопов и поползли по нейтралке.