Законопослушный

– Суть предъявленного обвинения вам понятна?

– Понятна.

– Признаёте ли вы свою вину?

– Нет.

– Слушание по вашему делу состоится двадцать седьмого мая сего года. Вам надлежит в этот день явиться в районное управление внутренних дел к двенадцати ноль-ноль. Оттуда вас отвезут в суд. Дополнительно вам будет прислана повестка. Вам всё понятно?

– Да.

– Тогда распишитесь вот здесь.

Беру предложенную ручку. В голове одна мысль: «Зачем расписываться, когда и так всё ясно?» Словно отвечая на незаданный вопрос, следователь поясняет:

– Пустая формальность. Положено отбирать расписку, вот и отбираем. Не знаю, с каких пор тянется.

Расписываюсь, получаю пропуск, прощаюсь со следователем и выхожу на улицу. Прежде в такой ситуации меня, закованного в наручники, волокли бы в камеру предварительного заключения, а теперь – зачем? Один укол – и я законопослушен: никуда не сбегу, следствию препятствовать не стану и вину свою, которую ещё надо доказать, усугубить никоим образом не смогу. Так зачем камера? Ступай домой, живи, пока ты не признан преступником, ходи на службу, приноси пользу обществу. А двадцать седьмого числа районная фемида решит, что с тобой делать дальше. Прежде процессы вроде моего тянулись месяцами, а то и годами, а теперь – никакой бюрократии, всё происходит быстро. Приговор – и новый укольчик, уже не предварительный.

Домой ехать на метро. Народу много, но терпимо. Давки, такой, что не позволит вбиться в вагон, нет.

– Простите, пожалуйста, – вот странно, пихают меня, а я извинения прошу.

– Я не щас прощу! Я те так прощу, забудешь, как маму зовут!

Здоровенный парень, лицо не отягощено интеллектом. Таких, кажется, зовут траблмэнами. Своеобразная субкультура, объявившаяся в последние года. Наверняка на венах у него нет живого места, не от наркотиков, боже упаси, а от исправительных уколов. Траблмэнов в городах всё больше, скоро от них будет некуда деваться. Они хамят направо и налево, матерятся, нарушают писанные и неписанные правила, могут и мордобой устроить, но без тяжких телесных последствий. Короче, ведут себя так, чтобы получить пятнадцать суток, но не больше. А чего бояться? Две недели траблмэн будет пай-мальчиком, а потом весёлая жизнь начнётся сначала. Главное, не загреметь на год или два. Условных наказаний в наше время не бывает.

Ненавижу траблмэнов всеми фибрами души. За гадливую мелочность, за тщательно лелеемый садизм, за умение устроиться в жизни, потакая при этом своим комплексам. Кто знает, умел бы я не копить в душе негатив, сбрасывал бы его таким же поганым образом, не ждал бы сейчас суда, приговора и всего, что может за ним последовать.

– Чо молчишь? – продолжал напирать траблмэн. – Давно по моське не получал?

На лицах пассажиров молчаливое осуждение. Но, ни один в конфликт не вмешается, по моське получить никто не хочет.

– Прошу меня извинить, но вы ведёте себя недопустимо! – надо же, какие слова я ещё могу произносить…

А как я вообще могу защищать отнятую у меня честь и попранное достоинство? Траблмэн, конечно, знает, что может и что не может озаконопослушленный гражданин, а мне эти тайны покуда неведомы. Хотя вот, сопротивление злу насилием мне недоступно, зато ябедничать я могу сколько угодно.

Нахожу в кармане мобильник, на ощупь нажимаю тревожную кнопку – есть в последних моделях такая, немедленно прозванная ябедой. Теперь мобильник работает в режиме телесессии, отправляя отснятое непосредственно в службу спасения.

– Ах, ты падла! – взревел траблмэн, увидав мобильник. – Убью!

Убивать он, конечно, не собирался и даже по морде бы не дал. За такие вещи грозит ощутимый срок, к какому хулиган не готов. А вот вырвать мобильник и брязнуть его об пол, чтобы не приписали ненароком попытку хищения, за таким дело не станет. Но ведь и я имею право не отдавать свою собственность. Главное, не превышать пределы необходимой самообороны.

Правой рукой я перехватил лапу траблмэна и на мгновение мы замерли в натужном единоборстве. Положение складывалось совершенно идиотическое: я бить не мог из-за инъекции, он, по сути дела, тоже не мог, если не желал пойти под укол года на полтора. При этом наш поединок происходил в переполненном вагоне, пассажиры которого старательно отводили глаза. Наконец, один вмешался – старикан, из тех, что так и не привыкли к реалиям новой жизни.

– Прекратите хулиганить! – гневно заявило он, не вставая с места.

– Не сочтите за резкость, – поддержал я дедулю, – но вы ведёте себя ужасно!

Только теперь до моего визави дошло, что обычные люди так не разговаривают. Зато исправительная инъекция заставляет человека выражаться именно такими фразами.

– Погодь, – произнёс траблмэн. – Ты чо, под кайфом? Укольчик словил, да? Не серчай, братан, обознался я.

Серчать я не мог, даже если бы захотел. Оставалось отпустить руку громилы и идиотически улыбнуться.

– Ты, я вижу, новенький, – разливался бывший неприятель. – Небось, первый раз под укол попал… А у меня уже восемь инъекций, девятая грозит. Думаешь, раз мы не подрались, меня медбратья так просто отпустят? У них уже всё зафиксировано: учинил дебош – получи пятнашку.

– Я же говорил, что они из одной шайки! – громко произнёс принципиальный старикан, но на него не обратили внимания. Истекающий дружелюбием субкультуртрегер обращался исключительно ко мне.

– Слышь, тут наши тусуются, есть такая кафешка на проспекте Шепилова, называется «Сеньор Помидор», туда и вольные пацаны приходят, и такие как ты, под кайфом. Ты приходи, побалдеем. Уколотым пиво не позволено, так мы по мороженому вдарим. Не бойся, там всё культурно.

– Спасибо… – ничего другого сыворотка, вколотая мне в вену ответить не позволила. Траблмэн знал это не хуже меня и другого ответа не ждал.

– Покедова! – он хлопнул меня по плечу. – Пойду хвосты обрывать. Пусть медбратья за мной побегают.

Одарив на прощение присутствующих зверским оскалом, траблмэн исчез. Я остался в одиночестве и сумел под неодобрительными взглядами попутчиков доехать до своей станции, а там и добраться к месту прописки. Домом называть пустую квартиру не хотелось. И вообще, зря я поехал на метро, лучше бы пешком прошёлся, всё равно спешить некуда.

Как и всякий не осуждённый гражданин, в свободное время я могу заняться множеством душеполезных вещей. Могу побалдеть у плазмы, могу приготовить и съесть ужин. Могу даже, если есть свободные деньги, сходить в кафе, скажем в «Сеньор Помидор», что на проспекте Шепилова. Вместо этого я улёгся спать, поскольку это лучший способ убить время. Время – единственное, что в нашем обществе можно убивать безвозбранно. Между прочим, я тут же уснул и прекрасно проспал всю ночь. Не знаю, укол тому причиной или нервы.

Утром законопослушные граждане идут на работу. Пошёл и я.

Учился я когда-то на мастера по ремонту холодильных установок, а работаю, как и все в наше время, менеджером по продажам. Прежде эта должность называлась товаровед, а теперь вот так, модно. Хорошо ещё, что не в магазинчике пришлось менеджмент осуществлять, а в крупной фирме. У нас продажи оптовые, с отдельными покупателями мы дела не имеем.

В отделе кроме меня и шефа работают сплошь дамы. Когда я вошёл, не опоздав ни на полминуточки, дамские разговоры мгновенно стихли. Как только чаем никто не подавился. Оно и понятно, арестовали меня здесь же, в отделе и увели в наручниках, потому что укол тогда ещё не был сделан. А теперь я возвращаюсь, с виду – вольный, как ветер. Есть от чего поперхнуться чаем.

Я со всеми поздоровался, разложил на столе документы, вывел на экран таблицы продаж. Все позиции наличествовали в ассортименте, но кое-что следовало пополнить, и не у перекупщиков, а напрямую у производителей. Конечно, морока с доставкой, логистика у нас, как всегда хромает, но зато можно договориться о приличной скидке.

Только я в работу погрузился, стараясь забыть, что забыть нельзя, как вызывает шеф.

Начальник у меня – истинный менеджер. Суперновый офисный планктон, молодой, но ушлый. Сидит в отдельном кабинетике и чем занимается – не знаю. Главным образом, держит руку на пульсе торгового процесса. Но на этот раз руку он держал у себя на челюсти и старательно мял её, что означало душевное волнение.

Я поздоровался и стал ждать. Ждал долго, может быть, полминуты. Наконец, шеф скомкал достаточно зверскую физиономию.

– Ты вот что… Пиши по собственному.

– Простите, я, что, плохо работаю?

– Ты работаешь нормально, а весь остальной отдел из-за тебя не работает вовсе. Только и ждут, что ты на них с топором начнёшь кидаться.

– Но я же ни на кого не кидаюсь. И топора у меня нет.

– Это ты им объяснять будешь. А сейчас – пиши заявление.

– Простите, Валерий Мартович, но заявления я писать не буду.

Надо же, оказывается, я могу отстаивать свои права, там, где они есть.

– Уволим по статье. Уголовники нам в фирме не нужны!

– По какой статье? Пока суд не признал меня виновным, вы не имеете права называть меня уголовником. И уволить тоже не можете.

– Можем. По сокращению штатов.

– Но это же такая морока… Прежде всего, вы обязаны предупредить меня за два месяца, затем выплатить компенсации за неотгуляный отпуск и выходное пособие в размере среднего месячного заработка. Кроме того, за мной сохраняется средний месячный заработок за два месяца, которые я потрачу на поиски новой работы. Всё это прописано в «Трудовом кодексе» и обязательно к исполнению.

– Ну, ты жук!

– Валерий Мартович, простите великодушно, но я не жук. Я законопослушный гражданин, находящийся под подозрением, но судом не осуждённый. Вакцина, которую мне вкололи, не позволяет совершать противоправные действия, но она же обязывает меня защищать свои права. Так что я попросту не могу ни написать заявление по собственному желанию, ни отказаться от компенсации при увольнении по сокращению штатов. Тут всё просто: имею право, значит, обязан получить.

– Ловко устроился, – проворчал шеф.

«Тебе бы так устроиться», – подумал я, но вслух не сказал ничего.

– Что же мне с тобой делать? – пробормотал шеф. – В отпуск за свой счёт ты тоже не пойдёшь?

– Не пойду.

– А если мне тебя в командировку отправить?

– У меня подписка о невыезде.

– А я тебя в местную. Куда бы тебя направить?.. Клиентов ты нам всех распугаешь… О, понял! В библиотеку! Составишь обзор оптовой торговли бытовыми электроприборами. По всему миру. Будем выбирать правильную стратегию.

Я понимал, что всё это полная ерунда, и делается для того, чтобы сбагрить меня из отдела, гудящего словно растревоженное осиное гнездо. Но сыворотка законопослушания не давала сидеть спокойно. Оказывается, законопослушный гражданин вовсе не молчалив. Это редкостный зануда, стремящийся всё исполнить по правилам, но при этом, наилучшим образом.

– Такой обзор проще всего сделать на компьютере. Найти в интернете нужные материалы можно за полчаса.

– Никаких интернетов! – отчеканил шеф. – Интернет – это помойка, половина данных там переврана, а вторая половина просто отсутствует. Меня не интересуют бренды и модные направления. Изволь подобрать все материалы, начиная с восемнадцатого века.

– В восемнадцатом веке были бытовые электроприборы?

– Представления не имею. Но ведь люди как-то жили, шерстью не зарастали, с голоду не помирали. Значит, у них были и фены, и микроволновки, и посудомойки. А уж оптовая торговля всегда была. Кстати, я помнится, однажды книжку читал, исторический роман, так там в усадьбе были кухарка и посудомойка. Не скажу, какой век описан, но всё у них было. Ты, заодно узнай, что такое кухарка. Скорей всего, это что-то устаревшее, но не исключено, что имеет смысл наладить производство, а то весь рынок без боя итальянским аэрогрилям отдаём.

– Хорошо, Валерий Мартович, я всё сделаю. Только командировку выпишите. А то ведь спросят, почему я не на работе, а в библиотеке сижу.

– Ты, небось, ещё и командировочные захочешь?

– Не мешало бы. Командировка не иногородняя, расценки другие, но на питание – надо.

– Всё-таки, ты жук, – твёрдо сказал шеф. – Этак я дождусь, что все мои сотрудники подадутся в особо опасные преступники.

На этот раз я возражать не стал. Собрался, оформил недельную командировку, попрощался с бледными коллегами и поехал в библиотеку.

Уже по дороге вспомнил, что паспорта у меня нет, а пустят ли в читальные залы по справке о временном аресте – неизвестно. Оказалось, что пустят.

– У нас многие так ходят, – пояснила сотрудница на контроле и выдала читательский билет. Тоже временный.

Работа превыше всего. Нашёл и заказал прорву всяческой литературы, а пока девушка на абонементе выполняла заказ, посмотрел в разных словарях значение термина «кухарка». Нашёл кое-что любопытное, о чём и сообщил в будущем отчёте. Подозреваю, что основное значение слова шеф и сам знал, просто такое у него чувство юмора. Но в моём положении чувство юмора – излишняя роскошь. К тому же, если есть газовая плита «Гефест», то почему бы не быть комбайна «Кухарка»?

Честно потратив рабочий день на оптовую торговлю, вечером, когда началось моё личное время, я принялся изучать историю и действующие законодательные акты, касающиеся моего положения. Эти материалы шли по разделу «пенитенциарная система».

Если хочет власть попенять кому за нарушение закона, то применяет пенитенциарную систему. Юристы и прочий официальный люд дружно доказывают, что придумана эта система не для мести, а для предупреждения правонарушений и исправления оступившихся, хотя все прекрасно знают, что создали её именно для мести. Особенно явно это проявилось после изобретения исправительной сыворотки. Казалось бы, всё просто: преступнику сделали укольчик, и он стал добр и законопослушен. Ни о чём, что осуждается общественной моралью, и помыслить не может, получив удар в левое ухо, немедленно подставляет правое – не бандит, а агнец божий и ходячая добродетель. Распахнулись двери тюрем и ворота лагерей. Тысячи идиотически улыбающихся законопослушных людей отправились по домам, к семьям. Не сбылись опасения скептиков, предрекавших рост преступности; большинство граждан были честными вовсе не потому, что боялись тюрьмы. Зато небывало возросла бытовая жестокость. Нет, выпущенные законопослушники и помыслить не могли о чём-то социально-неодобряемым, а вот их самих начали бить. Именно из кулачных бойцов, расправлявшихся с бывшими осуждёнными, проистекло племя траблмэнов. Уму непостижимо, как быстро они умудрились вывернуться наизнанку. Человек, сводящий счёты с преступником, очень быстро становится преступником сам. Народ, только что страдавший тяжёлой формой толеразма, начал требовать немедленного введения смертной казни. Люди не могли смириться с тем, что серийный убийца или жестокий маньяк гуляет на свободе, и на все вопросы о прошлом отвечает с нежнейшей улыбкой: «Что делать, бывает. Больше не буду».

Детская фразочка: «Я больше не буду», – в устах матёрого рецидивиста произвела эффект взорвавшейся бомбы. По всей стране прокатились волны протеста, кое-где начались беспорядки и погромы опустевших пенитенциарных заведений. Испуганные власти спешно ввели смертную казнь для особо опасных преступников. Хорошо хоть обратной силы новый закон не имел. Робкие протесты упёртых гуманистов заглушили ссылками на то, что в самой демократической стране мира, упоминать которую вслух неприлично, смертная казнь, невзирая на торжество толерантности, процветала все эти годы.

Погромы и суды Линча прекратились, но на судьбе химически перевоспитанных людей это сказалось слабо. Если прежде страдалец, заключённый в тюрьму, традиционно считался «несчастненьким», то теперь на них смотрели, как на прощелыг, мошеннически избегнувших наказания. А таких, если, конечно, они не влезли на высокие должности, ненавидят искренне и открыто. Тех, кто на высоких должностях, тоже ненавидят, но втайне.

То есть, жизнь химически осуждённых была не сладкой. На их вежливость отвечали грубостью или, в лучшем случае, холодностью, справедливо полагая, что привитая вежливость хуже хамства, что и подтверждалось поведением траблмэнов. От «вежливеньких» – так их тоже называли – старались избавиться, увольняя при первом удобном случае, и уж тем более, никогда не брали на сколько-нибудь приличную работу. Уколотые покорно шли в бюро по трудоустройству, где им предлагали такие занятия, за которые не брался ни один гастарбайтер. А они – брались.

Я с удивлением обнаружил, что лагеря, с таким энтузиазмом разрушенные некогда, сегодня почти все восстановлены самими преступниками, и бывшие узники массово вернулись под родимый кров. Разумеется, их никто не караулит, и всякий обитатель волен уйти оттуда в любую минуту, но одинокие люди из числа бывших зеков предпочитают жить на зоне. Слишком уж неуютно им в большом мире. Они работали на стареньких производствах и получали какие-то гроши, которых хватало на фуфайки и не очень жирную еду. Вольнонаёмных в этих лагерях не осталось, и зоны не делились на мужские и женские. Даже какие-то семьи образовались в этих колониях.

Немедленно нашлось энное количество лучезарных публицистов, которые объявили, что это и есть светлое будущее всего человечества. Надо лишь каждому новорожденному немедленно делать пожизненный укол. Противники подобной придумки называли её беатризацией и ссылались на какую-то книгу, которой я не читал. Книгу я нашёл по каталогу и заказал, но отложил чтение на потом. Мне было достаточно и публицистики, в общину законопослушных меня не тянуло, хотя, судя по сроку, который мне грозил, я мог бы занять там видное положение.

Распорядок дня у меня был установлен на месяц вперёд. Вставал я по будильнику в семь. Зарядки не делал, несмотря на то, что некая наведённая часть моей новой личности пыталась заставить меня заниматься физкультурой. Неделание зарядки – максимум доступного мне непослушания. Готовил завтрак и дисциплинированно его съедал. Никакие голодовки, даже под видом диет, в моём положении не допускались. Между восемью и девятью часами я был обязан спуститься вниз и проверить почту. Я прекрасно помнил, что суд состоится двадцать седьмого числа, и именно в этот день с утречка я выну из ящика повестку, дублирующую распоряжение следователя. В обществе законопослушных подследственных никакие проволочки не допускались, бюрократизм никто разводить не собирался, всё делалось быстро, с первого раза и в последнюю минуту. Никакие дела не возвращались на доследование и обжалованию не подлежали. Зачем, если и так всё ясно. Укол законопослушания был заодно идеальной сывороткой правды, так что, какие бы то ни было следственные ошибки исключались. Ну а признавать или не признавать свою вину подследственные были вправе, на приговор это никак не влияло.

Я знал, что до двадцать седьмого числа повестки не будет, но всё равно каждый раз вздрагивал при виде кучи рекламных листков, наполняющих почтовый ящик. Бегло проглядывал их и, убедившись, что вызова в суд в пачке не затесалось, отправлял весь ворох в мусоропровод. После этого мои ежедневные обязанности перед карательными органами были выполнены, и я шёл в библиотеку, выполнять командировочное предписание.

В библиотеке меня уже узнавали. Ещё бы, постоянных читателей у них немного, интернет сильно подкосил библиотечное дело. Девушка на абонементе улыбалась мне не официально-равнодушной гримаской, а по-человечески приветливо. Хорошо, что она не знает, кто я такой.

Работа, мне порученная, близилась в концу. Очерк оптовой торговли, составленный мною, начинался с финикийцев. Более ранние цивилизации, если я ничего не путаю, предпочитали грабить соседей, но не торговать с ними. Исправительных уколов в те времена не было, и всякий народ сам решал, как вести себя с чужаками.

Отдельная глава была посвящена электробытовым приборам. До восемнадцатого века ничего подходящего не нашлось, к тому же, Вольтов столб и прочие изыски былых времён трудно отнести к бытовым приборам. В активе оказались только известные с древности янтарные палочки, для игр с электризацией. Но ими никто и никогда не торговал оптом.

Кстати, янтарные палочки натолкнули меня на любопытную идею – организовать производство детских электробытовых приборов. Не дурацких кукол с батарейкой внутри, а чего-то настоящего, скажем, миниатюрных стиральных машинок, в которых запросто можно простирнуть носовой платочек или кукольное платьице, но при всём желании невозможно залить соседей или попасть под удар током. Всё это я записал в свой отчёт, хотя и подозревал, что никто и никогда не станет его читать.

Отдельным файликом оформил просьбу шефа, выяснить, что такое кухарка. В одном старом словаре для кухарки нашлось значение «приспешница», а другой словарь, поновее, сообщал, что приспешник это «помощник в каких-нибудь плохих, неблаговидных действиях, сообщник». Попахивало это определение уголовщиной, но чего ещё можно ожидать от такого исследователя, как я.

Двадцать шестого числа, до икоты перепугав пол-отдела, я появился в фирме. Сдал шефу выполненную работу и предупредил, что завтра меня не будет, поскольку меня вызовут в суд. Ничего не поделаешь, гособязанность, что-то вроде военной службы. А судейские тоже хороши – присылают повестку в день исполнения. Или они считают, что всякий подсудимый уже уволен, и предъявлять повестку по месту работы не обязательно?

Шеф покивал, соглашаясь, отчёт мой даже мельком проглядывать не стал, поинтересовался только где и во сколько состоится суд. Неужели собирается явиться? Не хотелось бы.

Повестку, как и ожидалось, я вынул из ящика в девять часов, и без пяти двенадцать прибыл по указанному адресу. Оказалось, что суд начнётся через три часа, а пока меня долго готовили с материалами дела и без того мне известными, и представили какому-то господину, который назвался моим адвокатом.

Адвокат долго и проникновенно внушал мне что-то. Я не вникал. Ощущение было такое, словно всё это не со мной, а меня просто заставляют играть в дурной самодеятельной пьесе. Потом меня привели в зал суда и заперли в клетке, где кроме скамьи не было ничего. Зачем? Ведь ясно же, что я не сбегу, раз я сам сюда пришёл, ни на кого не брошусь и не укушу. Но подсудимого запирают – ещё одна дань замшелым традициям, давно себя изжившим.

О дальнейшем в памяти почти ничего не осталось. Задавались какие-то вопросы, произносились слова. Никогда не любил детективов, ни литературы, ни, тем более, кино, потому не особо прислушивался к происходящему. Потом мне вдруг сказали, что я должен произнести последнее слово.

Наивно, но я по-прежнему надеялся объяснить собравшимся всю нелепость происходящего. Я встал и произнёс:

– Меня обвиняют в ужасных вещах. Я не признаю ничего. Может быть, то, о чём здесь говорили, действительно имело место, но это был не я. Сами подумайте, разве я могу сделать такое? Там был совсем другой человек. Его наказывайте, а меня прошу отпустить. Я всё сказал. Спасибо за внимание.

Совершенно дурацкая последняя фраза, но не мог же я не поблагодарить собравшихся.

Суд ушёл на совещание. Удалился, как принято говорить. Господинчик, назначенный адвокатом, наклонился ко мне и зашептал:

– Что же вы наделали! Вы продемонстрировали типичную психологическую реакцию на исправительный укол. Вы ничего не добились, только ухудшили своё положение. Я же говорил, вы должны каяться и просить о снисхождении…

– Я сказал правду.

Почему-то я думал, что совещаться судейские будут долго, но всё закончилось достаточно споро. Всем приказали встать, судья вышел и принялся читать приговор. Читал невразумительной скороговоркой, я разобрал только: «признать виновным» и «приговорить».

Они ничего не поняли!

Прямо в здании суда в служебных помещениях обустроено что-то вроде амбулатории, куда меня и привели. Уложили на топчан, поставили капельницу. В прошлый раз был обычный укол в вену. Почему?

Ответа я не ждал, но медбрат ответил:

– Препарат густой и доза больше. Приходится разбавлять физиологическим раствором.

– Спасибо.

И зачем мне эта ненужная информация?

Локоть перетянули бинтом, велели отдыхать минут пятнадцать. Глупость какая, но ослушаться нельзя, приходится лежать.

Явился следователь. Следствие давно закончено, но я так понимаю, что он будет курировать меня и дальше.

– Распишитесь вот здесь. Эта бумага вам знакома – подписка о невыезде. А это обязательство явиться в госорганы немедленно по получении повестки. Напоминаю, что каждый день, включая выходные о праздничные дни, вы обязаны проверять ваш почтовый ящик на предмет наличия повестки. Как видите, здесь с вас расписки не требуем.

– Скажите, а почему повестка бросается в ящик, а не передаётся из рук в руки? Бережёте нервы сотрудников, чтобы курьеру не приходилось смотреть в глаза подсудимым?

– Вот именно. Многие получатели повестки начинают задавать неудобные вопросы, а что может ответить курьер? Зато с листком бумаги не поспоришь, как говорится, что отпечатано на принтере, то не вырубишь топором.

– Спасибо, я так и думал.

– Раз вопросов больше нет, то вы свободны вплоть до особого распоряжения.

Надо же было так выразиться: «свободны»! После суда и приговора, после слов: «признать виновным»…

Тем не менее, вопросов больше не было, я попрощался и пошёл к себе, на квартиру, которая, согласно прописке, считалась моим домом.

Просидел в прострации остаток дня и всю ночь, а утром, проверив ящик, отправился на службу. Лишь у самой конторы вспомнил, что вчера забыл посмотреть, был в зале Валерий Мартович или нет. Оказалось, что был, во всяком случае, он перехватил меня в дверях отдела и сразу повёл в свой кабинет.

– Ну что, законник, пиши заявление. Тебе положен оплаченный отпуск, так что, изволь отгулять. Приказ я уже подписал, тебе осталось подмахнуть заявление и сбегать в кассу за отпускными. Премиальных, уж извини, не будет, год отработан не полностью.

Шеф был прав, я подписал заявление, получил отпускные и, не заходя в отдел, хотя там, в письменном столе оставались кое-какие личные вещи, отправился куда глаза глядят. А куда можно идти в моей ситуации? То, что прежде называлось семьёй мгновенно рассыпалось, едва у меня начались трения с законом, по месту прописки – не дом, а скорее западня. Там я обязан ночевать, а утром посматривать почтовый ящик. Но сидеть там взаперти я не обязан, вчерашнего дня хватило с лихвой.

Оставалось бродить по городу. Занесло даже на проспект Шепилова, где я смог полюбоваться, правда, через дорогу, на кафе «Сеньор Помидор». С виду обычное заведение, куда заскакивают перехватить пару горячих бутербродов со стаканом свежевыжатого сока или, как выразился мой случайный знакомый, вдарить по мороженому. День клонился к вечеру, в «Помидоре» было полно народу. А ведь если зайти туда, меня могут принять, как героя, будут просить фотку на память, а то и на стене попросят расписаться.

Изображать поп-звезду не было никакой охоты, я даже не стал переходить проспект, посмотрел издали и потопал дальше.

К себе в квартиру вернулся в третьем часу ночи. Я не знал, разрешены ли мне подобные вольности, но раз никто не поставил меня на место, значит, настолько нарушать распорядок дня можно. Я с трудом добрался до постели, а утром едва не проспал явку к почтовому ящику. Впрочем, ящик оказался пуст, в нём не нашлось даже рекламы.

Май стремительно катился к лету. В скверах полыхала сирень, люди в оранжевых жилетках бросили возиться с тюльпанами и принялись высаживать на клумбы бархатцы. Липа и тополь вошли в полный лист. Первая серьёзная гроза смыла оставшуюся от зимы солёную пыль, с которой безуспешно пытались справиться поливальные машины. Никогда прежде у меня не было времени, да и особого желания напоминать буйство выморочной городской весны и приход лета. Теперь появилось и время, и желание, хотя… – вот об этом «хотя» я старался не размышлять.

Каждый день без пяти минут девять я был возле почтового ящика. Вздрагивал при виде рекламных листков, с облегчением спускал их в мусоропровод. Иногда я думал, а что если спуститься вниз пораньше и поглядеть в глаза тому, кто приносит мне эти бумажки, но потом спохватывался, что рекламу разносит случайный человек, за гроши нанятый на должность рекламного агента, а повестку принесёт курьер, и нельзя предугадать, в какой день это случится.

Исполнив свой гражданский долг, я порой поднимался в квартиру, чтобы съесть обязательный бутерброд, а порой, если эта обязанность была выполнена ранее, сразу отправлялся на улицу. Сидеть в четырёх стенах было невмоготу.

Часам в одиннадцати я пешочком добирался в библиотеку. А куда ещё мне идти? Во всех общедоступных местах кишат люди, мне казалось, что они разглядывают меня и всё обо мне знают. Наверное, так начинается паранойя. Но мне плевать, пусть начинается. Меня проверяла куча всяких врачей, и все признали меня вменяемым.

Зато в библиотеке никого не волнует моё психическое здоровье. Здесь тихо, каждый погружён в свои мысли. Даже если кто-то из читателей уснёт за книгой, на него деликатно не обращают внимания.

Никаких обзоров я больше не составлял, всё-таки, я в отпуске. Не читал и трудов по пенитенциарной системе. Скучно это и ненужно. Попытался пролистывать романы, но тоже бросил. Надуманные страсти, высосанные из пальца проблемы. Автор наподобие доброго боженьки, витает над страницами и всё делает по воле своей. В жизни так не бывает, как бы правдоподобно ни выглядело написанное. Книгу про беатризацию, заказанную давным-давно, я тоже не стал читать, и вернул её, не раскрыв.

Остановился, в конце концов, на исторических сочинениях, на жизнеописании людей, которые остались в памяти потомков как ужасные преступники. Леди Макбет, Лукреция Борджиа и её отец Александр VI, Антонио Сальери и Святополк Окаянный – все они пали жертвой клеветы, а на самом деле не совершали тех злодеяний, что им приписывают. Я вовсе не стремился вписать себя в этот ряд, но горькое удовлетворение от чтения подобных книг получал. И неважно, что на меня никто не клеветал, и с точки зрения бесчувственного закона, наказание я получил по заслугам.

Май кончился, замелькали долгие июньские дни. Минула самая короткая ночь, когда мне пришлось бродить по набережным между компаний романтически настроенных горожан.

День за днём не приносил ничего нового, и казалось, так будет всегда.

Утром двадцать четвёртого числа я. как обычно, едва не проспал. Продрал глаза в девятом часу, быстро оделся, поставил вариться яйца для завтрака, а сам сбежал вниз, вынуть почту. Вытащил напиханные в ящик листки и долго не мог понять, что за странная реклама мне пришла. Стандартный лист бумаги, отпечатанный на принтере текст: «Вам надлежит сегодня, двадцать четвёртого июня к двенадцати ноль-ноль явиться…»

Повестка. Я так надеялся, что хотя бы сегодня её не будет. Вчера я тоже на это надеялся, и повестка не пришла, а сегодня – вот она.

Медленно поднялся к себе на этаж. Кухня встретила меня клокотание яиц в кастрюльке. Выключил газ. По расписанию следовало завтракать, но я решил, что сегодня расписание можно и нарушить. Есть не стал, и ничего мне за это не было.

Вышел на улицу. До полудня ещё три часа. Масса времени, которое можно потратить на что угодно. Например, дойти до указанного адреса пешком. Последний месяц я очень много хожу пешком. Пошёл и на этот раз.

Десятый час, солнце уже высоко и жарит вовсю, но в воздухе ещё ощущается утренняя прохлада. Самое лучшее время: рабочий класс уже у станков, белые воротнички схлынули в офисы, время туристов и просто гуляющих ещё не наступило. Сейчас бы сесть в поезд, а лучше – в самолёт, чтобы земля с высоты казалась лоскутным кадастровым планом. Выйти там, где другая, настоящая жизнь, где можно всё начать с нуля. К сожалению, это несбыточные мечты, а в реальности есть белый лист повестки, который я несу, словно флаг капитуляции, не смея даже сложить пополам.

Навстречу идёт девушка с огромным букетом турецких гвоздик. Таких не купишь ни в одном киоске: так продаются либо гвоздички Шабо, либо здоровенные ремонтантные гвоздичины, что по памятным датам кладутся к основаниям монументов. А турецкую гвоздику люди привозят с дачи, где как раз самая пора им цвести.

Лицо девушки знакомо, но где я её видел, никак не припомнить. Такое случается порой. Скажем, сосед, живущий с тобой по одной лестнице, когда встречаешься с ним возле дома, то сразу узнаёшь и здороваешься, а где-нибудь в центра города будешь мучительно вспоминать, кто это, и как тебя угораздило с ним познакомиться.

Девушка улыбнулась.

– Здравствуйте. Что-то вы сегодня рано. В библиотеку идёте?

Ну, конечно, как я мог не узнать? Последний месяц мы видимся каждый день, она выдаёт мне книги на абонементе или забирает, когда я сдаю их вечером. Надо же, где довелось встретиться.

– Нет. Извините, но я, к сожалению, не смогу сегодня быть в библиотеке. Дела…

– Ничего страшного. Книги на абонементе хранятся десять дней. Потом дочитаете.

Эх, где-то я буду через десять дней…

Я старался быть спокойным, но, наверное, на лице что-то отразилось, потому что девушка вдруг заволновалась.

– Не надо расстраиваться… Неприятности? – они пройдут. Ну-ка, держите…

Цветы. Огромный букет ярчайших гвоздик. У меня никогда не было такого. Но куда я их дену? И потом… у меня заняты руки, я несу тяжёлую повестку, что обнаружилась сегодня в моей почте.

Белый прямоугольник выскользнул из пальцев и спланировал к ногам девушки.

– Ой. я сейчас… – она быстро наклоняется, подбирает бумагу.

Уж кто-кто, а библиотекари владеют навыками мгновенного чтения. Достаточно мимолётного взгляда, чтобы текст врезался в память:

«Вам надлежит сегодня, двадцать четвёртого июня, к двенадцати ноль-ноль явиться для

приведения в исполнение вынесенного Вам приговора (смертная казнь, расстрел)».

Губы у девушки дрожат. Цветы выпадают из ослабевших пальцев, роскошным ковром устилают тротуар. Следом, второй уже раз опадает листок повестки.

Странно, девушка совсем не боится. Кажется, ей даже меня жалко.

– Как же так? Тут какая-то ошибка…

– Нет. Не беспокойтесь, всё правильно, всё в порядке.

Кланяюсь, подбираю бумагу, складываю её вчетверо, перешагиваю цветы и иду дальше. Ровно в полдень я должен быть там. Я не имею права опаздывать.