Закон тридцатого. Люська

Часть первая. Конец

Шуршала сухая листва: «Шу-шшу-шшшу…» Золото накалывалось на тоненькие красные каблучки Люськиных туфель, надетых по случаю вызова в райком комсомола. Золото слетало с кленов и лип, с тополей и берез, покачиваясь и кувыркаясь, падало и устилало дорожку, по которой шагала Люська. И солнце ткало свои тонкие узоры для Люськи, и деревья протягивали ей свои могучие руки, чтобы она могла опереться на них, чтобы не споткнулась ненароком.

Ой, плохо вы знаете Люську, деревья!

Вот каблучки сломать может. С непривычки. Потому что надевает эти туфельки на шпильках третий раз в жизни.

Впервые она надела их на выпускной вечер. На ней было белое платье с пышной, колоколом, юбкой и красивым вырезом и вот эти самые новенькие туфли. И платье и туфли шли к ней. Она чувствовала себя необыкновенно легкой, будто кто-то приподнял ее — и вот не стучат каблучки по паркету, идешь, не касаясь пола.

И мальчишки охотно танцевали с ней. Только Макар ни разу. Сидел как сыч в углу. А когда она подбежала к нему пригласить на «дамский» вальс, он посмотрел на нее удивленно и испуганно: «У меня мозоли». Она чуть не заплакала от стыда и обиды. Но сдержалась и, набравшись смелости, под горячую руку пригласила Аркадия Самойловича. Старый строгий директор шевельнул мохнатыми, столько лет наводившими страх на ребят бровями и, легонько обхватив Люськину тоненькую талию, закружился в неторопливом вальсе. Когда музыка остановилась, Аркадий Самойлович галантно поклонился и, предложив Люське руку, проводил ее к стулу.

Кругом захлопали. Кто-то крикнул:

— Вот это Люська!

А Люська незаметно скосила глаза на Макара. Он по-прежнему сидел в своем углу.

Под утро всем классом пошли гулять. Над крышами загоралась заря. Было тихо-тихо. Улицы казались просторнее, чем днем, какими-то торжественными. Не потому ли, что в этот полночный час, взявшись за руки, по ним шагала компания притихших, даже чуть погрустневших девчат и ребят? И отчего это? Почему без грусти радость не обходится? Может быть, что-то кончилось в этот вечер, оборвалось? А впереди… Впереди пока еще только вот эта улица да заря над крышами…

Люська шла вместе со всеми. Вдруг она остановилась, сняла туфли, стянула с ног чулки-паутинку и зашагала босиком по прохладному асфальту, чуть припудренному ласковой пылью. Может, ей захотелось вернуться во вчерашний день, вспомнить детство…

— Ты ненормальная, Люська! — закричала на нее Ольга, и черные глаза ее стали вдруг большими-большими. — Ты определенно стукнутая! — И тут же, засмеявшись, тоже разулась.

Второй раз Люська надела туфли на прощальную вечеринку. Собрались у Ольги. Все было чинно-благородно. Стол ломился от всякой всячины. Два дня держали мам в состоянии боевой тревоги: дети не что-нибудь, дети школу кончили!

Пригласили учителей.

Перед каждым прибором положили карточки с именами и фамилиями персон, коим сидеть за сим прибором. Целый день устроители обсуждали вопрос «соседей слева и соседей справа». Оказывается, не так просто рассадить всех так, чтобы каждому было интересно и приятно соседство. Лично Люське было абсолютно все равно, с кем сидеть. Аб-со-лют-но! Карточку с ее именем положили между карточками Лёдика и Ольги. Макар оказался на другом конце стола.

Несмотря на карточки, долго рассаживались. Потом начались тосты. Говорили о том, что молодым везде у нас дорога и что старикам везде у нас почет. В общем все, что принято говорить в таких торжественных случаях. Потом учителя пожелали своим бывшим ученикам счастья и ушли.

Сразу загалдели. Кое-кто закурил, лихо пуская к абажуру колечки.

— Мужчины мы или не мужчины? — Лёдик задорно оглядел друзей.

Отодвинули столы, стали танцевать. Неожиданно испортилась радиола, хотя к ней никто не прикасался. Мальчишки начали было разбирать ее по винтикам. Но бросили. Не было еще за всю школьную жизнь такой вечеринки, чтобы радиола не испортилась.

Спели несколько песен и притихли. Почему-то вдруг расхотелось танцевать и петь. Снова повеяло той же грустью, что и тогда, на пустынных улицах, в первое утро их «аттестованной» зрелости.

Люська уселась на диванной подушке, сброшенной на пол, и исподволь посматривала на Макара, который в дальнем углу о чем-то разговаривал с Лёдиком. Люське сперва не слышно было, о чем они говорят. Но вот Лёдик повысил голос, стал рубить воздух ребром ладони, доказывая что-то.

Ребята, привлеченные их спором, замолкли.

— По жизни надо мчаться экспрессом, если хочешь чего-нибудь достигнуть! Понимаешь! Надо сразу брать билет на скорый и жать к цели без пересадки. А не тащиться на перекладных. Сейчас век космических скоростей! Школа у нас отняла десять лет жизни. Теперь надо наверстывать.

— Так уж и отняла? — насмешливо спросила Ольга.

— Тебе этого не понять, — отрезал Лёдик. — И вообще у нас мужской разговор.

Лёдика все любили в классе. Был он высок и широкоплеч, обладал множеством талантов: и рисовал, и стихи сочинял, и был в классной прославленной футбольной команде центром нападения, и мог пройти на руках вокруг школы. Да мало ли какими еще талантами наградила щедрая природа Лёдика.

— Мужской! — Ольга прищурила глаза. Она всегда щурилась, когда сердилась. — А с нашей, женской, точки зрения мужчина отличается от тех, кто хрюкает, прежде всего своим отношением к женщине. Впрочем, тебе этого не понять.

Ребята засмеялись.

— Ладно, — снисходительно буркнул Лёдик. — Я не хотел тебя обидеть. Неточность формулировки.

— А остальные твои формулировки точны?

— До йоты!

— Значит, по-твоему, получается, что человек должен рваться к славе. Именно — рваться!

— А тебя устраивает неизвестность? — Лёдик высокомерно посмотрел на Ольгу.

— Оставь этот тон, — рассердилась Ольга. — Хочешь казаться умнее других.

— Почему казаться? — усмехнулся Лёдик.

— Пусть выговорится до конца, — сказал Макар и обратился к Лёдику: — Ну, а как быть, если человек не знает, в какой ему садиться? Ведь экспрессов-то много.

— Это другое дело. Конечно, надо сперва решить. Но даже если ты и сядешь не в тот экспресс — не беда. Важно, что ты не теряешь времени на ненужные остановки, не ползешь по жизни со скоростью черепахи.

— Ну, знаешь… — не выдержав, возмутилась Ольга. — Мчаться невесть куда! Это… это…

— Ладно, ладно. Возражения твои широкоизвестны и общедоступны. Все эти разглагольствования о призвании, о долге, о романтике… — Лёдик махнул рукой. — Ты думаешь, едут люди к черту на кулички строить, скажем. Братскую ГЭС по призванию или в поисках романтики? Едут потому, что там легче выдвинуться, прославиться. А остальное — слова, слова… Из передовиц…

— Фразер, — бросила Ольга. — Пошлый фразер.

— Значит, по-твоему, за такими словами, как «долг», «веление сердца»… — спокойно начал Макар.

Лёдик не дал ему договорить.

— …ничего не стоит. Твое «веление сердца» — тоже не что иное, как выражение желания сесть в экспресс. Пойми ты наконец, что настоящую жизнь не построишь по лозунгам.

— Ну, а я вот, скажем, не сяду в твой экспресс, — упрямо сдвинул брови Макар.

— Знаю, ты мечтаешь о военном училище. Но ты идешь туда тоже не ради романтики.

— Верно, — согласился Макар и добавил: — Конечно, нынче армия не Конная Буденного… И все же я иду по чувству долга, по велению сердца.

— Еще Наполеон сказал, что каждый из солдат носит в своем ранце маршальский жезл.

— Ну и что?

— Ничего. Ты будешь ускорять свой строевой шаг, чтобы в конце концов достать из ранца этот жезл и взмахнуть им. Не так ли?

— По-твоему, я иду в военное училище не для того, чтобы служить Родине, а чтобы сделать карьеру? — Спокойный тон изменил Макару. Он начал злиться.

— Грубо, конечно. Но действительно, служа Родине, ты неизбежно будешь делать карьеру.

— Дурак ты, Володька!

Лёдик самодовольно улыбнулся.

— Это ты от беспомощности, Макар. Когда у спорщика иссякают аргументы, он, как правило, начинает просто ругать своего противника. Мы — рабы прописных истин, вот в чем беда. А я считаю, если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, прежде всего выжги из себя тягу к прописным истинам. Правда, у прописных истин надежные спины, но только слабые прячутся за чужую спину. — Лёдик кивнул на слушавших его ребят. — Вот спроси любого: всегда ли он думает, как говорит, и говорит, как думает? Давайте-ка сыграем в «пять минут правды», — считая, видимо, спор законченным, в шутку предложил Лёдик.

Люська следила за спором без особого интереса. Весь вечер смеялась, шутила — и вдруг загрустила. Что это, вино виновато? Все как сквозь дымку. Очень медленно, лениво доходил до Люськи смысл, суть спора. Ох, уж эти «пять минут правды»: пять минут, во время которых тебе имеют право задать любой вопрос, и ты должен, обязан ответить только правдой! Молчать нельзя, лгать и изворачиваться — тоже. Это вопрос чести. Люську будто толкнул кто. Она вышла на середину комнаты.

— Ах, вот как! Тебе для правды нужны пять минут? А в остальное время? В остальное время ты что, лжешь?

Лёдик недоуменно посмотрел на Люську: нападения с этой стороны он не ожидал.

— К чему же такой скороспелый вывод? — сказал он мягко и как бы примирительно.

— А если он напрашивается, этот вывод? Ты вот, как глухарь на току, ничего и никого не слышишь, кроме себя. А ведь для твоей правды нужны или рюмка, или «пять минут».

У Лёдика на щеках проступили красные пятна.

— Вот как! Ты знаешь, как поют глухари? И режешь правду-матку всегда и во всем?

— Да! Режу!

— Что ж, проверим! Ну-ка, скажи, как ты относишься к Макару?

Люська закусила нижнюю губу, лицо ее сперва вспыхнуло, потом побледнело. Она замерла на секунду, затем решительно повернулась к Макару.

— Я люблю тебя, Макар, — сказала она глухо, но отчетливо. — Это для тебя я надела белое платье и туфли на шпильках. Они не имеют вида, если ты на них не смотришь. — В комнате стало тихо-тихо. Люська повернулась к Лёдику и дерзко, с вызовом спросила: — На какой вопрос еще я должна ответить?

Лёдик молчал.

— Может быть, ты хочешь, чтобы я ответила на вопрос, как я отношусь к тебе?

Лёдик попытался улыбнуться, но улыбка его была жалкой, неуверенной.

— Мне грустно, Лёдик, смотреть на тебя. Во всех экспрессах есть контролеры. Они проверят твой билет… Да что тебе доказывать… — Она повернулась и выбежала из комнаты.

— Ненормальная, — как бы оправдываясь, сказал Лёдик.

— Очень даже нормальная. — Ольга вышла вслед за Люськой.

Люська забилась в ванную комнату и плакала, прислонясь головой к прохладному кафелю.

— Чего ты, Люська! — Ольга обняла подругу и притянула к себе.

— Это ужасно, ужасно!.. — забормотала Люська жалобно. — Теперь все знают…

Ольга поняла, о чем говорит Люська.

— И раньше все знали…

Но Люська все плакала и плакала. Наверно, все-таки вино виновато. Люська не из таких, чтоб реветь.

Она стала всхлипывать все реже и реже, умыла лицо холодной водой. Глянула в зеркало. И так она не особенно красива. Коротко остриженная, чуть рыжеватая. Глаза зеленые в крапинку. А тут еще и припухли.

— Пойдем в комнату, — упрашивала ее Ольга.

— Не пойду.

— Ну и дура! Получится, что Лёдька прав: для правды «пять минут» нужны.

— Все равно не пойду.

— Пойдешь! — Ольга толкнула подругу в бок.

Они вдруг рассмеялись обе, и Люське сразу стало легче. «А что в самом деле!» Тряхнула коротенькими кудряшками и вышла в коридор.

В коридоре стоял Макар. Появление Люськи застало его врасплох, да и Люська растерялась, попыталась было юркнуть назад, в ванную комнату, но в дверях стояла Ольга. Люська неуверенно шагнула вперед, хотела пройти мимо Макара, проскользнуть, растаять.

— Я тебя жду, — сказал Макар и откашлялся.

— Извините, — Ольга нагнулась, будто собираясь кого-то боднуть, прошла между ними и исчезла в дверях комнаты.

Макар и Люська стояли молча, не глядя друг на друга. Потом Макар поднял голову.

— Даю тебе честное слово, что ты никогда… никогда не пожалеешь… Понимаешь? Ну, о том, что сказала. И никто не посмеет смеяться. Никто!

Люська благодарно взглянула на Макара.

— Иди к ребятам, — добавил Макар. — И ничего не бойся.

Когда Люська вошла в комнату, ребята играли в «испорченный телефон». Слова выворачивали наизнанку, лишая их всякого смысла. То и дело слышался смех. На нее никто не обратил внимания. Она села на ту же диванную подушку, с которой так недавно встала, чтобы поспорить с Лёдиком.

Как недавно это было и как давно! Как много произошло с того мгновения! Она огляделась: та же комната — и не та, ребята те же — и не те…

Спустя несколько минут вошел и Макар. Лицо у него было строгое и задумчивое. Он показался Люське выше ростом и шире в плечах.

Когда игра в «испорченный телефон» распалась и уже уставшие ребята вяло затеяли новую игру, в «города», к Люське подошел Лёдик.

— Сердишься, Телегина?

Люська не ответила.

— Не сердись: истина превыше всего. Конечно, это глупо, что я спросил насчет Макара.

Люська вновь покраснела.

— Хорошо, хоть понимаешь. А в общем, ничего особенного…

— Разумеется… И в споре я немного погорячился…

— Глупость — эта твоя «теория экспрессов».

— Ну, а ты куда думаешь дальше? Особых склонностей вроде бы у тебя ни к чему нет.

— С какой стороны посмотреть. Одна есть. Совершенно определенная. — Люська в упор посмотрела на Лёдика. — Склонность быть Человеком!

— Нехорошо быть злопамятной.

— И слишком забывчивой, — в тон добавила Люська.

Она не сказала Лёдику главного. Не хотелось говорить. Именно ему не хотелось.

И раньше в классе много спорили, как жить дальше, куда пойти, кем быть. Вот Макар — у того все ясно. Он даже и мысли не допускает, что его могут не принять в военное училище. Не зря же он последние два года приналег на спорт и на математику. Виктор — того ждут в университете! Кому же идти в университет, как не Виктору Курашову, золотому медалисту? Ольга после школы собирается к отцу на завод. Будет работать и учиться.

А Люська пока ничего не решила. Вот в космос бы она полетела. Космос — это да! Или геологом бы в экспедицию. В горы. К самым облакам! Можно обратиться к друзьям матери. Они возьмут. Коллектором или просто рабочей. Только просить Люська не хочет. По блату получится. А это против Люськиной совести. Да и не обязательно экспедиция. Разве только у геологов романтика? Разве только геологи открывают неведомое? Вот прошлый год двое парней из их школы уехали на строительство Иркутской ГЭС, несколько человек — на целину, в Казахстан. Пишут — счастливы.

Когда-то Люська из всех кинофильмов предпочитала комедии или заграничные фильмы про несчастную любовь. Теперь ей стали нравиться выпуски кинохроники. Манили гудки паровозов, ажурные переплеты кранов, песчаные вихри в пустыне. Люська завидовала и сварщикам газопровода, и бетонщикам, перекрывающим могучий Енисей, и верхолазам на мачтах высоковольтных передач, и шоферам, ведущим машины через горный перевал, и трактористам, прокладывающим первые борозды в бескрайной степи.

И Люська еще до экзаменов, никому ничего не сказав, пошла в райком.

Райком комсомола помещался в просторном трехэтажном здании вместе с райкомом партии и райисполкомом. Здесь два года назад Люське вручали комсомольский билет. Тогда она робела, терялась, не в силах сдержать волнение. Она была еще чужой в этом большом здании. Теперь она шла сюда как в родной дом.

Постучала в дверь с табличкой «Первый секретарь».

— А-а-а, Телегина, заходи, заходи! — Секретарь райкома Алексей Брызгалов поднялся из-за стола и приветливо протянул руку.

Коренастый, с выгоревшими на солнце льняными волосами, улыбчивый, он скорее был похож на озорного подростка, а не на важного секретаря райкома. Его очень уважали комсомольцы и даже побаивались. Обычно, прежде чем что-либо сделать, говорили:. А Митрич что скажет?», А не попадет от Митрича?» Отчество Алексея было Дмитриевич, и весь район звал его попросту «Митрич». За глаза, конечно… А право называть его так в глаза имели немногие.

Люське было приятно, что Брызгалов помнил ее. Они встречались после того памятного дня, когда Люську принимали в комсомол, всего два раза: на комсомольском собрании в школе и на районной конференции, где Люська выступала с отчетом о сборе их школой металлолома.

— Присаживайся, Телегина. Что скажешь хорошего? Как там у вас с четвертой четвертью? Скоро экзамены. Не оплошаете?

— Не оплошаем, Алексей Дмитриевич.

Брызгалов засмеялся.

— Нет, нет, честное слово! — торопливо заверила Люська. — У нас ребята — сила! — Она даже взмахнула рукой для убедительности.

Брызгалов одобрительно кивнул. Люськина убежденность пришлась ему явно по душе.

— Ну и что, Телегина, после десятилетки думаешь делать?

— Вот… — Люська достала из портфеля листок и положила на стол.

Брызгалов развернул.

Брызгалов дважды прочел заявление и посмотрел на Люську. Во взгляде его Люська уловила одобрение. Или это только показалось ей?

— Это хорошо, Людмила, что ты готова на любые трудности. Трудностей у нас впереди еще много будет. И что просишься на комсомольскую стройку — тоже хорошо. Мы твою просьбу постараемся удовлетворить. — Брызгалов энергично прихлопнул ладонью Люськино заявление. — Но вот ответь мне все-таки на один вопрос: ты просишься в Сибирь, другой просится, третий, десятый, сотый. А почему именно в Сибирь? Или на Дальний Восток? Разве только там коммунизм строят?

— Нет, конечно… Но как-то… Но едут… В общем, дела настоящего хочется.

— Говоришь, дела настоящего хочется. Что ж, дело настоящее дадим. А вот Сибирь я тебе обещать не могу. Вчера комсомольские руки нужны были в Сибири. Сегодня — в другом месте. Завтра — в третьем. Жизнь, как говорится, течет, и каждому поколению свое дело выпадает, своя задача.

— Куда мне выпадет, туда и посылайте.

— Хорошо. Значит, договорились. Куда надо будет, туда и пошлем. А сейчас сдавай экзамены. Желаю успехов. Я к вам как-нибудь загляну.

— Приходите.

Люська попрощалась и вышла. Сознание выполненного долга делало ее шаги твердыми и уверенными. Конечно папа будет вздыхать. И кое-кто из товарищей мысленно обругает ее. Пусть. Ей не нужно легкого пути, «длинного рубля», теплого домашнего покоя. Она хочет, как все, и будет как все, все настоящие честные люди, идти навстречу ветру навстречу трудностям и невзгодам. Иначе не стоит и жить!

И вот теперь она в третий раз надела свои красные туфельки на шпильках. Ее вызывали в райком.

Уже осень. Все лето Люська работала в пионерском лагере вожатой у малышей. Не ждать же сложа руки направления. Ей предложили поехать в лагерь — и она поехала. И вот наконец ее вызывают в райком.

Щедрая осень бросала ей под ноги жаркое золото. И щедрость осени была по душе Люське.

На скамейке в парке две маленькие девчушки, сопя от усердия, плели венок из огненно-золотых кленовых листьев. Люська подсела к ним.

— А ну-ка, маленькие, давайте-ка помогу. — Она взяла в руки охапку листьев, положила себе на колени и начала ловко и быстро нанизывать их один на другой, соединяя в плоскую яркую цепочку. Готовые венки она надела девочкам на головы, чуть откинулась назад, чтобы полюбоваться своей работой. Довольная, она приложила палец к губам: — Т-с-с-с, девочки. Я бы сплела вам и не такой венок но, увы… меня вызывают в райком. Знаете, что такое райком?

Девочки заморгали глазенками и сокрушенно замотали головами.

— То-то! — Люська важно нахмурилась, поднялась со скамейки, поправила платье и, помахав девочкам рукой, пошла дальше.

В кабинете Брызгалова за столом, покрытым красной суконной скатертью, сидело несколько парней. Двое пристроились на подоконнике. На диване, тесно прижавшись друг к другу, сидели девчата.

Несмотря на табличку «Не курить» и открытое настежь окно, в кабинете лениво плавали сизые пласты табачного дыма.

— Здравствуйте, — поздоровалась со всеми Люська.

— Здравствуй, Люся. Присаживайся, — пригласил Брызгалов.

Люська посмотрела по сторонам. Сесть было не на что.

— Спасибо, — сказала она. — Я постою.

— Иди к нам, — пригласили сидящие на окне. — Уступим треть подоконничка.

Люська улыбнулась им, повторила:

— Спасибо, я постою.

Парень, сидевший за столом ближе всех к двери, в промасленной спецовке и резиновых сапогах, оглядел ее насмешливо.

— Платьице помять боится. Гляди, как вырядилась!

Люська вспыхнула. Ну уж нет, этого она так не спустит!

— Ну и вырядилась! Что ж тут плохого? Или, по-вашему, в райком лучше в засаленной спецовке ходить?

— Так его! — поддержала Люську одна из девушек, и все засмеялись.

— Языкастая, — удивленно прогудел парень в спецовке.

— Какая выросла, — отрезала Люська.

— Вася, — обратился он к сидящему напротив щуплому юноше. — Встань-ка. Она на мой стул не сядет. В белом платьице после робы.

— Что, Кротов, крепко тебя отбрила Телегина? — весело сказал Брызгалов. — Ты на него не обижайся, Люся. Он хороший парень.

— Все, что ли, Митрич? — посмотрел на часы Кротов. — А то обед кончается.

— Все. Значит, до завтра. Попрошу не опаздывать. Начнем рейд ровно в половине шестого утра.

— Не опоздаем.

Парни дружно поднялись, попрощались и вышли. Тот, что в промасленной спецовке, задержался в дверях, посмотрел на Люську, почесал затылок, улыбнулся вдруг, показав крупные белые зубы.

— В общем-то верно, не сердись, Телегина Людмила. Это я так. А насчет спецовки, в общем-то мы в обеденный перерыв…

Он кивнул всем и закрыл за собой дверь. Одна из девчат передразнила его:

— «В общем-то, в общем-то»… А запомнил имя и фамилию.

Девчата прыснули, но тут же умолкли, перехватив строгий взгляд Брызгалова.

— Вот, девушки, какое дело, — начал Брызгалов. — Хотим мы вас направить на работу. На очень ответственную… И чрезвычайно важную.

Брызгалов произнес эти слова так торжественно, что Люськино сердце дрогнуло. Вот оно, начало дальней дороги, где ветер в лицо!..

На какое-то мгновение будто раздвинулись стены, и ослепительно засияло солнце, и Люська увидела себя на верхушке металлической стрельчатой башни, в спецовке, с нитями проводов в руках. И провода уходят в неведомую даль… Вот оно!..

— В город прибыли вагоны с овощами. Овощи скоропортящиеся. Помидоры там, огурцы… Их надо быстро продать населению. А продавцов не хватает. Вот и обратились к комсомолу с просьбой — помочь. Как, девушки, поможем?

Девушки молчали.

— Дело, конечно, добровольное… Где-то растили эти помидоры и огурцы такие же, верно, девчата, как и вы. И всюду «зеленую улицу» давали этим помидорам. Чтобы довезти… А у нас такая загвоздка. Не хватает рабочих рук… Так как, поможем, девчата?

Девушки молчали.

— Между прочим, Павел Корчагин на лесозаготовках работал, — сказал один из парней, сидевших на подоконнике.

— А Владимир Ильич Ленин на воскреснике бревна таскал, — добавил другой.

— Да чего вы нас агитируете? — сердито сказала девушка в розовой кофточке. — Мы все это сами понимаем. Только как-то неожиданно.

— Ну, а если я не соглашусь, — спросила ее соседка, — из комсомола будете исключать?

— Зачем же. Исключать вас никто не собирается. — Торжественное выражение сошло с лица Брызгалова. — Помочь или не помочь людям — это дело вашей совести.

Девушки зашептались.

— Ответ сразу надо давать? — вновь спросила девушка в розовой кофточке. — Нам бы с родителями посоветоваться.

— Ну что ж, посоветуйтесь. Но дело срочное, не терпит.

Девушки торопливо встали и выпорхнули за дверь. Но Люська продолжала сидеть, сосредоточенно разглаживая рукой красную скатерть.

— Ну, а ты как, Люся? — обратился к ней Брызгалов.

Люська оторвала взгляд от собственной руки, посмотрела на Брызгалова.

— Я, Алексей Дмитриевич, понять хочу. Как же так получается? В газетах про романтику пишут: здесь ударная комсомольская, там ударная комсомольская. Я вам еще весной заявление подала. В Сибирь просилась. На Дальний Восток… Только бы дело настоящее делать. А вы мне помидорами торговать предлагаете… — Голос ее сорвался от горькой обиды.

— Я понимаю тебя, — сказал Брызгалов серьезно. — Я вот тоже строителем хотел быть. Институт строительный окончил. А избрали секретарем райкома… Романтика, говоришь… Романтика — это не только Сибирь и Дальний Восток, романтика — у нас вот здесь. — Он похлопал себя по груди. — Это — если любишь свое дело, если делаешь его чистыми руками, всего себя отдаешь людям. Понимаешь? Ты просишься на самую трудную комсомольскую стройку. А легких строек не бывает. Ты говоришь, что готова к любым трудностям, а испугалась первой же. Я тебя не виню, Люся. Все это не так просто. Вот у нас на Механическом строят новый цех. Важный цех, объявлен ударной комсомольской стройкой. Он будет выпускать машины для химической промышленности. Понимаешь? Замечательные ребята там работают! А после работы — помидоров не купить. Очереди. Не хватает продавцов. А как важно накормить этих ребят, сберечь каждую минуту их отдыха, чтобы назавтра они сделали еще больше, работали еще лучше! Не только за себя, но и за тебя. Понимаешь?.. Мы никого не неволим. Каждый вправе выбирать себе ту работу, которая по душе. Понадобятся люди на дальнюю стройку, мы дадим тебе путевку. Только подумай насчет романтики. Так-то!.. До свидания, Люся. — И он протянул ей руку.

Когда дверь за Люськой закрылась, Брызгалов вздохнул:

— Хорошая девушка. Даже, честно говоря, жалко на помидоры посылать. А надо!

— Не пойдет она, — сказал один из парней.

— Пойдет, — убежденно сказал Брызгалов.

На другой день Люська с комсомольской путевкой пришла в торготдел.

Заведующий торготделом товарищ Епишев сидел за столом, заваленным потрепанными справочниками, накладными, списками, справками, сводками. У него было безбровое лицо с обтянутыми желтой, сухой кожей скулами, худая шея с серой тенью от острого кадыка. Он казался больным или очень усталым. Он оторвался от бумаг и безразлично оглянул на вошедшую.

— Слушаю вас.

— Я пришла работать. По путевке.

Епишев молча протянул руку, взял Люськину путевку, повертел ее и хмыкнул.

— Вы когда-нибудь работали в торговой системе?

— Нет.

— Прямо со школьной скамьи? Похвально! Только мне нужны кадры, а не раскадровочки. Куда же мне вас?

— Поближе к Механическому, — сказала Люська. — Там комсомольская стройка…

Но не только комсомольская стройка привлекала ее к Механическому. Завод был далеко от дома, а Люське, несмотря на принятое решение идти торговать, не хотелось, чтобы кто-нибудь из ребят увидел ее торгующей помидорами. Раз надо — она идет. Она понимает. Но лучше пусть ее не видят ребята. Пусть не знают…

— Хорошо, — сказал Епишев и сунул путевку в ящик стола. — Идите в тридцать первый магазин, к товарищу Разгуляю. Он вас приспособит. Я позвоню.

Люське не понравилось, что Епишев так запросто сунул ее комсомольскую путевку в ящик, не понравились и слова «раскадровочка», «приспособит». Но она смолчала. Только спросила:

— А где это тридцать первый магазин?

— Возле Механического, — буркнул Епишев, снова уткнувшись в бумаги.

— До свидания, — вежливо сказала Люська и вышла.

На углу стоял большой ларек с вывеской «Овощи — фрукты» через тире. Будто овощи — это и есть фрукты. За прилавком орудовала немолодая женщина в перепачканном фартуке поверх жакета и таких же перепачканных нарукавниках. Люська остановилась неподалеку.

Женщина работала бойко, лихо накладывала на чашку весов розовые помидоры, стучала гирями, быстро отсчитывала сдачу.

«Вот так и я буду стоять», — подумала Люська, и ей вдруг захотелось уйти подальше и от ларьков этих, и от Епишева, и от товарища Разгуляя, который представлялся ей еще более непривлекательным, чем его начальник. Уйти!.. Пусть торгуют те, кто ничего другого не умеет… А ты умеешь? Что ты умеешь, Люська?.. Можешь не ходить. Вряд ли тебя будут искать. Люди заняты делом. Даже путевку, наверное, не вернут в райком. Так и будет лежать красненькая, тисненная золотом книжечка в столе товарища Епишева. Так и будет лежать… А внутри книжечки — твоя фамилия: «Телегина Людмила Афанасьевна, член ВЛКСМ»… Ладно! Хватит размазывать! Можешь не ходить. Помидоры без тебя не сгниют, совесть — сгниет…

Вот и Механический завод. Из-за высокой желтой ограды тянутся к нему молодые деревца. За ними — длинные корпуса цехов, откуда слышен равномерный гул. Желтое приземистое здание проходной. Ворота с решеткой наверху. На решетке надпись: «Государственный Механический завод». Будто у нас в стране есть еще и частные заводы. И вообще — скучное название. Назвать бы завод как-нибудь… ну… ну, хоть «Стальная роза» или там… ну, мало ли…

А напротив Люська увидела другую надпись: «Продовольственный магазин № 31 Райпродторга».

Еще в девятом, когда их класс ходил на экскурсию на Механический, они с Ольгой забегали в этот магазин, купили десять плавленых сырков и пять батонов. На всю компанию.

Люська постояла немного около витрины с аккуратными скучными горками консервных банок и строем винных бутылок с яркими этикетками. За толстым стеклом в таинственном полумраке мелькали бледные лица покупателей. Люська понимала, что никакого полумрака, в сущности, нет, просто на улице солнце. Но стало тоскливо. Вздохнув, Люська вошла в магазин.

Крашенные темно-синей масляной краской стены, щербатый кафельный пол, толстые стекла на прилавках. В углу поочередно, словно переругиваясь, взвывали две кассы.

В овощном — очередь за помидорами.

Люська подошла к молоденькой продавщице рыбного отдела, — он был ближе к двери.

— Скажите, пожалуйста, где мне найти директора?

— А вам зачем? — недоверчиво спросила девушка. Даже светлые кудряшки ее, вздрагивавшие при каждом движении, замерли и насторожились.

Не будет же Люська объяснять всем и каждому, что ее послали на ликвидацию прорыва в торговле.

— По делу.

— Сейчас узнаю.

Девушка ушла и вскоре вернулась в сопровождении толстухи с помятым рыхлым лицом, подведенными ресницами и сильно накрашенными малиновыми губами.

— Что случилось, гражданочка? — подчеркнуто официально обратилась она к Люське.

— Я к директору, к товарищу Загуля… Гуляеву.

— Разгуляю, — поправила толстуха.

— Да. Меня послал товарищ Епишев.

Толстуха заулыбалась.

— Голубушка, так бы сразу и говорили! А мы подумали: опять кто с жалобой… Проходите.

Она подняла квадрат прилавка и открыла дверцу вроде калитки. Люська сделала несколько шагов и оказалась в полутемном помещении, заставленном какими-то ящиками, бочками, мешками.

— Осторожней. У нас тут все чулки порвешь. Оня! — крикнула толстуха. — Опять на дороге ящиков наставила.

Из-за перегородки ответили басом:

— Скоро машина придет. Тару отправляем, Нина Львовна.

— Машина, машина… — сердито проворчала толстуха. — Пока отправите, шею сломаешь. Сюда, пожалуйста! — Она открыла невидимую в полумраке дверь. Оттуда вырвался неяркий луч света.

— Василь Василич, к вам от товарища Епишева.

Люська вошла в небольшую комнатку. За стареньким канцелярским столом сидел уже не молодой, приятной внешности мужчина. Он приветливо улыбнулся, на бритых щеках его заиграли ямочки.

— Здравствуйте! Прошу садиться. Чем могу служить? — Глаза у него были синие-синие, взгляд открытый. Говорил он негромко.

«Похоже, что подчиненный получше начальника», — подумала Люська.

— Товарищ Епишев послал меня к вам…

Люська не успела договорить. Разгуляй мягко перебил ее:

— Вы — Телегина Людмила.

— Да.

— Вот и отлично! — Он внимательно посмотрел на Люську, чуть склонив голову. — Вот и от-лич-но!.. Значит, хотите посвятить себя торговле?

— Собственно, меня послал райком комсомола…

— На прорыв, — улыбаясь, добавил Разгуляй. — Вот и отлично! Когда можете приступить?

— Хоть сейчас.

— Сейчас… — Разгуляй посмотрел на Люськино белое платьице, на красненькие туфельки на шпильках и искренне рассмеялся: — Вы не сердитесь, Людмила… э-э-э… Афанасьевна… Такой деликатный наряд — и ящики с помидорами. Хотя помидоры — тоже деликатный товар. Конечно, можете и сейчас приступать. Спецовочку мы вам выдадим. Вам когда-нибудь приходилось иметь дело с товаром?

— Иногда покупала кое-что в магазине, — не без ехидства ответила Люська.

— Я имею в виду другую сторону прилавка, — ласково улыбнулся Разгуляй.

— С другой стороны нет, не приходилось.

— Вот видите. Придется вас подучить немного. Торговля, конечно, дело не сложное, но и не такое уж простое. Вот, — он указал на толстуху. — Прошу любить и жаловать, заведующая нашей рыбо-овощной секцией, Нина Львовна. Будете, так сказать, трудиться под ее непосредственным руководством. Она у нас, несмотря на еще молодой возраст, прямо-таки мать продавщицам.

— Уж вы скажете, Васи ль Василич! — кокетливо проговорила Нина Львовна.

— Открываемся мы в восемь, закрываемся в девятнадцать. Приходите завтра немного пораньше. Попрошу заявленьице на мое имя и вот эту анкетку заполнить. Оформимся и приступим…

Зазвонил телефон. Разгуляй снял трубку.

— Да. Яблоки?.. — Он прикрыл трубку рукой и вопросительно посмотрел на Нину Львовну, потом, отняв руку, сказал в трубку: — Давайте. Освоим… Сколько?.. Давайте. — Он положил трубку на рычаг. — Яблоки нам база подбросит. Придется покрутиться.

Разгуляй понравился Люське. Что с того, что немного грубоват? Это скорее не грубоватость, а прямолинейность. Человек называет вещи своими именами. Что ж в том плохого? Она, Люська, тоже такая же. Тоже не побоится назвать все своим именем. Как же иначе жить? Приспосабливаться к таким, как Епишев? «Раскадровочка», «Он вас приспособит!» Приспособит! Вот что не понравилось с первого раза. Только сейчас слово встало перед Люськой бесстыдно нагое, наглое слово — приспособляться! Никогда! Ах, как это хорошо, что ее директор не похож на Епишева!

Первые два дня Люська работала вдвоем с Галей. Галя — та самая молоденькая продавщица рыбного отдела, у которой Люська спрашивала, где найти директора.

Сама Люська не торговала. Товар — яблоки, помидоры и желтоватые огурцы — взвешивала Галя, а Люська помогала ей рассчитываться с покупателями и подносила ящики с помидорами.

На второй день, когда палатку закрыли на обед, Галя спросила Люську:

— Ну как, присмотрелась?

— К чему?

— А как я торгую.

— Ну?

— Василий Васильевич завтра тебя одну решил поставить за весы. Продавцов нехватка.

— Хорошо.

Они помолчали. Галя взяла из ящика большое красное яблоко, вытерла его о спецовку, надкусила крепкими ровными зубами.

— А тебе страшно первый раз было? — спросила ее Люська.

— Еще как! У меня в первый день недостача знаешь какая получилась!

— Почему недостача?

— А кто его знает! Как говорится: усушка и утруска. Поработаешь — узнаешь.

— И что же ты сделала с недостачей?

— А что! Поплакала да покрыла. Василий Васильевич помог.

— Денег дал?

Галя не ответила, неопределенно пожала плечами.

После обеда Люська под наблюдением Гали стала отпускать помидоры.

В общем, торговля — дело несложное. Только гири путаются к концу дня. И двугривенные так похожи на полтинники, что вместо сорока копеек очень даже свободно можешь выложить рубль. Впрочем, тебе их тут же вернут. Да еще и скажут: «Так будете торговать — проторгуетесь!»

Днем покупателей не очень много. Наплыв начинается с четырех часов. На заводе кончается смена. В магазине и возле уличных палаток и лотков образуются очереди. Все сердятся, торопят, даже ругают.

Ох, и досталось же Люське в первый день ее самостоятельной работы! Галя на ругань внимания не обращает, то ли привыкла, то ли вид делает, что не трогают ее обидные слова. А Люське непривычно. Укладывает яблоки на чашку весов, уж, кажется, так старается, так торопится. Но нет, не довольны, подгоняют:

— Побыстрее, девушка!

— Не на танцплощадке!

А Люська, если по совести сказать, ни разу и не была на танцплощадке. Обидно!..

Когда закрыли палатку, Галя ушла сдавать выручку, а Люська присела на ящик, опустила натруженные руки. А перед глазами лица, лица, лица… И все одинаковые, похожие на блины. Хоть бы одно вспомнить!

— Замаялась?

Люська открыла глаза. В дверях стояла незнакомая женщина, уже немолодая, в синем залатанном халате, в сбитых парусиновых туфлях на толстых ногах.

— Замаялась? — переспросила женщина простуженным басом. — Наши бабы лошадь загонять могут, не то что человека. — Она подняла с пола ящик с помидорами и поставила его на штабель пустых. Потом схватила тряпку и стала вытирать прилавок. — Давайте-ка приберу тут у вас.

— Спасибо, я сама… — Люська поднялась было, чтобы помочь, но та толкнула ее в плечо, легонько толкнула, но Люська так и села обратно на ящик.

— Сиди. Отдыхай. И чего тебя в торговлю понесло, голубка? В такую грубость! Платьишко-то у тебя белое было, на ножках — красивые туфельки, ну, словно невеста. И чего, думаю, принесло? Ан глядь, а ты уж и за прилавком… Семья, что ли, большая?

— Нет.

— Денег много на наряды надо? Конечно, дело молодое… — Женщина вздохнула. — Весной у нас тоже молоденькая одна была. Ухаживал за ней пожарный. Натуральный пожарный, из самодеятельности она его уцепила, что ли. А он пил. Придет, бывало, с утра в магазин, станет у ее прилавка и стоит грустный такой. Ну, она его и пожалеет. Даст «маленькую»… В винном работала. А потом чего-то там с вином начала баловать. Забрали.

— Зачем вы мне все это говорите? — взмолилась Люська.

— Вообще. Я, поди, доле тебя на свете живу. Всякого повидала.

— Странно, — сказала Люська. — Вас послушаешь, так в торговле и честных людей нет.

— Почему нет? Есть. Больше, конечно, люди с чистыми руками работают. Эх, ежели бы все торговали только чистыми руками! Какая жизнь была б!..

Женщина подхватила ведро и вышла.

Вернулась Галя.

— А ты уж и убраться успела?

— Это не я.

— А кто же?

— Женщина приходила. Такая, басом говорит.

— А, Оня. Почему это она вдруг решила…

— А она разве не уборщица?

— У нас она не обязана. В палатках мы сами убираем… Значит, завтра будешь работать одна. Товару дадут немного для первого разу. Остатки тоже продашь. Особенно помидоры. А то испортятся. Сдачу будешь давать — гляди, не передай. Пойдут недостачи — запутаешься.

Пришла Нина Львовна. Взвесили остатки. Составили акт. Люська подписалась в получении товара и инвентаря. Палатку закрыли на замок. Ключ вручили Люське.

Макар стоял у ворот, прислонясь к кирпичной с обвалившейся штукатуркой колонне. Нежаркое осеннее солнце ласкало каменные плиты тротуара, пожелтевшую листву деревьев.

Зайти к кому-нибудь?.. Макар мысленно перебирал товарищей. Витька — в университете. У него всегда была башка на грамм тяжелее, чем у соседей. Лёдик — на заводе. Говорят, в начальниках ходит. Ольга — учеником токаря. Надо ж!.. Люська… О Люське он старался не думать. Сходить бы к ней!.. Неловко как-то. Столько не виделись. Сама небось не зайдет…

— А-а, Макар? Ворота подпираешь?..

Макар не заметил, как из ворот вынырнул худенький подвижной человек, сосед его по лестничной площадке дядя Вася. У него было сизое, с заплывшими глазами лицо. Обросший щетиной подбородок прятался в засаленном коричневом шарфе. Мешковатые штаны свисали сзади. Истоптанные башмаки с узкими модными носами, видимо, со дня приобретения не знали сапожной щетки. Под мышкой он держал двуручную пилу.

— Ворота подпираешь? — повторил дядя Вася. — Не упадут. Это уж точно! — Голос был глуховатый, с хрипотцой.

Макар в ответ только брови сдвинул.

— Разбогател, что ли?

— С чего бы, дядя Вася?

— Время есть ворота подпирать — значит, богат.

Макар засмеялся.

— Не угадал, дядя Вася. Вызова жду.

— Откуда?

— Из военного училища. Ездил экзамены сдавать да на комиссии разные.

— Приняли?

— Жду вызова, — уклончиво ответил Макар. В душе он был уверен, что его примут, хотя всякое случается.

— Стало быть, по военной части подался? — В голосе дяди Васи прозвучало уважение. Он полез в карман, достал пачку тоненьких сигарет. Сунул одну в рот. Неверными движениями зачиркал спичкой о коробок. Затянулся едко пахнущим дымком. — Это хорошо-о — по военной части. Нужное дело. Они, слышь, опять бомбы испытывают. — Он сосредоточенно пососал сигарету и неожиданно спросил: — Пилу в руках доводилось держать?

— Какую пилу? — не понял Макар.

— Двуручную. Напарника ищу. Халтура есть. Может, пойдешь? Парень ты здоровый… Опять же подзаработаешь.

«Пойти, что ли?» — подумал Макар.

— А много дров?

— Четыре куба всего. По два с полтиной. Гривенничек на двоих. Пойдем?

— Подумаю.

— Думай не думай, рубля не прибавится. Пойдем. Помашем пилочкой. Кабы не голова, вовек бы я эту пилочку в руки не брал. Ох-хо-хо-о!..

Макар наконец согласился.

Они свернули за угол и пошли по улице Дзержинского. Дядя Вася всю дорогу ежился, хотя было тепло и сухо.

— А чего вы на работу не поступите, дядя Вася?

— Не держусь нигде. Через справедливость. Если вижу, где что не так, сразу рублю. А как напьюсь, так и выгоняют. Беспокойный, сам знаю, а ничего поделать не могу. Такая моя планида…

Потом они сели в трамвай. На конечной остановке сошли. Дядя Вася остановился возле деревянного сарая.

— Погоди тута. — Он приставил пилу к стенке и ушел.

Вскоре вернулся в сопровождении угрюмой женщины в домашнем халате и меховых шлепанцах на босу ногу. Женщина молча оглядела Макара и, достав из кармана халата большую связку ключей и погремев ими, открыла дверь.

— Дрова полутораметровые, — сказала она. — Пилить на пять частей. У меня печка интеллигентная: больших полен не принимает.

— Добавить придется, — торопливо попросил дядя Вася. — Обычно обрабатываем в три распила, а тут получается на каждом полене по лишнему распилу.

— Бог добавит.

— При чем тут бог, мадам. — Дядя Вася глянул на небо, будто хотел проверить, что бог тут действительно ни при чем. — Не для бога пилим. Надо прибавить, мадам.

Обращение «мадам», видимо, подействовало на нее.

— По двугривенному на кубометр, — уступила она просьбе дяди Васи.

— И, пожалуйста, аванс.

— Не имею привычки.

— Снижается производительность труда.

— Уж так и быть, как старому знакомому, но только два рубля. А то налижетесь — и поминай как звали! Знаю я вас… — Женщина достала большой бумажник и, порывшись в нем, извлекла две аккуратно сложенные рублевки. — Держите. — Она сунула деньги в руку дяде Васе и ушла, неестественно покачивая бедрами.

Дядя Вася выругался ей вслед.

— У, язви ее!.. И бог не покарает. — И, повернувшись к Макару, умоляюще посмотрел на него. — Не в службу, а в дружбу — слетай. Хоть колбасы купи… Ну, и пива.

— А где тут магазин? — спросил Макар.

— За углом. Против Механического.

— Ладно. — Макар кивнул, взял два рубля и направился к воротам.

В магазине он уплатил в кассу, купил колбасы и две бутылки пива, вышел на улицу.

Возле овощной палатки стояло несколько женщин. Макар решил купить еще пару помидоров или огурчиков. Он подошел к палатке — и замер… Хотелось протереть глаза.

Да нет же! Не может быть! Люська!.. Как она сюда попала? Ведь она мечтала…

Обескураженный Макар, так и не купив ничего, отступил за палатку и ушел.

А Люська даже не заметила Макара. Может быть, и хорошо, что не заметила. Ей так не хотелось, чтобы ее увидел кто-нибудь из знакомых! А тем более Макар. Не станешь же объяснять, что не сама пошла, что райком послал, на прорыв. Да и что объяснять? Оправдываться вроде, будто сделала что-то неблаговидное.

И потом, сегодня она впервые одна в палатке.

Яблоки, помидоры, огурцы, гири, деньги… Лица, руки, сумки, бумажные пакеты… А она одна. И за все в ответе.

Полдня как в тумане.

Обеденный перерыв.

— Как с товаром?

— Хорошо.

— Вы, товарищ Телегина, выбором яблок не увлекайтесь. Все первого сорта. — Нина Львовна недовольна, но говорит спокойно, голоса не повышает.

— Так ведь просят же покупатели, мелкие и червивые не берут.

— Не берут — не надо. Другие возьмут.

— В жалобную книгу написать грозятся.

— А вы уговорите. И потом, жалоба на товар получится, а не на работников прилавка. — Заглянув во все ящики, поворошив в каждом яблоки, Нина Львовна ушла.

После обеда стоять за прилавком стало еще труднее. С непривычки затекли ноги, стали тяжелыми, в икрах появилась тупая ноющая боль. Все медленней и медленней подсчитывала Люська деньги, путалась, ошибалась. А покупатели спешили, покупатели сердились. Им все равно было: стоит Люська первый день или простояла здесь уже сто лет. Им надо было купить побыстрее и то, что нужно.

Люська держалась из последних сил.

Когда наконец окончилась торговля и Оня помогла ей закрыть палатку, Люська в изнеможении опустилась на ящики. Даже есть не хотелось. Просто сидеть вот так, ни о чем не думая, ничего не делая.

Снова пришла Нина Львовна. Взвесили остатки товара. Люська подсчитала выручку. Не хватило двадцати трех рублей. Она пересчитала снова — оказалось семь рублей лишних. В третий раз — опять не хватило двадцати трех рублей. Проверила Нина Львовна — так и есть: недостача.

Люська заплакала. Не оттого, что денег не хватило. Просто устала, очень устала. Ну и недостача, конечно…

Утром Разгуляй пригласил Люську к себе в «кабинет», так в магазине величали крохотную комнатку за фанерной перегородкой.

— Ну, как идет торговля?

— Плохо, Василий Васильевич, — потупилась Люська.

— Чего ж это так — плохо? План выполнили.

— Недостача у меня, — одними губами прошептала Люська.

— Бывает. В торговом деле не без убытка. И потом, может, тут недоразумение просто. Может, товару ошибочно недодали.

— Может быть. — Люська робко взглянула на Разгуляя. В глазах ее засветилась надежда.

— Ну и проторговаться, конечно, могли, Людмила Афанасьевна, — продолжал Разгуляй покровительственным тоном.

Люська подняла глаза. Она ожидала разноса. Вот это человек! У нее недостача, казенных денег не хватает. Ведь это, наверно, такая неприятность для директора. А он… Люська вздохнула прерывисто. А ведь и верно — товару могли недодать по ошибке. Хотя Люська сама проверяла. Скорее всего все-таки проторговалась.

— Я, Василий Васильевич, недостачу покрою из зарплаты.

Разгуляй развел руками.

— Если виноваты — ничего не поделаешь, придется покрывать, ну а если вам случайно недодали из кладовой — то ни к чему.

Успокоенная вышла Люська от Разгуляя. В магазине ее остановила Галя.

— Ну и что он?

Люська поняла, что она имеет в виду директора.

— А что. Смеется. Может, еще не я виновата. Может, товару недодали.

Галя открыла было рот, но спохватилась, прикусила губу. «Прохвост он, наш директор, — хотелось сказать Люське. — Паук. Вот так же ласково улыбался, когда у меня была недостача. А потом осторожненько научил торговать так, чтобы лишние оставались. Понимаешь? Лишние. Немного ему, немного кладовщикам на базу. «На базах тоже хочут жить!» Комбинируют. Ловчат… Не верь Разгуляю, Люська! Опутает он тебя серебряной паутинкой. И начнется жизнь в страхе. Слышишь, Люська! В тюрьму посадить могут! Он, Разгуляй, откупится, увильнет. Берегись, Люська!» Хотела сказать все это Галя, да только вздохнула.

Люська ушла, а Галя принялась переворачивать сельди: за ночь они подсохли, и надо было придать им товарный вид. Третий год работает Галя в магазине и каждый раз вздрагивает, перехватив внимательный взгляд покупателя. Замирает, когда проходит кто-нибудь незнакомый в кабинет директора. А вдруг из ОБХСС? Вздрагивает дома при каждом звонке. И звонок стал звучать не так, как раньше, — резко, нетерпеливо.

Ей бы тогда, в первые же дни работы, первые «лишние» деньги отнести куда надо. В милицию, в райком, к прокурору. Сейчас бы она дышала по-другому, ходила по-другому, спала бы, как все честные люди, не вздрагивая при каждом звонке, не просыпаясь по ночам в холодном липком поту.

Сколько раз поднималась Галя на трибуну и горячо, не щадя ни себя, ни других, говорила, говорила всю правду. И про «списанные» в прошлом году арбузы, и про пересортицу яблок, и про две бочки сельдей, которые она сама продавала, зная, что они «левые», и про Разгуляя. Говорила, говорила, разрубая всю эту паучью сеть, в которой запуталась. И с каждым словом ей становилось все легче и легче, будто сбрасывала она тяжелый груз, давивший на плечи, прижимавший ее к земле. И вот стоит она перед переполненным залом, легкая, ясная, чистая. Пусть ее теперь накажут. Пусть! Что наказание в сравнении с этой удивительной легкостью и чистотой!..

Сколько раз подымалась Галя на трибуну, произносила разоблачающие гневные речи. Но, увы… только мысленно. А когда надо было в самом деле подняться на трибуну, сил не хватало. Страх сковывал ноги. Перед глазами вставала ласковая улыбка Разгуляя… Холодело сердце…

В обеденный перерыв Разгуляй зашел в палатку к Люське.

— Ну, как дела? Устали?

— Немного.

— Проверил я в кладовой выдачу вам товара. Все правильно. Значит, проторговались. Придется покрывать.

— Понимаю…

— А тут и понимать нечего! — В этот раз Разгуляй говорил тоном строгого и справедливого директора. — Сегодня опять, не дай бог, проторгуетесь. Завтра… Что ж мне, в тюрьму за вас садиться?

У Люськи глаза стали круглыми-круглыми…

— Да вы не пугайтесь прежде времени, — глядя на Люську, засмеялся Разгуляй. — Торговля такое дело: здесь не только убытки… Это второй сорт? — Он легонько пнул носком ботинка ящик с яблоками.

— Первый, — ответила Люська.

— И это первый? — Разгуляй пнул другой ящик.

— Второй.

— Подумать только! Я стреляный — и то не могу различить.

— Второй сорт побиты больше.

— Да что ты говоришь! — Разгуляй наклонился и стал перекидывать яблоки из ящика с первым сортом в ящик со вторым, приговаривая: — Это побито, и это тоже, и это. Вторым сортом… вторым…

Люська глядела на него испуганно и недоуменно.

— У тебя половина первого сорта вторым должна идти.

— Как же так? — Люська окончательно была сбита с толку.

— Очень даже просто, Людмила Афанасьевна. А половина яблок второго сорта могут идти первым… А ведь гниль надо списать…

— Так нету ж гнили…

— Будет, — усмехнулся Разгуляй. — Без гнили не обходится. На то и понятие существует — «естественная убыль». Слышала такое?

— Нет.

— В любом товаре допускается утечка, утруска. Вот яблоки, к примеру, сегодня первый сорт, а завтра — уже побиты. Второй. А послезавтра подгнили — третий. А через неделю — непригодны. Списать. Убыток… Или, скажем, вино. Пока везешь, разгружаешь, нагружаешь — бьется посуда. Вот и дают процент на естественную убыль. Поняла теперь?

— Поняла, — ответила Люська.

— Не зря, значит, десять лет в школе учили? Давай-ка я тебе помогу. — И он быстро и ловко стал перекидывать яблоки из ящика со вторым сортом в ящик с первым.

Люська машинально стала помогать ему.

Только когда Разгуляй потянулся, распрямляя спину, она сообразила, что перекинули они гораздо больше в первый сорт, чем Разгуляй — из первого во второй.

— Открывать пора. — Разгуляй вытер руки бумажным пакетом и вышел.

Люська открыла палатку.

Уже стояла очередь.

Вдруг рядом кто-то громко крикнул:

— Ребята, да это же Телегина Людмила!

Дрогнуло сердце, внутри похолодело. Люська с трудом отвела глаза от весов. Около палатки стояло несколько парней. На рукавах — красные повязки.

— Здравствуй, Телегина!

И Люська узнала того самого парня в спецовке, которого обрезала тогда в райкоме комсомола. Кажется, Кротов его фамилия. Только сейчас он был не в рабочей спецовке, а в ловко сидящем на широких плечах сером костюме. Через руку перекинут плащ. Волосы причесаны аккуратно. Парень смотрел на Люську обрадованно, будто после долгой разлуки встретил хорошую знакомую. Люська смутилась, покраснела.

— Вот вы где, оказывается. Соседка. Как же это мы вас раньше не приметили?

Надо было что-то ответить.

— Я — недавно…

— Давайте, девушка, отпускайте. Нечего с парнями зубоскалить! — закричали из очереди.

Кротов обернулся.

— Зачем же так, мамаша. Какое ж это зубоскальство? — Он помахал Люське рукой: — До свидания, Телегина. Мы еще зайдем к концу дня.

И действительно, перед самым закрытием они вновь пришли, всей компанией. Знакомый парень помог навесить тяжелую ставню и приладить железную кованую планку под массивный амбарный замок.

— Мы вас проводим.

— Спасибо. Мне еще деньги считать надо. Остатки снимать.

— А мы обождем. Может, помочь?

— Нет-нет, спасибо… И ждать не надо.

Пришла Нина Львовна. Подозрительно покосилась на парней. Захлопнув дверь палатки, бросила неодобрительно:

— Кавалеры!

— Что вы! Я даже не знаю, как звать их.

— Тем хуже. Сколько яблок осталось?

— Два ящика.

— Так… Килограммов шестьдесят… Помидоров?

— Кончились.

Люська подсчитала выручку: тридцать семь рублей лишку. Люська снова пересчитала. Результат тот же.

— У меня лишние деньги, — сказала она растерянно.

— Закрывайте палатку и идите к директору, — сухо бросила Нина Львовна и вышла.

Люська набросила на дверь контрольный замок и направилась к магазину. На углу палатки стояла все та же компания парней.

— Освободились? — весело спросил знакомый парень.

— Нет-нет… Вы не ждите. Мне еще к директору.

— И нам не к спеху.

Разгуляй щелкал деревяшками счетов и на Люську не обратил внимания. Люська потопталась в дверях. Как сказать про такое? Лишние деньги…

— Василий Васильевич…

— У-у…

— Я… У меня…

Разгуляй оторвался от счетов. Посмотрел на Люську невидящими глазами. У него было такое выражение, будто он с трудом возвращается откуда-то, — так медленно появлялось в глазах осмысленное выражение. Может, он уходил в одному ему понятный мир цифр? Так иные порой целиком погружаются в книгу, не замечая окружающего.

— А-а… Это вы, Людмила? Ну, как успехи?

— У меня… я… — Люська замялась.

— Опять недостача?

— Хуже… Лишние деньги обнаружились.

— Так-таки и обнаружились?

— Да…

— Лишние?.. Деньги, Людмила Афанасьевна, — это эквивалент. Лишними не бывают. Сколько?

— Тридцать семь.

— А недостача?

— Двадцать три.

— Давайте-ка сюда. — Он взял у Люськи деньги. — Вот так. — И он ловко начал отсчитывать. — Это — в покрытие вчерашнего греха. — Это, — он отложил пятерку, — на бутылочку вина. Надо же отметить ваши первые самостоятельные шаги в жизни. А это возьмите себе. На туфельки. Вам, Люся, очень пойдут синие. — Он улыбнулся и протянул ей смятую засаленную десятирублевку.

Люська отпрянула. Прижала руки к груди, словно боялась обжечься.

— Как это?.. Я не могу, Василий Васильевич. Это не мои деньги.

Брови Разгуляя подскочили вверх.

— А что ж мне с ними делать?

— Решайте. Вы директор.

— Ах, вот как? У вас недостача — я думай, как быть, лишние деньги — опять директор решай, что с ними делать! Что ж, прикажете мне вместе с вами в тюрьму садиться?

— Я недостачу покрою из зарплаты.

— Да у вас так зарплаты не хватит! — Разгуляй смахнул разложенные, словно в пасьянсе, деньги в ящик стола. — Эти деньги я оприходовать не имею права. Подсудное дело. — Он вновь протянул ей десятку. — Берите. Берите, я сказал! — прикрикнул он зло. — Ну! — И сунул злосчастную десятку в Люськину руку. — И марш домой! Завтра рано вставать. До свидания.

Разгуляй буквально вытолкнул растерявшуюся Люську за дверь.

И тотчас в кабинет юркнула Нина Львовна. Посмотрела на Разгуляя вопросительно.

Разгуляй махнул рукой, усмехнулся:

— Взяла… От денег еще никто не отказывался. Деньги — это эквивалент!

Люська так и вышла на улицу, сжимая в руке десятирублевку. Стремительность Разгуляя обескуражила ее.

Парни все еще стояли возле палатки.

— Ну как, Телегина? Теперь свободны?

Люська кивнула. Она не сразу поняла, о чем ее спрашивают. Медленно пошла в сторону трамвайной остановки.

— Тронулись, — сказал Кротов удовлетворенно.

И вся компания пошла, как бы взяв Люську в полукольцо.

— Вы чего это такая? Что-нибудь случилось? Деньги-то не оброните, спрячьте в карман.

— Деньги?..

— Да что с вами?

— Деньги… — Люська остановилась, скомкала десятирублевку. — Я их выброшу!

— Зачем же? — спокойно спросил Кротов.

— Ты лучше мне отдай, я им найду местечко, — сказал кто-то из парней, и все засмеялись.

— Брошу — и все!

— Погоди, — сказал Кротов. — Мне самому деньги бросить ничего не стоит. Не в деньгах счастье. Но все ж их по́том зарабатываешь. Цена им не малая. Так что негоже бросать.

— По́том, говоришь? — Люська вспомнила промасленную спецовку, в которой парень приходил в райком, огромные резиновые сапоги. — Потом… А если не потом… Если легкие они?

— Деньги легкими не бывают, — сказал тот паренек, который готов был найти им местечко. — Разве что краденые.

— Да и краденые не легкие, — откликнулся другой. — От одного страху напотеешься.

И снова все засмеялись.

— Краденые… — пробормотала Люська. — А может, они и есть краденые…

— Ребята, — обратился Кротов к своим дружкам. — Отстаньте на полшага.

Ребята отстали.

— Давай познакомимся, — нарушив неловкое молчание, начал он. — Меня Мишей зовут. Кротов Михаил.

— Телегина Людмила, — автоматически ответила Люська.

— Это я знаю. Ты не думай, что мы к тебе пристаем. В общем-то мы — дружинники. Дежурим тут. А я тебя еще в райкоме приметил. Крепко ты меня тогда одернула. И справедливо в общем-то. — Он улыбнулся. — Так почему же ты решила деньги выбросить?

— Чужие они, — сказала Люська. — Ладонь жгут. Не заработанные они, понимаешь? Торговала яблоками, подсчитала выручку — оказались лишние.

— Как же они лишними оказались? Анализировала?

— Второй сорт первым продавала.

— М-м-да-а… Забавно… Вот уж, Телегина, никогда бы не подумал, что ты можешь трудящихся обманывать.

— А сейчас подумал? — Люська остановилась.

— И сейчас не думаю. Не похоже на тебя…

Они прошли мимо трамвайной остановки. Люська не заметила. Она рассказала, как направили ее на работу в магазин. Как принял ее Разгуляй. Как первые дни торговала с Галей. А потом, когда стала самостоятельно работать, случилась недостача. А вот сейчас — лишние деньги. Директор взял на покрытие недостачи и на вино пятерку. И вот ей — десятку. Сунул в руку — и прогнал. Она даже сообразить толком не успела.

— Да… дела… — задумчиво протянул Кротов. — Ты вот что, деньги не бросай. Если уж бросать, то твоему Разгуляю в мор… в физиономию… И при стечении народа. На собрании где-нибудь. А впрочем, он от них откажется.

— Как так откажется?

— А очень просто. Скажет, что ни о каких лишних деньгах и слыхом не слыхивал.

— Да он же у меня их взял лично!

— А кто видел?

— Я сама…

— А он скажет, что ты на него наговариваешь. Нет, Телегина. Таких жуликов надо с поличным ловить. Ты вот что, деньги спрячь. И делай вид, что ничего не произошло. Я тебя завтра с одним человеком познакомлю. Он даст совет, как поступать. Понятно?

— Понятно…

— И ничего не бойся! Честных людей на земле куда больше, чем жуликов. Ты где живешь? Тебе на трамвай. Ну, будь здорова, Людмила. — Он взял Люськину руку, осторожно пожал, чуть задержал в своей.

— До свидания, Телегина Людмила, — хором сказали подошедшие парни.

Люська засмеялась, вскочила в трамвай. Трамвай тронулся. Под фонарем стояли парни и махали вслед.

— Знакомьтесь, — сказал Кротов. — Это тот самый человек, о котором я тебе говорил. Он тебе посоветует.

На скамейке сидел мужчина в темном плаще. В руках держал шляпу с тоненьким шнурком вместо ленты. Он поднялся, подал Люське руку.

— Валерий Сергеевич. Садитесь, пожалуйста.

У него были удивительно светлые волосы, почти белые под светом фонаря. А лицо загорелое, темное.

«Спортсмен, наверное», — подумала Люська.

— Ну, рассказывайте, — сказал Валерий Сергеевич.

Люська в нерешительности посмотрела на Мишу. Тот кивнул. Тогда она достала из кармана пальто десятирублевку, положила ее на колени.

— Вот. Украла у трудящихся…

Валерий Сергеевич усмехнулся.

— А вы не стесняйтесь, расскажите все, как было, подробнее.

И Люська рассказала Валерию Сергеевичу всю свою «торговую историю». Он слушал ее не перебивая, снимал невидимые пылинки со шляпы.

Когда Люська окончила рассказ, стало слышно, как шуршит ветерок сухими листьями.

— Уяснили, Валерий Сергеевич? — спросил Миша.

— Это для нас не открытие. Мы догадываемся, что Разгуляй человек нечистый.

— Что ж мне с деньгами этими делать? — спросила Люська.

— Пока ничего. Пусть полежат.

Люська нахмурилась, недоверчиво посмотрела на Валерия Сергеевича. Тот понимал ее состояние.

— Да вы не думайте, что я вас прикарманивать учу. Просто не спешите… С Разгуляем надо осторожно.

— Но почему? Скажите, почему? Ведь он же явный жулик. Явный!..

Валерий Сергеевич нахмурился.

— Я понимаю вашу горячность. Она у вас, ну, от чистоты, что ли… Но только обозвать человека жуликом этого мало. Надо доказать. И действовать надо наверняка. Не в вашей десятке только дело, понимаете? И не в одном Разгуляе… Вы знаете такую игру: «Замри-отомри»? Играли, наверное, в школе? Так вот, Телегина, пока, как говорится, замрите.

Люська молча свернула бумажку и сунула в карман.

— Замрите, Телегина, ненадолго, — повторил Валерий Сергеевич. — Не спешите. Посмотрим, как дело повернется дальше. А если дадут вам товар без накладной или еще что, сообщите. Вот через товарища Кротова.

— Хорошо.

— Дай девушке свой телефон, — обратился он к Кротову. — А вы, — он похлопал Люську по руке, — не бес покойтесь, мы вас в обиду не дадим!

Валерий Сергеевич встал, попрощался и ушел.

— Посидим маленько? — не то спросил, не то предложил Миша.

Люська, тоже поднявшись было, снова опустилась на скамью.

— Замечательный человек, — сказал Миша, глядя вслед ушедшему Валерию Сергеевичу. — Медалью награжден и часы именные имеет.

— А он откуда?

Миша посмотрел на Люську удивленно.

— То есть как откуда? Старший лейтенант милиции.

Ветерок шуршал листьями. Люська зябко поежилась.

— Мне пора, Миша.

— Я провожу тебя.

Они поднялись и медленно пошли по аллее к выходу.

От решетки сада метнулась большая тень.

Они не заметили ее.

— Василь Василич!..

— Ну что… Кто это? — спросили в трубке недовольно.

— Василь Василич, это вы?

— Ну, я… я… Кто говорит?

— Это я, Нина Львовна…

— Что случилось?

— Она нас всех… Эта новенькая… Телегина… — Да объясните толком, что случилось?

— По телефону неудобно. — Вы откуда звоните?

— С автомата.

— А люди есть?

— Никого.

— Тогда давайте коротко.

— Я вышла из магазина… Вижу: этот ее опять ждет…

— Кто этот?

— Этот… Из дружинников… Парень ее…

— Ну?..

— И они пошли…

— Ну и что? Любовь — не картошка.

— Василь Василич!.. — голос сорвался. — Они в садик пошли.

Трубка хрипло засмеялась.

— Я за ними пошла…

— Ай-яй-яй! — весело и укоризненно откликнулись в трубке.

— Там они с этим встретились. Из ОБХСС.

— С ке-ем-м?.. — длинно, будто ударили в колокол, раздалось в трубке.

— Вот именно… Со старшим лейтенантом милиции… Я его своими глазами видела.

— А вы не ошиблись?

— Что вы, Василь Василич. Я его с закрытыми глазами узнаю… Он меня…

Трубка молчала…

— Они поговорили. Потом старший лейтенант ушел. Эти посидели немного и тоже ушли.

— Вас видели?

— Нет.

В трубке молчали…

— Так что делать, Василь Василич?

— Спать. Ложитесь спать. Спасибо за информацию.

В трубке щелкнуло. Раздались короткие гудки. Нина Львовна послушала еще немного, потом медленно повесила трубку.

— Пройдите, Телегина, к директору. Он приказал не допускать вас к работе.

— Почему?..

— Это, милая, вам виднее. — Нина Львовна жеманно поджала губы.

Люська направилась к Разгуляю.

— Здравствуйте.

Разгуляй небрежно кивнул, шурша бумажками на столе.

— Почему меня не допускают к работе?

— Видите ли, товарищ Телегина, нехорошо у нас с вами получилось. Вот, ознакомьтесь. — И он протянул ей бумажку.

Люська быстро пробежала глазами. Это был акт об ошибочной передаче из кладовой продавщице Телегиной товару на сумму в сорок семь рублей.

— Как же так, Телегина?

— Я все точно получала… По накладной.

— Значит, отрицаете возможность ошибки?

— Н-нет… — неуверенно пробормотала Люська.

— Значит, не отрицаете? — Разгуляй покачал головой с сожалением. — Вот видите? А вы говорите: лишние деньги. А тут, выходит, опять недостача. Десять рублей. Не считая тех, что вы себе взяли.

— Вы ж сами мне их…

— А вы бы не брали! — жестко отрезал Разгуляй. — Честного человека взять не заставишь. — Он открыл ящик стола и достал оттуда пятирублевую купюру. — Вот она, пятирублевка. Та самая. Видите, и пятнышко на ней чернильное. — Люська не помнила, было ли на той пятирублевке чернильное пятнышко. Да и в нем ли дело? — А где те десять рублей, что вы взяли?

— Дома…

— Ага. Понятно. — Разгуляй вздохнул. — Нехорошо, Телегина. Комсомолка все-таки… Я бы, Телегина, на вашем месте подал заявление об уходе.

Люська до боли прикусила нижнюю губу. Ах, как ненавистен ей сейчас был Разгуляй! Она даже отвернулась.

А Разгуляй смотрел на нее с откровенной усмешкой. С кем вздумала тягаться!

— Вот так, Телегина. — Он положил на край стола чистый листок бумаги. — Садитесь и пишите, пока я не передумал.

Люська не двинулась с места. Разгуляй терпеливо барабанил розовыми пухлыми пальцами по столу. Напишет. Деваться некуда.

Но Люська вдруг круто повернулась и резко толкнула дверь.

— Куда?! А заявление? — крикнул Разгуляй.

Люська задержалась в дверях, поглядела на него через плечо.

— Не напишу! Меня сюда комсомол послал, комсомол и отзовет, если я в чем виновата!

— Ах, так!.. Я не допускаю вас к работе!

Люська ушла. Собственно, она не знала, что будет делать дальше, как поступит. Но заявления она не напишет. Это точно! И из магазина не уйдет!

— Что с тобой? — спросила Галя Люську, увидев ее расстроенное лицо.

— Ничего. — Люська вздохнула. — Лишние деньги были. А теперь, оказывается, опять недостача. Акт есть, будто передали мне товару из кладовой. В конце концов это даже лучше, что недостача, а то выходило, что я покупателей обманывала. Верно?

Галя вдруг съежилась.

— Ты не радуйся очень-то. Все это может быть… — Она хотела сказать «липой», но замолкла: «Чего ляпаю, чего ляпаю! Разгуляй узнает…»

— Что может быть? — настороженно спросила Люська.

— Ну-у… — Галя замялась. — Что он тебе сказал?

— Пишите, говорит, заявление об уходе.

— Пиши, пиши. Я бы хоть сейчас ушла… — жарко зашептала Галя. — Пиши, Люся. И уходи отсюда без оглядки. Найдешь работу. Найдешь!.. — Она вдруг задрожала. Губы побелели.

Люська обняла ее за плечи:

— Ты чего. Галка? Не расстраивайся из-за меня.

— Галя, получи треску! — крикнула из кладовой Нина Львовна.

— Сейчас! — Галя наклонилась к самому уху Люськи, вновь торопливо зашептала: — Уходи отсюда. Уходи. Все равно замарают… — Вспыхнула и убежала в кладовую.

Люська осталась одна. Несколько минут стояла в раздумье. Вот и Галя говорит, чтоб уходила. И Разгуляй. И Нина Львовна как-то странно смотрит…

Продавцы готовились к открытию магазина. Несли из холодильников колбасы, катили на тележках бутылки с молоком, кефиром. Мясники, коротко придыхая при каждом ударе, разделывали замороженные туши. В кондитерском отделе поправляли витрину. В бакалейном переругивались из-за фасовки.

Люська вдруг почувствовала себя чужой в этом длинном торговом зале. И такой одинокой. Никому дела нет до ее переживаний. И уйдет — не вспомнит никто, что была вот такая продавщица Телегина Людмила. Была, да проторговалась. Да сбежала. Другая придет работать на ее место.

— Чего стоишь? Помогла бы. — Оня тащила ящик с бутылками.

Люська подхватила ящик с другой стороны. Помогла донести.

В зал вошла Нина Львовна. Увидев Люську, она сделала вид, будто случайно встретила ее.

— А, вы здесь? Идите распишитесь в приказе.

Разгуляй даже не взглянул на Люську, когда она вошла. Потрепанная книга приказов лежала на столе. Он молча раскрыл ее и подал Люське. «За недопустимую халатность и попытку к присвоению денег, — читала Люська, — продавщице Телегиной объявить строгий выговор с предупреждением об увольнении и перевести в подсобные рабочие».

— Распишитесь.

— В чем?

— Что читали.

— Но ведь это ж… неправда, — Люська вспомнила разговор с Галей и ее жаркий шепот: «Уходи… Все равно замарают…»

— Я попросил бы, товарищ Телегина, более уважительно относиться к приказам по учреждению, в котором вы работаете. Хоть и без году неделя. Я предложил вам уйти тихо и спокойно, по собственному желанию. Вы не захотели. Пеняйте на себя…

— Но ведь я не пыталась присвоить, как здесь написано.

— Если вы не согласны с формулировкой, повторяю: можете подать заявление об уходе. Еще не поздно.

От злости и беспомощности лицо у Люськи стало пунцовым.

«Почему он так хочет, чтобы я ушла? Ладно. Поживем — увидим!» Она взяла со стола ручку, макнула в чернила и вывела под приказом прямым ученическим почерком: «Читала, но не присваивала. Л. Телегина».

Разгуляй поперхнулся дымом сигареты.

— Ну и характер у вас, Телегина! Туго придется вашему мужу…

Люська посмотрела на него дерзко, повернулась и вышла.

Стоило ли учиться десять лет, чтобы работать подсобницей в продовольственном магазине! В обеденный перерыв Люська побежала в будку автомата, позвонила Мише.

— Меня перевели подсобницей.

— Почему?

— За попытку к присвоению денег.

— Чего, чего?..

— Так в приказе написано. Предложили подать заявление об уходе.

— А ты?

— Не стала подавать.

— Слушай, иди к нам в цех. Завод — настоящее дело! Иди, Людмила! Это тебе не помидорчики. Машины делаем уникальные!.. Ну, чего молчишь? Сейчас же и приходи. Встречу в проходной. И пропуск закажу… Людмила! Ты меня слышишь?

— Слышу…

— Так чего ж молчишь? Наплюй на эту лавочку!.. Ты меня слышишь?

— Да слышу же! Не кричи так.

— Так я иду к начальству.

— Не надо…

— Но почему? Почему, скажи мне?

— Меня райком в магазин послал, а не на завод. И я из магазина не уйду. Да что вы меня все уговариваете: «Уйди, уйди». Не уйду — и все!

— Так чего ж ты звонишь?

— По ошибке, — сказала Люська и повесила трубку.

К вечеру налетел ливень. Короткий, но сильный, он пробарабанил по крышам, покрутил мусор у люков и кончился так же внезапно, как начался. Только оставил следы-лужицы в щербинках асфальта, а возле входа в магазин — большую мутную лужу. Нина Львовна послала Люську смести ее. Люська взяла большую метлу и вышла на улицу. После душных кладовых, после мешочной пыли уличный воздух казался удивительно чистым, и Люська с удовольствием втянула его в себя ноздрями и задержала в груди, чтобы насладиться его влажной прелестью. И тут увидела Макара. Он стоял возле палатки. Люська замерла от страха. Вот он сейчас повернет голову и увидит ее в этом дурацком халате не по росту, с метлой в руках. Проклятая метла! Люська шарахнулась к двери, чуть не сбив с ног какую-то женщину, убежала в подсобное помещение и забилась в угол за ящики, будто Макар мог погнаться за ней, настигнуть, увидеть… Сердце прыгало неудержимо.

— Телегина! Где вы, Телегина? — крикнула неподалеку Нина Львовна.

Люська не отозвалась.

Как же так случилось, что она за все это время ни разу не вспомнила о Макаре?

А Макар пришел к Люське. Он мог бы пойти прямо к ней домой, но постеснялся. Здесь, у ларька, можно было встретиться как бы случайно. Но работала не Люська. Может, она через день?

Макар сбоку подошел к прилавку.

— Девушка, вы не скажете, где Телегина?

— Какая Телегина? — не сразу поняла Галя.

— Людмила. Людмила Телегина. Она недавно здесь работала.

— Лю-уся, — протянула Галя и посмотрела на Макара с любопытством. — Приходите к концу дня. Она будет.

…В конце концов Люська вылезла из-за ящиков, не век же сидеть там. Даже рискнула выглянуть в торговый зал. Макара не было. Тогда она прошла черным ходом во двор, прокралась через подворотню и выглянула на улицу.

И на улице Макара не было. Люська облегченно вздохнула и начала сметать лужу.

Макар пришел в конце дня. Встал напротив у заводской стены.

Продавщица закрывала палатку. Люськи не было. Макар подошел.

— Не приходила Телегина?

— Да она никуда и не уходила. Она теперь в магазине работает. Вы подождите. Она выйдет.

Макар снова встал у стены. Подождать так подождать. Как появится Люська, побежать к трамвайной остановке. Там и встретиться. «Случайно». А то еще подумает, что бегаю за ней.

Наконец из ворот вышла Люська. Макар улыбнулся, представив себе, как удивится и обрадуется она, увидев его на трамвайной остановке, и побежал вдоль забора.

Люськи долго не было. Макар стоял у афишной тумбы и ждал. Из-за поворота вынырнула пара, молодые люди шли медленно… И чего ее нет так долго?.. Пара поравнялась с тумбой.

— Ты меня не уговаривай, Миша, — услышал Макар Люськин голос.

Макар вздрогнул от неожиданности и спрятался за афишную тумбу. Люська с незнакомым парнем!

Они остановились. Парень взял Люську за руки.

— Да ты погляди, какие у тебя руки исцарапанные! У нас, у металлистов, и то такие руки не бывают. Ты все-таки подумай хорошенько, Людмила. Я жду твоего звонка.

«А на что, собственно, он рассчитывал? В училище уехал, не попрощавшись. Приехал — не зашел. Сколько времени прошло. Но они ж тогда на вечеринке…»

— Ну, что это ты на мои руки загляделся! — засмеялась Люська.

«То было детство. А теперь мы взрослые… Черт!.. Пыли, что ли, набилось в нос?..»

— Да ты пойми, Люся. Вместе будем работать!

«Вместе работать!.. Вместе работать!.. Вместе!..»

— Я из магазина — никуда!

— Но почему ты так ухватилась за свой магазин? Пройдемся немного.

Люська кивнула. Парень осторожно взял ее под руку. И они стали удаляться. Медленно-медленно…

Макар вскочил в подошедший трамвай. Прижался лбом к холодному стеклу. «Все!..»

Он пришел домой поздно. Дверь открыла мать. Спросила строго:

— Ты что так поздно? К тебе тут приходили.

— Кто?

— Люся приходила.

— Кто?

— Говорю тебе — Люся Телегина.

— А-а-а… — протянул он возможно равнодушнее и повел в свой угол, за ширму.

— Ужинать будешь?

— Нет.

«Заходила… — Он быстро разделся и лег в постель. — Можешь больше не заходить, Люська! Прощай. Все!.. Ну и пыли ж набилось в нос!.. — Он тихонько пошмыгал носом, чтобы мать не обратила внимания. А то начнутся расспросы. Что ответишь? — Прощай, Люська! Все! Кончилось детство. Скорей бы в армию!.. Чертова пыль!..»

Две недели Люська работает подсобницей. Руки ее покрылись царапинами, ссадинами, синяками. Она успела перезнакомиться со всеми.

Вот мясник Алексей Павлович. Он не молод уже. Через год на пенсию, худощав. По прежним детским представлениям Люськи мясники — здоровенные мужики, все время едят сырое мясо. А Алексей Павлович мясо не только что сырое — вареное не ест. Только молочную пищу.

И второй мясник, Семен, к мясу относится равнодушно. Вот конфеты любит. Весь день сосет карамельки. Семен ближе к детским представлениям Люськи о мясниках. Но тоже далек от «идеала»: ростом невелик.

А у старшей продавщицы гастрономического отдела странное имя: Еликанида. Еликанида Федоровна. Маленькая. Седые волосы гладко зачесаны за уши. Глаза светлые-светлые, совсем молодые, и щеки гладкие, розовые. Просто удивительно, такое молодое лицо — и седина.

В бакалейном отделе — молодежь. Две Иры, Саша и Маруся. С ними Люська не сталкивалась по работе. Но девушки, видимо, симпатичные, веселые. Приходят на работу раньше других. Люська заметила, что и одеваются они как-то одинаково, будто сговариваются заранее.

Но близко в магазине Люська ни с кем не сходится. То ли ее сторонятся, то ли она сторонится. Да нет, вроде бы готова поближе познакомиться. Но как-то не получается все…

— Две недели прошло, — сказал Разгуляй и недовольно повел плечами. — Уж вы не ошиблись ли, Нина Львовна?

— Вы про что? — недоуменно спросила Нина Львовна.

— Про Телегину и ОБХСС.

— Своими глазами!..

— А Козьма Прутков сказал: «Не верь глазам своим».

— Василь Василич…

— Товар получаем, — веско сказал Разгуляй, — торговать некому.

— Я сама лучше встану.

— Вам и тут дел хватит. Только поворачивайся. Иван обещал подкинуть… — Разгуляй повертел ручку, стал чистить перышко. — Поставим Телегину.

— Василь Василич…

— Ничего, поставим. Пусть работает. Не одна, с Галей. Товар Галя получит. На нее и накладные выпишем. У нее и деньги снимем. А Телегина пусть торгует. Даже спокойней, и на глазах все время.

Люська снова расписалась в книге приказов.

«Ввиду окончания срока наказания подсобную рабочую Телегину перевести на должность младшего продавца рыбо-овощного отдела».

— Что это за наказание, которое окончилось? — спросила Люська Разгуляя.

— А вы что ж думаете, я вас просто так переводил из продавщиц в подсобные?

Так и вышло, что Люська все-таки в чем-то оказалась виновата, раз понесла наказание — две недели проходила в подсобницах.

Люська уже не удивлялась, когда по вечерам встречала ожидавшего ее Мишу. Скорее удивилась, если бы Миши не оказалось на его обычном месте, под фонарем. Он провожал ее до трамвайной остановки, а иногда они шли пешком до самого Люськиного дома. Миша оказался веселым парнем. Он с увлечением рассказывал о заводских делах. Иногда, стесняясь, очень осторожно брал Люську под руку. Люське нравилась эта Мишина робость. Она чуть краснела, чутьем угадывая, что, отними она локоть, Миша больше не попытается взять ее под руку, может быть, никогда.

— Ну, как здоровье мешков и ящиков? — пошутил Миша, шагнув навстречу Люське.

— Столб еще не падает? — в свою очередь, съязвила Люська.

И они рассмеялись. Медленно пошли рядом, почти касаясь друг друга плечами. Дул ветер. Мелкая водяная пыль носилась в воздухе, под ногами в рябых лужах тряслись огни фонарей.

— Меня обратно в продавщицы перевели.

— Что вдруг?

— Наказание кончилось.

Миша потянул ее в сторону сада.

— Зайдем.

— В такую погоду, — Люська зябко повела плечами.

— Нас ждут.

— Ждут?

— Идем-идем.

В саду было безлюдно. Пахло сыростью. Ветер раскачивал фонарь, бросал в полумрак вздрагивающие испуганные клочки тусклого света. На скамейке, устланной желтыми листьями, сидел, сгорбившись и подняв воротник плаща, мужчина. Люська узнала Валерия Сергеевича.

— Как ваша «подсобная» жизнь?

Люська удивилась, что Валерий Сергеевич все про нее знает. Хотела было спросить, откуда? Да только краем глаза посмотрела на Мишу.

— Сегодня в новом приказе расписалась. Поздравьте, опять продавщица.

— Так-та-а-к… 3-забавно! Бедный Разгуляй! Завал товару, а торговать некому… — Валерий Сергеевич помолчал, обдумывая что-то. — Вот что, ребята! От вас скрывать не буду. Есть сведения: на базе получили помидоры и яблоки — левый товар. В ближайшие дни они должны его быстренько и без лишнего шума реализовать. Вот почему Разгуляй вас опять в продавщицы перевел. Ему продавцы сейчас позарез нужны, а подсобником он сам готов стать, тем более что так ему удобно лишний товар принять и продавцам переправить. Вот тут-то мы его и должны, как говорится, схватить за руку…

Миша потер ладонь о ладонь. Люська заметила, как у него заблестели глаза.

— Только без шерлокхолмсщины, — сказал Валерий Сергеевич. — Поймать за руку жулика — это ювелирная работа. Тут все должно быть тонко продумано и точно выполнено, тем более что у нас сложилось впечатление, что кто-то вашего Разгуляй пугнул. Уж не вы ли, Телегина?

Люська удивилась. Чем она могла испугать Разгуляя? Тем, что заявление об уходе не стала писать? Чепуха!

— Что мы должны делать? — нетерпеливо спросил Миша.

— Тебе придется ребят собрать. Оперативную группу. Кого надо освободить от работы — освободят. Домино найдется?

— Вопрос!

— С утра устройтесь здесь, в садике, и организуйте игру в домино.

— Ясно!

— Ваша задача: вон видишь на той стороне лоток-тележку? Будете наблюдать за лотком. Необходимо зафиксировать, сколько подвезут ящиков за день. Сколько помидоров, сколько яблок.

— Есть!

— Только, чтобы все внимательно и точно. Потом составим официальный акт. И посмотрим, сойдутся ли наши цифры с теми, что будут в накладных.

— Ясно.

— За вашей палаткой, Телегина, тоже установим наблюдение. Наш человек будет стену заводского забора оштукатуривать. — Он повернулся к Мише. — Дашь ему в напарники паренька посмышленей из дружинников.

— Есть! — весело отозвался Миша.

— А вы, Телегина, в оба глаза следите за деньгами. Деньги они будут снимать по ходу торговли, а товар подбрасывать так, чтобы в случае внезапной ревизии в палатке не оказалось ни одного лишнего помидора и ни одной лишней копейки. Чтобы все у них, в случае чего, было в ажуре.

— Тонко работают! — понимающе воскликнул Миша.

— А ты думал так просто украсть, шаляй-валяй? Нет, они кражу возвели на высокую ступень. У них оперативность такая, что иной наш хозяйственник позавидует. Ну да и мы не лыком шиты, тем более что жуликов раз-два — и обчелся, а нас — во, против одного Разгуляя целый Механический да еще и Телегина в придачу. — Валерий Сергеевич улыбнулся. — Ты вот что, Кротов, ребят собери в штабе через часок. Только самых надежных.

— У нас других нет, — обиделся Миша.

— Ну-ну! Я пошел. Значит, через час в штабе… Валерий Сергеевич быстро пересек садик и скрылся за углом.

— И мы пойдем, — сказал Миша. — Ты извини, Люся, я не могу тебя проводить. На завод надо, в штаб. Ребят собирать.

Люська согласно кивнула.

Люськины родители разошлись, когда ей было семь лет. Первые два года Люська жила с матерью. Это была беспокойная, но удивительно интересная жизнь на колесах, в лесу, в степи. Люська и по сей день помнит синие горы, огромные деревья, подпирающие вершинами ослепительное небо, кипящую воду узкой, стиснутой крутыми берегами реки, такую холодную, что при одном воспоминании о глотке воды начинает ломить зубы.

Люська училась то в школе горного селения, прилепившегося к скалам, то в деревушке, затерянной в степных просторах, а то и просто в палатке геологов, складывая буквы в слова, слова — в коротенькие фразы: «Горы большие. Лес зеленый. Я пойду гулять». Мать Люськи была геологом, и Люська всюду ездила с нею, пока не случилось несчастье: мать попала в горный обвал… Ее откопали только на третьи сутки…

С тех пор Люська живет с отцом. Люська так и не знает, почему они разошлись, папа и мама. Дворничиха однажды рассказывала, что отец полюбил другую женщину и мать уехала от него. Почему же отец не женился на той, другой? Вот уже сколько лет живут они с Люськой вдвоем. Отец ласков, вечерами сидит дома, работает. Иногда он задумывается, отрывается от своих бумаг, смотрит на мамину фотографию, что стоит у него на столе. Глаза его будто заволакиваются туманом, а лицо становится и грустным, и скорбным, и виноватым.

Люське до слез жаль его в такие минуты, и она уходит на кухню, чтобы не разреветься. Садится там на белую табуретку, кладет руки на колени, бессознательно повторяя движение матери, когда та присаживалась отдохнуть. Вспоминает мать. Она не видела ее мертвой. Ее не пустили. Как она тогда плакала, билась в руках геологов, хотела бежать к мамочке!.. Теперь втайне она благодарна этим суровым и добрым людям, пощадившим ее ребячью память. Мать осталась для нее живой, теплорукой, веселой, будто и не ушла она из Люськиной жизни. А только далеко и надолго уехала в экспедицию, оставив Люську с отцом.

Почему же они все-таки разошлись? Люська часто думала об этом, особенно последние два года, когда рядом с образом матери и отцом встал еще один образ — неуклюжий Люськин одноклассник. Было в нем что-то беспомощное, беззащитное, и сердце Люськино сладко щемило от этой его беспомощности. А может быть, только Люська видела его таким?

Люська никогда не заговаривала с отцом об их размолвке с матерью, неловко было. Может быть, отец сам когда-нибудь расскажет.

— Что-то ты осунулась, Люсёна, побледнела? — Отец смотрит ласково и тревожно. Совсем взрослая дочка.

— Устала, папа. Я ведь эти две недели ящики и мешки таскала.

— Как так?

— Прогнать хотели из магазина за недостачу.

— Почему ж ты мне ничего не рассказывала? Может быть, тебе деньги нужны?

— Нет, папа. Спасибо.

Отец смотрит настороженно.

Конечно, надо было сразу рассказать. Да тревожить не хотелось. Что изменится от того, что отец будет все знать? Теперь можно, когда снова перевели в продавщицы.

— Как же так получилось, Люсёна?

— Что, папа?

— Ну, вот недостача эта самая…

— А-а-а… По неопытности, папа. Ведь если неумеючи спички чиркать, можно обжечься. Верно? Даже в глаз отлететь может.

Отец присел на диван.

— Не нравится мне все это, Люсёна.

— Что, папа? — Люська поставила на стол чашки. Шипел чайник.

— Вот все это… Работа твоя…

— Почему?

— Ну, совестная какая-то работа. Спрашивают: «Чем ваша дочь занимается?» Неловко ответить: «Помидорами торгует».

Люська посмотрела на отца внимательно, будто в подробностях хотела разглядеть и глубокие складки у носа и губ, и морщины меж бровей, и крохотные паутинки у глаз — когда они появились? Вроде бы отец все время был молодым. И вдруг… Устает, верно… Все пишет и пишет… Вытащить бы его в театр, что ли, или в кино…

— Неловко?.. — Она вдруг вспомнила секретаря райкома комсомола Брызгалова, взяла в руки хлебницу. — А ты думаешь, хлеб или вот помидоры к тебе на стол сами приходят? Люди их растят, люди доставляют. Чего ж тут неловкого?

— Я понимаю… Мама, верно, огорчилась бы, — вдруг тихо сказал отец.

— Мама…

Звякнула чайная ложечка.

— Мама мечтала, чтобы ты… — голос отца осекся.

Никогда они не говорили о матери… Никогда!.. Будто был между ними молчаливый уговор.

— Мама мечтала… — тихо подсказала Люська.

Отец вздохнул прерывисто и глубоко.

— Мама мечтала видеть тебя… счастливой… Она могла бы и не возить тебя с собой, но возила… Чтобы ты могла соприкасаться с природой, с прекрасным, с чистым… Чтобы ты видела примеры мужества и силы. Она очень… очень ценила своих товарищей и хотела, чтобы ты выросла похожей на них. — Отец говорил с трудом, будто слова застревали у него в горле и он вынужден был с силой выталкивать их.

Люська затаила дыхание. Никогда, никогда они не говорили о маме.

— Знаешь, почему она погибла, Люсёна?.. Надо было кому-то идти в это проклятое ущелье. И все знали, что опасно. Но надо было. А мать была старшей в поисковой партии. И она пошла сама. Надо очень любить людей, любить свое дело, чтобы так вот пойти в ущелье… Пойти в ущелье…

Отец замолчал, скорбные складки у рта стали еще глубже.

— Папа, — нерешительно начала Люська, едва шевельнув губами. — Почему вы… почему ты и мама… — Она не могла выговорить это роковое слово вслух. Она произнесла его про себя. Но отец понял.

— Что ж… Ты вправе спросить… И вправе знать… Я очень виноват и перед мамой и перед тобой… Я совершил сшибку. И солгал. Обманул… Малодушно… А мама узнала случайно… И спросила прямо… А я снова смалодушничал. И тогда она ушла. Она не выносила неправды. А у меня не хватило мужества… Не хватило… Не смог… И мама ушла… Я потом, немного погодя, написал ей… Но, видимо, было поздно. Наверно, поздно…

Вот он сидит, старый человек, плечи опущены, взгляд потухший.

— Может быть, она не получила письма? — тихо проговорила Люська, чтобы хоть как-то утешить отца.

— Может быть… может быть… — Но отец уже где-то далеко-далеко. Это с ним стало часто случаться в последнее время.

— Давай чай пить, папа?

— Что? — Он возвращается. — Чай?.. Да-да, конечно.

Они молча пьют чай. Тоненько позвякивают ложечки. Шипит чайник.

Удивительно чувствовала себя Люська в тот день. Работы было невпроворот. В палатке поставили двое весов. Касса была общая. То и дело со двора вкатывали тележку с помидорами, яблоками, грушами. Особым спросом пользовались груши. Яблоки и помидоры брали как обычно.

Люська почти не отставала от Гали. Работалось легко, без напряжения.

Иногда, отрываясь от весов, Люська взглядывала через улицу на противоположную сторону. Там неторопливо работали двое, штукатурили заводской каменный забор.

Когда часов в одиннадцать в палатке появилась Нина Львовна, один из них вытер руки, ленивой походкой наработавшегося человека пересек улицу и подошел к палатке.

Нина Львовна обратилась к Гале:

— Ну, как выручка? Частично хотим сдать.

Галя пожала плечами.

— Я возьму крупные. В кабинете сосчитаю, чтобы вам не мешать. — Нина Львовна начала торопливо складывать купюры покрупнее в пачку. — Там разберу.

«Вот оно — жульничество. Деньги заберет, а товар подбросит. И выйдет, что в палатке все как по накладной… Ловко!.. Ну, погодите же!» — Люська стиснула зубы и вся подобралась, будто собиралась вступить врукопашную с врагом. Нина Львовна была опытной и уверенной. За ее спиной стоял Разгуляй со своей книгой приказов. Он имеет власть. Он уже один раз наказал Люську. И все равно… Все равно она не станет их помощницей. Не продаст свою совесть за пару капроновых чулок, и за тысячу пар не продаст!..

— Нет, уж, пожалуйста, Нина Львовна, посчитайте при нас, — решительно заявила Люська.

— Вы что, не верите мне? — фыркнула Нина Львовна.

— Очень даже верю. Но денежки счет любят! А тем более казенные. Каждый ошибиться может.

— Ну, знаете!.. — Нина Львовна важно надулась.

— Я же ошиблась, — спокойно говорила Люська. — У меня же вышла недостача.

— Не сравнивайте, голубушка, меня с собой. — Нина Львовна старалась говорить тихо — кругом люди. — Вы только начинаете, а я, можно сказать, собаку съела на торговле.

— На здоровье, — ласково откликнулась Люська. — А деньги посчитайте, пожалуйста, здесь.

— Ну, ладно… Я посчитаю… — прошипела Нина Львовна и трясущимися от злости руками начала считать деньги.

Люська продолжала взвешивать груши и тут случайно встретилась взглядом с подошедшим к палатке пареньком. Приметила в глазах его озорной огонек. «Все слышал», — подумала Люська.

Но тотчас паренек отвел глаза и сказал громко:

— Гражданочки, извините за беспокойство, нельзя ли без очереди пару яблочков купить? Цемент у нас — в глотке першит спасу нет!

Впереди стоящая в очереди отстранилась:

— Берите, пожалуйста.

Паренек обратился к Гале:

— Свешайте мне пару яблочков покрупнее.

Он взял яблоки и ленивой походочкой направился через улицу. Оба штукатура уселись на край ящика, в котором разводили раствор, и принялись неторопливо есть яблоки.

Нина Львовна сосчитала деньги, буркнула:

— Триста двадцать…

И стала заворачивать деньги в газету.

— Не ошиблись? — деловито спросила Люська.

Нина Львовна сделала вид, что не слышит, демонстративно повернулась к Гале.

— Яблок хватит или еще прислать?

— Хватит пока.

— Хорошо.

Она ушла.

— Зачем ты так? — испуганно сказала Галя, закрывая за нею дверь на крючок. — Она тебе не простит.

— Плевать! Если б я не настояла на своем, я бы сама себе не простила. Ты что, не видишь, что они — шайка!

— Тихо, глупая, — бледнея, прошептала Галя. — Они нас могут…

Люська посмотрела на людей, стоящих в очереди, и через их головы на штукатуров, неторопливо принявшихся замазывать стену. Услышала шум станков в цехах за заводской стеной. В садике сейчас «забивают козла» дружинники Миши. Работают Валерий Сергеевич и его товарищи.

— Ничего они не могут! Легко запугать слабого. Запутать. А я не боюсь! Понимаешь? И ты не бойся. И тогда они ничего не смогут.

— Девушки, хватит шептаться, отпускайте! — крикнули из очереди сердито.

— Извините, — весело откликнулась Люська. — Деньги сдавали.

Через два дня неожиданно в магазин нагрянула ревизия. Разгуляй не явился на работу. Нина Львовна нервничала. То и дело выскакивала на улицу, ныряла в телефонную будку. Настороженно озираясь, набирала номер телефона. Никто не подходил.

В кабинете молча работали два ревизора из торга. Нина Львовна входила в кабинет на цыпочках.

— Товарищ Разгуляй скоро придет. Задержался.

Один из ревизоров, худенький старичок в очках, отрывался от бумаг, глядел на Нину Львовну поверх очков.

— А нам, собственно, он не нужен. Нам документы нужны.

В палатке тоже сделали переучет. Сняли остатки. Полистали накладные. Пересчитали наличные. Все оказалось в порядке.

А на Гале лица не было. Когда ушли ревизоры, Галя, прислонясь к дверному косяку, разрыдалась громко, безудержно, всхлипывая и дрожа.

Люська обняла подругу.

— Что ты, Галя? Что с тобой? Ведь все ж в порядке у нас.

Но та все всхлипывала и дрожала. Ее бил озноб. Стучали зубы.

— Ты заболела?

— Н-не-ет… Н-не з-з-наю…

— Подожди, я сейчас лекарство какое-нибудь принесу из аптечки. — Люська взялась за ручку двери, но Галя судорожно ухватилась за рукав ее пальто.

— Н-нет-нет… Не уходи… Не надо… Ничего не надо… Это я раз-знервничалась… Сейчас прой-дет…

Люська усадила ее на ящик.

— Я хоть воды принесу.

— Н-не надо… Не уходи…

Они посидели молча, прижавшись друг к другу. Люська гладила вздрагивающие Галины плечи.

— Они неспроста эту ревизию… Видела, как Нина мечется?.. И Василий Васильевич не пришел…

— Ну и что?

— Счастливая ты… — пробормотала Галя. — Тебя и запутать нельзя… — И опять схватилась за голову.

Люське стало жутко. Впервые сталкивалась она с чужим непонятным горем вот так — лицом к лицу.

Разгуляй не пришел и на следующий день.

В обеденный перерыв в палатку заглянула Нина Львовна.

— Телегина, тебя просят приехать к товарищу Епишеву.

«Вот оно, начинается, — подумала Люська. — Сейчас будет меня прорабатывать. Все они, жулики, заодно. Пусть! Все равно не отступлюсь!»

— Зачем это вызывают тебя? — испуганно спросила Галя.

— Наверно, ругать будет за строптивость.

— Слушай, Люся, узнай, что с нашим директором. Может, там, в торге, знают?

Люська кивнула. По дороге в торг она позвонила Мише.

— Здравствуй, Миша!

— Здравствуй! Как самочувствие?

— Самочувствие хорошее. Иду ко дну.

— В каком смысле?

— В прямом. Меня вызывают в торг, к самому товарищу Епишеву.

— О-го!..

— Вот тебе и «о-го»…

— Боишься?

— А чего мне бояться? Пусть он боится, — дерзко сказала Люська.

— Ну, правильно в общем.

Люська хоть и храбрилась, но в душе все-таки побаивалась. А Мишин голос ее как-то успокаивал.

— Ты скажи мне чего-нибудь…

— А чего?

— Ну, чего-нибудь… Чудак!.. Ну, хоть про погоду скажи.

Миша посопел в трубку.

— Про погоду?.. Гм… Дождик будет.

— Спасибо за информацию. Укутывай шею шарфом. Сморкайся в носовой платок.

Она повесила трубку, представила себе обескураженного Мишу на другом конце провода и, все еще улыбаясь, вышла из телефонной будки.

Над городом клубились низкие тучи, и в самом деле собирался дождь.

— Товарищ Епишев занят. Обождите немного.

Люська села на жесткий диванчик. Огляделась. За канцелярскими столами склонились люди. Равнодушно щелкали арифмометры. Очень маленький, с худым темным лицом человек, зажав в угол другого, большого и толстого, что-то с жаром доказывал ему.

Женщина, сидевшая за ближним столом, оторвалась от бумаг, подняла голову:

— Потише, товарищи.

— Виноват, исправлюсь, — сказал маленький.

В дверях кабинета появился Епишев.

— Телегина из тридцать первого пришла?

Люська вздрогнула.

— Я здесь.

— Заходите.

Люська поднялась, поправила платье.

Маленький человечек перехватил ее у самых дверей:

— Вы из тридцать первого? Ну, как у вас там?

Так и впился в Люську глазами.

— Нормально!

— Нормально? — пробормотал человечек. — Ммм-да…

Люська обошла его и шагнула в кабинет.

Епишев стоял посредине кабинета. Несмотря на сутулость, он показался Люське очень высоким. На стуле возле стола сидел какой-то военный.

— Здравствуйте, товарищ Телегина. — Епишев протянул Люське руку.

— Здравствуйте.

Епишев смотрел на Люську, чуть склонив голову набок.

— Что ж это вы? Не успели начать работать, а уже выговор получили! Деньги присвоить пытались.

— Ничего я не пыталась.

— А две недели в подсобницах ходили.

— Мало ли…

— Кто ж вам поверит, Телегина, ведь в книге приказов записано.

«Конечно. Вы-то не поверите. Вы-то за Разгуляя будете горой!» — с горечью подумала Люська.

— Записано в книге приказов? — настойчиво переспросил Епишев.

— Ну и пусть записано!

— Это как же так?

— А так. Записано — и записано. Мало ли чего написать могут. Что ж, вы бумажке, а не живому человеку поверите?

Епишев вдруг улыбнулся.

— Очень у нас с вами веселый разговор получается, Телегина.

Люська покраснела. Сказала хрипловато:

— Ругать позвали — так ругайте. Только я никаких денег не собиралась присваивать. Это Разгуляй ваш — жулик самый настоящий. Вот он и думает, что на деньги всякий польстится. Еще бы: «Деньги — эквивалент!»

— Это кто же так сказал?

— Директор.

— Значит, жулики все в вашем магазине? — вмешался в разговор военный.

— Почему все? — Люська повернулась к нему. — Там и хорошие люди есть. А Разгуляй — жулик! — твердо заключила Люська.

— Знаем, — уже другим тоном заговорил Епишев. — И что опутать он вас пытался, тоже знаем. И что вы не виноваты, знаем.

Люська посмотрела на него удивленно.

— Знаете?..

— Я все-таки заведующий торгом и должен знать, что в моем хозяйстве делается.

— Конечно, — неуверенно проговорила Люська.

— Да вы садитесь, Телегина.

Люська подошла к столу и села сперва робко на краешек стула, потом подумала: «А чего в самом деле!» — и села прочно, облокотилась на спинку.

Епишев удовлетворенно кивнул и тоже сел.

— Разгулял вчера арестовали.

— А-рес-то-вали?.. — протянула Люська и подумала: «Это, наверно, Валерий Сергеевич».

— Он оказался одним из организаторов крупных хищений в нашей системе.

— Что ж теперь будет?

Епишев положил руки на стол ладонями вниз.

— Работать будем, товарищ Телегина. Так вы что ж, в нас, значит, усомнились? Думали, поверим, что нам комсомол жуликов поставляет на работу?

— Вы не сердитесь, товарищ Епишев. Только я про вас думала, что вы тоже жулик, как и Разгуляй.

Епишев засмеялся. И лицо его вдруг помолодело, будто смех стер с него морщинки и усталость. А потом стало серьезным, даже строгим.

— Нехорошо это, Телегина… Людмила, если не сшибаюсь? Нехорошо. Разве мы вас учили в людях сомневаться? Людям не верить? Я вот ни на секунду не поверил в то, что вы жулик. А ведь вы тоже с Разгуляем работали.

— Извините, — Люська заморгала растерянно.

— Да что уж. Бывает… Вы мне вот что скажите: как работу освоили?

— В общих чертах.

— Там ведь сложного ничего такого нет. Это жуликам сложно: они еще ко всему украсть должны, да и следы замести. А если честно работать, так ничего сложного. Вот, скажем, в накладных разберетесь?

— Разберусь.

— Справитесь, если мы вас, в порядке выдвижения молодых, назначим заведовать секцией?

— Секцией?!

— А что, боитесь? Вместо вашей этой Нины Львовны. Она ведь тоже торгового института не кончала. Однако бойкая женщина. А вот познакомьтесь — ваш новый директор, товарищ Кольчиков Степан Емельянович. Прошу любить и жаловать.

Люська вежливо поклонилась.

Военный встал и крепко пожал ей руку.

— Будем работать, хоть мое дело не торговать, а летать. Но что поделаешь! Против медицины, как говорится, не попрешь, против ветра не надышишься. — В голосе его послышалась затаенная печаль. — Посылают — будем пробовать.

— Да вы не бойтесь, Степан Емельянович. Мне в двадцатых годах довелось на большом заводе директорствовать. А я в технике — ни в зуб! Трудненько, конечно, пришлось, но надо было. Выучимся! Партия послала — значит, надо!

— Да вы меня, товарищ Епишев, не агитируйте. Раз я у вас в кабинете — заметано! Как птица без крыльев. Отлеталась — скачи!

— Приказ дадим с завтрашнего дня. И на вас, Телегина. И в напутствие скажу вам, Людмила: случись что — не бойтесь к начальству обратиться. Властью облечено оно для того, чтобы вам легче работалось. Желаю успехов!

В дверях Люська остановилась.

— Товарищ Епишев, а в магазине можно сказать, что Разгуляй арестован?

— Завтра в обеденный перерыв я приду и все объясню.

— А одной девушке можно? По секрету.

— Можно.

— Еще один вопрос. А как с Ниной Львовной?

— Пока будет работать продавщицей. Пока… А там разберемся во всем и решим.

Люська и новый директор вышли из торга вместе.

— Пойдете в магазин? — спросила Люська.

— В магазин я приду завтра, с Епишевым.

Галя пошатнулась. Лицо побледнело, стало пепельно-серым. В огромных неподвижных зрачках — ужас.

— А-рес-тован?.. — переспросила она, не разжимая помертвевших губ.

Люська тряхнула ее за плечи.

— Галя!.. Галя!.. Ты что?

— Аресто-ван…

— Не надо. Галочка. Черт с ним! Жулик он… Вор… И правильно, что его арестовали. Да он бы и нас всех запутал…

— Запутал… — повторила Галя, и вдруг лицо ее исказилось. — За-апу-тал… запу-тал… — забормотала она, озираясь испуганно.

Стены палатки — стены мышеловки. Сейчас, вот сейчас могут прийти и за ней. Что делать? Куда, куда деваться? Она закрыла лицо руками. Задышала часто и хрипло: не хватало воздуха.

— Галя, Галочка!..

«Надо бежать… бежать… незаметно… Чтобы никто… Бежать!»

— Нез-здоровится мне… Я пойду…

— Хорошо. Иди. Иди, Галочка.

— Я пойду…

«Скорее, скорее… Сейчас придут — и в тюрьму… В тюрьму…»

Она никак не могла развязать тесемки фартука. Руки стали как чужие… Люська помогла ей.

— Девушки, давайте работать! — шумела очередь.

— Я пойду… — повторила Галя жалобно.

— Иди, Галочка, иди. Я справлюсь.

Галя вышла на улицу, испуганно озираясь, и пошла, почти побежала, прижимая руки к груди, чтобы унять сердце. Ей казалось, что следом идет кто-то. Хотелось оглянуться, но страх сковал ее.

Она свернула в переулок, потом в другой. Под ногами зачавкала грязь, жадно хватала за туфли.

«Куда бегу? Куда?..»

Она устала. Ноги не хотели повиноваться, не хотели уносить ее от беды.

Тяжело дыша, обессиленная Галя прижалась к какому-то одинокому дереву. Заставила себя оглянуться наконец. Переулок был пуст. Только белые куры с чернильными пятнами на шее бродили у забора. Она закрыла глаза и замерла, будто срослась с деревом. «Куда идти? Домой нельзя. Домой придут… Уехать! К тетке в деревню… И там найдут. Везде найдут… Ах, дура, дура!.. Не надо было тогда деньги брать. В первый раз. А теперь конец…»

Из мрака вдруг всплыло улыбающееся лицо Разгуляя с веселыми ямочками на выбритых щеках. Протянулась длинная рука с тоненькой пачечкой денег. «Бери! Бери! Деньги — это эквивалент! Эквивалент счастья!»

Она открыла глаза. Вцепилась в ствол дерева, будто в нем было спасение, будто Разгуляй хотел оторвать ее от этого мокрого шершавого ствола.

В конце переулка показался кто-то. Галя испуганно встрепенулась, оторвалась от дерева, побежала, безотчетно выбирая места посуше.

«Куда же теперь?.. Куда?.. А может, самой пойти в милицию? Пойти и рассказать все. И про Разгуляя, и про Нину Львовну, и про себя. Всю правду. Ведь могут пощадить. Ведь могут!..»

Она вышла на асфальтированную улицу. Наклонилась, подняла тоненькую щепочку, долго и старательно счищала с туфель густую липкую грязь. Кружилась голова.

«Надо пойти в милицию и все рассказать. Всю правду. Надо пойти… Пойти и рассказать…»

Она свернула за угол, твердо решив, что идет в милицию. И вдруг увидела на почти обнаженных деревьях одинокие золотые листочки. И небо, низкое осеннее небо, все в хмурых бегущих тучах. И деловитых воробьев на мокром асфальте. И шагающие по лужам вдаль уличные фонари, с блестящими крышами. И людей…

И все это — в последний раз. Потому что, как только она расскажет всю правду, ее тут же посадят в тюрьму. И больше ничего не будет: ни деревьев, ни неба, ни мокрых крыш…

Отчаяние охватило ее, сдавило, смяло… Она нырнула в какую-то подворотню, забилась в щель между стеной и железным забором и заплакала.

И, как всегда в горькие минуты обид и неудач, Галя подумала о том, что, если бы были у нее папа и мама, они бы смогли спасти ее. Смогли бы!.. Но у нее нет их… Никого у нее нет. Только тетка, да и та не родная.

Лились, лились безудержно слезы, но легче не становилось.

Наверно, в тюрьме вот так же темно и холодно, и тюремная решетка — как вот эти прутья ворот…

Галю охватил озноб… Нет, нет!.. Она не хочет в тюрьму!.. Лучше смерть, лучше умереть, только не в тюрьму… только не позор!..

Она вытерла слезы и, настороженная, снова вышла на улицу. И все твердила себе, все твердила: «Лучше умереть, чем в тюрьму, чем позор!.. Лучше умереть!..»

Она дошла до аптеки. Попросила три пакетика снотворною. Ей не хотели давать, но она соврала, что живет в деревне и ближайшая аптека от них в тридцати километрах. Продавщица поверила и пожалела ее.

Потом Галя ходила по улицам. Просто так… Стемнело. Зажглись фонари. Улицы стали как бы теплее. Галя вдруг почувствовала голод. Зашла в пирожковую. Выпила кофе, съела два пирожка, не чувствуя их вкуса. Хотела было зайти домой, но побоялась. А вдруг там уже ждут?

Три пакетика с таблетками зажаты в кулаке. Ладонь стала влажной.

Еще немного — и она уйдет из этого мира. И ничего не будет кругом. Только ночь. Мрак. Вечный мрак…

Ее снова начал бить озноб.

Она подумала, что ее, может быть, уже ищут. Переодетые оперативные работники ходят по улицам, вглядываются в лица. Ищут ее, Галю…

Она сейчас уйдет от них… Сейчас уйдет…

Разгуляй будет рад. Одним свидетелем меньше. Она, дет, а позор? Позор останется… Позор ее останется…

Почтовый ящик. Почта… Конечно! Это надо. Как она сразу не подумала!.. Пусть он не радуется. Разгуляй! Пусть она умрет, но ему не запутать других. Не запутать!..

Зашла на почту, взяла несколько телеграфных бланков, села в углу.

Обмакнула перо в чернильницу, подержала его на весу, будто примеряясь, с какого бы места начать. Потом вывела неровным почерком:

«Товарищи! Я очень виновата перед вами и перед всеми. Так получилось, что по слабости характера взяла я деньги. И с того дня нет мне покоя. Живу в страхе. Боюсь тюрьмы, а еще пуще Разгуляя. Страшный он человек. Зверь. И даже хуже. А сил не было ни в глаза, ни за глаза правду сказать. Боялась».

Галя закрыла ладонью написанное. Замерла. Потом снова макнула перышко и стала писать торопливо, пропуская отдельные буквы и окончания слов. Она написала на телеграфных бланках всю речь, которую столько раз произносила мысленно с трибуны. Ничего не утаила: ни списанных арбузов, ни торговли «левым» товаром, ни прочих махинаций, в которых принимала участие. А в конце приписала:

«…Не ради пощады пишу это письмо, а чтобы уйти от вас человеком. Простите меня, что я слабая такая и позора боюсь пуще смерти.

Не поминайте лихом. Галя».

Она купила конверт, вложила туда исписанные телеграфные бланки. Наклеила марку. Написала адрес магазина. Замешкалась немного у большого почтового ящика. Потом опустила письмо и вышла на улицу.

Всё…

Почти машинально она зашла в какой-то незнакомый скверик.

Ни души. Села на скамейку. Достала из кармана снотворное. Сняла целлофановую обертку. Сунула две таблетки в рот. Попробовала проглотить, но не смогла. Тогда она стала их жевать. Горечь стянула рот, металлический привкус вызывал тошноту. А Галя все совала и совала таблетки в рот. Сколько могла, жевала и плакала беззвучно и безудержно — так ей было жаль себя, своей загубленной молодой жизни. Жалость к себе переворачивала душу. И было в этой томящей жалости сладкое успокоение…

Огни фонарей расплылись, дрогнули, качнулись.

Тошнота подступила к горлу. Сердце ударило сильно, стало биться тяжело и гулко, и стук его отдавался в ушах. Галя хотела крикнуть, позвать на помощь. Но только прохрипела. Приподнялась и рухнула на скамейку. Фонари погасли…

Патрульные шли неторопливо.

С тех пор как дружинники взялись за охрану общественного порядка, в районе стало значительно спокойнее.

Изредка появится какой-нибудь пьяный, зашумит, но его быстро уговорят или уведут. Случится драка — драчуны сами не рады: дружинники ославят их на весь район. Даже иной драчливый муж и то остережется: найдет жена на него управу — дружинников. Так с ним ребята поговорят, что не знает потом, как жену ублажить, чтобы поласковей была. Ведь непременно заглянут ребята разок-другой в гости. А ну как жена снова пожалуется? Свои ребята, рабочие. Это тебе пострашнее милиции. Так в оборот возьмут.

Миша идет, сигарету посасывает, думает о Люське. Он последнее время ни о ком и ни о чем думать не может, только о ней.

И что в ней? Ничего особенного. Девчонка как девчонка. А смутно на душе. И радостно. Под руку решится взять, так и обдаст жаром. Даже рубашка к спине прилипает. И петь хочется оттого, что она, маленькая такая, идет рядом. Хоть бы оступилась, упала бы или тонула. Или напали б на нее хулиганы. Он бы спас, защитил, жизни своей не пожалел бы!

Идет Миша, посасывает сигаретку. А рядом дружки идут, крепкие ребята, богатырское племя. Плечом к плечу идут. И каждый о своем думает. А вот он, Миша, о Люсе, о Телегиной Людмиле…

В скверике на скамейке лежит кто-то. Плачет? Обидели?

Миша подошел.

— Девушка, спать надо дома…

Девушка не отвечает.

Миша тронул ее легонько.

— Эй, проснитесь!

Девушка не двигается. Миша взял ее за плечи и повернул лицом вверх. Лицо белое-белое, до синевы. И знакомое. Где он ее видел?..

— Ребята! — крикнул он своим дружкам, стоявшим на тротуаре. — Да это ж из нашего магазина продавщица!

— Что с ней?

— Давайте быстро «скорую»! Фонарик есть у кого?

Щелкает включатель.

Тонкий луч света скользит по лицу девушки.

Сомкнутые ресницы, бескровные губы… Луч сползает вниз и высвечивает на земле полоски целлофана и маленькие коробочки из-под таблеток. Миша осторожно подбирает их.

— Отравилась, — говорит он тихо.

Ребята расстегивают девушке ворот.

Пронзительно воя, подкатывает машина «скорой помощи». Девушку увозят. Миша уезжает с ней. Возбужденные происшествием, патрульные идут в штаб, чтобы составить протокол.

Макар, наконец, получил вызов из училища. Завтра начнется новая жизнь. Армейская служба.

Лицо матери хмуро. Нет-нет, да и смахнет слезинку. Верно, все они, матери, такие: переживают разлуку, будто на войну провожают… А Люська не будет плакать.

…Вот она стоит, белое платье, красные туфельки на шпильках. Глядит на него своими зеленоватыми глазами.

«Я тебя люблю, Макар. Это для тебя я надела белое платье и туфли на шпильках. Они не имеют вида, если ты на них не смотришь…»

Руки, перебиравшие книги на полках, замерли, боятся спугнуть видение.

«Наверно, у меня нет воли, если я все еще думаю о ней. У нее — другой парень… Ах, Люська, Люська!..» Макар положил книги. Встал.

— Мама, я пойду ненадолго.

— Куда?

Он знал куда, но даже себе не хотел сказать правду.

— Скоро вернусь.

Он надел пальто и вышел. Гулко щелкнул дверной замок.

Черное небо вдруг прорвалось. Дождь яростно застегал по асфальту.

Свернуть за угол… Второй дом…

«Пусть глупо! Пусть у нее другой парень! Но пусть он и не думает… Не думает…» О чем она должна «не думать», Макар так и не решил. Но уехать надолго, не повидан Люську?..

Парадное.

Лестница с широкими ступенями.

И чего это сердце размахалось? Отдышался у двери. Нажал беленькую кнопку звонка.

— Люся дома?

— Дома, кажется.

Темный коридор. Дверь. Постучал.

— Да.

— Здравствуйте, Афанасий Ильич!

— Здравствуй, Макар!

— Макар! — Глаза у Люськи сияют. — Молодец, что пришел! Я к тебе заходила. Говорила мама?

— Да.

— Садись. Рассказывай. Чаю хочешь?

— Нет. Спасибо.

— Ну, рассказывай. Мы с тобой вечность не виделись…

— Я в училище завтра уезжаю.

— Как уезжаешь?

— Учиться. Вот пришел проститься.

— Проститься?..

Что это губы у нее дрогнули?

— А ты в ларьке работаешь? Я тебя видел.

Люська потупилась.

— Видел?.. Что ж… Что же не подошел? — Я подходил.

— И в какое ты училище? — спросил Афанасий Ильич.

— В артиллерийское. Сейчас везде техника. Радио.

— Да-а… Не в наше время. Познания требуются.

Люська вдруг порывисто встала. Схватила пальто.

— Папа, мы пойдем погуляем.

— Дождь же идет!

— Не сахарные. Не растаем. Идем, Макар.

Макар тоже поднялся.

— До свидания, Афанасий Ильич.

— До свидания, Макар. Желаю тебе успехов!

— Спасибо… Спасибо…

Афанасий Ильич потряс руку Макара.

На лестнице Люська вдруг остановилась и прижалась щекой к Макарову мокрому пальто. Макар легонько, одной рукой обнял ее. И замер в смятении.

Люська подняла лицо. Посмотрела в глаза Макару ласково и тревожно.

— Как же так, Макар?..

И неожиданно отпрянула от него. Он не смел ее удержать.

— Пойдем. Побродим. Мы же с тобой никогда еще не бродили по нашему городу. Никогда!..

Люська взяла Макара за руку, и они вышли на улицу. Лил дождь. Искрился в свете фонарей. Пузырились, кипели лужи. Вдоль тротуаров беззвучно текли ручейки.

— Пойдем, — сказала Люська и повела Макара, не выпуская его руки из своей. Они шли молча, и Макар забыл о «другом парне» и о том, что она «не должна думать». Он испытывал такое необыкновенное счастье оттого, что они идут вот так, взявшись за руки, навстречу дождю и ветру! Такое счастье, которое отметало все маленькие и большие обиды, все горькие и тревожные мысли. Оно не могло сосуществовать с ними. Оно было огромным, всепоглощающим, это счастье.

Миша просидел в приемном покое около часа. Здесь было тихо. Пахло лекарствами.

Он думал о девушке, которую торопливо и бесшумно увезли по длинному коридору. Выживет ли? И почему это она? Ведь должна была стрястись какая-то беда с человеком, чтобы решиться на такое… Вдруг шальная мысль: «А если Люся так вот?..» Похолодело сердце. Черт его знает, какой бред придет в голову!.. Люся бы никогда этого не сделала. Она сильная. Сильная и чистая. К ней никакая грязь пристать не может.

Пришел врач, немолодой, с неправдоподобно белой щеточкой усов на усталом загоревшем лице.

— Вы еще здесь, молодой человек? — обратился он к Мише.

Миша порывисто вскочил.

— Как она, доктор?

— Плохо. Постараемся сделать, что сможем. Вы ей родственник или знакомый? Как ее фамилия?

— Она работает продавщицей в магазине, против нашего завода.

— Никаких документов при ней нет. Вы не смогли бы, молодой человек, узнать ее адрес? Известить родных?

— Постараюсь.

Лил дождь. Миша поднял воротник и зашагал по улице, не разбирая луж. У Люсиного дома чиркнул спичкой, отыскал в списке жильцов: «Телегин. А. И.». Верно, отец. Квартира № 7.

Миша поднялся на третий этаж и позвонил.

— Мне Люсю Телегину.

— Вторая дверь направо.

Миша постучал.

— Войдите.

— Здравствуйте! Мне Люсю Телегину.

— Ее нет дома. Что ей передать? Может быть, я смогу…

Миша мял мокрую кепку в руках. Стекавшие с нее капли глухо разбивались об пол.

— Мне надо узнать у нее адрес одной девушки. Продавщицы из магазина.

— Продавщицы? — Афанасий Ильич неодобрительно посмотрел на Мишу, на щелкающие по полу капли. — Тут я ничем помочь не могу.

— Передайте ей, пожалуйста, что заходил Михаил Кротов. По очень важному делу.

— По важному. Передам.

— До свидания. Извините.

Миша задел что-то в коридоре, ушиб колено. «Все-таки надо бы обождать. Может, умирает девушка. Надо бы родным сообщить».

Он спустился вниз и присел на ступеньку, поднял воротник.

Полумрак лестницы и мерный шум дождя убаюкивали. Он прислонился к стене и задремал.

Разбудили его голоса.

Миша открыл глаза.

В сумеречном проеме двери стояли две фигуры: маленькая, девичья, и мужская, неуклюжая. Они стояли, взявшись за руки. Повернув лица друг к другу.

— Если ты завтра не уедешь, Макар, приходи. А проводить тебя я не смогу. Завтра я первый раз буду заведовать секцией, — сказала девушка Люськиным голосом.

Неуклюжий кивнул.

— И пиши мне, Макар. Слышишь? Я буду ждать тебя. И скучать. И плакать, если ты будешь редко писать. Да-да…

— Чудачка! — Неуклюжий вдруг обнял ее. — Я буду писать утром и вечером, днем и ночью, в наряде и на строевой подготовке.

— Тебя за это посадят под арест.

— Тем лучше! У меня будет больше свободного времени, чтобы строчить тебе письма.

Она приподнялась на цыпочки, взяла руками его голову.

— Прощай, Макар.

И они поцеловались.

Миша зажмурился.

Ему было обидно, горько и неловко, что сидит он здесь, на каменной ступеньке, и подглядывает за ними, за Люсей и за этим, неуклюжим.

Морду бы ему набить! Сейчас же, немедленно. Но он сидел, боясь шелохнуться, будто оцепенел. Нога затекла и ныла.

— Иди, Макар. Я посмотрю, как ты пойдешь.

Он еще постоял мгновение и ушел.

Она осталась одна в сумеречном проеме двери. Подняла руку, помахала тому, ушедшему. Потом не спеша начала подниматься по лестнице.

Миша встал. Люська обернулась, испуганно спросила:

— Кто здесь?

— Это я. Кротов, — ответил Миша.

— Кротов? — удивилась Люська.

— Я к тебе по делу пришел.

— Да…

— Как эту девушку зовут, что с тобой вместе работает? Светленькая такая.

— Галя?

— Отравилась она.

— Отравилась?.. Как отравилась? — Люська была еще переполнена ощущением счастья и не сразу поняла смысл этого слова.

— В сквере мы ее нашли. В тяжелом состоянии. Таблеток она наглоталась.

Люська зажала рот рукой, чтобы не закричать.

— В больнице она. А адреса не знаем. Родным сообщить надо.

— Она одна живет.

— Одна?

Они стояли друг против друга. Мише хотелось обнять ее так, чтобы дыхание перехватило, чтобы никогда не поцеловала больше того, неуклюжего.

Но лишь спросил:

— Это кто ж был?

— Где?

— Вот сейчас. С тобой.

Люська поняла, о ком он спрашивал. Ей было стыдно, что Миша видел, как они целовались.

— Это был мой друг. Мой самый главный друг…

…Лил дождь. Всюду шумела вода, равняя тротуар с проезжей частью. Миша шагнул в густую пелену воды.

Лицо стало мокрым-мокрым. Он не утирал его. Он с обидой думал о Люське…

Часть вторая. Начало

В больницу к Гале пустили только через неделю.

Люська звонила в справочное. Три раза носила ей передачи. Фрукты, масло, сахар. Писала короткие записочки с новостями, будто ничего и не случилось, будто Галя просто заболела.

Ответов не было.

Люська не знала, что каждую записочку Галя перечитывает по десятку раз и плачет тихонько, уткнувшись в подушку. Она была еще настолько слаба, что не могла написать ответ. Врачам пришлось повозиться с ней, прежде чем дело повернулось на поправку.

Люська прошла длиннющим глухо-гулким коридором, отыскала нужный номер палаты, вошла.

Вот старушка сидит на кровати, вяжет. Вот черноволосая полная женщина опустила на колени книгу, с любопытством глядит на Люську. Возле другой кровати, на которой, укутанная одеялом до подбородка, лежит молодая женщина, сидит посетитель в не по росту коротком халате. Эти видят только друг друга.

Значит, на той кровати у окна Галя.

Люська подошла, прижимая к груди сверток с огромными грушами.

Нет, не Галя… Или Галя? Галя… Но какая она непохожая: худенькая, бледная, руки как оструганные палочки. А в глазах слезы. Да и Люська готова была расплакаться.

— Здравствуй, Галочка!

Галя шевельнула сухими и бледными губами.

— Ну, как ты? Доктора говорят, на поправку дело пошло. — Люська взяла Галину руку. Рука была горячей. — А у нас все по-старому. Вернее — все по-новому. Нину Львовну в продавщицы перевели. А я заведующая секцией. «Товарищ заведующая», — шутила Люська. — Как я, не очень, наверное, солидная для заведующей?

Галя улыбнулась слабо.

— А главное — директор у нас новый. Бывший летчик-истребитель. Увидишь — влюбишься! На Титова похож.

Галя закрыла глаза.

Наступило тягостное молчание. Чтобы нарушить его, Люська стала рассказывать о Макаре. Как он к ней пришел, как они гуляли по городу. И как прощались в парадном и поцеловались. А тут как раз Миша стоял. Тот самый, что Галю в больницу привез. И все видел. И теперь не приходит.

Когда Люська кончила рассказ, снова наступило тягостное молчание.

Вдруг Галя заговорила, едва выговаривая слова:

— Дура я?.. Да?

— Что письмо написала — это правильно. А все остальное, конечно… Если б ты от людей не таилась, а все по-честному, тебе бив голову не пришло таблетки глотать. Так что тут ты действительно дура.

Люськины горькие слова не причинили боли. И то, что ее ругают, правильно. Даже хорошо, что ругают: значит, понимают и прощают. Это она видит по Люськиным глазам, что глядят ласково и доверчиво. И это очень глубоко чувствует Галя. Прошлая жизнь кончилась. За нее осталось только расплатиться. И какой бы тяжкой ни была расплата, Галя готова…

— В воскресенье директор к тебе придет, — сказала Люська. — Слышишь?

— Директор? — испуганно прошептала Галя.

— А ты не пугайся. — Люська засмеялась. — Новый директор — это тебе не Разгуляй. Зовут его Степан Емельянович.

— Степан Емельянович, — повторила Галя еле слышно.

Девушки расцеловались. Люська ушла.

Галя долго лежала, закрыв глаза, все силилась представить себе нового директора, похожего на Титова.

В воскресенье с утра у Гали от волнения разболелась голова. Во время обхода она боялась, что проницательный доктор заметит что-нибудь неладное и не разрешит впустить к ней посетителей.

Осмотрев Галю, доктор и впрямь спросил:

— Что с вами? Вы чем-то взволнованы?

— Нет, нет! Что вы, — торопливо заговорила Галя. И, желая, видимо, отвлечь внимание врача, предложила: — Угощайтесь грушами, доктор. Очень вкусные.

— Это по какому поводу подкуп? — засмеялся врач.

Галя даже порозовела.

— О-о, мы уже краснеть начинаем! — довольно сказал доктор. — А груши ешь сама. Мне врачи запретили грушами питаться. — Он подмигнул ей и перешел к соседке.

У Гали от сердца отлегло.

Принесли обед. Но есть не хотелось. Ничего в горло не лезло. Только выпила глоток бульону.

— Ты почему не ешь? — строго спросила сестра. — Доктор велел есть как следует.

— Он мне велел груши есть. Вот аппетит и перебила.

«Тихий» час тянулся по крайней мере часов пять. Наконец в коридоре послышались шаги. Шли первые посетители. Галя поправила прядку у лба. Подумала: «И чего я волнуюсь?» И заволновалась еще больше. Даже руки стали дрожать.

Дверь отворилась, и появилась Люська. За ней маячила высокая мужская фигура.

— А вот и мы! — начала с порога Люська. — Здравствуй, Галя! Познакомься, это наш новый директор Степан Емельянович.

— Здравствуйте. — Степан Емельянович поклонился.

— Очень приятно, — невнятно пролепетала Галя.

Степан Емельянович положил на тумбочку коробку конфет.

— Ну что вы, — смутилась Галя.

— Ничего, ничего. Это вам на поправку.

— Садитесь, Степан Емельянович. — Люська пододвинула стул, а сама присела на краешек кровати.

Степан Емельянович неловко опустился на стул. Галя изредка взглядывала на него. Голубоглазый, с высоким лбом, крутым подбородком и строгими, четко обрисованными губами, он и впрямь казался ей похожим то на Гагарина, то на Титова.

— Скоро выпишут? — спросила Люська.

— Доктор обещал на днях на пол пустить. Не знаю, как пойду. Страшно даже!

— Да-а… Болезнь — не радость, — заговорил Степан Емельянович. — Меня вот тоже из авиации того… по состоянию здоровья.

Гале было приятно, что Степан Емельянович как бы поставил ее рядом с собой.

— Интересно. Ведь я вас, Галя, такой и представлял себе.

— Какой такой?

— Ну, вот такой, светленькой и с ясными глазами. Девчонкой немного. Ведь так получилось, что ваше письмо было первым документом, с которым я познакомился в магазине. Так что с вас началось мое знакомство о торговлей.

— Представляю, что вы обо мне подумали!

— Да, откровенно говоря, поначалу нелестно. А потом снова перечитал письмо. И попытался представить вас себе. И представил вот примерно такой, как вы на самом деле. Честное слово!

Дальше разговор не клеился. Только и раздавалось: «М-да!», «Такие дела», «Вот так…» Посидев еще немного, Степан Емельянович и Люська ушли. А Галя зарылась лицом в подушку.

В четверг вместо Люськи, которую ждала Галя, пришел один Степан Емельянович. Он сел возле Гали на стул, сказал, что Люська сейчас выступает на комсомольском собрании в клубе Механического завода. После небольшой неловкой паузы они разговорились…

— Слово имеет товарищ Самсонов, модельный цех. Приготовиться товарищу Телегиной, тридцать первый магазин.

В зале задвигались. Завертели головами.

Люська скомкала носовой платок. Сейчас этот Самсонов, потом ей… А все — новый директор!

Две недели в магазине разбирался в документах, с оптовыми базами познакомился. Потом собрал всех в обед и говорит: «Наша торговля неимоверно отстает от авиации. Как мы внедряем новую технику? Вот автомат поставили для разливки молока, но ведь очередь-то к нему такая же, как и к ручной продавщице. Или, скажем, приходит в наш магазин покупатель. Берет сыр, колбасу, мясо, молоко, ну, селедку там, помидоры. Встал в кассу. Набил чеков. За сыром — к одному продавцу, за колбасой — к другому, за мясом — к третьему. А время? Да я на своем истребителе за это время в Москву и обратно слетал бы! Разве же мы имеем право так с человеческим временем обращаться? Прошу всех подумать над этим вопросом: как сэкономить людям время, ликвидировать в магазине очереди. Начисто, как недостойную форму торговли».

Вот и начали ломать головы. Не все, конечно. Кое-кто посмеивался: мол, торговля не авиация.

А Люська лишилась покоя. Все думала, думала… В «Гастроном» зашла, тот, что в их доме. Покупателей полным-полно. А очередей нет! Поговорила с продавцами. Может, секрет у них какой? Нет никакого секрета. Магазин работает с утра и до закрытия с полной нагрузкой.

«А у нас, — подумала Люська. — Большой наплыв покупателей утром и к вечеру, когда на заводе первая смена кончает. В это время и возникают большие очереди. Во всех отделах. А днем спокойно. Неравномерно загружен день».

Еще в один магазин зашла, в другой. Везде та же картина, что и в их магазине. Работают с неравномерной загрузкой. Может, здесь и зарыта собака? Но ведь не заставишь же покупателя приходить в магазин непременно днем, когда тебе обслужить его удобнее.

В воскресенье по установившейся привычке Люська пошла в кино смотреть новые хроникальные фильмы. В фойе встретила Алешу Брызгалова. Обрадовалась почему-то, подошла.

— Здравствуйте, Алексей Дмитриевич! — И тут же смутилась.

Брызгалов был не один. Рядом с ним стояла маленькая белокурая девушка.

— Здравствуй, Люся! Познакомься — это моя жена, Майя. Это Люся Телегина. — Брызгалов ласково посмотрел на жену.

Та улыбнулась.

— Здравствуйте, Люся!

— Ну, как дела торговые? — спросил Брызгалов.

— Директора у нас в тюрьму посадили.

— Слышал. — Брызгалов повернулся к жене. — Полмиллиона украл, копеечка в копеечку.

— Хотим придумать что-нибудь, чтобы лучше торговать. Вот думаем-думаем. А посоветоваться не с кем.

— Что ж, дело хорошее. Приходи в райком. Мы, конечно, не специалисты в торговле, но народ у нас боевой, чем-нибудь поможем.

Впустили в зал. Люська стала пробираться на свое место.

На другой день Люська отпросилась на часок и пошла в райком. Брызгалов встретил ее приветливо, подробно расспросил о магазине, о людях, о работе.

— Это большая проблема. И чрезвычайно важная. Как людям сберечь нервы и время, ликвидировать очереди в магазинах. Ведь, насколько я понимаю, очереди возникают не потому, что продуктов не хватает, а потому, что торгуем по старинке, плохо, неорганизованно. Не в ритм времени, что ли. Так ведь, Людмила?

— Так, Алексей Дмитриевич. Вот если бы организовать дело таким образом, чтобы каждый покупатель имел определенное время для покупок. Тогда бы и приходил в магазин.

— По расписанию? — пошутил Брызгалов.

— А что, и по расписанию! — бойко сказала Люська.

— Но из этого, к сожалению, ничего не выйдет, Людмила. Покупатели ваши работают и в магазин могут прийти только после окончания работы. Кстати: кто ваши покупатели, вы знаете?

Люська удивленно посмотрела на Брызгалова.

— Население… В основном — рабочие с Механического.

— А как изучаете вы их запросы?

— Запросы?.. — Люська замялась.

— Вот то-то… А я бы на вашем месте начал с обстоятельного знакомства с покупателями. Сходил бы на завод. По цехам бы прошел. С людьми бы поговорил. Чтобы конкретно знать, кого обслуживаешь. И люди подскажут, как лучше их обслужить. Непременно подскажут.

В тот же день Люська позвонила Мише. Его на месте не оказалось. Сказали, что он в заводском комитете комсомола. Люська позвонила в комитет. Незнакомый рокочущий голос ответил, что Кротов ушел в цех, и поинтересовался, кто спрашивает и что передать.

— Моя фамилия Телегина, я из соседнего продовольственного магазина, — сообщила Люська и быстро добавила: — Мне Кротов не по личному делу.

— Понимаю, — пророкотал голос. — Раз не по личному, так, может, мне расскажете? Я секретарь заводского комитета комсомола. Строганов моя фамилия.

— Мы хотим экскурсию на завод организовать.

— Экскурсию? Ну что ж, заходите в комитет. Договоримся.

— Сейчас зайти?

— Можно и сейчас. Я закажу пропуск.

— Хорошо. Иду.

Комитет комсомола находился в административном здании. Через несколько минут Люська уже подымалась по лестнице. Здесь было тепло и пахло металлом. «Наверно, все на заводе пахнет металлом», — подумала Люська.

В комитете за совершенно чистым, без единой бумажки письменным столом сидел круглолицый веселый паренек. Он вышел из-за стола, шагнул навстречу, внимательно глядя на Люську светлыми, чуть озорными глазами.

— Заходите, заходите, — пророкотал он на низких нотах.

Голос так не подходил к его небольшому росту и немного нескладной худощавой фигуре, что Люська невольно улыбнулась.

— Строганов Игорь, — представился парень.

— Телегина Людмила.

— Садитесь. Так что вас интересует на нашем заводе?

— Мы ведь обслуживаем в основном рабочих вашего завода. Вот хотим поближе познакомиться.

— Считаете, что надо знать, кому товар отвешиваешь?

— И так считаем.

— Ну, что ж… — Он неторопливо снял телефонную трубку. — Верочка, коменданта, пожалуйста. Спасибо… Викентий Силыч, здравствуйте, Строганов. Викентий Силыч, мы тут хотим гостей принять, работников магазина. Завод показать им… Коллективный? Хорошо. До свидания. — Он положил трубку, — Когда хотите прийти?

— Лучше днем. Днем у нас загрузка неполная, можно оставить несколько продавцов.

— Ладно. Пропуск будет один, коллективный. Еще какие вопросы?

— Пока как будто нет.

— Ну что ж, познакомимся поближе, может, и появятся?

— Обязательно появятся.

— А ты приходи. Не стесняйся. Соседи все-таки…

— Смотрите, а то надоем, товарищ Строганов.

Он улыбнулся.

— Зови по имени. Не люблю, когда меня так официально называют.

— Хорошо, Игорь.

Через несколько дней состоялась экскурсия. Пошли охотно, хотя кое-кто и сомневался: мол, завод заводом, а план планом.

Экскурсоводом был сам Игорь Строганов.

— Мне интересно посмотреть завод, как бы со стороны, вашими глазами, — объяснил он им.

— У вас бас, как у Федора Ивановича Шаляпина, — пошутил Алексей Павлович, продавец из мясного отдела.

— А вы знали Шаляпина? — живо обернулся к нему Строганов.

— Знать не знал, а слушать доводилось. Великой силы артист! Бывало, слушаешь его — и все забываешь: и где ты и что с тобой. Будто уносил он куда-то. Печальное запоет — слезы потекут, веселое — ноги в пляс сами просятся.

Они шли по заводскому двору. Мимо бесшумно пробегали электрокары, фыркая, двигались грузовики, тонко свистел маленький паровоз, таща платформы по узким рельсам.

Из будки выглянул машинист. Строганов приподнял кепку.

— Здравствуйте, тетя Наташа!

Машинист кивнул.

— Да это ж женщина! — воскликнул Алексей Павлович. — Я ее знаю. Много лет мясо у меня берет.

— Это наш знатный машинист. Орденом Ленина награждена, — сказал Строганов.

Высокие пролеты устремились к небу. Из острых бетонных ребер темными жилами торчат железные прутья. То тут, то там вспыхивало ослепительное пламя и падали вниз каскады ярких искр.

— Ударная комсомольская! Строим новый цех по последнему слову техники! — рассказывал Строганов. — Простор, что твой стадион!

— Привет, Игорь! — крикнул паренек в комбинезоне, держа за руку упирающегося хлопца с хмурым лицом. — Вот полюбуйся: сам напросился на стройку. Сварщик. Выдавал себя за верхолаза. А высоты боится.

— Чего ж ты верхолазом назвался? — спросил его Строганов.

Парень шмыгнул носом.

— Верхолазов набирали. Иначе на ударную не попадешь. А хотелось.

— Хотелось! А может, из-за тебя настоящему верхолазу отказали?

— Лезь, чего боишься! — неожиданно вмешался Степан Емельянович. — Это ж плевая высота! Люди в космосе летают, это повыше!

— Плевая, — огрызнулся парень. — Попробуйте-ка, слазьте!

Степан Емельянович усмехнулся:

— Ну что ж! Только уговор: я полезу, и ты полезешь. Следом. А не то — позор, брат, тебе.

— Лезьте, — не без ехидства согласился парень.

Степан Емельянович взглянул на паренька и зашагал к шаткой металлической лесенке, ведущей наверх, поднялся на несколько ступенек, обернулся:

— Давай, верхолаз, ползи! Девушки на тебя смотрят!

Парень нерешительно потоптался на месте, но делать нечего — стал подыматься.

— Осторожней, товарищ директор! — предупредил Строганов.

— Не беспокойся, Игорь, — с гордостью сказала Люська, — Степан Емельянович — бывший летчик. Он в небе — как дома.

Все задрали головы, следя за подымающимися.

Степан Емельянович крикнул парню:

— Не оглядывайся! Смотри на меня! Вперед смотри! Орлом будешь!

Они поднялись на самый верх. Степан Емельянович помог парню забраться на рабочую площадку. Помахал стоявшим внизу рукой. Порыв ветра распахнул полы его шинели, и на мгновение показалось, что он взмахнул не видимыми доселе крыльями и вот-вот взлетит.

Оставив парня наверху, Степан Емельянович спустился.

— Ничего, из него еще вырастет такой орел! Все-таки полез, не посрамил чести.

— Это он за вами следом, — сказал одобрительно Строганов.

Степан Емельянович подмигнул.

— Примеры заразительны.

Потом пошли по цехам. И всюду, куда ни заглядывали экскурсанты, кипела работа. И люди, которых они часто встречали по ту сторону прилавка, будто заново открывались им.

В последнем, малярном, цехе, поблескивая, сохли покрашенные станки.

— И все это сделали они, вот эти люди, — в раздумьем и гордостью сказал Алексей Павлович.

И все поняли его…

…И вот наконец родилась идея. Долго спорили, обсуждали, прикидывали. Наконец, решили рассказать все Епишеву. Посоветоваться.

Епишев слушал внимательно. Иногда хмурился, иногда усмехался. Потом неопределенно протянул:

— М-м-да-а… Теперь я знаю, как кадры укомплектовывать. В один магазин — моряка, в другой — радиста, в третий — ракетчика. — И, довольный своей остротой, рассмеялся.

В общем-то уж не такой скучный и неприветливый этот Епишев, как когда-то показался Люське.

И вдруг он неожиданно предложил:

— Вот вы бы, Телегина, и выступили с этими предложениями на заводе. Без заводского комсомола вам плана своего не осуществить.

— Что вы, товарищ Епишев, — испуганно замахала руками Люська. — Да я и говорить-то не умею.

— А вы попроще, вот как сейчас. Я вам один секрет открою. Выберете кого-нибудь одного в зале — ему и рассказывайте, словно беседуете с ним.

…Кругом захлопали, Люська вздрогнула. Она ни слова не слышала из того, что говорил этот долговязый, из модельного цеха, а тот уже спускался вниз, в зал.

— Слово имеет товарищ Телегина, тридцать первый магазин. Приготовиться товарищу Кротову, пятый цех.

Люська встала, боком пробралась к проходу и пошла через зал к сцене, стуча каблучками своих красных туфелек. Все головы повернулись к ней.

— Привет, Телегина Людмила! — крикнул кто-то, когда она проходила мимо.

Люська посмотрела — из дружины. Мишин товарищ.

— Гляди-ка, как на балу! — насмешливо бросил его сосед.

— Фасон давит!

Несколько человек засмеялись.

Люська прикусила нижнюю губу, как всегда это делала, когда сильно волновалась. «Ну, ладно, мальчики. Вы — так, и мы — так!» Она поднялась на сцену, стала перед трибуной, оправила складки белого платья.

Миша, сидевший в президиуме, вытянул шею, чтобы лучше видеть Люську. Такой она казалась ему необыкновенной, праздничной в своем воздушном белом платье и красных туфельках. Точно такая, как тогда, в райкоме… В сердце пробудилась нежность, и Миша вдруг с удивлением понял, что все эти долгие недели не переставал думать о Люське, хоть и есть у нее друг, «самый главный».

Зал рассматривал Люську и шуршал. Кто-то крикнул:

— Тише!

И стало тихо.

Люська смотрела в зал и никак не могла найти чье-нибудь лицо, как советовал Епишев. Она вдохнула глубоко, будто собиралась нырнуть.

— Вот один товарищ сейчас сказал: «Как на балу!», — начала Люська. — Нас тут четверо продавщиц. И все мы принарядились. Потому, что хотим мы затеять с вашей помощью новое дело. А это для нас поволнительней всякого бала. Я продавщица. Когда меня райком комсомола посылал в магазин работать, я попросила послать в магазин подальше от дома, чтобы знакомые меня не увидели за прилавком, как я помидорами торговать буду. Я стыдилась. И на вопрос, где работаю, отвечала многозначительно: «В одном месте». Пусть думают, что это какое-нибудь конструкторское бюро или еще что. Часто спрашивала себя: «Чего я стыжусь?» И все никак не могла найти ответа. А теперь нашла. Нам в каждом продавце жулик мерещится. Все нам кажется, что он норовит покупателя непременно обвесить или обмерить. Верно, есть еще среди торговых работников люди без стыда и совести. Есть! Иногда прочтешь в газете фельетон или судебный отчет — куда деваться от стыда, не знаешь. Будто это не он, а ты жулик… Откуда же так много жуликов в торговле? Почему их, например, в авиации нет? Потому, что авиация наша движется вперед семимильными шагами. А торгуем мы все еще по старинке. Топчемся на месте. Это плохо. Очень плохо! Прикинули мы у себя в магазине, подсчитали. Главные покупатели у нас — рабочие вашего завода. И многие из них проходят мимо нашего магазина. Оно и понятно: когда кончается смена — самый большой наплыв у нас, к прилавкам не пробиться. Все спешат. Кому в школу, кому в театр, кого просто дома ждут. Все устали. А в очереди какой отдых?

Зал задвигался, одобрительно зашептал.

— Есть у нас стол заказов, — продолжала Люська. — Попробовала я дозвониться. Ушло на это три с половиной часа.

Смех.

— И ничего нет смешного, — продолжает Люська. — Грустно все это, товарищи! Вот мы и решили попробовать перенести торговлю прямо в цехи. На первых порах нам нужны общественники — сборщики заказов, что ли. Потом транспорт какой-нибудь. Ну и еще возникнет, вероятно, немало вопросов, которые нам без вас не решить. — Люська повернулась, говоря эти слова, к Мише. Случайно.

А Миша вдруг почувствовал, как жар начинает заливать лицо, достал носовой платок, начал неловко сморкаться.

— Мы начинаем борьбу за ваше время, за каждую минуту вашего дорогого времени! — Люська, видимо, уже освоилась, говорила уверенно и смело. — Мы хотим, чтобы вы, уходя с завода, могли получить все необходимые продукты прямо в цехе, не тратили бы время на стояние в очередях. Один наш пожилой продавец сказал, что у нас очень ответственная работа — мы обслуживаем строителей коммунизма. Так вот, мы, продавцы, не хотим «обслуживать». Мы хотим вместе со всеми активно строить коммунизм!

Люське долго хлопали. Взволнованная, добралась она до своих девчат. Лица обеих Ир и Маруси сияли.

— Очень ты все хорошо сказала, Люся! — Маруся утерла пот со лба. — Я даже о себе поняла по-другому.

После собрания Люська подошла к Мише.

— Здравствуй, Миша!

— Здравствуй!

— Ты что ж не заходишь?

— Работы много. — Он покраснел, обернулся к ребятам. Сказал преувеличенно громко: — Кабальерос, проводим Телегину и ее свиту!

Ребята зашумели.

Из клуба вышли гурьбой. В воздухе покачивались крупные снежинки, роем кружились в свете фонарей, и на тротуаре дрожали их легкие тени.

— Пропустим ребят, — не то вопросительно, не то с просьбой сказала Люська, трогая Мишу за рукав.

Миша покорно остановился. Когда отстали от всех, Люська спросила:

— Ты что ж, больше не хочешь дружить, да?

Миша не знал, как с ней разговаривать. То она взрослый человек, то девчонка. Вот сейчас. Разве можно ее обидеть, такую ласковую, доверчивую? И разве она виновата, что у нее уже есть «главный друг»?..

— Да нет, Люся. Почему не хочу? Хочу, — ответил он нерешительно.

До самой остановки шли молча. Неожиданно Люська вскочила в подошедший трамвай и помахала рукой.

И Мише вдруг показалось, что она насовсем уходит от него. И ощущение это было таким острым, что он крикнул:

— Люся!..

Даже побежал за трамваем. Но остановился, постоял немного и неторопливо пошел по улице, следя, как удлиняется и тает на снегу его тень.

Дядю Васю приняли на работу. Когда-то он уже работал в этом магазине, но его уволили за пьянство. Сейчас, когда его вновь принимали, директор прямо спросил:

— Пить будете?

— Ни за какие коврижки! — бодро ответил дядя Вася. Но, будучи человеком справедливым и честным, добавил: — Разве только самую малость… По праздникам… Или с горя какого… Я ведь так просто не пью, не алкоголик. И на чужие не пью. Только если уж поднесут уважительно… Вы не думайте, товарищ директор, что меня за пьянку… Меня исключительно за самокритику. Потому, как не могу терпеть несправедливости. Особенно если, скажем, человека обижают.

— Что-то вы много говорите. — Степан Емельянович, прищурившись, посмотрел на дядю Васю.

— Так уж больно хорошо слушаете, — простодушно ответил дядя Вася.

— Ладно. Но предупреждаю: правду выслушаю, а выпьете — не выгоню. Не-ет! Привыкли, что вас отовсюду выгоняют, вот и распустились. А ведь приличный вроде человек. Напротив, посажу в подвальную кладовую на двадцать четыре часа. К мышам. И кошки не дам. Справляйтесь сами.

— Слушаюсь! — по-солдатски ответил дядя Вася.

Степан Емельянович написал на его заявлении: «Зачислить подсобным рабочим».

— А вы это, извиняюсь, в самом деле сказали, что приличный? Или для комплименту?

— В самом деле.

Дядя Вася застегнул пуговицу на рубашке.

— Тогда — все! Тогда располагайте! — Он вежливо откашлялся в кулак и ушел.

Несколько дней он работал с веселой удалью, распоряжаясь всем и вся, всюду поспевая. Он с первой минуты заявил:

— Вот что, бабонька, навертелась здесь — будет! Мужское это дело — мешки да ящики. Я лично самим товарищем директором назначен сюда главным!

Оня спорить не стала, махнула рукой.

Удивительная была у него хватка в работе. Вроде бы и не зовут, а он тут как тут. На совесть работал. Уж Алексей Павлович, старший мясник, человек очень самостоятельный, а и то не перечил дяде Васе, если тот совет давал. Видел: человек от сердца говорит.

И вдруг пропал после обеда дядя Вася. Исчез. Машина пришла с молокозавода. Оня с шофером стали разгружать. Степан Емельянович помогать вышел.

Часа через два явился дядя Вася. Пришел, пошатываясь, спотыкаясь о собственные ноги. Глаза красные, слезятся, лицо малиновое. Открыл дверь директорского кабинета, затянул:

— Вы в каком виде, Иванов? Ушли самовольно с работы, напились, как… как я не знаю кто!

— Напился… Да… — Дядя Вася ухватился за косяк, чтобы не упасть.

— Та-а-ак… Лучший рабочий магазина!

— Ты меня не заводи. Я и так заведенный.

— Вижу.

— Лучший рабочий, а его — в шею!

— Что это ты мелешь, Иванов? А ну-ка зайди.

— Я зайду… Ты, брат, у меня тридцать первый директор. Вот, думаю: этот — мой директор. В справедливости. А твоя справедливость — сон один. На пару дней взял?

— Не городи глупостей, Иванов.

— Валяй, валяй… Увольняй!.. Тридцать первый директор… Я, брат, все знаю… От меня муха не пролетит. Мне люди все скажут, всю правду…

— Какие люди? И какую правду? — Степан Емельянович начал сердиться.

— Закрываешь лавочку? Заводские будут! А нас — побоку!

— Кто вам сказал?

— Эта… дочь льва и медузы…

— Кто, кто?

— Львовна эта…

— Нина Львовна?

Дядя Вася только рукой махнул.

— Чушь какая! А почему ты ко мне не пришел и не спросил, как человек, а пошел и напился?..

— Напился, — кивнул дядя Вася и икнул.

— Ладно. Садись. Сейчас разберемся.

Степан Емельянович вышел и вскоре вернулся в сопровождении Нины Львовны.

Со дня ареста Разгуляя она заметно осунулась, побледнела, стала одеваться неряшливо. Когда ее перевели работать продавщицей, она хотела было подать заявление об уходе, но поняла, что на работу ее никуда не возьмут, пока не кончится все это «дело Разгуляя», как его называли в магазине. Вместе с Разгуляем к суду привлекались еще несколько директоров магазинов, работники оптовых баз — все «крупная рыба». В глубине души Нина Львовна жила надеждой, что ее, «маленькую», даже (она склонна была к преуменьшению) «малюсенькую», рыбешку не захватит сеть правосудия.

Она надеялась на нового директора. Надежда эта рухнула в первые же дни.

Она рассчитывала на то, что Телегина не справится, ошибется в чем-нибудь. Но Телегина не ошибалась.

Сокрушительный удар нанесло письмо Гали. В нем несколько раз упоминалось ее имя в связи с нечистыми махинациями при продаже «левого» товара.

В тот же вечер Нина Львовна сложила вещи подороже и ценности в чемодан и переправила к родственникам. Ждала, что ее с минуты на минуту арестуют. Но ее не арестовывали. Подобно рыбе, выброшенной на берег и вновь подхваченной волной, она отдышалась. Понимая, что письмо передано следственным органам, она всем и каждому говорила, что «эта самоубийца» ненавидела ее, может быть потому, что она, Нина Львовна, мешала ей заниматься жульническими махинациями. И теперь эта «темная девка» свалила все с больной головы на здоровую, самым черным образом оклеветала ее, Нину Львовну.

Сейчас она стояла перед директорским столом растрепанная, рыхлая. «Вот уж верно, дочь льва и медузы», — неприязненно подумал Степан Емельянович.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Она села. Скрипнул стул.

— Как-то нехорошо получилось, Нина Львовна. Обидели вы человека.

Она удивленно подняла брови.

— Что это вы наговорили товарищу Иванову?

— Я? Боже мой! Ему, верно, спьяну что-нибудь померещилось.

— М-мне? — рявкнул дядя Вася. — Да я тебя…

— Нет, видите! — Нина Львовна отодвинулась. — Он же ненормальный совсем. Он уже у нас работал. Его выгнали.

— А кто? — спросил дядя Вася. — Жулики. Ты да Разгуляй. Не по нраву пришелся. — Он поднял палец и помахал им. — Дядя Вася Иванов — это дядя Вася Иванов!

— Для чего вам понадобилось говорить ему, что его увольняют, что магазин закроют?

Нина Львовна обиженно фыркнула:

— Может быть, мне подать заявление об уходе? Сперва меня оклеветала эта самоубийца, теперь на меня клевещет алкоголик. Хорошенький коллектив!

— Подавать заявление или нет — это ваше личное дело. Советовать не берусь. Но прошу в будущем не пользоваться непроверенными слухами. Недостойно это! И делу вред наносит. Рекомендую прислушаться. А ты, дядя Вася, отправляйся в подвал. С мышами воевать. Был уговор?

— Был.

— Стало быть, давай. Протрезвляйся.

— Есть в подвале протрезвляться, товарищ директор! — радостно откозырял дядя Вася.

Он поднялся со стула, крепко вцепившись в его спинку. Потом протянул к Нине Львовне руку и показал кукиш:

— Дядя Вася Иванов — это дядя Вася Иванов! Ни грамма больше! Поняла? — пошатнулся и вышел.

— Нехорошо, Нина Львовна, до какого состояния слабого человека довели.

— Поверьте, товарищ директор, это чистое недоразумение.

— Не думаю, чтоб чистое. И еще один вам совет: не марайте девушку эту, Галю.

Нина Львовна, будто слепая, ощупала край стола. Встала. Стул ножками скребнул об пол. От этого звука ее всю передернуло. Ничего не сказав, она вышла из кабинета.

…На другой день утром в магазин пришел Епишев. Сделал несколько замечаний по поводу витрины. Потрогал прилавки пальцем — нет ли грязи. Потом прошел в «подсобку».

Степан Емельянович во дворе разгружал машину. Люська придирчиво проверяла каждый ящик, ставя галочки в товарной накладной. Один ящик оказался рассыпанным.

— Взвесьте, — приказала Люська строго.

— А чего их взвешивать? — удивился шофер, здоровенный рябоватый парень. — Немного не хватит — натянете.

— Это в каком смысле? Покупателю недовесить? Вот вы пойдете своей жене ситец на платье покупать, а вам вместо четырех метров три с половиной натянут.

— На гнилье списанном натянете, — осклабился шофер.

— А у нас, — сказала Люська ехидно, — нынче не модно товар гноить. Взвешивайте!

Не хватило трех килограммов.

— Составим акт и пометим в накладной, — сердито сказала Люська.

— Это из-за трех-то килограммов! — кипятился шофер. — Бумага дороже стоит.

Но Люська даже не взглянула на него. Акт был составлен. В накладной сделана пометка. Пока грузили машину тарой, шофер недовольно бурчал:

— Ей-богу, вам скоро товар перестанут давать. Такие придирки.

— Не перестанут, — вступился Степан Емельянович. — Товар государству принадлежит, оно им и распоряжается. А кому не нравится, кто темнить собрался, того мы — за ушко да на солнышко!

— Ба, да никак сам директор на разгрузке! А где же рабочие?

Никто не заметил, как во дворе появился Епишев.

— Здравствуйте, товарищ Епишев!

— Здравствуйте! Так где же ваши рабочие?

Степан Емельянович переглянулся с Люськой, ответил неопределенно:

— Скоро будут.

Епишев усмехнулся.

— Ну-ка, покажите мне ваши подвалы.

Степан Емельянович и Люська снова переглянулись.

— Ясно. Людмила Афанасьевна, отправьте машину.

Епишев вслед за ним спустился вниз на несколько ступенек. Степан Емельянович медленно открывал контрольный замок. По лицу его блуждала улыбка, он гнал ее. Скрипнула дверь. В подвале горела тусклая лампочка. В углу были аккуратно сложены рогожные мешки с компотом, у стены — штабеля ящиков с посудой и еще всякая тара. На тщательно подметенном полу посередине подвала стояли приставленные один к одному четыре ящика. На них в позе Клеопатры, облокотившись на локоть, возлежал дядя Вася, Он посмотрел на вошедших и встал.

Епишев сделал удивленный вид.

— Что он тут делает?

— Мышей ловит, — ответил Степан Емельянович.

— Я серьезно спрашиваю.

— А вы у него спросите.

— Вы что тут делаете? — повернулся Епишев к дяде Васе.

— Отсиживаю двадцать четыре часа… Напился…

Епишев рассердился.

— Значит, это правда, что вы в магазине солдатчину вводите?

— Ну зачем же так резко? Вас не совсем точно информировали. А с товарищем Ивановым у нас абсолютно джентльменский договор. Если напьется — в подвал на двадцать четыре часа. Надеюсь, что больше не придется сидеть.

— Но вы не имеете права! Вот он пожалуется…

— Ну что ж, вольному воля…

— Спасенному рай, — добавил дядя Вася еще не совсем устойчивым голосом. — Я кассационную жалобу подавать не буду.

— Идите наверх. Мы еще поговорим, — все так же сердито сказал Епишев.

— А сколько сейчас?

— Около одиннадцати.

— Не могу, — дядя Вася вздохнул горестно. — Срок не вышел.

— Да вы что, ненормальные? — вскипел Епишев.

— Срок не вышел, — твердо сказал дядя Вася. — У нас все по-честному.

Епишев повернулся и деревянной походкой вышел из подвала. Степан Емельянович молча последовал за ним.

Ни на кого не глядя, Епишев прошел через подсобное помещение прямо в директорский кабинет, сел в жесткое кресло.

— Черт знает что такое! Послушайте, Степан Емельянович, вы хоть понимаете, что это ни в какие рамки не влезает?

— А что ж мне прикажете делать? В милицию его отправить, в вытрезвитель? Он отличный работник, хотя и со слабостями человек. И вот над ним нехорошо подшутили, обидели. Понимаете? Я доказал ему, что не я и не коллектив его обидел. А за неверие в нас и чтобы протрезвился, послал в подвал.

— Кто же его обидел?

— Да полагаю, что тот же, кто успел и вам сообщить, что я ввожу солдатчину и превышаю власть.

Епишев побарабанил пальцами по столу.

— Но вы в мое положение войдите. Должен я как-то реагировать на сигнал.

— Это уж ваше дело. Вы начальство.

— Делаю вам устное замечание, — примирительно сказал Епишев и вдруг рассмеялся. — Ну, а Иванова-то, Степан Емельянович, может, амнистируете в честь, так сказать, прибытия начальства?

Степан Емельянович тоже засмеялся, приоткрыл дверь.

— Анисья Максимовна, позовите, пожалуйста, дядю Васю ко мне. Он в подвале.

— Знаю, — весело откликнулся Онин бас.

Дядю Васю ждали молча. Когда он пришел, Степан Емельянович подчеркнуто официально, но и не без иронии сообщил:

— По случаю прибытия к нам в магазин большого начальства, товарища Епишева, объявляю вам амнистию.

— Амнистию? — переспросил дядя Вася.

— Точно. Можете быть свободны.

— Ну, раз амнистия вышла — тогда можно. Тогда все по-честному. Спасибо. Пойду работать, — Он по-военному повернулся и хлопнул дверью.

— Всех будете сажать или выборочно? — пошутил Епишев.

— Это случай исключительный. А вообще-то наказывать за нарушение дисциплины будем. Конечно, не так, как дядю Васю… За всякое нарушение надо отвечать.

Потом Епишев попросил позвать Телегину и долго расспрашивал ее о комсомольском собрании. Что она сказала и как сказала. Как рабочие приняли ее предложение — создать общественные столы заказов. Затем стали обсуждать подробности.

— Торопиться не надо, — советовал Епишев. — Новое не может сразу стать привычным. Новое надо внедрять. Между прочим, некоторые товарищи считают ваши планы «авиационной диверсией» в торговле, заранее обреченной на провал. Так что вам придется все доказывать делом. Не спешите. Не развертывайтесь сразу на весь завод. Возьмите для начала два-три цеха. Надо все продумать до мельчайших подробностей: и как будете возить, разрозненными пакетами или целыми заказами, и во что складывать. Ведь заказы будут разные, большие и маленькие. И как их доставлять, чтобы путаницы не было лишней. А то вместо очереди в магазине будут стоять очереди в цехе.

— Эти вопросы и нас волнуют. Вот мы тут кое-что набросали. Давайте, Людмила.

Люська достала из шкафа толстую тетрадку в клеенчатом переплете.

— Это наш «бортовой журнал», — показал Степан Емельянович на тетрадь. — Все предложения, замечания, ошибки и недостатки решили фиксировать здесь. Копить опыт.

Епишев кивнул.

— Вот, — сказала Люська, перелистав несколько страничек, — Заказать сетки-корзинки триста штук. Это для начала. Я узнала, тут в одной артели неподалеку вяжут сетки из пластика какого-то разноцветного. Хорошо бы у них заказать. Каждому покупателю — сетку. Можно даже именную или номерную. По номеру заказа. Все в нее и будем складывать.

— Деньги на сетки есть?

— Нету. У завода попробуем попросить.

— Понятно.

— Теперь транспорт. Автомашина нам не нужна, да и дорого это. Надо, чтобы завод выделил электрокар. На нем и перевозить заказы.

— А дадут?

— Не знаю. Сегодня к ним пойду. Думаю, не откажут. Заводу-то выгода, — с жаром доказывала Люська. — Ведь если мы рабочим сбережем время отдыха и нервы, производительность труда повысится.

— Так уж и повысится! — Епишеву явно нравилась горячность Люськи.

— А как же! Может быть, на одном рабочем это мало заметно будет, а по всему заводу — еще как заметно!

— Ну что ж, самоуправцы, мне лично это дело по душе. Поддержим. Чем надо, поможем. Говорил я о вас в райкоме партии. Там тоже заинтересовались. «Пробуйте», — говорят. Так что держитесь!

Они еще немного поговорили. Степан Емельянович пожаловался на оптовые базы. Предупредил, что если они будут чинить препятствия, не будут завозить вовремя нужные товары, все дело может пойти насмарку. Торговля должна развиваться на взаимном доверии продавцов и покупателей — стало быть, товар должен быть вовремя и хороший. Иначе — назад в болото!

Когда Епишев ушел, Люська выдала товар в палатку Нине Львовне и отправилась на завод.

Пропуск Люське выписывали как старой знакомой.

— Зачастили к нам!

— На работу перехожу, по совместительству, — пошутила Люська.

Пока шла через двор к административному зданию, несколько человек поздоровались с ней. Это, верно, или ребята, которые были на собрании, или просто покупатели. И от этого она не чувствовала себя чужой здесь, на огромном заводском дворе, шла, по-хозяйски поглядывая кругом.

Навстречу двигался электрокар с металлическими болванками. Люська остановилась, последила, как неторопливо катится он на своих маленьких толстых колесиках. Подумала: «Нам такой кузов мал. Надо будет попросить, чтобы специальный сделали, пошире и с брезентовым верхом».

В приемной было пусто, только за письменным столом сидел молодой человек в кремовой рубашке с аккуратно повязанным галстуком. Серый пиджак висел на спинке стула. Прическа у молодого человека была ультрамодной, чуть взлохмаченной. Он сидел, вытянув под столом ноги, и сосредоточенно чистил ногти.

— Здравствуйте, — сказала Люська.

Молодой человек нехотя оторвался от своего занятия.

— Люська! Телегина! Вот так да!

— Лёдик! — Только сейчас Люська узнала своего одноклассника. — Ого, какой у тебя важный вид!

Лёдик встал, снял со спинки стула пиджак, надел его. Спросил, самодовольно улыбаясь:

— Ну как?

Люська оглядела его чуть насмешливо.

— Вполне! Экстра-люкс!

— Внешность надо уметь делать!

Зазвонил один из трех стоящих на маленьком столике телефонов. Картинным жестом Лёдик снял трубку, сказал, протягивая гласные:

— Хэл-лоу! Да-а… Хорошо-у… Переда-ам… — Положил трубку, спросил у Люськи: — Каким ветром?

— По мирским делам. А ты, я вижу, преуспеваешь? — Люська вспомнила спор на выпускной вечеринке: — Сел в экспресс?

— Как видишь. Личный помощник директора завода! Правая рука! Веду дела…

— Я-асн-о-у… — протянула Люська, чуть передразнивая Лёдика. — Послушай! А тебе не кажется, что это несколько дамское дело?

Картинная улыбка Лёдика потускнела.

— Отчего же? У больших людей подавляющее большинство референтов — мужчины.

— Я-а-сно-у, — снова пропела Люська. — Я надеюсь, что ты пропустишь меня к директору по старой памяти.

Улыбка совсем сошла с лица Лёдика. Он вдруг важно надулся, глаза погасли, остекленели.

— Сожалею, но сегодня Никодим Алексеевич принять не сможет. Мы готовим отчет для министра.

На столе что-то затрещало, зажглась маленькая лампочка.

— Минуту.

Лёдик бесшумно исчез за обитой коричневым дерматином дверью. Люське даже показалось, что он и не открывал дверь, а каким-то немыслимым образом просочился сквозь нее, растворился.

Так же бесшумно Лёдик возвратился, взял из ящика стола папку и снова таинственно исчез.

Люська решила последовать за ним, но — вот уж верно чудо! — дверь оказалась запертой.

С минуту Лёдика не было. Люська отошла от двери и села на потрепанный диван; жалобно пропели пружины.

Когда снова появился Лёдик, она спросила:

— Как же мне попасть к директору?

— Это совершенно невозможно! Директор принимает трудящихся, — он интонацией подчеркнул последнее слово, — только по понедельникам, средам и пятницам. Часы приема вывешены на двери.

— А если не по-личному?

— Можешь оставить письменное заявление.

— Ну и бюрократ же ваш директор!

— Некоторым несведущим людям свойственно принимать всякое проявление порядка за явление бюрократизма.

— И я принадлежу к этим несведущим людям, — подхватила Люська, — а посему не подлежу пропуску в кабинет директора по причине исключительной своей несведущности.

Лёдик покраснел.

— Знаешь, Телегина, ты всегда не очень умно шутила. И эти месяцы, что мы с тобой не виделись, нисколько не изменили тебя.

— Зато ты, наверное, каждый день ешь дрожжи.

— Дрожжи? — насторожился Лёдик.

— Вон как тебя раздувает. Смотри не лопни.

Люська повернулась и пошла к двери. Лёдик зашипел ей вслед, но что, она уже не слышала. Злая вошла она в комитет комсомола. Кроме Игоря Строганова, в комнате сидел Миша Кротов.

— Черт знает что за бюрократы ваш директор и его секретарша в штанах!

Строганов засмеялся.

— У нас сперва говорят «здрасте», а потом выкладывают страсти. Садись, Телегина. Взбаламутила народ, а сама в кусты?

— Как это в кусты?

— Очень просто. На собрании выступала, слова красивые говорила, а как до дела — тянешь. Ладно, ладно — не кипи, не чайник… Мы как раз о тебе с Мишей Кротовым говорили. Вы не знакомы?

— Знакомы, — сердито отрезала Люська.

Миша взглянул на нее и опустил глаза.

— Думаем ему поручить твое дело, — продолжал Строганов. — Он у нас организатор отличный, людей знает. Начнем поначалу с двух-трех цехов.

— И мы так думаем, — подхватила Люська.

— Ну, вот видишь! Так не возражаешь поработать с Кротовым?

— Почему ж… Он человек энергичный.

— А ты говорил, что Телегина с тобой работать не согласится. — Строганов похлопал Мишу по спине. — Ну, теперь давай выкладывай страсти-мордасти про бюрократов.

И Люська выложила.

— М-да… Все я никак этого парня расколоть не могу. Туманный он какой-то… Сейчас проверим. Может быть, и вправду директор просил никого не впускать? — Он снял телефонную трубку. — Маруся? Добрый день! Давненько не слышал твоего голоска… Болела? А как сейчас?.. Зайди после смены… Дай-ка мне, пожалуйста, Никодима Алексеевича… Спасибо… Здравствуйте, Никодим Алексеевич! Строганов. Тут вот товарищ Телегина пришла, представитель из магазина… Я вам рассказывал. Сможете принять?.. Спасибо… А то, по образному выражению товарища Телегиной, ваш «секретарша в штанах» в приеме категорически отказал… Ясно! — Строганов положил трубку. — Пойдем, Телегина, к директору. Будут с твоей секретарши штаны снимать за превышение власти.

Лёдик все еще чистил ногти, когда они вошли в приемную. Он встал, заслоняя собой дверь.

— Никодим Алексеевич занят.

— Он ждет нас, — сказал Строганов и, обойдя Лёдика, открыл дверь. — Заходи, Телегина.

Люська не удержалась и, проходя мимо, процедила Лёдику:

— Хэл-ло-у…

Директор завода Никодим Алексеевич вышел из-за стола им навстречу, протянул руку.

— Здравствуйте, товарищ Телегина! Я вас представлял более… солидной, что ли… — Он улыбнулся. — А вы нашим комсомольцам ровесница. Это хорошо. Отличные у нас комсомолята на заводе! Вы с ними подружитесь.

— Уже подружилась, — весело откликнулась Люська.

— Вот и отлично! Прошу садиться. Слушаю вас.

С некоторым страхом шла Люська к директору завода. Будет ли слушать? Вникнет ли в дело? Мало у него, что ли, забот? Но искренняя приветливость этого грузного седого человека, его мягкое оканье, открытая улыбка так располагали к себе, что все страхи Люськины улетучились. И снова, как и на заводском дворе, она почувствовала себя своим человеком, которого выслушают, которому помогут.

— Под каким же предлогом вас секретарь не пропускал ко мне? — спросил Никодим Алексеевич.

— Мы, говорит, отчет министру пишем.

— Так и сказал: «мы»?

Директор нажал кнопку на столе. Тотчас в дверях вырос Лёдик.

— Подойди поближе, Володя. Ты как себя чувствуешь? Не болен?

— Н-нет…

— Может быть, у тебя суставы болят или там мышцы?..

Лёдик растерялся.

— Н-нет как будто…

— Здоровый, значит, парень? — Никодим Алексеевич снял трубку. — Кадры… Решкин?.. Есть один здоровый парень. Найди-ка ему стоящую работенку… Ничего как будто пока не умеет. Научится… А вот он к тебе сейчас придет. А мне подыщи секретаршу. Только не в штанах, а нормальную, в юбке. — Он положил трубку. — Переключи телефон на меня и иди в отдел кадров. Там тебе подберут дело по рукам. Ты же мужчина, Володя! И имей в виду: с завода я тебя не отпущу. Я виноват, что послушался твоего отца и по старой дружбе взял тебя на эту «легкую» должность. Тебе надо, как я в молодости, стальные болванки в руках подержать. Тогда поймешь, что работать надо честно везде. Иди.

Лёдик как-то сразу сгорбился, сник и медленно подался к дверям. Люське вдруг стало жаль его. Когда он ушел, она сказала осторожно:

— А не очень вы круто?

— Крутую кашу есть легче… Так слушаю вас.

Люська рассказала Никодиму Алексеевичу о том, как они хотят организовать доставку продуктов по предварительным заказам рабочих завода прямо в цеха. Попросила выделить транспорт. И под конец разговора робко попросила:

— Не могли бы вы сетки заказать за свой счет?

— Что за сетки?

— Вот вы, скажем, закажете несколько видов товара. Мы все это сложим в одну сетку с номером. В ней вы и домой можете продукты унести, а утром вернуть. Или в свою сумку переложить. Ведь заказы-то надо заранее подобрать, чтобы очереди не создавать.

— И во сколько это, по-вашему, может обойтись?

— Не больше ста рублей.

— А сколько будет стоить рабочему заказ? На процентах ведь столы заказов работают. Так? Кажется, один процент с суммы заказа?

— Если вы дадите транспорт, чтобы подвозить заказы из магазина в цех, никаких процентов с ваших рабочих брать не будем.

— Так-таки и не будете? — весело спросил Никодим Алексеевич.

— Не будем. Фасовкой мы и так должны заниматься. Заказы будут выполнены в служебное время. Доставка — ваша. И нам и вам это выгодно. Какие ж тут еще проценты!

— Ну что ж, государственно подходите. А долг, как говорится, платежом красен. Как вы к нам, так и мы к вам. Сетки заказывайте. Оплатим. А вот с транспортом у нас неважно.

— Нам бы электрокар, — сказала Люська.

— Одного вам мало. Надо на дело перспективнее смотреть. Завод большой… Вот что, Игорь, собери-ка своих ребят в транспортном. Я недавно был там — поломанные электрокары в угол загнаны. На запчасти их растаскивают. А если наоборот? Им запчастей добавить? Может, и пригодятся? Прикиньте-ка там, электриков подключи. В понедельник доложишь на заводской планерке.

— Есть, Никодим Алексеевич!

— Еще что вам требуется?

— Пропуска на завод нашим работникам.

— Дайте список.

— Потом хорошо бы где-нибудь на видном месте витрину оборудовать. Мы бы там образцы продуктов выставляли. Подойдет человек и выберет, что ему надо.

— Возле проходной вас устроит?

— Вполне.

Никодим Алексеевич записал на перекидном календаре.

— Еще?

— Как будто все.

— Ну что ж, вижу — деловые вы люди. Если что срочно понадобится, звоните. И заходите. Надеюсь, новая секретарша будет добрее.

Директор потряс Люськину руку и проводил ее до дверей.

В приемной возле стола стоял Лёдик. На лице его застыло выражение растерянности.

Когда Люська вышла из кабинета, Лёдик бросился к дверям.

— Можно?

Из-за двери послышалось беспощадное:

— Я занят!

…С экскурсии на завод началось сближение людей в маленьком коллективе магазина. И подобно тому, как вдруг неожиданно увидели они по-новому своих покупателей, так увидели они и своих товарищей по работе.

Люська делала для себя открытие за открытием. Оказывается, Семен, что из мясного отдела, был в недавнем прошлом чемпионом области по тяжелой атлетике, но случайно сломал руку и с тех пор в соревнованиях не участвует.

Алексей Павлович более сорока лет собирает открытки-репродукции с работ художников и скульпторов. Отлично разбирается в живописи, и в музее, куда он как-то затащил Люську, его все знают и говорят с ним уважительно и почтительно.

Обе Иры из бакалейного отдела учатся заочно в торговом институте. Анисья Максимовна, или Оня, как ее почти все звали в магазине, очень любит детей. Все выходные дни она проводит в детском доме с малышами. Как-то она пригласила девушек из магазина, в том числе и Люську, и повела к своим питомцам. Детской радости не было конца. А Оня, счастливая, помолодевшая, сидела на диване, обсыпанная малышами, утирала раскрасневшееся лицо большим цветастым платком и довольно бормотала:

— Это все мои. Это вот Маринка, это Настенка, это Витюха, это Сережка…

Люське открывались прекрасные человеческие сердца, и она сама готова была распахнуть им свое.

В эти дни и случилось ЧП, которое очень больно воспринял весь коллектив.

Продавщица бакалейного отдела Саша Логинова обвесила покупателя. Покупатель ни слова не сказал ей, а вызвал директора. Степан Емельянович пригласил его в кабинет. Проверил. Действительно: и сахарный песок, и макароны, и манная крупа были отпущены с недовесом.

Покупатель, крепкий еще старик с короткой, немного всклокоченной бородой и густыми, такими же всклокоченными бровями, пытливо впиваясь маленькими черными глазками в Степана Емельяновича, настырно бубнил:

— Как же выходит? А? Культурно обслуживать собираетесь. На дому, так сказать. Заказики и все такое. А потом недовес! Выходит, каждый ваш пакетик перевешивать надо. А потом продавщицы — в кусты: это, мол, не я вешала, это другая. Так? И взятки, как говорится, гладки? Да ежели вы в глаза покупателя надуваете, то за глаза и подавно!

— Это недоразумение, — пытался оправдать продавщицу Степан Емельянович, хотя сам и не очень верил в это. — Может, у нее весы не в порядке. Люся, проверьте, пожалуйста, весы.

Люська вышла.

— Пошла щука щуку проверять, — ехидно сказал старик.

— Это вы напрасно, товарищ, — покачал головой Степан Емельянович.

Люська вернулась, у нее было растерянное лицо.

— Весы точные, Степан Емельянович.

В дверь просунулась Оня. Она протянула директору большую шоколадную конфету с приспособленной к ней черной ниткой.

— Вот! Говорила я ей, предупреждала: «Брось!» А она все равно ее подвесила.

— Ничего не понимаю, — сказал Степан Емельянович.

— А понимать нечего. Подвешивала она на нитке эту конфетину к весам. Лежит конфетина на прилавке — весы точно показывают, а скинешь ее пальцем — она и повиснет. На двадцать грамм разница. Отвесила товар — опять ее на прилавок.

— Механизация производства! — съехидничал старик.

— Вот, — Люська положила перед покупателем жалобную книгу. — Пишите. Опозорила нас Логинова. Весь магазин опозорила.

Старик покашлял в кулак.

— Написать нетрудно. Можно написать. А что толку?

— Мы ее накажем, — сказала Люська.

— А без этого, без жалобы, не накажете?

— Все равно накажем.

— Так зачем же писать, девушка? Потом вызывать начнете, протоколы там разные… Покоя не будет. — Старик нахмурился, и глаза его вовсе скрылись под клочьями бровей. — Нет. Не буду писать.

— Ваше дело.

Старик снова покашлял в кулак, взял свои покупки и ушел.

Вызвали Сашу.

— Как же вы посмели, Логинова, — обратился к ней Степан Емельянович. — Как у вас рука поднялась?

Саша залилась слезами.

— Я… я больше… никогда… Черт попутал…

— А я ни в бога, ни в черта не верю, — металлическим голосом говорил Степан Емельянович. — За свое преступление вы ответите. И прежде всего перед своими товарищами. Идите.

Саша ушла. И тотчас в кабинет ворвалась Нина Львовна. Вид у нее был такой, будто она пробежала без отдыха не меньше пяти километров и при этом за ней гнался по крайней мере уссурийский тигр.

— ОБХСС, — выдохнула она. — В магазине.

— Кто? — не сразу понял Степан Емельянович.

— ОБХСС…

— Ну и что?

— В магазине…

— И чего вы испугались?

— Милиция же!..

Степан Емельянович не выдержал, засмеялся.

— Это хорошо, что вы хоть милиции боитесь.

Нина Львовна посмотрела на него обезумевшими глазами, резко повернулась и выскочила из кабинета.

Тут уж и Люська не выдержала, прыснула в кулак.

В дверь постучали.

— Разрешите?

Вошел старший лейтенант.

— О, у вас тут весело! Здравствуйте! — Он протянул руку Степану Емельяновичу. — Старший лейтенант Ивин.

— Кольчиков, майор, увы, в отставке.

— Знаю, слышал. Здравствуйте, Людмила.

— Здравствуйте, Валерий Сергеевич!

— Чего вы меня так рассматриваете?

— Первый раз вижу в форме.

— Ну и как?

— Ничего. Подходяще.

Степан Емельянович пригласил сесть.

— Чем могу служить?

— Да ничем. Разрешите закурить?

— Курите, пожалуйста, — кивнула Люська.

Валерий Сергеевич щелкнул зажигалкой. Затянулся, выпустил тоненькую струйку дыма.

— Слышал, перестраивать торговлю собираетесь?

— Собираемся.

— Мы в ОБХСС очень заинтересованы вашими планами.

— А мы жульничать не собираемся, — весело сказала Люська.

Валерий Сергеевич засмеялся.

— А у вас, Телегина, я гляжу, превратные понятия об органах милиции. Ведь мы не только пресекаем, мы и воспитывать должны. И помогать людям разбираться, что к чему. А иначе — какая же мы советская милиция. Вот вы будете заказы брать. Если вы обезличите продавщиц, откроете дорожку к злоупотреблениям. Могут найтись неустойчивые люди, воспользоваться обезличкой. Могут?

— Мы ж проверять будем.

— По нескольку раз перевешивать? — усмехнулся Валерий Сергеевич. — Уж лучше вы своим продавцам поверьте. Только не обезличивайте их. Пусть каждый за свою работу несет ответственность полной мерой. И проверять не надо будет. Совесть — лучший контроль честности.

— Мысль верная, — согласился Степан Емельянович.

— Пусть они расписываются на пакетах, которые взвешивали, — предложила Люська.

— Да это кустарщина, — возразил Степан Емельянович. — Может быть, штампы им заказать такие. Ну, как на заводе… Личная марка.

— Можно и так, — согласился Валерий Сергеевич.

— Надо будет с продавцами посоветоваться, — сказала Люська и помрачнела. — А у нас происшествие сегодня. Обвес.

— Нехорошо. И что ж вы предпринять решили? Протокол составить?

— Не знаем еще.

— Протокол, конечно, — вещь сильная. За протоколом штраф стоит, и суд, и тюрьма. А мы вот в милиции, честно говоря, не очень-то любим протоколы заводить. И не потому, что хлопотно. Людей жаль. Ведь среди виновных не только матерые жулики. Там и споткнувшиеся, и просто дураки. Не совсем понимают, что творят. Их учить надо. Из них еще можно настоящих людей слепить. А тюрьма да лагеря не лучшая скульптурная мастерская.

— Но наказать-то надо.

— Обязательно. Ни одного проступка без наказания. Вы посоветуйтесь с заводскими ребятами. С дружинниками. Они вам очень могут помочь. Ну, а в крайних случаях обращайтесь к нам без стеснения. На одной земле живем!

— Спасибо. Вопрос к вам, — Степан Емельянович осторожненько покосился на Люську. — Как с той девушкой будет, которая письмо написала?

— Она в больнице. Поправляется.

— Знаем. Мы ее навещаем.

— Это хорошо. Человеку очень тепло человеческое нужно! Если б мы иногда для людей душевного тепла не жалели, ей-богу, люди бы на сто лет дольше жили. А эту девушку — есть у нас такое мнение — не стоит к уголовной ответственности привлекать. То, что она обо всем написала, себя не пощадила, — это хорошо. Не погасили окончательно в ней совесть прохвосты. Не сумели. Хоть и запутали.

Когда Валерий Сергеевич ушел, Степан Емельянович как бы про себя проговорил:

— Никогда б не подумал, что такие душевные люди на такой, казалось бы, беспощадной работе.

Дружинники посоветовали вывесить в витрине «окно сатиры» по поводу ЧП.

— Разрисуйте эту самую Логинову в красках. Чтобы другим неповадно было. Такие окна сильно действуют. И главное — люди знать будут, что вы мошенников всяких и прочих там нарушителей сами строго осуждаете, что вы сами стоите на страже порядка. И люди вам верить будут.

После горячего обсуждения в магазине был создан «Комсомольский прожектор». На его обязанности возложили наблюдение не только за порядком в магазине, но и за хранением продуктов, за сбором заказов в заводских цехах — «вообще за всей жизнью магазина.

В тот же день в витрине появилось «окно» «Комсомольского прожектора». Под рисунком, изображавшим продавщицу с перекошенными весами, подпись:

Нарисовать попросили Алексея Павловича, а подпись сочинила Люська.

Возле витрины останавливались покупатели. Заходя в магазин, спрашивали, которая тут Логинова Саша.

Но Саши не было. Она ревела в подсобном помещении, и ее пришлось подменять. Наказание было жестоким, но справедливым. И продавцы и покупатели почувствовали, что что-то необычное произошло в магазине. Будто гроза прошла, и стало чисто и светло.

Перед обеденным перерывом в магазин заглянул Валерий Сергеевич.

— Здорово наказали. Покрепче всякого суда. И другие поостерегутся.

Саша сидела в подсобном помещении. С работы уйти боялась и за прилавок не становилась. Все всхлипывала и вздыхала. Ей казалось, что здесь, в полумраке «подсобки», не так виден ее позор. Валерий Сергеевич подошел к ней:

— Плачешь?

Увидев милиционера, Саша еще больше перепугалась.

— Да ты меня не бойся. Я не за тобой. Выручили тебя товарищи. Сами наказали. А то бы милиции пришлось поработать, протокол, то да се.

— А… а… долго висеть… бу… бу… будет?

— Это уж у них спрашивай. Кто вешал, тот и снимет.

Глядя на плачущую, дядя Вася не выдержал, пошел к директору.

— У девки может в груди лопнуть. Конечно, оно по справедливости. И за мелочи бить надо — крупного не будет. А все ж хватит, думаю. Помучали. Я уж и то два раза «малыша» в руках держал. Тянет. — Он поежился. — Переживаю.

— Ты уж лучше, дядя Вася, переживай на сухую.

— Стараюсь.

К обеду по решению штаба «Комсомольского прожектора» «окно» сняли.

В тот же день Нина Львовна подала заявление об уходе. Нервы не выдержали…

Галю выписали. Она чувствовала себя окрепшей, но, когда вышла на морозный воздух, закружилась голова.

И тотчас кто-то подхватил ее под руку.

— Выкарабкалась?

Галя увидела незнакомого парня, отшатнулась.

— А ты не пугайся. Я тебя сюда привез, я тебя и встречаю. Меня зовут Миша.

Неподалеку засмеялись. Галя оглянулась. Возле такси стояла Люська.

— Поехали.

Галя пошарила взглядом по машине и вдоль улицы, будто искала кого-то.

— Садись, садись.

Они сели в машину, Люська назвала шоферу Галин адрес. Город был как-то по-особенному чист в своем белом наряде. Машины убирали снег.

Люська рассказывала про Сашу, про «окно». Галя слушала, искоса поглядывая на Мишу.

— Плакала она?

— Ужасно.

Галя вздохнула.

— Лучше пусть сейчас поплачет. Потом легче жить.

Подъехали к дому. Поднялись по лестнице. Люська ключом открыла входную дверь.

— Я у тебя тут прибрала.

— Ну, зачем же… Я бы сама.

— Уж очень тут пыли накопилось, пока тебя не было.

Галя удивилась, что дверь в ее комнату оказалась полуоткрытой. Вошла и остановилась на пороге.

Возле окна на стуле сидел Степан Емельянович и читал книжку.

Увидев Галю, он вскочил.

— Извините за вторжение.

Подошел, помог снять пальто. Галя увидела накрытый стол, и две розы в вазе, и бутылку вина… Вдруг ослабели ноги. Она доверчиво прижалась к широкой груди Степана Емельяновича и заплакала.

Он растерялся, стал неуклюже гладить ее волосы.

Миша отвернулся, посмотрел на Люську. Вот как у людей бывает!..

На ударной комсомольской стройке, в сборочном и в том цехе, где работал Миша Кротов, в конце смены общественные сборщики заказов раздали рабочим специально отпечатанные в типографии бланки.

— Во, анкеты целые, — шутили рабочие, с любопытством рассматривая голубые листки. — Фамилия, имя, отчество. Цех. Число. А где же холост, женат?

— Представляю, какого мне мяса принесут! Мне, скажем, на щи надо, а они — на котлеты. Мне — на котлеты, а они — на щи. Нет уж, лучше в очереди постоять да выбрать, какое надо, — сказала тетя Наташа, знатный машинист.

— А вы напишите примечание: прошу, мол, для щей или для котлет, — посоветовал сборщик.

— Примечание, говоришь, — недоверчиво покачала головой тетя Наташа. — Ну, ладно. Напишем. Для котлет. Мой муж котлеты обожает. — Она заполнила бланк заказа и отдала сборщику. — Гляди, чтобы все было как положено. С тебя спрошу!

— А я-то при чем, тетя Наташа! Я ведь не магазин!

— Мало что! А причастие имеешь!

После смены пачечки заполненных бланков оставили в проходной. Люська зашла за ними.

А с утра в магазине закипела работа. Пока дежурные продавцы отпускали товар покупателям, остальные развешивали продукты, выполняя заказы рабочих.

Кассиры подсчитывали сумму готового заказа.

Бумажные и пластиковые пакетики укладывали в пестрые сетки с номерами заказов.

Точно в назначенное время во двор въехали электрокары.

А через час прохожие с удивлением смотрели на странные машины, выкатившиеся со двора на улицу и направившиеся к заводским воротам. На крытых кузовах яркие надписи: «Магазин № 31 Райпродторга при Механическом заводе», «Берегите время!», «Пользуйтесь общественными столами заказов! Быстро! Удобно!»

Электрокары свернули в ворота завода и побежали по заводскому двору, мимо застекленной витрины, на которой были выставлены всевозможные крупы, сыры, колбасы, конфеты, пряники, мясо. Мимо жужжащих цехов. С заводской Доски почета их провожали добрыми взглядами лучшие люди завода. Возле цеха стояли Епишев, директор завода Никодим Алексеевич и Алеша Брызгалов.

— Ну как, Телегина, насчет романтики? — спросил Брызгалов. — Не передумала еще? А то есть возможность послать тебя в Сибирь.

— Что вы, Алексей Дмитриевич! Мы ж еще не развернулись. Это еще только начало!

Кончилась смена. Люди подходили к электрокару, получали одинаковые пестрые сумки, расписывались и шли к проходной, весело перекликаясь друг с другом.

Они шли просторным заводским двором и улыбались. И небо улыбалось. И всегда строгие здания цехов улыбались всеми своими окнами.

И Люська, и Галя, и все другие работники магазина, и Миша со своими ребятами знали, что эти веселые улыбки предназначаются им, и сами улыбались в ответ.