Закат и падение Римской империи

Глава VII Возведение на престол и тирания Максимина. – Восстания в Африке и в Италии под влиянием сената. – Междоусобные войны и мятежи. – Насильственная смерть Максимина и его сына, Максима и Бальбина и трех Гордианов. – Узурпация и столетние праздничные зрелища Филиппа

Кажущаяся нелепость и серьезная польза перехода престола по наследству. Из всех форм правления, когда-либо существовавших в мире, наследственная монархия, по-видимому, представляет самые основательные поводы для насмешек. Разве можно смотреть без негодования и смеха на то, как целый народ, точно стадо волов, переходит после смерти отца в собственность к его малолетнему сыну, еще ничем не заявившему о себе ни человечеству, ни самому себе, и как самые храбрые воины и самые мудрые государственные люди, отказываясь от своих естественных прав на верховную власть, приближаются к королевской колыбели с преклонением коленей и с уверениями в своей неизменной преданности? Однако, какими бы яркими красками ни рисовали эту картину сатирики и декламаторы, здравомыслящий человек не перестанет относиться с уважением к полезному предрассудку, который устанавливает порядок наследования, не зависящий от человеческих страстей, и охотно согласится на какой бы то ни было способ отнять у народной толпы опасное и поистине идеальное право избирать себе повелителя.

В тиши уединения вовсе не трудно придумывать фантастические формы правления, при которых скипетр всегда будет переходить в руки самого достойного путем свободного и неподкупного всеобщего голосования; но опыт разрушает эти воздушные замки, доказывая нам, что в обширном государстве нельзя предоставлять выбор монарха ни самой образованной, ни самой многочисленной части населения. Только одно военное сословие достаточно сплочено для того, чтобы задаться одной целью, и достаточно сильно для того, чтобы подчинить своему решению всех остальных своих сограждан; но солдаты, привыкшие в одно и то же время и к насилиям, и к рабскому повиновению, не могут быть надежными охранителями законной или гражданской конституции. В них самих так слабы чувства справедливости и человеколюбия и так мало политической мудрости, что они не в состоянии ценить эти достоинства в других. Храбростью можно снискать их уважение, щедростью можно купить их преданность, но первое из этих качеств нередко совмещается с самым необузданным жестокосердием, а второе может проявляться только на счет публики, и оба они могут быть направлены смелым честолюбцем против обладателя престола.

Отсутствие такого обыкновения в Римской империи служит источником величайших бедствий. Из всех отличий, существующих в человеческих обществах, прерогативы высокого происхождения всех более естественны и всех менее внушают зависть, если только они освящены временем и общественным мнением. Всеми признанное право заглушает мечты честолюбцев, а сознание безопасности смягчает суровость монарха.

Но Римская империя – после того как авторитет сената перестал внушать малейшее уважение – сделалась сценой страшной неурядицы. Царствовавшие в провинциях семьи и даже провинциальная знать давно уже были унижены тем, что были принуждены шествовать впереди триумфальных колесниц надменных республиканцев. Древние римские роды мало-помалу пришли в совершенный упадок под тиранией цезарей, а в то время, как эти монархи тяготились республиканскими формами управления и постоянно обманывались в своих надеждах сохранить верховную власть в руках своего потомства[130], понятие о наследовании престола никак не могло укорениться в умах их подданных. Так как никто не мог заявлять притязаний на престол по праву рождения, то всякий мог заявлять их на основании своих личных достоинств. Отважным замыслам честолюбцев было открыто широкое поприще вследствие отсутствия каких-либо благотворных стеснений со стороны законов и предрассудков, и самый ничтожный из представителей человеческого рода мог надеяться, что храбростью и счастьем он достигнет такого высокого поста в армии, на котором только при помощи одного преступного деяния он будет в состоянии вырвать скипетр мира из рук своего слабого и непопулярного повелителя. После умерщвления Александра Севера и возведения на престол Максимина ни один император не мог считать себя в безопасности на своем троне и каждый варварский крестьянин, живший вблизи от римской границы, мог надеяться когда-нибудь достигнуть этого высокого, но вместе с тем и опасного общественного положения.

Рождение и судьба Максимина. За тридцать два года перед тем, как это случилось, император Север на возвратном пути из одной восточной экспедиции остановился во Фракии, для того чтобы отпраздновать военными играми день рождения своего младшего сына Геты. Народ стекался толпами, чтобы посмотреть на своего государя; тогда один молодой варвар гигантского роста стал настоятельно просить на своем грубом диалекте, чтобы ему было дозволено участвовать в состязании из-за премии, назначенной борцам. Так как торжество фракийского крестьянина над римским солдатом могло бы оскорбить гордость армии, то варвару дозволили вступить в борьбу с самыми надежными силачами из числа лагерной прислуги. Он одолел, одного вслед за другим, шестнадцать таких противников и был награжден за свою победу незначительными подарками и позволением вступить в ряды армии. На следующий день можно было видеть, как он ликовал и плясал свой национальный танец среди толпы рекрутов, над которой он возвышался на целую голову. Лишь только он заметил, что Север обратил на него внимание, он тотчас подошел к лошади императора и долго бежал за нею без малейших признаков усталости. «Фракиец, – сказал, обращаясь к нему, удивленный Север, – будешь ли ты теперь в состоянии бороться?» – «С большим удовольствием», – отвечал неутомимый юноша и в один миг поборол семерых самых сильных солдат, какие только были в армии. Золотое ожерелье было наградой за его необыкновенную силу, и он был переведен на службу в конную гвардию, всегда сопровождавшую императора.

Его военная служба и заслуги. Максимин – так звали этого юношу – хотя и родился на территории, принадлежавшей к империи, но был по своему происхождению варвар. Его отец был гот, а мать родом из аланов. Он при всяком удобном случае выказывал свою храбрость, равнявшуюся его физической силе, но свою природную свирепость он скоро стал смягчать или прикрывать благодаря своему знакомству со светом. В царствование Севера и его сына он получил место центуриона и пользовался расположением и уважением этих обоих государей, из которых первый был очень опытен в оценке воинских достоинств. Чувство признательности не позволяло Максимину оставаться на службе при убийце Каракаллы, а чувство чести заставило его избегать оскорблений от Элиогабала. С восшествием на престол Александра он возвратился ко двору и получил от этого государя назначение, полезное для интересов службы и почетное для него самого. Четвертый легион, над которым он был назначен трибуном, скоро сделался под его руководством самым дисциплинированным во всей армии. При общем одобрении солдат, давших своему любимому герою имена Аякса и Геркулеса, он мало-помалу достиг высших военных должностей, и, если бы он не сохранил в себе слишком много следов своего варварского происхождения, может быть, император согласился бы на брак своей родной сестры с его сыном.

Заговор Максимина. 235 год. Вместо того чтобы укреплять в нем чувство преданности, эти милости лишь разжигали честолюбие фракийского крестьянина, воображавшего, что его положение не будет соответствовать его личным достоинствам, пока он будет вынужден признавать над собою чью-либо высшую власть. Хотя он не отличался выдающимися умственными способностями, он не был лишен прозорливости, благодаря которой успел заметить, что привязанность армии к императору ослабела, и сумел воспользоваться неудовольствием солдат для своей личной пользы. Войска охотно внимали подстрекательствам агентов Максимина. Они краснели от стыда при мысли, что в течение тринадцати лет они подчинялись стеснительным правилам дисциплины, которые были введены изнеженным сирийцем, рабски преклонявшимся перед своей матерью и перед сенатом. Наконец пора, говорили они, отбросить этот ни к чему не годный призрак гражданской власти и выбрать себе государем и военачальником взросшего среди лагерной жизни и опытного в военном деле генерала, который поддержал бы честь армии и разделил бы между своими товарищами сокровища империи. В это время большая армия была сосредоточена на берегах Рейна под начальством самого императора, который почти немедленно вслед за своим возвращением из Персидского похода был вынужден выступить против германских варваров. На Максимина была возложена важная обязанность наблюдать за обучением новобранцев и делать им смотры. Однажды, когда он прибыл на поле, где происходило учение, солдаты по внезапному импульсу или вследствие заранее составленного заговора приветствовали его императорским титулом, своими усиленными возгласами заглушили его упорные возражения и поспешили завершить свое восстание умерщвлением Александра Севера.

Умерщвление Александра Севера. Подробности его смерти рассказываются различно. Те писатели, которые полагают, что он умер, ничего не зная о неблагодарности и честолюбии Максимина, утверждают, что, слегка пообедав перед глазами армии, он удалился уснуть и что около седьмого часа дня некоторые из его собственных телохранителей вторглись в императорскую палатку и нанесли несколько смертельных ран своему добродетельному и доверчивому государю. Если верить другому рассказу, который, по-видимому, более правдоподобен, Максимин был облачен в императорскую мантию многочисленным отрядом войск, расположенных в нескольких милях от главной квартиры, и рассчитывал не столько на публичные заявления главной армии, сколько на ее тайные желания. Александр имел достаточно времени, чтобы пробудить в войсках сознание своего долга, но их вынужденные уверения в преданности смолкли при появлении Максимина, который объявил себя другом и покровителем военного сословия и был единогласно признан легионами римским императором. Обманутый и всеми покинутый сын Мамеи удалился в свою палатку, для того чтобы не подвергать себя в свои последние минуты оскорблениям толпы. За ним скоро последовали туда один трибун и несколько центурионов, которым было приказано лишить его жизни, но вместо того, чтобы ожидать неизбежной смерти с мужественной твердостью, он опозорил последние минуты своей жизни бесполезными криками и мольбами, превратившими в презрение то справедливое сострадание, которое должны бы были внушать его невиновность и жалкая судьба[131]. Его мать Мамея, гордость и алчность которой он во всеуслышание признавал за причину своего падения, погибла вместе со своим сыном. Самые преданные из его друзей сделались жертвой ярости солдат; некоторые другие были оставлены в живых, для того чтобы сделаться впоследствии жертвами обдуманного жестокосердия узурпатора, а те, с которыми обошлись самым снисходительным образом, были лишены своих мест и с позором удалены от двора и из армии.

Тирания Максимина. Прежние тираны – Калигула и Нерон, Коммод и Каракалла – были легкомысленные и неопытные юноши[132], воспитанные на ступенях трона и развратившиеся от сознания своего высокого положения, от распущенности римских нравов и от коварства окружавших их льстецов. Но жестокосердие Максимина истекало из иного источника – из опасения внушить к себе презрение. Хотя его положение зависело от привязанности солдат, уважавших в нем те добродетели, которые были свойственны им самим, это не мешало ему сознавать, что его низкое и варварское происхождение, его свирепый вид и его совершенное невежество во всем, что касалось искусств и общественных учреждений, представляли крайне неблагоприятный для него контраст с симпатичным характером злосчастного Александра. Он вспомнил, что в дни его ничтожества ему нередко случалось стучаться в двери гордых римских аристократов и что наглые рабы не допускали его до своих господ. Он не позабыл и немногочисленных друзей, помогавших ему, когда он был беден, и поддерживавших его честолюбивые надежды. Но и те, которые выказывали к нему презрение, и те, которые оказывали ему покровительство, были виновны в одном и том же преступлении – в том, что хорошо знали его низкое происхождение. За это преступление многие были наказаны смертью, а, лишая жизни некоторых из своих благодетелей, Максимин начертил кровавыми буквами историю своего незнатного происхождения и своей неблагодарности.

Мрачная и кровожадная душа тирана была доступна для всяких подозрений к тем из его подданных, которые особенно отличались знатностью своего происхождения и своими достоинствами. Лишь только он бывал встревожен слухом об измене, его жестокость не знала границ и была неумолима. Был открыт или, вероятнее, был выдуман заговор против его жизни, и на сенатора-консуляра Магнуса указывали как на главного зачинщика. Без допроса свидетелей, без суда и не имея возможности что-либо сказать в свое оправдание, Магнус был лишен жизни вместе с четырьмя тысячами своих предполагаемых сообщников. Бесчисленные шпионы и сыщики рассыпались по Италии и по всей империи. Самых знатных римлян, управлявших провинциями, командовавших армиями и удостоившихся консульских отличий и триумфа, сажали в цепях на дроги и везли к императору вследствие самых ничтожных обвинений. Конфискация имений, ссылка и простая смерть считались необыкновенными доказательствами его милосердия. Некоторых из несчастных страдальцев он приказывал зашивать в кожи убитых животных, других отдавал на съедение диким зверям, третьих приказывал бить до смерти дубинами. В течение своего трехлетнего царствования он не удостоил своим посещением ни Рима, ни Италии. Его лагерь, перенесенный по некоторым случайным причинам с берегов Рейна на берега Дуная, был центром его жестокого деспотизма, попиравшего все принципы законности и справедливости и открыто опиравшегося на могущество меча. Он не выносил, чтобы в среде его приближенных был хоть один человек, отличавшийся знатностью происхождения, выдающимися дарованиями, знаниями или административными способностями, и двор римского императора стал напоминать тех древних вождей рабов и гладиаторов, о которых одно воспоминание внушало ужас и отвращение[133].

Угнетение провинций. Пока жестокости Максимина обрушивались только на знаменитых сенаторов или на тех смелых авантюристов, которые добровольно подвергают себя при дворе или в армии всем прихотям фортуны, народ смотрел на эти страдания с равнодушием или даже, может быть, с удовольствием. Но алчность тирана, возбуждаемая ненасытными требованиями солдат, наконец посягнула и на общественное достояние. У каждого города в империи были специальные суммы, предназначенные на покупку хлеба для народа и на устройство общественных игр и увеселений. Одним актом верховной власти все эти капиталы были конфискованы в пользу императорской казны. У храмов были отобраны все ценные золотые и серебряные жертвоприношения, а статуи богов, героев и императоров были обращены в слитки, из которых стали чеканить монету. Эти нечестивые распоряжения нельзя было привести в исполнение, не вызывая восстаний и убийств, так как во многих местах народ был готов скорее умереть, защищая свои алтари, нежели допустить, чтобы среди мира город подвергался хищениям и всем ужасам войны. Сами солдаты, между которыми делились плоды этого святотатственного грабежа, краснели от стыда, принимая такие подарки, и, несмотря на свою привычку ко всяким насилиям, опасались основательных упреков со стороны своих друзей и родственников. По всей Римской империи раздавались крики негодования и мольбы о том, чтобы этот враг всего человеческого рода понес заслуженное наказание; наконец одна мирная и безоружная провинция подняла знамя бунта.

Восстание в Африке. 237 год. Африканский прокуратор был достойным слугою такого господина, который считал денежные штрафы и конфискации одной из самых доходных статей императорского бюджета. Он вынес несправедливый приговор, в силу которого несколько богатых юношей из местного населения должны были лишиться большей части своего состояния. В этой крайности они с отчаяния решились на такое предприятие, которое должно было или довершить их гибель, или предотвратить ее. Они с трудом вымолили у жадного казначея трехдневную отсрочку и воспользовались этим временем для того, чтобы созвать из своих имений множество рабов и крестьян, вооруженных дубинами и топорами и слепо преданных своим господам. Вожаки заговора, добившись аудиенции у прокуратора, закололи его кинжалами, которые были спрятаны у них под одеждой, завладели при помощи собранной ими бесчинной толпы небольшим городом Тиздром[134] и водрузили знамя восстания против повелителя Римской империи. Они основывали свои надежды на общей ненависти к Максимину и приняли благоразумное решение противопоставить этому ненавистному тирану такого императора, который уже успел снискать своими кроткими добродетелями любовь и уважение римлян и влияние которого на провинцию могло придать более веса и прочности их предприятию. Их проконсул Гордиан, на котором остановился их выбор, отказывался с непритворным отвращением от этой опасной чести, со слезами прося у них позволения спокойно окончить долгую и безупречную жизнь и не пятнать своих преклонных лет кровью своих сограждан. Их угрозы принудили его принять императорское достоинство, которое, впрочем, было его единственным убежищем от завистливого жестокосердия Максимина, так как тираны обыкновенно придерживаются такого правила, что всякий, кого считают достойным престола, достоин смертной казни, а всякий, кто только обсуждал подобный вопрос, уже провинился в мятеже.

Характер и возведение на престол двух Гордианов. Род Гордиана был один из самых знаменитых в среде римского сената. С отцовской стороны Гордиан происходил от Гракхов, с материнской – от императора Траяна. Большое состояние давало ему возможность поддерживать достоинство своего происхождения, а в пользовании этим состоянием он обнаруживал изящный вкус и склонность к благотворительности. Публичные зрелища, которые он устраивал за свой счет и во время которых появлялись на арене сотни диких зверей и гладиаторов, по-видимому, должны были превышать денежные средства подданного; тогда как щедрость других сановников ограничивалась несколькими публичными празднествами в Риме, Гордиан в бытность эдилом проявлял свое великодушие раз в месяц, а в бытность консулом распространял его на главные города Италии. Он был два раза возводим в это последнее звание – Каракаллой и Александром Севером, так как он обладал редкой способностью внушать добродетельным государям уважение, а в тиранах не возбуждать зависти. Его долгая жизнь протекала безупречно в занятиях литературой и в наслаждении мирными почестями, оказываемыми ему Римом, и, пока он не был назначен проконсулом Африки по выбору сената и с одобрения Александра, он, как кажется, уклонялся и от командования армиями, и от управления провинциями. При жизни этого императора Африка была счастлива под управлением его достойного наместника, а когда Максимин захватил верховную власть, Гордиан старался облегчить несчастья, которых он не был в состоянии предотвратить. Когда он принял против воли императорское достоинство, ему было более восьмидесяти лет; на него смотрели как на последнего и достойного представителя счастливого века Антонинов, добродетели которых он воскресил своим управлением и воспел в изящной поэме, состоявшей из тридцати книг. Вместе с почтенным проконсулом был провозглашен императором и его сын, сопровождавший его в Африку в качестве помощника. Его нравы были менее чисты, чем нравы его отца, но его характер был так же симпатичен. Двадцать две официальные наложницы и библиотека из шестидесяти двух тысяч томов свидетельствовали о разнообразии его наклонностей. Римский народ находил в чертах лица молодого Гордиана сходство со Сципионом Африканским[135] и, с удовольствием припоминая, что его мать была внучка Антонина Благочестивого, возлагал свои упования на те скрытые добродетели, которые, по его предположению, должно быть, таились под праздной роскошью частной жизни.

Они ходатайствуют о подтверждении их власти. Лишь только Гордианы восстановили спокойствие, нарушенное участием народа в их избрании, они перенесли свой двор в Карфаген. Африканцы встречали их с выражениями восторга, так как чтили их добродетели и так как со времени посещения Африки Адрианом не имели случая созерцать величие римского императора. Но от этого восторженного приема нисколько не увеличивались и не упрочивались права Гордианов на императорский престол, и они решились, частью из принципа, частью из личных расчетов, ходатайствовать о признании этих прав сенатом. Депутация из самых знатных жителей провинции была немедленно отправлена в Рим, для того чтобы оправдать образ действий их соотечественников, так долго с терпением выносивших все угнетения и наконец решившихся принять энергичные меры. Новые императоры выражались в своих письмах к сенату скромно и почтительно; они объясняли, почему они были вынуждены принять императорский титул, но подчиняли свое избрание и свою судьбу верховному решению сената.

Сенат подтверждает избрание Гордианов… Желания этого собрания не могли вызывать сомнений и были единодушны. Происхождение и родственные связи Гордианов тесно связывали их с самыми знатными римскими семьями. Их богатства доставили им много приверженцев между сенаторами, а своими личными достоинствами они приобрели много друзей. Их мягкое управление подавало надежды не только на восстановление гражданской формы правления, но даже на восстановление республики. Опасение насилий со стороны армии, сначала заставившее сенат позабыть об умерщвлении Александра и утвердить избрание варвара-крестьянина, теперь имело противоположные последствия и заставило его вступиться за нарушенные права свободы и человечности. Ненависть Максимина к сенату была явная и непримиримая; самая униженная покорность не могла смягчить его ожесточения; самое осторожное и безупречное поведение не могло предохранить от его подозрений; наконец, даже заботы о своей личной безопасности заставляли сенаторов принять участие в рискованном предприятии, неуспех которого обрушился бы прежде всего на них самих. Лишь только было постановлено окончательное решение, сенат был созван в своем полном составе в храм Кастора на закрытое заседание[136], согласно с древним обычаем, установленным с целью обратить особое внимание сенаторов на обсуждаемый предмет и скрыть от публики содержание их декретов.

«Римские сенаторы, – сказал консул Силлан, – два Гордиана, оба облеченные званием консулов, из которых один состоит вашим проконсулом, а другой – вашим заместителем, провозглашены императорами по общему желанию африканских провинций. Выразим нашу признательность, – продолжал он с отвагой, – юношеству Тиздра, выразим нашу признательность верному карфагенскому населению, избавившему нас от отвратительного чудовища. Отчего вы отвечаете на мои слова такой холодностью и робостью? Отчего вы со страхом посматриваете друг на друга? К чему колебаться? Максимин – общественный враг! Пожелаем, чтобы его вражда исчезла вместе с ним самим и чтобы мы могли долго наслаждаться плодами мудрости и счастья Гордиана-отца, мужества и твердости Гордиана-сына!»

…объявляет Максимина общественным врагом. Благородный пыл консула воодушевил нерешительных сенаторов. Избрание Гордиана было утверждено единогласным решением; Максимин, его сын и его приверженцы были объявлены врагами отечества, а щедрые награды были обещаны тем, кто будет иметь смелость и счастье избавить от них империю.

…берет на себя главное начальство над Римом и Италией. В отсутствие императоров отряд преторианской гвардии оставался в Риме для охраны столицы или, скорее, для того, чтобы держать ее в повиновении. Префект Виталиан доказал свою преданность Максимину тем, что усердно исполнял его жестокосердные приказания и даже предугадывал их. Одна только его смерть могла оградить авторитет сената от унижения, а жизнь сенаторов от опасности. Прежде нежели принятое ими решение сделалось кому-либо известным, на одного квестора и нескольких трибунов было возложено поручение лишить префекта жизни. Они исполнили это приказание с отвагой и с успехом и, держа в руках свои окровавленные мечи, бегали по улицам, объявляя народу и солдатам об удачном результате переворота. Энтузиазм свободы был поддержан обещаниями щедрых наград землями и деньгами; статуи Максимина был ниспровергнуты; столица империи с восторгом признала власть обоих Гордианов и сената, а примеру Рима последовала и остальная Италия.