Заклинатель драконов

Глава восьмая

З

десь, под Древом, Времени нет. Она не помнит, когда появилась здесь, не помнит, как попала сюда, все ее воспоминания принадлежат этому месту, месту, где они жили в это Время. Смутно она припоминает переменчивое постоянное движение — истекание из тела, быстрое нападение смерти. Ничто так не убивает, как Время. Здесь не настоящие день и ночь, бессмысленный контрапункт повторяется при бесконечно звучащей мелодии, и времена года вращаются вокруг Древа, вращаются, и вращаются, и возвращаются туда, откуда они появились. Сисселоур говорит ей, что она может видеть одни и те же кружащиеся, тускнеющие, падающие листья сезон за сезоном, видеть все их прожилки. Даже головы — те же самые, они только зреют до гниения, гниют только для того, чтобы раздуться, и созревают до того, как колесо карусели обернется к началу. Здесь ничего не развивается. Все здесь —-застой.

В пещере — пещере под корнями Древа — темно. Толстые клубни образуют стены, свиваются в колонны, взвиваются вверх, чтобы сплестись во впадины и выпуклости кровли. Местами корешки свисают вниз, как сталактиты, как щупальца живых волокон, и все они покрыты волосками, впитывающими пищу из окружения. Они поднимаются дыбом, если пройти близко от них, как если бы они чуяли возможную еду. В самом центре находится шишковатый корень, изогнутый, как окаменевшая змея доисторических времен, в нижней его части ответвляется слой корня, который образует естественный дымоход. Корень закоптился от огня заклинаний, но он целехонек. Дерево равнодушно к подобным вещам. В стороне от тусклого мерцания огневых кристаллов, которые постоянно тлеют, есть и другой, неяркий свет. Флюоресцирующие наросты цепляются за бугры клубней и висят плоскими чашами на крюках в стенах, из этих чаш светляки испускают пульсирующий, неверный зеленый свет. Это бабочки здешней моли. Сисселоур говорит, что нужно запоминать, где они находятся в виде коконов, иначе вылетит моль размером с ладонь, полетит на огонь заклинаний, сгорит там, источая зловоние, и тем повредит волшебству.

Меблировка скудная: несколько стульев и стол из мертвой древесины, одеяла из грубой, необработанной ткани, подушки, набитые сухой травой. Жуки точат дерево, клещи зарываются в подушки. В нише между корнями горят опавшие листья и сухие ветки, все, что не дает пламени, на этом огне готовят пищу. В другом углублении льется струйкой вода, скорее, вода даже не струится, а капает, падая откуда–то сверху, с Древа, оттуда, куда проникает дождь. Там она моется, хотя другие делают это редко. Их запах смешивается с запахом Древа, становясь частью его, наполняя пещеру зловонием сырых растений, но она уже привыкла и не замечает этого.

Свет огня заклинаний колеблется между корнями, странно оживляя стены. Над ней нависает нечто похожее на лицо, бледное, луноподобное лицо поверх раздутого туловища под толстым бугром спутанных волос. Эта плоть имеет полужидкую структуру, она волнуется и вспучивается будто в поисках удобной формы, где–то внутри, наверное, должна быть некая конструкция из костей и мускулов, но появляется еще одна масса, которая, кажется, не имеет никакой связи с первой, ее скелет окутывает нечто похожее на желе. Очертания никак не фиксируются, рот растягивается в жадную дыру, окруженную губами, нос сильно выдвинут, ноздри видятся на лице огромными провалами. Глаза с тяжеленными веками, как глаза зверя, белок переливается всеми цветами радуги, а радужная оболочка такая же темная, как зрачок. Кожа существа удивительно гладкая, бледная, как молоко, там и сям поблескивает тонким глянцем слизи. Богатая одежда роскошным мощным валом покрывает чудовищную фигуру, но бархат стерся до залысин, кое–где проглядывает потертая вышивка. Цвета одежд сливаются друг с другом в своей мрачности, их очертания следуют за движениями хозяйки.

Это Моргас, королева–ведьма, объявившая сама себя величайшей из ведьм. Сила сочится из всех ее пор, и в соединении с запахом пота эта смесь запахов более удушающая, чем любая другая вонь. Но девушка не съеживается при ее появлении. Ее ненависть на минуту вспыхивает красным пламенем внутри ее существа: это то, что она чувствует и о чем никто не догадывается, ненависть глубоко прячется в ее сердце, подпитывает его до поры до времени, пока огонь не будет готов вырваться наружу.

Вместе они следят за огнем заклинаний и впитывают древние знания. Они видят фантомы, танцующие в Эзмоделе; пузатых сатиров и фавнов с глазами без белков и с копытами вместо ступней ног, видят крылатых сильфид, которые, как москиты, облепили свою жертву, и видят других нелепых, гротескных чудищ, которых Природа не задумывала. В Саду Потерянного Разума щупальца растений цепляются за щиколотки неосторожных весельчаков, цветы львиного зева хватают своими челюстями их конечности, и орхидеи обнажают свои смертоносные жала. Над радужным озером кружит Феникс, он взмахивает крыльями, из которых сеется огненная пыль, но не останавливает свой полет, не спускается вниз, даже чтобы поесть.

Смотри, — говорит Моргас. — Он больше не спит. Он вернулся, чтобы взять реванш, ему хочется, чтобы ты умирала медленно, чтобы долго страдала. Нам стоит большого труда уберечь тебя.

Я его не боюсь, — говорит девушка.

Вот и хорошо, — — соглашается Моргас. — Я — та единственная, кого ты боишься.

У него далеко идущие планы, широко раскинулась его сеть. Он создавал и вынашивал эти планы тысячи лет, то становясь демоном, то — святым, вливая свою силу в толпы амбулантов, нашептывая свои слова их беззвучными ртами. Некоторые из этих планов заброшены, оставлены лишь оборванные концы, пусть их разгадывает история; другие — развиваются, становятся все более замысловатыми, их основные идеи перемешиваются в невообразимой сложности. Это образует структуру существования, а Эзмордис управляет ее движением, перекраивая все на свой лад. И где–то в глубине этого лабиринта существует единственная ниточка, которая, как чувствует девушка, ведет к ней. Девушка ничего не знает об этом, просто чувствует, как чувствуют ненависть.

— Он всегда жаждал господства над Лоудстоуном, — произносит Моргас, глядя на дым. — Его гложет зависть к нам, Детям Атлантиды, смертным с бессмертной силой. В этой зависти проявляется его мудрость. Много столетий искал он, да и теперь ищет фрагменты камня. Он не может к нему прикоснуться, но ищет возможности главенствовать над ним через Элаймонд, через тебя. Он никогда не понимал природы камня. Лоудстоун — это часть нас, сила, существующая в нашей крови. Нам нечего суетиться, разыскивая кусочки камня. Пусть бродяги отыскивают в прибрежной гальке камушек, якобы исполняющий желания.

А он нашел такой кусочек? — спрашивает девушка. — Камешек, исполняющий желания, чтобы поиграть с ним?

Возможно. Но даже ему это грозит бедой. Посмотри на дым!

Образ Эзмодела исчез, дым закрутился веретеном, утончаясь вверху. Огню заклинаний невозможно приказывать, но тени, которые он показывает, можно направлять в нужную сторону, если, конечно, владеешь этим мастерством. Желания Моргаc — искусный инструмент, они обладают силой круторогого барана и гибкостью кнута. Огонь заклинаний побаивается ее.

В самой сердцевине дыма они видят человека, который карабкается по стене. Сначала стена кажется прозрачной, потом странно изгибается, как бы выдвигаясь к зрителям. Стена сложена из неровных плит сланца, выступы и вмятины на ней таковы, что по ним удобно взбираться наверх. По спине человека можно сказать, что он тощий, вероятно, высокий, гибкий как ящерица, видно, что пальцы у него черные. Однако они не того шоколадного оттенка, характерного для африканской расы, который обычно и называют черным, они по–настоящему черные, без единой капли примеси другого цвета. Человек быстро добирается до верха стены, туда, где она увенчана острыми выступами плит, поставленных на ребро. Пара плит разбита, человек протискивается между острыми плитами и свешивает ноги на другую сторону стены. Стена движется…

Обзор становится шире. Почва содрогается, и будто рябь пробегает по стене. Доносится скрипучий скрежет плиты о плиту, будто хрустят суставы, больные артритом. И тогда они видят сморщенную кожистую поверхность, исполосованную, как огромный тент, медленно складывающуюся в движущийся веер. Обзор становится еще шире, и появляется передняя нога, изгиб которой выше, чем островерхая стена. Толстая изгибающаяся шея и зубчатый нарост на голове притягиваются к земле под тяжестью костей. Теперь становится ясно, что сначала они всё неправильно поняли: не сланцевые плиты, а — чешуя, не стена, а — туловище гигантского чудовища из легенд. Однако чудовище не обладает скоростью змеевидных, у него нет взгляда василиска, движения даются ему с трудом, огромный глаз почти закрыт, видна лишь кроваво–красная полоска, и чудовище кажется слепым. Под тяжелой свинцовой шкурой жизнь едва теплится.

Существо напоминает гигантскую глыбу камня, изъеденную непогодой, раскрошившуюся под ветром, дувшим на нее сотни лет, украшенную лишь редкими пятнами лишайника. Голова еле–еле поворачивается из стороны в сторону, будто пытаясь рассмотреть забытую картину. Существо обращает на человека не больше внимания, чем если бы это было какое–то насекомое, возможно, оно его даже и вовсе не замечает. Крылья, которые кажутся слишком жесткими, слишком массивными, чтобы двигаться, позволить своему хозяину летать, вдруг начинают шевелиться, будто накапливая силу, а потом начинают двигаться все быстрее и быстрее. И затем происходит совсем уж невероятное, невозможное — громоздкое и неповоротливое тело поднимается в воздух.

Наблюдателям кажется, что это не дракон поднялся вверх, а вся земля упала вниз, Скалы исчезают за холмами, выступы и впадины гор меняются местами, а затем быстро рушатся вниз к набегающему на них берегу с пенной каймой морского прибоя. И черный всадник, вцепившийся в спину дракона, становится все более ужасным, таким, какого не бывает даже в мифах.

Картина передвигается; они теперь смотрят глазами всадника. Ближайший зубец на хребте спины чудовища загораживает половину изображения. Впереди, в желтый туман за перистыми облаками, садится солнце. На поверхности моря вспыхивают искры огня. Наблюдатели ощущают стремительное движение воздуха, слышат удары крыльев. Медленно подкрадывается ночь, и они летят все выше и выше к сонному миру падающих звезд.

Небо становится светлее, и впереди видны другие горы, горы Неизвестности, обсыпанные снегом, пронизанные долинами. Нижние склоны так далеко, что их невозможно как следует разглядеть. На эти вершины не ступала нога человека, там не вьют своих гнезд орлы. Горы внезапно раздвигаются, образуя естественные ворота, проход между двумя острыми вершинами. Низкая трава цепляется за склоны, как редкие волосы, почва осыпается, и показывается каменистое основание.

Трещина расширяется в ложбину со множеством ответвлений в разные стороны, лабиринт каньонов, окруженный уступами склонов, мешает двигаться даже дракону. Звери здесь не водятся, насекомые — не размножаются, птицы сюда не залетают, тут живут только растения и камни. Но в самом низу спрятанного каньона притаилась смерть. Потому что это кладбище драконов, место, где старые монстры уходят на вечный отдых, где те, кто исчез из мира, те, кто убит, оставляют свои последние воспоминания. Их кости не тревожат археологи, и лежат они как скульптура сказочных пропорций, вычищенные ветром, выбеленные солнцем; их безглазые глазницы следят за миром даже в своем бесконечном покое.

Здесь дракон приземляется, погружается в дремоту, его глаза тускнеют, и пульс, ускоренно бившийся во время его последнего полета, замирает. Дракон умирает. Всадник сползает с его спины и оглядывается, очевидно, он что–то ищет. Его взгляд останавливается на том, что должно быть входом в пещеру. Он быстро и уверенно направляется туда, подныривая под огромные берцовые кости и позвонки хвостов, прыгая с камня на камень, взбираясь по неровному склону. Изображение следует за ним внутрь, в абсолютную темноту.

Он на ощупь идет вперед, стараясь держаться стены, — наблюдатели ощущают шероховатую поверхность гранита под его рукой, слышат звук его дыхания. Становится теплее. Темнота приобретает рубиновый оттенок, доносится запах горящей серы. Темный проход открывается в такое большое пространство, что дальнюю стену пещеры почти невозможно разглядеть. Пол тут же заканчивается закругленным уступом, который обрывается в невидимую бездну. Воздух дрожит от поднимающегося вверх тепла, шипящая струя газа бьет в высокий потолок, края бездны силуэтом вырисовываются на фоне полыхающего жара.

Пришелец доходит до края уступа и всматривается в бездну. Они видят внизу озеро магмы, поверхность которой пузырится. Пузыри медленно вырастают и лопаются, испуская языки пламени. Человек, не обращая внимания на жар, движется вперед, как зачарованный, или будто он обязан это делать. Наконец он отступает и переходит туда, где скала выдвигается плоским уступом. Там скрючился скелет, пламя из преисподней освещает его кости. Чтобы подобное создание могло сюда проникнуть, проход должен был быть шире, или оно нашло другой путь, который теперь закрыт. Хрупкий барьер окружает неглубокую впадину, где еще лежат яйца. Их мягкая скорлупа стала твердой, как белый фарфор, нигде не поврежденный, будто нечто жизнеспособное все еще наполняет их, вызревая в жаре подземного огня. Человек пробирается под ребрами грудной клетки скелета. Его вытянутые руки особенно черны на фоне поблескивающей бледности костей. Девушка, которая наблюдает за ним, впервые понимает, что это вор.

Она теперь видит его лицо, жесткое, узкое, красивое, напряженное, лживое, очень выразительное, но с одной–единственной мыслью. Его рот сжат, взгляд напряжен, он напоминает кубическую скульптуру, геометрические линии лба и скул, носа и челюстей отражают свет, как полированный базальт. Она видит, как раскрылись его губы, она слышит так хорошо, будто он совсем рядом, легкий присвист в его дыхании. Его руки задерживаются на одном яйце, ощущая благодаря особому чутью отличие именно этого яйца от других. Он обертывает яйцо толстой тканью, которую, очевидно, принес с собой для этой цели, и укладывает сверток в кожаную сумку, свисающую с пояса. На какой–то момент глаза вора широко раскрываются, и она видит в них бешеное ликование, глаза горят холодным синим пламенем, так же, как горят кристаллы в огне заклинаний. Затем он хватает большую кость от скелета и этим оружием начинает разбивать оставшиеся яйца. Ужасно видеть его ярость, он крушит скорлупу на мельчайшие кусочки, превращает эмбрионы в кровавое месиво. В нем нет ни жалости, ни колебания. Когда бойня заканчивается, в его глазах что–то поблескивает, но слезы, если это слезы, так и не проливаются. Этот человек не плачет.

Наблюдая за вором, девушка будто поддается некоему гипнозу, но одновременно в ней возникает и чувство омерзения. Магнетизм этого человека абсолютно реален и очень силен, он добирается до нее, проникая через все преграды колдовства, однако она чувствует, что человек не просто подвластен одной мысли, в достижении его цели им управляет истинная страсть. Он — дух огня, закаленный в аду.

Он был великолепен, — замечает Моргас, будто читая ее мысли. — Великолепный, прекрасный, драгоценный. Это — черная обезьяна с мятущейся душой и лицом героя. Не доверяй ему. Если ему понадобится, он одурачит даже огонь заклинаний.

Ты знаешь его имя? — спрашивает она.

Рьювиндра Лай. Его семья, как предполагают, является ответвлением одного из величайших Домов. Они спаслись при крушении Атлантиды. Они — Заклинатели драконов, в этом и состоит их Дар. Их умилостивливают монархи, с ними советуются волшебники. Рьювиндра самый могущественный в своей семье, но когда он узнал, что драконы обречены на вымирание, то продался Старому Духу, можно сказать, он сделал это, чтобы жить долго, чтобы иметь возможность приручить последнего на земле дракона. С помощью Старого Духа он украл яйцо и где–то спрятал его. Много веков дракон не мог вылупиться, и Рьювиндра Лай спал, ожидая, как принцесса из сказки, когда же заклятие будет разрушено.

И его поцеловали? — спросила девушка, но Моргас не ответила.

В мире Времени, — продолжала она, — яйцо дозревает. Это было в далеком прошлом. Заклинатель творит заклинания, дракон растет. Но Старейший забирает его — делает его своим домашним питомцем, — и Рьювиндру убивают. Вот какова награда за его вероломство.

Кого он предал?

Себя. Кто знает? Может быть, мы увидим его здесь в следующий сезон созревания голов. Тогда ты сможешь, если пожелаешь, поцеловать его.

Он выбирается из пещеры, этот мародер, разоритель гнезд, убийца нерожденных. Рьювиндра Лай. Он стоит на склоне горы и что–то кричит на языке Атлантиды. Внезапно поднимается ветер, вздувая его длинные черные волосы. Из глубины небес вылетел стервятник с размахом крыльев футов в двадцать и с красным родимым пятном на лысой голове. Он приземлился перед человеком, тут же превратившись в маленького согнутого карлика с тем же родимым пятном, уродующим его голову. Они обменялись несколькими словами. Затем карлик вновь принял птичье обличье и вор взобрался на него вместе с похищенным сокровищем. Прежде чем подняться вверх, стервятник издал пронзительный клекот, а затем взмыл над горами и быстро исчез в голубой дали.

Картина меняется, В сводчатом помещении, возможно, это винный погреб, хотя никакого вина не видно, появляется старик. Его лицо не различить в темноте, но девушка знает, что это старик. Она может учуять запах плесени, слегка кисловатый запах старого тела. Факел в руке старика освещает помещение, выхватывая из темноты плиты каменного пола, пятна плесени на стенах, цилиндрическую конструкцию, которая является неким источником, гораздо более древним, чем все сооружение. Он покрыт тяжелой каменной плитой. Старик немного сдвигает плиту, и из щели вырывается красный свет, будто свет из самого жерла вулкана. Оттуда раздаются шипящие, булькающие звуки. И в этот момент они отчетливо видят лицо старика, помертвевшее в алом свете, это — лицо трупа. Затем его окутывает дым и образ исчезает.

Огонь заклинаний затухает, из мрака доносится голос Моргас:

— Дракон находится в яйце, и осколок камня — а это фамильная драгоценность тех, кто спасся, —спрятан в драконе. Во Времени он вырастет и станет больше всех зверей. Его не удержат никакие оковы. Даже он не сможет добиться повиновения этого дракона. С драконом может говорить лишь Заклинатель.

Но девушка думает о старике, на мгновение появившемся в свете подземного пламени. Очертания головы, взгляд, устремленный вниз, удлиненный овал лица и треугольные челюсти, хищный, крючковатый нос. Пепельный оттенок кожи, который не согрел даже красный свет, разумеется, не является свидетельством старости, этот цвет говорит о чем–то другом, возможно, это передается с генами…

К какой расе принадлежит Заклинатель драконов, — допытывается девушка, — почему у него такая черная кожа?

Это не признак расы, это — его судьба, — отвечает Моргас. — Говорят, что один из его предков был обожжен пламенем, вырвавшимся из глотки первого дракона, — обожжен, но не убит. И черная кожа передалась его потомкам.

Так и было ?

Возможно.

А может, и нет, — вступает в разговор Сисселоур со смехом, треском отдающимся в вакууме Времени. Она проводит рукой над огнем заклинаний, и пламя съеживается и угасает.

Если Моргас огромная, толстая, разбухшая, то Сисселоур — скелетоподобная. Она напоминает богомола, почти бесплотное создание, чья крохотная головка и тощая шейка кажутся будто насильно вытянутыми из плеч. Лицо ее будто отступает от вытянутого носа к незаметным щекам и бледным шарам глаз. Волосы спутались в клубок шерстяных ниток и прилипают ко всему, что их коснется. Временами ею овладевает желание казаться молодой и красивой, тогда она красит губы кошенилью и надевает как платья прозрачные лохмотья, которые не скрывают ее тела, выставляя на обозрение плоские сморщенные груди, пустыми мешочками свисающие над ребрами. Иногда она надевает на себя сразу два или три платья, перевязываясь веревками, и предстает карикатурой в стиле классицизма. Волосы же взбивает так, как это делали модели прерафаэлитов. Эту смешную патетическую фигуру можно было бы пожалеть, но ее насекомоподобное лицо слишком лишено человеческих черт, чтобы вызывать сочувствие, а в глазах ее видна вся дегенеративность души. Она настолько же менее опасна, чем Моргас, насколько гадюка менее опасна, чем кобра. Одна — большая, агрессивная, абсолютно пренебрегает камуфляжем, другая — может прятаться в гуще листвы и, не предупреждая, ужалить вас.

Они неразлучны, никчемная Сисселоур лебезит, подхалимничает и насмехается, в то время как Моргас, внешне невозмутимая, верховодит над сестрой, не прилагая к этому никаких усилий. Однако существует невидимая зависимость, не только необходимость кому–то доверять, но и потребность иметь более слабого соперника, товарища, который всегда рядом, кого–то, на кого можно производить впечатление, кого можно подавлять, над кем можно измываться. Королева–ведьма не может царить в пустоте, ей нужны подданные. Во времена вне Времени Сисселоур была и придворным, и советчиком, и другом, и рабом.

— Но теперь у нас есть ты, — говорит Моргас, притягивая к себе девушку, и ее жирная, мягкая рука накрывает маленькое лицо, путешествует по плечам и рукам, исследует грудь. Будто к телу девушки прикасается какое–то вялое, подводное существо. — Такая маленькая, такая хорошенькая… такая молодая. — В том, как она произносит слово «молодая», чувствуется пугающая алчность. — Я так долго, так долго ждала, пока… Это должна была бы быть моя сестра Морган, мой близнец, моя задушевная подруга, но она предала меня. Она потеряла шанс обладать безмерной силой из–за нелепой неудачи. Она влюбилась в радости тела, в отношения с мужчиной, которого нет. Ее голова уже давно гниет здесь. С той поры многие здесь перебывали, но никто не смог занять ее места. Они либо были слабовольны и боялись Дара и всего, что за этим следует, или были навязчивы и гнались за незначительными победами, предаваясь мелким страстям. Была тут одна, которую ты можешь знать — Элаймонд, — но она охотилась за воображаемым привидением. Я дала ей свободу, и ею же созданное зло утянуло ее в Преис–подню. Но ты… Я чувствую в тебе силу, силу зеленых щупальцев какого–то голодного растения. Я накормлю его, дам ему удобрения, и оно вырастет и привяжет тебя ко мне, и мы наконец будем втроем. Три — магическое число, число родства. Ты станешь Морган, моей сестрой, и имя, которым ты звалась прежде, уйдет в сны, исчезнет, как исчезают фантазии.

Нет, — возразила девушка, не то чтобы бросая вызов, а просто — выражая сомнения и тревогу из–за имени, которым они здесь никогда не называют ее, из–за личности, оставленной где–то позади. — Я — не Морган. Я — Фернанда. Фернанда.

Ты — моя сестра! — тоном приказа, не допускающим возражений, говорит Моргас, и ее рот будто искривляется вокруг этих слов. — Ты станешь моей кровной родственницей, наша кровь смешается. Держи ее!

Моргас жестко ухватывает руку девушки, Сисселоур обхватывает Ферн сзади. Костлявые объятья на удивление сильны. Ферн пытается бороться, но все бесполезно, и, увидев нож, она затихает. Моргас надрезает свое запястье и прокалывает запястье Ферн. Затем ждет, когда появится кровь. Ферн не больно, только очень страшно. Обряд подходит к завершению, когда она осознает, что это навсегда ее осквернит — никогда уже ее кровь и ее душа не будут лишь ее собственными. Но она не может противостоять им, не может сделать ни одного движения. Даже разум ее онемел.

Однако из надреза на ее руке кровь не течет. Рана сама по себе закрывается. Не вытекает ни капли крови.

Она защищена! — восклицает Сисселоур, и Моргас с проклятьями освобождает Ферн. Когда и Сисселоур разжимает свои объятия, Ферн понимает, что нельзя ни бежать, ни выказать страха.

Они не смогут всегда защищать тебя, — утверждает, а может быть, сама себя успокаивает Моргас. — Теперь ты моя. Я изменю твой мир.

Но теперь уже Ферн знает, что ответить.

— Мир существует во Времени, он движется в бесконечности, как рыбы в океане. Вперед, а не назад. Фернанда — это будущее, Моргас — прошлое. По какому пути ты предлагаешь двигаться?

Моргас не отвечает, но за рыхлой массой ее лица Ферн видит движение мысли. Моргас больше не пытается повторить обряд кровосмешения.

Наступает темнота, время сна и теней. Они едят, хотя Ферн не ощущает голода, спят, хотя она не устала. Спящая груда Моргас содрогается от храпа. Сисселоур лежит под своим одеялом, как скелет в саване. Иногда они обе поднимаются, издавая какие–то звуки, которые, как кажется, вобрали в себя многие шепоты, многие языки… Они бродят, ощупью ищут огонь заклинаний. Находясь вне Времени, Ферн не может понять, действительно ли она спит и сколько времени проводит во сне. Только сны разделяют осознание от беспамятства.

Ферн снится, что она внутри Времени. Ощущение движения все усиливается, жизненная сила наполняет ее, и голова начинает кружиться, будто она выпила крепкого вина на пустой желудок. Ферн слышит тиканье часов, звон колоколов, звуки быстро едущих машин. Ее отталкивают и притягивают, отпихивают и обнимают, торопят. Вокруг озабоченные, счастливые, нетерпеливые лица — все знакомые, такие знакомые и дорогие, но они так быстро проходят мимо, что невозможно успеть их узнать, и она напрасно пытается ухватиться за имя или за какое–то воспоминание.

— Не опоздай, — говорят они. — Иди, иди же! Ты опоздаешь — не опаздывай.

А вот она находится в том, что называется машина (с кожаными сиденьями), она мчится вперед. Видна церковь, серое здание с башней и островерхой крышей, с надгробьями, будто столпившимися у ворот. Раздается настойчивый звон колоколов. Все выходят сквозь двери, и она остается одна. Но Время не дает ей остановиться. Бьют церковные часы, и она должна войти внутрь.

Она идет к алтарю, украшенному цветами. Сквозь витражи окон льется солнечный свет, испещряя все, чего он касается, радужными пятнами. От парящего вверху каменного ангела на нее летят лепестки цветов. Ее длинное платье волочится по полу, вуаль откинута с глаз. И вот он стоит и ждет. Он поворачивается к ней и протягивает руку. Среди всех знакомых лиц он один — незнакомец.

— Нет! — кричит она. — Нет! Он не тот. Он не тот…

Ветер налетает на церковь и сдувает всех, кто находится в ней, как сухие листья. Лишь спокойно лежат лепестки цветов, холодные и белые, как снег. Она бежит по снегу в своем длинном платье, и юбка вздувается, поднимая ее вверх. К ней прикасаются чьи–то ледяные руки, но она выскальзывает, летит ввысь, к небу, и вздувшаяся юбка превращается вдруг в крылья, и она, оседлав сову, летит во тьму.

Она просыпается, вспомнив не имя одного из друзей, а имя незнакомца, человека, который ждал ее у боковых дверей. Джейвьер. Джейвьер Холт.

В часы бодрствования продолжается образование Ферн. Моргас решила сформировать ее мышление, выявить ее Дар, смоделировать для нее ее же образ — будто она сама не разумна, будто у нее нет желаний и она не представляет себе, что же она такое. В нее вливается колдовское знание, заполняя все закоулки ее разума, так, что иногда становится неразличима связь между опытом и обучением, и Ферн начинает опасаться потерять самое себя. «Но я же — Фернанда, — твердит она мысленно в тусклом свете пещеры. — Я — Фернанда, не Морган, такой я и останусь».

Моргас рассказывает о тех, кто во все времена был наделен Даром — и великим, и незначительным, о мелких алхимиках и уличных колдуньях, которые до сих пор еще существуют, предсказывают будущее с колодой карт в руках, распевая уже ничего не чначащие заклинания на давно забытом языке.

— Язык Атлантов, — говорит Моргас, — это единственный язык силы, язык, который явился в ауре Лоудстоуна, где каждое слово насыщено энергией воли и способностью к внушению.

Моргас не знает, что Ферн была в прошлом, говорила на языке Атлантиды, как могла бы говорить на любом иностранном языке, и это происходило еще до того, как был расколот Лоудстоун, а земля Атлантов погибла. Древняя сила распространилась по миру и навсегда осталась в генах последующих поколений. Ферн многословно повторяет уроки, и Моргас радуется, что девушка так быстро обучается. Ферн для нее — просто ребенок, ученик, ей не приходит в голову, что ученик способен на обман.

— То, что несет в себе камень, — изменчиво, капризно, но выносливо, — говорит Моргас. — Оно передается от родителей к ребенку, как цвет глаз или необычный цвет волос, оно может пропустить одно или несколько поколений, но потом обязательно проявится. Теперь же малыми толиками этого наделено большинство людей. Атланты завоевали огромную часть мира, широко рассеяли свои семена, прежде чем Зорэйн, последняя королева, запретила союзы с иностранцами. Слишком поздно! Говорят, моя семья прослеживает родство до Тринадцатого дома, Дома Гоулэйби. Мы действительно наделены Даром. Многие имеют лишь несколько атомов силы, но лишь очень избранные могут, смешавшись со своим окружением, подчинять себе более слабые души и даже вызывающе держаться с древними богами. Нас трое — избранных. У бессмертных есть своя сила, которой лишь самые дерзкие могут овладеть — и то если хватит ума и азарта, — но Дар достался только нам. Без подобающего обучения Дар может взорваться чрезмерной эмоциональностью, и моменты злобы или отчаяния вырваться из–под контроля. Только слова Атлантов могут направлять его в нужном направлении, очерчивать его заклинания, придавая ему смысл и цель. Запомни это! Дар поднимает нас выше мелких богов. Мы управляем Землей и формируем Преисподню. Подумай о Фа–руке и его дочери, о Мерлине и Манананне, Ариадне, Эйрианхорде, Медее.

Она протягивает руку к источнику и подносит Ферн ладонь, как чашу с водой. Лица скользят по зеркальной поверхности воды. Темный Мерлин, бледно–серебристый Эйрианхорд, смертельная для взгляда Медея…

Об их силе слагались легенды, они могли все, но не могли стать бессмертными и в конце концов проиграли. Их охватило безумие, их души высохли или прошли через Врата в вечность. — Моргас опускает руку, вода проливается сквозь пальцы. Когда она снова начинает говорить, голос ее звучит мягко и уверенно: — Мы же не проиграем. Я ждала столько, сколько было необходимо. Я навсегда оставлю память о себе в мире Времени.

А что же с осколками камня? — наконец невинным тоном спрашивает Ферн. — В них все еще есть сила? Или теперь они всего лишь камешки для загадывания желаний — детские игрушки?

Кто знает? Сила была в ключе — сердцевине Лоудстоуна, но он потерян. — Ей не известно, что Ферн дважды держала в руках этот ключ, что она давным–давно прикасалась к камню Атлантиды. — Сохранилось лишь несколько искр волшебства, но это такая малость! Каждой из двенадцати семей досталось по осколку, но только три пережили падение Атлантиды. Однако этого было достаточно, если в осколках сохранилась магия. Но в скитаниях они все растеряли, сроки их жизней были коротки, мало что из их истории было передано потомкам. Теперь эти драгоценности просто антиквариат, обросший легендами. Далее те, кто ими владеет, забыли, что все это означает.

Ферн с этим не согласна, но свои сомнения она оставляет при себе. Быть может, спасшиеся боялись пользоваться тем, что осталось от камня, вспоминая Атлантиду во всем ее великолепии и жестокости, вспоминая расу людей, обладающих великой силой, людей, рожденных в браках между близкими родственниками, что не было противозаконно, но от таких браков на свет появлялись мутанты и безумцы. Моргас не должна догадываться о том, что Ферн что–то утаивает. Ей надо скрывать свои страхи, делая вид, что она полностью покорилась. Любой, самый незначительный, опрометчивый поступок мог привести к суровым наказаниям. Моргас не поняла бы, что страх есть проявление разума. Она слишком долго живет вне Времени. Сейчас для Ферн наиболее разумным было «бояться»…

А дракон… мы можем им управлять? — спрашивает Ферн.

Это подвластно лишь Заклинателю драконов, — отвечает Моргас.

Разыщи его, — шутит Сисселоур.

Ферн видит его в огне заклинаний — этого мужчину с серым лицом. Сейчас он выглядит моложе, но она сразу узнает его. Он сидит в комнате с книгами: в комнате, не просто наполненной книгами, а построенной из книг. Кусочки голых стен проглядывают кое–где, но строительным материалом служат книги: толстые книги, тонкие книги, старинные манускрипты, безвкусные современные книжки в твердых переплетах. Они так плотно пригнаны одна к другой, что им, кажется, трудно дышать, они лежат горизонтально, стоят вертикально, будто кирпичная кладка, выложенная пьяным строителем. И посреди книг, в деревянном кресле с кожаной обивкой сидит человек, чье лицо сбоку освещает настольная лампа. Половина лица остается в тени, нос кажется сильно вытянутым, узкий рот проваливается в темную яму. Когда он поворачивает голову, то быстро мелькнувший блик света показывает его бледные холодные глаза, в которых отражаются страсть, алчность и отчаяние. Он мог бы быть карикатурой на Заклинателя драконов, пожилого и потрепанного: чернота его кожи потускнела, сила его духа притупилась. Рьювиндра Лай был бесстрашным, безрассудным, беспощадным, безжалостным хищником, не знающим морали, но в этом человеке вся сила съежилась, уменьшилась настолько, что он стал просто нечистой силой.

Он говорит со спинкой кресла, стоящего по другую сторону стола. В огне заклинаний не видно было, есть ли кто–нибудь в этом кресле. Спинка кресла необычно высока, заканчивается полуовалом, ручки кресла так закругляются, что должны обнимать сидящего в нем. Постепенно возник звук', Ферн услышала голос из–за спинки высокого кресла, знакомый холодный голос из Преисподни.

Она слышала этот голос исходящим из каменной глотки, сильный, хриплый, ужасный. Сущность его не изменилась.

— Ты не должен быть амбулантом, — говорит голос. — У амбулантов дух покидает тело и ждет в преддверии ада, пока тело не умрет. Твоя душа должна оставаться в тебе, я только навещал бы тебя иногда, как гость. Ты должен вызывать меня, когда тебе понадобится моя сила. Ты должен вызывать меня и затем отпускать. Я должен быть джинном, над которым ты властвуешь.

Ферн понимает, что он лжет. Это слышится в мягком тоне голоса, в построении фраз. Она знает это, и тот, кто его слушает, тоже знает — на его сером лице проступают отвращение, ненависть и тоска. Она видит, что он прячет это знание, выражая лишь ожидаемую от него покорность.

— Вместе, — говорит Эзмордис, — мы овладеем последним драконом и станем хозяевами неба, хозяевами огня и волшебства. Забудь об ужасном оружии современности. С драконом у нас будет бомба, которая умеет думать. Ты мечтал об этом, я знаю — мечтал… Ты должен увидеть свои мечты, оживить память, заложенную в тебе предками. В твоей крови живет искусство, которое так долго было невостре–бовано, но оно в тебе есть, это — твой Дар, ты — Заклинатель драконов. Твое тело постарело, ему необходимы сила и живость. Все это могу тебе дать только я. Пригласи меня войти!

Пригласи меня войти! Древний закон запрещает переходить границу без приглашения, нельзя без зова войти ни в дом, ни в сознание. Дверь должна быть открыта изнутри. Хозяин сам, по своей воле, произносит слова приглашения. Кто создал этот закон — неизвестно. Моргас в своих уроках этого не открыла. Ясно, что ей не хочется признавать существование недостижимой для нее силы, существование правил, которые даже она не может нарушать. Первичные Законы — непреложны. Даже самый слабый находится под их защитой, к нему нельзя ворваться в темноте. Твоя душа — это твоя собственность, ее нельзя украсть. Но она может быть разрушена, или продана, или подарена.

— Пригласи меня войти! — настаивает Эзмордис, и на лице Лая отражаются страхи перед неумолимым возрастом и смертью, жажда осуществить свои мечты. Ферн интересно, что он видит. Он размахивает руками, спорит сам с собой — все это напрасная суета, его битва уже проиграна.

Пригласи меня войти! — будто шепчет темнота, пытаясь удержаться от гипноза.

Очень хорошо! — Ферн слышит, как наконец заговорил мужчина, он почти хрипит, в этом хрипе слышатся и алчность, и сомнения. — С твоей помощью я стану обладателем невообразимой мощи. Я приручу дракона, я получу от этого мира все, чего мне хочется, и буду долго жить и радоваться жизни. Мы договорились. — Он протягивает руку, но ее никто не берет.

Произнеси точные слова. Пригласи меня в твое сознание, в твое тело, в твою душу. Скажи эти слова.

Голод чувствуется в настойчивости, голод, рожденный алчностью. Он кормится бренными жизнями, чтобы наполнить свою бессмертную жизнь, иссушая и отбрасывая прочь своих игрушечных человечков, стараясь все время наполнять свою бессмертную пустоту блеском их душ и теряя их, в конце концов, у входа во Врата. Ферн не может видеть его лица — если вообще есть лицо, которое можно увидеть, — но в этом нет необходимости. Все выражается в голосе, в таинственном присутствии в высоком кресле, которое выросло уже так, что доминирует в комнате. Кресло становится троном темноты, пред которой все опускаются на колени. Однако в его серой ипостаси Ферн видит просто алчность, ужатую до размеров смертного. Теперь они с вязаны ужасной связью — два монстра, огромный и маленький. Мужчина произносит медленно и с предельной осторожностью:

— Приди в мое сознание. Раздели со мной мое тело. Проникни в мою душу.

—Аааах!

Глубокий вздох удовлетворения сменяется жутким визгом, будто кричит такая–то птица из далекой древности. Ферн давным–давно слышала подобный звук, это было в самом сердце шторма, это был призыв из мира, который существовал еще тогда, до появления слов, когда звери, стихии и горло Земли имели только голос, который можно было услышать. Казалось, что плечо сдвинулось за спинку высокого кресла. Человек с серым лицом окаменел. Его глаза расширяются до такой степени, что лишаются век, вены глазных яблок взбухают, щеки проваливаются, рот становится огромной дырой. По коже лица пробегает дрожь. Затем следует последнее сильнейшее содрогание, и все черты лица возвращаются к нормальному состоянию. Он почти без сознания, чуть дышит слегка приоткрытым ртом. Глаза кажутся еще слишком красными на сером лице. Ферн становится дурно не только от ощущения физического проникновения, но от более глубокого ужаса, когда кто–то еще проникает в твои мозги, рыскает среди твоих мыслей, овладевает твоим сознанием. Ферн чувствует такую слабость, которой еще ни разу не испытывала в течение бесконечных часов под Древом.

Когда она открывает глаза, то замечает, что впервые осталась одна. Сисселоур спит в своей беседке из корней, Моргас, должно быть, вышла из пещеры и наблюдает за тем, как медленно зреют головы. (Ферн знает, что тут где–то есть выход, хотя никогда его не видела.) Огонь заклинаний показынал это видение только для нее. Там, в комнате с книгами, человек что–то говорит, но Ферн не слышит ни звука. Он сильно постарел, наверное, стал таким же, как и его гость, однако видно, что его переполняет неестественная сила. Изображение отодвигается до тех пор, пока человек не оказывается в некоем подобии черной рамы. Он продолжает говорить, и палец его высовывается из рамы по направлению к ней, манит ее, и на заднем плане Ферн па мгновение замечает спину девушки с копной черных волос. Затем изображение тает, исчезает в дыму. В голове Ферн пробегают воспоминания о жизни во Времени. Гэйнор -— Гэйнор и телевизор, Элайсон — и человек, которого Гэйнор называла — доктор Лэй. (Доктор Лэй… Рьювиндра Лай?) Гэйнор, ее подруга, — страшно — опасность…

Ферн проникает в дым силой мысли и желания, чувствуя, как растет в ней энергия, как она охватила все ее тело и струится вместе с кровью по венам. Она касается сердцевины колдовства, желая получить ответ. Моргас говорила, что нельзя принуждать огонь заклинаний, но Ферн торопится, запреты нарушены, в ней пробуждается Дар и уверенность в своих возможностях.

— Покажи мне доктора Лэя, — требует она, голос ее понизился до свистящего шепота, чтобы не разбудить Сисселоур. — Я должна знать, что он задумал. Покажи мне судьбу Рьювиндры Лая. Покажи мне дракона!

Но огонь — не дух, не сивилла, которым можно чадавать вопросы. Дым от ее требований лишь уплотняется, вьется вокруг нее. У Ферн слезятся глаза. Перед ней на мгновение возникает другая картина, там нет ни человека с серым лицом, ни чудовища, эта картина, кажется, относится к ее собственной жизни. Бледная фигура лежит на кровати, белые простыни, белые подушки, позади кровати белая стена, и видно спокойное, смертельно бледное лицо с бесцветными щеками и губам. Прозрачные трубочки опутывают тело. В этом теле есть что–то знакомое, но что–то кажется неправильным… Сцена тонет в туманной дымке, магия выходит из–под контроля, и пещера заполняется черным паром. Ферн падает на пол, закрывая лицо руками. И как бомба взрывается огонь заклинаний.

Когда воздух становится чище и дым рассеивается, а огонь заклинаний гаснет, кристалл рассыпается. У Ферн ноги, лицо, все тело — черные. Вскакивает Сисселоур. Она дрожит от ярости.

Я пыталась управлять огнем заклинаний, — объясняет Ферн. — Я не рассчитала сил. Прости.

Что ты видела? — И Моргас уже стоит позади нее. — Что ты пыталась увидеть?

Дракона, — отвечает Ферн. — Рьювиндру Лая. Человека с серым лицом. — Правда всегда безопасней.

И что же ты увидела!

Ничего.

Но теперь она знает, что она видела и почему это показалось ей неправильным. На белой кровати лежала она сама.

Ферн задумалась, лежа на своем соломенном тюфяке. Рядом Моргас храпит так, что дрожит земля. Сисселоур шипит и свистит, как закипающий чайник. Они здесь существуют физически, во плоти, их тела нуждаются во сне. Но ее тело спит где–то еще. Девушка, которую она видела, — это не прошлое и не будущее, это настоящее. Фигура на больничной кровати, которую поят и кормят через трубочки, жива и терпелива. Ее тело функционирует, как вместилище разума. Возможно, поэтому не полилась кровь, когда Моргас порезала ее запястье. Кровь пролилась где–то еще. Однако Моргас знает правду — разумеется, знает. И она все–таки ждала появления крови? Что сказала Сисселоур? «Ее защищают…»? Около кровати могут быть многие: друзья, семья, медицинские сестры. (Такие подруги, как Гэйнор, которой в опасности, Ферн знает, можно доверять.) Хотя все они так далеко, но память жива. Если же они берегут ее и заботятся о ее теле, то она тем более должна побеспокоиться сама о себе.

Она должна найти путь назад.

По крайней мере, в нее никто не вселился. «Мы спасли тебя», — сказала Моргас, имея в виду Эзмордиса, и Ферн кажется, что она слышит себя в другом измерении, где она призывает его, издевается над ним: Эзмордис! Эзмордис! Появись! Глупость, конечно, но если Моргас сберегла меня, заключает Ферн, то сделала она это лишь ради собственных целей, не для меня. Я соберу угольки своей ненависти и буду их заботливо, заботливо нянчить. В темноте под Древом, где нет никаких эмоций. Мне необходимы ненависть, смелость, надежда, любовь подобны радужным привидениям, ярким фантомам из мира тепла и жизни. Здесь мне остается только ненавидеть. Ненависть делает тебя сильным. Ненависть найдет дорогу назад.

Теперь она знает, что может не спать, может бесшумно двигаться по пещере. Ее душа, вероятно, кажется некоей субстанцией во плоти, но это лишь иллюзия. Ее ступни касаются земли, но не надавливают на нее. Моргас все еще не догадывается, что она обнаружила истинную сущность своего статуса здесь. Моргас рассматривает Ферн, как свою ученицу, слишком старательную и так упорствующую в желании постичь всю науку, что у нее нет времени думать о себе; слишком наивную и слишком запутавшуюся в магии заклинаний, чтобы задавать вопросы и что–то обсуждать. Считается, что Ферн впитывает слова учительницы и следует по проложенной ею дорожке. Ферн играет свою роль.

В темноте перед рассветом Моргас поднимается и в одиночестве бродит по пещере, удивительно легко двигаясь при ее громоздком теле, кажется, что она, не прикасаясь к земле, почти парит в воздухе. Огонь заклинаний не горит, и неверный свет светлячков заставляет плясать ее тени, падать на пол и стены отдельными теневыми брызгами, которые живут своей собственной жизнью. За ней следует ее шепот, шипящее эхо чуть запаздывает, вырываясь из–под корней. Ферн слышит свое имя, оно очень отчетливо звучит посреди бормотанья, оно произносится даже со страстью. Ферн отодвигается в дальний угол пещеры, где спутанные корни создают непроглядную тьму. Громко звучит слово–команда: «Inye!» Моргас взмахивает рукой, и появляется свет, свет без свечей. Над аркой тьма рассеивается, и открывается туннель, ведущий наверх. Моргас так велика, что ей, должно быть, трудно пробраться в это узкое отверстие, но мягкая масса ее плоти покрывается вдруг рябью и меняется. В одно мгновение Моргас протискивается в дыру и исчезает. Ферн следует за ней, и вот она вышла из пещеры.

Туннель проложен между огромными корнями, покрытыми наростами, корни похожи на руки упавшего гиганта, который скребет ими землю. Здесь тьма не такая густая, словно начинается рассвет или то, что здесь является рассветом. Вокруг все опутано корнями, причудливым пейзажем из бугров, холмов, впадин, уступов, созданных этими конечностями Древа. Где–то наверху возвышается ствол, почти не видный в тумане. Это серая стена, исполосованная, покрытая корой, это огромное, едва различимое в тусклом свете привидение. Впервые Ферн начинает осознавать всю необъятность Древа. Сисселоур говорила ей, что за этим Древом простирается лес, который невозможно пройти. Путник, забредший туда, заболевает, и его уже никогда не найти. Там бывают только большие птицы. Но не важно, что простирается за Древом, оно само наполняет мир, оно само — мир. Оно стоит вне реальности, между измерениями, его корни пьют соки из глубин бытия, его верхние ветви достигают звезд. Ферн ощущает себя столь же ничтожной, сколь ничтожна тля у ее ног.

Впереди темным пятном на сером фоне видна Моргас. Очертания ее фигуры в разлетающихся одеждах все время меняются. Ферн не отстает от нее и, внезапно испугавшись того, что не сможет вернуться назад, оглядывается, чтобы запомнить расположение корней у входа в пещеру. В этом месте так просто затеряться. Она спешит догнать Моргас, иногда на четвереньках преодолевая холмы и бугорки нижней части Древа, постепенно взбираясь по наклонному корню к стволу. Ведьма уже далеко впереди, она то и дело скрывается из виду. Когда ее долго не видно, Ферн инстинктивно старается догнать ее, вдруг решив, что Моргас пытается от нее скрыться; в какой–то момент Ферн была очень близко от нее и даже спряталась в ямку, пытаясь раствориться в сумраке.

Моргас явно замедляет движение, останавливается и рассматривает нижние ветви, до которых легко дотянуться. Ферн дотрагивается до листьев, похожих по форме на листья дуба, хотя эти много больше размером, они собраны большими купами и слегка шелестят, хотя ветра нет. Моргас интересуют большие шары, размером с яблоко, которые прячутся в листве на большом расстоянии друг от друга. И тут внезапно Ферн догадывается, что это такое. Эти фрукты, растущие на Древе, будут раздуваться и, созрев, примут определенную форму и очертания. Это — головы мертвых.

Ферн внимательно рассматривает шары, но не дотрагивается до них. Она испытывает ужас, смешанный с любопытством. Но ужасу здесь не место — Древо этого не понимает. Фрукты пока еще маленькие и твердые, слегка неопределенных очертаний, на них только намечаются глазницы и носы. На чуть более зрелых легкими штрихами обозначены будущие губы и веки, вдавлинки ноздрей и завитки ушей. Последними появятся волосы. Моргас рассказывала ей, что у многих даже вырастает шея, но на этом все и заканчивается, будто бы Древо пытается воссоздать целое тело, но ему не хватает на это то ли желания, то ли жизненных соков. Еще слишком темно, чтобы различить цвета, но преимущественно большинство фруктов еще очень бледные, только темные вены наполнены соками Древа и хорошо видны. На некоторых головах можно различить легкие оттенки коричневого, бронзового, розового или золотого.

Постепенно Ферн понимает, что Моргас разыскивает определенную голову, даже на такой ранней стадии она может ее распознать, но видно, что не находит. Заинтригованная поведением Моргас, Ферн теряет бдительность, и ведьма, которая двинулась в обратный путь, чуть не натыкается на нее. Отступив в сторону, Ферн проваливается в углубление между корнями. Моргас проходит мимо и наконец видит это. Тонкая ветка свисает так низко, что скрывается за выступами корней, и одинокий фрукт зреет в тайнике, упрятанном от посторонних глаз. И этот фрукт — черного цвета.

Сначала Ферн думает, что фрукт испорчен, но потом видит, что кожа его гладкая и блестящая. И тогда она понимает, что это может быть. После некоторых колебаний она отправляется вслед за ведьмой, запомнив место, чтобы потом найти его.

Становится светлее. Здесь нет ни свежести, ни сияния истинного рассвета, просто тьма постепенно уходит, начинается легкое движение света от серого к нормальному освещению дня. После мрака пещеры цвета кажутся очень яркими, даже без сияния солнца, они слепят глаза. Земля окрашена в разные оттенки коричневого, листья — такого глубокого зеленого цвета, какой бывает поздним летом, на них красные прожилки, потому что соки Древа — красные. Каждый холмик покрыт травой, на корнях стелется мох. Там и сям краснеют мухоморы (о том, как ими пользоваться, рассказывала на своих уроках Моргас). Воздух наполнен утренним щебетом птиц, хотя ни одной Ферн не видит.

Ферн чувствует себя очень незащищенной, ее поймал дневной свет, она больше не тень среди теней, она явно не на своем месте, чужая в этом мире. Она следует в том направлении, куда идет Моргас, но очень осторожно, стараясь держаться подальше от ведьмы. Когда та совсем пропадает из виду, Ферн впадает в панику, пока не обнаруживает гигантский выступающий из земли корень, а за ним и вход в туннель. Она спускается в узкий темный лаз и пугается странного ощущения спокойствия и расслабленности, возникшего от того, что она наконец вернулась в пещеру.

Моргас уже поджидает ее: жирные, мягкие руки хватают свою жертву мертвой хваткой. Ферн прижата к стене, огромное тело накрывает ее, наваливается с такой силой, что все косточки хрустят, а ребра давят на сердце. Сжатые легкие почти не могут дышать.

— Ты что это делаешь? — Горячий красный рот придвигается к лицу Ферн, слова вырываются из яростных красных губ. — Кралась за мной по пятам, как шпион. Зачем ты преследовала меня? Зачем ты пошла за мной?

Борьба не имеет смысла. Ферн смотрит на ведьму так, будто только что проснулась или вышла из транса.

— Ты звала меня, — говорит она хриплым голосом. — Ты звала меня… и я пришла… но я не могла тебя догнать. Я потерялась среди корней, ты была все время впереди, а я никак не могла приблизиться. Как во сне…

Она выглядит так, будто ее грубо разбудили. Моргас хорошо знает, что наделенные Даром очень многое узнают из снов или в полусонном состоянии, она припоминает, что могла произнести имя Ферн. Ферн чувствует, что уловка удалась, Моргас не подозревает лукавства и обмана в своей ученице. Она готова поверить в то, что случайно произнесенное имя может прозвучать как призыв, что плененная душа настолько восприимчива к приказам своей повелительницы.

— Значит, — продолжает она уже спокойнее, —теперь ты полностью принадлежишь мне. Ты идешь за мной, даже если я только пробормотала твое имя, при этом ты спишь. Это хорошо. Это очень хорошо. Я дам тебе новое имя, не Фернанда, не Морган, это будет имя для будущей жизни. Моркадис. Ты — моя сестра–близнец, сотворенная моими руками. Твои тело и душа теперь мои.

— Отправляйся в свою кровать, — говорит Моргас, и Ферн подчиняется.

Лежа на соломенном тюфяке, притворяется сонной. Внутренне она очень спокойна. Ненависть горит в ней ярким огнем, наполняя ее странным спокойствием, где никто не может потревожить мысли они неприкосновенны, и чисты, и остры как стальной клинок. Ей нужна Моргас. Она должна выучиться всем техническим приемам, перенять все ее искусство, все знания. Она должна больше узнать о драконе, о серолицем докторе Лэе, об опасности, которая грозит ее друзьям и всему роду человеческому, живущему во Времени. А потом она должна уйти назад — обратно в реальность, к жизни, к себе.

Я приму имя, которое выбрала для меня Моргас, и, когда моя сила отшлифуется, она поймет, чего она добилась. При всей ее мудрости, она не умна. Ослепленная своим величием, пойманная в ловушку своего собственного «я», она надумала развивать мой дар и использовать его в своих целях. Но я расту, независимо от нее, и, когда я действительно стану Моркадис, колдуньей Моркадис, я брошу ей вызов, и она будет уничтожена. Ферн никогда, в ее человеческой жизни, не приходила в голову мысль о том, чтобы убить другого человека. Однако здесь решение принято, оно так же определенно, как судьба. Однажды она убьет Моргас, Записано.

Глава девятая

Ферн сидит одна и смотрит в огонь заклинаний.

Перед ней проходит так много образов, что она не успевает за ними уследить. Ей ясно, что это сцены из далекого прошлого: рыцарские турниры, убийства великанов, победы рыцарей. Затем появляются две сестры, им, возможно, по тринадцать–четырнадцать лет. Сестры играют, обнаружив в себе странную силу, — срывают с неба звезды, сваливают в котел листья. Одна из них берет живую лягушку и разрывает ее на мелкие части. Ферн видит, как они возятся друг с другом, исследуя свои молодые груди. Это близнецы, но не идентичные, одна — тоньше, с более острыми чертами лица, другая более округлая, более красивая, хотя и грубоватая. У них бледная кожа молочного цвета и угольно–черные волосы.

— Они — из ведьм, — говорит женский голос, и женщина–прислуга с платком на голове убирает изображение, нервно оглядываясь через плечо. — У них была няня, но она все ворчала, недовольная ими, и вдруг неожиданно умерла, хотя и не болела…

Приходят и уходят разные образы. Ферн видит одну из сестер–близнецов, которая, сев по–мужски, скачет на белой лошади, юбка ее задралась, черные волосы развеваются за плечами. В ее губах есть что–то жадное, знакомое Ферн. Ее лицо приближается, приближается, его заволакивает дымом, остаются видны только рот и глаза.

Сцена меняется. Ферн видит остров, залитый золотом солнца, над единственной горой, как завиток крема, стоят пышные облака. На берег выброшен корабль с потрепанными, рваными парусами, его деревянный корпус изъеден ветрами и соленой водой. От корабля по песку ведет в глубь острова множество следов. Взгляд наблюдателя путешествует вверх на гору к дому с колоннами, заросшему странными цветами — кроваво–оранжевыми трубами, чьи тычинки высовываются, как языки. Там бродят косматые дикие свиньи со злыми глазами. К одной из них подходит человек, и свиньи тихо стоят и смотрят на него. Обычно животные так себя не ведут.

Картина меняется: наступил вечер и в кухне, где горит лампа, появляется женщина. У нее длинные, красивые, зеленоватые волосы, висящие так ровно, что кажутся мокрыми, под мягкими ресницами прячутся большие глаза. Хотя на ней одежда, совершенно не пригодная для готовки на кухне, она присматривает за вертелом, который крутится в широком очаге, изящно облизывает пальчик, который обожгло соком. Над огнем жарится целый кабан. У Ферн текут слюнки от запаха мяса. Это не просто свинина, а что–то более острое… Затем и запах, и образ исчезают. Где–то наверху раздается хрюканье роющейся под Древом свиньи.

Ферн слышала от Сисселоур о свинье… И она, и Моргас относятся к ней с подозрением, возможно, потому, что не знают точно, что это такое и откуда она взялась. Она здесь только одна. Живет, должно быть, где–то около Древа — здесь каждое существо живет где–то около Древа, — но видят ее только в сезон созревания голов. Даже на такой ранней стадии фрукт может упасть, он еще не дозрел, но его стебель клевали птицы или точили насекомые.

— Она снова вернется, — говорит Сисселоур. — Каждая голова должна дозреть и открыть глаза. — Свинья, о которой она рассказывает, — очень большая, с черной щетиной и двумя клыками. Странная пища сделала ее сильной и яростной. — Люди едят свиней, — продолжает Сисселоур, — а свиньи — людей. Но всегда есть возможность изменить цикл. — И Ферн мысленно видит женщину с зеленоватыми волосами, слизывающую жир с пальца.

Сисселоур сидит рядом с Ферн, положив руку ей па плечо.

Ты видела то, что хотела увидеть? — спрашивает она.

Нет. Там была просто куча образов. Ни один из них мне не был понятен.

Ты должна осторожно обращаться со своей силой. Это так же, как из маленького огня сделать большой костер. Если слишком сильно будешь дуть, то задуешь огонь. Следи. И ты, и я хотим увидеть Заклинателя драконов. Мы увидим, как он погиб. — И внезапно по ее лицу пробегает похоть.

Дым перед ними менял свои очертания. Как и прежде, возникали и исчезали картинки–фантомы: турниры и карнавальные шествия, королевы, бродяги, убийцы, — но нигде не было темного лица Рьювиндры Лая. Сисселоур скривила рот и зарычала от раздражения.

— Колдовство капризничает, — бормочет она. —Иногда оно стремительно, как талая вода в горах, быстро бежит и превращается в водоворот. — Она знает, что извиняется, и, одергивая свои лохмотья, на них вымещает свой гнев.

Ферн ничего не говорит. По причине, которую ей пока не удается себе объяснить, она чувствует, что смерть Рьювиндры Лая касается только ее, только ей одной дано узнать темную тайну. Когда Сисселоур уходит, Ферн старается поддержать огонь заклинаний. Картины меняются медленнее, растворившись в неясных тенях и шумах, которые затем образуют новое, четкое изображение.

Это — фантастические горы, в них время создало плоскости и уступы, утесы и скалы со срезанными вершинами. С одной стороны поднимается крутой обрыв, с другой видна цепь озер с зеркально–гладкой водой, а дальше все исчезает в переливах ярких красок. Ферн знаком этот пейзаж, она чувствует, что знала его с давних пор. Прекрасная Долина, Проклятая Долина, Долина Дна Мира. Ей понятно, что Долина, в своей естественности, так же неестественна, как и Древо. Она иллюзорна, скалы — это скалы сновидений — сновидений Эзмордиса, Старейшего Духа, который создал этот мир из своих мыслей и желаний. И он сам присутствует здесь, Ферн чувствует его, хотя не может увидеть. Он, как солнечный свет, наполняет долину. Вмятины на скалах — это отпечатки его пальцев, в каждой тени заключено одно из множества его имен.

Черной точкой появляется человек, он единственный движется в этой застывшей картине. Эзмордис знает о его появлении. Сразу же сосредоточившись на нем, Старейший ограждает его от опасностей. Человек карабкается по скалам к Ферн. Ей его движения знакомы… Это — одинокий хищник, он наверняка злой, а не добрый, однако ее тянет к нему. Будто они — две точки, соединенные невидимой линией их Дара. На нем рваная одежда, настолько темная, что нельзя определить ее цвет, но она все–таки светлее, чем его кожа. Он спешит к озеру с водой едкого зеленого цвета.

— Позови его, — произносит голос того, кого она не может увидеть. Возможно, там кто–то есть, человек или некто человекоподобный, образ вездесущего Духа, но все, что она может различить, это тень на краю картины, очертания которой похожи на плечо. Как и в комнате с книгами, где был доктор Лэй, огонь заклинаний не показывает его. — Позови, — повторяет голос, и эхо повторяет его слова среди утесов. — Пришло время. Призови своего слугу.

Темное лицо мрачнеет, ему не нравится звук этого голоса или слово «слуга». Тем не менее он покорно, опустив глаза, склоняется над озером. Ферн может лишь догадываться о том, каков его взгляд.

Энгариэл! — мягко произносит он. — Инфернелинг! Крокодильчик! — Ферн кажется, что это может быть именем прирученного зверя. Некоторое время ничего не происходит, но человек не выказывает нетерпения, хотя Ферн чувствует, что Эзмордис разочарован. Затем что–то нарушает гладкую поверхность воды, по ее поверхности к берегу движется рябь в форме острого угла. Существо вырастает, его слабые крылья приподымают гибкое тело, с которого сверкающими каплями скатывается вода. Длиной он, наверное, двенадцать —четырнадцать футов, больше похож на змею, в самом широком месте его можно охватить двумя руками. У него вздернутый нос и очень большие глаза, его чешуя сияет свежестью юного зеленого цвета, края крыльев, которыми еще не пользовались, чуть толще папиросной бумаги. Он с видимым удовольствием приближается к человеку, как к любимому хозяину, который долго отсутствовал. Его раздвоенный язык лижет протянутую руку, каждая из его частей делает это по–разному. Заклинатель драконов с величайшей нежностью поглаживает голову с гребнем, но выражение лица человека не меняется.

Он готов? — спрашивает Эзмордис.

—Готов, — говорит Заклинатель драконов. Теперь он начинает медленными, ритмическими движениями гладить шею зверя, и тот поднимается, изгибает голову назад, по низу горла и живота пробегает странная дрожь. Он бьет хвостом, крылья полностью раскрываются и машут в воздухе, отчего смерчем взвивается пыль. В широко разинутой пасти сверкают острые зубы. У него роскошная глотка. И вот со звуком удара молнии вырывается первое пламя, столб его вырастает до пятидесяти футов, затем пламя тускнеет и исчезает в теле дракона. Внутренний огонь озаряет каждую чешуйку, поэтому все существо раскаляется докрасна, и взмахи крыльев отрывают его от земли. Глаза, прежде темные, озаряются рубиновым светом. Затем он опускается на землю и начинает остывать, его бока становятся бронзовыми, зеленый цвет юности исчезает. Горло его пульсирует и издает то ли рычание, то ли мурлыканье.

Все хорошо, — говорит Рьювиндра, глядя не на демона, а на дракона.

Назови его, — приказывает Эзмордис.

Время не пришло.

Назови и привяжи его ко мне. Для этой цели я даровал тебе долгий сон и длинную жизнь. Исполни свою обязанность в нашей сделке.

Я сделал больше того, что должен был. Я украл яйцо и уничтожил остальные яйца, из всего выводка Сенексисс спасен этот один, последний в роду драконов. Я нашел монастырь, где, как я знал, яйцо никто не увидит и не потревожит. Я был там, чтобы оно могло дозреть. Я взял малыша и заботился о нем до тех пор, пока — по твоему приказу — не принес его сюда. В моих руках он выдул свой первый огонь, при мне он впервые поднялся в воздух. Все сделано ради тебя. А теперь хватит. Я отдал свой долг.

Только я могу решать, когда твой долг уплачен. — Голос Эзмордиса звучит так сухо, что кажется смертельно опасным, это не просто гнев.

Ты не можешь меня запугать — нет, даже ты меня не запугаешь. Ты слишком нуждаешься во мне. — На лице человека гордость, наглость и холодность. В этот момент Ферн понимает, что любит его, и ее сердце сжимается от страха, незнакомого ему. — Дракона нельзя привязать. Он — не раб, с ним нельзя фамильярничать, драконы самые свободные из всех свободных созданий. С ними может разговаривать лишь истинный Заклинатель. И благодаря тебе я тоже последний в своем роду. Я пережил своих предков, и кровь моей семьи смешалась с менее чистой кровью. Другого такого, как я, ты не найдешь. Убьешь меня — потеряешь связь разума с драконом, и все планы, которые ты вынашивал в течение этих пустых столетий, окажутся неосуществленными.

Мы договаривались так, что это я буду управлять драконом, — говорит Эзмордис очень мягко. — Ты хочешь… нарушить обещание.

Ты можешь управлять им — если вообще применимо это слово — только через меня. Я назову его по своему выбору, когда для этого придет время, — повторяет он и не повинуется, сохраняя бесстрастность. У него горячая кровь, но холодный характер. — Нашей сделки больше не существует. Я выполнил свое обещание.

Так и быть, — шепчет Старейший, но от этого шепота содрогается земля, — ты подписал своей кровью наше соглашение, и оно не может быть нарушено, однако ты хочешь его нарушить. Несмотря на твой Дар, ты ничтожней, чем смертные. Ты хочешь брать, брать и брать, но ничего за это не платишь. Будь уверен, что в свое время я потребую то, что мне причитается. А теперь — пусть дракон останется безымянным, пусть растет. Освободи его.

Он не домашняя кошка, которую можно отпустить, и ты это со временем поймешь, — говорит Рьювиндра. При этом он глядит на дракона, и тот дотягивается до щеки Заклинателя, чтобы лизнуть его перед уходом. Он вздымает крылья, которые тут же начинают двигаться, будто бы радуясь этому, и затем погружается в озеро. При его погружении от воды поднимаются клубы пара, и тут же воды смыкаются над ним. Их поверхность снова неподвижна.

—Так и быть, — говорит Эзмордис, и горы дрожат от его голоса. Очертания руки и плеча размываются, острым конусом темноты поднимаясь над бунтовщиком. Заливающий долину свет солнца становится красным, каждый камень отбрасывает острые, как пики, тени. — Нашего соглашения больше не существует. Плата за него — вот все, что тебе остается, и все, что ты теперь собой представляешь. Потому что я должен найти кого–нибудь из твоего рода, чтобы он занял твое место — место урода с нечистой кровью. Но его мастерства должно хватить на то, чтобы довершить начатое тобою. У него должен быть огромный аппетит, но слабый дух. Он откроет мне свои мысли и прижмется ко мне, как гибкое деревце. Дракон будет принадлежать ему, а через него — мне. Он станет и моим орудием, и моей игрушкой. Ты никогда уже не дашь ему имени и не пошлешь его уничтожать мир. Пусть мысли об этом будут мучить тебя. Ты разорвал отношения с Эзмордисом -— расплатишься жизнью. Все, чего ты будешь добиваться, я буду отбирать, и ты умрешь в муках, зная, что твой враг собрал твой урожай. Вот плата за нарушение клятвы.

Черный человек стоит неподвижно.

Я могу позвать дракона.

Он молод и еще очень уязвим, и огонь его пока не имеет должной силы. Он умрет вместе с тобой — и, поверь мне, я готов скорее увидеть его мертвым, чем неподвластным мне. Зови его!

Лай не отвечает. На фоне красного солнца его силуэт выглядит очень стройным и высоким.

—Так и быть.

Эзмордис кричит:

— Придите! Создания Эзмордиса! Идите ко мне и питайтесь.

И тут из каждой тени, из каждой ямки, из каждой щелочки, из тишины и пустоты, разных форм и расцветок — идут они. Они — косматые и безволосые, мертвенно–бледные и усыпанные красными пятнами, покрытые зеленой тиной и серым мхом. Некоторые из них без ушей, у других уши летучих мышей, видны и безглазые, и с множеством глаз, некоторые с крысиными усами, иные — с усиками жуков или с бородавками мухоморов. Их великое множество, и трудно различить особенности каждого. Это существа, созданные воображением наркомана или в горячечном бреду, но у каждого есть огромный рот, и рот этот широко разинут, и повсюду свисают мокрые языки, блестят острые зубы, и со всех губ стекает слюна.

Рьювиндра Лай по–прежнему неподвижен. Он вытаскивает из–за пояса нож, свое единственное оружие. Обнаженный клинок так же черен, как и рука, и кажется ее продолжением. Но оружие так ничтожно по сравнению с тем, что к нему движется. Изображение приближается, и наконец он смотрит прямо на Ферн, в его голубых глазах яростный огонь отчаяние. И в этот момент Ферн знает, что он видит сквозь Время и Реальность, минуя опасность и смерть — он видит ее. Она почти понимает, что он хочет сказать своим взглядом. В этой встрече глаз возникает связь более сильная, чем любовь, такая же глубокая, как пространство под Древом. Я тебя потом узнаю, говорит взгляд в то мгновение, которое еще осталось до его кончины.

Вся стая огромной волной накидывается на него, только блики на черной коже пляшут в месиве злобных тел.

Он погибает почти мгновенно. Ферн не слышит ни плача, ни крика, только звуки чавканья, жадного скрипа зубов. Во все стороны разлетаются разогнанные части тела, которые тут же подхватывают другие твари. Зубы перемалывают кости. Она смотрит и не может оторваться от жуткого зрелища, она должна досмотреть до конца. Моргас, Сисселоур, Древо, опасность, подстерегающая ее и ее друзей, — все забыто.

— Что теперь ты думаешь о своей сделке, Рьюниндра? — бормочет Эзмордис, и тень его исчезает, и солнце проглатывают челюсти долины. Темнота укрывает дикую оргию, и все заволакивается дымом. Ферн тихо вздыхает и отползает на свой тюфяк. Сворачиваясь там, как эмбрион в утробе матери, она дрожит, ее бьет озноб.

На следующий день Ферн решает найти черный фрукт и посмотреть, созрел ли он.

Теперь Ферн без помех приходит и уходит, Моргас больше ее не останавливает и не спрашивает, зачем она выходит. Моргас уверена, что Ферн подчинилась своей судьбе. Иногда Сисселоур, крадучись, следует за ней, но не потому, что думает, будто их ученица способна на бунт, ей кажется, что она по натуре легко подчиняется или что они сделали ее такой. Сисселоур же доставляет удовольствие внезапно мягко тронуть Ферн за плечо и что–то шепнуть на ухо или неожиданно схватить ее нервными пальцами. Но Ферн научилась узнавать приближение Сисселоур, у нее при этом по затылку бегут мурашки. Когда же Ферн идет навестить один особый фрукт, она старается, чтобы никому не удалось это заметить. Моргас все время исследует фрукты, проверяет, не поспели ли они. Она обращает особое внимание на те, кожа которых темнее других, воображение подводит ее, когда она возвращается к тем, которые показались ей темными, надеясь, что это тот, который она ищет. Урожай зреет только на нижних ветвях, может быть, Древо на верхних выращивает что–то другое. Если Моргас не удается дотянуться до какой–нибудь головы, то она посылает на разведку сороку. Многие мелкие птицы не любят и боятся ведьму, они как–то особенно щебечут при ее появлении, но сороки ей подчиняются, приносят светлячков для освещения пещеры, исполняют всяческие поручения. Сороки здесь очень большие, это хулиганы с острыми клювами, их обычное черно–белое оперение заканчивается по краю крыльев голубой полоской. С Моргас сотрудничают не только сороки. Однажды Ферн наблюдала, как рядом с ведьмой кричал ястреб, в другой раз это была гигантская сова. Эта сова ей что–то напоминает, что–то путающее, но она не может вспомнить, что именно.

Моргас так и не находит черный фрукт.

Он меняется, обостряются черты лица, вытягивается нос, яснее обозначаются скулы, начинают проявляться надбровные дуги. Вырастают первые волосы, закручиваются завитки ушей. Закрытые веки набухают, как бутоны. Ферн не дотрагивается до фрукта, она чувствует, что это было бы вторжением, как будто она разбудила бы крепко спящего. Ночью здесь была свинья. На земле видны следы, а там, где растет трава, почва разрыта клыками. Насколько это возможно, Ферн прячет фрукт силой своей воли, своего разума. Каждый день ходит к нему разными путями, не оставляя следов, так, чтобы Моргас ничего не учуяла. Сейчас особенно нужна сильная защита. Ферн должна сплести гнездо, чтобы спрятать фрукт не только от ведьмы, но и от свиньи–мародеpa. Ферн знает слова заклятья, но боится, что Моргас может их услышать, почувствовать, отменить, и тогда Ферн проиграет. Но приходится рисковать, тот фрукт для нее почему–то (неизвестно — почему) очень много значит. Она концентрирует всю свою волю, свои мысли, черпает в себе силы, пере–нодя их на язык Атлантиды, язык Дара, произносит с лова Камня — связывает его с собой, прячет. Произносит заклинание, которое скроет фрукт, создаст фальшивые листья и тени, отвернет чужой глаз и сохранит фрукт в неприкосновенности. Она накладывает печать на свое заклинание, хотя боится, что разум Моргас может быть острее, чем ее слух. Ей кажется, что сзади надвигается опасность. Но когда оборачивается — позади никого нет.

Заклинание вызывает огонь, видимый для наблюдательных глаз. Ферн колдует медленно, следит за тем, как фрукт исчезает под массой листьев, как растения, вырастая, заполняют все щелочки. Затем она позволяет себе расслабиться, что, возможно, преждевременно.

— Ну и наделала ты бед, — раздается голос, — спрятала такую недозрелую сливу.

Голос — темный, дикий, мрачный, басистый, как рычание медведя. Ферн вскакивает, оборачивается, чтобы увидеть, — и не видит ничего И только постепенно проявляются очертания, как если бы это до поры до времени скрывалось, но всегда было здесь, как если бы в картинке–пазле возник некий образ. Завитки и бугры мускулов выявляются между завитками и бугорками корней, из травы и груды листьев появляется шевелюра. Кожа существа служит ему камуфляжем, оно сливается с растительностью. Но глаза, косо поставленные между скулами и лбом, своего собственного темного цвета. Ферн думала, что, кроме свиньи, Древа и Моргас с Сисселоур, здесь больше никто не живет. Они никогда ни о ком не упоминали: ни о постоянном жителе, ни о каком–либо госте. И он видел, как она творила заклинание, он знает, что она хотела защитить. Она начинает беседу, старательно подбирая слова:

А что тебе до моего желания сохранить эту недозрелую сливу? Здесь бывает свинья…

Я чую это. — Его широкие ноздри раздуваются, будто впитывают в себя все оттенки запаха. Ферн чует только его запах. У него жаркий, мерзкий запах разгоряченного зверя и запах свежего пота человека.

Как бы то ни было, почему ты шпионишь за мной?

Я слышал, что у Моргас появилась новая игрушка. Хотел на тебя посмотреть. Может, она когда–нибудь даст мне с тобой поиграть.

Нечего и пытаться, — произносит Ферн, уверенная в своих силах. Она давно уже не боится мужчин. — А кем тебе приходится Моргас?

Он смеется так, будто соскучился по веселью.

—Она — моя мать.

Ферн поражена и некоторое время не может произнести ни слова. Кажется таким невероятным, что Моргас может быть матерью, но уж если она кого–то и родила, то ее ребенок должен быть выродком или монстром, а в этом нет никаких видимых дефектов, просто он существо другой, более древней породы. Ферн ощущает его природу, чуждую и враждебную людям, хотя в нем можно увидеть и нечто человеческое, правда искаженное. Его явная враждебность напоминает ей о чем–то, чему она не в состоянии дать точное определение. Ферн от размышлений переходит к прямому вопросу:

Кто был твоим отцом?

Не догадываешься? Старый Дух. Он — Охотник, Дикий Человек Леса. В этом союзе не должно было быть потомства, поскольку бессмертные живут вечно и им не нужно себя воспроизводить. Но моя будущая мать решила перехитрить судьбу. Благодаря своей искусности она зачала и призвала все стихии себе на помощь. Она надеялась произвести на свет существо необыкновенной силы, а вместо этого получила меня. Полукровку, помесь, славного малого. Получеловека, но без души, полудуха, но с остатками человечности. Мать ненавидит меня, поскольку я всегда напоминаю ей о ее неудаче. Я — ее наказание за то, что она пренебрегла Первичными Законами. Но за что наказывают меня? Хватит ли у тебя, маленькая колдунья, ума, чтобы ответить на мой вопрос?

Ферн наконец понимает, что именно показалось ей знакомым. Она вспоминает молодого человека из Атлантиды, из далекого прошлого — божественно красивого молодого человека, — с насмешкой рассказывающего о своем происхождении, о своей смешанной крови — частично от благородной крови Атлантов, частично — от крови простых островитян. Рэйфарла Дева, которого она полюбила раз и навсегда, или ей так кажется. Человека, которого она невольно послала на смерть. Теперь его образ потускнел, но она все еще слышит, как шуткой он маскирует глубокую боль. Тот, который находится перед ней, до смешного другой — у него грубые черты лица, сардонический рот, глубоко запавшие глаза с признаками ума, но там прячется та же самая боль, она погребена так глубоко, что даже он сам не может до нее дотрагиваться. Ферн говорит:

—Ты, возможно, гораздо больше человек, чем

можешь себе представить.

— Если ты хочешь меня подбодрить иди сделать мне что–то приятное, то мне это вовсе не нужно.

Ни то ни другое. Просто я говорю, что думаю. Твой вид напомнил мне о ком–то, кого я однажды повстречала.

Смертного или из другой породы?

Это был человек, которого я любила.

Значит, тебя тянет к неудачникам и чудовищам, к существам, крючком деланным. Это в тебе говорит ведьма. Что за чудовищные семена ты вырастишь в своем маленьком животике? Ты хочешь проглотить ту черную сливу, которую так тщательно упрятывала, и будешь растить свое собственное сливовое дерево–ребенка? — Он теперь стоит совсем рядом с ней. Он почти голый, хотя какие–то части тела прикрыты кусками кожи и тряпок. Он выглядит больше приматом, чем человеком. И более демоническим, чем дух.

Что я сделаю с моей сливой, — говорит Ферн, — это моя забота.

А если я расскажу Моргас?

Ты ее обрадуешь. Она ищет эту сливу.

Так если я не трону эту сливу, то что ты сделаешь для меня?

Ничего. — Она не будет добиваться его расположения. Инстинкт подсказывает ей, что он вопьется в ее слабость, как вампир в открытую вену.

Я думал, мы сможем заключить сделку.

Нет. Говори Моргас, и она тебя погладит, как хорошую собачонку. При этом она рассердится на меня, может быть, накажет. Хочешь говори — хочешь не говори. Выбирай сам, я на сделки не иду.

Ты — гордая маленькая ведьма, ты это хочешь доказать? — говорит он с кислой миной. — Значит, если это мой выбор, то как ты думаешь, как я поступлю?

—Я не хочу играть в твои игры, — прерывает его Ферн, — так что и не пытайся вовлечь меня в них.

— В какие игры ты играешь?

—Ты их не знаешь.

В его темных глазах мелькает красный огонек, но он неожиданно смеется, в этот раз даже несколько смущенно, но эта интонация исчезает. Внезапно он поворачивается и уходит, мягко ступая когтистыми лапами с подушечками, как у льва. В нем фантастическим образом смешались разные животные, как в мифическом древнем чудовище. Ноги льва и рога барана, человеческая кожа и звериная шкура. Вдруг он останавливается и оборачивается, покачнувшись удерживает себя хвостом.

Я иду к Моргас, — — усмехается он, — — как хорошая собака. Увидимся там.

Как я должна тебя называть?

Кэл.

И на этом он уходит, исчезает в листве Древа, в своем естественном обиталище. Ферн медленно следует за ним, определяя путь по тем меткам, которые она оставляла. Она рискнула, но хочет надеяться, что он ничего не расскажет Моргас. И тем не менее, возвращаясь в пещеру, определенно волнуется. Сначала Моргас не обратила на нее никакого внимания. Перед ней стоит Кэл, и она говорит с нескрываемым презрением в голосе:

Что ты здесь делаешь? Сыновний долг? Любовь? Трудно в это поверить. Мы для этого слишком хорошо знаем друг друга. Твое отвращение ко мне равно моему к тебе. Первый мой сын, несмотря на все его поражения и неудачи, был, может быть, и не обаятелен, но красив. Второй…

Под кожей Мордрэйда скрывалось чудовище. Я — то, что ты создала, дорогая мамочка. Плод твоего чрева.

Головы растут на Древе, но они созревают, и дикая свинья жрет их мозги. Нечего изображать чувства, это не для тебя. Оставайся со своими насмешками и колкостями: это уколы, которых я не чувствую, и до тех пор, пока я не обращаю на тебя внимания, ты — в безопасности. Что тебя сюда привело?

Я тут встретил кое–кого, кто расспрашивал о тебе. Это заставило меня как можно скорее тебя навестить.

Ясно, этот кто–то расспрашивал тебя из любопытства. Кто же это был? Я — не та, о которой часто говорят. Кто это был?

—Древний паук — незначительное создание — раскидывает свою паутину, чтобы словить мушку покрупнее, чем он сам. — Он говорил загадками, или Ферн так показалось. — Но позади находится кто–то еще, гораздо более искусный, тарантул, который утерял свою ярость, но сохранил свой яд. Он говорил первому ткачу, как спрятать шелковую западню. Мне интересно, кого — или что — он надеется изловить. Вот я и пришел сюда, чтобы посоветоваться с Греческим оракулом.

Syrce! — Моргас шипит, как змея.

Я рассказывала ему лишь о том, что могло бы послужить уроком ему самому, — защищаясь, говорит Сисселоур.

У тебя, мама, появилась симпатичная новая игрушка. Такая милая штучка, могу я с ней поиграть?

Ферн все еще не произнесла ни слова, и Моргас не подарила ее взглядом, но она явно чувствует присутствие девушки.

—Не трогай ее, — зло отвечает она, — или тебе придется об этом пожалеть. Кто же тот тарантул, который произвел на тебя такое сильное впечатление?

Я не говорил, что он произвел на меня впечатление.

А тебе и не надо было это говорить. Кто он?

Ты его давно знаешь. Я думал, что ты должна о нем помнить.

Он. — Насмешка искажает ее лицо. — Он не тарантул. Безногая гусеница, которая кусает своими пустыми клыками, оттого что больше не может танцевать. Что ему–то во всем этом нужно?

Пока она говорит, в мыслях Ферн возникает загорелое лицо, испещренное морщинами, прячущееся в тени капюшона, под которым как молодые весенние листья сияют яркие глаза. Она видит его в круге огня и видит его у белой кровати, следящего за тем, кто там лежит. Кэйрекандал. Рэггинбоун. Единственный ее союзник, хотя иногда и нереальный, но всегда ее друг, несмотря на то что прошло так много времени с их последнего разговора. Осознание того, что ее ищут и что защищают ее опустошенное тело, показалось ей рукой помощи, протянутой извне, в то время как она чувствовала себя абсолютно одинокой. При этом в ее лице не дрогнул ни один мускул. Даже в неверном свете светлячков Моргас могла бы прочитать все, что отражается на лице Ферн, и прочла бы по этим изменениям все мысли девушки. Ферн движется к Моргас, холодно глянув на Кэла. Моргас смотрит на нее своим черным глазом — глянула и тут же отвела взгляд.

—Может быть, — говорит Кэл, — им тоже движет любопытство.

— Им движет желание шпионить и до всего докапываться. Он — из тех, которым до всего есть дело, а называет он это — ответственностью. Он ничего не делает: ни добра, ни зла. И превращает это в добродетель. Он проведет десять лет, наблюдая за камнем, ожидая, когда из него что–нибудь вылупится. Он был шарлатаном, ядовитым коробейником, который все пытался стать магом и заболел от своих неудач. А теперь сует нос не в свои дела, будто бы имеет на это право, данное ему какой–то Властью. Маразматик. Его мозг, так же как и тело, поражен склерозом.

—К тому же, — вступает Сисселоур, возможно, с целью провокации, — он живет в том мире — в мире Времени. Он ходит повсюду. Он встречает людей. Все знает. Его присутствие, то есть его интерес, всегда что–то означает. Это надо понимать.

Никому не нравится, когда ваши собственные слова обращаются против вас же. Моргас с руганью оборачивается. Как только ее внимание перемещается, Кэл долгим взглядом смотрит на Ферн, на его губах блуждает легкая злобно–насмешливая улыбка.

—Приятно видеть, как сильно сестры–близнецы любят друг друга, — замечает он.

Теперь Моргас поворачивается к нему с такой скоростью, с такими словами и жестами, что не дает ему договорить. Внезапно, будто мать ударяет его хлыстом, он падает, корчится на земле, беспомощный и неуклюжий, на груди у него появляется багровый кровоподтек. Ферн прежде никогда не видела, чтобы Моргас с такой легкостью, не заботясь об ужасных последствиях, применяла свою силу. Она вспоминает, как сама однажды вышла из себя и перестала себя контролировать, это был случай с домашним гоблином, но тогда не было физического контакта, следовательно, не было и боли. Она обнаруживает, что крепко держит левой рукой правую, чтобы не потерять самообладания.

Сисселоур раболепно съеживается от криков, как подчиненный, который симулирует покорность, однако при этом вынашивает план мести. Долгая совместная жизнь выработала у сестер определенные правила: конфликт проходит только на уровне слов. Моргас останавливается так же внезапно, как и начала. Выражение ее глаз при взгляде на девушку меняется.

—Развеселил тебя спектакль? А, Фернанда? — спрашивает она.

Ферн пожимает плечами:

—Мелкая семейная ссора.

Моргас хохочет, рот ее перекашивается.

А это ты видишь? — наконец произносит она, указывая на сгорбленную фигуру на земле. — Это было ошибкой. Пусть это будет и тебе уроком. У меня однажды был сын, когда я была молода, отцом его был король легенды, о котором помнят до сих пор.

Он был твоим единокровным братом, — бормочет Сисселоур.

Не важно. Мой сын был красив и горд, хотя Дар его был невелик, но еще он был нетерпелив и жаден. Его разрушили честолюбие и мстительность. Когда я увидела его недостатки, я устроила так, чтобы сделать себе ребенка получше. Я взяла семя бога и поместила его в смертное существо. Это была магия, которую никто другой не…

Галатея, — бормочет Сисселоур. — Невестка–цветок Ллю Лло Джиффса.

Галатея была лишь статуей, сделанной из незабудок и анютиных глазок. Мой опыт проводился с настоящей плотью и кровью, с моей плотью, с моей кровью. Я нянчилась с ним, как с хрупким, нежным растением, а он рос в моем чреве, как опухоль. Когда он появился, я увидела — это. Ни Человек — ни Дух, с детства — чудовище, ползавшее в своих собственных испражнениях. Я дала ему деревенскую дурочку, и он впитал глупость вместе с ее молоком. Когда он подрос, то свою силу употреблял только на то, чтобы что–нибудь стащить. Он становился все порочнее, да и пороки–то его были лишь результатом посредственного воображения, грубой чувственности и желчности. Я назвала его в честь Кэилиберна, так назывался легендарный меч славы. А теперь он — Кэйлибан, то же самое, что и зверь. Я оставила его жить в качестве напоминания. Можно обойти Первичные Законы, но их нельзя нарушать. Смотри на него и учись.

«Ты оставила ему жизнь, чтобы он мучился, — подумала Ферн. — Ты вымещаешь на нем свои собственные ошибки».

А ты хоть пыталась его полюбить? — спросила она, будто бы проводя научное исследование.

Любовь! — Моргас беззвучно рассмеялась. — Что ты знаешь о таких вещах вне поэтических сантиментов и рассказов? Слушай: я расскажу тебе о любви. Любовь — это призрак сознания, голод голодного сердца. Любить — значит все время пребывать в тоске. Это — дар, который не может быть дан, камень, который тянет тебя вниз, это чувство делает тебя не способным ни к чему, вместо того чтобы наделять силой. Любовь распространяется, будучи сутью самой природы, капризным звеном механизма репродукции, но мы живем вне естественного мира, нам все это не нужно. Если бы это создание оправдало мои надежды, я бы использовала его и гордилась бы им, но никогда не любила бы. Так почему я должна теперь тратить на него свои эмоции?

Кэл, поднявшись на ноги, смотрел на Ферн, но обратился к матери:

Я знаю столько секретов… И ты многое дала бы, чтобы узнать их от меня.

Прочь от праздничного стола, где тебе никогда не будет места, — прервала его речь Моргас. — Держи свои секреты при себе. Я не подбираю крошки после чьей–то еды.

Кэл бочком, как краб, попятился от матери и исчез в темноте около выхода, но долго еще Ферн казалось, что из тьмы за ней следят его глаза.

Ферн больше никогда не спит, но иногда ей снятся сны. Повторяется прежний сон с церковью, полной народа, где все повернулись к ней. Откуда–то раздается торжественная музыка. В этот раз она лишь наблюдает, а не участвует. По проходу движется длинное белое платье, кажется, что в нем никого нет. Около огромного букета стоит человек, он — темный, коренастый, у него не очень приятное лицо, чуть лысоватая голова. Она отчетливо видит его, он хорошо ей знаком, и это доставляет ей пронзительную боль. Она даже знает, как его зовут. Маркус Грег. Платье кладет на него невидимую руку.

—Меня там нет! — внезапно испугавшись, вскрикивает Ферн. — Разве ты не видишь, что меня там нет?

Но церемония продолжается, и она чувствует, что очнулась. Все ее тело, как при лихорадке, покрывает пот, она в этот момент не помнит, что дрожь в теле и мокрая от пота кожа — всего лишь иллюзия. После того как она немного успокоилась, память возвращается назад, она вспоминает о деталях, которые прежде не интересовали ее. Считается, что она должна выйти замуж за Маркуса, быть может, он тоже сидит около ее кровати. Она припоминает, что и сама этого хотела, хотя причины, по которым она собиралась это сделать, улетучились из ее памяти, как капли дождя испаряются под солнцем. Ее настигают еще более давние воспоминания, те, которые неприкосновенными лежали в ее сознании, — золотистый пляж в Атлантиде, солнце садится, набегают волны, и из воды, как морское божество, поднимается человек. И хотя видение очень ясное, оно постепенно начинает меняться. Человек на фоне блестящего моря очень темен, и когда он приближается к ней, то она видит, что у него лицо Рьювиндры Лая.

Фрукты поспевают.

Ферн бродит под тяжелыми ветвями вместе с Сисселоур, которая обследует припухлости шаров, видит намокшие пряди волос и новые краски под кожей. Некоторые лица становятся слегка узнаваемыми, будто бы она видела их в другом мире, на экране или в книге. Какие–то из них, не дозрев, каждый сезон снова начинают наливаться спелостью.

— Каковы бы ни были причины, — говорит Сисселоур, — они не могут преодолеть Врата. Их души или их воля разрушены. Они пойманы в ловушку никчемных чувств, отголосков прежней жизни, и пока эти чувства окончательно не иссохнут, они так и будут катиться по этой колее. Вот — один такой.

Голова висит настолько низко, что ее легко достать. Бледная кожа покрыта красными пятнами, жирные волосы падают на лоб, волосы пробиваются и над верхней губой. Глаза бессмысленны. Пока Ферн и Сисселоур стоят рядом, глаза широко открываются, и губы пытаются что–то пробормотать. Но зрачки голубых глаз не могут сфокусироваться, а звуки, вылетающие изо рта, напоминают звуки радио с неисправным звучанием.

—В первые два сезона он говорил гораздо громче, — замечает Сисселоур, — бывало, он беседовал с нами. Моргас понимала его, она говорит на многих языках. Сейчас он нас не видит. Через пару дней его глаза нальются кровью и он начнет гнить изнутри.

Это лицо знакомо Ферн, хотя она не может вспомнить его имени. Впрочем, имена здесь не имеют значения, они нужны только при заклинаниях. Однако она все же вспоминает, что лицо это было полнее, сильнее, плотнее, тогда как фрукт висит съеженный, изъеденный временем. Нынче он слаб и сморщен, а последние проблески души будто судорожно пытаются вырваться из заточения. Глаза сверкают пугающей яростью духа, но это глаза безумца, видящего перед собой только чудовищ.

Многие головы кажутся молодыми, хотя они могли умереть от старости.

Соки Древа сильны, — говорит Сисселоур, — сукровица бежит по каждой ветке. Лишь немногие из них существуют благодаря собственной энергии. Многие фрукты дойдут до своего возраста, прежде чем упадут.

Древо было в раю, — говорит Ферн. — Может быть, это Древо и есть чистилище?

Рай! Чистилище! — фыркает Сисселоур. — Ты говоришь банальности, как старый священник. Росли здесь яблоки, по словам Моргас, золотые яблоки, чей сок был нектаром богов, в них были сосредоточены мудрость и юность. Змей обвивался вокруг ствола, чтобы оберегать их. Змей этот был больше, чем Нехиидра, яд его был так же смертелен, как сладок был сок яблок. Теперь — теперь на том месте, где зрели золотые яблоки, висят головы, и дикая свинья пожирает то, что защищал Змей, Когда природа Человека изменится, может быть, тут снова будут расти золотые яблоки. Но, думаю, долго придется ждать подобного урожая.

Когда Сисселоур ушла, Ферн осталась сидеть у переплетения толстых корней, близко к стволу. Она видела над собой часть ствола, похожего на стену гигантской башни, могла хорошо разглядеть низко свисающие ветви и землю под ними. Кто знает, какое создание может быть выведено при долгом, долгом путешествии к кроне Древа? От этой мысли становится так же холодно, как и при мысли о бесконечности, и Ферн охватывает дрожь.

Туда, где сидит Ферн, солнце не проникает. Повсюду вдали пляшет свет, зелено–золотые проблески проникают сквозь массу листвы к земле, где они скачут, как солнечные зайчики, в потоках легкого ветерка, откуда–то прилетевшего к Древу. Где возникает этот ветерок, не знает даже Моргас, может быть, его порождает само Древо, выдыхая из себя воздух, качаясь в собственном ритме под некую таинственную музыку своей сердцевины. Само солнце, сияющее на верхних ветвях, может быть эманацией мыслей Древа, таких же нереальных, как нереально биение пульса — смена дня и ночи. Ферн ощущает энергию Древа не только в могучих сплетениях корней, но и в почве под ногами, в гуще листьев, опадавших многие, многие годы, в созревании и гниении голов. И Моргас была притянута этой энергией, которая пестовала ее Дар, исправляя ее душу. Древо приютило ее, как огромного паразита, что питается кровью своего хозяина. Ферн давно это чувствовала, но не понимала, а сейчас наконец ей все стало ясно. Моргас и Древо связывают порочные узы. Огромная масса плоти — это просто зримое выражение сущности ведьмы — сущности пиявки. Сознание Моргас тоже может питаться силой Древа, в ужасе объятий Моргас Ферн чувствовала подавляемый голод и страсть к абсолютной власти, которая видна в глазах ведьмы. Но Древо существует в своем измерении, вне реальности, между мирами. Моргас смертна и подвижна, ее желания удовлетворяются в других областях, там она кормит ненасытных и простирает свои щупальца все шире и шире. Древо, может быть, и чудовищно, но мысли Моргас, буйно проламывающиеся сквозь Время и реальность, жалят Ферн, еще больше и глубже пугая ее. До тех пор пока зло Эзмордиса является частью мирового зла, что–то будет сражаться и сопротивляться ему в бесконечном конфликте, в котором никто не выиграет и никто не проиграет, а Моргас, по неким расчетам, должна быть проклятием, способным склонить чашу весов ко злу. И Ферн является для нее механизмом, необходимым для возвращения. Ферн создает троицу, связывает ее с настоящим давно утерянной нитью. Ненависть, горящая внутри Ферн, охлаждает и ожесточает ее. Ей приходится слишком со многим бороться для того, чтобы начать еще и сражение с ними. Моргас должна научить ее множеству способов применения силы, с ее помощью Ферн могла бы превзойти Эзмордиса. Но она должна это сделать без чьей–либо помощи. Она попала в ловушку влияния Древа, тело ее спит, и где–то далеко волнуется неприрученный дракон, а это опасно для тех, кто остался в том мире. Перед лицом подобной опасности ее неадекватность не имеет значения. Она должна уничтожить Моргас и найти путь назад до того, как течение Времени отнесет всех тех людей от нее навсегда.

Спрятанный в коконе заклинаний, в той потаенной низине, черный фрукт уже почти созрел.

В темное время Ферн закрывает глаза и изображает сон. Но веки ее почти прозрачны, она смутно видит стену, оплетенную корнями, и крышу, неравномерный пульс свечения светлячков, отражение огня заклинаний на блестящем, лунообразном лице Моргас. Сисселоур находится рядом с ведьмой, голова ее откинута назад, глаза вытаращены, Кэла нигде не видно. Ферн многое понимает благодаря инстинкту и глубинным знаниям. Ее тело–дух давно не соприкасалось со своим домом во плоти, оно начинает терять очертания. Если она долго пробудет здесь, то станет аморфным пузырем, эктоплазмой, призраком, с трудом помнящим свою анатомию, который будет не в состоянии носить одежду, ибо она не сгодится для его дегенеративных форм. Но Моргас наверняка вычислила такую возможность. Ферн в виде привидения ей не нужна.

Когда? Когда? — повторяет Сисселоур, и в ее голосе слышатся нетерпение и страх.

Когда она будет готова. Когда я буду в ней уверена. Когда я впихну ее обратно в ее смертное тело и полностью овладею ею. Но мы должны быть очень осторожны, ее сила — больше, чем сила Элаймонд, возможно, больше, чем у кого бы то ни было в течение многих веков. Ее Дар так долго не проявлялся, что трудно его измерить, но я знаю — он очень велик. Огонь заклинаний нам не показывал никого, кроме нее. Несколько странно, что Старый хотел уничтожить или заманить ее. Когда я без помех овладею ее Даром, то буду знать и пределы его возможностей.

—Элаймонд была очень навязчивая, опасная. Откуда ты знаешь, что эта не такая же?

—Элаймонд была дурой, ослепленной своей жестокостью. Порывистость и неуклюжесть мешали ее Дару. Она не была нам предназначена, на самом деле в ее будущем я не видела ничего, кроме бессмысленности и смерти, вот почему я рассталась с ней, дала ей уйти. Фернанда значительно умнее, но она все еще очень уступчива, пассивна, нетемпераментна. Бродяга Рэггинбоун не отпечатался в ее душе. Она — мое существо, мое создание. Скоро наступит час, когда снова начнется Время. Соки Древа бегут в нас обоих: бесконечные смены зим и весен, листья всегда зелены и всегда гниют. Так будет и с нами. Мы сбросим с себя эту кожу, этот изношенный кокон и явимся такими, какими уже однажды были, — сильными, юными и прекрасными. Через нее мы вернемся обратно. Скажу тебе, я следила за современным миром, и нам не нужно будет подчиняться очарованным королям или прекрасным морякам. Теперь есть другие пути. Теперь существуют магические кристаллы, которые действуют без всякой магии, видения — без огня заклинаний, корабли, которые летают, провода, которые говорят. Существует такое оружие, о котором наши герои и не мечтали, стальные трубы выплевывают смерть, огненные шары могут сжечь целый город. Человечество изобрело тысячи новых форм мучений, тысячи новых возможностей на дороге страданий. Через Моркадис мы все это хорошо узнали — мы будем этим знанием пользоваться — мы снова войдем в тот мир — испробуем его — обретем над ним власть — будем жить] Неназываемый, не имея соперников, правил много веков. Но чем он был, как не тенью в человеческом сознании, тем, кто торгуется за человеческие души, тогда как мы протянемся к ним и возьмем их? Мы будем реальными. Я заберу обратно свой остров, зеленый остров Британию, и в этот раз никто его у меня не вырвет из рук. Никто.

Ферн не видела выражения ее глаз, но в голосе были слышны неукротимый напор, ненасытная страсть, безжалостная воля.

Мы должны торопиться, — сказала Сисселоур, вкалывая иглу сомнения, то ли ради провокации, то ли от того, что в финале Моргас не употребляет слово «мы», исключая ее как партнера, — иногда мне кажется, что она начинает таять.

Нет, — возразила Моргас. — Она не осознает своего состояния. Пока она верит, что здесь ее тело, она выживет.

Кэл может все рассказать.

Если он расскажет… я залью его внутренности жидким огнем. Кровь закипит в его венах. Он узнает, что значит гореть заживо. Я не терплю предательства.

Откуда ни возьмись, по ее лицу пробегает отблеск красного огня.

Так, — бормочет ведьма, сосредоточившись на образе, который не виден Ферн. — Старый нашел еще кого–то, кто может заклинать его крылатую змеюку. Только посмотри! — дряхлый, серый, как грязь, ублюдок, недостойный своих предков. Лай ведь в самом деле умер.

Однако ты не нашла его.

Его время придет, оно для всех приходит. Он мертв уже неделю — день — год. Что значит Время для нас? Это записано в пепле, это прошептал дождь. Такой, как он, не может умереть незаметно. Он скоро здесь созреет. И тогда — он расскажет мне свои секреты. Все свои секреты. Я выжму их из него, как сок, выдавлю его мысли, как семечки, и останется только пустой череп, чтобы свинья могла его сожрать.

Это мы еще посмотрим! — насмехается Сисселоур.

Идиотка. У тебя мозги сгнили, как фрукты. Я скормлю тебя свинье — как сладко будет вершить этот суд! — только думаю, на твоих костях слишком мало мяса, чтобы свинья могла порадоваться. Мне не нужен камень. Вот дракон — другое дело. Старый знает ценность этого оружия, какое бы там ни было время. Мне нужен этот летающий конь, обгоняющий ветер, волшебная молния, наделенная разумом. Дракон — это не только проявление силы, он еще и символ Жизни. Кто, кроме Заклинателя драконов, может им управлять? Однако через этого серого полукровку он думает обрести силу. Мы забрали у него девушку, еще лучше будет, когда мы и дракона приберем к рукам. Я покажу ему, кто на самом деле правит землей. Когда я найду голову…

С драконом может говорить только Заклинатель драконов, — напомнила Сисселоур.

Ты смеешь во мне сомневаться? Теперь, когда мы так близки?

Сисселоур с писком отступает от нее, и Моргас гасит огонь одним движением руки. Дым взвивается между ними, и, когда Ферн открывает глаза, их уже нет. Теперь она относится к ведьме бесстрастно, без ненависти, как к растущей опухоли, которая должна быть вырезана, чтобы спасти все живое. Это не враг, которого надо убить, а болезнь, которую следует вырвать с корнем. Ферн лежит, погруженная в мысли, снова повторяя про себя речи Моргас, представляя себе лечение.

Наступает время составления планов. Ферн теперь сама следит за огнем заклинаний, при этом она отрезает большими ножницами кусок своей юбки.

—Хочу еще одну подушку, — говорит она Сисселоур, и ведьма хохочет, насмехаясь над любовью Ферн к комфорту, но дает ей иглу, сделанную из птичьей косточки, кусок почти новой тряпки и нитку. Однако вовсе не подушку делает Ферн.

Дым огня заклинаний стелется, пляшет по пустыне. Из клочка дыма образуется некая тень, возможно, высокая, подобная человеку, но это не человек. Тень странными движениями шествует по песку. Очертания тени извиваются и преобразуются, они никак не могут принять точный абрис, но из тени глядят глаза, они щурятся от солнца. Фигура, возникшая из дыма, наполняет Ферн страхом, внезапный холод сковывает ее руки. Фигура, движущаяся по песку, уплотняется, приобретает вес и притягивает к себе песок, в глазах ее, как в зеркале, отражается заход солнца. Над землей облаками поднимается пыль, вдали становятся видны костры лагеря, привязанные к столбам животные и конусообразные силуэты палаток. Движущаяся фигура торопится, вырастает до чудовищных размеров. Сквозь тени между ребрами просвечивают звезды. Фигура вытягивает руку, выбрасывая вперед гибкие пальцы, и отдаленные огни гаснут по велению этой руки. Издалека до Ферн доносятся голоса кочевников, в которых слышатся и ужас, и преклонение перед Божеством:

— Эзмордис! Эзмордис!

Ночь сменяется ночью. Обширное пространство пустыни скрывается, пыльные вихри превращаются в снегопад, который ветер закручивает метелью. Позади себя Ферн видит два, нет, три пятна желтого света, это окна в призрачной стене. Вверху можно угадать очертания остроконечной крыши. Метель вьется вокруг строения, выдергивая соломинки из кровли, пробиваясь в незастекленные окна. Захлопываются ставни. Внутри, не поддаваясь зимнему холоду, кто–то поет. Но снаружи снегопад образует колонны бури и тьмы. Ставни распахиваются, лампы и песни гаснут, и те, кто присел в ужасе перед вошедшим, издают крик страха и молитвы:

— Эзморд!

Легко быть богом в дни магии и суеверий, когда бессмертные, жадные до власти, питались верой людей и становились все сильнее, сильнее и только наделенные Даром могли им противоречить. Теперь наука изучила мир до последней молекулы, и магия загнана в угол, к границе реальности и Бытия. Но Эзмордис… Эзмордис существует вечно, меняясь вместе с родом человеческим. Он познает новые пути взамен старых. Может быть, ему стало труднее, и скука разъедает его сердце, и ползучее отчаяние оскверняет все, к чему он ни прикоснется, но если это так, то это делает его лишь еще более мстительным и злым, и он не знает ни жалости, ни сострадания, даже к себе. И очень быстро — в образе, в ночном кошмаре — Ферн заглядывает в преисподню его духа: существование без страха смерти или надежды на жизнь, целые эры существования, которые нечем заполнить, где любое чувство, любая страсть обращаются в раздражение, в желчь, которая его душит, даже если его ею вырвет. В огне заклинаний Ферн видит храмы и идолов, ритуалы и жертвоприношения. Возможно, она наблюдает не за фрагментами прошлого, а за памятью Эзмордиса, за сценами из тех дней, когда сильное пламя его энергии все еще воспламеняло его, — тех дней, после которых все утонуло в мрачности и в бесконечной ненависти. Она прикасается к его сознанию и тут же отступает, чтобы он не почувствовал ее близости. Она теперь знает, почему сцены в огне заклинаний съеживаются от неожиданных встреч. Как и Рьювиндра Лай, он осведомлен о ее присутствии в качестве наблюдателя и хочет ее разыскать. И Ферн внезапно вспоминает, как иногда она чувствовала, что за ней наблюдают, и как однажды увидела глаза Моргас, уставившиеся на нее из зеркала.

Она должна была все понять и быть более бдительной. Теперь слишком поздно думать об этом.

Образы уменьшаются и теряются в дыму. Пламя убывает.

Так что же ты шьешь, маленькая колдунья? Простушка Сюзанна, вышивает… что это за заклинание?

Да разные бывают заклинания, — отвечает Ферн, не обращая внимания на сарказм. — Можешь считать, что это часть одного из них.

А моя мама знает, что ты вышиваешь вуаль, чтобы спрятаться от ее глаз, или сеть, чтобы изловить ее?

Ни то, ни другое, — отвечает Ферн. — Вряд ли это вышивка. Я шью грубыми стежками старую тряпку. Я сказала Сисселоур, что это для еще одной подушки. Она посмеялась над тем, что я хочу спать на мягком.

—Ты всегда так мягко ступаешь, ведь верно? Мягко ходишь, мягко говоришь, так спокойно развеиваешь свои колдовские песни, что никто не знает, где они. — Он припадает к ней, его теплое дыхание касается ее щеки, оно острое, как дыхание лисицы, он неуклюже касается ее бедра рукой, длинные пальцы зондируют почву. — Скажи–ка, что я получу за свою скрытность? Я вижу тебя яснее, чем Моргас, несмотря на всю ее мощь и знания.

А что ты мог бы ей сообщить? — Ферн поднимает свою работу. — Мне нечего прятать.

Кроме одной черной сливы, которая уже почти созрела. А она сочная и сладенькая? Она раздразнит мой аппетит?

—Это пища для свиньи, — отвечает Ферн, передергивая плечами, — ешь, если это в твоем вкусе.

Он откидывается назад, его дикий запах меняется от гнева.

—Ты слишком далеко заходишь, маленькая колдунья, — огрызается Кэл.

Впервые Ферн прямо смотрит на него.

Мы играем словами, — говорит она. — Это игра уколов и намеков. Что тебе в этой игре, когда она уязвляет твою гордость? Ты хотел заключить со мной сделку, или так, во всяком случае, ты говорил, — очень хорошо, давай договариваться. Но не для игры, не по пустякам. Мы заключим сделку во имя жизни и смерти, во имя дружбы в опасности, надолго и по правде. Мы заключим соглашение, ты и я. Фернанда и Кэйлибан. Ты этого хочешь?

Фернанда и Кэйлибан. Красавица и чудовище. — Он произносит слова так, что в интонации слышатся и удовлетворение, и насмешка. — А какова же моя роль в этом соглашении?

Быть моим другом и помогать мне, даже против Моргас.

А твоя?

Я буду твоим должником и заплачу, как угодно и когда угодно, по твоему выбору, но только так, что это меня не обесчестит, не нанесет мне оскорбления.

Какое умное условие! — И улыбнулся, будто волк оскалился. — Ты в самом деле хитренькая. Простушка Сюзанна. Не сомневаюсь, что у тебя очень точные представления о бесчестии.

—Наша сделка подразумевает твою дружбу. Друг не может судить меня и насмешничать надо мной. Если ты исполняешь свою роль, то нет необходимости даже обсуждать мои условия.

Все умнее и умнее. Ты лучше обращаешься со словами, чем с иголкой.

Ты можешь отказаться, — заканчивает Ферн разговор.

Рубиновый огонек зажигается в его глазах — вспыхивает и исчезает, и глаза снова становятся темными. В неверном свете пещеры он выглядит созданием мрака, его активное физическое присутствие скорее можно чувствовать, чем видеть. Он злобный, опасный, но он не предатель. Ферн рассчитывает на это. В его сумрачности Ферн ощущает, как нечто материальное, болезненную несчастливость, его ссадины, к которым нельзя прикасаться, упрятанные кровоточащие раны. Однако черный, как ночь, взгляд скрывает все страдания.

Никто еще не предлагал мне такого благородного дела, — наконец произносит он. — Какая высокая нота! Как изящно! Так благородно и гордо! Мы будто вернулись во времена кавалеров и дам.

А они были?

Говорят. Все, что я помню о рыцарях и героях, так это то, что они гнали меня по лесу, как дикого зверя. Они гнались за мной с собаками, которых мой запах доводил до безумия. Они были на лошадях, и я затащил их всех в болото, и… я перегрыз их горла. Правда, трудно было добраться до них из–за металлических лат. — Он криво усмехается. — А теперь ты предлагаешь мне не бандитский сговор, а соглашение чести. Я даю — ты берешь, и мы называемся друзьями. Как почетно. Правда. Должно быть, славно иметь тебя своим должником, маленькая колдунья. Держать тебя в руках, требовать с тебя плату, чтобы получить удовольствие. А какую такую особую помощь ты ждешь от меня, Фернанда?

Сначала мы должны договориться.

Очень хорошо. Договорились.

Она протягивает руку, он слегка пожимает ее, придерживая свою силу. Она ощущает, какие мозолистые у него пальцы.

А теперь, — говорит он. — Чего ты хочешь, Фернанда?.. Мой друг.

Я хочу вернуться в настоящий мир, в мир Времени. Ты пойдешь без разрешения Моргас, ты знаешь туда дорогу. Возьми меня с собой.

Шитье закончено, ее план почти выполнен. Она сидит в своей секретной ямке и ждет. Черный фрукт созрел; свисают длинные волосы, прикрывая безобразный шрам на шее, черты лица полностью определились, кожа цвета черного дерева блестит, будто натертая воском. Под бровями вразлет очерчены глаза, но они прикрыты, как если бы голова спала. Рот тоже закрыт, вместе с пробудившимся сознанием в нем пропало напряжение. Ферн долго ждет, заставляя себя быть терпеливой. Древо нельзя потревожить, его нельзя торопить. Иногда легкая судорога передергивает мышцы, и она в нетерпении поднимается, но темное лицо по–прежнему неподвижно, намек на движение все еще иллюзорен, это игра света и тени. И, наконец, спазм становится более продолжительным, и глаза открываются. Они голубые, как небо, и холодные, как кристаллы льда. Несмотря на то что Ферн видела их в огне заклинаний, она не была готова к тому, что они настолько выразительны, обладают такой силой, что ни смерть, ни Древо не смогли их приглушить. Рот жестко произносит одно лишь слово:

—Ты…

В этом нет узнавания, а лишь подтверждение.

Да, — отвечает она. — Я наблюдала за тобой в огне заклинаний. Я долго наблюдала за тобой и ждала тебя.

Раза два старые ведьмы таращились на меня сквозь огонь заклинаний, — продолжает он, — они шпионили за мной. Но ты слишком молода, чтобы быть ведьмой.

Я постарею. Однажды я тоже стану ведьмой.

Не думаю. Ведьмы — это создания хищные, это — гарпии без крыльев, бесполые демоны.

Ты с первого взгляда все так хорошо видишь?

В последний момент перед смертью твое зрение становится очень отчетливым, — отвечает он. — И теперь — теперь я мертв и должен висеть здесь, пока не сгнию. Я должен расплатиться за свою жизнь. Она не была ни добродетельной, ни принципиальной, но она радовала меня, поэтому так высока цена… Ты пришла, чтобы облегчить мои страдания в чистилище ?

Не совсем так. Прежде чем ты пройдешь Врата, ты должен завершить кое–что незаконченное на земле. Я… могла бы помочь тебе в этом.

Что именно? — спрашивает голова, и на лице ее появляется скептическое выражение, одновременно и коварное, и всезнающее.

С драконом…

Я — мертв. Я — непонятный фрукт на Древе без фруктов. Я — голос без глотки, разум — без сердца. Голод без желудка. Возможно, это еще не настоящая смерть, а состояние между не живым и не мертвым. Укрощение плоти. Очищение души. Кто знает? Как бы то ни было, теперь драконом занимаются другие. Моя связь с миром прервана. И почему ты должна мне помогать, девушка–колдунья? Ты уверена, что не наоборот — я должен помогать тебе!

И то, и другое, — соглашается Ферн. Она знает, что ей не удастся провести его так, как она провела Кэйлибана, пряча за откровенностью свои тайные замыслы, пользуясь его несчастьем и ненавистью в своих собственных целях. Там, где Кэл хитрит, высмеивает и подозревает, Рьювиндра — проницателен, может расстроить твои планы, опасен в своем всеведении. С ним нужно быть честной. — Мы нужны друг другу. Драконом управляет Старый Дух…

Это невозможно.

Потомок твоей семьи запер дракона в колодце или в пещере, за колодцем. Этот человек называет себя Лэй, Джерролд Лэй. И унаследованное им искусство, и его имя либо недостоверны, либо он просто продажное существо. Не знаю, любит ли он драконов, но он жаден, отчаянно жаден до власти и до жизни, и он считает, что нельзя упускать благоприятные обстоятельства. Он пригласил Неназываемого в свое тело, в свой РАЗУМ. Не думаю, что теперь он мог бы изгнать' Старейшего, даже если бы и захотел, через него тот имеет постоянную связь с драконом. Старый Дух будет использовать Лэя, даже может решиться на убийство, ты же знаешь его, ради того, чтобы добыть осколки Лоудстоуна. Он всегда страстно мечтал об этом, хотя сам не может ими воспользоваться. Это твое дело, Рьювиндра Лай. Ты один можешь все исправить.

Какие воинственные речи ведет бродячий дух, даже не назвавший мне своего имени, — говорит голова.

Голубизна его взгляда, кажется, входит в нее, как пронзительный луч, он проникает в ее самые тайные мысли, пронизывает мельчайшие клеточки ее души, видя ее такой, какая она есть на самом деле, видя всю правду. И Ферн отвечает взглядом на взгляд, глаза — в глаза, душа — в душу, и она чувствует, что между ними возникла связь, которая значит больше, чем просто взаимопонимание, больше, чем любовь. Ей не нужно ни убеждать Рьювиндру, ни торговаться с ним. Достаточно того, что необходимо сделать.

Меня зовут Фернанда, — отвечает она.

А каково имя Фернанды, наделенной Даром?

Я, когда буду готова, стану Моркадис.

А это имя выбрала старая ведьма? — резко спрашивает он. — Та жирная ведьма Моргас, которая сама себя короновала?

Даже она совершает ошибки, — продолжает Ферн. — Она научила меня, как надо использовать мой Дар — при данном ею убийственном имени жить достойной жизнью.

Так ты ненавидишь ее?

Ненависть сжигает сердце, оставляя после себя лишь пепел. Мое сердце холодно, во всяком случае, пока я этого хочу.

Некоторое время он молчал, напряженно думая, пока не пришел к мрачному заключению:

Почему мы встретились только теперь? Почему не встретились в жизни? Слишком поздно для нас обоих состоялась эта встреча, девушка–колдунья. Мой час — если у меня вообще есть час — далеко в прошлом. Возвращайся к своему огню заклинаний и ищи еще кого–то, кто помог бы тебе.

Больше никого нет… — грустно ответила она. — Я снова приду сюда.

Напрасно тратишь силы.

Я — дух. Я не знаю усталости.

Он резко захохотал, отчего листья затрепетали.

—Тогда мы одинаковы.

—Не смейся так громко, — заметила Ферн, — иначе оборвешь стебель, на котором висишь, и дикая свинья найдет тебя, когда придет сюда рыться в корнях. Или тебя услышит Моргас. Мое заклинание отвлекло ее от этого места, но оно не сделало тебя невидимым и несъедобным. Моргас тоже нуждается в твоей помощи, и она не так терпелива, как я.

Голова не ответила, просто разглядывала Ферн. Девушка с большой неохотой направилась в пещеру.

В месте без времени Ферн вдруг ощутила, что ее Время уходит. Огонь заклинаний показал ей старый дом и глядящее в окно бледное лицо, обрамленное массой волос. Сквозь переплеты оконной рамы видно выражение одиночества и отчаяния на этом лице.

Кто это? — спросила Сисселоур, склонившись над плечом Ферн.

Не знаю. Магия ведет себя, как ей хочется, иногда то, что она показывает, вовсе бессмысленно.

Но она знает…

Теперь, когда фрукт поспел, она боится оставлять его без своей защиты, пускай даже весьма непрочной, а свинья бродит там и бьется о корни Древа, так что фрукт может упасть. Или Моргас обнаружит его в ее отсутствие. Однако она боится и слишком часто бывать там, чтобы не вызвать подозрений, чтобы за ней не стали незаметно следить. Она выходит, когда ведьмы спят, в предрассветных сумерках, собирает грибы и дикие травы, объясняя этим свое отсутствие. Моргас научила ее распознавать растения, да и она сама, собирая свой урожай, многое постигла. Выйдя из пещеры, Ферн каждый раз бредет в другом направлении, однако все ее чувства — и зрение, и слух — обострены, она старается войти в укрытие только тогда, когда абсолютно уверена, что за ней не следят.

Мы скоро должны уйти, — сообщает она голове.

Я никуда не пойду. Я покончил со своей жизнью. Меня ожидают Врата. Кроме того, этот фрукт не может долго существовать в реальном мире. Не больше двух дней.

А нам больше и не потребуется, — отвечает Ферн. — Ты можешь, разумеется, оставаться здесь еще какое–то время, но что потом? Моргас высосет из тебя мозги, как червяк проберется во все твои тайны. Она тоже жаждет завладеть силой дракона.

Чего бы ей ни хотелось, она ничего не добьется. Дар принадлежит только мне одному.

Тебе и твоим потомкам, — напоминает ему Ферн. — Не забывай о Джерролде Лэе.

Выродок. Ты сама это говорила. Никто не мог понять дракона так, как я его понимал. Прикоснуться к духу огня, испытать страсть, любовь — да, любовь — к неопытному, голодному, яростному существу, при этом не обремененному множеством человеческих рассуждений, бессмысленных сомнений… Только самые сильные могут выдержать такие отношения и выжить. Более слабый человек сошел бы с ума.

Возможно, Лэй безумен, — заметила Ферн, — но он теперь вместилище Старого Духа, которому не важно психическое состояние его инструмента.

Черный рот презрительно скривился.

—Именно такой, как этот Лэй, продажный и одержимый, никогда не сможет установить истинную связь с драконом. Они остро ощущают человеческие чувства, чуть ли не в цвете. Ложь они видят тусклой, бесцветной. Они видят все человеческие страсти, мораль, лицемерие, лживость, как неотъемлемые элементы нашей натуры, как бессмысленное поведение, непонятное им. Для того чтобы связаться с драконом, Заклинатель должен преодолеть все барьеры, он должен открыть дракону свое сознание. Они не говорят, как мы, но их мысли приобретают очертания у нас в голове, мы интуитивно понимаем друг друга, происходит соединение двух душ. Как только эта связь образовалась, ты навеки изменяешься. В тебя входит огонь, который будет пылать до твоего смертного часа. — Он пронизывает Ферн голубым острием своего взгляда, но она не отводит глаз. — Этот огонь до сих пор во мне, даже здесь, но это уже тлеющее пламя. Скоро останется лишь пепел.

Если тебе так близки драконы, — неуверенно говорит Ферн, — как же смог ты уничтожить все остальные яйца? Когда ты разграбил гнездо, почему не оставил ни одного?

Ты не понимаешь, — пытается объяснить он, и звук его голоса — острее, чем бритва. — Я не оставил будущих соперников. Я сделал так, как делают драконы…

Ферн молча впитывает этот ответ.

Это открытое сознание, — говорит она наконец, — это соединение двух душ… ты пытался это сделать со мной, когда наши глаза встретились в огне заклинаний?

Нет, — возражает он. — Но возможно, это пыталась сделать ты.

Чуть позже, при дневном свете, Ферн выслеживает Моргас. Надо обязательно найти ведьму, и Ферн заглядывает под каждый листик, в каждую ямку. Скоро Моргас пройдет рядом с лощиной, где действует очень тонкий слой магии и земляной вал прячет черный фрукт. Она может почувствовать границу заклинания и заподозрит что–то неладное. Ферн, сознавая свою неопытность, боится, что какая–нибудь неточность выдаст ее. Мор гас настолько проницательна, что ее нелегко обмануть. Ферн сквозь щель между корнем и землей следит за ведьмой, которая подходит все ближе, с каждым шагом двигаясь все медленнее и медленнее, хотя, увидев впереди лишь тень, она должна бы пройти мимо. Но вот она почти у границы заклинания. Ферн прогоняет панику, напрягает свое сознание, глядя для вдохновения на ветви, расположенные выше. Где–то наверху, как она чувствует, с ветвей свисает комок вещества, издающего ноющий звук — жужжание бьющихся крыльев, предупреждение о появлении стаи. Она мысленно быстро отгоняет прочь сомнения. Очень мягко из нее вылетает сила, слова придают ей нужное направление и смысл. В высоте, может быть на сто футов выше, стая ощущает исходящую снизу угрозу.

Они сваливаются на Моргас могучей стрелой ярости, множеством сознаний с единственной мыслью. Это не пчелы, как представляла себе Ферн — хотя на Древе и нет цветов, ей как–то повстречалась одинокая пчела, — нет, это осы. Жирные черные осы, с пурпурными жалами, накидываются на свою цель, как пикирующие истребители. Застигнутая врасплох Моргас не сразу смогла защититься, но она тут же скомандовала, и ее мучители, поджаренные еще в воздухе, пеплом осыпались на землю. Но все–таки они успели ее ужалить, на щеках и на шее краснеют пятна от укусов. Ферн, поглубже зарывшись в листья, видит, как ведьма повернулась и двинулась назад к пещере. Она, конечно, вернется, желая понять, что же послужило причиной такой атаки, поскольку знает, что никакой причины и быть–то не должно, но также она знает, что те, кто живет на Древе, часто бывают капризны и бесятся -— просто от любопытства или от какого–то неясного подозрения. Она вернется очень скоро. Даже здесь Времени не остается.

Когда ведьма уходит, Ферн забирается еще глубже в свое укрытие.

Голова ждет, наблюдает за ней своим соколиным взором, темные губы слегка приоткрыты, и видна полоска зубов. Она приветствует Ферн с вызовом и едкой усмешкой:

Ну, что теперь, колдунья? В какие колдовские игры ты тут играешь?

Я спасала твою шкуру, — отвечает Ферн, обдуманно выбрав именно это существительное. — Моргас была совсем рядом, она знает, что именно здесь что–то потеряла. Мне пришлось призвать осиный рой, чтобы сделать ей больно.

Я их слышал. И слышал ее проклятья. Ты весьма искусна для своих лет.

Недостаточно искусна. Это были не проклятья, а ее команда. Мои осы погибли, сгорев в воздухе. Это была лишь временная мера. Моргас вернется, и очень скоро. Я должна уйти, как только стемнеет. С тобой или без тебя. Выбирай…

И ты оставляешь за мной право выбора? — усмехается Рьювиндра. — Я — яблоко, созревшее для того, чтобы его сорвали — ты или она. Я — деликатес для вашей услады. Могла бы ты предложить мне настоящий выбор? Могла бы ты уничтожить меня своим колдовским огнем, как Моргас уничтожала ос? Могла бы ты сделать меня свободным — освободить от этой формы, от этого наказания, дать свободно пройти сквозь Врата в вечность?

Ферн колеблется, внезапно беспричинно задрожав.

—Ты — больше, чем оса, — наконец выговорила она. — Не уверена — не уверена, что моего огня будет достаточно. Сильный огонь требует большего топлива, чем маленькое заклинание. Полагаю, я смогла бы украсть огненный кристалл… Да, я могла бы это сделать. Если это — именно то, чего ты хочешь.

—Заключим соглашение? Так всегда делают ведьмы. Ничто за ничто.

—Нет. — В словах Ферн чувствуется гордость. — Я так не поступаю. Я предлагаю тебе выбор. Выбирай свободно.

—Очень хорошо. Поверю твоему обещанию. Я выбираю финал своей смерти — я должен легко пройти сквозь Врата вместо того, чтобы застрять там. Не забудь! Но сначала я пойду с тобой, как ты просишь, вернусь в мир Жизни, чтобы опередить Старейшего из Лжецов, Похитителя Душ — если нам это удастся…

Ферн смеется — от ощущения тепла ее духовное тело начинает светиться всеми цветами радуги, хотя она этого не осознает. Вытягивая свой светящийся палец, она поглаживает черные волосы. Темное лицо смягчается.

Я буду суровым, — говорит он, — когда в этой форме вернусь в ту жизнь. Когда я жил, то был таким же, как дракон, я был таким же каждым своим нервом, каждой своей клеточкой. Теперь я — несчастный обрубок, горгулья беспомощная. Плод без семян, голова без тела и конечностей.

Я буду твоими руками и ногами, — заверяет Ферн.

Ее слова звучат очень серьезно, будто клятва, и между ними воцарилось наконец миролюбивое спокойствие.

Ты пытаешься доискаться моего сердца? — неожиданно шутит Рьювиндра. — У меня нет сердца. Древу не нужны столь несущественные детали.

Я буду твоим сердцем…

Глава десятая

В тот день, когда Рэггинбоун возвратился в Йоркшир, Уилл и Гэйнор как раз после завтрака уехали из дома. Они поехали на стареньком «фор–де–фиеста», на котором Уилл изредка ездил в университет или странствовал в поисках красивого пейзажа для своих картин. На заднем сиденье лежали подрамники с холстами и этюдник, все пропахло масляными красками.

—Ферн не ездит на этой машине, — заметил Уилл, — ей она не нравится. Надеюсь, тебе все равно?

Мне вообще все это не важно. — Про себя она подумала, что Ферн не нравилось плохое техническое состояние машины, но вслух она этого не сказала. — А как мы найдем музей? — спросила она.

Найдем как–нибудь, — ответил Уилл, — я достаточно хорошо знаю Йорк. В любом случае всегда можно спросить.

Им пришлось несколько раз спрашивать дорогу, и все равно нашли они музей совершенно случайно. В знакомой атмосфере нежилых помещений с поблескивающими стеклом витринами, хранящими в себе письменные свидетельства истории, Гэйнор почувствовала себя более уверенно. Это было ее нормальное рабочее времяпровождение. Они попали в место, где бывает множество посетителей, где фрагменты прошлого изучают, описывают, пытаясь пролить луч света на темные тайны прошлых веков. Комнаты когда–то тонули в унынии поздневиктори–анской меблировки, их окна были завешены мрачными шторами. Теперь же на окнах не было ни занавесей, ни штор, рамы покрасили в нейтральный цвет, и серый дневной свет создавал фон для всей обстановки. На своем рабочем месте Гэйнор чувствовала присутствие и индивидуальность каждой книги: надменное превосходство бесценных томов, тайны, спрятанные на каждой странице, скрытую мудрость, каждый раз вызывающую волнение. Книги при ее прикосновении будто оживали. Здесь же казалось, что книги покалечены не так древностью, как интеллектуальным пренебрежением к ним, что они всего лишь охраняемые, арестованные, нечитаемые предметы коллекции. Гэйнор почти слышала хруст поврежденных артритом скелетов, скрип иссушенных страниц. Кое–где виднелись цветные пятна, живые, точно краска только что нанесена, но их было мало. Наконец блеск золота на странице вернул Гэйнор к дракону.

Это была именно та книга, которую она видела по телевизору.

«Великий дракон, более великий, чем любой из существующих зверей, опустошающий королевство, истребляющий любого, кто стоит у него на пути. Найден был лишь один храбрый рыцарь, что стал супротив…»

Это похоже на твой сон, — сказала Гэйнор.

Описано кем–то, кто там не был. Значит, и в средние века существовали журналисты, ведь тот, кто там был, не мог выжить, чтобы написать эту историю. Нельзя ли найти здесь смотрителя и попросить у. него разрешения внимательнее изучить книгу?

Смотритель — серьезный молодой человек, которого Гэйнор помнила по телевизионной программе, невероятно разволновался, когда она высказала свой интерес и предъявила документы.

—У нас так мало посетителей, — объяснил он. — Я думал, что после телепередачи… но — нет. Знаете, людям не нужны книги. Они не хотят ничего знать. Они готовы таращить глаза на нож убийцы, драгоценности придворного или на воротничок комнатной собачки. У нас, разумеется, бывают странные американцы, исследующие что–то, иногда писатели, но это скорее чудаки, чем ученые. Нет истинного изучения, а только лишь выдвигаются гипотезы. Обычно больше всего они говорят о том, какие они умные, нежели обследуют экспозицию.

—Мы интересуемся драконами, — немного нервно сказала Гэйнор, опасаясь тоже показаться чудачкой.

Смотритель тем не менее был приятно удивлен.

Драконы, — пробормотал он. —- Что ж, это другое дело. Никто не интересуется драконами. Все эти люди верят в тайные общества и магические артефакты, но драконы — это просто истории о крокодилах, которые не стоят их внимания. И все–таки я думаю, что символизм достоин того, чтобы его анализировать. Это именно то, чем вы занимаетесь?

Более или менее, — уклончиво ответил Уилл.

Я — его руководитель, — объяснила Гэйнор, недовольно посмотрев на Уилла. — Он пишет диссертацию, но чрезвычайно чуток ко всему этому. В его идеях нет ничего странного, правда. Он работает над темой «Дракон в британской мифологии».

Строго говоря, — смотритель, похоже, что–то заподозрил, — не существует такой концепции, как «британская мифология».

А как же кельты, скандинавы, греко–романское влияние…

О, да, да, конечно…

Смотритель достал книгу из стеклянной витрины и понес ее наверх, в комнату, где захламленный стол был втиснут между шкафами, прямо под наклонной крышей.

Вы, разумеется, будете очень аккуратны, — деликатно предупредил смотритель. — Эта книга из коллекции доктора Лэя, у нас сейчас есть несколько вещей из нее. Вы можете знать доктора, он здесь — член Совета.

Я видела его в телепередаче, — подтвердила Гэйнор, стараясь, чтобы ее ответ прозвучал как можно более естественно.

Удивительный человек, — заметил смотритель с таким выражением лица, которое Уилл затруднялся определить. Это могло быть признание слабым человеком более сильного или могло быть чем–то совсем другим. Какая–то смесь сдержанности, неуверенности… страх… —Довольно любопытно, что он тоже интересуется — почти до одержимости — драконами. Возможно, вы должны… поговорить с ним.

Гэйнор слегка заколебалась, но не Уилл.

Не думаю, — решительно возразил он. — Я хочу сказать, что не стоит его беспокоить. Его ведь здесь нет?

Сегодня нет.

—Посоветуете ли вы еще какие–нибудь документы, которые нам следовало бы изучить?

—Я поищу для вас что–нибудь интересное.

Смотритель ушел, и Гэйнор обратилась к книге. Ее нервозность улетучилась, как только она занялась делом.

— Это веленевая бумага, — сообщила она Уиллу. — Состояние почти идеальное. Не видела ничего более прекрасного. Эта книга должна быть в одном из главных музеев, а не в таком захолустье. Не трогай! Не трогай! Я сама буду переворачивать страницы.

Книга начиналась с того, как Шайтан, предположительно Дьявол, сделал первых драконов из камня и огня, наполнив их тела голодными духами из нижних уровней ада. «И эти стихии, родившись в великом пекле ада, понесли пламя оттуда в жизнь и выдыхали это отравленное пламя в воздух. От Шайтана им передалась его хитрость, а во взоре их было колдовство. И послал шайтан их по миру, как великое бедствие и тварям, и человекам». Дальше в тексте описывались драконы и их действия, что–то было уже известно, что–то ново или неожиданно изменено. История о святом Георгии почему–то переместилась в Египет, другая история описывала Левиафана, спящего на дне океана, который проснется лишь при конце мира и тогда проглотит Солнце. («Это не дракон, а змея, — уточнил Уилл. — Это Морской Змей Джиорманганд, Нехиидра. Ферн однажды видела его».) Было там несколько деталей, относящихся к сну Уилла. Дракон, который проглотил «то, что наделено великой силой и магией», описывался как огромное существо, погибшее, в конце концов, в своем собственном пламени, а его главное оружие было утеряно «таинственно и загадочно». Вскоре смотритель вернулся с кипой манускриптов и несколькими другими редкими книгами, напечатанными на бумаге и переплетенными в телячью кожу.

Годы понадобятся для того, чтобы все это прочесть, — с некоторым унынием в голосе проговорил Уилл. — Я себе этого даже не представлял…

Это называется — работа, — сказала, усмехнувшись, Гэйнор.

И все–таки я не очень–то верю, что мы найдем здесь что–нибудь полезное.

Этого не узнаешь, пока всего не изучишь.

Около трех часов дня Уилл вышел, чтобы прогулять Лугэрри, хотя окно в машине было оставлено открытым и она прекрасно сама могла выйти погулять. Гэйнор осталась у стола, утонув в этой массе книг и рукописей, листая страницу за страницей и записывая что–то на обрывке бумаги. Привычное занятие прогнало прочь все темное и опасное, притупила чувство тревоги. Чем дальше, тем больше она надеялась, что найдет нечто очень важное: то, что пряталось между слов, в основе текстов. Но даже если это и было, ей не удавалось пока ничего обнаружить. Один манускрипт привлек ее особое внимание. Этот был рассказ о том, как «Укротитель драконов мог говорить с ними, а они должны были ему ответствовать, а пламя, что они изрыгали, не опаляло его, и он относился ко всему их роду хорошо. Предок его почернел от дыхания Адского Отца Драконов и остался жив, а после уже никакое пламя не могло навредить ему, а также и его потомкам». Несколько следующих страниц были утеряны, и оставалось неизвестным, что же делал Укротитель драконов. Гэйнор чувствовала, что это важный рассказ, но не знала, почему ей так кажется, допустив, что уколы интуиции — это просто проявление неудовлетворенного любопытства. Она отодвинула от себя тексты, вспомнив неподвижное лицо Ферн, чувствуя, что пока ничего не добилась.

И вот именно тогда все и случилось. Комната, в которой она сидела — наклонный потолок, узкие простенки, углы шкафов и столов, —¦ казалось, очень легко стала перемещаться, как будто переходила в другое измерение. Только что она чувствовала себя в безопасности, погруженной лишь в свои проблемы, и тут же оказалась будто сплющенной и зажатой между двумя твердыми плоскими поверхностями, помещенной в крошечное пространство, где никто никогда ее не найдет. Она пыталась кричать, но сгустившийся воздух не давал звукам вырваться из горла. Она пыталась встать, но стул упал, стол наклонился, и все, что было на нем, свалилось на пол. И из щели между измерениями — в осколке несуществования, между временем и Временем, откуда–то — за ней следили глаза. Они моргнули и исчезли, когда дверь открылась, и все в комнате вернулось на свои места.

—У вас все в порядке? — спросил смотритель. — Что здесь произошло?

Я, я… Простите, — промямлила Гэйнор. — Должно быть, я задремала.

Ну?.. — спросила она Уилла за стаканом пива в темном углу студенческого паба. — Что дальше будем делать?

Тебе известен ответ. Я думал об этом весь день. Мне это не нравится, но у нас нет альтернативы. Это было ясно уже давно. Ты можешь не ходить, если не хочешь.

Я иду, — прошептала Гэйнор.

Прекрасно, — сказал Уилл, — пойду позвоню приятелю, попрошу его позволить переночевать на диване или на диване и на полу — что ты предпочтешь. Затем мы пойдем как следует поужинаем — закажем что–нибудь французское с итальянским акцентом, — и ты расскажешь мне о своей жизни. Потом — спустя какое–то время — я поцелую тебя. Дело может даже двинуться дальше, хотя и не слишком далеко. Ты не из тех девушек, которых надо торопить, и вообще, торопить — это неправильно. Гэйнор от удивления разинула рот.

Какой ты легкомысленный, — сказала она, растерявшись. — Мы ведь должны помочь Ферн…

И завтра, — продолжал Уилл, — мы позвоним доктору Джерролду Лэю.

Гэйнор пришлось подавить свое возмущение.

Ну да, — согласилась она.

Согласна? — еще раз настойчиво переспросил Уилл, заметив некоторое сомнение на лице девушки. — Я помню, как впервые увидел тебя. Мне было шестнадцать, значит, тебе — около двадцати. Ты заехала вместе с Ферн по дороге на вечеринку в вечер Рождества, это было где–то в пригороде Лондона, и ты была за рулем. Ферн выглядела безукоризненно, как всегда она выглядит, абсолютно совершенно. На ней было красное платье в блестках и туфли на высоких каблуках. На тебе было черное, что тебе не идет, что–то такое со множеством кружев, и ты подвязала волосы сзади, но они выбились из повязки, и еще на тебе были мягкие ботинки без каблуков, для машины. Ты не показалась мне хорошенькой или красавицей, но я подумал, что ты чертовски сексуальна. «Соблазн в платье… — сказал я себе. — Однажды я получу эту девушку». Не знаю, насколько я был серьезен тогда. Но с того вечера я нашел бы твое лицо в любой толпе. В любое время.

На мне не было «что–то такое кружевное», это были очень старинные кружева, — пробормотала Гэйнор.

Какая разница!

А платье Ферн было цвета бургундского вина, а не красное. Я никогда не видела, чтобы она носила красное, для нее это слишком ярко.

Хочешь еще внести поправки? Должен напомнить, что идет речь о моих воспоминаниях. Если я захотел вспомнить красное платье и какие–то кружева, то так и сделал. Полагаю, что ты запомнила меня как неопрятного школьника, который пялился на тебя с лестницы?

Естественно, — ответила Гэйнор, — еще я сказала Ферн, что в ближайшие годы ты доставишь ей массу неприятностей.

Уже доставил, — лукаво улыбнулся Уилл.

Ферн мне говорила.

Он пошел звонить, а она допивала свой напиток. «Я запомню это, — думала она, — на всю свою жизнь». Не тот ужас, не то колдовство — призрак снега и серый палец доктора Лэя, —- но именно этот момент, эту полутьму, подвыпивших людей вокруг и ожидание Уилла. На всю жизнь.

…В ней поднялась волна столь сильного чувства, что она вздрогнула от этого вторжения, все смещалось — шок, откровенность, любопытство, счастье и ужас. Она думала о прежних своих ощущениях, о подъемах и спадах чувств в ее шестилетних отношениях с женатым мужчиной, который в конечном счете покинул свою жену, но не ради нее. Легче всего сказать, страшась и надеясь: это — другое. Она не должна позволять себе таких мыслей, ведь Уилл — брат ее лучшей подруги, который ни к чему не относится серьезно, даже к Темным силам. Душа Ферн потерялась, и не известно, что случится завтра, и все, что ей, Гэйнор, дано, это единственный вечер, который она проживет, полностью отдавшись этому чувству, сохранив его в памяти и не ожидая чего–то большего. Но предательскую тоску и неизбежные сомнения не так–то легко было отбросить прочь. Когда Уилл вернулся, он увидел, как она бледна и тиха, что она не сделала ни глотка из своего стакана, а ее ответы односложны.

—Пошли, — только и сказал он. Потом, много позже, Гэйнор поняла, что она не заметила даже названия этого «навсегда сохраненного в памяти» паба.

Ресторан, как и обещал Уилл, предлагал средиземноморскую кухню, карту французских вин и официантов–итальянцев. Ресторан был тесным и шумным, но они этого не замечали. Они были слишком заняты друг другом, чтобы обращать внимание на то, что происходит вокруг. В течение следующих двух часов они, отбросив в сторону заботы и переживания последних дней, рассказывали о своих жизнях, обменивались идеями, мыслями, надеждами, наслаждались радостью взаимопонимания. «Это просто игра, — говорила себе Гэйнор, — это всегда просто игра». Но она никогда не следовала правилам этой игры, поэтому всегда ставила на карту слишком многое и в конце концов оставалась в проигрыше… и в одиночестве. Но в этот раз — только на этот короткий миг — игра представилась ей реальностью, она позволила себе поверить в иллюзию совершенных взаимоотношений. Улыбка Уилла дразнила ее, но глаза его были очень серьезными, или ей так казалось… И под взглядом этих глаз сердце ее трепетало.

—Ферн однажды рассказала мне, что ты чрезвычайно славная девушка, которая всегда влюбляется в плохих людей, — сказал Уилл, когда Гэйнор закончила сагу о своем последнем романе.

Рассказала? — Лишь на мгновение в душе Гэйнор вспыхнуло негодование, тут же уступив место спокойствию. — Что ж. А я думала влюбиться в тебя. Можно такое себе представить?

Touche, — сказал Уилл. — Я не то чтобы уж очень плохой человек — я и не черная овца, и не белая. Скорее пестрая. Или белая с черными пятнышками.

Серая? — предложила Гэйнор.

Спасибо. Может быть, расширим спектр? Например, насколько багрово ты себя чувствуешь? Гэйнор…

Погоди! — Она мучительно пыталась сосредоточиться, голову пронзила безумная мысль. — Белый — черный — серый — это напоминает мне — это связано… Секундочку, сейчас пойму… — Она смотрела на Уилла, будто бы только что прозрела. — Слушай. Эту историю я нашла сегодня днем — я была уверена, что это очень важно, только не понимала почему. Там рассказывается о древнем семействе, члены которого могут разговаривать с драконами и, благодаря этому Дару, приручать их. Один из их предков был опален пламенем, которое выдохнул дракон, его кожа навсегда почернела, и на нее не действует огонь, и то же самое отличает кожу его потомков. Предположим… предположим, наследуемое качество со временем несколько ослабело, и кожа из черной превратилась в серую'? Разве Рэггин–боун не говорил чего–то — о такой семье?.. Наш доктор Лэй?..

Мог бы быть Укротителем драконов, — продолжил Уилл. — Черт!

Эта догадка куда–то нас приведет, — уверенно проговорила Гэйнор.

Именно это мне и не нравится, — ответил Уилл. — Не могу себе представить, чтобы я, мужчина, завтра воспользовался бы твоим присутствием.

Нет, — сказала Гэйнор, — я тебе нужна. Я — специалист по старым книгам и манускриптам. Он не станет с тобой разговаривать, если меня там не будет. Как бы то ни было, наконец я могу что–то сделать. Судьба. К тому же я старше тебя. При всей твоей напористости я претендую на старшинство. Не думаешь же ты, что еще существуют драконы. И…

Кофе? — предложил Уилл.

Гэйнор покачала головой. Интерлюдия, которую они украли у реальности, закончилась еще до наступления полуночи. Страхи надвигающегося завтра разрушили особую атмосферу влюбленности, которую они себе позволили. Когда Уилл поцеловал ее, желая спокойной ночи, прежде чем она улеглась на кровать в комнате его друга, между ними вспыхнуло чувство близости, но не близости любовников, а близости партнеров, которые вместе выходят на темную дорогу. В этом поцелуе Гэйнор почувствовала вкус вина и сильно перченного мяса и подумала, что теперь когда будет есть такое мясо, то всегда вспомнит об этом поцелуе. Затем, лежа в одиночестве на кровати, она осознала, что это был первый и последний поцелуй, что шанс упущен, о чем она, может быть, будет сожалеть, а может — и не будет. Но назад уже ничего не вернуть.

Она заснула, все еще чувствуя волнение в крови, которое не давало ей спать крепко.

Рассвет на следующее утро не был ни ярким, ни радостным. Это был просто рассвет, бледная ночь сменилась серостью дня. Друзья Уилла рано ушли из дому. Гэйнор слышала журчание воды в водопроводных трубах, невнятные голоса на кухне внизу. Наконец хлопнула входная дверь, и все затихло. Если все шумы и разбудили Уилла, теперь он должен был снова крепко заснуть. Гэйнор знала, что должна встать, но огромное нежелание делать это будто бы притягивало к постели. У нее было такое чувство, что, как только она вылезет из кровати, тут же закрутится колесо судьбы и ее неумолимо понесет вперед к неизвестному будущему, которое пока прячется в тени. Она попыталась восстановить сладость той ночной интимности, которую оставил винно–перченый поцелуй, но с серым светом дня в голову лезли только серые мысли. В конце концов она заставила себя подняться и отправиться в душ. Намыливаясь, она испытала странное ощущение, ее действия показались ей действиями солдата, моющегося, чтобы быть чистым перед сражением. Или — действиями жертвы перед жертвоприношением. Это были неприятные мысли.

Утро уже было в самом разгаре, когда они, вооруженные картами и адресом доктора Лэя, выданным им смотрителем музея, выбрались на дорогу. Путь от Йорка до Дэйла был долгим, дом доктора Лэя будто ускользал от них, а может быть, им и не хотелось его быстро найти, поэтому они остановились в пабе на ленч. В разговоре они избегали эмоциональных сложностей и любовных отношений, вместо этого Уилл заговорил о подробностях его и Ферн прежних отношений с Рэггинбоуном и Лугэрри, с Элайсон Редмонд, Старым Духом и всем сверхъестественным, что они собой представляли. Гэйнор задавала так много вопросов, что было уже поздно, когда они вернулись к своим поискам, наконец они нашли нужный дом, чья островерхая крыша с каминными трубами силуэтом вырисовывалась на темном, облачном небе. Конек крыши венчал гребень холма, на котором стоял этот дом. Его каменный фасад был расщеплен узкими окнами, которые, казалось, были специально сделаны такими узкими, чтобы в них не залетал ветер.

Гэйнор подумала, что в этом доме всегда, должно быть, сквозняк от которого вечно воют каминные трубы, хлопают двери и дымит огонь очага.

Дорога внезапно кончилась, и Уилл и Гэйнор уперлись в каменную стену. Путь им преграждали черные железные ворота, увенчанные острыми пиками, опорные столбы с каждой стороны ворот заканчивались статуями, которые под ветром и дождями стали лишь бесформенными болванками. Однако справа от ворот находилось вполне современное охранное устройство с микрофоном и видеокамерой.

Если у него такая ценная коллекция, — заметила Гэйнор, — то он должен бояться воров.

Может быть, — ответил Уилл.

На табличке, висящей на воротах, было обозначено название дома: «Дрэйкмайр Холл».

Поблизости нет ни болота, ни уток, — заметил Уилл.

Майр, — это искаженное «муур» (трясина), — заметила Гэйнор, — а «дрэйк» часто означает — дракон…

Чуть поспорив, решили, что Гэйнор нажмет на кнопку звонка. Ее воспоминания о телевизионной программе были довольно расплывчаты, но она была почти уверена, что ответивший им голос не был голосом доктора Лэя. Она назвала свое имя, место работы и спросила хозяина дома. Ощущая некоторую неловкость, она думала: «Он уже знает. Он знает, кто я такая. Он ждет меня». Ворота автоматически открылись, и они подъехали к дому. Гэйнор увидела, как у Лугэрри, лежащей на заднем сиденье, поднялась шерсть на загривке и в тусклом свете дня блеснули желтые глаза.

—Лежи так, чтобы тебя не было видно, — сказал собаке Уилл. — Мы оставим окно открытым. Приди, если позовем.

Он припарковал машину у стены, где, как гигантская сверкающая щука в мрачном озере, стоял серебряный «мерседес». Перед домом кто–то пытался разбить цветник, но его попытки из–за плохой почвы и дурного климата не увенчались успехом. Ветер закрутил верхушки кустов в странные, бесформенные массы, несколько жалких кустиков и хилые сорняки проросли на клумбе. Два или три дерева, будто искривленные артритом, ища зашиты от непогоды, скрючились около дома. Среди этого невыразительного окружения и стоял сам Дрэйкмайр Холл. Он был угрожающе велик, мрачно–солиден, являл собою некий бастион, защищенный от долгих зим и резких потеплений весны. Вправо и влево от главного дома раскинулись неравные крылья, увенчанные островерхими крышами. Входная дверь была открыта, за ней светилось неожиданно теплое и приветливое пространство. Уилл взял Гэйнор за руку, и они переступили порог.

Дверь, качнувшись, закрылась, за ней стоял коротенький, похожий на гнома человек с шишковатой головой, на лице его, будто вылепленном из теста, резко выделялись тесно сжатые губы и глубоко посаженные глаза. У него были большие растопыренные уши. Но костюм был безукоризнен, а манеры выдавали безупречного дворецкого.

—Я доложил доктору Лэю о вашем прибытии, — сообщил он. — Боюсь, что он не сможет сразу же выйти к вам, потому что говорит по телефону с человеком в Куала–Лумпуре. Там на рынке появился манускрипт, который он давно разыскивает. Однако если вы последуете за мной…

Он провел их по коридору в левом крыле дома в большую гостиную. По контрасту с фасадом внутри дом выглядел особенно роскошным и уютным. Стены комнаты до половины были отделаны каким–то приятным на вид деревом, на котором поблескивало, отражаясь, пламя камина — настоящего или искусственного, трудно сказать. Комнату обогревало центральное отопление. Пол покрывали восточные ковры, заглушавшие шаги. Уилл и Гэйнор утонули в мягком современном диване, как в топи болота. Мебель по большей части была антикварная: тяжелый неполированный дубовый буфет, выставляющий напоказ свое происхождение, элегантные маленькие столики на тоненьких ножках, небольшое пианино и другой инструмент, который, как подумала Гэйнор, мог бы быть спинетом. Уилл разглядывал картины, заметив что–то, что могло принадлежать кисти Пауля Клее, и псевдомифическую жанровую картину, которую мог нарисовать Пуссен, наглотавшийся ЛСД.

Драконы, видно, приносят хороший доход, — прошептал он на ухо Гэйнор.

Я принесу вам чаю, — сказал дворецкий. — Китайский или индийский?

Китайский, — ответила Гэйнор.

«Эрл Грэй», — сказал Уилл.

Предпочтение отдается даме, — объявил дворецкий и удалился так бесшумно, как умеют это делать лишь дворецкие или гномы.

Он похож на Геббельса, — передернула плечами Гэйнор. — И вообще, все это не то, что я…

И я. Интересно, настоящий ли это Пауль Клее ?

А мне интересно, то ли сейчас время, чтобы звонить в Куала–Лумпур. — Она замолчала, накручивая на палец прядь волос, а потом вовсе заплела ее в косичку. — Уилл, а что мы на самом деле разыскиваем?

Не знаю, — сказал Уилл. — Сказку о драконе — расколотый наконечник копья — кусок камня. Я должен попытаться все обследовать, пока наш хозяин занят своими делами. Когда дворецкий вернется, я скажу, что хочу в туалет. Следуя туда, я смогу увидеть хоть что–то в этом огромном доме.

Ты хочешь оставить меня одну?

Не надолго. — Его встревожила нотка испуга в ее голосе.

Это ужасно затасканный приемчик, — заметила Гэйнор, стараясь избавиться от охватившего ее страха. — Ты думаешь, он тебе поверит? Я имею в виду дворецкого.

Нет ничего более успешного, чем старые, опробованные приемчики, — с оптимизмом заявил Уилл. — А почему бы ему и не поверить? Я могу, если потребуется, убедить его.

Но Гэйнор даже не улыбнулась.

—Дело в том, — продолжала она, — что на самом деле мы приехали сюда не для того, чтобы разгадать загадку: найти давно вымершего дракона или волшебный наконечник копья. Мы приехали… потому что это ловушка, как ты и говорил, и ты хочешь понять, кто ее устроил и зачем, а единственная возможность разобраться в этом — это попасть в ту самую ловушку. Но…

—Каковы бы ни были причины, — сказал Уилл, — мы теперь здесь и обязаны справиться со своей задачей.

И тут появился дворецкий с подносом, уставленным фаянсовой посудой и чайником, от которого поднимался аромат «Лапсанг Суучонг». Гэйнор безуспешно пыталась подняться с дивана, когда к ней был придвинут столик с подносом. Уилл с трудом выбрался из топи дивана, потребовав указать ему путь в туалет.

Разумеется, — сказал дворецкий, — я покажу вам дорогу.

Я на минутку, — сказал извиняющимся тоном Уилл и последовал за гномом.

Он прошел по коридору мимо множества дверей, после чего ему была указана нужная комната.

—Я сам найду дорогу обратно, — заверил Уилл своего сопровождающего и был оставлен в одиночестве.

Рядом находились маленькая гостиная, затем кухня и кладовая, все комнаты были безлюдны. В конце коридора Уилл подошел к закрытой двери, прислушался, прежде чем повернуть ручку, и слегка приоткрыл дверь, приготовив в качестве извинения: «Боюсь, я заблудился…» Однако оказалось, что он попал на склад половых щеток. Вторая дверь открыла перед ним небольшую пустую комнату, на первый взгляд ничем не примечательную. Там Уилл споткнулся о скамеечку для ног, которой, он был почти уверен, за мгновение до этого не было на том месте. И тут же Уилл был поражен появившейся перед ним очень неприятной картиной: болезненные формы цветовых пятен, казалось, почти выпрыгивали с холста на зрителя. Уилл попятился, пытаясь избавиться от того, что ему привиделось, и с волнением открыл следующую дверь. Она вела в галерею со стеклянными шкафами–витринами, стоящими вдоль стен, и с витриной–столом, таким же, как в музее. Забыв о Гэйнор, Уилл закрыл за собой дверь, он не мог оторвать взгляда от того, что наполняло эту комнату.

В комнате было собрано оружие. Там были пики, алебарды, стрелы, старинные палаши, широкие мечи, чьи лезвия были в зазубринах и вмятинах, копья длиной в десять футов, казавшиеся слишком тяжелыми, чтобы их мог поднять нормальный мужчина. На задней стене комнаты висело потрепанное знамя с изображением дракона, стоящего на задних ногах. В шкафах были выставлены шлемы, латы, одежда — все это побитое, исцарапанное, порванное, разодранное, будто по всем этим предметам прошлись огромные когти. Там был также огромный меч, с выгравированными на нем словами, которых Уилл не понял, в рукоятке меча блестел рубин. При виде этого меча по спине Уилла прошла дрожь. Он подумал: «Эти камни могут стоить целое состояние», но его притягивали слова на мече, хотя смысл их был ему пока неясен, он все смотрел и смотрел на них„ а когда очнулся, то понял, что совсем потерял чувство времени. Комната одновременно и увеличилась, и сжалась, ее пропорции исказились, знамя с драконом затрепетало, будто живое, и Уилл уставился на щит, висящий на стене, который, как ему показалось, он давным–давно уже видел во сне.

«Это оружие для тех, кто убивал драконов», — наконец догадался Уилл — и в тот же миг ощутил запах огня и по стенам комнаты потекла кровь. Комната задрожала.

Уилл ужасно испугался, но он знал, что нужно здесь остаться, рассмотреть все наконечники копий, каждую деталь стрел и мечей. То, что он ищет, может оказаться именно здесь. Но все эти предметы были сделаны из металла, нигде не было видно осколка Лоудстоуна. На маленьком столе в дальнем конце комнаты Уилл увидел нож, который чем–то отличался от остальных предметов. Он был абсолютно черным, без царапин, без украшений и сверкал как новенький. Когда Уилл коснулся ножа, рукоятка удобно улеглась в его ладони. Будто бы этот нож был сделан специально для него и всегда принадлежал именно ему. Рядом лежал кожаный футляр. Уилл вдвинул нож в ножны и затем, оглянувшись, засунул его в карман джинсов, нисколько не задумываясь о последствиях. Ему ведь было необходимо какое–то оружие.

Наконец он осознал, что уже очень долго отсутствует, Гэйнор, должно быть, просто в ярости. Он поспешил к двери, открыл ее, вышел в коридор.

Его оглушил взрыв.

Гэйнор ждала. Она налила себе чаю, но не пила. «Он не должен был оставлять меня здесь одну, — говорила она сама себе. — Не должен был». Рядом тикали часы. И медленно, очень медленно начало меняться освещение. Пламя в камине угасло, блики от него уже не сверкали на деревянной обшивке стен, свет электрических ламп, казалось, потускнел. Серый дневной свет отступил за полузадернутые шторы, в комнате становилось все более уныло и мрачно. За мебелью начали собираться тени. Гэйнор ощутила странное чувство, что все это уже с ней происходило. И тут она вспомнила. Это мой сон… В комнате становилось все темнее, мрачнее, детали ее уже трудно было разглядеть, но точно, точно, все это было в том сне. Скоро она должна увидеть глаза… Она поднялась, и когда подошла к двери, то дверь открылась.

—Простите, что заставил вас ждать, — сказал, входя, доктор Лэй.

В жизни его серая кожа производила поразительное впечатление полной ненормальности. Внутренняя поверхность век осталась розовой, поэтому голубые глаза казались налитыми кровью. Когда он говорил, то зубы цвета желтой слоновой кости обнажались за бесцветными губами. Костюм его был так же безукоризнен, как и костюм его слуги, но Гэйнор не могла не вздрогнуть от предложенного рукопожатия, она с ужасом вспомнила о пальце. Однако голос его не был в точности тем, который подзывал ее две недели тому назад. Он был как–то легче, проще, более… человеческим.

—Вижу, что мой внешний вид тревожит вас, — сказал он. — Так реагируют многие люди. Это наследственный признак. Уверяю вас, что это не заразно. Пожалуйста, присядьте. Уверен, что Харбик сделал все, чтобы вам было удобно.

И Гэйнор снова плюхнулась на мягкий диван, пробормотав что–то нечленораздельное, в то время как доктор Лэй добавил с тонкой усмешкой:

—Я так ждал встречи с вами.

На какой–то момент у нее закружилась голова, она подумала, что он действительно намекает на кошмар с телевизором. Затем он добавил:

—У меня много знакомых среди ваших коллег, — и он назвал несколько имен, но она едва знала этих людей. — Я так понимаю, что вы интересуетесь драконами.

Она этого пока еще не говорила, но это мог по телефону сообщить ему смотритель музея. Как иначе он мог об этом знать?

—Уилл. Мой друг, — сказала она. — Он тот, кто… я хочу сказать, что следовало бы его дождаться…

Да, — сказала Гэйнор. — Да… Это было в одном из манускриптов музея.

Это я одолжил им тот манускрипт. С молодых лет я хотел выяснить правду, узнать истинную причину пигментации моей кожи, которую не мог объяснить ни один врач, специализирующийся на кожных болезнях. Что это — шутки генетики, редкое заболевание, знак Каина — или героя? Вы, уверен, должны понять мою одержимость.

Гэйнор кивнула. Несмотря на свое отвращение, она почувствовала некоторую симпатию к этому человеку, так обезображенному от рождения, помеченному чем–то непонятным. Он прорвал ее оборону, возбудив в ней и сострадание, и любопытство. Она поняла, что ей хочется поторопить его с дальнейшим рассказом.

—Я провел свою жизнь в исследованиях. Нигде, ни в земле, ни во льду, ни в болотах, не осталось их костей. Только письменные свидетельства, да и то не из первых рук. Я стал коллекционером, ученым с установившейся репутацией. Однако чем больше я изучал, тем меньше я знал. Мои сны говорили мне больше, чем какие бы то ни было документы, — сны об огне и битвах. Я был драконом, рассекающим небо в полете. Я управлял его мыслями, обладал его силой. Поскольку манускрипт, который вы читали, рассказал мне — ушло тридцать лет, прежде чем я достал его, — что мои предки были не убийцами драконов, а их Укротителями, Заклинателями драконов, чей наследуемый талант возвышал их над лордами и королями, связывая с бессмертными. Цвет моей кожи, так часто вызывающий отвращение, — это не недостаток, а Дар. — При этих словах глаза Гэйнор расширились. — Однако похоже, что драконов нет и мне некого укро щать. Мои поиски обречены на то, чтобы так и остаться незавершенными.

Он остановился, будто ждал комментариев или сочувствия, но минутная симпатия Гэйнор уже улетучилась. За высокопарными фразами она ощутила эгоизм и страсть к обретению могущества. Стараясь выглядеть максимально прагматичной, она сказала:

Если когда–нибудь и были какие–то драконы, то теперь их точно нет.

Вот так же думаю и я. — Он облизал губы. — Боюсь, что так. Однако мне часто снятся сны, в которых я вижу дракона, вылупившегося из яйца в каком–то удаленном месте, среди людей слишком простых и глупых, способных лишь восхищаться им, но руки у этих людей — черные. Я знаю, что все это происходило очень давно, однако мое сердце наполняется надеждой. В снах я видел, как дракон растет в потаенной долине, вдалеке от цивилизации. Я видел, как он танцует в воздухе над зеленым и алым озерами. Мне снилось, что он одинок, этот последний дракон. И он жив до тех пор, пока я живу, но он недостижим для меня… И я просыпаюсь. И вот передо мной мое пустое существование. Иллюзии рассеиваются. — Он снова остановился, но в этот раз Гэйнор ничего не сказала. — И однажды в моем доме появился гость. Он пришел ночью, около года назад. Он сказал, что я звал его. Он был… не такой, как мы. — Неожиданно Лэй высунул язык и облизал им серые губы. — Не хотелось бы вам увидеться с ним?..

Нет! — Тут она увидела, что за окнами совсем темно. Вздрогнув от внезапного ужаса, она закричала: — Уилл! Где Уилл? Что вы с ним сделали?

Лицо доктора Лэя изменилось, глаза засверкали фосфоресцирующим блеском, голос стал глубже, холоднее и более знакомым.

Мы снова встретились, Гэйнор Мобберли.

Нет… нет… нет… — несколько раз повторила она, но голос ее понизился до шепота. Она попыталась встать, но ее удержала трясина диванных подушек.

Ты не похожа на свою подругу, — продолжал голос. — Фернанда наделена Даром, она сильная, а ты беспомощная, слабая и трусливая. Однако ты пришла ко мне. Я позвал, и ты пришла. — «Это я сама решила прийти», — подумала Гэйнор, но у нее не было в этом уверенности. — И Фернанда придет за тобой. За тобой и своим братом. Она наконец–то придет ко мне.

Она не с–с–может, — пыталась выговорить Гэйнор трясущимися губами. — Она в коме, в клинике. Ее душа потерялась…

Глупости! Неужели я не знаю ее? Я ее знаю лучше, чем ты, чем этот бродяга, который потерял и свой Дар, и разум. Она — сильная. Сильная и ловкая. Она найдет дорогу назад, каким бы опасным и далеким ни было это путешествие. Опасность лишь подстегнет ее. Сила — выведет ее. Она не нуждается в вашей жалкой помощи, и помощь бродяги, который хотел быть ее учителем, тоже ей не нужна. Я, как никто, понимаю ее мысли — ее душу. Я бросил гадальные кости — и увидел ее. Она придет и покорится мне. Или умрет, зная, что вы оба погибнете вместе с ней. Потерять все или все выиграть, другого выбора нет. Любовь предаст ее, но с моей помощью она никогда уже не будет любить.

Гэйнор хотела издать крик неповиновения — крикнуть: «Она будет сражаться с тобой!» — но связки не слушались ее. К ней протянулась серая рука, она выросла до неимоверной длины, пальцы, серые как пыль, сжали ее горло. Ужас наполнил ее, парализовал страхом. В руке этой была неестественная сила, и в одну секунду комната потемнела и исчезла.

Харбик! — Голос вернулся к своему обычному тембру, но лицо доктора Лэя было искажено, будто бы только что ему было очень больно, и дыхание его было прерывистым и частым. Вошел слуга, увидел скрючившуюся на диване девушку.

Что ты сделал с тем, другим?

Он в подвале, хозяин.

Разумно ли это? Он может оказаться слишком любопытным.

Тогда ему не повезет. — Лицо гнома непроизвольно дернулось. — Как бы то ни было, но подвал — место надежное. Вы хотели уложить девушку в особой комнате. Можно поместить их вместе…

Врозь. Если они будут вместе, то поддержат друг друга. Если же они будут врозь, им ничего не останется — только бояться. К тому времени, когда прибудет ведьма, он захочет — я захочу, — чтобы они были очень испуганы. Я хочу, чтобы они умоляли ее о милости. Она не сможет им отказать. Рискнем с подвалом. Я думал, что эта приедет одна. Парня никто не звал.

Я мог бы дать ему еще одну дозу снотворного. Чем дольше он будет спать, тем меньше неприятностей доставит нам.

Хорошо бы… И девушке дай тоже.

Нужно покормить вашего маленького зверька?

—Сегодня вечером не нужно. Завтра можешь поохотиться, может понадобиться свежее мясо. Ведьма появится после полуночи. Он видел ее. Если она покорится, он будет голоден. Если нет…

Дворецкий улыбнулся зловещей улыбкой.

Джерролд Лэй показал на фигуру, лежащую без сознания:

—Убери ее отсюда. Ты знаешь, что с ней делать. За ней надо следить.

Харбик без всяких усилий поднял Гэйнор и понес ее из комнаты. В глазах доктора Лэя мелькнул злобный огонек, чужой голос прозвучал сквозь сжатые губы:

—Теперь ты моя, Фернанда. Можешь выбирать — медленные муки постепенного порабощения или быстрая жестокая боль смерти. Так или иначе, но ты не можешь вырваться от меня. Ты будешь мне принадлежать, или я тебя уничтожу. Я — мститель, и кому, кроме меня, могут поклоняться люди?..

Глава одиннадцатая

— Для смертных эта дорога лежит во тьме, — говорил Кэл. — Она темна и смертельно опасна. Ты уверена, что готова рисковать?

Ведь ты говорил, что она заброшена, — отвечала Ферн.

Боги давно ушли оттуда. Но там осталось несколько духов. Это неподвижные призраки, безымянные и бесформенные, страстно вожделеющие того, кто напомнит им о жизни, которую они потеряли. Если оглянешься назад, они схватят тебя.

Я не буду оглядываться.

—Это труднее, чем ты думаешь. Ведьмы могут броситься в погоню за тобой. Моргас так легко тебя не отпустит, да и Сисселоур, несмотря на все свои колкости, постоянно рядом с ней. Жирная женщина со своей худой тенью. Ты должна перейти реку, прежде чем повернешься к ним лицом.

Если их не разбудить, — рассуждала Ферн, — они не погонятся за мной. — И она пальцами крошила бледные поганки, вдыхая их запах. Они пахнут лунным светом в теплую ночь. Серебряная пудра сеется в грязно–зеленое варево, которое Сисселоур всегда оставляет кипящим у огня заклинаний.

Это — яд? — В голосе Кэла звучало сомнение.

Нет. Это — снотворное, от него не умирают, а лишь крепко спят. Я без нужды не убиваю.

Они тебя заподозрят, если ты сама не выпьешь это, — предостерег Кэл.

Я никогда этого не пью, — ответила Ферн. — Как раз Моргас что–нибудь и заподозрит, если я выпью. Это отвратительное питье, я всегда ворочу от него нос.

Жидкость начинает пузыриться, впитывая пудру, острый запах трав убивает аромат лунных лучей.

Это быстро действует?

Медленно. Сон — самый обычный, только более глубокий. Они говорят, что если устал, то после этого снятся такие сладкие сны…

—Осторожно, — предупреждает Кэл. — Моя мать не доверяет сладким снам. Во всяком случае, гора ее плоти вряд ли быстро отреагирует на любой наркотик. Ты уверена, что это подействует?

—Нет. — Ферн и сама сомневается.

Она знает, что Моргас видит ее насквозь, читает ее мысли. Чтобы ввести Моргас в заблуждение, надо не только следить за своим лицом, но и за каждой мелочью в выражении своих эмоций. Моргас не должна заметить ни малейшего возбуждения своей ученицы, ни намека на какое–то утаивание. Ферн создает в своем сознании образ черного фрукта, но не такой, каким он стал сейчас, а — незрелого, с не оформившимися еще чертами лица и прикрытыми глазами — образ чего–то недавно обнаруженного, загадочного, висящего высоко в листве. Она старается отвлечь внимание Моргас. И прежде всего, она не должна думать об осах.

Когда начинает смеркаться, они сидят у огня заклинаний, пока кристалл не раскалывается на холодные брызги голубых искр, и Ферн, против обыкновения, принимает травяное питье Сисселоур, не желая от него отказываться, и улавливает брошенный искоса взгляд Моргас, когда незаметно выливает питье. Жидкость разливается по земле, поблескивая предательским блеском пудры из поганок. Ферн охватывает внезапная паника, но она заставляет себя не думать об этой лужице, считая, что если она этого не замечает, то не заметит и Моргас. К счастью, внимание ведьмы отвлечено приходом Кэла. После обмена колкостями он уходит в какой–то угол спать. Он выглядит более диким, чем обычно, гораздо менее похожим на человека. Он принес с собой ощущение первобытной темноты, красный запах крови, черный запах полуночи. Его безобразность увеличивается в игре теней, превращая его в чудовище, в котором не видно его глубоко спрятанной тоски и нет следа от клятвы верности. Когда он уходит, Ферн уже зевает на своем тюфяке и следит за тем, как Моргас, что–то нашептывая Сисселоур, играет с огнем заклинаний. Огонь затухает, последние его отблески пробегают по стенам пещеры. Тени поглощают шепот. Ведьмы слились в одну фигуру, огромную, бесформенную, о двух головах, которые вдруг соединяются для тайного разговора. Наконец аморфная груда разделяется на тонкую и толстую, и они движутся к своим кроватям. И тут же, как клокотание вулкана, раздается храп Моргас.

Ферн долго выжидает, прежде чем решается подняться.

Как всегда, она спит в нижнем белье, поэтому ей нужно лишь несколько секунд, чтобы одеться. Узкие джинсы, обтягивающий свитер — одежда, которую она носила так давно. Такая одежда столь же привычна для Ферн, как и ее тело, и на границе миров она легко материализуется. Голова ее покоилась на результатах ее шитья. Теперь она выбрасывает оттуда траву и сухие листья и вешает мешок на веревке через плечо. Она оглядывает пещеру в поисках какого–нибудь оружия, о чем прежде не подумала, но выбирать особенно ее из чего. Ножи, которыми они пользуются при еде, острые, но маленькие. Их лезвие не длиннее пальца, на Моргас такой ножик подействовал бы как легкий укол, ее жизненно важные органы лежат намного глубже. Ферн все–таки берет один нож, для других целей, опускает его в мешок и, вспомнив обещание, которое дала Рьювиндре, сгребает кучку огненных кристаллов и прячет их в левый карман. Затем пробирается к выходу, проходя близко от Сисселоур, которая стонет, когда ее лица касается тень Ферн. Девушка испуганно задерживает дыхание, у нее напряжены все мускулы, затем страх оставляет ее, и, ощупью пробираясь между корней, она доходит до выхода, где по легкому дуновению холодного воздуха понимает, что вышла наконец наружу.

Там совершенно темно. Ферн еще никогда не выходила в такое темное время, когда само Древо спит. Головы молчат, птицы спят в гнездах и на насестах, кажется, будто замер даже рост растений. При помощи заклинания она подвешивает у себя над головой крошечный сгусток света, чье тусклое мерцание освещает то, что ее окружает. Она осторожно движется вперед, все еще остерегаясь столкнуться с каким–нибудь препятствием. Земля под ногами поднимается и опускается, цепляется за ступни и подставляет им свои неровности. В круг света часто попадают низко свисающие ветви с головами, у которых закрыты глаза и плотно сжаты губы. Какой–то развевающийся клок волос касается ее лица, будто паук пробежал. Ферн начинает чувствовать себя узником — сверху давит листва, внизу корежится земля. Темнота все уплотняется и выталкивает из этого узкого пространства воздух.

Возьми меня за руку, — раздается вдруг рядом с ней голос, и в круге света появляется рука Кэла — рука оборотня, с толстыми жилами, покрытая волосами, — и она вкладывает в нее свою руку, осторожно пожимая ее. С помощью Кэла она идет быстрее, глаза начинают различать полуночные тени, замечая разницу между темным и совсем темным. Он, отбросив свои шуточки, говорит только то, что помогает ей выбрать правильное место для шага.

Вот это место, — наконец произносит он. — Я не могу увидеть углубление, ты должна снять заклинание. — И добавляет в своей прежней манере: — Не сомневаюсь, в полночь твоя слива зреет быстрее.

Как только заклинание снято, воздух начинает сверкать. Ферн спускается в углубление и вынимает из мешка нож:. Голова спит. Ферн прикасается к ней, но глаза открываются еще до того, как Ферн коснулась головы, несколько раз моргнув, глаза прямо смотрят на Ферн.

—Пришло время, — говорит она и обрезает стебель. Он легко поддается, в руках оказывается голова, она очень легкая. Ферн осторожно укладывает ее в мешок, сверху прикрывая клапаном из мешковины. Затем Ферн поворачивается, чтобы выбраться из низины. Сзади раздается легкий шум — шуршание опавших листьев, сопение. Для нее неожиданно то, что она видит.

Свинья. Свинья, стоящая на краю низинки, которая смотрит не на Ферн, а на мешок. Пища. Фрукт, которым питаются только свиньи. При неверном свете свинья кажется огромной, больше, чем бывают свиньи. Она покрыта бородавками, мордастая, космы волос по хребту толстые, как шипы. Ферн видит пару клыков, торчащих из пасти, и круглые, налитые кровью глазки. Они горят яростью — гневом на вора и гневом на сам фрукт. Этот бессмысленный гнев заливает безумием сознание свиньи. Свинья хрипит и бьет по земле копытом размером с тарелку. Кэл исчез. Шок превращает Ферн в камень. Она неподвижна, беспомощна. Мозги не работают. Отупела. Свинья атакует.

Но в тот же миг сверху протягиваются руки, хватают ее под мышки, вытягивают из ямы. Свинья пролетает вниз, ее щетина задевает Ферн. Но Ферн уже на ветке. Кэл устраивает ее поудобнее, она теперь сидит в развилке двух толстых ветвей, а ноги свешиваются вниз и все еще дрожат от пережитого страха. Кэл разместился рядом, видно, что на ветвях он себя чувствует лучше, чем на земле. Здесь это — ловкая и могучая гигантская обезьяна. Внизу свинья носится в ярости взад–вперед, роя копытами землю, она достаточно разумна, чтобы понять, что ее планы сорваны. Она задирает морду, глядя на их насест, и Ферн ощущает уколы ее красных глазок. Кэл ругается и говорит:

Она не уйдет. Она чует голову и будет ждать, пока мы не спустимся вниз. Ты должна бросить свою добычу.

Нет. — У Ферн крепкие нервы. Она старается привести в порядок мысли и ощутить свою силу.

Твое мастерство здесь не поможет. Теперь нам уже не спрятаться, даже если бы это было возможно, и на свинью колдовство не подействует. Заклинания для нее — то же, что орешек для слона. Бросай свой фрукт.

Нет.

Кэл слышит в ее голосе решительность и перестает уговаривать. Они ждут. Свинья хрюкает и сопит, роет землю, втягивает носом воздух.

Мы определенно не можем здесь оставаться, — говорит Ферн и представляет себе Моргас, вздымающуюся на своей соломенной кровати. — Может, нам спрыгнуть и побежать?..

Бежать по такой земле? — Он отодвигается, даже не ожидая ответа на свой вопрос, прыгая с ветки на ветку, сбивая этим массу листьев. Ферн глядит вниз, но свинья перестала беситься, просто сидит, уставившись на ветки Древа. Ферн бормочет заклинание, швыряя стрелы огня, которые опаляют щетину свиньи, но они не могут пробить толстую шкуру. Свинья корчится и брыкается, воет от боли, но не уходит.

Кэл возвращается как раз тогда, когда Ферн вспоминает об огненных кристаллах. Кэл принес еще одну большую голову с белыми волосами и массивными надбровными дугами над глубоко посаженными глазами. Когда–то это был кто–то сильный и злобный, теперь же — просто голова среди сотен таких же других, фрукт, который зреет только для того, чтобы сгнить. Как многие из голов, эта непрерывно, напыщенно и высокомерно что–то говорит, но Кэл игнорирует ее слова. Он прыгает на самую крепкую из нижних ветвей и, сидя на ней верхом, свешивает говорливую голову почти над свинячьей мордой. Свинья замечает ее и начинает с бешеной скоростью кругами носиться по низинке. Наконец, будто у нее закружилась голова, она останавливается, как вкопанная. Кэл начинает раскачивать голову взад–вперед, выбрав момент, с силой швыряет ее далеко в сторону. Голова летит, со свистом рассекая воздух. Свинья кидается вслед за ней. Голова где–то с гулким звуком стукается о землю, и раздается пронзительный крик.

—Ну вот. — Кэл снова рядом. — Теперь пошли. — Он спрыгивает с ветки и помогает Ферн спуститься. Они выбираются из низинки, и преодолевая сплетение корней, стараются двигаться вперед как можно быстрее. Крик головы и хрюканье свиньи постепенно затихают вдали. За узким лучом света темнота стоит непроницаемой стеной. Кэл ступает очень уверенно, а Ферн постоянно спотыкается. Они все еще идут рядом со стволом Древа. И Ферн начинают путать его размеры, ствол кажется бастионом какой–то крепости, башни которой исчезают в темноте. Кэл говорит, что они должны добраться до определенной точки, место это еще далеко, корни кажутся непроходимыми, ствол — бесконечно высокой колонной, вздымающейся до космоса.

Затем Кэл ступает куда–то в сторону, в глубокую расщелину между волокнами корней, в очень узкий проход, и ему приходится двигаться боком, как крабу. Ферн это дается легче, ведь она меньше. Но свет, созданный ею, постепенно угасает.

—Не создавай другого, — говорит Кэл, снова беря ее за руку. — Побереги свою силу. Она нам может понадобиться.

Этот узкий лаз, ступенька за ступенькой, ведет их вниз. Свободная рука Ферн скользит по стене, дотрагиваясь до холодящей поверхности камня, на которой рельеф образован постоянно бегущими струйками воды. Становится все холоднее, но Ферн это знает, а не ощущает, потому что ей передается тепло руки Кэла — полукровки, неловкого соединения человека со зверем, кому она доверяет только потому, что он ненавидит свою мать. Есть нечто, не поддающееся объяснению. Ей темнота кажется абсолютной, но Кэл ведет ее очень уверенно, и легкий звук его дыхания, сильный запах, исходящий от него, становятся единственной связью с существованием и с жизнью в этой мертвой черноте. Ферн цепляется за его руку, будто это некий талисман.

Туннель слегка расширяется, но уходит еще глубже. Ферн не может даже предположить, что сейчас над ними и где именно они находятся. Присутствия Древа больше не ощущается, они в том царстве, где нет ничего живого, даже временно замершего. Ей начинает представляться, что конец туннеля создан из растворившихся секунд, просочившихся вниз сквозь какую–то лазейку в реальности, существующей наверху. Голова ее наполнена молчаливыми каплями веков…

Перемена так незаметна, что Ферн сначала в ней сомневается. Быть может, только в ее сознании тьма уходит, но нет, уже можно различить косматую гору туловища Кэла, горб его плеч, завитки рогов. Она видит проблески света в расщелинах скалы и мерцание кристаллов кварца в породе. Внизу свет усиливается, все еще оставаясь лишь чуть более ярким, чем окружающая их тусклость, но уже сверкающим для глаз, привыкших к темноте. В конце туннеля внезапно открывается пещера.

Она — необъятных размеров. Стены теряются из виду, потолок невозможно разглядеть, впереди — простор. Это не подземное углубление, а просто какая–то новая область, другая форма пространства. Пещера наполнена рассеянным, пришедшим неведомо откуда полусветом. Здесь нет теней, очертания предметов расплывчаты, перспективы смягчены. После узкого туннеля это зрелище производит головокружительное впечатление, но оно быстро блекнет. Прямо перед ними возникает край пропасти, которая тянется и направо, и налево, а над ней перекинут единственный мост. Кажется, что он сделан из куска скалы неправильной формы и такой разрушенный, что местами его ширина — не более ярда. Очевидно, когда–то там были перила, но единственный столбик для их поддержки пьяно валяется на боку и перила уже нечем поддерживать.

Перед нами древний Подземный Мир, — сообщает Кэл. — Когда перейдем мост, то окажемся в границах этого мира. Помни — что бы ни случилось — не оглядывайся назад. Говорят, что давным–давно, когда Древо рождало яблоки, а не головы, именно здесь, где умершим надо было пройти Врата, и поджидали их духи. Это было в те дни, когда люди все еще поклонялись бессмертным. Здесь остались, вцепившись в стены, старые воспоминания — фантомы — по большей части никчемные слабые существа, но ты ведь смертна и уязвима, а они возжаждут тебя.

А тебя? — спрашивает Ферн. — Ты пройдешь безнаказанно?

Их притягивает твоя душа, колдунья. — Кэл безобразно улыбается. — У меня нет души. Что, нервы сдают?

У меня нет нервов, — не задумываясь, отвечает Ферн.

Она лжет. Ее не беспокоят фантомы — пока, — но ее ужасает мост. Из пропасти вздымается страшный холод, она его почувствовала еще в туннеле, но здесь ничто уже ее не греет, и холод вгрызается в ее косточки. Где–то внизу, в глубине видны потоки белых испарений, будто это плывет призрак реки.

— Да, — подтверждает Кэл, — это река. Великая река легенд. Есть еще много других рек, с множеством названий, но теперь они высохли и стали безымянными. Существует только эта. — Он медленно ступает на мост, поддразнивая ее, молчит, ожидая, когда она попросит помощи, чтобы он взял ее за руку. Но Ферн знает, что должна пройти по мосту самостоятельно, не показывая страха. Кэл получил в наследство дикий дух, инстинкт велит ему охотиться на слабого. Ферн раскинула руки, чтобы удерживать равновесие, и упрямо смотрит прямо в лицо Кэлу. Тот же, шагая задом наперед, вовсе не боится упасть, и она, осторожно делая шаг за шагом, следует за ним, не глядя вниз. Ни разу не глянув вниз. Лицо ее, как маска, ничего не выражает. Только тогда, когда Ферн достигает другого берега, она понимает, что все это время даже не дышала, что, стараясь контролировать каждое свое движение, накрепко, до боли, сжала челюсти.

И вот теперь они в Подземном Мире. Перед ними раскинулась огромная пустошь с серой тусклой травой, которая волнуется под ветром, хотя Ферн не чувствует его дуновения. Ферн видит краем глаза, как на краткий миг вдруг мелькает что–то белое, изо всех сил удерживается, чтобы не оглянуться. Возможно, это шутки света, если свет там хитер и знает подобные трюки. Затем Ферн видит что–то гораздо ближе, совсем рядом с тропой, это бледная тень, похожая на звезду или цветок… и вот еще одна… и еще… Лепестки цветков эфемерны, как туман, они свободно держатся в чашечках цветов, под ними изгибаются стебельки. Рядом с Ферн толпятся уже пять или шесть теней, но ветер сдувает лепестки и гонит их прочь, и они летят по воздуху, как бабочки. Тут же Ферн начинает слышать накатывающуюся волну звуков, музыку без мелодии, пение без слов, загадочно возникшее где–то позади.

—Здесь нет цветов, — говорит Кэл. — Как и я — цветы не имеют души.

—Ты что–нибудь слышишь? — спрашивает Ферн.

—Нет. Заткни уши. Здесь тебе нечего слушать. Ферн больше не видит цветов. Повсюду лишь волнующаяся трава и душный воздух. Раза два на глаза попадаются одинокие деревья, но они почти бесформенны, это некие растущие фантомы, которые забыли, как надо расти. Но вот и они тоже улетают куда–то, кажутся даже более легкими, чем лепестки цветов. Музыка больше не слышна, но иногда Ферн улавливает в воздухе несколько серебряных ноток, похожих на звон колокольчиков, который всегда позади нее.

Позже раздается звук рога. Звук, пронесшийся над долиной, явился издалека, это, скорее, эхо рога, чем сам рог. Это слышит и Кэл, его лицо бледнеет, его знобит от воспоминаний — однажды за ним охотились, охотились, как за зверем. Затем становятся слышны другие звуки, они далеко, это лай собак, топот лошадиных копыт и нетерпеливые крики всадников. И тогда Ферн видит оленя — белого, как девственно–чистый снег, быстрого, как лесной пожар. Он несется через равнину. За оленем мчится многоногий клубок темноты с белыми от ярости глазами и красными высунутыми языками. Клубок разделяется на отдельные темные пятна, которые окружают жертву. Ферн знает, что это гончие, и не хочет снова с ними встречаться. Но когда олень приближается, оказывается, что он прозрачный, и, проносясь мимо, он становится просто туманом, а гончие — это просто тени, бестелесные, призрачные, сквозь них просвечивает трава. За гончими следуют столь же эфемерные лошади, их неясные очертания разлетаются, как дымок. Их всадники чуть более материальны. Ферн видит развевающиеся волосы, морозно мерцает металл их оружия. Они исчезают с ужасающим шумом, будто ветер прошумел в кронах деревьев. И лай гончих, и звук рога раздаются снова где–то позади, при этом воздух, касающийся ее щек, все так же неподвижен.

Видения, — объясняет Кэл, и по его коже пробегают мурашки. — Дикую Охоту не видели уже несколько веков, и никогда ее не было на Серой Равнине. За кем они гонятся в Земле Мертвых? Гончие предпочитают преследовать что–то живое.

Я знаю, — бормочет Ферн. — Я их видела.

Ты от них убегала? — требовательно спрашивает Кэл, и в его голосе слышится горечь. — Ты бежала и бежала, пока не высох твой рот, пока мускулы не закричали и дыхание не прилипло к твоим легким?

Ферн ничего не ответила, только взяла его за руку, и пальцы Кэла так сильно впились в ее ладонь, что та онемела, но Ферн не отдернула руки.

— Те, кто пребывает здесь, являют собой наши воспоминания, — уверенно говорит Кэл, — они цепляются за обрывки забытых историй. Они не могут даже создать совершенных образов того, чем называются; мозги их сморщены, как зимние листья, но голод их ненасытен. Берегись, колдунья. Они алчут тебя — твою юность и твою душу. С незапамятных времен здесь не было ни одной живой души.

Они, должно быть, так одиноки.

Слишком легко поддаешься жалости. — Он отпускает наконец ее руку. — Они обернутся ниточкой, чтобы привязать тебя к этому месту. Если ты собираешься растрачивать свое сердце на жалость, мне лучше теперь же расстаться с тобой.

Жалость никогда не бывает напрасной, — отвечает Ферн.

Они все идут. Пустошь кажется бесконечной, она протянулась во все стороны, но наконец они достигают ее конца. Ферн забыла, что они находятся под землей, и вдруг видит стену пещеры. Их встречает еще одна извивающаяся река, по которой хотя и не плывут туманы, но по всей ее длине видны углубления с особенно темными водами. Со скалистых берегов свешиваются травы, становясь водорослями. Стена впереди расколота на множество отверстий, сквозь которые, как испарения, сочится свет. Так создаются колонны подземного собора, где стоит жертвенник, на котором порфиром запеклась кровь. Позади алтаря мелькают тени, которых не тревожили со дня возникновения Человека.

Кто создал это место? — спрашивает Ферн, но Кэл не знает ответа.

Может быть, это были Первые Духи, — он только предполагает, — в те дни, когда они были богами. Может быть — люди, которые им поклонялись. Здесь существует множество царств и территорий, правда, большинство их теперь опустели. Когда–то людям нужны были рай и ад. Они верили. Вера — это великая созидательная сила, она может сдвигать горы. Если кто–то не верил в нас, мы не должны были бы родиться. Самые худшие свои часы я провел, думая о том Создателе, который должен был верить в меня.

Я в тебя верю, — сказала Ферн. — Я должна в тебя верить, а то заблужусь здесь.

Это твой недостаток, — отвечает Кэл. — Будь осторожна, колдунья, не то поймаю тебя на слове. Я всегда мечтал удушить своего Создателя.

Ферн хохочет, не для того, чтобы его обидеть, а чтобы вывести из дурного настроения и просто чтобы послать свой смех во тьму. И в какой–то момент она чувствует, что этот смех сотрясает весь Подземный Мир, как будто эта волна легких звуков проникла в самую его глубину, до основания. Никто другой здесь не смеялся с тех пор, как был построен этот зал. Возможно, никто и не хотел смеяться. И тогда она снова хохочет, легкомысленно относясь к своему кощунству, и привидения следят за ней из своих щелей, они и голодны, и испуганы, их ранит эхо хохота существа, которое считает, что их уже давно не существует.

—Ты одна — такая, — говорит Кэл, — даже среди ведьм.

Он шагает вперед, следуя изгибам реки. Тропа становится совсем узкой и тянется по самому краю берега, а сверху свисают сталактиты, которые как ледяными шторами закрывают картину впереди. Ущелье внизу становится все уже и все глубже. Не слышно шума шагов, эхо глохнет тут же, у их подошв. Выступ, по которому они идут, совсем прижимается к скале. Ферн рада, что можно иногда держаться за сталактиты, но в какой–то момент ее ноги скользят, и она начинает падать. Она слышит, как они тут же приближаются, прекращая свое пение без слов, остатки их голосов пронизывают тишину. Но Кэл — наготове, он хватает ее за руку и вытягивает наверх, и шепоты смолкают.

Наконец они входят в большой грот, где река разливается обширным водоемом. Пузырящиеся газом фонтаны брызжут на его берега, к нему каскадом спускаются стены из крупных светлых камней. Над центром водоема свисает один массивный сталактит, похожий на люстру. И здесь есть звук — настоящий звук, а не почти беззвучное бормотание давно умерших голосов. Звук мягкий, чистый, наполненный бесконечным спокойствием Подземного Мира. Звук льющейся воды.

На дальней стене виден источник, из которого с бульканьем струится вода, она попадает в чашу, существующую тут испокон веку, из чаши переливается в бассейн, а затем — в реку. В этом месте, где появляется сама Смерть, прозрачный, ясный звук льющейся воды кажется Ферн самым прекрасным звуком в мире.

Они подходят к краю водоема. Вода в нем не бурлит, она чиста, как жидкий свет.

—Можно ее пить? — спрашивает Ферн. Безобразность темного лица Кэла смягчается, он мрачен, но пытается усмехнуться.

—Нет! Ты что, забыла все, что знала раньше? Если хочешь выйти отсюда, ты не должна здесь ни пить, ни есть. Потом захочешь яблочка погрызть. Это совершенно особенный источник. Это — Родник Леты, вода Забвения. Глотнешь — и дух твой освободится от заботы и печали, от любви и ненависти и от боли. Исчезнут все воспоминания, и твоя душа окажется в нирване. Давным–давно многие пили эту воду, и омывались в этом водоеме, и смывали с себя груз прошлого, и их свободное сознание наполнялось нежностью смерти. И только так могли они, пройдя Врата, надеяться на возрождение, по крайней мере, мне так говорили.

—А есть оно — возрождение?

Его лицо мрачнеет.

Кто знает? Спроси об этом Первичные Силы, не меня. Если они существуют. Смертные надеются. Я — нет. — Он останавливается у родника, поворачивается к ней, внезапно изменив тон: — Один глоток стирает все печали, облегчает сердечную муку, спасает от одиночества, врачует от потерь. Разве это не соблазнительно, Фернанда? Касалась ли когда–нибудь печаль этого холодного лица? И сердце твое никогда не мучилось?

Печаль легко вернуть, — отвечает Фернанда. — Может ли один глоток смыть воспоминания о счастье? Человеческое сердце способно многое перенести и сохранить только это.

Кэл удивлен, но ничего не говорит. Они входят в извилистый проход, который выводит их из грота, и музыка Леты затихает позади.

Проход состоит из неудобных, неровных уступов, спускающихся все ниже и ниже. Почти в полной темноте Ферн, держась за стену, часто оступается. Может быть, она и дух, но вполне материальна, поскольку хорошо чувствует все ушибы и царапины. За проходом открывается еще одна пещера, еще одно ущелье. Ферн уже совсем не может представить, насколько велико это пространство, трудно что бы то ни было понять, когда свет без видимого источника размывает очертания предметов и скрадывает расстояния; когда спокойствие, больше похожее на затишье, чем на истинную тишину, беременно едва слышными голосами смерти. Ферн вглядывается в ущелье, думая, что там тоже высохшее русло реки, но вместо этого видит черный поток скал, поверхность которых изуродована вздымающимися волнами, потрескавшимися от долгого остывания. Из трещин всплывают клочья испарений, белые мглистые жгуты, безмолвно зависающие в воздухе. Некоторые из них начинают принимать форму, но уплывают прочь, прежде чем станут не лошадьми или деревьями, а чем–то гораздо более неприятным. Через пропасть перекинут простой арочный мост, несомненно сделанный руками человека, в его каменной кладке можно увидеть незаконченные изображения рук и лиц, перекосившихся от боли. Мост широкий, и его легко перейти, хотя между камнями образовались щели. В дальнем его конце как стража стоят два пилона, черные и ужасные по сравнению с унылым свечением за ними. Развалины, которые могли быть стеной, тянутся вдоль края ущелья. Между пилонами остатки огромных ворот соскочили с петель, их сожженные панели превратились в пепел. Полосы тумана тянутся к пилонам и обвивают их.

— Это была Река Огня, — говорит Кэл. — Много веков тому назад она застыла, хотя где–то в глубине можно еще почувствовать ее древний жар. Мост ведет в ту часть ада, которую некоторые называют Тартаром, Башней Смерти. Теперь стены обрушились, ворота заржавели. Будь начеку, колдунья. Здесь они посильнее. Многие духи ушли с Серой Равнины, но только некоторые, попавшие в ловушки ада, смогли оттуда выбраться. Закрой глаза и не давай воли сердцу, тут нет места для сострадания.

Они минуют разрушенные ворота, дальше их путь лежит между перенаселенными пещерами. Здесь совсем мало света и повсюду прячутся клубы теней. Кровля невидима, одиноко свисающий сталактит выглядит, как указующий перст. Когда они подходят к нему, он корчится, как змея, и шипит, но Кэл не обращает на это внимания, и Ферн следует его примеру. Снова со всех сторон раздаются шепоты, и постепенно девушке начинает казаться, что сзади слышатся шаги, что кто–то идет за ними все быстрее и быстрее. Ее охватывает неодолимое желание обернуться, вернее — ей самой этого не хочется, но желание приходит откуда–то извне, врывается в ее сознание, принуждает ее. Она отбрасывает это принуждение прочь, используя свой Дар, заставляя разум освободиться от этого давления, но шаги сзади все равно слышны. Ферн ничего не говорит Кэлу, пытаясь убедить себя, что ей это только кажется.

Теперь они пересекают одну из больших пещер, следом вьется злая мгла, крутится у их ног, раздаются вздохи, тонкий сиплый шум, что–то среднее между дыханием и стоном, явно недоброжелательное.

Смотри! — указывает Кэл. — Вот комната наказаний. Вот Кресло, Источник жажды. Вот Колесо. — Ферн смутно различает в полутьме расплывчатые контуры пустого сиденья, пасть источника, громадину колеса. Дыхание ее учащается, превращаясь в настойчивое жужжание, которое сверлит мозги, и внезапно она видит израненное тело и переломанные кости рук на Кресле, блеск воды, которую нельзя пить, кровь, капающую со спиц Колеса. — Теперь здесь ничего нет, — продолжает Кэл, и Ферн трет глаза, чтобы прогнать фантастическое видение, а когда она снова открывает глаза, то видит только камни и углубление в земле. А шаги все ближе и все отчетливее, будто раздаются из соседней пещеры. В сознании возникает нежеланная и тревожащая картина: Моргас, с ее быстрыми и решительными движениями, и рядом с нею, похожая на богомола, Сисселоур.

Кэл, — чуть слышно говорит Ферн, — а ты слышишь шаги?

—Я слышу их уже давно, они возникли еще тогда, когда мы проходили первый коридор. У меня слух острее, чем у тебя, и ему не мешают те звуки, которых на самом деле здесь нет. Не думаю, что сладкие сны смогли надолго задержать мою мать. Они уже пересекли Серую Равнину, они настигают нас. — Он произносит все это невыразительно, но жестко.

— Кажется, что они совсем близко. — Ферн надеется, что ошибается. Еще больше, чем раньше, ей хочется обернуться и увидеть…

—Здесь очень странная акустика. Не давай себя обмануть. — И он добавляет: — Моргас слышала, как ты хохотала, — это уязвило ее. Это действительно неприятно.

Они выходят из пещеры через арку, частично перегороженную куском скалы. Кэл, как змея, преодолевает узкую щель. Ферн, изогнувшись, следует за ним.

Моргас никогда тут не пролезет, — говорит она.

Ошибаешься, — отвечает Кэл. — Если ей будет нужно, она просочится даже сквозь замочную скважину.

За ними теперь все время раздается звук шагов.

Дорога постепенно поднимается наверх и наконец превращается в настоящую лестницу, по обеим сторонам от которой изредка попадаются небольшие пещеры с лесом сталагмитов.

—Здесь висел котел, — показывает Кэл на крюк, вбитый в скалу, — но его давным–давно украли. Здесь были царства разных правителей — Аннуина, Хэйдса, Озириса, Утарна. Ты можешь найти здесь свидетельства любых, каких пожелаешь, мифов. Может быть, это было и правдой.

Нам–то все это зачем? — допытывается Ферн.

Это все остатки видений разных людей, — отвечает Кэл. — Видений тех, кто уже умер.

Они входят еще в одну величественную, большую пещеру. В дальнем ее конце пол поднимается к пластам обнаженной породы, в которой вырублены ступени лестницы, ведущей к подобию трона, сложенного из четырех или пяти огромных, массивных плит. Каменная пыль вздымается у пьедестала, призрачная мгла плывет за высокой спинкой трона, избегая пустоты между его каменными подлокотниками. В этой атмосфере умирает даже шепот, и, несмотря на преследующие их шаги, Ферн останавливается, разглядывая трон и с любопытством, и со страхом до тех пор, пока нетерпеливый Кэл не начинает ее подгонять:

Нам нельзя медлить. Король тьмы давно ушел, ему не поклоняются уже тысячи поколений. Идем!

Но ведь его запомнили! — говорит Ферн. — Не все же бессмертные таковы, как Эзмордис. В легендах говорится, что он взвешивал доброту душ на своих волшебных весах.

Он ушел, — повторяет Кэл, — и мы тоже должны поспешить, если ты хочешь выжить. Моргас сейчас на мосту через Огненную Реку, я слышу их шаги по ущелью. Надо спешить.

И они прибавляют скорость. Пещера за пещерой, коридор за коридором. Преследующие их шаги кажутся совсем близкими. Ферн думает, что между ними расстояние всего лишь в ярд. Ей приходится постоянно удерживаться от того, чтобы не повернуться и не посмотреть назад. Наконец они попадают из широкого туннеля на открытое пространство, где не видно ни потолка, ни дальней стены. Пространство освещено слабым светом. Под ними простирается широкая спокойная река — граница Подземного Мира, последняя преграда в их путешествии к реальности. Река глубока и очень холодна, холоднее, чем лед. Кэл говорит, что этот холод не замораживает кости, а кусает за сердце. Тяжелые волны катятся по поверхности воды цвета железа, едва касаясь ближнего берега.

И тут же Тьма кладет поперек их дороги массивный брус. В спешке Ферн неосторожно задевает его и чувствует жесткую щетину. Только тогда девушка догадывается, что это вытянутая нога: толстая, как молодое деревце, это — гигантская лапа с загнутыми когтями. Выше Ферн распознает мрачную массу тела, размером со слона. Это, похоже, гончая, выросшая до неправдоподобных размеров, навсегда погруженная в колдовской сон. Но когда Ферн дотрагивается до нее, ей кажется, что слышен вздох, пасть собаки чуть приоткрывается, и нога вздрагивает…

—Не прикасайся! — шипит Кэл. — Это — Страж. Было время, когда муравей не смог бы пробраться мимо него. Ступай очень тихо, он даже во сне может услышать твои шаги.

Они осторожно обходят Стража и спускаются к реке. Там нет моста, но к скалистому берегу привязана узкая лодка. Шаги совсем близко. Ферн слышит шорох касания одежды о камень, слышит шепот преследователей. Одышка перехватывает ей горло. Непроизвольно она начинает поворачивать голову…

Но Кэл удерживает ее голову, мрачно глянув тусклыми красными глазами.

—Она здесь! Она позади меня! Я чую ее! Я чувствую: она очень близко. Чувствую ее злобное пугающее присутствие, ее жирные пальцы протянулись ко мне…

—Они в последнем туннеле. Садись в лодку и не оглядывайся назад. Мы ведь уже так далеко забрались. Не оглядывайся, пока мы не будем на той стороне. Не смотри назад!

Кэл спрыгивает в лодку и тянет Ферн за собой. Она проползает к носу лодки, паника делает ее слабой и глупой, она старается удерживать свой взгляд на противоположном берегу. Ферн слышит скрип уключин, плеск весел по воде, чувствует, как тянет лодку течение… Ее насквозь пронизывает холод, идущий от воды. Шаги уже слышатся не так отчетливо. Лодка постепенно приближается к дальнему берегу.

И вот наконец лодка утыкается в береговые камни, и Ферн пытается выбраться на сушу, но выступающий камень не пускает ее, руки ослабели, и она не может подтянуться. Кэл вытягивает ее, и в этот момент она, прижавшись к его груди, чувствует, какая она волосатая, какие выпуклые на ней жилы, как пахнет от негб зверем и тем запахом, который остался после Подземного Мира, но и теплом.

Прости, — бормочет Ферн, — я совсем потеряла голову.

Там уже Моргас.

Моргас…

Теперь Ферн может оглянуться. И, оглянувшись, видит стоящую на берегу реки ведьму. На расстоянии она кажется меньше, но так же нелепа в своей вылинявшей одежде, в странной короне из спутанных черных волос. Даже издалека Ферн видит, как блестит от пота кожа ведьмы, как кривится ее нижняя губа, тогда как верхняя неподвижно изогнута. Сисселоур скорчилась рядом, будто пучок сухих прутьев, обтянутый паутиной. Ферн слишком поздно замечает, как лодку, которую Кэл выволок на беper, подхватывает волной и несет течением к противоположному берегу. Ферни Кэл долго, будто загипнотизированные, стоят без движения. Сисселоур уже ухватила нос лодки. Ферн думает: «Я — Моркадис, ведьма Моркадис», но все ее колдовство куда–то исчезло, и она безуспешно пытается собрать силы, произнести заклинание, сказать хотя бы слово…

Ведьмы садятся в лодку и отталкиваются от берега. Сисселоур, на удивление, хороший гребец, движения ее тощих рук быстры и сильны.

Ты должна добежать вон туда. — Кэл хватает Ферн за плечо и указывает ей туда, где слабый свет вдали обозначает разверстую пасть туннеля. — Это путь наружу. Просто поднимайся и поднимайся, пока не окажешься там, куда ты хочешь попасть. Иди! Я не смогу ее удержать.

А ты…

Она мне не опасна — я ее сын.

Ферн делает несколько шагов, спотыкается, кричит. Кэл кричит еще громче, его внезапно скручивает судорога. Посреди течения Моргас, стоя, покачивается в лодке, из ее рта вылетают слова, мерзкие слова, несущие боль. Кэл падает в корчах, его бьет о камни.

—Беги! — кричит он судорожно раскрытым ртом. — Она не сможет догнать тебя. Беги!

Но Ферн, верная дружбе, говорит дрожащим голосом:

—Я не хочу бросать тебя.

Она из всех сил старается сосредоточиться, не обращать внимания на боль. Нельзя отвлекаться, это губительно. Утекают минуты, и Моргас уже здесь.

Горло Ферн обхватили руки ведьмы, ее бескостные пальцы обладают силой щупалец осьминога.

Дыхание останавливается, голоса нет. Когда Ферн смотрит в эти блестящие глаза, она понимает, что все так быстро не кончится. Моргас хочет убивать медленно, медленно, наслаждаясь каждой минутой страданий, хочет достигнуть экстаза, когда вся ее туша завибрирует от наслаждения и она наполнится, насытится, пресытится смертью. Другая рука ведьмы трогает лицо Ферн, старается разорвать ноздри и выдавить глаза. Рядом с Моргас трепещет от волнения, участвуя в этой пытке, Сисселоур. И маленьким холодным уголком сознания Ферн отмечает нажим ее головы на левое бедро, на забытое за время путешествия содержимое кармана. Моргас наслаждаясь тем, как она душит Ферн, оставила руки той свободными. Ферн добирается до кармана, крепко прижимает руку к огневым кристаллам. Затем вынимает их и всаживает в месиво груди ведьмы. Голоса у Ферн нет, но губы ее движутся, и сознание говорит, говорит ее воля, и ненависть ее растет, превращаясь в грубую силу.

— Fiume! Cirrach fiume! — Ее рука загорается пламенем.

Мгновенно ее пронизывает ужасающая боль — затем Ферн пятится назад, внезапно успокаивается, и боль исчезает. Моргас кричит. Ее рот раскрывается огромной красной ямой, зубы стучат от конвульсий. Пальцы–щупальцы рвут ткань одежды и собственную кожу, но кристаллы впиваются, пожирают ее грудь, и одежда на ней вспыхивает, как сухой хворост. Сисселоур быстро отскакивает в сторону, но, видимо, сделав это недостаточно быстро, притягивает на себя пламя и, крутясь и извиваясь, становится огненным факелом. Она пытается добежать до реки, но времени на это уже нет, нет времени… Бумажная кожа и нитяные волосы становятся пеплом, и обгорелые ее кости, расколовшись на куски, со стуком скачут по камням. Моргас все еще движется, почерневшая бесформенная масса, опавшая в озеро растопленного жира, ползет к берегу. Во все стороны разлетаются хлопая того, что могло быть одеждой, кожей или мышцами. У нее уже нет лица, нет рук, только беспалые обрубки. Медленная агония пожирает то, что было когда–то телом. Ферн замирает от ужаса. Конвульсии, сотрясающие тело ведьмы, говорят о том, что все кончено, но каким–то образом Моргас движется вперед, и, сдвигаясь каждый раз лишь на миллиметр, она все–таки добирается до берега и постепенно перетекает в воду. Шипя, река проглатывает ее. В воздух подымается ледяной пар.

Быстро! — торопит Кэл, лежа у ног Ферн. Как только началась агония Моргас, судороги и боль его прошли. — Опусти обожженную руку в воду.

Но я ничего не чувствую…

Почувствуешь, если сейчас не полечить. Это же Стикс, эта вода тебя вылечит. Только держи руку в воде не больше двух секунд…

В этом предупреждении нет необходимости. Холод воды ужасен, еще мгновение, и ее рука просто отвалилась бы. Когда Ферн вытаскивает руку, она ищет глазами тело Моргас.

Когда ты вернулась ко мне, — резко спрашивает Кэл, — ты именно это и собиралась сделать?

Нет.

Он изучает ее лицо, желая постичь правду, не уверенный в том, что видит.

Ты все равно — моя Должница. Запомни это колдунья. Однажды я явлюсь за долгом.

Я знаю. — Она целует его в щеку, он вздрагивает. — Спасибо.

— Теперь иди. Туннель тебя выведет. Иди вверх, все время вверх.

И она бежит по камням, вверх по склону, собрав всю свою энергию для последнего рывка. Она тяжело дышит, а свет становится все ярче и ярче, наконец она уже не видит земли у себя под ногами, но все идет и идет, ослепленная, ничего не видящая, и вот почва совсем уходит из–под ног, и она проваливается, проваливается в сияние.

Глава двенадцатая

Ферн с трудом выбиралась из глубочайшего сна. Она осознавала, что никогда еще не спала так крепко. В попытках проснуться ей казалось, что она выбирается из вязкой патоки, при этом отчаянно борется с липкой чернотой. Наконец в ту минуту, когда она уже была готова открыть глаза, ей пришло на ум, что она слишком много выпила и то, что сейчас происходит, — это похмелье. Она не могла бы вспомнить, что с ней случилось, но, должно быть, о ней позаботилась Гэйнор. И вот она подняла веки, и увидела комнату, в которой прежде никогда не бывала, и поняла, что лежит в больничной кровати. В комнате светло–голубые стены, сильный запах цветов, в окна струится свет заката. Это клиника. Шок был так велик, что у Ферн заболел живот. Она попыталась сесть, но даже не смогла поднять голову. Она увидела трубочки, опутывающие ее, и пляшущую зеленую линию на мониторе. И потом, с огромным облегчением, увидела Рэггинбоуна. Его капюшон был откинут, и он разглядывал ее с таким выражением лица, которого она никогда прежде не замечала у него. Во взгляде смешались его преклонный возраст, усталость, и слабость, и участие. Волосы его стояли дыбом, будто он нарочно взлохматил их, а лицо прорезало столько же морщин, сколько линий в джигсо из тысячи кусочков.

—Я, должно быть, была ужасно пьяна, — сказал Ферн. Голос ее был очень слабым, чуть громче шепота.

—Ужасно, — эхом откликнулся Рэггинбоун. Через минуту она спросила:

—Почему я здесь? Что, была автомобильная авария?

—Ты была больна, — ответил Наблюдатель.

—Больна? Но… — Отдельными фрагментами возвращалась память. — Я собиралась выйти замуж. Я сегодня выхожу замуж.

—Это было на прошлой неделе.

—О!.. — Она попыталась это осмыслить. — А я… вышла замуж?

—Нет.

По какой–то причине, которую Ферн все еще не могла осознать, она почувствовала себя чрезвычайно уютно. Ее разум пытался справиться с ситуацией, но это было слишком сложно, и она просто тихо лежала, дав волю своим мыслям плавать там, где им заблагорассудится. Зеленая линия на мониторе вела себя нормально, поэтому Рэггинбоун не стал звать медсестру, хотя сначала хотел это сделать. Его, похоже, слегка удивило, что у Ферн не болит обожженная рука, но доктор говорил, что повреждены нервы, и, возможно, рука до сих пор еще ничего не чувствует.

Чуть позже девушка сказала:

Какая–то путаница. А где все остальные?

Ну, твой отец был здесь ночью, и сейчас он дома, отдыхает, спит. Он скоро вернется. Уилл и Гэйнор… где–то, а Маркус Грег в Лондоне, он сегодня дежурит.

Маркус?

Твой жених, — пояснил Рэггинбоун.

Ну да, — пробормотала Ферн. — Я и забыла… как плохо.

Рэггинбоун не понял, относится ли ее последнее замечание к забывчивости или к отсутствию Маркуса.

Появилась суетливая медицинская сестра в белой шапочке.

—Она пришла в сознание, — сказал Рэггинбоун. Сестра воскликнула:

Боже! — и наклонилась над кроватью, всем своим видом выражая профессиональное удовлетворение. — Как вы себя чувствуете? — начала она и, не ожидая ответа, продолжила: — Пожалуй, я дам что–то обезболивающее, вам, должно быть, больно.

Обезболивающее?.. — Ферн подумала и решила, что сестра не в своем уме. — Нет, спасибо. Будьте любезны, уберите от меня все эти трубочки.

Боюсь, что не смогу этого сделать. Когда придет доктор…

Уберите это. Пожалуйста.

Вы просто лежите и отдыхайте. А вот, когда придет доктор…

Если вы это не уберете, — голос Ферн был слаб, но решителен, — я вытащу все эти иголки, и эти электроды, и этот проклятый катетер сама.

Сами вы себе только навредите.

Мне все равно. Ну, а если и наврежу… то вы принесете мне эти обезболивающие. Делайте же то, что я прошу!

Вижу, что тебе лучше, — мягко сказал Рэггинбоун, стараясь не рассмеяться.

Нервно оглядываясь на Наблюдателя, сестра наконец приступила к выполнению своих обязанностей. Рэггинбоун решил отодвинуть стул, на котором сидел, от кровати, чтобы не мешать сестре, и в этот момент его нога коснулась чего–то частично спрятанного под кроватью. Его быстрый взгляд скользнул по мешку ручной работы, сшитому из лоскутов крепкой ткани, а внутри явно был заметен какой–то предмет сферической формы. Рэг–гинбоуна зазнобило, когда он сдвигал мешок за шкаф, ведь он точно знал, что, когда пришел в комнату, мешка здесь не было.

Освободившись наконец от медицинских аппаратов, Ферн заметила кое–что еще.

—Почему у меня забинтована рука? — резко спросила она (разве сестра не упоминала о ее руке?).

—Вы — вы обожгли ее…

Ферн попыталась это понять, но ей не удалось. Повязка раздражала, с рукой ведь все в порядке, но она слишком устала, чтобы продолжать борьбу с больничными «властями». Сестра, благодарная за передышку, проверила пульс, температуру, предложила выпить немного воды и, с чувством исполненного долга, отправилась писать отчет. Рэггинбоун задвинул мешок с глаз долой и стал ждать.

Кэйрекандал, — вымолвила наконец Ферн — она назвала его именем, которое раньше никогда не употребляла, — что со мной произошло?

Ты поехала с Гэйнор поужинать, это был ваш девичник, ты слишком много выпила…

Я знаю об этой выпивке.

…и отключилась. Тебя доставили домой, но ты не просыпалась. В глубокой коме ты пролежала здесь целую неделю. Вчерашним вечером у тебя на левой руке появился сильный ожог.

Как?

Я надеялся, — сказал Наблюдатель, — что ты мне расскажешь…

Мне снился сон, — начала свой рассказ Ферн, пытаясь собраться с мыслями. — Очень сложный сон. Там было Древо… и ведьма — две ведьмы… и человек с черным лицом… дым… и — да — огонь…

После этого она долго молчала.

Робин появился одновременно с доктором, обнял дочь, чуть не заплакал и все повторял одну и ту же фразу: «Ты должна была позвонить», чем очень затруднял медицинское обследование.

Ферн настаивала, чтобы ей наконец разрешили сесть, и терпеливо выдержала все манипуляции доктора.

Кажется, она пошла на поправку, — сказал доктор Робину с легкой ноткой недовольства беспокойной пациенткой. — Разумеется, должно пройти еще несколько дней, прежде чем мы в этом будем абсолютно уверены. Я поговорю с сестрой, и попозже мы сменим повязку. — Он обернулся к Ферн. — Вы должны набраться сил, побольше спать, и мы очень скоро вас поднимем.

Я столько спала, — ответила девушка. Правой рукой она коснулась вуали, накинутой на ее плечи. — Кто это принес?

Думаю, Гэйнор, — ответил Робин. — Симпатичная, верно? Не думаю, что видел ее раньше.

А здесь есть какая–нибудь моя одежда?

Нет. Все забрали домой постирать.

Папочка, а не трудно тебе будет съездить домой и что–нибудь мне привезти? Я знаю, что доставляю тебе беспокойство, но мне не хочется выходить отсюда в ночной рубашке.

Не думаю, что они разрешат тебе сразу отправиться домой, старушка, — улыбнулся Робин.

На его лице снова возникло неясное выражение тревоги.

Ты слышал, что сказал доктор? Он назвал меня «молодая леди», хотя он старше меня всего лишь года на два. Так или иначе, со мной все в порядке. Я чуть–чуть заторможенная, потому что слишком много спала. Мне необходимы спорт и еда, а здесь ничего этого нет. Пожалуйста, папочка.

Рука твоя в очень плохом состоянии, — нерешительно возразил Робин. — Сейчас, может быть, тебе и не больно, но они говорят, что может понадобиться даже пересадка кожи.

Я могу приезжать сюда на перевязки, — сказала Ферн. — Как бы то ни было, это ведь левая рука, а не правая, пока справлюсь и одной. Мне не нравится лежать здесь. — Она уже сидела. — Я просто хочу встать, одеться, почувствовать себя — собою… Если я пойму, что не готова к этому, останусь в клинике подольше.

«Врунья», — подумал Рэггинбоун. Естественно, Робин сдался и готов был уехать со списком необходимых вещей.

—Не знаю, что скажет Эбби, — промямлил он. — Может быть, Маркус сможет изменить свое решение… — В этом предположении не было слышно особого энтузиазма.

Как только он ушел, Ферн начала разбинтовывать руку.

Не думаю, что это следует делать, — попытался остановить Рэггинбоун.

Я хочу увидеть, — настаивала Ферн. — Все говорят, что моя рука жестоко обгорела, но я ничего не чувствую, кроме того, что бинт сильно стягивает ее. У тебя есть какой–нибудь нож?

Во взглядах, которыми они обменялись, были и взаимопонимание, и конфликт желаний. Рзггинбоун заметил, что глаза девушки стали глубже и ярче, чем были прежде, их цвет стал более определенным — зеленым с примесью серого, что глаза ее ясно сияют, и это особенно видно при бледном цвете лица.

У меня есть нож, — ответил он наконец. Рзггинбоун не потерпел поражение, а просто уступил. Он достал из кармана перочинный ножик и открыл его лезвие, затем очень осторожно надрезал повязку с тыльной стороны руки. Ферн потянула за бинт, помогая себе зубами.

Я чувствую себя забинтованной мумией, — пробормотала она.

Ферн наконец освободила кисть руки — кожа была мягкой и неповрежденной, слегка прочерченная линиями судьбы, таланта, линией жизни, кожа женщины, которая не занимается домашней работой. Цыганка мало прочла бы по этой руке. Подушечки пальцев были слегка голубоватые, вероятно, из–за тугой повязки. Рзггинбоун прикоснулся к ним и почувствовал, как они холодны.

Прошлой ночью, — спокойно сказал он, — твоя кожа обгорела, а сухожилия были сильно повреждены, и доктор сказал, что рука никогда не сможет нормально функционировать. Твой Дар не смог бы с этим справиться, только древние друиды обладали такой силой, во всяком случае, так гласят легенды.

Прошлой ночью… — Ферн нахмурила брови. — Да, именно так. Когда ты вне Времени, то оно движется по–другому. Неделя может оказаться годом, ночь — всего лишь несколькими минутами.

Вернулся доктор вместе с сестрой, которая везла на тележке все необходимое для новой перевязки.

Отойди, — быстро сказала Ферн Рэггинбоуну, и тот с легким поклоном отодвинулся в сторону.

Мисс Кэйпел! Что вы сделали со своей повязкой?

Ферн безмолвно протянула доктору руку. Сестра покраснела, доктор — побледнел.

Это невозможно! — наконец выдохнул он после длительной паузы. — Я сам обследовал руку, ошибки быть не могло! — Он вытаращенными глазами смотрел на Ферн. — Вы можете как–то это объяснить?

Я? — подчеркнуто удивленно ответила вопросом на вопрос девушка.

Доктор, испугавшись, что был слишком резок, готов был извиниться.

—Все это стоило немалых переживаний моей семье, — вежливо продолжала Ферн. — Разумеется, я бы не хотела портить репутацию вашей превосходной клиники…

Доктор пустился в объяснения по поводу своей позиции. Он с самого начала был среди тех, кто классифицировал Ферн как «интересный случай», и поддерживает точку зрения, что пациент, находящийся в коме, сам из этого состояния выбраться не может. Рэггинбоуну очень понравилось представление, которое давала Ферн, он рассчитал, что до возвращения Робина доктор будет только рад разрешить ей покинуть клинику. С того момента, как Ферн проснулась, голос ее окреп и приобрел даже некоторое драматическое звучание. И физическая слабость, и беспомощность, которая в обычных случаях предполагала бы долгий постельный режим, казалось, исчезают с неестественной скоростью. Рэггинбоун решил, что Ферн с помощью своего Дара ускоряет процесс выздоровления, трансформируя внутреннюю силу в активную физическую энергию, накачивая кровь в мускулы силой воли, но ему было пока не ясно, понимает ли она, что делает, или действует инстинктивно.

Дежурная сестра все еще не уходила, исподтишка наблюдая за Рэггинбоуном. Чудесное излечение недопустимо в современной клинике, и интуиция подсказывала ей, что все это ловко подстроено, что это какой–то трюк, без сомнения, исполненный Рэггинбоуном. Она старательно делала вид, что переставляет букеты, приговаривая при этом:

Тут у вас, пожалуй, слишком много цветов, мисс Кэйпел, было бы очень мило, если бы вы отдали часть тем пациентам, у которых в палатах цветов вовсе нет.

Я так и поступлю, — слегка надменно проговорила Ферн.

Вы не должны были снимать эту повязку, — настойчиво твердила сестра. — Вы могли бы так себе навредить!.. Ожоги надо лечить с особой осторожностью. — Таким образом делался вывод, что если существует повязка, то существует и повреждение.

Я знала, что моя рука в полном порядке, — сказала Ферн. — Я это чувствовала.

Но ведь доктор не может ошибаться!..

Каждый человек может допустить ошибку, — категорично ответила пациентка.

Рассерженная медсестра двинулась к двери. И в этот момент ее взгляд упал на мешок, засунутый за шкаф.

—Что это? — гневно спросила она. — Полагаю, что вы это принесли, — обратилась она к Рэггинбоуну. — Мешок такой грязный, а мы должны соблюдать здесь элементарные требования гигиены! — Она было наклонилась к мешку, считая себя вправе распоряжаться всем, что находится на ее территории… Затем она приподняла клапан на мешке и уставилась на его содержимое.

В одно мгновение злобный румянец, только что заливавший ее щеки, схлынул и сменился мертвенной бледностью. У нее отвалилась нижняя челюсть, и она смогла только выдохнуть, что прозвучало как почти беззвучный крик. Затем медленно–медленно она согнулась, как–то вся съежилась и опустилась на пол. Ферн свесила голову за край кровати и отпрянула, вытаращив от ужаса глаза.

Я не знаю, что это ты принесла, — растягивая слова, проговорил Рэггинбоун, — но, думаю, неплохо бы тебе изобразить там что–нибудь другое… прежде чем кто–то еще туда заглянет.

Что–нибудь другое? — тупо повторила Ферн.

Такого же размера и таких же очертаний, что–то… похожее. Не гроздь винограда, конечно, но нечто такое же. У тебя еще остались силы?

Но Ферн, прижав руки ко лбу, уже заговорила на языке Атлантиды. Удовлетворенный Рэггинбоун осторожно обошел сестру и вышел в коридор, чтобы позвать на помощь.

Два мускулистых санитара вынесли неподвижное тело медсестры, и в комнату вернулся доктор. Он был еще более взволнован. Заявление, которое сделала, придя в сознание, дежурная сестра, поколебало остатки его самоуверенности. Она ведь всегда была столь практичной, столь земной и, казалось, начисто лишенной воображения…

—Я посмотрела в мешок, — рассказала она, — и там оказалась… голова. Отрубленная голова. Она была живая. У нее двигались глаза. Она улыбалась мне. — Сестре сделали успокаивающий укол, в то время как доктор, чувствуя себя полным идиотом, пошел спросить Ферн, что же там в этом мешке.

— Кто–то принес мне арбуз, — ответила Ферн, — я очень люблю арбузы. Не понимаю, почему это так огорчило сестру. Может быть, она не переносит арбузы?

«Мешок выглядит так, будто в нем лежит несколько голов», — подумал доктор, но, когда он открыл его, там лежал всего лишь арбуз. Только лишь арбуз… Доктор снова извинился и отбыл, чтобы назначить лечение дежурной сестре и посоветовать ей пройти курс интенсивной психотерапии. Только спустя несколько дней после этого инцидента, когда доктор описывал его своим партнерам по гольфу, он задумался: а зачем, собственно, приносить арбуз больному, который находится в коме?

В середине дня приехал Маркус Грег, он застал Ферн полностью одетой, сидящей на краю кровати. Правда она была босой, поскольку забыла сказать об обуви Робину и ни он, ни Эбби не догадались исправить ее ошибку. Она уже пыталась вставать, сражаясь со слабостью в ногах, заставляя голову ясно мыслить, а конечности уверенно двигаться. Она знала, что потратила слишком много сил, что в ней оставалось совсем мало энергии, но ее не покидало чувство, которое возникло еще в Подземном Мире, — ей нужно было срочно вернуться домой. Ее пребывание в клинике было помехой, в Дэйл Хаузе она сможет свободнее мыслить, сможет наконец обо всем поговорить с Рэггинбоуном, будет строить планы. Она уже услышала беглый рассказ Рэггинбоуна об исчезновении Уилла и Гэйнор, но ей необходимо было узнать обо этом поподробнее. У нее возникло чувство нависшей угрозы, опасности, необходимости немедленных действий. К этому добавились еще слабость, беспомощность и больничная обстановка. Когда вошел возбужденный, радостный Маркус, Ферн лишь почувствовала свою вину, неловкость от раздражения. Радость, которую она, бывало, испытывала при встрече с ним, казалась теперь абсолютно нереальным ощущением. Она хотела заставить себя не думать о своем, тепло ответить на его радостное возбуждение. И вот Маркус попросил всех оставить их наедине.

Ферн не знала, как смягчить удар, — удар есть удар. Она надеялась, что в глубине души он испытает облегчение. Обожаемые невесты не впадают в необъяснимую кому накануне свадьбы.

Я не могу выйти за тебя замуж, — меланхолично произнесла она и тут же стала корить себя за то, что ее слова прозвучали слишком мелодраматично.

Мы обсудим это, когда тебе станет получше, — невозмутимо заметил Маркус. — Доктор говорит, что у твоего состояния может быть психосоматическая причина…

Я уже чувствую себя лучше.

…в виде психической травмы в детстве, в связи с гибелью твоей матери. Альтернатива этому — твоя ненормальная реакция на определенный вид алкоголя. Гэйнор рассказала, что ты в тот вечер выпила несколько порций бренди. Впредь нам следует быть осторожнее с коньяком. В наши дни можно услышать о смерти от арахиса, а я знаю одного человека, которому делали промывание желудка из–за двух таблеток аспирина. Так или иначе, но мы не будем торопиться со свадьбой. Вернемся к этому разговору, когда ты будешь готова.

А я и сейчас совершенно готова, — вздохнула Ферн. — Ты просто не понимаешь. Я не… я не люблю тебя. И никогда не любила. Прости меня, пожалуйста, Маркус. Я очень плохо поступаю. Я хотела тебя любить, у тебя есть все качества, которые… Проблема состоит в том, что я не уверена… могу ли я вообще кого–нибудь любить. Вероятно, я очень холодная…

Чепуха! — преувеличенно живо воскликнул Маркус. — Я знаю, что это неправда.

Ну… может быть, моя беда в том, что я всегда любила кого–то воображаемого. Недостижимый идеал…

—Это происходит со всеми, — к удивлению Ферн, ответил Маркус. — Я помню одну картину, которую видел на выставке еще подростком. Картина преследовала меня долгие годы. Я купил открытку с этой картиной и прикнопил к стене в своей комнате. Она где–то и сейчас валяется… Это была картина одного из прерафаэлитов, имени которого я даже не помню, на ней изображена женщина — нет, девушка с такими вьющимися волосами, характерными для всех персонажей прерафаэлитов; волосы — в вакхическом беспорядке, но меня поразило ее лицо. Это было одно из тех задумчивых лиц Берн–Джонса, с опущенными уголками рта, но глаза — глаза были другими: косящими, хитрыми, дикими, неправдоподобно зелеными. Я, бывало, фантазировал, что однажды встречу женщину с такими глазами, встречу женщину–ведьму с неукрощенной душой, выглядывающую из–за милой, благопристойной маски. — Маркус улыбнулся Ферн с такой нежностью, о которой она уже и забыла. — Когда ты — подросток, то читаешь Йетса и Китса, читаешь о Прекрасной Даме, о Бриджит с длинными волосами. Первые мечты — как первая любовь, лучший подарок. Но все это — нереально…

—Я никогда не знала, — прошептала Ферн, смущенная и взволнованная странностью разговора, полного горько–сладкой иронии, внутренне чувствуя, что все бессмысленно и сказано слишком поздно. — Я никогда не знала, что тебе хочется — волшебства.

Маркус не обратил внимания на то, как она выделила это слово.

Это проходит, — сказал он. — Романтичность, мечты — все со временем становится неважным. Симпатия, партнерство, страсть, уважение и, конечно, секс — вот что важно. Такая любовь — жизнеспособна.

Не для меня, — возразила Ферн, в ярости от того, что слезы готовы набежать на глаза. — Может быть, я слишком молода для тебя и ты слишком стар для меня. Ты — слишком мудрый, слишком мирской — прости, прости, это все звучит так жестоко. Я не хочу быть жестокой. Думаю, что в тех восемнадцати годах, которые разделяют нас, что–то утеряно. Был такой уровень, на котором мы должны были встретиться, но это прошло, и, может быть, к лучшему. Мне так жаль, Маркус…

Оставь. Ты сейчас не в том состоянии, чтобы принимать решения. Мы вернемся к этому разговору через неделю. — Маркус продолжал настаивать.

—Я должна побыть одна…

Он вздохнул:

Сейчас уеду. Хотя планировал остаться до утра. Завтра у меня лекция. Не надо, не печалься. Наверное, действительно лучше, чтобы я уехал сейчас. Я тебе позвоню.

Хорошо. — Ферн изо всех сил старалась сдержаться. «Он должен будет это принять, — подумала она. — Пусть пройдет какое–то время. Симпатия, партнерство, страсть, уважение — он найдет это с кем–нибудь еще». — До свидания, Маркус.

Пока, дорогая.

Итак, он ушел, а она осталась одна. Затем Робин и Эбби помогли ей выйти к машине. Следом за ними шел Рэггинбоун. С мешком в руках.

Я не собираюсь выходить замуж за Маркуса, — сообщила Ферн своим родственникам по возвращении в Дэйл Хауз. — Я знаю, что доставила вам много хлопот, что вы истратили кучу денег, но я их верну, папочка, у меня есть сбережения…

Нет, нет, — замахал руками Робин. — Я хочу только одного — чтобы ты была счастлива, и все. Маркус неплохой парень, но я никогда не был уверен, что он — именно тот, кто нужен тебе. Он не так уж часто появлялся, пока ты лежала в клинике. Если вспомнить о словах: «…и в радости, и в печали»…

Он ничем не мог бы помочь, — сказала Ферн. — Он любит меня, правда, правда, но он не может усидеть на одном месте. — И она устало закончила: — Мы должны вернуть подарки. О господи, все это упаковать… сделаю попозже.

Я уже все сделала, — успокоила ее Эбби. — Их можно отправлять.

Ферн сжала ее руку и посмотрела на нее долгим внимательным взглядом, и Эбби, как и Рэггинбоун, подумала: «Она — другая, что–то переменилось в глазах…»

Йода вознамерился вспрыгнуть к Ферн на колени, она рассеянно помогла ему и погладила шерстку.

А где же Лугэрри? — спросила она.

Думаю, Уилл взял ее с собой, — ответил Робин. — Странно. Уилл и Гэйнор поехали разыскивать специалиста, непонятно, где они его собираются искать. Как я рад, что теперь в этом нет необходимости. Хотя меня несколько тревожит, что их до сих пор нет. Они и не звонили. Конечно, они взрослые люди и сумеют о себе позаботиться. И тем не менее…

Быть может, они решили устроить себе романтический уик–энд, — предположила Эбби, — хотя… вряд ли, в такой ситуации…

Сомневаюсь, — заметил Робин, входя с чаем и с миссис Уиклоу, в необычном для нее приступе сентиментальности утиравшей слезы куском туалетной бумаги. — Они оба слишком сосредоточены на положении Ферн, чтобы думать о чем–то еще. Они вернутся.

Тут дело в другом, — вступила в разговор миссис Уиклоу. — Я уверена, здесь опять замешана эта Редмонд. Я видела ее в зеркале. Вы должны позвать викария, чтобы он провел обряд экзорцизма. Я, в общем–то, не очень в это верю, но здесь это необходимо сделать.

О нет, нельзя, — возразила Ферн, — это же так огорчит домашнего гоблина.

Спустя какое–то время Ферн осталась наедине с Рэггинбоуном.

Итак? — спросила она, все еще поглаживая Йоду. — У тебя, наверное, есть какие–то мысли по поводу их отсутствия.

Боюсь, — сказал Наблюдатель, — они могли отправиться разыскивать дракона — или кого–то, кто знает о драконах. Говорят — это только слухи, — что последний дракон все еще жив и в его сердце — осколок Лоудстоуна. По теории Уилла прикосновение к камню могло помочь тебе вернуться назад. Мне не удалось поговорить с ним, но Гэйнор, кажется, вспомнила, что видела манускрипт, который может иметь к этому отношение. К несчастью, этот манускрипт находится в музее, где во главе Совета — доктор Лэй.

Они поехали на встречу с доктором Лэем?

Сомневаюсь, что мне удалось бы отговорить их от этого, даже если бы у меня были веские возражения. Уилл был настроен весьма решительно.

—Он — такой, — жестко сказала Ферн. — Я должна их найти. Доктор Лэй продался Старому Духу. Он теперь, как амбулант, если не хуже. Они оба существуют в одном теле, это теперь единое сознание. Доктор — потомок Заклинателя драконов, и Старейший, поглотив его, пользуется его искусством. Лэй где–то держит дракона в заточении, может быть, под колодцем…

Ты так много знаешь, — сказал Рэггинбоун. — Гораздо больше, чем я.

У меня сейчас нет времени на объяснения, — быстро сказала Ферн. — Где этот музей?

Ты ничего не сможешь сделать до завтра, — жестко возразил Рэггинбоун. — Ты растратила свою силу, просто поднявшись с кровати. Ты должна отдохнуть. Без своего Дара ты ничем не сможешь помочь Уиллу и Гэйнор, в какой бы беде они ни оказались. Мы должны положиться на них.

А дракон? — спросила Ферн.

Давай надеяться, что он там, где его заперли. Никто из нас не может тягаться с драконом. — Он продолжал, потому что эта тема отвлекала ее: — Расскажи мне о Древе. И о Моргас. Это ведь была Моргас?

Откуда ты знаешь?

Удачный выстрел. Догадался. Расскажи.

И тогда она рассказала ему. О двух ведьмах, нависших над огнем заклинаний, об образах, которые она там видела, об уроках колдовства, о Кэле. Она рассказала ему все или почти все.

—Что, — наконец спросил он, — в этом мешке?

—Арбуз, — ответила Ферн без тени улыбки.

Ферн рано отправилась спать, сославшись на усталость. Робин и Эбби последовали ее примеру. Рэггинбоун перед уходом сказал себе: «Ей необходимо восстановить силы. Она не должна глупо выглядеть перед Эзмордисом, будучи в таком ослабленном состоянии. Завтра…»

—Завтра будет поздно, — говорила в это время Ферн в темноту. Она в свитере лежала под одеялом. Джинсы, жакет и спортивные брюки — тут же, под рукой. Занавески задернули неплотно, и в щель пробивался бледный свет с улицы. В окно заглядывала луна, пухлая луна, старая, вся в пятнах, ее очертания были размыты молочным светом нимба. Пролетела ночная птица. Очень близко. Прокричала хриплым голосом, Ферн не поняла, кто это был. Она радовалась темноте, которая хорошо спрячет ее даже при слабом сиянии луны. Она прислушивалась к звукам в ванной, к последнему скрипу закрывающейся двери в соседнюю спальню.

Быть может, в результате пережитого ею недавно, а может, от того, что она испытывала прилив адреналина, прибавившего ей сил, но она обнаружила, что у нее обострилось зрение и она видит в темноте гораздо лучше, чем раньше, четко определяя все очертания предметов, прячущихся в дымке ночного мрака.

После того как дверь в комнату Робина захлопнулась, дом погрузился в тишину.

—Брэйдачин! — позвала Ферн. Голос ее был шепотом, но без мягкости шепота, он прошипел, рассек воздух, как лезвие ножа.

Гоблин возник, возник без особого желания…

—Ты не жалала беседовать со мною мн'го лет, а нынче ты пр'казыва'шь мне, будто я слуга…

Сейчас не время отстаивать чувство собственного достоинства. У меня есть причины, ты это знаешь. Я любила твоего предшественника или, по крайней мере, заботилась о нем. Он оказался слабым. Уилл говорит, что ты сильный, храбрый и сильный. Уилл и Гэйнор попали в беду. Я еду к ним. Мне нужна твоя помощь.

Ты хочешь ск'зать, что идешь за ними прям с'час, ночью?

Да. Сейчас. Ночью.

Я думаю, негоже это делать, дет'чка. Ты д'лжна спать долга, а идти уж около полдня.

Возможно. — Ферн с трудом понимала его корявую речь. — Я все равно поеду. Можешь проследить, чтобы мой отец и Эбби не проснулись? Я должна это сделать, но они будут очень волноваться.

Я м'гу сделать м'ленькое з'клинание. Только ежели ты желаешь спасти братца, тибе п'надобится, твое к'лдавство. Виз этага ничего не п'лучится.

Все будет в порядке. Не трать даром время. Можешь взять в той комнате ключи от отцовской машины? Ключи должны быть на столике у кровати. Узнаешь их?

Ага, но…

Хорошо, — сказала Ферн. — Поторопись.

Когда она убедилась, что гоблин ушел, то свесила ноги с кровати и встала. На мгновение она почувствовала слабость в коленях, ноги задрожали и отказывались повиноваться, но она погнала энергию по каждой артерии, по каждому участочку костей и сухожилий, и слабость улетучилась. Мешок лежал там, где его оставил Рэггинбоун, — на полу около кровати. Она наклонилась и взялась за клапан — и тут же остановилась, страшась того, что там увидит. Вне реальности, в царстве Древа, она, пребывая в полусне, без колебаний принимала все нюансы той удивительной жизни, где странности были нормой. Но здесь, окруженная Временем, под напором чувств и страхов обычного мира, она не могла преодолеть отвращения при мысли о том предмете, который принесла сюда с собой. Ей пришлось собрать всю свою волю, чтобы открыть мешок и взяться за стебель, избегая касания волос. Она, не глядя, подняла голову и положила ее на подушку. Голова без туловища, рук и ног казалась ей таким неестественным предметом. Она не должна смотреть на обрубок шеи, из которой что–то сочится, она должна сосредоточиться на лице — темном, хорошо знакомом лице Заклинателя драконов. Это Рьювиндра Лай, ее партнер, ее сообщник. Она наконец остановила взгляд на лице, только на лице и пробормотала его имя. В этой обычной спальне черная геометрия костей его черепа казалась какой–то редкостью, пугающе прекрасной. Он был надменным, как древний принц, зловещим, как проклятие, его глаза горели, подобно колдовскому костру, голубым пламенем. В нем ожило ощущение своего превосходства.

У нас мало времени, — сказал он, и голос его был так удивителен, так противоестественен, ведь исходил изо рта, из гортани, которая не была продолжением легких. Фрукт с вечного Древа не приспособлен к миру Времени. Эта голова на свежем воздухе очень скоро сгниет. — Мы должны сейчас же двинуться, иначе будет поздно. Ты знаешь, где найти трусливого потомка моего рода?

Нет, — ответила Ферн, — но я разыщу. — Она отвела от него взгляд, все еще потрясенная непреходящим ужасом, и начала надевать джинсы.

Старик, — заметила голова, — тот, с которым ты здесь разговаривала, — он напоминает мне одного знакомого, хотя это было давным–давно.

Он там, в этом прошлом, бывал.

А что скажешь о гоблине? Говорят, что они бывают хитрыми врагами и предают друзей. Они могут ударить тебя в спину серебряной булавкой и предать тебя за горшок с похлебкой.

Полагаю, что так, — равнодушно ответила Ферн и внезапно прямо посмотрела на него. — А что говорят о Заклинателе драконов, который обманул доверие тех, кого он любил, — клятвопреступнике, который продал свою душу и жульничал при этой сделке, — о говорящем яблоке, которое стащили с Древа Жизни и Смерти?

Говорят, что должен был быть бесстрашным тот, кто сорвал этот фрукт. В тебе, Фернанда, есть таинственная прочность, будто в куске шелка прячется кусочек стали. Только благодаря этому я смог довериться тебе, но это доверие скоро иссякнет, если мы сейчас же не отправимся в путь.

Ты не особенно заслуживаешь доверия, — возразила Ферн, — но я никогда не сомневалась в тебе. — Она подняла мешок, который совсем порвался, и сунула его в гардероб, откуда достала небольшую сумку из плотной ковровой ткани, с ремнем через плечо. — Уверена, что у Персея не было таких проблем.

Я принес тибе кл'чи, — раздался рядом голос. Возник Брэйдачин, волоча не только ключи, но и древнюю пику, весившую раза в два больше, чем он сам. Он остановил взгляд на голове.

А это для чего? — спросила Ферн.

Я думал, это может понад'биться.

Все спят?

Ага. Я спел им п'рочку к'лыбельных, к'торые они любят. Если ты сама не будишь ш'меть, они д'лгонько поспят.

Молодец, — поблагодарила Ферн. — Спасибо. Мог бы ты сказать Рэггинбоуну, куда я поехала? Скажи ему, что прошу у него прощения. Я должна была бы оставить ему записку, но у меня нет времени.

Я думаю, он и так все х'рошо знает. А что это здеся у тибя? Связалась нешто с диавольским к'лдавством? Не должно тебе з'ниматься некроман–сией…

Я знаю, что делаю, — сказала Ферн. — Так я думаю. — Она подняла голову и осторожно положила ее в новую сумку, на этот раз уже не вздрагивая, хотя, может быть, лишь потому, что за ней следил Брэйдачин. — Если я не вернусь, скажи им… ох, не обращай внимания. Не хочу их волновать.

Ты д'лжна сама им поведать, — сказал Брэйдачин, — а я пойду с т'бой.

Ты не можешь этого сделать, — опешив, сказала Ферн. — Ты —- домашний гоблин.

—Я тебе п'надоблюсь. Ты как с'бираешься п'рникнуть в м'зей п'среди ночи? Там есть стражи. А ты не мастер взламывать з'мки, хоть у тибя и ест Дар.

А ты можешь войти, не будучи приглашенным?

Это жа не дом. Там не р'ботаит закон. Не боись, дет'чка. Я пойду с т'бой. Я не стр'шуся неприятностей. У миня есть пика. Это военная пика Мак–Краке–нов. Когда сын его сына пил м'локо или пр'нимал ежедневную в'нну, я д'ржал эту пику. Ни один ч'ло–век не устоит пред этой пикой.

Пика казалась слишком тяжелой и слишком длинной для гоблина, но Ферн воздержалась от комментариев.

А это? — сказала она, коснувшись мешка, висевшего у нее на боку.

Ага, — сказал, помолчав, Брэйдачин. — Я боюся этой главы. Я в'бще боюся всего ч'рного. Но…

Но?

Я пойду с т'бой.

Ферн больше не возражала. Они потихоньку спустились в холл, там она зажгла настольную лампочку, чтобы посмотреть телефонную книгу, нашла там два адреса и вышла к машине. Брэйдачин и его древнее оружие исчезли где–то за спиной. Ферн поискала карту, Робин, хорошо выученный дочерью, всегда ездил по карте.

—Я не очень хорошо знаю эти места, — сказала Ферн Брэйдачину. — Сможешь показывать дорогу? — Ей ответило хрюканье. Она повернула ключ зажигания, и машина вернулась к жизни. Когда они выехали на прямую дорогу, Ферн добавила скорости, — и они помчались на юго–восток.

В полночь они были уже в пригороде Йорка. Тусклое свечение городских огней отражалось в низких облаках. В деревне облака имеют форму и глубину, подсвечены луной или плывут, прикрывая звезды, разорванными лентами с просветами. Но здесь они были бесформенными, громадными и мрачными. С помощью карты нашли нужную улицу. Ферн очень аккуратно поставила машину, что было непросто, потому что она не привыкла к таким большим автомобилям. Брэйдачин исчез с заднего сиденья, не отворяя двери, Ферн вышла более обычным способом. В этой части города стояла странная, удушающая тишина, будто бы низкие облака прижали воздух к земле, заглушив все шумы. Стук шагов, всплеск смеха, внезапный крик доносились с таким звуком, будто все это происходило в огромной длинной комнате, а не на улице. Музей был таким же старым домом, как и окружающие дома, чтобы отличить его, на дверь повесили табличку. Здание было безобразно тяжеловесной безобразностью поздневикторианских сооружений, в стены его глубоко въелась грязь, окна не были занавешены, выглядели весьма неприветливо. В высокой стене обнаружились ворота, над которыми нависали какие–то темные кусты. Ферн легко открыла замок и вошла в запущенный сад, окутанный тенями растений. Пахло сыростью, прелыми прошлогодними листьями, не убранными с дорожки, новой порослью вперемешку с многолетниками. Это напомнило ей о Древе, и при этом воспоминании в ней что–то изменилось, хотя и не испугало. Она вошла сюда, как самый обычный человек, который старается не шуметь, но внезапно все ее тело стало более гибким, осторожным, как тело дикого животного; все чувства обострились, глаза улавливали каждый атом света. Она видела все сломанные веточки, все трещинки в покрытии дорожки. Обойдя здание сзади, она подошла к окну и влезла в него, попав в пустой офис. Там открыла дверь и выглянула в коридор. Она почувствовала, что Брэйдачин. материализовался рядом с ней.

Полагаю, здесь никого нет.

Ни души. Я никого не н'шел, т'лько книги, много книг и п'ргаменты и р'кописи. Они все под стр'жей. Лучи света п'ресекаются коло них, будто эти кн'жицы такие д'рогие, наподобие золота. Я мог бы тибе их д'стать, но только погодя.

У нас на это нет времени, — сказала Ферн, — да это и не нужно. — Она обернулась к саду, почувствовав, как по спине пробежали мурашки. Там в кустах было что–то дикое, какой–то черный клубок, это была не просто густая тень, у нее не было определенной формы, она была неподвижна, но Ферн на мгновение увидела глаза: узкие глаза без белков. Что–то следило за ней из–за камня.

Ты видел это ?

Ага, — ответил Брэйдачин, и она услышала в его голосе нотку, какой прежде не бывало, что–то близкое к страху.

Что это ?

Не знаю т'чно… Если это то, что я д'маю, то его здесь быть не должно. Он з'брался сл'шком д'леко от дома. Пагуиджи — не из нашего мира.

Что это такое, — пагуиджи? — переспросила Ферн.

Да тибе и знать эт'го не над'бно. Они приходят от Эзмодела.

Ферн вспомнила создания, которых она видела в огне заклинаний. Они крались по скалам, чтобы напасть на Рьювиндру Лая. Озноб пробежал по коже.

—Нам здесь больше нечего делать. Обратно, в машину! — скомандовала она.

Они выехали из города в ночь, темную, как преисподня.

Глава тринадцатая

Лугэрри сидела на заднем сиденье машины, напряженно ожидая зова, которого все не было. Из–за угла дома вышел человек с бледным лицом и глазами, утонувшими в тенях маски. Он подошел к машине и даже заглянул внутрь, но волчица сползла на пол, и в темноте он ее не заметил. Когда человек ушел, Лугэрри возобновила свое дежурство. День перешел в мрачный вечер, накатились облака тумана, как остатки прошедшей зимы, затемнившей долгожданную весну. Несколько птиц пролетели к своим гнездам, но ни звука не раздавалось из Дрэйкмайр Холла.

— Здесь есть что–то злое, чего опасаются птицы, — подумала Лугэрри и, прижав уши, стала еще пристальнее всматриваться в темноту. Все живые существа естественно сосуществуют с оборотнями и с колдовством, в их мире не выносятся моральные приговоры. Должно появиться что–то ужасное, чтобы грачи и галки шарахались от шелохнувшегося дерева. Должно произойти какое–то аномальное волнение магнитного поля Земли в том месте, где мир теней слишком далеко выбрался в мир реальности. Или присутствие хищника, столь смертоносного, что ни птица, ни зверь не рискуют оказаться с ним по соседству.

Когда ночь стала такой черной, как тьма в закрытой могиле, Лугэрри проскользнула в окно. Она почувствовала неладное, как только ее лапы коснулись земли. Там, в глубине, ощущалась вибрация, невидимые волны расходились от Холла и от холма, на котором он стоит, от полета ночной бабочки. Шерсть ее вздыбилась. В обычную темноту деревенской ночи, казалось, вторглось что–то гораздо более глубокое и древнее. Тьма, которая была в мире еще до первого рассвета. Сама земля передавала биение гигантского сердца, жестокость какого–то подземного зверя, голодного и отчаявшегося, запертого в клетку против его желания. Лугэрри всегда ступала очень легко, но сейчас ее шаги были еще более осторожными, будто волчица шла по битому стеклу.

Она обошла дом — нигде ни огонька, и все окна закрыты. Она нашла заднюю дверь, и ее нос сказал ей, что дверь ведет на кухню, но она заперта, и ее невозможно открыть. Рядом был бункер для угля, сейчас пустой, но с желобом, который, как она подумала, может куда–то привести. Она продолжала свои обследования, пока интуиция не подсказала, что за ней следят. Она обернулась.

Среди темных теней в кустах и деревьях была тень, которой там не должно было быть. Эта тень была очень неопределенной, но видны были длинные уши и руки невероятной длины… Лугэрри напряглась, определила запах существа и окаменела. Запах, долетевший до нее, ни одно животное ни с чем не спутает. Мертвец…

С невероятной скоростью существо отпрыгнуло в сторону и исчезло за утлом дома, Лугэрри по нюху преследовала его. Не будучи обыкновенным животным, оборотень не ест трупов, пока они гниют, и верхняя губа волчицы поднялась в гримасе отвращения. Но добыча убегала, и рефлекс заставлял волчицу преследовать ее, поймать, если удастся, убить, если понадобится. Лугэрри видела, как мертвец бежал перед ней по дорожке сада, затем исчез в сети теней и снова появился, в несколько измененном виде. Уши стали короче, ноги длиннее, ступни более плоскими, он очень быстро мчался прямо на нее. Запах смерти ударил ей в ноздри, перескочив запахи цветочной клумбы под согнувшимися ветками кустов, перебежал с дорожки на дорожку. И вот оно здесь, наконец отчетливо видимое, подпрыгивающее на месте, будто насмехающееся над Лугэрри. Только теперь у него огромная голова жабы, жаба с жабрами, задние ноги — с перепонками, а передние лапы — это лапы гоблина. Собрав все свои силы, Лугэрри кинулась по слизи полусгнивших листьев прямо на мертвеца. Она не увидела спрятанного в тени капкана. Она не увидела его, пока железные челюсти не сжали с хрустом ее переднюю лапу.

Она не завизжала, не завыла. Оборотни всегда молчаливы. Перед ней никого не было, но остался запах, пропитавший землю и воздух вокруг. Она языком обследовала рану и поняла, что кость сломана. Человеческая часть ее разума злилась на собственную глупость, но волк уже оглядывал темноту, чтобы оценить ситуацию. Она сразу же поняла, что не сможет открыть капкан, для этого механизма нужны были ловкие проворные пальцы, и челюсти капкана сжимали ногу слишком сильно, чтобы можно было ее оттуда выдернуть. От шока нога пока что не чувствовала боли, но Лугэрри знала, что скоро боль возникнет, заберет энергию, притупит ощущения. И тот —- те — где–то рядом, перебегают из тени в тень, кружат… Скоро они подползут ближе. Малорослые, размером с гоблина, но с другим запахом, с запахом смерти…

Из глубины сознания всплыло воспоминание: теплый южный вечер, Кэирекандал идет вдоль скал и описывает одну встречу с Эзмоделом. В его речи тепло, взятое у вечера, улыбка, взятая у луны. Он тогда рассказал ей о ядовитых испарениях над радужными озерами, о фавнах и сильфидах, танцующих в Саду Потерянного Разума, о криках жертв в храмах. И о других существах, которые пребывали там, — не людях, но и не животных, одержимых самыми низкими стихиями, бессмысленных и вечно голодных.

— За много столетий до моего рождения существовал колдун по имени Морлох, который считал себя величайшим волшебником своего времени. Так или иначе, но он был в этом уверен. Считаю, что он был предком Моргас, которой владели те же заблуждения, — очевидно, характерная семейная черта. Морлох стал обладателем Котла Возрождения — Котла Ада, как позже стало известно. Котел в доисторические времена своровали из древнего Подземного Мира, им злоупотребляли и в конечном счете сломали. Легенды гласили, что если тела или части тел, погибших в битвах, поместить в этот Котел и подогреть там, разумеется с правильными заклинаниями, то части тел соединятся и тела появятся снова, обретя ужасное сходство с живыми. Но они будут одержимы демонами, бессловесными, жестокими убийцами. Морлох, без сомнения, надеялся, что Котел сделает его Создателем, отцом целой армии. Он провел полжизни, собирая кусочки разбитого Котла, и складывал их, чтобы оживить ужасный тигель. Затем повелел слугам принести для опыта скелеты зверей, людей, гоблинов, кого угодно. Можно представить, что, очевидно, он относился к первым своим заклинаниям просто как к испытанию Котла. Морлох зажег огонь под Котлом, произнес нужные слова, но Котел взорвался и разлетелся на мелкие кусочки, и то, что в нем было, разбежалось в виде всегда жадно раскрытых ртов. Говорили, что если бы они не начали есть, то не узнали бы, что такое голод, но, однажды попробовав крови, они ели и ели, пока их не разрывало. Предполагали, что они проглотили самого Морлоха, он не смог с ними справиться. Старые Духи должны были уничтожить их, ужаснувшись этим чудовищам, но их прибрал Старейший и поместил у Эзмодела, заставив служить только ему. Он и до сих пор ими пользуется. У них нет имен, они без роду, без племени, но иногда их называют по имени их создателя…

Морлохи.

Они пахли трупами, из которых и были сделаны. Каким–то образом обитатели Прекрасной Долины оказались здесь, в этом уголке реального мира, стали частью того ужасного, что наполняет Дрэйкмайр Холл. Теперь Лугэрри была уверена, что Уилл и Гэйнор находятся здесь в заточении, а может быть, уже и убиты. Ее обнаженные клыки и когти пока удерживали морлохов на расстоянии — пока, — но помощи ждать неоткуда, потому что она сама и должна была быть помощью.

Она слизала кровь, текущую из раны, чтобы до них не доносился ее запах. Нога уже начала болеть. Она свернулась клубком, но ее горящие глаза следили за малейшим движением вокруг. Она решила, что они дорого ей заплатят за свой праздник.

Ночь тянулась медленно. Лугэрри заметила, что они стали передвигаться. Сначала она думала, что их трое или четверо, потом — их стало шестеро, потом десять, потом дюжина. Они начали кидать в нее камешки, обломки веток —- заставляя ее вертеться из стороны в сторону в бесполезных попытках схватить своих мучителей. Естественно, один подобрался слишком близко. Это был круглый клубок паутины, он катился быстро, но она была быстрее и прокусила его. Она ела его, хотя ее желудок противился этой пище, но это была единственная еда, на которую она могла рассчитывать. Ей очень хотелось пить, ведь она потеряла много крови, а существо содержало в себе много влаги. Остальные наблюдали за тем, как она ест, теперь они стали более осторожными. Но они знали, что скоро волчица ослабеет.

Бледный ветреный рассвет разгорался на востоке, ветер погнал по дорожке листья. Никто не вышел из дома, чтобы позлорадствовать или руководить последним ударом. Морлохи не могут обмениваться мнениями, они не говорят, у них есть только аппетит и инстинкт. Чем сильнее разгорался день, тем дальше морлохи, сжавшись, прятались в кусты и за деревья. Волчица могла бы даже подумать, что они совсем ушли, если бы ее нюх не был столь сильным. Боль накатывала волнами, пронизывая спазмами ногу, сотрясая все ее туловище. Вернулась предательская жажда, и те, кто за ней наблюдал, могли увидеть свесившийся из приоткрытой пасти язык, могли видеть, как у нее дрожит голова, как постепенно закрываются глаза. Парочка наблюдателей подползла совсем близко. День был тусклым, солнце сияло где–то далеко, не давая здесь, в Дрэйкмайр Холле, теней. Однако Лугэрри, сохраняя ясный, холодный рассудок, спиной почувствовала прикосновение другого солнца и увидела вместо заброшенного сада Райские кущи, с невероятными фонтанами, с гротами и легкими зелеными тенями. Она услышала оглушительное чириканье птиц и перезвон струн. «Это Йоркшир, — сказала она себе. — Это весна — это зябкий, серый день, который в Англии бывает только ранней весной. И нет никакой музыки, никаких фонтанов…» Волки не обладают воображением, они ничего не видят за пределами реальности. Фантазия отступила. Сужающиеся глаза Лугэрри измеряли расстояние до ближайшего морлоха. Это был тот, с головой жабы, его высунутый язык уже ощущал ее вкус. Более безрассудный, чем его собратья, он подползал все ближе и ближе. Лугэрри позволила глазам закрыться. Запах переместился. Когда он совсем приблизился, она прыгнула. Челюсти вмиг прогрызли тонкую шкуру, источавшую кислый мускусный запах, но ей было все равно. Она быстро ела, стараясь не подавиться, глаза ее снова загорелись желтым огнем. Предупреждая. Бросая вызов.

Все менялось. Постепенно, неумолимо ее волчьи рефлексы притуплялись болью, а раненая нога пылала огнем, силы были на исходе. Уши, которые могли бы услышать, как муравей ползет в траве, теперь слышали только удары ее собственного сердца, глаза, которые могли видеть ночной ветер, заволокло мглой. Она чувствовала лучи безжалостного солнца, улавливала ускользающие звуки музыки гоблинов. Только ее нюх не сдавался и не обманывал, рассказывая ей, что морлохи становятся все более смелыми. Они пробирались от куста к кусту, из тени листвы в тень камней, совершая быстрые перебежки по направлению к ней, проверяя ее способность к защите. Их стало еще больше, она была в этом уверена, она видела витые рога, лапы, готовые схватить, когти, копыта. И — пасти, разверстые как глубокие красные раны, с поломанными зубами и дрожащими языками. Ей хотелось убивать и убивать, прежде чем она умрет, но она чувствовала, что они выжидают, пока ее энергия и способность к сопротивлению совсем иссякнут. Им хотелось легкой добычи. Им недолго осталось ждать.

Уилл медленно просыпался, он обнаружил, что лежит на холодном каменном полу, что щеки его исцарапаны. Череп раскалывался от боли, и нёбо пересохло. Когда он попытался пошевельнуться, на него накатила волна тошноты, и он некоторое время старался не двигаться, не открывать глаза, чтобы не видеть того, что его окружало. Он не понимал, где он и как сюда попал. Отрывками выплывали воспоминания. Гэйнор… Он слишком надолго оставил ее. Слишком… Она, должно быть, решила, что он ее бросил. Уилл попытался произнести имя девушки, но смог лишь что–то прохрипеть. Ему показалось, что он, завернутый в саван, лежит в могиле. Но над ним был потолок, где раскачивалась одинокая лампочка, тени вокруг вытягивались и сжимались, вытягивались и сжимались, отчего его снова тошнило. От камней ему передавалось безмолвное дрожание, но он это воспринимал как галлюцинацию, вызванную его состоянием. Он стал вспоминать еще что–то: меч с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями, старое знамя, пустой коридор. А затем — ничего. И вдруг его будто ударило. Он был беззаботен, легкомыслен и глуп, а теперь он — узник, а Гэйнор?.. Бог знает, что случилось с Гэйнор. Он попытался сесть, и его тут же вырвало, потом он дополз до ближайшей стены и прислонился к ней спиной. Он увидел, что находится в большом подвале, разделенном на отдельные помещения каменными арками, высоко вверху виднелись окна, и лестница в несколько ступеней заканчивалась у крепкой двери, такой массивной, что она казалась выходом из башни замка. Прежде подвалы представлялись ему местом, где хранятся бутылки с вином, ящики пива, корнеплоды, чтобы дольше оставались свежими, но здесь ничего этого не было, валялись лишь пустые упаковочные ящики, и был виден старинный колодец, прикрытый каменной плитой. Его тюремщики не оставили ни еды, ни питья, а ему очень хотелось пить. Когда он смог наконец встать, то потащился в дальний угол подвала, чтобы справить естественные надобности. Расстегивая джинсы, Уилл обнаружил нож, все еще плотно прижатый к его бедру. Стало полегче, но сейчас пользы от ножа не было никакой. Шатаясь, он поднялся по ступенькам, чтобы исследовать дверь.

Она была старой, тяжелой, сделанной из дуба, возможно, трех–четырех дюймов толщиной. Даже если бы у него были силы, он не смог бы сломать такую дверь, чтобы пробиться наружу. Он нажал плечом на полотно двери так сильно, как только смог, но дверь даже не дрогнула. Замок был новым, образцом современного производства. Уилл некоторое время внимательно изучал его и понял, что открыть замок не удастся. Уилл сполз вниз по ступеням и, дрожа, улегся на пол. Поскольку он не мог немедленно начать действовать, то, прислонившись головой к стене, начал размышлять. Часы подсказали, что теперь половина седьмого, но он не знал — утра или вечера. Уилл с испугом подумал, что уже наступило утро, полагая, что довольно долгое время пробыл без сознания. У него болела рука, закатав рукав, он обнаружил на ней синяки и следы от уколов. Рука воспалилась. Это открытие и взволновало, и испугало его. Если ему вкололи снотворное, то он мог проспать не день, а несколько дней, за это время Гэйнор могла бы облететь полмира, а Ферн еще глубже погрузиться в свою болезнь.

Уилл пытался все понять, непроизвольно притрагиваясь к ножу. И необъяснимым образом к нему пришло убеждение, что нож не украден у врагов, а подарен ему неизвестным союзником. Возможно, он был оружием Заклинателя драконов, наделенным особой силой. Он не мог себе представить, что это оружие может быть использовано против дракона. Уилл снова достал нож: и прикоснулся к лезвию пальцем. На коже появилась тоненькая красная полоска, и он почти с удовольствием лизнул ее, почувствовав какое–то возбуждение. Этот нож — оружие героя, быть может, закаленное в огне, извергаемом драконом, к ножу прикоснулась магия. С этим ножом он не одинок и не беспомощен. И он оглядел подвал уже иным взглядом, выискивая в нем какие–то слабые места.

Но стены были могучими, окна недоступны. Дверь с ее поблескивающим замком — непреодолима. Сознание Уилла прояснилось, головная боль отступила, теперь его удивило, что в дверь вставлен такой хитрый замок, когда в подвале, собственно, нечего охранять, кроме мусора. Вряд ли это было сделано в его честь, но также вряд ли у доктора Лэя был обычай держать в подвале арестантов. Однако замок был новым, он был вставлен с какой–то целью, сюда не должны были проникнуть люди. И непроизвольно его глаза наткнулись на колодец. Он знал, что часто в подвалах старых жилых домов устраивали колодцы. И если вам надо было выкопать углубление в земле, то начинать следовало на самом нижнем уровне дома. Странно, что это надо было так хорошо охранять, но больше тут не было абсолютно ничего ценного. Уилл поднялся, ноги все еще были очень слабыми, но он решил получше рассмотреть колодец.

Каменная плита была очень плотно прижата к скобе, и он не сразу, но нашел в ней трещину, чтобы можно было просунуть палец и ухватиться за нее. Плита была такой тяжелой, что не с его силами было ее поднять, он лишь приподнял ее не больше чем на дюйм, а затем она тут же упала и прижала его руку. Звук удара раскатился по подвалу, эхом вернулся к Уиллу, заставил задрожать пол. «Воображение разыгралось», — сказал он мысленно, ругая себя за неосторожность.

Он решил попробовать сдвинуть плиту в сторону. Хотя на это пришлось затратить значительные усилия, но ему удалось наконец приоткрыть небольшое пространство. Он нагнулся и заглянул в абсолютную темноту. Ему представлялось, что сейчас он увидит нечто очень таинственное: окаменевший труп или древний скелет, но там не блеснули кости, не было и запаха гниения. Изнутри шло тепло, сильное тепло с запахом серы, с оттенком горения в этом запахе. Трудно было предположить глубину этой ямы, Уилл достал монетку из кармана и бросил ее вниз, вслушиваясь в звуки рикошета от стен, в далекое эхо приземления. И постепенно, вглядываясь во тьму, Уилл начал различать далеко внизу мрачный красный диск. «Эта яма куда–то ведет», — подумал он с внезапным приливом оптимизма. Может быть, в пещеру… Придерживая край плиты, он глубже засунул голову, чтобы получше все рассмотреть. Красный круг внизу стал ярче, жарче становился воздух. Чуть запоздало мозги Уилла начали связывать воедино все детали.

Он отпрыгнул назад, ударившись о край плиты. Адреналин ударил в обезвоженные мускулы, плита скрипнула, из глаз Уилла посыпались искры. Тонкий язык пламени вырвался сквозь отверстие и с шипением взвился до самого потолка. Через минуту–другую пламя опало и вернулось назад в темноту ямы. Уилл увидел, что край каменной плиты почернел. Его затрясло, и все тело покрылось потом. Уилл долго сидел, ругая себя за слабость.

— По крайней мере, я знаю, зачем здесь поставлен замок, — сказал вслух Уилл, стараясь быть практичным, напуская на себя браваду и легкомыслие, хотя некому было его услышать. — И я должен всего лишь открыть его.

Поскольку не было иного пути наружу, он снова вскарабкался по ступеням к двери.

Однажды ему приходилось открывать перочинным ножом щеколду на окне. Он знал, что этот замок слишком мудреный для такого примитивного действия, но все–таки попытался вставить кончик лезвия в щель между дверью и наличником. К его удивлению, нож. легко туда вошел, и когда он вытаскивал нож обратно, то на верхнюю ступеньку упала щепка. Он целую минуту смотрел на нее и на трещину в наличнике, а затем, увидев, что щель стала на миллиметр шире, облегченно вздохнул. Теперь он всунул нож в щель выше замка. Твердое на вид дерево поддалось так, будто это был картон. Вдвигая и выдвигая нож, он все расширял щель. Из нее посыпалась древесная труха, и щель стала еще больше. Наконец Уилл решился и потянул дверь на себя. Дверь открылась. Поняв, что надо быть как можно более осторожным, он протиснулся в коридор.

Уилл рассчитывал на дневной свет, но в коридоре было абсолютно темно. На часах было около девяти, а он так и не знал, утра или вечера. Через полуоткрытую дверь он увидел кухню с грудой невымытой посуды в мойке. Горел свет, но было тихо. Его будто что–то подталкивало и тянуло вперед. Наконец он кинулся к водопроводному крану, схватил первую попавшуюся чашку и стал пить, пить, пить, пить. Он чувствовал, что вода, как весенний ручей, проникает в его мышцы, что она оживляет его. Он оглянулся в поисках еды, поднял крышку над тем, что должно было быть блюдом с сыром, и отрезал себе ломоть чеддера. Он протянул руку к вазе с фруктами за яблоком, но там было очень мало фруктов, и он понял, что отсутствие яблока может быть замечено. Нельзя снова проявлять непредусмотрительность. Он вернулся и закрыл дверь в подвал. Затем выпил еще воды и поставил чашку на место.

Еще одна дверь кухни могла вести либо в подвал для угля, либо в комнату для завтрака, либо в кладовую. Он вспомнил, что позади комнаты для завтрака тянется длинный коридор, который выходит прямо в центр дома. Прежде всего он должен был найти Гэйнор, но у него не было никакого желания наткнуться на дворецкого или на доктора Лэя, поэтому он вернулся в короткий коридор со стороны подвала. Оттуда шла лестница на верхний этаж, и там же была дверь в сад. Уилл колебался. Лестница была предпочтительнее, но снаружи стояла машина, где до сих пор, наверное, сидит Лугэрри. Она может оказать ему и поддержку, и помощь… «Хоть разок хорошенько поработай головой», — сказал он себе, открыл дверь и вышел в темноту ночи.

Было очень темно. Но ему были видны низкие облака, слышен вой ветра в каминных трубах. В доме было тепло (ничего удивительного, если вспомнить о подземном обогреве), но на улице — холодно, и Уилл сразу же задрожал. Обогнув дом, он увидел перед собой фигурную стрижку ближних кустов сада и главный въезд. В окнах нижнего этажа горел свет, возможно, это была гостиная, был свет и в зашторенных окнах комнаты верхнего этажа. Уилл уставился на эти окна, пытаясь установить их местоположение. Затем пошел к машине, стоявшей на том же месте. Но Лугэрри там не было.

«Она ушла за подмогой», — подумал он. Вот так. Она и не должна была так долго ждать. (КАК долго?) С ней ничего не могло случиться. Он помнил, как она остановила мотоцикл с ведьмой и демоном. С Лугэрри ничего не могло случиться. Но не похоже, чтобы она побежала к Рэггинбоуну, вместо того чтобы искать Уилла и Гэйнор… Он начал звать Лугэрри, не будучи уверенным, что она услышит, тем более звал он ее скорее мысленно, чем вслух, привыкнув за многие годы, что оборотень является лишь при соприкосновении мысли с мыслью. И почти немедленно он услышал полный отчаяния отклик. Отклик был слабым и с каждой секундой становился все слабее: Беги!., беги… Слишком опасно… Эзмодел… это Эзмодел…

Где ты? — прошептал Уилл, но голос его прозвучал очень громко.

Не подходи… Не смотри… Беги…

Уилл был уверен, что Лугэрри близко, он чувствовал опасность в ее предостережениях, опасность была где–то совсем близко. Он вытащил черный нож, который в его руке выглядел осколком преисподней. Крепко сжал рукоятку, что, казалось, дало ему силы давно умершего хозяина ножа. Что–то наполнило Уилла безрассудной отвагой, острой и смертельной, как лезвие, которым он владел. Голос Лугэрри, раздающийся в мозгу, затих до шепота: беги… но он уже знал, откуда звучит этот голос, и быстро кинулся через газон.

Уилл, не обращая внимания на петляющую дорожку, перескакивая через клумбы, влетел в проход между кустами. При этом успел огорчиться, что сучья и шипы порвали джинсы, но мысли его занимало отчаяние Лугэрри. Все остальное не имело значения.

Дом остался позади, сад оказался больше, чем он думал. Это был обширный лабиринт, где все было искалечено, разрушено, разъедено, где не росло ничего, кроме могучих сорняков. Сначала он увидел мрачную колонну над солнечными часами. Затем ощутил движение, как раз перед собой — неясные тени окружали что–то неподвижное, — он увидел когти и поблескивающие под луной яростные глаза. Секунду — меньше чем секунду он соображал, что случилось. Затем пошел в атаку.

Черный нож, со свистом рассекая воздух, резал направо и налево. Уилл чувствовал ненависть к этим существам, которых даже и не видел, ощущал бешеную ярость, с которой кромсал их тела. Некоторые чудища пытались напасть на него — пинали его ногами, старались ухватить лапами, но его нож был быстрее, чем они. Несколько минут — и все они были мертвы, рассеченные туловища валялись на земле, кто–то исчез в ночи. А когда Уилл переступил через мертвые тела, перед ним оказалась раненая Лугэрри. Он встал на колени рядом с ней и взял ее голову в руки.

«Хороший нож», — беззвучно пронеслось у него в мозгу.

—Я его украл, — сказал Уилл вслух. — Ты сильно поранена?

Она указала на капкан. Он почистил лезвие о мох, вытер его и склонился, чтобы разглядеть механизм капкана. В темноте плохо было видно и капкан, и волчицу. Когда же он наконец освободил ее, то, проведя рукой по ее лапе, увидел свежую кровь.

—- Я постараюсь дотащить тебя до машины, — сказал он. — У меня там есть тряпки, перевяжу тебе ногу. Потерпи. Мне нужно ненадолго тебя тут оставить. Я должен найти Гэйнор.

Лугэрри была тяжелой, но ему удалось ее перенести, он нес ее, обхватив руками под животом и крепко прижав к груди. Дойдя до машины, он положил ее на землю, отпер дверцу и устроил волчицу на заднем сиденье. Он ежеминутно оглядывался, боясь, что зажжется наружный свет. Не зажигая лампочек, нащупал тряпки, надеясь, что они не очень грязные.

—Прости меня, — говорил он, бинтуя ее ногу. — Это все, что я могу сейчас для тебя сделать. Думаю, что нога сломана.

— Да.

Ее мысленный ответ был очень тихим, как шепот, но Уилл с облегчением услышал его.

Мы все исправим как можно быстрее, — сказал он, с трудом завязывая узел.

Туже.

Кто это… напал на тебя? Куда они ушли?

Морлохи (название что–то напомнило ему), они никуда не ушли. Они… ходят.

Они… ходят, — отозвался Уилл.

Это место существует в двух измерениях. Они… они должны были быть там… Мы были там, и здесь… — И она добавила: — Нам повезло, что их мало. Когда их много, они несут смерть.

Ты хочешь сказать. — сказал Уилл. — Эзмодел? Это так? Здесь присутствует Эзмодел?

—Ты должен бежать, — прозвучало в его мозгу. Он, как мог, туго затянул повязку, погладил шею волчицы, стараясь подбодрить ее и ища того же у нее. Шерсть ее была грубой и взмокла от пота. Она попросила:

Воды.

Я не знал…

Когда я пью, я сильная. Тебе нужна помощь. Я могу тебе помочь.

Не можешь, — ответил Уилл, — у тебя сломана нога.

Лугэрри обнажила зубы.

—У меня есть еще три.

Уилл вспомнил, как ему хотелось пить, когда он добрался до кухни.

—Я скоро вернусь.

Его не было больше получаса.

В кухне слуга мыл посуду. Уилл слышал это, прячась за дверью. Прижав ухо к двери, он прислушивался к звукам в комнате. Харбик вышел и вскоре вернулся, стукнули дверцы шкафа, звякнула посуда. Когда все надолго затихло, Уилл выждал еще несколько минут, прежде чем приоткрыть дверь. В кухне он нашел большую банку, наполнил ее водой и вернулся к машине.

Лугэрри, не жалуясь, терпеливо ждала. Половину воды она выпила быстро, вторую — медленнее.

Ты не можешь ходить, — повторял Уилл. — Ты была почти при смерти. Я должен был нести тебя.

Я отдохнула, — ответила волчица, — я напилась. Теперь у меня снова есть силы. Но ты должен пойти со мной к воротам. Я не знаю, как они открываются. Я не могу перепрыгнуть через стену.

Прячась в глубокой тени, они пробрались по подъездной дороге. Облака наверху раздвинулись, и показалась луна. Лугэрри ковыляла на трех ногах, но, хотя и выглядела неуклюжей, к ней явно возвращались силы.

У ворот Уиллу пришлось потратить некоторое время, чтобы найти кнопку, которая открыла бы ворота; он боялся, что ворота открываются только пультом управления. Лугэрри проскользнула в щель так быстро, как только смогла, напоследок оглянувшись назад, что было нетипично для нее, затем про–хромала в ночь. Уилл нашел камень и положил его так, чтобы ворота не могли закрыться, надеясь, что это не вызовет тревоги. Если кто–то приедет, по крайней мере, он сможет проехать внутрь. Если…

Он посмотрел назад на Дрэйкмайр Холл. Здесь Эзмодел… Он подумал о чудовище, спрятанном под подвалом, об отвращении, которое исходило из сознания Лугэрри, когда она передавала слово морлохи, и о невидимой руке доктора Лэя. Теперь он мог туда пойти, но надо было понять, что же следует делать, как поступить. Он устал, изголодался, у него не было Дара, который помогал бы ему, не было плана действий. Страх непреодолимым барьером стоял у него на пути. Уилл пытался представить отчаявшуюся и напуганную Гэйнор, он дотронулся до ножа, для храбрости и — на удачу. Но в действительности в этот момент он чувствовал только, что темно, холодно, что он ужасно одинок и напуган, как ребенок.

…Естественно, он пошел назад к дому.

Гэйнор лежала, залитая багровым цветом кошмара и боролась с одышкой. Мимо нее проплывали флюоресцирующие амебы, которые то делились, то снова соединялись. Потом они начали собираться в странную форму, без четких очертаний, создающуюся из болезненно искаженных частей тел, чудовищными грибами прорастающих вокруг нее. Она не хотела на них смотреть, поэтому открыла глаза, но они были рядом. Казалось, что они наблюдают за ней, но не глазами, а ртами. Оттуда торчали корявые зубы и скользкие, как угри, языки. Она хотела кричать, но рот ее был закрыт, и звук остался внутри. Вздымалась вверх, окутывая ее, темнота, и когда она снова проснулась, то был уже день.

Она лежала в кровати, но не в своей кровати в Дэйл Хаузе. На минуту ей даже почудилось, что она вернулась в Лондон — окно было с той же стороны, что и в Лондоне, — но комната была совершенно не знакома. Высокий потолок поддерживали тяжелые балки, на окне висели шторы из старомодной парчи. День пробивался в окна сквозь решетку. Она подумала: «Решетка? Я нахожусь в комнате с решетками на окнах?» Это было не просто неприятно, но абсурдно. В настоящей жизни люди не просыпаются в незнакомой комнате с зарешеченными окнами. Она попыталась повернуть голову, чтобы осмотреться, но шея не поворачивалась и болела. И наконец, вернулась память, но не обрывками, а потоком, и она уже знала, где находится и почему, и страх наполнил ее душу. Страх за себя, страх за Уилла, за Ферн, которая, если доктор Лэй был прав, попала в ловушку. (Но это не был доктор Лэй, это был Дух, Эзмордис. Он — ловушка, а она, Гэйнор, — приманка.) Она попыталась сесть, но накатила волна тошноты, не настолько сильная, чтобы ее немедленно вырвало, но достаточно неприятная, чтобы уложить ее обратно на подушку.

Гэйнор обнаружила, что почти полностью одета, на ней не было только жакета и туфель. Она расстегнула молнию на брюках, чтобы не давило живот, и немного расслабилась. Природа брала свое. Гэйнор осторожно поднялась и стала искать, где в этом помещении удобства. В комнате были современный умывальник, два кресла, овальное зеркало в вычурной раме. И все. В конце концов ей пришлось воспользоваться большой вазой, предназначенной, очевидно, для фруктов. Затем она умылась с мылом и почувствовала, как от воды стянуло кожу. Тщетно она пыталась открыть дверь, та была заперта. С отвращением Гэйнор раздвинула занавески, не желая при этом видеть во всех деталях решетки и также не желая, чтобы ее видели какие–то недружелюбные глаза с улицы. За ней, впрочем, никто не наблюдал, и она хотя бы поняла, что сейчас утро. Она снова слегка задвинула занавески.

Глядя в окно, Гэйнор разобрала, что перед ней площадка перед главным входом, которую она заметила еще по приезде, где перемешались дорожки и клумбы с цветами, где кусты собирались в густые купы и затем переходили в заросли еще не покрытых листвой деревьев. Внизу что–то двигалось, почти рядом с чем–то напоминающим солнечные часы, но большую часть картины закрывали кусты фигурной стрижки. Гэйнор еще некоторое время приглядывалась, но внизу все было неподвижно, или просто этот кто–то ушел. Сад был огражден забором, позади земля опускалась в долину, где высокая каменная стена обозначала границы владений. Облака, собравшись, образовали подобие днища корабля, плывущего по небу. Они были серо–коричневого, серо–зеленого, серо–белого цветов — множества оттенков серого. Быстрый ветер будто торопил этот облачный корабль. В просветах облаков отдельные лучи солнца скользили по земле, оставляя за собой полосы сияния. По солнцу Гэйнор поняла, что сейчас действительно утро, только непонятно — раннее или позднее. Она пододвинула к окну стул, чтобы смотреть наружу, облокотившись о подоконник, и старалась разглядеть, что находится вдалеке.

Ее наблюдение нарушил звук отпираемого замка. Дверь открылась. Она обернулась.

—Доброе утро, — сказал Харбик. У него, как и всегда, были манеры идеального слуги, но голос был монотонным, и в ярком свете утра Гэйнор заметила всю невыразительность его мятого лица. — Боюсь, вы пропустили завтрак, я заглядывал к вам в половине десятого, но вы спали. Как бы то ни было, но я принесу вам ленч. Полагаю, что прежде всего вам нужен туалет.

Гэйнор, вспомнив вазу для фруктов, покраснела. Она сказала:

Да, пожалуйста, — и подумала, что не сказала ведь пожалуйста с особым нажимом, чувствуя внутренне, что внешне бесстрастному Харбику доставляет удовольствие ее покорность, ее смущение, ее выдержка при этих мелких оскорблениях.

Следуйте за мной, — сказал он. — Запомните, за вами наблюдают. Все время.

Существа из ночного кошмара… с их слюнявыми ртами… Глаза, глаза в обшивке стен комнаты…

Она отбросила прочь свои фантазии и стала выискивать следящие камеры, но не увидела ни одной. Нечего было добавлять к уже существующему ужасу.

Я не собираюсь убегать, — сказала она. В данный момент это было правдой. Она понимала, насколько слаба.

Вам это не удалось бы, — ответил он. Или возможно, это был не ответ, а предупреждение. По его тону ничего не возможно было понять.

В туалете на двери был замок, что давало ей несколько минут уединения, но там не было окна. Хотя даже если бы оно и было, то она туда не смогла бы взобраться. К тому же, судя по всему, комната находилась на втором этаже, то есть слишком высоко над землей.

Харбик принес ей в комнату ленч, состоящий из густого овощного супа, темного хлеба и сыра.

Я хочу увидеть Уилла, — сказала Гэйнор, когда Харбик поставил поднос. — Где он?

В менее комфортабельных условиях, чем вы, — ответил Харбик, игнорируя ее просьбу.

День тянулся ужасно медленно. Гэйнор подумала, что так, наверное, бывает в тюрьме — тупой, тупой, тупой страх, но не переходящий в приступ паники. У нее не было ни телевизора, ни книг, нечего было делать, оставалось только думать, думать о том, какую же ценность она собой представляет. Эти размышления привели к тому, что у нее стал бешено биться пульс, и она кинулась к двери, стала стучать и кричать, чтобы ее выпустили, и в конце концов она поняла, что это усилие лишило ее последней энергии. Она вернулась к окну и попыталась раскачать решетку, но решетка была зацементирована и неподвижна. «Даже если я с ней справлюсь, как мне выбраться наружу?» — размышляла Гэйнор. В сказках героини связывают веревку из простыней, но, хотя здесь было достаточно простыней, они были такими крепкими, что их невозможно было разорвать, а у нее не было ни ножа, ни ножниц. К тому же ей и в школе никогда не удавалось хорошо лазать по канату, а сейчас тем более вряд ли у нее это получилось бы. «Но, — подумала она, — было бы еще хуже, если бы я смогла сделать из простыней веревку и умела бы по ней спускаться, ведь решетка закрывает окно».

Периодически она обследовала зеркало, вспоминая свой опыт, выискивая в нем отражение, которого не должно было там быть. Но зеркало оставалось просто зеркалом, гладким, прозрачным, как будто воспоминания, которые оно могло бы отразить, были скрыты за полировкой и не существовали. Харбик сказал, что за ней наблюдают, и она стала выискивать в портретах на стенах потайные дырочки, обследовать электропроводку и ручки шкафа, ночного столика, стараясь найти в них миниатюрные камеры. Наконец она решила, что он сказал это, просто чтобы напугать ее. Возможно, впрочем, что он и сейчас за ней наблюдает, радуясь ее страху, наслаждаясь им, — но откуда? К ней вместо страха пришла ненависть — не к доктору Лэю, который был слишком сильным, далеким, но к Харби–ку. К Харбику в его безукоризненном костюме, с внешней учтивостью и с легким намеком на сходство с Геббельсом. Эта ненависть была так же бессмысленна, как и вязание веревок из простыней. Эта ненависть была слишком слабым чувством, чтобы превратиться в пламя, и мысли о нем лишь наполняли ее ужасом и отвращением. Отвращением не только к нему, но и к себе, к своему страху, к своей беспомощности, к своей глупости, которая завела ее сюда. «Мы ни за что не должны были ехать сюда, — думала она. — Ферн вернется в свое тело без нашей помощи. Что сказал Дух? Я бросил кости и видел ее. Она проснется и приедет сюда, чтобы найти нас».

Безнадежная серая депрессия наваливалась на Гэйнор, и это было хуже, чем паника. В середине дня Харбик принес ей чашку чая и тарелку с бисквитами. Она тупо смотрела на него.

Ваша подруга скоро будет здесь, — сказал он не для того, чтобы ее поддержать, а просто чтобы оживить. — Она захочет, чтобы вы были живы. Хозяин в этом уверен.

Какой хозяин? — спросила Гэйнор, и он, показалось, испугался. Он удалился, не сказав больше ни слова.

Стемнело, он принес ей ужин и отвел в туалет. В нем чувствовалось сдерживаемое возбуждение, будто муж–убийца предвкушает тот вечерок, когда будет распиливать свою жену. Гэйнор подумала: «Я должна что–то сделать. Я должна что–то сделать». Ее охватила лихорадка другого свойства, отчаяние превращалось в манию.

В одиночестве ее решительность стала приобретать активную форму. К счастью, она начиталась правильных книг — не той «серьезной» литературы, где героиня — мать–одиночка, у которой несчастная любовь, но той, где вяжут канаты из простыней или убегают из комнаты, ударив ничего не подозревающего тюремщика подходящим для такого случая орудием. Когда Ферн прибудет, рассудила Гэйнор, Харбик поведет меня по лестнице вниз. Он не будет ожидать нападения, он думает, что я слишком тупа, слишком запугана и не способна к решительным поступкам. И он ниже ростом, ударить будет нетрудно. Она должна будет спрятаться за дверью, и он войдет в комнату… Надо усыпить его бдительность. Если взбить одеяло, свернуть свитер и положить на подушку, то он (темно–бордовый) в темноте сойдет за каштановые волосы. Тогда она будет поджидать, но нет, неправильно, он ведь зажжет верхний свет. Лучше оставить гореть лампу около умывальника, ее свет не достает до кровати. Гэйнор сняла свитер, чтобы устроить его на кровати. Теперь осталось только найти, чем ударить.

Но тут не из чего было выбирать. Она решила сначала открутить ножку стола, стоящего у кровати, но ножка была очень крепко приделана, к тому же покосившийся столик будет выглядеть весьма подозрительно. Картины в такой роли выступают только в кинокомедиях, вы не можете никого ударить куском холста. В конце концов она остановилась на своем давнишнем «друге» — вазе для фруктов. Она была большая и довольно тяжелая. Гэйнор уселась на стул, вцепившись в вазу, прислушиваясь к шагам, ожидая поворота ключа в замке. Она дрожала, но убеждала себя, что это не важно. Не нужно обладать спокойной рукой, чтобы ударить человека по голове.

Ей казалось, что она просидела так несколько часов. К сильной дрожи прибавился стук зубов, потом все утихло и осталось лишь внутреннее напряжение, сопровождающееся мелким подрагиванием. Спустя долгое время, когда Гэйнор уже почти перестала ждать, она услышала шаги в коридоре. Она притаилась за дверью, сжимая вазу обеими руками. Он долго возился с ключом, и она снова задрожала… Дверь отворилась, она подняла вазу. Темная фигура шагнула к кровати…

Высокая темная фигура в джинсах. Пальцы Гэйнор разжались — ваза выпала из ее рук на ковер.

— Уилл! — закричала Гэйнор. — Ох, Уилл! — Она схватила его за пропотевшую рубашку, слезы брызнули из ее глаз, и она уткнулась лицом в его грудь.

Глава четырнадцатая

Внезапно на середине дороги возник волк. Ферн увидела, как в свете фар блеснули глаза зверя, и, резко вывернув руль, остановилась у другого края дороги. Брэидачин на заднем сиденье перелетел слева направо и сильно ударился головой о мешок, откуда раздался приглушенный стон. Ферн дернулась у себя в кресле и одновременно открыла дверь. Она была почти уверена, что сбила зверя, волк лежал на асфальте, света из машины было достаточно, чтобы увидеть движущиеся при дыхании ребра и перевязанную ногу.

—Лугэрри, — у Ферн перехватило дыхание, — что с тобой случилось?

Волчица с трудом подняла голову, и тут же голова снова упала на землю. Но Ферн слышала, как бьется ее сердце. Она осторожно подняла забинтованную ногу и увидела на тряпке пятна, но не красные, а голубые и желтые. Краска.

—Это сделал Уилл, — сказала она. — Только Уилл мог воспользоваться такими тряпками… Сейчас положу тебя в машину. Брэидачин! Можешь открыть заднюю дверь? Положи вперед это. Он в порядке?

Вдвоем они подняли Лугэрри и положили ее на заднее сиденье.

—Мне кажется, что нога сломана, — сказала Ферн и мысленно услышала подтверждение этому. — Постарайся не беспокоить ее. Необходимо отвезти Лугэрри к ветеринару.

Я не так уж л'блю этих з'врей, — пробормотал Брэйдачин. — Мы с нею завсегда держимся друг от друга п 'дальше…

Попала в капкан, — послышался шепот в голове у Ферн, — Уилл освободил меня. Пошел назад за Гэйнор. Нога… Будет в порядке… Кэйрекандал…

У нас нет времени, — сказала Ферн. — Где они? В — как это называется — Дрэйкмайр Холле?

Ферн скорее почувствовала, чем услышала:

Опасность. Эзмодел!

Эзмодел?

Везде. Сила старого духа.

Ты хочешь сказать, — Ферн вздрогнула, сразу все поняв, — сместилось измерение? Мир, который мы знаем, накрыло потусторонним миром?

Эзмодел здесь. В этом месте. Его логовище. Там, где он есть. Дом. Возможно — музей. Он там. Должен быть там.

Доктор Лэй, — сказала Ферн. — Я понимаю.

Когда Эзмодел сможет овладеть человеческим рассудком, тогда Эзмодел… сможет овладеть этим местом. Это… очень опасно. — Еле слышный голос волчицы становился все тише и тише. — Морлохи…

Что это такое — морлохи? — спросила Ферн. И Брэйдачин ответил:

Пагуиджи.

Ферн изо всех сил старалась ехать медленно, но чувствовала, что помимо своей воли все сильнее жмет на педаль акселератора. Спустя минуту, мимо в противоположном направлении проехала полицейская машина. Ферн представила себе, что произошло бы, если бы ее остановили. Брэйдачин должен был бы исчезнуть из виду, но на переднем сиденье лежит отрезанная голова, а на заднем — волк. На мгновение улыбка тронула ее сжатые губы.

Что тебя позабавило, Фернанда? — спросила голова. Брэйдачин оставил мешок открытым, и ледяные голубые глаза наблюдали за тем, как Ферн ведет машину.

Ничего, — ответила она. — Ничего, что я могла бы объяснить.

Я слышал, как ты смеялась в Подземном Мире, где среди привидений смех не раздавался со времени создания мира, — сказала голова. — А теперь — теперь ты направляешься сражаться с силами, значительно превосходящими тебя, и ставкой в этой борьбе — твоя жизнь и жизни тех, кого ты любишь, однако ты смеешься. Не думаю, что это беззаботный, легкий смех, девушка–колдунья.

Когда все вокруг темно и ужасно, — произнесла, в свою очередь, Ферн, — очень важно уметь улыбнуться или рассмеяться. В смехе заложена его собственная сила. Это присуще человеку — ты так скоро обо всем забыл?

Драконы не смеются, — ответила голова. — А это единственная известная мне сила. Поздно учиться смеяться, когда ты мертв.

Ферн нагнулась, чтобы посмотреть на карту, где был обозначен Дрэйкмайр Холл. Дорога была пустынна, и, когда, как она вычислила, что они почти приехали, она выключила фары. На фоне бледного подбрюшья облаков чернела остроконечная кровля. Дальше видны были острые силуэты деревьев и массы кустов. Невдалеке от главного входа она становилась и развернула машину, чтобы припарковать ее так, как ей было нужно.

— Оставайся здесь, — сказала она Брэйдачину и,

глянув на волчицу, добавила: — Приглядывай за ней.

Я иду с т'бой…

Нет. Слушайся меня. Ты не сможешь справиться с этими… пагуиджесами. Жди здесь.

А кто же т'бя з'щитит?

Я — ведьма, — ответила Ферн. — Сама о себе позабочусь. — Она взяла мешок. — Готов?

Да, — ответила голова.

Ферн перевесила сумку через плечо и выскользнула из машины, закрыв за собой дверь как можно тише. Свет в машине автоматически погас, тьма окутала ее, тьма бесконечной ночи, пустынных холмов, молчаливой дороги, редких облаков, несущихся по звездному небу. Глаза ее привыкли к темноте, они различали ночью такие детали, которые обычный человек не увидел бы, — тени без теней, что–то крадущееся и ползущее в траве. Она подошла к воротам, где все еще лежал камень, не позволявший воротам закрыться. Ферн скользнула в щель, и немедленно чутье ведьмы откликнулось на перемену. Она ощутила, что все изменилось, будто бы она переступила через невидимый порог в иное измерение, где все было другим, хотя внешне оставалось неизменным. Здесь ночь была не просто ожившей, но и разумной, сама ночь была неким существом. Ферн чувствовала, что ночь ждет, возможно — именно ее. Земля была чувствительна, как кожа, и Ферн старалась едва ступать, чтобы не примять ни травинки. Она продвигалась в тишине и мраке, скорее следуя инстинкту, чем силе ног. И были моменты, когда земля становилась нематериальной и Ферн чувствовала под ногами скалу с многочисленными трещинами. И где–то под хребтом этой скалы Ферн различила легчайшее землетрясение и биение пульса, которое не было биением пульса земли.

Ферн подошла к дому и увидела стальное сияние «мерседеса» и другую машину, поставленную рядом с ним. Подойдя поближе, она увидела, что двери этой машины разбиты, кузов смят. Внутри обнаружила разодранные сиденья, оборванные провода, развороченную панель управления. Ей не нужно было видеть следы краски на вспоротой обивке, чтобы узнать машину. На секунду она потеряла над собой контроль и чуть не закричала. Ее привел в себя мягкий голос головы.

Морлохи, — сказала голова. — Что это такое?

Машина моего брата.

Я чую кровь.

Ферн тоже чуяла кровь — это был горячий, острый, злой запах, который возбудил в ней ток адреналина, отчего поднялись дыбом тоненькие волосики на шее. Ей никогда еще не приходилось чувствовать запаха крови, но она тут же узнала его. Она надеялась забрать Уилла и Гэйнор из дома до начала битвы, но теперь поняла, что у нее нет никаких шансов. Они все еще пленники. Если не хуже. Она опоздала, слишком поздно спасать и слишком поздно для всего, кроме, может быть, последней возможности рискнуть. Дальнейшие предосторожности бесполезны, она уже ощущала, как за ней наблюдают.

—Не тревожься, — сказала она голове и накинула клапан, чтобы закрыть ее. Затем подошла к главному входу и нажала кнопку звонка. Она услышала, что внутри дома раздалось громкое эхо, будто ударили в гонг. Не было слышно, чтобы кто–то подошел к двери, но дверь бесшумно открылась.

Гэйнор думала, что так бывает только тогда, когда ты попадаешь в ловушку ночного кошмара и надеешься, что дальше все будет хорошо, но знакомый кошмар возвращается, и ты снова тонешь в темноте. С приходом Уилла она испытала иллюзию возвращения в нормальную жизнь, где все будет в по^ рядке, и они пройдут через все, и ужас заточения окажется нереальным. Однако это был еще далеко не конец. Они быстро все обсудили, и Гэйнор привела в ужас мысль о сидящем внизу драконе. Все это было лишь еще одной частью безумия.

Им не нужно до поры до времени спускаться в подвал, — сказал Уилл, — поэтому они пока не знают, что я сбежал. Я им не важен, им важна ты. Ты им нужна как заложница. Я–то — просто мусор, попавший им под ноги, который надо смахнуть.

Но как ты попал сюда ?

Ключи. — Уилл погладил карман. — Когда я оставил Лугэрри, то вернулся в кухню. Дворецкий — как его зовут? Харбик? — был там. Кухня — его владения. Не знаю точно, что он делал, — возможно, готовил мясо, поскольку я видел кровь на его руках, но он был без пиджака. Пиджак висел у двери. Когда он повернулся ко мне спиной, я залез в карман. А он, вымыв руки, все ходил и ходил по кухне. Я прождал сто лет, прежде чем смог пробраться на лестницу. — Он взял Гэйнор за руку. — Пошли. Пора уходить.

Неожиданно комната представилась ей таким безопасным местом, просто спасением, а не тюремной камерой… Когда они вышли в коридор, пустота его показалась пугающей, таящей возможность невидимого наблюдения. Гэйнор сначала хотела сказать, что ей страшно, но потом поняла, что этого делать не стоит. Она только спросила:

Где нож, который ты нашел?

В руке, — ответил Уилл.

Он повел Гэйнор к лестнице. Там было очень светло, хотя, вероятно, свет газовых ламп и свечей, подошел бы этому месту гораздо больше, но это был тот уютный свет, который встретил их в доме, когда они только приехали. Современный свет в старом доме, хранящем темноту за шторами и заметающем ее под ковры. Там было много ковров, ковры висели на стенах, покрывали ступени и доски пола, которые предательски скрипели при каждом шаге. Уилл потянул Гэйнор в сторону, когда на площадке лестницы между этажами они скорее почувствовали, нежели услышали, что внизу кто–то есть.

—Харбик? — Уилл затаил дыхание. — Харбик! — Нет ответа. Но человек внизу явно не понял, что тишина кем–то нарушена. Он бесшумно, как кот, прошел к двери, и слышен был звук двери, закрывшейся за ним. И даже после этого Уилл выждал несколько минут, прежде чем понял, что можно двигаться дальше.

Они быстро пролетели последние ступени лестницы и направились к выходу. Начали бить часы. «Полночь, — подумала Гэйнор, глядя на циферблат. — В этот час рушатся заклинания, крысы выходят из своих нор, а покойники встают из могил». Часы продолжали громко бить, настойчиво и требовательно, будто вызывали кого–то. В любую секунду кто–то мог выйти в ответ на этот вызов. Гэйнор внезапно задрожала, как от холода.

Уилл стоял у открытой двери.

—Скорее…

И они вышли наружу.

Уилл тихо закрыл дверь, и они оказались в полной темноте. Держась за руки, они завернули за угол дома и внезапно натолкнулись на машину, стоявшую в глубокой тени. Уилл нащупал ключи, и уже через мгновение беглецы сидели в машине. Вокруг пугающая ночь, а они спрятались в ракушку из металла, создававшую иллюзию безопасности. Было очень тихо, только тяжело дышал ветер да усики плюща скреблись о ветровое стекло.

Я заклинил ворота, — сказал Уилл. — Когда мы подъедем к ним, ты выпрыгнешь и откроешь их. Это будет нетрудно.

Хорошо.

Я не включу фары, пока мы не отъедем отсюда. — Он повернул ключ зажигания. Машина вздрогнула, но мотор не ответил.

Гэйнор подумала: «А ведь здесь нет плюща»… Уилл сделал еще одну попытку.

Зажги свет! — крикнула Гэйнор. — Я ничего не вижу!

Конечно, ведь темно.

Нет — я в самом деле не вижу. Что–то накрыло окна!

Она включила внутренний свет и увидела…

Они были повсюду, взгромоздились на кузов, вцепились в ручки дверей, их рты жадно прильнули к стеклам. Как сон — слишком знакомый кошмар — прячущиеся наблюдатели, которых стало вдруг видно, их пасти, полные языков и зубов, прилипли к машине, как полипы.

—Морлохи! — закричал Уилл, поворачивая ключ зажигания, но снова слышен был только скрежет металла, будто с машины сдирали кузов. Первым треснуло окно около Гэйнор, и туда просунулись цепкие лапы с когтями ящерицы. Уилл вытащил нож и стал их кромсать, кровь залила одежду Гэйнор, щиток управления, сиденья, но монстров было слишком много, слишком много, и окно около Уилла было тоже разбито, и дверца слетела с петель… Уилл покатился по земле, его терзали существа, которых он даже не мог рассмотреть. Гэйнор только один раз коротко вскрикнула, и это больше всего испугало Уилла, потому что, если бы она кричала долго, он знал бы, что она жива.

—Хватит! — Это был голос Эзмордиса. В фантазиях, в трансе, когда он был еще мальчиком, Уилл только однажды слышал этот голос, но теперь он тут же узнал его. Это был непреклонный голос, темный, как темная сила, и пустой, как пространство. — Сейчас не время для еды. Отнесите их в дом.

Уилл успел спрятать нож; до того, как его руки схватила дюжина лап. Он чувствовал, как кровь просачивается сквозь джинсы, и надеялся, что это не его кровь. Кажется, рядом рыдала Гэйнор. Уилл мог бы и не увидеть доктора Лэя в темноте, но он был выше обычного мужчины, и его аура была так же ощутима, как запах.

Позади был слышен шум, это морлохи уничтожали машину, рвали провода, кромсали кузов и сиденья. «Моя машина»… — подумал Уилл, и у него возникло чувство, что уничтожают что–то очень для него дорогое, например его картины. Но сейчас некогда было переживать. Они потеряли последний шанс на спасение, и теперь надо было думать только о том, как сохранить свою жизнь, потому что больше им ничего не оставалось.

Харбик ожидал их в главном холле. Морлохи попятились от света, став частью воздуха, движущимся узором с горящими глазами на фоне ночи.

Не пытайтесь бежать, — сказал доктор Лэй. — Они будут вас там ждать. — Затем он раздраженно обратился к Харбику: — Как парню удалось выбраться из подвала?

Он сумел открыть дверь. Это невозможно было сделать обычным ножом, для этого нужен какой–то особый инструмент…

И где же этот инструмент?

Я не…

Джерролд Лэй обернулся к Уиллу, и тот впервые увидел его серую кожу и глаза с кровавым ободком вокруг радужки.

Как ты это сделал?

Дар наследуется, — ответил Уилл. — Почему вы так уверены, что он есть только у моей сестры?

Дар не может взломать крепкую дверь.

Попробуйте сами. — У него в кармане был маленький перочинный ножик, которым он обычно счищал краску с холста. Он вынул этот ножичек и бросил его на ковер. Это была рискованная затея, дурацкий блеф, но Уилл не хотел, чтобы его стали обыскивать и нашли другой нож. — Попробуйте проникнуть через дверь с его помощью, — сказал он, как ему казалось, пренебрежительно.

Возьми нож, — сказал доктор Лэй.

Харбик поднял ножик и открыл лезвие. Оно было коротким и красным, но оно не было запачкано кровью .

Он не разрежет даже листа бумаги!

Однако ему удалось… Дар иногда приобретает разные формы. Он может из такого ножа сделать меч, которым пронзают человеческое сердце. У него нет ауры магии, но сила бывает скрыта, думаю, его сестра тоже всегда ее прячет. Возможно, было бы разумнее убить этого молодого человека сразу.

Ферн никогда не будет иметь дела с убийцей своего брата, — сказал Уилл.

Лэй несколько минут мрачно разглядывал его.

—Запри их обоих наверху! И постарайся не терять ключей. А ты, мальчик, помни, морлохи тебя дожидаются. Они будут в комнате вместе с тобой: под кроватью, за картинами, за каждым углом. Одно неосторожное движение — и они тут как тут, и тогда ведьме нечего даже будет найти.

—Она найдет вас, — сказал Уилл, — куда бы вы ни убежали. — Но его выходка была бессмысленной, и оба это понимали.

Харбик отвел их в ту комнату, где раньше была заперта Гэйнор. Складки, сборки, рябь по стенам и по коврам указывали на то, что морлохи последовали за ними.

Не было слышно звука приближающихся шагов. Слышен был только тихий скрип дверной ручки, и дверь бесшумно отворилась.

Где–то в подсознании Ферн отметила теплый электрический свет, полы, устланные коврами, и стены, увешанные картинами, но это ее не удивило и не заинтересовало. Внимание было направлено на другое. Она сказала:

—Я пришла повидать доктора Лэя. — И добавила: — Я думаю, он ожидает меня.

А вот Харбик удивился, в его глазах промелькнула усмешка. Возможно, хорошо зная о планах хозяина, он представлял себе ведьму — как ведьму: основательной, надменной, с копной диких распущенных волос. Не этого эльфа, почти девочку, с волосами, затянутыми в хвостик, и с таким серьезным лицом. В его голосе прозвучало презрение:

Я узнаю, хочет ли он вас видеть.

Он меня увидит, — перебила она и без приглашения ступила за порог. Здесь был нарушен закон, и она тоже не собиралась соблюдать законы приличия.

Харбик, почувствовав внезапный холод, попятился от нее. Он почувствовал холод Подземного Мира, холод Реки Смерти, куда Ферн окунала руку. Холод внутренней силы, стужу ледяной власти.

— Веди меня к нему. — И в глазах ее тоже был холод.

Харбик дернул головой в знак согласия, от лоска самоуверенного дворецкого не осталось и следа. Ферн, как прежде это делали Гэйпор и Уилл, последовала за ним в гостиную.

Доктор Лэй ждал ее. Доктор Лэй, не Эзмордис. Раньше Ферн видела Старейшего Духа за ресторанным столиком в лице Джейвьера Холта, в мертвящем взгляде Иксэйво, десять тысяч лет тому назад в руинах Атлантиды. Но теперь она гораздо больше знала о нем. Она смотрела в огонь заклинаний и видела, как ему поклоняются — и как богу, и как демону; она видела его бездушие и ужас перед этой пустотой. Его ужас перед этой пустотой, и всю жестокость и злобу, которую она возбуждала. Ад — не в других людях. Ад — только в тебе самом. И у Эзмодела был свой взгляд на этот ад — место красоты, порождающее страх, где все цвета несут в себе отраву, а цветы деформированы, и в них нет ничего реального, ничего смертного, а значит, и ничего живого. Его кошмарное представление о рае ничего не приукрашивает, а только все искажает. Корни этой иллюзии уходят глубоко во Время. Он, стоя перед ней, вырастал и так же возрастал ужас, который он внушал, но при этом возрастала и решительность Ферн. Она всматривалась в лицо доктора Лэя и видела блеск острого ума, бесконечную глубину зла, безжалостную тьму. Она догадалась, что собственные мысли и душа доктора Лэя охвачены безумием из–за присутствия в нем гостя, из–за его давления, более страшного, чем встреча с драконом. И тот, кто сейчас говорил с ней, был лишь формой существования, которую нормальный человек хотел бы навсегда вырвать с корнем.

Он сказал:

—Добро пожаловать, — и усмехнулся еле заметной серой усмешкой, красной изнутри. — Мы ждем тебя уже много лет. Так приятно, что ты пришла умолять.

Ферн ничего не ответила. Правой рукой она крепко придерживала свою сумку, но мысли старалась спрятать поглубже, чтобы их никто не смог прочитать.

Присядь. — Он указал на кресло, и Ферн села. — Можно предложить тебе что–нибудь выпить?

Нет.

Понятно. Не сомневаюсь, что ты также не прикоснешься и к моей еде. До чего же ты осторожна, моя дорогая. Однако уверяю тебя, что в самое ближайшее время ты преодолеешь все эти предубеждения. Как только мы достигнем соглашения…

Где мой брат и моя подруга?

Мы и до этого дойдем своевременно. Попытайся обуздать свое нетерпение. Во–первых, нам необходимо обсудить одно важное дело…

Где они! — Ферн резко поднялась с кресла. — С ними все в порядке?

Они живы. На данный момент ты должна довольствоваться этим. Садись.

—Эзмордис! — Она пристально посмотрела в его глаза, заметила там, в глубине, бледное мерцание, подсвеченное голубым, постепенное появление его спрятанного партнера, его хозяина.

Он повторил:

—У нас есть важное дело, которое следует обсудить, — но голос уже изменился. Длинная серая рука с нечеловеческой силой вдавила ее в кресло. — Прошло много времени со дня нашей последней встречи. В тебе стало больше силы, я чувствую это. Тело твое слабенькое, но тебе нужен только Дар — эта река, текущая по твоим венам, мотор твоего духа. Твои так называемые друзья сомневались в тебе, ты знаешь об этом? Они думали, что ты навеки потеряна для них. Но я знал, что ты должна вернуться. Я знаю тебя лучше, чем твои родные, — и, конечно, лучше, чем Кэйрекандал, который хотел быть твоим наставником. Ты многому выучилась, но, думаю, не у него.

Я училась у Моргас.

Значит, это она стащила твою душу в ту снежную ночь… а теперь ты — ее ученица, возможно, ее посланник. Бегущий с поручением от безумной старухи, чьи амбиции не простираются дальше очертаний этого островка. Напрасно тратишь свой талант, плохо относишься к своей силе. Зависимость от меня даст тебе кое–что другое.

Я — не твой вассал. Я никому не служу. — Она отвернулась от настойчивого взгляда, гипнотизирующего ее, посмотрела на стул, потом — на лампу, на стену. — Я пришла сюда, чтобы найти Уилла и Гэйнор. Я знаю, они у тебя. Я видела разбитый автомобиль. Я учуяла кровь. Они ранены?

Ты их увидишь. — Он пошел к двери, позвал Харбика: — Приведи наших гостей.

Ожидание тянулось бесконечно, хотя в действительности прошло не более двух минут. И вот Харбик, все еще изображая пародию на совершенного дворецкого, ввел их. Гэйнор и Уилла. Одежда на них была порвана, на руках и ногах видны были ссадины и запекшаяся кровь. Гэйнор была одновременно и в унынии, и в ярости, Уилл — насторожен. Но руки их не были связаны, и они, очевидно, не очень пострадали. В Ферн боролись чувство облегчения и злость, надежда и страх, она старалась сохранить свое состояние если не спокойным, то, во всяком случае, ничего особенно не выражающим. Она знала, что Эзмордис не оставит ей лазейки.

Освободи их, — потребовала Ферн. — Они в этом не участвуют. Ты имеешь дело только со мной.

Ты позволила им принять в этом участие, — ответил он, и Ферн поняла, что он злорадствует, что он неумолим. — Теперь только ты можешь их освободить.

Как?

Она слишком быстро задала вопрос, и поспешность выдала ее.

Он улыбался, уверенный в победе.

Стань моим союзником. Моргас, не сомневаюсь, многому тебя научила, но потребовала за науку высокую цену. Только благодаря мне ты сможешь освободиться от нее. Тебе нужна моя мощь, как и мне нужна твоя сила. Кэйрекандал не поможет тебе. Он не предложит ничего, кроме убогой философии и лицемерной этики. У него ничего нет. Без меня ты растеряешься, у тебя нет иного выхода. Когда–то, ты тогда была еще молода и многого не понимала, мы беседовали об этом. Теперь ты стала мудрее. Дай мне твой Дар, и я верну его тебе сторицей, ты войдешь в число немногих великих, особенных, избранных. Ты будешь больше, чем Мерлин, больше, чем Зорэйн, королева Атлантов…

Нет! — В шепоте Гэйнор слышался протест. — Не слушай его! Он обманет…

Я знаю, — спокойно промолвила Ферн. Харбик сжал руку Гэйнор и стал ее выкручивать, она вскрикнула от боли.

А если я откажусь? — спросила Ферн.

Посмотри вокруг. — Панели стен съежились под грубым светом, пропали и дорогая мебель, и антикварные украшения. Под ногами была скала. На них уставились узники, пораженные шоком. Внизу было кроваво–зеленое озеро, утесы с обеих сторон, раскалывая небо, поднимались вверх до неизмеримой высоты. Солнце будто попало в ловушку между скал и медленно опускалось к горловине долины. Жар шел от лиц тех, кто прятался за камнями. Но Ферн и не надо было смотреть на эту картину, она была слишком хорошо ей известна. Доктор Лэй, казалось, вырастал башней против солнечного света, тень обретала плоть, лицо его освещали блестящие глаза. Это было его место, его логово, здесь он черпал силы, становясь все меньше и меньше похожим на человека. — Ты знаешь, где находишься?

Я — в Дрэйкмайр Холле. Мы в Йоркшире. Снаружи — тьма.

Не пытайся сопротивляться. Ты слишком мала, слишком слаба. Ты потратила все свои силы на то, чтобы встать на ноги. Это же Эзмодел. Посмотри хорошенько, Фернанда.

И тут они полезли. Морлохи полезли из всех щелей и трещин, из теней, из солнечных бликов и медленно все ближе и ближе придвигались к Уиллу и Гэйнор. Ферн, не глядя, видела их слюнявые пасти, пятнистую кожу и шершавые лапы.

И голос Эзмордиса произнес:

—Это саранча Эзмодела. Они сделаны из голода. Откажешь мне — увидишь, как на твоих глазах будет покончено с твоим братом и с твоей подругой. При этом будешь осознавать, что одного твоего слова было бы достаточно, чтобы их спасти.

В голове у Ферн пульсировали мысли: «Я этого себе не представляла. Я не знаю, что делать. Рэггин–боун был прав: я должна была подождать. Я не знаю, что делать…»

Однако сквозь сжатые зубы она уверенно проговорила:

—Мы — в Йоркшире. — Но сцена не переменилась.

Левая рука Уилла сжала руку Гэйнор, а правая потянулась за спрятанным ножом. Харбик, стоящий рядом с ними, больше не выглядел образцовым дворецким: его короткие ноги искривились дугой, волосы завились кольцами вокруг витых рогов. Лицо его лоснилось от радостного предвкушения.

Морлохи подкрадывались все ближе.

—Выбирай, Фернанда, — сказал Эзмордис. Мысли со скоростью света проносились у нее в голове, промелькнуло все, чему она училась у огня заклинаний, у Кэйрекандала, у Моргас. Разум отказывался ей помочь, она истощила свой Дар, ей нечем было сражаться…

«Я не знаю, что делать…»

И тут вдруг она поняла. Оставался один шанс. Одно движение.

Она сказала:

—Я должна подчиниться, — и, как бы в раздумье, вытянула руку.

Доктор Лэй, сам, не его хозяин, ответил жестом смертного. Пальцы коснулись ее пальцев. Маленькая кисть руки Ферн была сжата костлявой серой рукой — но это она вцепилась в его руку, сжала его пальцы и стала вытягивать из него его силу, его Дар.

…Ферн видела — Кэйрекандал так заимствовал силу Элаймонд, так Моргас питалась силой Древа. Сжав его руку, она вытягивала его энергию, наполняя ею свое тело, свой дух. Так отчаянный вздох оживляет тонущего человека…

Но энергия, которая вливалась в нее, не была энергией Джерролда Лэя. Это была сила Эзмордиса…

Внутри Ферн неслась быстрая, черная волна, и Ферн чувствовала, как ее поднимает на гребень этой волны, как она растет, увеличивается, а морлохи вместе с усыхающим миром превращаются в цепочку муравьев. Эзмордис (даже он!) был поражен, и его тело провисло и съежилось, он завизжал от ярости, но визг внезапно прекратился. Морлохи, освободившиеся от запрета, бросились на свои жертвы — в закатных лучах солнца блеснул черный нож Уилла — Харбик присел, поджав козлиные ноги, и прыгнул. Но сзади, пронзив его насквозь, в его спину впилось копье. Гэйнор закричала:

—Ферн! Помоги нам!

Ферн старалась прийти в себя, доктор Лэй уже не действовал на нее, из ее руки с треском вылетел поток света, и ближайший морлох рухнул, как подожженная муха. В это мгновение комната и долина поменялись местами, стены закрыли солнце, и мертвые тела оказались на ковре и на диване. Живыми в комнате были Ферн, Гэйнор, Уилл, валяющийся на полу Джерролд Лэй и Брэйдачин, который вытирал занавеской копье.

—Быстро! — задыхаясь, скомандовала Ферн. — Окно! Он в любую минуту может очнуться…

Они взобрались на подоконник и спрыгнули, земля была очень близко. После сияния Эзмодела темнота ослепила их, но они все–таки побежали, следуя за гоблином, который прекрасно видел в темноте. Они бежали к воротам. Над ними клубились облака и сверкали звезды. У Ферн не было сил ни поблагодарить Брэйдачина, ни отругать его за то, что он ее ослушался; она чувствовала, как энергия покидает ее, как отяжелели ноги. По боку бил мешок с головой, она надеялась, что от этих ударов голова не слишком пострадает. Ворота приближались, но Ферн уже слышала громоподобный голос Эзмордиса, который созывал все свои оставшиеся в живых создания для погони. Тени в саду ожили, из земли, из травы высунулись тысячи лап…

Слишком поздно. Беглецы проскочили в ворота, выбежали на дорогу, и ворота Дрэйкмайр Холла со звоном захлопнулись за ними.

Они не смогут пересечь границу, — с облегчением проговорила Ферн, притягивая к себе брата. — Нам нужно добраться до машины. Сюда.

Слушай, — Уилл задыхался, — там дракон, проклятый дракон, — в пещере, под подвалом. Если Лэй выпустит его, мы не успеем даже помолиться.

Да, он выпустит его, — сказала Ферн. — Бежим.

Ты ранена. — Гэйнор обняла Ферн.

Это просто синяк. — Ферн постаралась улыбнуться. Уже была видна машина. — Я постараюсь… сколько понадобится… Вы садитесь в машину. А мне кое–что еще нужно сделать. Если я проиграю — удирайте со всех ног,

Мы не можем оставить тебя…

Меня защитит Дар, — слукавила Ферн, подталкивая их к машине. — Брэидачин!

Ай?

Позаботься о них, и спасибо тебе.

Ага.

Ферн ступила обратно на дорогу, собрав свои последние силы. Она стала глубоко дышать, и ночь вливалась в нее, как эликсир жизни. Уилл, Гэйнор и Брэидачин остались у машины. Уилл взял ключи и отпер двери, но, не сговариваясь, никто из них не сделал ни одного движения, чтобы сесть в автомобиль. Брэидачин держал копье наготове, упершись тупым его концом в землю. Они видели, как в двадцати ярдах от них за воротами появился доктор Лэй. Эзмодел представлял собой сгусток тени, но теперь Джерролд Лэй светился флюоресцирующим светом, как будто свечение, наполняющее его глаза, после вторжения Эзмордиса заразило его кожу, волосы и даже одежду. Ферн показалось, что он не идет, а скользит над землей. Он прошел мимо ворот и оказался на середине дороги.

—Ты думала, что граница может меня удержать? — сказал он, и Гэйнор вздрогнула, потому что, хотя он говорил очень мягко, голос, казалось, раздавался совсем рядом. — Аура! Нет таких ворот, через которые ты могла бы сбежать от меня. Ты умно поступила, Фернанда, слишком умно. Украсть силу у бессмертного, стащить мой дух, как кошелек из кармана, — это грех, и грех должен быть немедленно наказан. У тебя больше не осталось выбора, ни одного шанса. Ты и твои приятели — обречены.

Брэйдачин поднял копье, но Ферн молчала. В тишине ночи сердце ее стучало, как большой барабан.

Что ты ощутишь, — насмехался Эзмордис, — если попробуешь — только на несколько секунд, — какова сила, которая могла бы быть твоею на всю жизнь? Разве не сладко оседлать тьму, коснуться божества? А затем, раскаявшись, умереть с тем, что вся горечь поражения останется с тобой на веки вечные?

Мне не в чем раскаиваться! — твердо ответила Ферн, и голос ее был ясен, ясен и холоден по сравнению с его шепотом.

Ты раскаешься! — возразил Эзмордис, и теперь его голос гремел в предвкушении триумфа. — Ты думаешь, что морлохи — это мои единственные слуги? Беги, Фернанда, или я призову того, для которого твой Дар ничего не значит. Беги, пока можешь!

Он поднял руку, и из его глотки вырвался гул, которого ни одно человеческое горло не смогло бы издать, — это был грохот рушащихся гор, раненой земли. Энергия вырвалась из его пальцев и понеслась к дому, где, проникнув сквозь каменные стены, ворвалась в подвал. Окна разбились, пол вспучился, фундаменты закачались. Каминные трубы покосились и упали. Медленно–медленно две половины дома разошлись в стороны, увлекая за собой мебель, вазы, картины, смешивая все в груду обломков. В темноте рос мутный столб пыли.

—Время пришло! — крикнул Джерролд Лэй. — Поднимайся, Тинегрис! Вставай и иди ко мне!

Из глубины дома вырвалось красное пламя, осветив то, что осталось от комнат. В этот момент Ферн увидела мгновенно мелькнувшую стрелу огня.

Уилл сказал Гэйнор:

—Садись в машину.

Она открыла дверь, но осталась стоять на месте, как завороженная глядя на Дрэйкмайр Холл.

Упрямо, понимая, что все бесполезно, Брэйдачин поднял копье.

И тогда появился дракон.

Он вырвался из своей тюрьмы так, будто произошло извержение вулкана, он взмыл в небо, движимый только своим неистовством. Теперь это не была змееподобная рептилия, которую Ферн видела в огне заклинаний, это был мощный гигант. Он поднялся на высоту в два, в три, в четыре раза больше, чем высота дома, обрушив огромную груду каменных обломков, будто это были просто хлебные крошки. Раскрылись огромные крылья, их взмахи раздували пламя, охватившее нижний этаж дома, в большой пожар, развернувшийся хвост крушил остатки стен. Под чешуей изогнутой шеи и живота, как лава в вулкане, светилось пламя. Дракон был больше и ужаснее всего, что можно было себе представить, однако благоговение, вызываемое им, было сильнее ужаса, поэтому даже Гэйнор на мгновение почувствовала, что такое зрелище намного значительнее ее собственных мыслей о неминуемой смерти. Это была концентрация снов, ночных кошмаров и фантазий, и он был тут, он был реальным: его гнев заставлял пульсировать воздух, его красота, его ослепительность поглотила их сердца.

Дракон откинул голову назад и зарычал от ощущения торжества свободы, он выпустил гигантскую струю огня, столбом поднявшуюся до нижнего слоя облаков, и послал сотни язычков пламени, сверкающих под балдахином его крыльев. И тогда он оторвался от земли. Взмахи крыльев все ускорялись, а быстрый ветер разносил пылающие угольки, как осенние листья. В саду воспламенились кусты, и на дорожки упали уродливые тени. Дракон, пролетев мимо склона холма, приземлился у ворот, щелкнул челюстями и перекусил металлическое ограждение, как пучок прутиков.

Уилл вытащил нож: — это был бессмысленный рефлекс. Ферн не двинулась с места.

Пламя играло вокруг доктора Лэя, подчеркивая трупный цвет его кожи, так, что он сам напоминал Смерть, заслонившую выход серы из ада.

— Тинегрис! — крикнул он, и его голос был сразу двумя голосами, эхом внутри эха, захватчиком в захватчике. — Ты так долго голодал, так вот здесь мясо для тебя. Это — мои враги. Я отдаю их тебе. Лови и ешь!

Дракон выгнул спину, огромная голова повернулась, оглядываясь вокруг. Ферн стояла как раз у него на пути — крошечный темный силуэтик на фоне пылающего великана. Она была такой маленькой и беспомощной, так вцепилась в мешок, висящий у нее на боку. (Уилл подумал: «Совсем, как маленькая девочка…» Его Ферн, которая никогда не была похожей на других девочек…)

Рука Ферн скользнула под клапан мешка и сжала стебель и волосы…

Дракон вздохнул… и вдруг остановился на полпути к убийству, застыл неподвижно, задержав трепещущие крылья над землей.

—Смотри хорошенько, Тинегрис! — крикнула Ферн, подняв фрукт с Древа так высоко, как только могла. — Смотри на голову Рьювиндры Лая!

Брэйдачин опустил свое копье, Уилл и Гэйнор в невероятном ужасе смотрели на то, что Ферн держала в руках, на отсеченное горло и пряди волос…

Доктор Лэй, опешив, стоял неподвижно.

—Это — иллюзия, — каркнул он. — Фокус, шарлатанский трюк… Возьми ее! Я тебе приказываю!

Но дракон нагибался, до тех пор пока его морда не опустилась до уровня головы, и тогда он высунул язык, исследуя незабываемые черты лица. Ферн почувствовала, как убывает его ярость, будто он вспомнил о годах своего одиночества.

—Ты так вырос, Энгариэл, — произнесла голова, и это для Уилла и Гэйнор было еще поразительнее, чем сам дракон. — Я больше не могу называть тебя крокодильчиком. Ты теперь — Адское Пламя, как и твой отец — Фарайиизон, повелитель драконов. — Дракон издал звук, более всего напоминающий мурлыканье. — Я предал тебя, — продолжал Рьювиндра, и его голос дрогнул. — Еще до твоего рождения я отдал тебя во власть Эзмордиса, Древнего Духа, который сразу после этого убил меня. Но в

смерти я хранил тебе верность, чего не смог сделать при жизни. Будь осторожен! Не доверяй тому, кто хочет теперь управлять тобой. В нем находится тот самый Дух, слова этого человека — не его слова.

—Ложь! — взвизгнул доктор Лэй. — Эта штука — обман, химера! Это говорит девчонка! Убей ее! Убей ее сейчас же!

Облака сомнения проплыли в глазах дракона, в его примитивном мозгу боролись неуверенность и понимание. Ферн ощущала его мысли, как что–то огромное и осязаемое, стихийно разумное, страстное и голодное.

Он использует тебя, — настаивал Рьювинд–ра, — после этого уничтожит. Он алчет осколков камня, которые лежат в твоем сердце, последних остатков силы, которую он не смог удержать. Та, которую он велит тебе убить, — девушка–колдунья. Благодаря своему искусству она смогла принести меня сюда из запредельного мира — от Древа Вечности, где я висел в преисподней рядом с другими такими же «фруктами». Я хочу, чтобы ты был ей другом, Энгариэл, она ведь мой друг. Будешь ей другом?

Она — не Заклинатель драконов! — прорычал доктор Лэй. — Разве ты не видишь? Она использует эту дурацкую игрушку, чтобы настроить тебя против меня.

Он вытянул руки, невероятно далеко, почти доставая до головы дракона страшно вытянувшимися пальцами, но дракон увернулся, как змея огромных размеров, и шипящая струя пара и пламени остановила движение рук доктора.

—Эзмордис сам себя разоблачил! — сказал Рьювиндра. —- Может ли сделать такое обычный человек?

Тинегрис повернулся к нему, их взгляды встретились.

Заклинатель мягко произнес:

—Доверься мне, Энгариэл, — если можешь. Я только для этого и вернулся.

Боковым зрением Ферн увидела, что доктор Лэй двинулся, не обычным образом, а как–то подрагивая всем своим телом. Его глаза расширялись и расширялись, веки втянуло назад, за глазные яблоки, зубы его стучали, изо рта пошел пар. Казалось, он пытается говорить, умолять, но из его глотки вырывалось только что–то нечленораздельное. Суставы его стали выкручиваться, пока не лопнули связки, задняя часть головы сдвинулась вперед… И позади него начала расти тень. То сужаясь, то расширяясь, она приобрела собственную форму, превратилась в отдельное существо, более темное, чем темнота вокруг, и вытянула вперед чудовищные руки…

Но дракон зарычал, и из него вылетел язык огня, который охватил самую сердцевину монстра, и раздался взрыв, и страшная тень разлетелась на множество мелких теней, которые полетели над холмами и впадинами, чтобы еще раз видоизмениться у иных горизонтов, в каком–то другом месте. Остался только человек с искалеченными конечностями, который полз по земле и скулил. По стуку его сердца Ферн поняла, что в остатках его души еще живут обрывки надежд, уверенности и силы. Это было сморщенное существо, которое шептало:

Пощады! Умоляю… Я всего лишь хотел управлять драконом, слиться с ним воедино, как давным–давно делали мои предки…

Помилуй его, — сказал Рьювиндра.

Пламя, охватившее Джерролда Лэя, было жарче, чем поверхность солнца. В долю секунды с ним было покончено, от него осталась лишь кучка пепла, которая пылью разлетелась над дорогой.

Гэйнор пробормотала:

Господи!

Да будет так, — сказал Рьюииндра.

Рука Ферн, которая все еще не опускала голову, задрожала от напряжения, но девушка никак не решалась расслабиться. Брюхо дракона было совсем рядом, она видела клубы дыма, выдыхаемого сквозь зубы, черные от сажи ноздри. Жар, исходящий от него, начал обжигать ее щеки.

—А теперь, — сказала голова, — я тоже хочу просить тебя о пощаде. Я заточен в этот сосуд, в это проклятое «яблоко» до тех пор, пока оно не сгниет. Только тогда я смогу пройти Врата Смерти. Освободи меня!

Дракон то ли зарычал, то ли заворчал.

—Я не приказываю тебе, — продолжал Рьювиндра. — Ни я, ни кто другой не имеют на это права. Дай мне быстро уйти в вечность, или пусть я сгнию поскорее. — Тинегрис покорно опустил голову, было видно, как он мучается и печалится. Драконы не плачут, но Гэйнор, забыв об опасности, заплакала. — Да будет так! — повторил Заклинатель драконов. — Затем, если пожелаешь, к знак признательности к нам обоим храни верность колдунье. И когда меня на самом деле не станет, помни, что я любил тебя ив конце своего существовании не обманывал.

Огромная голова опустилась еще ниже1, раздвоённый язык высунулся, будто для поцелуя. Слова прозвучали так тихо, что только Ферн смогла их услышать:

—Прощай, Фернанда Моркадис. Если бы у меня было сердце, оно было бы твоим.

И затем возник сгусток пламени — Ферн почувствовала, как обожгло руку, хотя на коже не осталось никакого следа, — и голова была уничтожена, осталась лишь прядь волос в руке.

Ферн молча стояла, так поглощенная утратой, что совсем забыла об усталости и опасностях, о близости дракона и тех, кто ждал ее около машины. Ей показалось, что в этот момент ночь замерла, стих ветер, облака остановили свой бег и окоченели звезды. Но это все происходило лишь в ее воображении. Она наконец опустила правую руку. А затем подняла голову и всего лишь в ярде от себя увидела челюсти дракона, они были все еще приоткрыты, и за ними открывался красный от пламени зев. Ферн понимала, что ей должно быть страшно, но у нее не осталось сил на эмоции. Дракон наблюдал за ней налитыми кровью глазами.

И тогда она догадалась, что последнее слово за ней. Она подняла прядь волос.

— Я сохраню это, — сказала она, — как… знак, обет, который связывает нас. А теперь — лети… Отправляйся туда, куда тебе хочется, Энгариэл Тинегрис. Ты свободен. Найди горы на краю мира — пустынное место в преддверии иной вселенной, Здесь тебе не жить. Говорят, что ты — последний дракон, но… кто знает? Я желаю тебе добра. Лети на свободу!

Последовала пауза, которая Уиллу и Гэйнор показалась бесконечной. Затем дракон распрямился, и ураган, поднятый его крыльями, согнул деревья и кусты, а пламя, выдохнутое им, пролетело над сожженным домом, и языки огня развевающимися флагами устремились в небо. Они поднимались все выше и выше, и вокруг взвихрились облака, и пламя пробило в них огромную воронку, в которую и влетел дракон. Еще одно короткое мгновение можно было его видеть, он поднялся выше облаков и мелькнул звездой среди звезд, а затем последний раз вспыхнул и пропал из виду. Костер на месте Дрэйкмаир Холла весело догорал, склон холма был темен и пустынен.