Законы границы

Часть вторая По эту сторону

Вы помните, когда снова увидели Сарко?

— В конце 1999 года, здесь, в Жироне.

— В те времена он уже не был прежним.

— Разумеется, нет.

— Я имею в виду, что за это время он успел создать и разрушить миф о самом себе.

— В любом случае правда то, что в жизни у Сарко все развивалось с головокружительной скоростью. В те времена, когда я принадлежал к его компании, в конце семидесятых, Сарко являлся первопроходцем, а когда снова увидел его, в конце девяностых, он был уже анахронизмом, если не сказать — отжившим свое персонажем.

— От первопроходца до анахронизма расстояние всего в двадцать лет.

— Вот именно. Когда я познакомился с ним, он был прототипом, предвосхитившим появление тысяч криминальных подростков, наводнивших тюрьмы в восьмидесятые годы, заполнивших страницы газет, эфир радио и телевидения и поселившихся на экранах кинотеатров.

— Я бы сказал, что он не просто предвосхитил их появление, но и сам являлся ярчайшим их представителем.

— Вероятно.

— Назовите мне имя преступника тех времен, более известного, чем Сарко.

— Однако в конце девяностых со всем этим было покончено. Именно поэтому я говорю, что Сарко к тому моменту стал отжившим свое персонажем, своего рода осколком другой эпохи. В те годы уже не было особого интереса в СМИ к подростковой преступности, не было ни фильмов про молодежные банды, ни по большому счету самих молодежных банд. К тому времени в стране произошли перемены, и подростковая преступность стала восприниматься как последнее порождение экономической разрухи, репрессий и отсутствия свободы эпохи франкизма. После двадцати лет демократии диктатура представлялась чем-то очень далеким, и все мы стали жить в бесконечном опьянении достатка и оптимизма.

Город тоже сильно изменился. Жирона перестала быть послевоенным городом, каким являлась в конце семидесятых годов, и превратилась в туристический городок с открытки — современный, радостный и самодовольный. От Жироны моей юности тогда мало что осталось. «Чарнегос» исчезли: с одной стороны — маргинализовавшись, в том числе не без помощи героина; а с другой — став частью экономически процветающего общества, со стабильной работой, детьми и внуками, посещавшими частные школы и говорившими по-каталански, поскольку с приходом демократии каталанский язык стал официальным. Также исчез и пояс кварталов «чарнегос», угрожающе стискивавших центр города. Вернее, он претерпел определенную трансформацию: Жерман-Сабат, Виларроха и Пон-Мажор стали процветающими районами, а другие, вроде Сальта, сделались более самостоятельными образованиями и оказались заполнены африканскими иммигрантами. И лишь Ла-Фон-де-ла-Польвора, куда переселили последних обитателей бараков, превратился в гетто, где процветала преступность и торговля наркотиками. Сами бараки снесли, и на их месте вырос парк и Фонтажау, квартал таунхаусов — домиков с гаражом, садом и площадкой для барбекю.

По эту сторону Тер парк Ла-Девеса оставался прежним, однако район Ла-Девеса перестал быть окраиной. Город принял его в свои объятия, разросшись по обе стороны реки и поглотив сады, окружавшие в период моего детства блоки домов на улице Катерина-Альберт. Школа Лос-Маристас сохранилась на прежнем месте, а вот игровой зал «Виларо» закрылся вскоре после того, как я перестал там бывать: сеньор Томас оставил свой бизнес. Что касается китайского квартала, то он не пережил перемен в городе, однако в отличие от Ла-Девеса, превратившегося в район среднего класса, китайский квартал стал местом для избранных. Там, где двадцать лет назад обитали отбросы общества, заполнявшие зловонные улочки, убогие бары, грязные бордели и прочие злачные места, теперь красовались кокетливые площади, бары с террасами, шикарные рестораны и мансарды, перестроенные модными архитекторами и принимавшие посещавших город артистов, иностранных миллионеров и других успешных людей.

— Таких, как вы, например.

— Более или менее.

— Вы считаете себя успешным человеком?

— Я не считаю, я им являюсь. В моей адвокатской конторе работают четырнадцать человек, среди них шесть адвокатов. В среднем мы проводим около ста успешных дел в год. Думаю, это вполне можно назвать успехом.

— Да. Только — если позволите мне заметить — вы разговариваете не так, как успешные профессионалы.

— А как они разговаривают?

— Вы не производите впечатление человека, имеющего жесткую хватку.

— Потому что я «убрал ее в ящик стола», как поет в своей песне Каламаро. Но она у меня была, не сомневайтесь. А сейчас… что ж, наверное, я становлюсь старым.

— Перестаньте! Вам нет еще пятидесяти.

— В таком возрасте еще совсем недавно люди считались старыми или стоящими на пороге старости. Мой отец умер в пятьдесят семь, и мама прожила немногим больше. А сейчас все вокруг хотят быть вечно молодыми. Я понимаю это желание, но оно кажется мне глупым. Проблема в том, что молодым можно быть только в молодости, а старым — в старости. Иными словами, человек молод, когда у него нет воспоминаний, а стар тот, у кого за каждым воспоминанием таится хотя бы капля горечи. И я вот уже ощущаю это на себе.

— Ладно, давайте продолжим. Расскажите, что происходило в вашей жизни в тот период, когда вы потеряли из виду Сарко, до того момента, когда снова встретились с ним.

— Закончив школу Лос-Маристас, я уехал в Барселону. Там я провел пять лет, изучая право в университете. Снимал жилье вместе с другими студентами и за время учебы сменил три места — последним из них была квартира на улице Ховельянос, рядом с Рамблой. Я делил ее с двумя приятелями, учившимися вместе со мной, — Альбертом Кортесом и Хуанхо Губау. Кортес был из Жироны, как и я, но окончил институт Висенса Вивеса, где училась моя сестра. Губау был из Фигераса, его отец работал прокурором. Много времени мы посвящали учебе, не увлекались наркотиками и на выходные, за исключением периода экзаменов, уезжали домой. В первое время моей жизни в Барселоне я продолжал встречаться с Монтсе Роура, но через год мы с ней расстались, и это окончательно отдалило меня от моих друзей из Лос-Маристас, хотя, впрочем, к тому времени наша компания почти распалась. Потом у меня было несколько девушек, пока на третьем курсе я не познакомился с Ирене, она тоже изучала право, только в Центральном университете Каталонии. Через три года мы поженились, приехали жить в Жирону, и у нас родилась Элена, моя единственная дочь. Я начал работать в адвокатской конторе Ихинио Редондо. Я уже упоминал в своем рассказе Редондо — не знаю, запомнили ли вы его.

— Конечно: это человек, предоставивший вашему отцу свой дом в Колере, чтобы вы могли там спрятаться.

— Редондо убедил в тот день моего отца не отводить меня в комиссариат, во всяком случае, я считал, что это был именно он… Редондо сыграл важную роль в моей жизни. Настолько важную, что если бы не он, то, скорее всего, я вообще не стал бы адвокатом. Прежде я не чувствовал в себе склонности к данной профессии. Редондо был земляком моих родителей, открыл свою адвокатскую контору, и, будучи подростком, я восхищался им. Он был — или казался мне — не таким, как мой отец. В отличие от моего отца у него были деньги, он окончил университет, а мой отец нет. Редондо ходил по вечерам развлекаться и отдыхать, а мой отец сидел дома. Отец придерживался умеренных политических взглядов и голосовал за центристов, а Редондо являлся радикалом. Много лет я считал его коммунистом или анархистом, пока наконец не узнал, что он был сторонником Фаланги. Редондо был отличным адвокатом и замечательным человеком, кроме того, он был вспыльчивым и ветреным, охотником до проституток, игроком и любителем выпить, и еще он очень любил нашу семью и меня. Именно по совету Редондо я занялся изучением юриспруденции, и по окончании университета он принял меня в свою адвокатскую контору стажером, научил всему, что знал сам, и через несколько лет я стал его единственным компаньоном. Однако вскоре произошло событие, перевернувшее всю его жизнь. Случилось так, что Редондо влюбился в жену своего разорившегося клиента. Влюбился по-настоящему, как подросток, до такой степени, что оставил семью, четырех детей и ушел к той женщине. Только в результате, когда клиент вышел из тюрьмы благодаря стараниям Редондо, женщина бросила его и вернулась к своему мужу. Редондо тогда чуть не сошел с ума, пытался покончить с собой и куда-то исчез. Нам стало известно о его судьбе лишь через четыре года. Он погиб, переходя дорогу в центре города Асунсьон, в Парагвае, попав под колеса грузовика.

Таким образом я стал главой адвокатской конторы Редондо. В те времена мы с Ирене уже развелись, она вернулась в Барселону, и я стал видеться с дочкой только по выходным, неделя через неделю, и на каникулах. Но в профессиональном плане это было самое лучшее для меня время. Редондо очень многому меня научил, в том числе и тому, что хороший адвокат при необходимости должен уметь пренебрегать моральными принципами. А впоследствии я кое-чему научился и сам, например, как использовать в своих интересах прессу. Потом я понял, что для того, чтобы расти, нужно иметь хороших помощников, и пригласил к себе на работу Кортеса и Губау, служивших тогда в адвокатской конторе в Барселоне. Вскоре они стали моими компаньонами, хотя я сохранил за собой главное положение. В общем, жесткая хватка у меня имелась! Я всегда стремился быть лучшим, и мне это удавалось. Кортес даже говорил, что в Жироне не бывает такого дела, в каком та или другая сторона не прошла бы через нашу контору.

Но потом все изменилось. Не спрашивайте меня почему. Я не знаю. В тот момент, когда я добился денег и положения, за которые боролся долгие годы, меня охватило чувство ненужности, ощущение, будто я выполнил уже все, что должен, и впереди у меня не жизнь, а жалкий ее остаток, унылое и неизвестно зачем продленное существование. Это было ощущение, что вся моя жизнь являлась ошибкой, я прожил чью-то чужую судьбу, словно в какой-то момент свернул не на ту дорогу и все дальнейшее стало результатом маленького, но рокового недоразумения… Так печально и запутанно обстояли у меня дела в тот период, когда в моей жизни вновь появился Сарко. Вероятно, это может объяснить то, что в результате произошло.

— Что ж, вы не только успешный, но и не самый обычный адвокат.

— Что вы имеете в виду?

— То, что, прежде чем стать адвокатом, вы были преступником, а значит, вам не понаслышке известны обе стороны закона. А это не столь уж обычное дело, вы не находите?

— Не знаю. Но могу точно сказать, что адвокат и преступник не находятся на противоположных сторонах закона, поскольку адвокат — не представитель закона, а посредник между правосудием и преступником. Все это делает нас двойственными людьми, с сомнительной моралью. Всю жизнь мы имеем дело с ворами, убийцами и психопатами. На любого человека оказывает влияние его окружение, и мы в конце концов впитываем в себя мораль воров, убийц и психопатов.

— Как вы решили стать адвокатом с таким мнением об этой профессии?

— Прежде чем стать адвокатом, я не имел ни малейшего представления о том, что это такое. Я говорил вам, как все сложилось.

— Да. А теперь расскажите, как развивалось ваше отношение к Сарко в те годы, когда вы не виделись с ним. Как вы следили за созданием и разрушением мифа о Сарко?

— Сначала поясните, что вы подразумеваете под словом «миф».

— Полагаю, это история, гуляющая в народе и содержащая вперемешку правду и ложь, при этом правда в ней такова, что ее невозможно поведать абсолютно правдиво.

— Но скажите тогда: чья это правда?

— Общая правда, затрагивающая всех нас. Подобные истории существовали всегда, люди придумывают их, потому что не могут без них существовать. История Сарко имеет лишь то небольшое отличие, что ее сочинили не сами люди — вернее, не только они, а прежде всего СМИ: радио, газеты, телевидение. Также внесли свою лепту песни и кинофильмы.

— Что ж, именно так я и следил за созданием и разрушением мифа о Сарко — через прессу, книги, песни и фильмы. Так же, как и другие люди. Ну, не совсем, конечно, как другие люди, ведь я знал Сарко, когда он был подростком. Вернее, я не просто знал его, а был одним из его банды. Разумеется, это тайна для всех. За исключением моего отца и инспектора Куэнки, никто из тех, кто не был в свое время завсегдатаем китайского квартала, не подозревал, что в шестнадцать лет я состоял в банде Сарко. Однако отец никогда ни с кем не обсуждал дело, и, насколько мне известно, инспектор Куэнка тоже. Я же все эти годы пристально отслеживал информацию о Сарко: вырезал и сохранял заметки из газет и журналов, смотрел фильмы, основанные на его жизни, записывал репортажи и интервью, которые показывали по телевизору, читал его мемуары и написанные о нем книги. Таким образом сформировался архив, который я предоставил в ваше распоряжение.

— Он просто великолепен. Материалы значительно облегчают мне работу.

— Я бы не сказал, что он великолепен. Там собрано далеко не все — правда, если что и отсутствует, то нечто второстепенное. Кроме того, многое я достал годы спустя — в библиотечных отделах периодики и на блошиных рынках. Разумеется, жене и друзьям мое увлечение Сарко и всем, связанным с миром молодежной преступности, казалось довольно странным и иногда даже несносным, но по большому счету это было не намного более удивительным чудачеством, чем ребяческая страсть коллекционера, собирающего марки или модели поездов.

Помню, например, как мы с Ирене отправились посмотреть «Диких парней», первый из четырех фильмов, снятых о Сарко, режиссера Фернандо Бермудеса. Я примерно знал содержание фильма, потому что читал о нем в газетах, однако по мере того как развивалось действие и перед моими глазами воскресали события, участником которых я являлся, у меня случился приступ тахикардии и тело покрылось холодным потом. Нам с женой пришлось спешно покинуть кинотеатр. На следующий день я вернулся туда один, чтобы посмотреть фильм. Потом я смотрел его три или четыре раза, с навязчивым упорством ища в нем реальность, прятавшуюся за вымыслом, словно фильм содержал в себе тайное послание, которое только я способен расшифровать. Как вы, наверное, догадываетесь, больше всего меня интересовал персонаж Гафитаса, и я задавался вопросом: действительно ли таким видел меня Сарко — робким подростком из приличной семьи, изменившимся после попадания в банду и задумавшим предать главаря, чтобы отнять у него лидерство и девушку. В конце истории так и происходит: Гафитас совершает предательство и, кроме того, оказывается единственным, кому удается уйти от полиции, — и этот финал без объяснений, оставивший в недоумении стольких зрителей, кажется мне лучшей частью фильма.

Также я помню, при каких обстоятельствах мне довелось увидеть телевизионную пресс-конференцию, которую Сарко давал прямо в барселонской «Ла-Модело», весной или летом 1983 года, когда ему удалось свой провалившийся побег превратить в самый известный тюремный бунт в истории Испании. В тот вечер я пришел познакомиться с семьей Ирене и хорошо помню, что после того, как она представила меня своим родителям и мы пили аперитив, внезапно я разглядел на другом конце столовой, на экране телевизора, работавшего без звука, лицо Сарко. Изображение было расплывчатым, но я сразу его узнал: Сарко был с длинными волосами и в обтягивающей футболке с коротким рукавом, под которой сильно выделялись грудные мышцы. Он сидел в свете телевизионных прожекторов, под вспышками фотокамер, в окружении журналистов и заключенных, и, как казалось, требовал тишины. Его предплечье было перетянуто жгутом, конец которого он зажимал ртом, тогда как в другой руке держал шприц, собираясь сделать себе укол героина. Очевидно, таким образом Сарко намеревался продемонстрировать, что тюрьмы наводнены наркотиками. В тот момент я разговаривал с отцом Ирене, и, как впоследствии она мне рассказывала, ничего не объяснив и напрочь забыв о своем собеседнике, я поднялся, подошел к телевизору, включил звук и принялся увлеченно слушать и следить за тем, что происходило на экране, а Ирене за моей спиной пыталась как-то исправить положение и обратить ситуацию в шутку. «А я и не говорила, что он безупречен, — сказала она отцу. — Он помешан на молодежной преступности, а когда дело касается Сарко, то вообще голову теряет. Но ведь гораздо хуже было бы, если бы он увлекался выпивкой». Позже, когда мы расстались, Ирене стала менее снисходительной и часто бросала мне в лицо упреки по поводу моего увлечения, считая его признаком инфантилизма. Еще я помню, как однажды в «Ксайке», ресторанчике самообслуживания на улице Ховельянос, где мы с Кортесом и Губау обычно обедали, я увидел по телевизору кадры задержания Сарко после его побега из тюрьмы особого режима «Лерида II». Он лежал на асфальте на углу одной из улиц в центре Барселоны, рядом с еще двумя беглецами; у всех троих руки были скованы наручниками за спиной, а над ними прохаживались полицейские в штатском, продолжавшие потрясать пистолетами, будто ситуация находилась не под их контролем. Возможно, они дожидались приказа увозить задержанных или просто наслаждались своей минутой славы в связи с задержанием — после двадцатичетырехчасового преследования по земле, по воде и по воздуху — самого знаменитого и разыскиваемого преступника Испании, который в тот момент, даже лежа на земле лицом вниз, не переставал ругаться и что-то кричать под яростный вой сирен. По словам Сарко, он жаловался полицейским, что у него пуля в спине и ему нужен врач. По версии полицейских, он выкрикивал угрозы в их адрес, проклиная их самих и всех их родственников, живых и мертвых, Я хорошо помню, как по вине Сарко потерял однажды возможную клиентку Редондо, которая была его знакомой или знакомой его жены. Это произошло вскоре после того, как я начал работать в адвокатской конторе. Получилось так, что когда сеньора рассказывала мне со слезами на глазах свое дело о наследстве, по телевизору в баре Баньолеса, где мы с ней встретились, начали показывать невероятные кадры побега Сарко из тюрьмы в Оканье, во время коктейля по случаю презентации «Настоящей жизни Сарко», последнего фильма Бермудеса. Сарко и еще трое заключенных взяли в заложники Бермудеса, начальника тюрьмы и двоих надзирателей и спокойно выбрались на свободу. Никто не смог помешать этому. Я совершенно забыл про слезы и наследство знакомой Редондо и, подойдя поближе к телевизору, перед которым сидело много народу, принялся с жадностью слушать новость, оставив свою клиентку наедине с ее проблемой и в полном изумлении. Когда я вернулся к столику, ее там уже не было, а вечером Редондо закатил мне такой скандал, какого никогда не случалось в моей жизни.

В общем, я мог бы рассказать вам много историй. Должен признаться, я стыдился того, что состоял в банде Сарко, и хранил этот факт своей биографии в тайне. Но в то же время гордился этим и почти желал разоблачения. Я чувствовал себя так, словно когда-то закопал в своем саду сундук, не зная, что в нем хранится, сокровище или бомба. И, возможно, еще одной причиной, объяснявшей мой многолетний интерес к Сарко и молодежной преступности, была своего рода благодарность или облегчение, уверенность в том, что мне невероятно повезло принадлежать к банде Сарко и при этом выжить. Ведь, как известно, с конца семидесятых до конца восьмидесятых годов Испанию наводнили сотни банд безнадзорных подростков с окраин, и большинство из них — тысячи, десятки тысяч — погибли от героина или СПИДа, были убиты или попали в тюрьму. А я нет. Со мной могло произойти то же самое, но я избежал подобной участи. У меня все сложилось удачно. Меня не посадили в тюрьму. Я не подсел на героин. Не подцепил ВИЧ. Не попал в руки полиции, меня даже не задержали после налета на отделение «Банко Популар» в Бордильсе. Инспектор Куэнка оставил меня на свободе, вместо того чтобы посадить за решетку. В общем, я вел более-менее нормальную жизнь, что для человека, принадлежавшего некогда к банде Сарко, было в высшей степени нетипично.

Я выкопал свой сундук из сада и обнаружил, что в нем хранилось одновременно и сокровище, и бомба. Это было в конце 1999 года. Однажды Кортес ворвался ко мне в кабинет с возгласом: «Последние новости! Твой кумир объявился у нас в городе!» Под «моим кумиром» он подразумевал Сарко. Кортес, только что вернувшийся после посещения тюрьмы, рассказал мне, что, по словам заключенных, Сарко находился там с прошлого вечера. Как и следовало ожидать, его появление вызвало волнение, потому что тюрьма в нашем городе была маленькая, а он был известным персонажем. Кортес также узнал, что администрация тюрьмы предоставила Сарко камеру с компьютером и телевизором, и пока он почти не общался с остальными заключенными. Я слушал своего компаньона с каким-то грустным удивлением: десять лет назад любое передвижение Сарко было таким же громким, как звезды футбола или рок-н-ролла — когда его везли на суд или перевозили из одной тюрьмы в другую, журналисты атаковали соответствующие инстанции с просьбами об интервью. При его появлении на судебном процессе принимались повышенные меры безопасности во избежание инцидентов с фотографами, телевизионщиками, репортерами, поклонниками и просто любопытными, которые напирали на полицейские кордоны, выкрикивали слова поддержки, посылали воздушные поцелуи, предлагали родить ребенка или напевали румбы, повествующие выдуманную историю его жизни. Теперь даже пара местных газет не посвятила приезду Сарко хотя бы заметку в разделе «Общество». В этом и состоит разница между мифом в самом расцвете и мифом увядающим.

Закончив рассказывать мне новости о Сарко, Кортес спросил: «Что ты теперь собираешься делать?» «Завтра пойду встречусь с ним», — не раздумывая, ответил я. Кортес сделал церемонный жест и торжественно осведомился: «Должен ли я понимать это так, что ты намереваешься предложить ему наши услуги?» «А ты как на это смотришь?» Кортес засмеялся. «Впутаешь нас в историю, — произнес он. — Помяни мое слово».

Мой компаньон ничего не знал о моем знакомстве с Сарко, однако его слова звучали резонно. Все адвокаты, имевшие с Сарко дело, расставались с ним плохо. Но при грамотном подходе защита Сарко могла оказаться выгодной для адвокатской конторы. Кроме того, я много раз уже испытывал соблазн предложить Сарко свои услуги адвоката, но по той или иной причине воздерживался от этого. Правда, в тот раз, когда Сарко вдруг объявился в Жироне как осколок прошлого или вышедшая в тираж знаменитость, когда для всех он был уже безнадежным и закоренелым преступником, проведшим всю жизнь в тюрьме и не использовавшим ни одной возможности встать на путь исправления, я решил поддаться этому искушению.

И я оказался не единственным, кому это пришло в голову. В тот же день, когда я занимался подготовкой к своему запланированному на завтра визиту в тюрьму, секретарша объявила мне, что в приемной у меня сидят две женщины. Немного раздосадованный, я спросил, записаны ли они на это время. Секретарша ответила отрицательно, но сообщила, что дамы настаивали на встрече со мной и хотели поговорить о некоем Антонио Гамальо. Еще сильнее раздражившись, я велел секретарше записать женщин на другой день, после чего попросил ее не беспокоить меня. Однако не успел я сосредоточиться на своих бумагах, как вдруг, подняв голову от письменного стола, повторил вслух имя, только что произнесенное секретаршей. Я вышел в приемную. Женщины находились там. Они повернулись ко мне, и я их сразу узнал: первую из них мне доводилось видеть на фотографиях — в одиночестве или в компании Сарко. А другой была Тере.

— Та самая Тере?

— Двадцать лет я думал о ней, но мне не приходило в голову разыскивать Тере или пытаться узнать что-то о ее судьбе. Впрочем, я и не знал даже, где ее можно было искать и у кого о ней спрашивать. И вот Тере внезапно оказалась передо мной. В приемной повисла гробовая тишина, пока мы с Тере молча смотрели друг на друга, и я вдруг заметил, что ее левая нога двигалась вверх-вниз, будто поршень, как тогда, когда ей было шестнадцать лет. Тере поднялась со своего стула и произнесла: «Привет, Гафитас». Сначала мне показалось, что она почти не изменилась — у нее сохранилась стройная фигура, а джинсы, потертая кожаная куртка и сумка, перекинутая через плечо, придавали ей молодежный вид. Однако в следующее мгновение от меня не укрылись приметы, выдававшие возраст Тере: потерявшая упругость кожа, морщинки вокруг глаз и припухлость под ними, опущенные уголки губ и седина в волосах. Только глаза оставались такими же зелеными и выразительными, как двадцать лет назад, будто Тере спряталась навсегда в них, неуязвимая для времени. Я протянул ей руку, бормоча удивленные восклицания и протокольные вопросы. Тере отвечала весело и непринужденно, проигнорировала мою руку и поцеловала меня в щеку. Потом она познакомила меня со своей спутницей. Ее звали Мария Вела, и она была девушкой Сарко. Правда, Тере назвала ее близкой подругой и не Сарко, а Антонио. С Марией мы поздоровались за руку. Она была моложе Тере, худая и лишенная очарования, с короткими каштановыми волосами и очень белой кожей. На ней было черное, плотное, дешевое пальто, под которым виднелся розовый спортивный костюм, застегнутый до горла на «молнию».

После церемонии представления женщины прошли в мой кабинет. Я усадил их в кресла, предложил кофе и воду, и мы с Тере начали разговор. Она рассказала, что живет в Виларрохе, работает на фабрике по изготовлению бутылочных пробок в Касса-де-ла-Сельва и учится заочно на медсестру. «Правда?» — воскликнул я. «Тебя это удивляет?» Тере, казалось, была очень рада видеть меня. Мария слушала, не вмешиваясь в наш разговор, но внимательно ловя каждое слово. Я не знал, рассказала ли ей Тере, какие отношения связывали меня с Сарко и с ней много лет назад. Притворившись, будто не знаю о появлении Сарко, я спросил о нем. «Он сейчас здесь, — ответила Тере. — Поэтому мы и пришли к тебе».

Она сказала, что они хотят, чтобы я защищал Сарко на суде, который должен состояться в Барселоне через несколько месяцев, по обвинению Сарко в нападении на двух надзирателей тюрьмы «Бриане». Естественно, Тере принимала как само собой разумеющееся, что мне было известно, кем стал Сарко за эти годы. Она стала вводить меня в курс дела, описывая сложившуюся ситуацию. Три года назад они добились его возвращения в каталанскую тюрьму, а именно в «Куатре Камине», и после трех лет безупречного поведения, а также благодаря тому, что новый глава тюремного ведомства в автономном правительстве Каталонии, сеньор Пере Прада, проявил к этому интерес, Сарко недавно перевели в тюрьму Жироны. Это был идеальный вариант, потому что они с Марией жили здесь, и это была маленькая и надежная тюрьма, с высоким показателем исправлений. Также Тере заверила, что Сарко не виновен в преступлении, в котором его обвиняли. Она вручила мне картонную папку с копией досье и материалов дела и сообщила, что Сарко завязал с героином и имел огромное желание распрощаться с тюремной жизнью, так что они с Марией делали все возможное, чтобы он вышел на свободу. Тере говорила, не глядя на меня, излагая проблему так, словно она знала все наизусть. Я слушал ее, делая вид, будто изучаю переданные мне бумаги. «В общем, — заключила Тере, и наши взгляды встретились, — мы понимаем, что у тебя много работы, но, если бы ты согласился помочь нам, были бы тебе очень благодарны».

Я вздохнул. Тере опередила меня с предложением, которое я собирался сделать Сарко на следующий день. Теоретически все было просто: обе стороны хотели одного и того же. Однако я сообразил, что в моих интересах было, чтобы мои посетительницы не знали об этом. Мне было выгоднее продемонстрировать колебания, прежде чем согласиться, — таким образом я завоевал бы их благодарность, заставив их думать, будто я делал им одолжение, соглашаясь защищать Сарко, и они должны были считать привилегией то, что я готов стать его адвокатом. Я положил на столик перед креслом папку с материалами дела и спросил: «Сарко знает об этом?» «Только, пожалуйста, не называйте его Сарко, — тихо попросила Мария робким голосом. — Его зовут Антонио. Ему не нравится, чтобы его называли Сарко, и нам тоже. Сарко это другой человек, и никто из нас не хочет больше знать о нем». Удивленный, я кивнул, извинился и посмотрел на Тере, но она сосредоточенно прикуривала. Я покашлял и продолжил говорить, обращаясь к Марии: «В курсе ли Антонио, что вы решили обратиться ко мне с просьбой защищать его?» «Конечно, он знает об этом, — с обиженным видом произнесла Мария. — Я никогда ничего не делаю за спиной Антонио. Это его идея — попросить вас стать его адвокатом». «Идея Антонио?» — уточнил я. «Да». «А когда Антонио стало известно, что я адвокат?» Мария удивленно посмотрела на меня, после чего перевела взгляд на Тере, которая, погладив пальцем свою родинку возле носа, произнесла: «Я сказала ему». Потом улыбнулась и сказала: «Ты известный человек, Гафитас. Про тебя постоянно пишут в газетах. И по телевизору показывают».

Это все, что я хотел выяснить. Не знаю, удалось ли Тере угадать мои мысли, но она тут же добавила, словно для того, чтобы сгладить эффект от ее предыдущих слов: «В Жироне всего три адвоката по уголовным делам, так что выбора у нас нет». «Двое других тоже хорошие адвокаты», — заметил я, чувствуя себя уже настолько уверенно, что можно было позволить себе поиграть с Тере. «Вероятно, — кивнула она. — Но ты лучший». Комплимент заставил меня улыбнуться. «Кроме того, — продолжила Тере, — тех двоих мы не знаем. Не говоря уже о том, что те двое явно взяли бы с нас больше, чем ты. К чему нам они?» «То, что мы знакомы, вряд ли является преимуществом, — слукавил я. — А насчет оплаты вам можно не беспокоиться: ни один адвокат, тем более в Жироне, не стал бы выставлять вам счет. Защищать Сарко — выгодное дело для адвоката». «Именно поэтому нас не интересуют твои коллеги, — возразила Тере. — Нам нужен ты. И сделай одолжение, не называй больше Антонио «Сарко». Мария уже просила тебя об этом». Слова Тере прозвучали резко, и я невольно задумался о том, не собирались ли они с Сарко шантажировать меня, угрожая раскрыть мою тайну. Тере докурила, отпила воды из стакана и, вопросительно разведя руки, посмотрела на меня: «Гафитас, так ты согласен или нет?»

Я согласился.

— А вас пугало то, что Сарко и Тере могли раскрыть правду о вашем участии в банде?

— Конечно же, нет. Возможно, мне не нравилась подобная перспектива, потому что я не знал, какие последствия она может иметь, но ничего больше. Это был один из рисков, на которые мне предстояло пойти, взявшись за дело Сарко, но в остальном оно сулило сплошные выгоды. Участие в процессе обеспечивало хорошую рекламу моей адвокатской конторе, и, кроме того, мне было очень интересно снова увидеть Сарко через двадцать лет. В тот момент я пребывал в пучине уныния и скуки, считая свою жизнь чудовищным недоразумением, и почувствовал, что это дело могло стать для меня источником обновления и свежей струей. Появление Тере и ее искренняя радость при нашей встрече еще больше утвердили меня в правильности принятого решения. Разумеется, стать адвокатом Сарко означало разворошить опасное прошлое, но разве не лучше было отважиться на это, если мне представилась подобная возможность? Разве не было более безопасным поднять прошлое на поверхность, чем держать его глубоко погребенным? Разве я не был обязан пролить на него свет?

— Что вы имеете в виду?

— Я чувствовал себя в долгу перед Сарко. Подозревал, что перед нашим налетом на отделение «Банко Популар» в Бордильсе я проболтался обо всем Кордобе, и именно это стало причиной нашего провала, в результате которого Сарко, Гордо и Джоу оказались в тюрьме. Я всегда мучился этой мыслью и считал, что Сарко тоже винит во всем меня.

— Это как-то было связано с образом Гафитаса из первой части «Диких парней»? Он отражал отчасти то, каким его воспринимал Сарко, но тот Гафитас являлся вымышленным персонажем. Кстати, в фильме он вовсе не случайно пробалтывается о налете, а сознательно выдает Сарко и предает всех. Тот Гафитас не имеет почти ничего общего с вами.

— Верно. Вот только про Гафитаса из мемуаров уже нельзя так сказать: там он никакой не вымышленный персонаж, и в той версии он как раз пробалтывается. Думаю, это вы тоже помните.

— Прекрасно пошло. Только в мемуарах тоже нет однозначного утверждения, что Гафитас проболтался про налет.

— Вы правы, там это не утверждается. Однако представляется вероятным, что Гафитас распустил язык и именно он виноват в провале налета. Во всяком случае, так считал Сарко. И даже если бы он не думал так… Даже если было неправдой то, что я проболтался про налет Кордобе… Я не мог не помнить о том, что когда-то Сарко протянул мне руку, в тот момент, когда я больше всего в этом нуждался. И теперь помощь требовалась уже ему. Я должен был выполнить его просьбу. Тем более что, помогая Сарко, я помогал и самому себе.

— Вы считаете, что Сарко протянул вам руку помощи? По-моему, он воспользовался вами, превратив в преступника. Это вы называете помощью? Вы же сами признавали, что Сарко едва не заставил вас разделить участь остальных членов банды.

— Если вы так меня поняли, значит, я недостаточно ясно высказался: Сарко ни к чему меня не принуждал, я сам делал свой выбор. Не забывайте, что я спасся — в последний момент, но спасся, и пребывание на краю пропасти пошло мне на пользу. До знакомства с Сарко я был слабым, а он сделал меня сильным. Прежде я был ребенком, а Сарко помог мне повзрослеть. Вот что я имел в виду, говоря, что он протянул мне руку помощи.

— Давайте вернемся к нашей истории. Распрощавшись с Тере и Марией, вы отправились на встречу с Сарко?

— Нет. Я встретился с ним на следующий день. В течение этих двадцати четырех часов я основательно изучил его досье и не удивился, убедившись, что официальный «послужной список» Сарко был на высоте, вполне соответствуя мифу. Сарко провел свыше двадцати пяти лет в тюрьмах, в розыске или под следствием и был осужден четырнадцать раз по обвинению в совершении почти шестисот преступлений, среди которых не менее сорока налетов на банки и более двух сотен нападений на автозаправки, гаражи, ювелирные магазины, бары, рестораны, закусочные и прочие заведения, не считая множества грабежей прохожих, угонов машин и краж из частных домов. Он был шесть раз ранен при оказании сопротивления полиции и десять раз — в уличных или тюремных стычках. Лишь два раза Сарко судили по обвинению в убийстве, и в обоих случаях оправдали. В первый раз ему вменяли то, что он застрелил надзирателя тюрьмы Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, с которым у него был давний конфликт и кого Сарко обвинял в издевательствах и пытках. Во второй раз Сарко предъявляли обвинения в том, что он зарезал одного из заключенных во время бунта в тюрьме «Карабанчель» в Мадриде. Сарко прошел через семь исправительных домов, в том числе элитных, и шестнадцать тюрем с особым уровнем охраны, при этом он совершил побег из всех исправительных домов и многих тюрем, где ему довелось побывать. Несмотря на все взыскания и наказания, Сарко находился в состоянии постоянной войны с администрацией, протестуя против условий содержания и, в своем роде, занимаясь беспрестанным обличением испанской тюремной системы. Он участвовал во множестве бунтов, а также являлся зачинщиком некоторых из них, организовал две голодовки, подавал бесчисленные жалобы на надзирателей и в знак протеста наносил себе повреждения. Несколько раз вскрывал вены и даже зашивал себе рот. Все эти факты были более или менее известными — во всяком случае, мне. Открытием же для меня стало то, что, с точки зрения защиты досье Сарко было не столь плохим, как я ожидал. На нем не было особо тяжких преступлений, и сто пятьдесят лет, к которым теоретически Сарко приговорили, явились результатом сложения наказаний по множеству мелких обвинений, а это позволяло рассчитывать на уменьшение срока и предоставление отпусков и прочих послаблений. Кроме того, в данном случае можно было апеллировать к тому, что Сарко уже сполна погасил свой долг перед обществом — в том числе и тем, что значительную часть жизни провел за решеткой, с тех пор как попал туда шестнадцатилетним подростком, будучи осужден на шесть лет после налета на «Банко Популар» в Бордильсе. В общем, подавляющее большинство преступлений было совершено им в тюрьме. В течение этих двадцати четырех часов я также перебрал свой архив, посвященный Сарко, пересмотрел фрагменты четырех фильмов Фернандо Бермудеса, основанных на жизни знаменитого преступника, перелистал две книги его мемуаров и прокрутил в голове свои подростковые воспоминания. Однако я предпочел не беседовать больше ни с Тере, ни с Марией. Мне не хотелось этого делать, прежде чем я встречусь с Сарко.

Я хорошо помню наш первый с ним разговор в тюрьме. Он состоялся в комнатке, предназначенной для встреч адвокатов со своими клиентами. «Клиентов ты должен посещать минимум раз в неделю, — повторял мне Ихинио Редондо, когда я начал работать в его конторе. — Помни, что этим бедным негодяям не на кого надеяться, кроме тебя». Комната для встреч находилась слева от входа. Две решетки со стеклом между ними делили помещение на две части. В одной из них у стены стояли стол и стул, а другая была такой же — с единственной разницей, что там не было стола и заключенный садился напротив адвоката, лицом к двойной решетке и стеклу. Мне не пришлось долго ждать появления Сарко. Так же, как накануне произошло с Тере, я сразу узнал его, однако не того подростка, которого оставил когда-то у входа в парк Ла-Девеса, в ожесточенной схватке с двумя полицейскими, а человека, чье лицо видел в газетах и по телевизору, следя за жизнью Сарко.

Увидев меня, Сарко устало улыбнулся и, опускаясь на стул, сделал мне знак, предлагая тоже присесть. «Ну что, Гафитас? — произнес он вместо приветствия. — Сколько времени не виделись?» Его голос был хриплый, изменившийся почти до неузнаваемости, а дыхание — тяжелое. Я ответил: «Двадцать лет». Сарко широко улыбнулся, и я увидел его почерневшие зубы. «Черт возьми! — воскликнул он. — Двадцать лет?» «Двадцать один», — уточнил я. Сарко покачал головой, одновременно с удивлением и горечью. Потом он спросил: «Как у тебя дела?» «Хорошо», — ответил я. «Это заметно», — сказал он, и, как в прежние времена, его глаза сузились, превратившись в две щелочки. Сарко располнел и, казалось, стал меньше ростом. Двойной подбородок и щеки было дряблыми и старыми, хотя руки и торс, скрытые под рубашкой и свитером, сохранили отчасти былую мощь. Волосы сильно поредели и поседели, но он так же носил их на прямой пробор, как раньше. Кожа была морщинистая и нездоровая, землистого цвета; глаза ярко-голубые, только потухшие и красные, словно у него был конъюнктивит. Я спросил: «А у тебя как дела?» «Охрененно, — ответил он. — Особенно теперь, когда ты скоро вытащишь меня отсюда». «Тюрьма настолько плохая?» — поинтересовался я. На лице Сарко появилось выражение скуки или равнодушия. Он закатал выше локтя рукава свитера и рубашки, невольно продемонстрировав мне свои руки, и я убедился, что мое первое впечатление оказалось ошибочным: они были тоже старые и дряблые, сплошь покрытые шрамами. Вообще, на всех частях его тела, не прикрытых одеждой, виднелось множество шрамов: на запястьях и кистях рук, на лице, вокруг рта. «Тюрьма вовсе не плохая, — ответил Сарко. — Но тюрьма — это тюрьма, и чем быстрее ты меня отсюда вытащишь, тем лучше». «Не знаю, будет ли это легко, — предупредил его я и добавил: — Тере сообщила мне, что тебя будут судить за какой-то проступок, совершенный в тюрьме «Бриане». «Да, — кивнул Сарко. — Но это только начало, потом на меня еще кучу всего навесят. Наберись терпения, Гафитас: со мной ты увязнешь».

Так состоялась наша первая после стольких лет встреча. Сарко принялся рассказывать о себе, будто ему не терпелось поскорее поведать мне обо всех своих перипетиях. Он сообщил, что год назад разругался с адвокатом и со своей семьей, и с тех пор у него не было адвоката, и он не разговаривал ни с кем из своих родных, хотя некоторые из них жили в Жироне, в том числе мать и двое братьев. Также говорил о Тере и Марии. Его слова о Тере не показались мне странными, поэтому я их не запомнил. А то, что Сарко сказал о Марии, зацепилось в памяти. «Не обращай на нее внимания, — посоветовал он, ироничным и одновременно угрюмым тоном. — Марию интересует только то, чтобы о ней писали в журналах». Таковы были его слова, и меня удивило, что он призывал меня не обращать на нее внимания — ведь, в конце концов, я пришел к Сарко в том к числе и по просьбе Марии. В ответ на его откровения я рассказал ему кое-что о себе, но Сарко даже не стал притворяться, что ему это интересно. Потом я спросил его о наших общих знакомых. К моему удивлению, он оказался в курсе судьбы каждого из них. Все они были уже мертвы, за исключением Лины, с которой Тере иногда виделась, и Тио, по-прежнему жившего с матерью в Жерман-Сабат и прикованного к инвалидному креслу. Джоу и Гордо умерли от передозировки героина: Джоу — почти сразу после освобождения из тюрьмы, где он провел пару лет за нападение на «Банко Популар» в Бордильсе. Гордо — три-четыре года спустя, когда, казалось бы, ему удалось слезть с иглы и они с Линой собирались пожениться. Чино также скончался от передозировки в туалете борделя «Беби Дол» в Ампурдане. Дракула умер от СПИДа. Со смертью Колильи не было ясности: одни говорили, будто он разбился насмерть, навернувшись с лестницы в своем доме в Бадалоне. Другие утверждали, что у него возникли проблемы из-за долга наркобарыгам, за что его и избили и спустили с лестницы, чтобы имитировать несчастный случай.

На этом наша личная беседа закончилась, после чего Сарко, сменив тему, заговорил уже другим, более деловым тоном. Он начал с описания своего нынешнего положения. До сих пор на нем висело более двадцати лет тюрьмы, однако Сарко считал, что через год можно было бы добиться смягченного режима, позволившего бы ему днем находиться за пределами тюрьмы, а через два — максимум три года — он мог уже выйти на свободу. Я был оптимистично настроен относительно его будущего, но не до такой степени, как сам Сарко. Я не возразил ему и не сделал никаких комментариев. Впрочем, Сарко и не спрашивал моего мнения: он продолжал говорить, рассказывая о предстоящем суде, на котором Тере с Марией и попросили меня быть его адвокатом. Сарко полностью отрицал, что напал на надзирателей тюрьмы «Бриане», в чем они его обвиняли. «Я на них не нападал, — заявил он. — Это они меня избили». «Есть какие-нибудь свидетели?» — спросил я. «Свидетели?» — «Кто-нибудь из твоих товарищей». Сарко засмеялся: «Ты сошел с ума, Гафитас? Думаешь, они стали бы избивать меня перед другими заключенными? Они набросились на меня в камере, где никто не видел, а я просто защищался». «Сколько их было?» — поинтересовался я. «Четверо, — ответил Сарко и назвал их имена. Потом, указав на бумаги, лежавшие передо мной на столе, добавил: — Это те самые, написавшие на меня заявление». Я кивнул и спросил: «А остальные надзиратели? Они видели, как те четверо избивали тебя? Кто-нибудь из них мог бы свидетельствовать в твою пользу?» Сарко пощелкал языком и задумался, поглаживая свои впалые, плохо выбритые щеки. «Когда, черт возьми, ты видел, чтобы один тюремщик свидетельствовал против другого? — усмехнулся он. — В общем, слушай, Гафитас, если ты станешь моим адвокатом, то должен кое-что уяснить. В первую очередь то, что в тюрьме все стремятся давить меня, и больше всего — сами тюремщики. Все долбаные тюремщики из всех долбаных тюрем. И здешние тоже. Усек?» Я промолчал, и Сарко продолжил: «Знаешь, что я тебе скажу? Они правы: на их месте я тоже давил меня». Я перебил его и, разыграв непонимание, спросил, почему они хотели давить его. «Потому что я их всегда давил. — ответил Сарко. — Они знают, что я и дальше собираюсь давить их. Поэтому они устраивают мне такие проблемы, как в «Бриансе», только на сей раз у них ничего не получится. Да или нет, Гафитас?»

Я промолчал, но мне было известно, что его слова отчасти заключали в себе истину. Репутация у Сарко в тюрьмах была хуже некуда, и не только из-за ненависти, порожденной его славой и связанными с этим привилегиями. Многие годы он обличал и поносил служителей тюрем в своих книгах, документальных фильмах и интервью, называя их фашистами и обвиняя в пытках. Во время тюремных заварушек неоднократно устраивал с ними ожесточенные потасовки и брал в заложники многих из них. Кроме того, где бы Сарко ни находился, он неизменно был головной болью для администрации: требовалось всегда быть начеку и следить за каждым его шагом, а также обращаться с ним с максимальной осторожностью. Однако это не помогало избежать его постоянных жалоб на нарушение прав и заявлений в различные инстанции. В результате, как только Сарко поступал в какую-либо тюрьму, все надзиратели будто устраивали заговор, чтобы сделать его жизнь невыносимой. «Да или нет, Гафитас?» — произнес Сарко. Я ответил жестом, означавшим, что сделаю все, что в моих силах. Это, казалось, вполне устроило его, и он, словно давая мне добро на дальнейшие действия, добавил: «Ладно, а теперь объясни мне, как ты собираешься это сделать».

Я изложил ему стратегию защиты, разработанную мной накануне. Сарко она не понравилась, и мы принялись спорить. Не стану вдаваться в подробности — в этом нет необходимости. Однако есть одна деталь, заслуживающая упоминания: я смутно уловил ее в начале нашего спора, а к его окончанию она приобрела уже вполне четкие очертания. Эта деталь состояла в том, что в поведении Сарко было нечто крайне противоречивое. С одной стороны, он — так же, как Тере в моем кабинете — с самого начала искал моего расположения и обращался со мной как с другом. Как и Тере, называл меня Гафитасом, намекая на нашу старую дружбу. Как и Тере, поправлял меня каждый раз, когда я называл его Сарко, и просил звать его Антонио, словно заявляя о том, что он человек из плоти и крови, а не легенда, личность, а не персонаж.

А с другой стороны, в Сарко чувствовалось желание установить между нами дистанцию, воздвигнуть барьер тщеславия. В определенный момент — когда мы заговорили о предстоящем суде и начали обсуждать необходимые для защиты документы — что-то вдруг изменилось, и я заметил, что Сарко уже не хотел, чтобы я воспринимал его как обычного заключенного. Я почувствовал, что он жаждал дать мне понять, что у меня никогда не было и не будет больше такого клиента, как он, и, будучи человеком из плоти и крови, он продолжал оставаться легендой. Сарко не только пытался проверять мое знание законов и спорил со мной по поводу юридических тонкостей, процитировав даже пару раз Уголовный кодекс (в обоих случая, кстати, ошибочно); это лишь показалось мне забавным и не слишком удивило: я знал, что он любил проделывать подобное перед адвокатами. Меня поразили его высокомерие, заносчивость, презрительная нетерпеливость, раздраженное самодовольство его комментариев. Прежний Сарко не был заносчивым и высокомерным. Поскольку мне всегда казалось, что за высокомерием скрывается чувство неполноценности, я интерпретировал это изменение как явный симптом того, что нынешний Сарко в глубине души ощущал себя беспомощным. Также я истолковал как признак внутренней слабости или неуверенности то, что он с таким напором демонстрировал представление о своей исключительности, о своем особом статусе в тюрьме и о возможности содействия со стороны высших чиновников тюремного ведомства. Ведь человек, осознающий свою силу, не нуждается в ее демонстрации. «Ты уже общался с моим другом Пере Прада?» — спросил Сарко, как только мы начали обсуждать его защиту. «С кем?» «С моим другом Пере Прада!» — повторил Сарко с таким видом, будто не мог поверить, что я не знаю, о ком он говорит. И я вспомнил: Прада являлся главой пенитенциарного ведомства Каталонии — тем самым, который, как накануне сообщила мне Тере, проявил к Сарко интерес и посодействовал его переводу в Жирону. «Нет», — признался я. «Так чего ты тянешь, черт возьми! — крикнул Сарко. — Пере не особо вникает в дела, но он тут главный. Я его очаровал, и он готов плясать под мою дудку. Позвони ему, и он тебе скажет, что нужно сделать». В общем, таково было главное противоречие, бросившееся мне в глаза в тот первый день: Сарко хотел и не хотел по-прежнему быть Сарко, хотел и не хотел нести за собой дальше свою легенду, со своим мифом и прозвищем; он хотел быть личностью, а не персонажем и в то же время хотел оставаться и персонажем. Ничто из того, что я слышал от Сарко с того дня, и никакие его поступки не опровергли в моих глазах это противоречие и не дали мне основание думать, что ему удалось справиться с этим. Иногда мне кажется, что именно это противоречие и убило Сарко.

После разговора мы с Сарко поднялись, собираясь уходить: он — чтобы вернуться в камеру, а я — в свой офис или домой. Неожиданно я услышал: «Эй, Гафитас!» Я обернулся. Сарко смотрел на меня с противоположного конца комнаты, держась за ручку приоткрытой двери. «Я уже говорил тебе спасибо сегодня?» — спросил он. Я улыбнулся: «Нет. Да и не стоит». Затем я добавил: «Сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня». Сарко пристально посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

— Позвольте мне прояснить кое-что. Мне не нравится разговаривать с журналистами, не нравится разговаривать об Антонио Гамальо, и меньше всего мне нравится разговаривать с журналистами об Антонио Гамальо.

— Я не журналист.

— Разве вы не пишете книгу о Сарко?

— Да, но…

— В таком случае вы все равно что журналист. По правде говоря, я никогда не согласился бы на беседу с вами, если бы меня не попросила об этом дочь моего хорошего друга и не пообещала мне, что мое имя не будет фигурировать в книге. Я надеюсь, вы сдержите обещание.

— Разумеется.

— Не обижайтесь, я не имею ничего лично против вас, а вот на журналистов у меня зуб. Это сборище прохвостов. Они постоянно что-нибудь выдумывают. Лгут. А люди, которым они под видом правды рассказывают свои лживые байки, живут в результате с ужасным хаосом в голове. Именно такая история произошла с Гамальо, с женой Гамальо, с Игнасио Каньясом: они попали в жернова этой безжалостной махины, перемалывающей всех на своем пути. Но со мной подобный номер не пройдет. Теперь, когда мы все прояснили, я в вашем распоряжении, хотя должен заметить, что с Гамальо я общался очень мало. Есть люди, знавшие его намного лучше, чем я. Кстати, вы разговаривали уже с его женой?

— С Марией Вела? Она дает интервью только за деньги. К тому же ее версия общеизвестна — она озвучивала ее тысячу раз.

— А та, другая женщина? Вы беседовали с ней?

— Тере?

— Да. Она могла бы рассказать вам много всего: говорят, она была знакома с Гамальо всю жизнь.

— Я знаю. Но ее уже нет. Она умерла пару недель назад, неподалеку отсюда, в Ла-Фон-де-ла-Польвора. Вы ее знали?

— Только в лицо.

— Послушайте, я понимаю причину вашей сдержанности. Вы не хотите откровенничать в прессе, и у вас нет особого желания говорить о Сарко. Но, как я вам уже говорил, я не журналист — не работаю ни на радио, ни на телевидении, не сотрудничаю ни с какой газетой, и у меня даже нет уверенности, что я вообще стану писать о Сарко.

— Вот как?

— Да. Первоначальная идея была написать книгу о Сарко с разоблачением всей лжи, сложившейся круг него, и рассказать правду или хотя бы ее часть. Однако книги часто пишутся не в таком виде, в каком мы их задумываем, а так, как получается.

— Что вы имеете в виду?

— Это станет понятно, когда я закончу писать. Пока единственное, что могу сказать: в книге будет рассказываться о Сарко, но так же — или даже прежде всего — об отношениях Сарко с Игнасио Каньясом, или об отношениях Сарко с Игнасио Каньясом и Тере, или отношениях Игнасио Каньяса с Тере и Сарко.

— С девушкой мне не довелось общаться, а вот с Каньясом я имел дело намного больше, чем с Гамальо.

— Знаю, потому и решил поговорить с вами. Каньяс посоветовал мне это сделать. И мне понравилась идея: ведь, помимо Тере и Марии, вы были единственным человеком, знавшим обоих этих персонажей в то время. Кроме того, Каньяс считает, что вы понимали намного больше, чем кто-либо другой — даже он сам.

— Он так говорит?

— Да.

— Иногда у меня тоже возникало подобное ощущение. Мне кажется, что в глубине души Каньяс всегда считал Гамальо жертвой. Сначала — юный благородный разбойник, вечный бунтарь, Малыш Билли или Робин Гуд своего времени, а потом — раскаивающийся преступник, злодей, сознающий причиненное им зло. Именно такую историю придумали журналисты, чтобы продавать свои газеты, которые в результате покупало множество народу, в том числе и сам Гамальо. Еще бы их не покупали! Ведь все так красиво звучало в статьях, песнях, книгах и фильмах о Сарко. И не то чтобы в этой истории совсем не было правды, хотя она и была маленькой; однако факт тот, что Каньяс стал жертвой мифа, легенды, фантастического вымысла. То, что Каньяс знал Гамальо в юности, не имело, на мой взгляд, большого значения: ключевым являлось то, что Каньяс вырос на мифе о Сарко, как все его поколение, и, как многие люди его возраста, безоговорочно принял это на веру. Поэтому, когда Гамальо снова вдруг появился в наших краях, Каньяс решил взять на себя его вызволение из тюрьмы. Разумеется, он также рассчитывал на то, что данное дело принесет ему деньги и славу. Каньяс вовсе не был сестрой милосердия. Однако прежде всего в тот момент он думал о том, что может помочь Гамальо или даже спасти его и таким образом стать причастным к его истории. Это и навредило ему. И, возможно, именно это, по мнению Каньяса, понимаю только я и никто другой, даже он сам, хотя, думаю, он просто не хочет понимать.

Ладно, если я должен рассказать вам эту историю, то начну с самого начала. Мы с Каньясом познакомились не тогда, когда Гамальо снова объявился в Жироне: были знакомы и раньше. У Каньяса всегда имелись клиенты, находившиеся в тюрьме, и он регулярно посещал их. Мы не раз сталкивались с ним у входа и останавливались перекинуться парой фраз. Этим, собственно, и ограничивались наши отношения — обычные отношения начальника тюрьмы и адвоката, навещающего сидящих в ней клиентов. Каньяс не очень мне нравился, хотя по всеобщему признанию он был самым компетентным адвокатом по уголовным делам в провинции. В Каньясе чувствовалась спесь человека, сделавшего стремительную карьеру, и к тому же его лицо по любому поводу постоянно мелькало в газетах. Журналисты обожали его, и он обожал журналистов, а я не доверяю людям, которых любят журналисты. Когда Гамальо поступил в нашу тюрьму и мне стало известно, что Каньяс собирается защищать его, я решил поговорить с ним.

— Для чего?

— В конце 1999 года, когда Гамальо вновь появился у нас в Жироне, он уже не являлся самым знаменитым заключенным Испании, но все равно продолжал оставаться «тем Сарко», легендой молодежной преступности. Его физическое состояние было довольно плачевным, однако он по-прежнему мог доставить немало проблем. Я был уверен, что Каньяс согласился защищать Сарко, предполагая нажиться на его славе, потому что сам Гамальо вряд ли мог заплатить ему и к тому же он был известен конфликтами со своими адвокатами. Я решил поговорить с Каньясом, прежде чем Сарко начнет бунтовать, как делал во всех тюрьмах. Я рассчитывал, что он убедит Гамальо вести себя тихо. Мне хотелось, чтобы мы договорились и стали союзниками, а не противниками или врагами, и, поскольку это было выгодно нам обоим, я надеялся, что задуманное удастся легко осуществить.

Однако я ошибся, и это была первая неудача, постигшая меня с Каньясом.

— После моей первой встречи с Сарко в тюрьме я взял на себя два обязательства: выступать его адвокатом на суде по делу об инциденте в «Бриансе» и разработать процессуальную стратегию для вызволения его из-за решетки. К моей радости от встречи с Тере и Сарко прибавилась и эта встряска. Внезапно все стало по-другому. Я почувствовал, что моя серая жизнь обрела смысл и в ней появилась страсть вызова: защищать Сарко и вытащить его на свободу как можно скорее.

На следующее утро после встречи с Сарко я вручил двум своим компаньонам копии его досье и материалов дела по происшествию в тюрьме «Брианс», велев как следует ознакомиться с документами, и сам тоже вернулся к их изучению. Еще раз углубившись в бумаги, я начал думать, что чаяния Сарко относительно своего будущего были не столь фантастическими, как мне показалось сначала, и два дня спустя, снова встретившись с Кортесом и Губау, убедился, что они тоже разделяли мое мнение. Никто из нас не был настроен столь же оптимистически, как сам Сарко, но мы считали, что при грамотно выстроенной стратегии он мог выйти из тюрьмы через три или четыре года. Разумеется, никто из нас не задавался вопросом, был ли готов Сарко к тому, чтобы так скоро выйти из тюрьмы. Кроме того, нам с Кортесом и Губау не удалось в тот день выработать решение, какие именно шаги следовало предпринять для его освобождения и каким образом это можно было осуществить.

Размышляя обо всем этом в следующие несколько дней, я пришел к выводу, что в нашем случае требовалось воскресить медийный образ Сарко, поскольку это был единственный способ привлечь общественное мнение на свою сторону и завоевать расположение властей. А через расположение властей добиться послаблений в плане отбывания срока, вплоть до получения помилования. Однако проблема заключалась в том; как воскресить медийный образ Сарко, то есть привлечь внимание СМИ к фигуре, затасканной и преданной забвению этими самыми СМИ? Как убедить их, что данный персонаж из прошлого интересен и в настоящем? Как заставить СМИ сделать так, чтобы они помогли читателям поверить в то, что Сарко заслуживал последнего шанса, раскаивался в совершенных им ошибках и от прежней легенды не осталось и следа? В реальности существовал лишь Антонио Гамальо, сорокалетний человек с бурным и трудным прошлым, который стремился начать новую жизнь на свободе. Для чего же ему требовалась поддержка общества и политической власти?

Эти и другие подобные вопросы задавал я себе после нашей встречи с Сарко. В пятницу вечером, как обычно, мы с Кортесом и Губау зашли выпить пива в «Ройаль», кафе на площади Сан-Агусти. Когда мы покинули «Ройаль», было уже темно. Начался дождь. У меня не было с собой зонтика, и Губау отдал мне свой. По дороге я зашел в арабский ресторан на улице Бальестериес, чтобы купить порцию фалафеля с йогуртовым соусом и питой и пару банок пива, после чего отправился домой. Улицы старого города опустели, и мокрая от дождя брусчатка блестела в свете уличных фонарей. У подъезда своего дома я замешкался, стараясь удержать в одной руке зонтик, портфель и пакет с ужином, а другой — отпереть дверь. Мне еще не удалось это сделать, когда я услышал за своей спиной: «Черт возьми, Гафитас, ты поселился почти в «Ла-Фоне». Это была Тере. Она только что вышла из противоположного подъезда и стояла в нескольких метрах от меня — с мокрыми волосами и поднятым воротом куртки, держа руки в карманах. Насчет «Ла-Фона» она верно заметила: моя квартира располагалась на верхнем этаже в том же блоке домов, где тридцать лет назад находился «Ла-Фон». «Что ты здесь делаешь?» — спросил я. «Жду тебя», — ответила Тере. Затем, указав на зонтик, портфель и пакет с ужином, произнесла: «Тебе помочь?» Пока Тере держала мои вещи, я открыл дверь и предложил ей подняться ко мне.

В квартире я оставил свои вещи в прихожей и сразу направился в ванную за чистым полотенцем, чтобы Тере могла обсушиться. Вручая ей полотенце, спросил, ужинала ли она. «Нет, — ответила Тере, — но я не голодна». Я не стал ее слушать. Пока готовил салат и искал бутылку вина, а она накрывала на стол в столовой, мы разговаривали о моей квартире — мансарде, которую я купил пару лет назад у бразильской пары — мужа-архитектора и жены — режиссера документального кино. Лишь положив Тере салат и фалафель, я сообщил, что уже виделся с Сарко. «Ну, и как он?» «Хорошо, — солгал я. — Постарел, потолстел, но с ним все в порядке, Сказал, что сыт по горло тюрьмой и попросил, вытащить его оттуда». Тере улыбнулась: «Как будто это так просто». «Он думает, что просто». «А ты?» Я задумчиво взглянул на нее и ответил: «Посмотрим».

Тере не стала настаивать на развитии этой темы, а мне показалось преждевременным обсуждать с ней свои соображения и планы. За ужином она спросила меня о моей жизни, и я в общих чертах рассказал ей о своей дочери, о бывшей жене, о своих компаньонах и адвокатской конторе. Потом задал ей встречный вопрос, и Тере тоже поведала мне о своей жизни, причем ее история оказалась такой связной и стройной, словно она готовила ее заранее. Так я узнал, что Тере прожила в Жироне до семнадцати лет, когда ее задержала полиция за участие в налете на банк в Бланесе, на следующее лето после нашего знакомства. Потом состоялся суд, и Тере приговорили к пяти годам тюрьмы, из которых впоследствии отсидела лишь два, в женской тюрьме «Вад-Рас». В тюрьме она подсела на героин и после освобождения прожила десять лет в Барселоне, где обитала в основном в Ла-Вернеде, добывая деньги на жизнь на временных работах и периодически — кражами, из-за чего снова оказывалась за решеткой. Во второй половине девяностых годов Тере попала в больницу «Валь-д’Эброн», где несколько дней находилась между жизнью и смертью из-за передозировки героина. После выписки согласилась отправиться в реабилитационный центр для наркоманов. Там она провела долгое время, и ей удалось вылечиться. После реабилитационного центра Тере решила начать новую жизнь или, во всяком случае, то, что под этим подразумевают. Она покинула Барселону и вернулась в Жирону, не прикасалась больше ни к героину, ни к кокаину, ни к таблеткам. Тере доводилось работать в разных местах, у нее было много мужчин, но не было детей. Два года назад она устроилась на фабрику в Касса и в том же году стала учиться на медсестру. Работа ее особо не вдохновляла, а учиться нравилось. В общем, Тере была довольна своей новой жизнью.

— Вы не спрашивали ее про Сарко?

— Спросил. Сначала Тере отвечала неохотно, но я достал вторую бутылку вина, и она, разговорившись, принялась рассказывать мне о том, какие отношения связывали ее с Сарко в течение этих двадцати лет.

— Она продолжала видеться с ним?

— Естественно.

— Насколько я помню, Сарко даже не упоминает ее в своих мемуарах.

— То, что он не упоминает о ней, более показательно, чем если бы упоминал. Это означает, что Сарко воспринимал ее присутствие как само собой разумеющееся. Конечно, это сейчас я могу об этом так уверенно говорить, когда мне известно кое-что… Как рассказала мне в тот вечер Тере, в первые годы, когда Сарко попал в тюрьму, она периодически навещала его, а он являлся к ней, получив отпуск, совершив побег или когда просто не к кому было податься. Потом они перестали видеться. В середине 1987 года, после того как Сарко сбежал из тюрьмы в Оканье, воспользовавшись презентацией «Настоящей жизни Сарко», последнего фильма Бермудеса, снятого на основе его биографии, Тере очень рассердилась на него. Хотя именно она нашла для него убежище у одного из своих приятелей, позднее, когда его снова поймали и упрятали за решетку, Тере отказалась навещать его. Однако окончательно развело их то, что Сарко, продолжая сохранять за собой славу самой известной криминальной личности, решил похоронить образ юного разбойника-бунтаря и превратиться в матерого, но раскаивающегося преступника. Для этого он уже не нуждался в Тере, вернее, она выглядела досадной помехой из прошлого, от которого Сарко хотел избавиться. Спустя годы он вновь позвал к себе Тере. Это произошло после его нападения на ювелирный магазин в самом центре Барселоны. Тогда этим поступком Сарко поставил крест на предоставленном ему смягченном режиме с перспективой досрочного освобождения — при том, что подобной привилегии ему удалось добиться впервые в жизни и она позволяла ему проводить весь день на свободе, возвращаясь в тюрьму только на ночь. Из-за этого глупого ограбления Сарко лишился привилегии, был возвращен на общий режим, а потом его снова осудили, и он получил еще много лет в дополнение к имевшемуся немалому сроку, не говоря уже о том, что история уронила его в глазах общественности, поверившей в его исправление. Политики, журналисты, писатели, певцы, спортсмены и другие известные люди, прежде выступавшие за его освобождение, отвернулись от него, как от не имеющего будущего персонажа из темной ушедшей эпохи Испании. Сарко вновь оказался в незавидном положении, без чьей-либо поддержки и никому не нужный. Тогда он снова позвал Тере, которая послала его ко всем чертям, но вскоре сдалась и согласилась помогать ему, а также устроить так, чтобы в помощи участвовала и Мария, на тот момент уже появившаяся в жизни Сарко. Объединив свои усилия, они занимались заботой о Сарко, и в конце концов это привело их ко мне, в мою адвокатскую контору.

Когда Тере закончила свой рассказ о Сарко, мы были слегка пьяны. Повисло неловкое молчание, и я уже хотел заполнить паузу, похвалив верность и терпение Тере, как вдруг она поднялась из-за стола, подошла к музыкальному центру и, присев на корточки, начала перебирать мои немногочисленные диски. «Ты не фанат музыки, Гафитас», — произнесла Тере. «Нечто подобное говорит и моя дочь, — улыбнулся я. — Но это неправда. Я редко слушаю музыку». «А почему?» — спросила Тере. Я хотел сказать, что у меня не было на это времени, но промолчал. Разглядывая обложки дисков, Тере добавила — разочарованно и насмешливо: «Да и из того, что у тебя есть, я никого не знаю». Я встал из-за стола, присел рядом с ней и, взяв диск Чета Бейкера, поставил песню «Я так легко влюбляюсь». Когда заиграла музыка, Тере поднялась и промолвила: «Что-то очень старое, но звучит красиво». Она стала танцевать одна, с бокалом вина в руке и закрыв глаза, словно стараясь поймать скрытый ритм музыки. Затем она поставила бокал на музыкальный центр, приблизилась ко мне и, обвив мою шею руками, прошептала: «Невозможно жить без музыки, Гафитас». Я обнял ее за талию и попытался следовать ее движениям. Чувствовал своими бедрами ее бедра, своей грудью ее грудь. «Я скучала по тебе, Гафитас», — призналась Тере. Подумав о том, что я, как ни странно, вовсе не скучал по ней, я произнес: «Ну и врушка же ты». Тере засмеялась. Мы продолжали танцевать молча, глядя друг другу в глаза, поглощенные звуками трубы Чета Бейкера. Через несколько минут Тере спросила: «Хочешь переспать со мной?» Я помолчал и задал встречный вопрос: «А ты?» Тере поцеловала меня и произнесла «да», в чем, собственно, не было необходимости. «Только у меня есть одно условие». «Какое условие?» — спросил я. «Не хочу никаких сложностей». Заметив, что я не понял смысла ее слов, Тере проговорила: «Никаких сложностей. Никаких обязательств. Никаких требований. Каждый живет сам по себе, и точка». Я не стал ничего уточнять, поскольку это могло спровоцировать ненужные сложности. «Так да или нет, Гафитас?» — произнесла Тере.

Это были последние слова, запомнившиеся мне в ту ночь — вторую ночь в моей жизни, когда я переспал с Тере. Последующие месяцы были незабываемы. Мы с Тере виделись как минимум раз в неделю. Встречались по вечерам или ночью у меня дома. Тере звонила мне утром в контору, мы договаривались на вечер, часов на семь. Я заканчивал работу пораньше, покупал что-нибудь на ужин в одном из магазинчиков старого города, на Санта-Клара или в районе Меркадаль, после чего ждал Тере у себя дома. Ее появление невозможно было предсказать, она часто опаздывала и могла прийти на два, а то и три часа позднее, и не раз мне даже казалось, что она вообще не придет. Едва Тере переступала порог, как мы начинали заниматься любовью, иногда прямо в прихожей, даже не до конца раздевшись — с неистовством людей, сцепившихся в какой-то безумной схватке. Немного утолив любовную жажду, выпивали по бокалу вина, слушали музыку, танцевали, ужинали и снова пили вино, слушали музыку, танцевали, после чего отправлялись в постель и занимались любовью.

Это были тайные встречи. Сначала я увидел в этой конфиденциальности часть условия Тере («никаких сложностей, никаких обязательств и требований, каждый живет своей жизнью»), поэтому принял все как есть, хотя задавался вопросом: почему мы не могли встречаться открыто и ходить куда-нибудь вместе? Кого бы это затронуло? «Меня, — ответила Тере, когда я спросил ее об этом. — И тебя тоже затронет». Я не стал возражать. В целом же это был один из немногих случаев, когда мы с Тере обсуждали наши отношения. Прежде мы этого не делали, словно чувствуя, что счастье нужно вдыхать полной грудью, а не говорить о нем, и оно может исчезнуть от одного лишь упоминания вслух. Хотя, если подумать, это, конечно, странно, ведь ничто так не интересует двух недавно состоявшихся любовников, как их собственная любовь.

О чем мы разговаривали с Тере? Иногда о Сарко, о его положении в тюрьме и о том, что я предпринимал для того, чтобы вытащить его оттуда. Правда, хотя с определенного момента я стал стараться обсуждать данную проблему лишь в присутствии Марии, поскольку она являлась главным заинтересованным лицом в данной ситуации. Порой мы беседовали о Марии, о ее отношениях с Сарко, о том, каким образом она стала его подругой. Тере нравилось рассказывать о своей учебе и спрашивать меня о моих делах в адвокатской конторе, компаньонах, сестре, с которой я виделся редко, поскольку она давно работала в Мадриде, имела семью и детей. Тере интересовалась моей бывшей женой и особенно дочерью, однако, когда я предложил познакомить их, отказалась. «Ты сошел с ума? — воскликнула Тере. — Что подумает твоя дочь, узнав, что отец связался с личностью из плохого района?» «Какая еще личность из плохого района? Последняя такая личность — Сарко, но очень скоро я сделаю из него нормального человека». Тере засмеялась: «Хватит и того, чтобы ты вытащил его из тюрьмы».

Мы часто разговаривали про лето 1978 года. Я хорошо помнил все события, но отдельные детали сохранились лучше в памяти Тере. Так, например, она лучше меня помнила про те два раза, когда я проигнорировал встречу с ней: в первый раз не пришел в «Ла-Фон», а во второй раз, через три месяца, не явился в «Руфус». Тере вспоминала эти два случая без обиды, смеясь над собой и над тем, что я так мало значения придавал ей двадцать лет назад. Когда я пытался возразить, что это она не обращала на меня внимания, Тере спрашивала: «Ах да? В таком случае почему ты не явился ко мне на встречу?» Я не мог сказать ей правду, поэтому я лишь смеялся и ничего не отвечал. Однако мое воспоминание о том лете было отчетливым: я присоединился к компании Сарко в значительной степени из-за Тере, а она — не считая эпизода в туалете игрового зала «Виларо» и произошедшего на пляже в Монтго — все эти три месяца только и делала, что избегала меня и спала с Сарко и другими парнями. Так что нельзя сказать, что мы с Тере не разговаривали о нашей любви: во всяком случае, мы разговаривали о нашей несостоявшейся любви, той, что могла случиться двадцать лет назад.

Но я начал рассказывать вам об этом по другому поводу: после того как Тере несколько раз упомянула про те два случая, я стал спрашивать себя, не была ли ее настойчивость вызвана какой-то скрытой причиной и не хотела ли она спровоцировать меня, пытаясь уличить в чем-то? Может, то, что я дважды уклонился от встречи с ней, направило ее по ложному следу и привело к ошибочному заключению, что после нашего провалившегося налета на «Банко Популар» в Бордильсе я исчез и больше не появлялся в китайском квартале не потому, что она перестала мне нравиться, а просто я был доносчиком, сдавшим всех полиции. И еще я задавался вопросом, сам ли Сарко пришел к подобному же выводу или Тере склонила его к своей версии. Этим отчасти можно было объяснить роль предателя, которую играл Гафитас в «Диких парнях», или роль виновника всеобщего провала в «Музыке свободы», второй части мемуаров Сарко. Если ответ на данный вопрос был положительным, то имелась еще одна причина, почему Сарко захотел видеть меня своим защитником: не только потому, что мы были с ним знакомы, я жил в Жироне и имел репутацию компетентного адвоката. Он желал, чтобы я заплатил за свое предательство, чтобы именно я, по чьей вине двадцать лет назад Сарко оказался за решеткой, теперь вытащил его оттуда.

Однако мне не хочется, чтобы у вас сложилось неверное впечатление: та давняя история мало волновала меня, и то, о чем мы с Тере беседовали у меня дома, ничего не значило по сравнению с тем, что происходило между нами тайными вечерами. Важнее всего то, что это были счастливые вечера, хотя счастье казалось странным и хрупким, далеким от реальности, словно, встречаясь с Тере у меня дома, мы находились внутри герметичного шара, изолировавшего нас от мира. Это ощущение усиливалось также из-за секретности наших встреч и оттого, что мы встречались первое время в неизменном полумраке и в четырех стенах моей квартиры. Также этому способствовала и музыка.

— Музыка?

— «Невозможно жить без музыки», — сказала Тере, впервые очутившись у меня дома. Я подумал, что Тере права и что до того момента я жил без музыки или почти без музыки и нужно исправить эту ошибку. Первое, что пришло мне в голову, — раздобыть песни, звучавшие в «Руфусе», когда мы с Тере ходили туда и она танцевала все ночи напролет, а я не отводил от нее глаз, сидя за барной стойкой.

На следующий день, в субботу, после первого визита Тере ко мне домой я отправился в музыкальный магазин на Пласа-дель-Ви и купил пять дисков с песнями, звучавшими прежде в «Руфусе» или ассоциировавшимися у меня с тем периодом: один диск Перета, один — «Полис», а также Боба Марли, «Би Джиз» и «Бони М». И во вторник вечером, когда Тере снова пришла ко мне, я встретил ее «Роксанной» — песней «Полис», включенной на полную громкость. «Черт возьми, Гафитас! — воскликнула Тере, входя в столовую, и тотчас начала танцевать. — Тоже старая песня, но это совсем другое дело!» С того времени я стал посвящать значительную часть своих выходных приобретению дисков второй половины семидесятых годов — первой половины восьмидесятых. Сначала я покупал их только в «Моби Диск», пока один знакомый не порекомендовал мне два магазина в Барселоне — «Револьвер» и «Дискос Кастельо», на улице Тальерс, и я стал наведываться туда почти каждую субботу. Я очень тщательно готовил музыку для наших встреч с Тере и старался угодить ее вкусу, хотя, по правде говоря, ей нравилось все или почти все: и рок-н-ролл, и диско, и румба, Род Стюарт, «Дайр Стрейте» и «Статус кво», равно как Том Джонс, или Клифф Ричард, или Донна Саммер, так же, как и Лос Чичос, Лас Грекас или Лос Амана. Иногда мы с удовольствием слушали итальянские и испанские заезженные хиты той эпохи, песни Франко Баттиато и Джанни Беллы, Хосе Луиса Пералеса и Пабло Абрайры, которые раньше звучали в «Руфусе». Никогда не забуду вечер, когда мы с Тере занимались любовью стоя, в столовой, под звуки песни Умберто Тоцци.

Эта идиллия продолжалась несколько месяцев, до лета. В первые дни необыкновенное довольство было просто написано у меня на лице, потому что все вокруг заметили, что со мной происходит нечто странное — начиная с моей дочери, которая приехала ко мне на следующий день после первого визита Тере и все выходные подшучивала надо мной. Кортес, Губау и остальные в адвокатской конторе тоже заметили это неожиданное изменение во мне и пользовались моим хорошим расположением, хотя в то же время вынуждены были принять и мою отстраненность. Я имею в виду, что стал заниматься почти исключительно делом Сарко, поручив остальную работу Кортесу и Губау, что вызвало смятение в нашей конторе и жалобы со стороны клиентов, привыкших к тому, чтобы я сам уделял им внимание. Однако я был слишком поглощен своим счастьем и не обращал внимания ни на жалобы, ни на смятение. Это вовсе не означает, что я не работал. Я читал, изучал документы, собирал информацию, обсуждал детали дела Сарко с Кортесом, Губау и иногда с другими адвокатами. Кроме того, часто посещал Сарко. Во время этих встреч мы говорили главным образом о юридических и судебных вопросах, о положении Сарко в тюрьме и способах его улучшения. При этом ни Сарко, ни я не избегали затрагивать в нашем разговоре прошлое, в том числе и лето 1978 года, особенно если нам казалось, что какая-то деталь или эпизод могли пролить свет на что-либо в его последующей жизни и оказаться полезными мне в выстраивании линии защиты. Наши отношения тогда были строго деловыми. Ну, или почти. Я бы сказал, в тот период что мы прощупывали друг друга. Не знаю, каковы были впечатления Сарко, но я пришел к заключению что, несмотря на его неважное физическое состояние и неуверенность, у него сохранился здравый ум. Сарко ясно мыслил, его поведение было разумным, он действительно мечтал выйти из тюрьмы и начать новую жизнь.

В то время я также периодически виделся с Марией Вела. Мы встречались в ее квартире на улице Марфа, в Санта-Эухения, где она жила с дочерью, преждевременно развившимся и угловатым подростком, Копией своей матери. Глядя на Марию, многие, вероятно, задавались вопросом, каким образом такая женщина, как она, могла стать женой Сарко. Когда они с Тере объявились у меня в офисе, мне уже была известна эта история из газет, однако тогда я еще не знал, что это не вся история.

— Мне известно лишь то, что я прочитал в вашем архиве.

— Полная история гораздо более интересна. Я реконструировал ее в те первые недели благодаря Марии, а также с помощью Сарко и Тере. Итак, все происходило следующим образом. Мария являлась одной из многочисленных поклонниц Сарко, с которыми он переписывался в период своего медийного апогея. Среди этих женщин кого только не было: и мифоманки, и охотницы за наживой, и добрые самаритянки, и наивные простушки, и всякие ущербные, и искательницы приключения. В целом, принимая любовь поклонниц, Сарко умело пользовался ими и старался добиться того, чтобы они ему помогали. Он быстро понял, что его благополучие в тюрьме в значительной степени зависело от поступающей извне поддержки, в том числе и от воздействия на адвокатов, прокуроров, судей, чиновников и политиков. Мне кажется, Мария сочетала в себе качества всех или почти всех типов его поклонниц, но пресса предпочла назначить ее влюбленной самаритянкой.

И нельзя сказать, что она хотя бы отчасти ей не была— во всяком случае, поначалу. Впервые Мария написала Сарко в конце восьмидесятых годов, когда он, находясь в тюрьме в Уэске, публично объявил через «Эль периодико де Арагон» о своем намерении основать журнал и пригласил волонтеров принять участие в этом проекте. Мария была одной из тех, кто предложил помощь в создании и распространении журнала, и, хотя ни один номер так и не вышел, с того времени она начала регулярно писать Сарко. Ему стало известно, что Мария на четыре года моложе него, была замужем, но рассталась с мужем. У нее была дочь двух лет, прежде жила в Барселоне, но недавно переехала в Жирону, работала в школьной столовой. Позднее, по мере того как письма Марии становились все более откровенными и пылкими, он также узнал, что она не пропускала ни одной публикации про него, влюбилась в Сарко, хотя они ни разу не виделись, и была на все готова ради него. Он не придал этому особого значения, вероятно, потому, что фото Марии были не слишком соблазнительны, и в тот период ему приходило множество подобных писем от многочисленных поклонниц, пытавшихся завязать с ним роман по переписке. В те времена Сарко являлся одним из самых известных людей в нашей стране, своего рода иконой недавно установившейся демократии: о нем снимали фильмы, писали книги и песни, публиковали его мемуары. Газеты и радио брали у него интервью по любому поводу, интеллектуальные журналы посвящали ему колонки, в прессе появлялись его фотографии рядом с политиками, футболистами, тореадорами, актерами, певцами, писателями, деятелями кино и другими знаменитостями, а желтые издания приписывали Сарко романы с политиками-социалистками, андалузскими аристократками, королевами красоты, университетскими преподавательницами, надзирательницами тюрем и телеведущими. Мария писала ему постоянно, но Сарко, захваченный водоворотом жизни, скоро перестал отвечать на ее письма и не обращал на нее внимания вплоть до того момента, когда в середине девяностых годов, продемонстрировав свою неспособность к исправлению, лишился толпы поклонниц, благосклонности общества и внимания прессы. Мария не упустила этот момент. Оставшись без конкуренток, она вновь предприняла попытку заинтересовать собой Сарко, и на сей раз ей это удалось. Мария начала посещать его в тюрьме, им стали предоставлять встречи наедине, и Сарко согласился принять ее любовь. В то время Мария и приобрела статус официальной «Девушки» Сарко, занимавшейся его вопросами за пределами тюрьмы.

— И именно в таком качестве она явилась к вам вместе с Тере.

— Да.

— А Тере? В качестве кого она пришла к вам в контору?

— В качестве помощницы или телохранителя Марии или как доверенное лицо Сарко. Эту роль она играла и много лет назад, а после возобновления отношений с ним снова взяла ее на себя. Мария была идеальной для Сарко по многим причинам: нормальная женщина, без криминального прошлого, мать, к тому же абсолютно благопристойная, в разводе, Мария была влюблена в него и всегда находилась рядом. Однако Сарко считал, что она недостаточно умная и на нее нельзя положиться. Ему казалось, что Тере опытнее и заслуживает больше доверия. Сарко стал просить ее сопровождать Марию или же сама Тере предложила это делать. Так и сформировалась эта необычная парочка.

С Марией я встречался примерно раз в неделю; у нее дома на улице Марфа. Именно тогда начал понимать, что это персонаж с двойным дном и она не просто была примитивной или незначительной, а представляла собой образец такого чистого простодушия и прозрачности, что уже одно это делало ее загадочной. Прежде всего меня удивило то, что Мария сохранила идеализированное представление о Сарко, многие годы распространявшееся в СМИ, — представление о нем, как о благородном, смелом и великодушном человеке, обреченном волей судьбы, по своему рождению, вести жизнь преступника. Еще более удивительным стало то, что у нее сохранилось идеализированное представление об их отношениях с Сарко: в ее глазах, это была история любви простой, доброй и несчастной женщины к простому, доброму и несчастному мужчине — история всепобеждающей, романтической любви, обещавшей, что, как только Сарко выйдет на свободу, они с дочерью обретут потерянного мужа и отца, а Сарко — семью, которой никогда не имел. В эти первые встречи Мария несколько раз поведала мне одну историю, и однажды, когда я возвращался к своей машине после нашей долгой беседы, мне вдруг пришла в голову идея: это был ключ, способный вернуть интерес СМИ к персоне Сарко, а значит, ключ от его свободы. Сарко много раз рассказывал прессе свою историю — историю жизни раскаявшегося преступника, вставшего на путь исправления и несправедливо удерживаемого в тюрьме, но после того как сам продемонстрировал лживость своих заверений, вновь преступив закон, было трудно заставить кого-нибудь снова поверить ему. Однако если эту же историю, подкорректированную, приукрашенную и дополненную, поведала бы работница школьной столовой — относительно молодая, одинокая, приличная, бедная, разведенная, смиренная и жалкая, да еще и с ребенком на руках, — тогда можно было рассчитывать на то, что СМИ поверят во все это или, во всяком случае, сочтут правдоподобным и снова заговорят о Сарко, вернут к нему интерес, став моими союзниками в освобождении его из тюрьмы. В общем, я пришел к заключению, что без этой помощи мне потребуется намного больше времени, чтобы вытащить Сарко на свободу — если это вообще удастся. Еще я подумал, что следовало попробовать.

— Значит, это вам пришла идея сделать Марию звездой СМИ?

— Да. Но я лишь хотел, чтобы Мария рассказывала журналистам свою историю и историю Сарко. Никто не мог предположить, во что все выльется. По крайней мере, лично я не имею к этому никакого отношения.

— Вы запустили в действие Марию, полагая, что можете использовать ее и управлять ей, но эта женщина вышла из-под контроля и стала вести свою игру, обернувшуюся против вас. Что ж, наверное, можно сказать, что вы заслужили это: нельзя предпринимать подобные шаги, не зная, чем все закончится.

— Глупости. Если бы это было так, то никто бы никогда ничего не предпринимал, поскольку невозможно знать заранее, чем все закончится, как бы оно ни начиналось. В общем, если вам интересно, мы продолжим нашу беседу в следующий раз. А сейчас мне нужно идти.

— Простите, я не хотел вас задеть.

— Вы меня не задели.

— Хорошо, не стану больше вас задерживать. Но прежде чем мы закончим наш сегодняшний разговор, позвольте мне задать последний вопрос.

— Слушаю вас.

— Если я вас правильно понял, поначалу у всех были оптимистичные представления относительно будущего Сарко. Так?

— Не совсем. Один человек не разделял оптимизма.

— Кто?

— Эдуардо Рекена, начальник тюрьмы. Он хорошо знал Сарко в то время, ежедневно видел его, и у него имелось свое особое мнение насчет его личности. Я не очень много общался с ним, но у нас сложились хорошие отношения. Иногда мне кажется, что он понимал то, чего не понимал больше никто другой и сам я слишком долго не мог понять. Вам следовало бы поговорить с ним.

— Я хорошо помню, как мы с Каньясом впервые встретились по моей инициативе, у меня в кабинете, через несколько недель после того, как Гамальо поступил в нашу тюрьму. К тому времени мне лишь пару раз довелось поговорить с Гамальо — и то мимоходом, однако наши тюремные специалисты уже провели обследование Сарко и вынесли свое заключение, и у меня на тот момент имелось четкое представление о его реальном состоянии.

Это было первое, что я сообщил Каньясу в день нашей встречи, после того как мы пожали друг другу руки и я предложил ему присесть на диван в моем кабинете. Затем я сказал ему, что пригласил его на встречу, чтобы поделиться имевшейся в моем распоряжении информацией, поскольку это было в наших общих интересах и могло облегчить нам работу. Каньяс слушал внимательно, и его глаза заинтересованно смотрели на меня через стекла очков. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, широко расставив ноги и держа, пред собой руки со сцепленными пальцами. Как всегда, выглядел безупречно: в белой рубашке, синем костюме-тройке и начищенных до блеска туфлях. Когда я замолчал, Каньяс приподнял брови, расцепил и снова сцепил свои пальцы, словно призывая меня продолжить говорить. И я продолжил. Сообщил ему, что Гамальо был героиновым наркоманом и ВИЧ-положительным. Это, очевидно, уже было известно Каньясу, потому что он не выказал удивления. Затем я принялся объяснять, что имелась еще одна проблема: Гамальо не осознавал вреда, наносимого ему героином, и считал, что держит под контролем свое увлечение наркотиками. В действительности наркотики полностью властвовали над ним. Он был не способен признать свою зависимость болезнью, а если и признавал, то делал это притворно, чтобы извлечь определенную выгоду. Однако до тех пор, пока Гамальо был не в состоянии взглянуть правде в глаза, победить его проблему было невозможно. В тюрьме «Куатре Камине» удалось добиться, чтобы он впервые прошел заместительную метадоновую терапию. И еще, в том разговоре с Каньясом я охарактеризовал Гамальо как самого прожженного сидельца из всех, кого мне доводилось знать в жизни.

— Самого прожженного?

— Все исправительные учреждения разные, но в то же время похожи друг на друга. Гамальо провел в заключении более половины своей жизни, ему были известны все или почти все испанские тюрьмы, и он, как никто другой, знал хитрости тюремной жизни и умел использовать их для своей выгоды. За решеткой ему все было нипочем, он чувствовал себя там королем. Вот это и означает «прожженный сиделец». Разумеется, Гамальо полагал, что в этом состояла его сила, но не понимал, что в этом же заключалась и слабость. В любом случае выводы, сделанные нашими специалистами, были более чем ясным, и я изложил их адвокату: Гамальо характеризовали как личность, склонную манипулировать окружающими, с абсолютным неприятием труда и манией преследования. Как сказал один из наших психологов, для человека, страдающего этой проблемой, хуже всего, если его действительно преследуют. Кроме того, в отчете говорилось о его виктимизме и склонности винить в бедах других, а также о неспособности Гамальо расстаться с легендой о своей преступной юности и научиться жить, оставив ее в прошлом.

Такова наиболее существенная часть заключения о Гамальо. В остальном это были сведения о его семье, детстве и юности, о преступном и тюремном пути, а также о попытках исправления. Я показал отчет Каньясу и дал ему возможность пролистать его, а сам тем временем продолжил: «Видите ли, тридцать пять лет я работаю с заключенными и знаю самые сложные тюрьмы Испании. Полагаю, вы понимаете, что это редкий случай, потому что работа начальника тюрьмы тяжелая, и мало кто способен выдержать здесь три десятка лет, к тому же это государственная должность, и я пережил на ней смену диктатуры демократией, одной партии другой и центрального правительства автономным. Рассказываю вам это не для того, чтобы похвастаться, я просто хочу, чтобы вы понимали: я знаю, о чем говорю». Я сделал паузу и продолжил: «Наверное, вы задаетесь вопросом, что я узнал за столько лет, проведенных среди заключенных? Самое главное, что мне открылось простая истина: есть заключенные, которые могут жить на свободе, и те, кто не может. Есть заключенные, способные адаптироваться к нормальной жизни, и те, кто не способен на это. Должен заметить, те, кто способен, составляют ничтожное меньшинство. К сожалению, Гамальо не входит в их число».

Я ждал реакции Каньяса, но не дождался. Мне показалось это хорошим знаком: Каньяс был умным и опытным адвокатом, поэтому я подумал, что если что и могло удивить его в нашей встрече, то не мои слова, а то, что я позвал его для того, чтобы говорить ему столь очевидные вещи. Он несколько секунд молчал, держа в руках отчет о Гамальо, и выжидательно смотрел на меня, словно догадываясь, что я еще не закончил. Я вздохнул и произнес: «Но наши власти хотят адаптировать его к жизни в обществе. Для них это вопрос политики: автономное правительство решило использовать Гамальо для того, чтобы продемонстрировать Мадриду, что им приходилось исправлять ошибки прежней центральной власти и творить добро там, где раньше сеялось зло. К тому же это был не только политический, но и личный вопрос — во всяком случае, для главы пенитенциарного ведомства Каталонии Пере Прада. С этим господином я на тот момент недавно познакомился, и он показался мне хорошим человеком. Однако, к сожалению, этим все не ограничивалось: он был также рьяным католиком, полным благих намерений и верящим в изначальную доброту человеческой природы. В общем, довольно опасным типом. Я рассказал Каньясу, что Прада заинтересовался Гамальо и, поговорив с ним пару раз в «Куатре Камине», решил взять его под свою опеку и лично заботиться о его возвращении в общество, привлекая к этому делу и свое ведомство. Это была одна из причин, по которой Гамальо перевели в Жирону. Прада решил, что в такой маленькой тюрьме, как эта, Сарко сможет получить более внимательное отношение и индивидуальный подход. Под конец я описал Каньясу распорядок, которому с того момента должна была подчиняться жизнь Гамальо в тюрьме — распорядок, регламентировавший каждый его шаг и, по словам самого Прада, призванный обеспечить Сарко абсолютный комфорт».

— Вы должны были работать над возвращением Гамальо в общество, не веря в возможность этого возвращения.

— Да. Однако я никого не обманывал. Я сразу высказал свое мнение Прада и другим сотрудникам пенитенциарного ведомства. И я повторил все это Каньясу, во время нашей встречи в моем кабинете. Я не верил, что Гамальо мог адаптироваться к нормальной жизни. И еще меньше верил в возможность добиться этого таким образом. В первую очередь его перевод в Жирону являлся ошибкой: в те времена Сарко все еще был известным персонажем в Каталонии, не говоря уже о нашем городке, где у него по-прежнему жили родственники и друзья, хотя и не поддерживавшие с ним связь. Напротив, в любой другой тюрьме где-нибудь в Кастилии, Галисии или Экстремадуре Сарко уже был никем, его слава померкла, и это было хорошо для Гамальо, потому что, пока Сарко не перестал быть легендой, Гамальо не мог поднять голову, то есть существование Гамальо было возможно только в том случае, если бы Сарко умер. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь.

— Абсолютно.

— Однако в нашей тюрьме мы только и делали, что продолжали культивировать миф о Сарко, обращаясь с ним не как с обычными заключенными и предоставляя ему различные привилегии. Эти привилегии были контрпродуктивными, ведь в тюрьме Жироны, как в любой другой, было две власти: одна — исходившая от тюремного начальства, а другая — от самих заключенных. Начальник, то есть я, еще мог мириться с привилегиями, хотя все это и было мне не по душе, но у других заключенных это не могло не вызывать раздражения. Я вам больше скажу: привилегии в тюрьме вредны — они провоцировали враждебность со стороны тех, кто ими не пользовался, и становились препятствием на пути к освобождению Гамальо, поскольку позволяли ему осознавать свое особое положение и чувствовать себя не таким, как другие заключенные, что продолжало подпитывать легенду Сарко. В общем, примерно это я и высказал тогда Каньясу.

— И что он вам ответил?

— Каньяс меня удивил. Я всегда считал, что хороший адвокат вынужден быть циником. Его работа — защищать воров и убийц, он радуется, когда им удается избежать тюрьмы. И в то же время эта несправедливость является фундаментом справедливости, потому что даже самый плохой из людей имеет право на защиту — иначе быть не может никакой справедливости. Это может показаться вам неприятным, и так оно и есть, но вообще правда редко бывает приятной. В общем, Каньяс имел репутацию хорошего адвоката, поэтому я ожидал, что для публики он возьмет на вооружении легенду Сарко, изображавшую его жертвой общества, слезливый миф о раскаявшемся преступнике. Это была наилучшая стратегия для его защиты перед судом. В то же время я был уверен, что Каньяс на самом деле прекрасно понимал: Гамальо являлся не жертвой общества и бунтарем из кинофильма, а прирожденным преступником, неисправимой криминальной личностью. Я полагал, что в откровенном разговоре с глазу на глаз адвокат признает правду или не станет отрицать ее и мы сможем договориться с ним, избежав ненужных проблем.

Однако моя уверенность оказалась ошибочной. Выслушав все мои объяснения, Каньяс спросил: «Для чего вы мне это рассказали?» Он отложил скрепленные листы заключения о Гамальо и подвинулся на край дивана, опершись локтями о колени и продолжая держать руки сцепленными в «замок». «Я вам уже говорил, — ответил я. — Мне кажется, я обязан был это сделать. Кроме того, думаю, раз уж нам предстоит вместе работать над данным делом, будет лучше, если я сразу раскрою перед вами все карты и мы сумеем прийти к соглашению». «Понятно», — пробормотал адвокат. Однако он не спросил, к какому соглашению нам нужно прийти, и его дальнейшие слова заставили меня сделать вывод, что он так ничего и не понял. «Скажите, пожалуйста, господин директор, — произнес Каньяс, — сколько раз мы с вами встречались у вас в кабинете, чтобы поговорить о ком-нибудь из моих клиентов?» Мне сразу стало понятно, что он имел в виду, но я не стал уклоняться от вопроса. «Ни разу, — признал я и добавил: — Тогда я не видел в этом необходимости. А сейчас вижу. Кстати, с некоторыми из ваших коллег у меня прежде тоже возникали подобные беседы». Это последнее было чистой правдой, но Каньяс кивнул и усмехнулся. «Что ж, со мной это в первый раз, — произнес он. — Хотя я вот уже почти пятнадцать лет каждую неделю появляюсь в тюрьме. Так что это может означать только одно, не правда ли?» И Каньяс сам ответил на свой вопрос: «Это значит, что Гамальо не является обычным заключенным». Адвокат сделал паузу, расцепил пальцы и, подняв локти с колен, распрямился, чтобы посмотреть мне в лицо. «Послушайте, господин директор, — продолжил он. — Я благодарен вам за то, что пригласили меня сюда, и особенно благодарен за откровенность. Позвольте же мне тоже быть с вами откровенным. Нравится вам или нет, но Гамальо — особый заключенный, и совершенно естественно, чтобы к нему было особое отношение. Однако эта его особость вовсе не означает, что он не способен к социальной реабилитации. Напротив, Гамальо является исключительным в том числе и потому, что принадлежит к упомянутому вами ничтожному меньшинству: он уже внутренне реабилитировался и не должен больше находиться в тюрьме. Такова реальность. Правда, нам будет трудно прийти к соглашению по данному вопросу. Но это не имеет значения. Главное, что ваше начальство думает так же, как я, и вам придется выполнять его распоряжения. Я очень рад этому: еще раз повторю, я считаю, что Гамальо уже погасил свой долг перед обществом и готов к тому, чтобы выйти на свободу. Я же, в свою очередь, сделаю все, что в моих силах, чтобы это произошло как можно скорее».

Вот что сказал мне тогда Каньяс. И — еще раз замечу — его слова удивили меня. Это была речь не рационального и благоразумно циничного адвоката, а человека, находившегося во власти мифа о Сарко и верившего в него. Или. напротив, беспринципного ловкача, желавшего заставить меня поверить в то, во что сам он не верил, и жаждавшего нажиться на славе Сарко и произвести медийный фурор, вытащив его из тюрьмы.

— Насколько я понимаю, в то время вы даже не подозревали об отношениях, связывавших Гамальо и Каньяса?

— Разумеется, нет. Я знал, что в юности Гамальо жил в Жироне и у него были здесь родственники. То, что Каньяс некогда состоял в банде Сарко, я узнал намного позднее. После того разговора с адвокатом я понял, что он прав: поскольку вышестоящие чиновники поддерживали это дело, я был связан по рукам и ногам и мог лишь продолжать заниматься тем же, чем уже занимался, то есть работать над социальной реабилитацией Гамальо, не веря в то, что для него это возможно. Кроме того, мне стало ясно, что я дал маху с Каньясом и мы ни о чем не могли с ним договориться, поэтому лучше было оставить все так, как было. В тот день я постарался поскорее завершить нашу встречу, заявив, что, возможно, я ошибался и у меня не было другого выхода, кроме как исполнять распоряжения вышестоящих инстанций. На прощание сказал Каньясу, что он может на меня рассчитывать, если ему что-нибудь потребуется, и адвокат поблагодарил меня со своим неизменным видом победителя.

— Вы действительно были убеждены тогда, что Каньяс ошибался?

— Да.

— Суд по делу о нападении на надзирателей «Бриане» был в марте или апреле 2000 года — на тот момент Сарко уже несколько месяцев находился в тюрьме Жироны. Заключительные слушания состоялись в суде Барселоны. Там я имел возможность убедиться в том, что в Каталонии и Барселоне легенда о Сарко по-прежнему жива. Конечно, его появление на публике не вызвало такого ажиотажа, как десять лет назад, когда он являлся настоящей знаменитостью, но все равно это событие привлекло журналистов и любопытных. Во избежание нарушения порядка судья велел освободить зал и не впускать туда никого, кто не имел отношения к делу. То, что Сарко все еще обладал притягательностью для СМИ, было первым успехом. Второй нашей победой стало решение суда: Сарко приговорили к трем месяцам заключения, что было намного меньше, чем мы ожидали. Результат полностью удовлетворил нас, не пришлось даже подавать апелляцию. Потом мы с Тере отметили этот успех французским шампанским у меня дома, а Сарко с Марией, хотя и без особых излияний, выразили мне свою благодарность. Никто из них троих не поинтересовался, сколько они должны мне за услуги, однако одержанная победа подвигла меня на то, чтобы изложить им мой план, который я втайне вынашивал с тех пор, как взялся защищать Сарко.

Целью моего плана было вытащить Сарко из тюрьмы в течение двух лет. Для начала следовало добиться в суде Барселоны частичного сложения и поглощения наказаний по множеству вынесенных приговоров — таким образом, чтобы полученные сто пятьдесят лет тюрьмы оказались сокращены до тридцати лет, максимального срока заключения в испанской тюрьме. Это была судебная часть операции, и на данном этапе успех был гарантирован или почти гарантирован: было маловероятно, чтобы нам отказали в наших ходатайствах, но если бы это все же произошло, всегда можно было обратиться с кассационной жалобой в Верховный суд. В общем, после сложения наказаний и окончательного определения срока Сарко мог начать подавать прошения для получения отпусков и в конце концов добиться смягчённого режима, который позволил бы ему проводить день за пределами тюрьмы и возвращаться туда только ночевать.

Затем начинался политический этап операции — намного более ненадежный и сложный. Он предполагал подачу ходатайства о помиловании или условно-досрочном освобождении, и его результатом должен был стать окончательный выход Сарко на свободу, с единственным ограничивавшим ее условием — не совершать больше преступлений. Разумеется, добиться помилований было непросто, тем более в случае Сарко. С соответствующим ходатайством можно было обратиться в министерство юстиции после возвращения Сарко из его первого отпуска из тюрьмы. Затем министерство должно было направить документ в Совет министров для вынесения решения. Вопрос состоял в том, как склонить министра юстиции к одобрению нашего ходатайства. В соответствии с моим планом для этого необходимо было обеспечить три условия. Во-первых, сделать так, чтобы Сарко вновь стал медийной персоной, а для этого требовалось организовать кампанию в СМИ, чтобы вернуть ему утраченный престиж и убедить общественное мнение в том, что он заслуживал прощения и свободы. Хотя участвовать в этой кампании предстояло и самому Сарко, и Тере, и мне, главная роль — опять же, согласно моему плану — должна была принадлежать Марии. Именно в ее руках был ключ от свободы Сарко, потому что именно она могла растрогать журналистов и общественное мнение своим идеализированным представлением о Сарко и отношениями с ним. Во-вторых, после запуска кампании в СМИ следовало заручиться поддержкой известных людей и добиться того, чтобы местные власти выступали в пользу нашего ходатайства перед центральным правительством. В-третьих, требовалось обеспечить Сарко трудовой и семейный фундамент, который сделал бы правдоподобной его успешную интеграцию в общество.

— В каком смысле?

— В том смысле, что Сарко должен был найти работу и жениться на Марии. И то и другое было несложно осуществить, но у Сарко недовольно перекосилось лицо, когда я заговорил с ним об этом во время одной из наших встреч в тюрьме. «Слушай, Гафитас, — проворчал он. — Я могу представить себя работающим, но сделай одолжение, не лезь ко мне со своими глупостями насчет Марии». Разумеется, подобная реакция не стала для меня неожиданностью. Я понимал, что Сарко воспринимал Марию лишь как последний жалкий остаток своей золотой эпохи, полной поклонниц, и его держал рядом с ней исключительно практический интерес. Будучи готов к его возражениям, я сразу принялся настаивать и напоминать Сарко о том, что в глазах судьи вступление в брак являлось гарантией стабильности, а Мария была идеальной кандидатурой на роль жены и лучшей помощницей в создании нужного имиджа. Напомнил, что, если он хотел выбраться из тюрьмы, нужно было идти на определенные жертвы, и заверил его, что брак был лишь средством достижения этой цели и вовсе не обязательно сохранять его дольше, чем требуется. Сарко помрачнел и, пожав плечами, сказал: «Ясно». Однако через секунду он вновь воспрянул духом и добавил: «А если Мария не захочет?» — «Почему бы ей не захотеть?» — «Наши отношения с ней — просто цирк. В тюрьме это еще сойдет, а на воле вообще не вариант». «Не беспокойся, — сказал я, отрезав для него и эту лазейку. — Она захочет. Имей в виду, что для нее ваши отношения вовсе не цирк».

Мы сидели, как всегда, в комнате для встреч: Сарко — на стуле лицом к решетке, а я — за столом у стены, склонившись над своей записной книжкой. Помню, что это была пятница, и я пребывал в приподнятом настроении. Тере позвонила мне в полдень в офис, и мы договорились встретиться в ней вечером у меня дома. После работы мы с Кортесом и Губау собирались зайти выпить пива в «Ройале». На следующий день ко мне из Барселоны должна была приехать дочь. В тот день я поставил себе единственную задачу — убедить Сарко принять мой план, и когда договоренность с ним была бы достигнута, мне оставалось лишь посвятить во все Тере и Марию и приступить к реализации задуманного.

Я поднял голову от записной книжки, и мы с Сарко встретились глазами. «Не знаю, — сказал он, прежде чем я успел возобновить свои доводы. — Вероятно, ты прав». Я снова склонился над записной книжкой и произнес: «Во всяком случае, я не вижу альтернативы». Потом с дерзкой уверенностью человека, заранее возомнившего себя победителем, добавил: «Разве ты планируешь жениться на какой-нибудь другой женщине?» «На другой женщине? — удивился Сарко. — На какой другой женщине?» Я повернулся к нему и пошутил: «Да на какой угодно, кроме Тере, конечно». «А с какой стати я бы решил жениться на Тере?» — удивился Сарко. Я пожалел о своем необдуманном замечании. «Это шутка, — успокоил я. — К тому же я вовсе не говорил, что ты бы мог жениться на Тере». «Именно это ты и сказал». — «Ничего подобного я не говорил. Просто пошутил, что ты мог бы жениться на какой-нибудь другой женщине, за исключением Тере». — «Почему за исключением Тере?» У меня чуть не вырвалось: «Потому что она встречается со мной» или еще того хуже: «Потому что я сам собираюсь жениться на ней». Однако я удержался, подумав, не проговорилась ли сама Тере о том, что мы с ней встречались. На вопрос Сарко я ответил как адвокат: «Она для этого не подходит. Вы с ней знакомы всю жизнь, она сидела в тюрьме, употребляла наркотики, так что с ее помощью нам не добиться того, чтобы люди поверили в твое исправление».

Сарко помолчал, и внезапно улыбка обнажила его черные зубы. «В чем дело?» — спросил я. «Ты ведь всегда считал, что мы вместе, верно?» — «А разве это не так?» На мгновение мне пришло в голову напомнить Сарко первую часть «Диких парней», где он встречается с девушкой, которой могла быть Тере и в кого влюбляется Гафитас. Однако мы с Сарко прежде не обсуждали фильмы Бермудеса, и я решил, что глупо ссылаться в данной ситуации на художественный фильм. «Знаешь, с каких пор мы с Тере знакомы?» — произнес Сарко. Я покачал головой. «Лет с четырех или пяти. Наши матери двоюродные сестры. Собственно, поэтому моя мать с отчимом и переехали жить в Жирону. А потом и я сюда перебрался». Я ждал продолжения его истории, не зная, к чему Сарко завел этот разговор. Однако продолжения не последовало. «Забавно, конечно», — наконец промолвил он. «Что именно?» «То, что ты думал, будто мы с Тере были вместе, и в то же время не отказался переспать с ней», — ответил Сарко. Он намекал на ту ночь, когда мы с Тере занимались любовью на пляже в Монтго, после дискотеки в «Марокко».

Я рассказывал вам об этом, помните?

— Разумеется, помню.

— Сарко тоже этого не забыл. Я вновь почувствовал искушение рассказать ему о наших отношениях с Тере, но опять удержался. Не знаю почему, но я стал оправдываться: «Это было всего один раз, в ту ночь». «Может, и так, — произнес Сарко. — Но в любом случае ты ее трахнул. А ты не боялся разозлить этим меня, если считал, что Тере моя девушка? — Он помолчал немного и добавил: — Хотя, если подумать, то скорее она тебя трахнула». «Вероятно, — кивнул я, вспомнив, сколько мне пришлось ревновать тогда из-за того, что Тере спала с другими. — Она ведь всегда делала то, что хотела и с кем хотела». «Да, — усмехнулся Сарко. — Но с тобой это было другое дело, а?» Я поднял голову от своей записной книжки и непонимающе посмотрел на него. Сарко тоже уставился на меня и через несколько секунд произнес: «Только не говори, что ты ни о чем не догадывался». Я спросил, что он имел в виду. Сарко расхохотался: «Черт возьми! Я всегда знал, что ты тормоз, Гафитас, но не предполагал, что до такой степени. Ты действительно не знал, что Тере по тебе сохла?» Я лишился дара речи. Я уже говорил вам, что во время наших тайных встреч у меня дома она не раз упрекала меня за то, что тем летом я сторонился ее, однако воспринимал слова Тере как шутку или даже бессердечное кокетство. Как можно было воспринимать это по-другому, если я прекрасно помнил тот период и то, что Тере не обращала на меня никакого внимания или обращала лишь иногда — так же, как поступала с остальными? Я не стал отвечать на вопрос Сарко, но он прочитал ответ на моем лице. «Черт возьми, Гафитас, — повторил он. — Как же ты лоханулся!» Не помню, как мне удалось тогда уйти от продолжения разговора.

Возможно, сделал вид, будто эта тема не слишком меня интересовала или была далеко не столь важна, как дело, ради которого я явился на эту встречу. Я сумел вернуть нашу беседу в прежнее русло, и в конце концов, не без предварительного спора, мне удалось добиться, чтобы Сарко, согласился принять мой план — весь мой план целиком, включая и брак с Марией.

Покинув тюрьму и добравшись к себе в контору, я позвонил Марии и предложил встретиться на следующее утро в «Ройале». Вкратце изложил ей по телефону, о чем нам следует поговорить, и сообщил, что Тере тоже должна присутствовать на встрече. Мария удивилась, но не высказала возражений. Ее удивление было связано с тем, что обычно мы с ней встречались в середине недели, а на следующий день была суббота, один из двух дней, когда она навещала Сарко в тюрьме. В отличие от адвокатов, посещавших заключенных по будням, родственники и друзья могли приходить к ним только по выходным. В тот же вечер у меня дома я описал Тере свой план и сказал, что Сарко одобрил его. «Отлично, — обрадовалась она. — Теперь остается только, чтобы Мария завтра согласилась». «Она ведь согласится, правда?» — произнес я и, прежде чем Тере успела поинтересоваться, почему я об этом спрашиваю, заговорил о том, что стало беспокоить меня в последние дни, во время моих бесед с Марией у нее дома. «Иногда у меня возникает ощущение, будто она далеко не так наивна, как кажется, или притворяется наивной, чтобы производить впечатление». — «Что ты имеешь в виду?» — «Наверное, Мария понимает, что наша операция на самом деле фарс и мы ее просто используем, и в любой момент это может ей надоесть, и она пошлет нас ко всем чертям». «Не переживай, — сказала Тере, стараясь успокоить меня. — Она примет твой план».

Позже, когда мы танцевали в полумраке столовой под песню Риккардо Коччанте «Бессердечная красотка», я сообщил Тере, что рассказал мне о ней Сарко во время нашей встречи в тюрьме. Тере засмеялась, не отстраняясь от меня: она танцевала, запустив пальцы в мои волосы на затылке и тесно прижавшись ко мне телом, «Это выдумки Сарко?» — спросил я. «Нет, правда. И я тысячу раз тебе об этом говорила». — «Тогда почему ты постоянно избегала меня? Почему не обращала на меня внимания? Почему крутила с другими?» «Я не избегала тебя, — возразила Тере. — Это ты не обращал на меня внимания». В тот раз она не стала укорять меня за те два случая, когда я не пришел к ней на встречу, но напомнила о том, что произошло между нами в туалете игрового зала Виларо и ночью на пляже в Монтго, после чего спросила: «Ну, так кто кого добивался?» «Ты меня, — согласился я. — Но только в те два раза. Потом уже я сам стал тебя добиваться, но ты меня сторонилась, встречалась с другими направо и налево». «Ты не показывал своего интереса ко мне, — заметила Тере. Она хотела что-то добавить, но промолчала, а потом смиренным, почти извиняющимся тоном произнесла: — И потому, что я всегда делаю что хочу, Гафитас». Мне невольно вспомнились ее слова: «Никаких сложностей, никаких обязательств, никаких требований, каждый сам по себе». «И сейчас тоже?» — уточнил я. Тере заговорщицки подмигнула: «И сейчас». — «А Сарко?» — «Что — Сарко?» — «Я всегда считал, что ты была девушкой Сарко». «Да, знаю», — кивнула она. «Но ты ей не являлась?» — не отставал я. «Кто-нибудь говорил тебе, что мы были вместе? Сам Сарко? Я? Или кто-то другой?» «Нет, никто», — признал я. «С чего тогда ты это взял?» Так же, как в беседе с Сарко, мне вспомнился любовный треугольник из первой части «Диких парней», но я опять не решился упомянуть о нем, да и к тому же чувствовал, что Тере говорила правду. Я улыбнулся. Мы поцеловались и продолжали танцевать. В тот вечер мы больше не возвращались к этой теме.

На следующее утро мы с Тере вместе отправились в «Ройаль». Мария появилась, когда мы выпили по чашке кофе и заказали по второй. Она тоже взяла кофе, и я принялся излагать свой план по освобождению Сарко. Разумеется, я рассказывал так, будто Тере ничего не знала. Мы не хотели, чтобы Мария догадалась о наших отношениях, и, кроме того, поскольку ей предстояло стать женой Сарко и сыграть главную роль в его освобождении, она могла обидеться из-за того, что Тере стало все известно раньше нее. Мы продолжали пить кофе, женщины слушали меня, и Тере делала вид, будто слышит все это впервые. Когда я сообщил, что Сарко с Марией следует пожениться, и добавил, что Сарко в восторге от этой идеи, лицо Марии просияло. «Эго правда?» — спросила она. Я кивнул.

Закончив излагать свой план, я поинтересовался, что они о нем думают. Тере поспешила высказаться: «Если Антонио и тебя он устраивает, то меня тоже». «И меня, — отозвалась Мария, но тут же робко уточнила: — Меня устраивает все, кроме одного». «Кроме чего?» — спросил я. Мария задумалась. Она пришла одна, без дочери и, едва сев за стол, сообщила нам, что после нашего разговора собиралась отправиться в тюрьму к Сарко. Хотя день был солнечный, Мария была в черном пальто, синей юбке и свитере. Волосы были собраны в «хвост» на затылке. Наконец она произнесла: «Я не хочу разговаривать с журналистами». «Почему?» — спросил я. «Стесняюсь». «Стесняешься?» — переспросил я. «Да. И боюсь. Я не умею говорить. У меня ничего не получится. Пусть лучше с ними общается Тере. Или ты». Я вспомнил слова Сарко о ней, подумав, что неправильно тогда понял его или он просто пошутил, сказав, что «Марию интересует только то, чтобы о ней писали в журналах». Я принялся объяснять: «Я не могу взять это на себя, Мария. И Тере тоже. С журналистами должна говорить ты, потому что ты подруга Антонио и станешь его женой. Ты единственный человек, который сможет убедить их. Не беспокойся, ничего страшного в этом деле нет: мы с Тере будем сопровождать тебя на интервью, правда, Тере?» Та подтвердила. Однако Мария продолжала упрямиться: «Но в чем ты хочешь, чтобы я их убедила? Что я должна им говорить?» «Правду, — ответил я. — Будешь рассказывать им об Антонио, о своей любви к нему, о том, что он уже не Сарко. Станешь говорить о себе и о дочери, о своем будущем и о будущем вашей семьи вместе с Антонио». Мария слушала меня, уставившись в свою чашку, уже без кофе, и качая головой, отчего ее «хвост» на затылке мотался из стороны в сторону. «Я не сумею», — промолвила она. «Конечно, сможешь, — вмешалась Тере. — Мы с Гафитасом станем сопровождать всюду, и в случае каких-либо проблем всегда будем рядом и поможем». «Именно так, — заверил я и принялся импровизировать: — Кроме того, если хочешь, я буду консультировать тебя насчет того, что следует говорить. Или мы будем предварительно обсуждать это вместе с Сарко. Если хочешь, напишем для тебя нечто вроде сценария, ты выучишь его, а потом, когда почувствуешь себя увереннее, станешь добавлять туда что-то от себя и переделывать по-своему». Мария подняла голову и уставилась на меня с любопытством, словно спрашивая: «Ты серьезно?» Прежде чем она успела высказать очередное возражение, я возобновил напор: «Да, да, именно так мы и поступим: мы с Антонио будем готовить для тебя речь, а ты будешь заучивать ее и пересказывать на свой лад. Вот увидишь, это не трудно». Мария с сомнением покачала головой.

Потребовалось еще приложить усилия, но в конце концов благодаря помощи Тере Мария дала свое согласие, и в ту же субботу я приступил к осуществлению нашего плана. В полдень я пообедал с дочерью, которая несколько недель не переставала спрашивать меня о моей «пассии» (как она называла Тере, не зная ее имени), а также упрекать за то, что я до сих пор не познакомил их, и подшучивать над знаками ее присутствия в моем доме. «Понятно, почему ты не хочешь нас знакомить, — со смехом заявила она, заметив, что полочки в гостиной начали заполняться дисками с музыкой семидесятых-восьмидесятых годов. — Дамочка явно старая калоша». После обеда я отправился к себе в контору, чтобы составить ходатайство о частичном сложении наказаний и подготовить набросок сценария, который нужно было обсудить вместе с Сарко, а затем передать Марии. В понедельник утром я дал прочитать составленное мной ходатайство Кортесу и Губау, закончил его шлифовку и распорядился послать документ на рассмотрение в суд Барселоны. Около четырех часов, захватив набросок речи для Марии, я направился в тюрьму к Сарко, где пробыл до самого вечера. Сообщил ему, что Мария и Тере приняли мой план, и он сказал, что ему это уже известно от Марии, побывавшей у него в выходные. Я рассказал Сарко, что кампания по его освобождению должна была стать театральным представлением, в котором главная роль отводилась Марии, а нам двоим предстояло выступить в качестве режиссеров. «А Тере?» — поинтересовался Сарко. «Тере будет помощником режиссера», — ответил я. Не знаю, насколько он представлял, кто такой был помощник режиссера, но мой ответ его удовлетворил. Сарко вытащил из заднего кармана брюк пару сложенных листов и попросил меня позвать дежурного, чтобы можно было передать их мне. Служащий незамедлительно появился и открыл ящик для передачи бумаг, после чего я забрал листы Сарко и быстро просмотрел их. Там содержался длинный список имен и номеров телефонов журналистов и других персон, некогда имевших с ним какие-либо отношения или когда-либо интересовавшихся им. Это были те, к кому, по мнению Сарко, я мог обратиться за поддержкой. «Спасибо, — кивнул я, убирая листы. — Это нам очень пригодится, но только не сейчас». Сарко нахмурил брови. «Сначала нам потребуется другой подход, — пояснил я. — Мы начнем действовать не сверху, а снизу». Я принялся растолковывать Сарко, что для центральных СМИ он на тот момент практически не существовал, однако местным все еще был интересен, так что в первую очередь следовало возродить его фигуру на локальном уровне, чтобы позднее иметь возможность привлечь к нему внимание и общенациональных СМИ.

Сарко смотрел на меня с любопытством и удивлением, но не возражал, поэтому я сделал вывод, что он согласился с моей стратегией. Остальную часть нашей встречи мы посвятили обсуждению сценария, на котором должны были основываться публичные выступления Марии. В конце концов нами был разработан не просто сценарий, а настоящее руководство, с готовыми ответами на все вопросы и арсеналом сентиментальных клише, громких филантропических фраз и душещипательных откровений, а также подробными инструкциями по их применению. Согласно концепции нашего сценария, Сарко должен был представать благородным и великодушным человеком, которого судьба бросила на преступный путь. Он провел больше половины своей жизни за решеткой, но на его руках не было крови, и он сполна заплатил за совершенные им ошибки, раскаялся и остепенился. В общем, Сарко уже был не Сарко, а Антонио Гамальо, человек, которого полюбила Мария — простая, добрая и несчастная женщина, и ее любовь готова была преодолеть все препятствия для того, чтобы они с дочерью обрели мужа и отца, а Сарко — семью и достойное будущее на свободе. Инструкции, прилагавшиеся к сценарию, были примерно следующие: чтобы Мария и Сарко могли пожениться, Марии нужно было обратиться к властям с ходатайством о частичном помиловании, и для достижения положительного решения следовало собрать максимально возможное количество подписей в поддержку прошения. Во всех своих выступлениях Марии следовало просить читателей, слушателей или телезрителей присылать ей подписи на адрес, указываемый во время интервью, — это был адрес моей конторы, которой, таким образом, предстояло стать чем-то вроде генерального штаба нашей кампании по освобождению Сарко.

Вот такой план действий мы с Сарко утвердили в ту нашу встречу в тюрьме. На следующий день я пригласил Марию к себе в офис, еще раз подробно все рассказал ей и вручил листы со сценарием и инструкциями. «Мне нравится, — произнесла она, выслушав меня и прочитав записи. — Тем более что все это чистая правда». «Вот и отлично, — сказал я, зная, что по меньшей мере половина всего этого являлась ложью. — Но важно не то, что это правда, а то, что нам нужна именно такая картина. И теперь на сцене должна появиться ты. На этой неделе я организую для тебя пару интервью. Хочешь, мы прорепетируем с тобой то, что тебе нужно будет говорить?» «Нет, не надо, — возразила Мария, помахав полученными от меня листами. — Если вы с Тере станете сопровождать меня, то написанного здесь для меня будет достаточно». «Точно?» — «Да».

В общем, у Марии действительно не было причин беспокоиться. На этой неделе я по отдельности договорился с двумя журналистами из местных газет «Эль Пунт» и «Дьяри де Жирона» — оба они были мне кое-чем обязаны. Я объяснил, что выступаю теперь адвокатом Гамальо, и попросил взять интервью у Марии, чтобы она обрисовала им его нынешнюю ситуацию, представляющую Сарко в совершенно новом свете. Реакция обоих журналистов была предсказуемой и одинаковой: они восприняли мое предложение со смесью скептицизма, жалости и досады, словно я пытался продать им какой-то потрепанный, залежалый товар. В результате мне пришлось надавить на них. Я напомнил им о тех услугах, которые когда-то оказывал им, и сулил выгоду от предстоящего дела ввиду его большого общественного и политического резонанса. Упомянул недавно состоявшийся суд над Сарко, преувеличив ажиотаж СМИ вокруг данного события, и заверил, что местные власти тоже заинтересованы в этом деле, чтобы предъявить Мадриду пример исправления ошибок прежнего центрального правительства.

Этого оказалось вполне достаточно, и в результате оба интервью состоялись в пятницу у меня в офисе. Как и было обещано Марии, при этом присутствовали мы с Тере: она в качестве ее подруги, а я — как адвокат Сарко. И тут нас ожидал сюрприз, и этим сюрпризом было то, что Мария не просто рассказала свою историю журналистам, а с абсолютной естественностью и удивительным красноречием живописала все то, что мы с Сарко ей подготовили, и необыкновенно убедительно сыграла роль влюбленной и честной женщины, готовой на все ради освобождения возлюбленного и счастья своей семьи. Наблюдая за этим спектаклем, я вновь вспомнил фразу Сарко, которой он охарактеризовал Марию, и мне подумалось, что эта оценка была дана не только всерьез, но и была верной. Вы не представляете, как меня это тогда обрадовало.

Интервью были опубликованы в то же воскресенье и оказались удачными: оба занимали целую страницу, и в обоих в заголовок были вынесены слова Марии о несправедливости, совершаемой в настоящее время в отношении Сарко. Журналисты, не сговариваясь, назвали Марию «простой женщиной из провинции» и не скрывали своей симпатии к ней. Эти две публикации привлекли внимание к Марии, и на следующей неделе ее дважды пригласили на радио, а один из местных журналов вышел в том же месяце с ее лицом на обложке и опубликовал с ней интервью. Вскоре в дело вступили газеты, радио и телевидение Каталонии, а потом и СМИ остальной Испании. За несколько месяцев Сарко вернул себе прежнюю известность, будто все последнее время он не был забыт, а просто спал и страна ждала, пока он проснется. Однако сотворил это чудо не сам Сарко, а Мария. «Эта женщина — ларчик с сюрпризом», — повторял я Тере, когда мы встречались с ней у меня дома. «Я тебе говорил, что Марию интересует только то, чтобы о ней писали в журналах», — повторял мне Сарко, когда я приходил к нему в тюрьму. Позднее многие ломали голову, пытаясь понять, что сделало Марию такой, какой она стала. Я этого не знаю. Могу лишь в очередной раз заверить вас, что все это не было запланировано заранее, и я первым поразился тому, как женщина, прежде панически боявшаяся общения с журналистами, так быстро освоилась и стала вести себя перед микрофоном самоуверенно и непринужденно. Мария была более чем убедительна в своих интервью для печатных изданий, но в выступлениях на радио и телевидении она была просто неотразима: в ее голосе звучала то грусть влюбленной девушки, то неистовство женщины, у которой хотят отобрать ребенка, то мудрость старухи, познавшей бедность, любовь и войну. Важно было не только то, что Мария говорила, но и то, как она говорила это. На радио и телевидении вместе с ней был ее голос, жесты, выражение глаз, манера одеваться — и из всего этого в конце концов сформировался неотразимый образ, очаровавший стольких людей: образ простой женщины, способной возвышаться до уровня героини или служить современным символом, настоящим олицетворением самопожертвования. Факт, что такая женщина — честная, смелая, несчастная и влюбленная — являлась невестой Антонио Гамальо, позволял предположить, что Сарко как такового уже не существовало, а был лишь Гамальо — обычный человек с незаурядным прошлым, заслуживавший тихого обычного будущего.

— Значит, вот как все началось.

— Да, именно так. Никто из нас не планировал создания нового медийного персонажа. Нам было достаточно одного Сарко, и единственное, чего мы хотели, — возродить к нему интерес, заставить людей вспомнить о нем и вернуть ему популярность. Все остальное, повторяю, оказалось для нас непредвиденным.

— Я вам верю. Если кто-нибудь специально задался бы целью создать такую медийную персону, как Мария Вела, то затея с треском провалилась бы.

— Домыслы, изображающие меня гением, создавшим Марию, которая в итоге обратилась против меня самого, полная чушь. На самом деле я всего лишь подтолкнул ее, но она скоро вышла из-под моего контроля и стала действовать самостоятельно. Единственное, в чем я по-настоящему себя упрекаю, — так это в том, что не заметил, как Мария начала завладевать нашей историей, стала концентрировать на себе весь интерес интервью и сделалась таким же популярным персонажем, как Сарко.

— Когда вы поняли это?

— Поздно. А должен был бы заметить в самом начале, например, когда каталонское телевидение выпустило в прайм-тайм, после стольких лет молчания, репортаж о Сарко. Он назывался «Сарко: забытый заключенный нового времени». Не знаю, видели ли вы репортаж — к сожалению, он отсутствует в моем архиве.

— Нет, не видел.

— Советую найти его: вас это должно заинтересовать. Кстати, я имел отношение к созданию данного репортажа, в том числе и потому, что сначала начальник тюрьмы не дал разрешение проводить там съемки, и создатели программы попросили у меня помощи, а я обратился к главе пенитенциарного ведомства, благодаря которому и решилась проблема. Суть в том, что теоретически главным героем репортажа являлся Сарко, там мелькали фрагменты с его недавними высказываниями и заявлениями, однако на самом деле центром, вокруг которого все строилось, была Мария, и по окончании просмотра возникало ощущение, будто Мария, а не Сарко была жертвой того, что Сарко сидел в тюрьме. На кадрах этой передачи она говорила о своей любви к Сарко, о его доброте и нежности, о счастье, ожидавшем ее рядом с ним; подавала еду в школьной столовой и хлопотала по дому вместе с дочкой; с отчаянной решимостью смотрела прямо в камеру и просила телезрителей присоединиться к кампании за освобождение Сарко и присылать ей подписи на указанный адрес. Внизу экрана появлялся адрес моей адвокатской конторы. Одетая в свое неизменное черное пальто и розовый спортивный костюм, в котором она впервые предстала в моем офисе в день нашего знакомства, Мария за руку с дочерью входила в тюрьму и выходила из нее в унылом сумраке зимнего воскресного вечера… Короче говоря, программа имела небывалый успех, и в последовавшие за ней дни моя контора была завалена письмами с просьбами о помиловании для Сарко и со словами солидарности с ним.

Этот триумф должен был заставить меня насторожиться, но он воодушевил меня. Правда, в тот период практически все вокруг воспринималось мной с воодушевлением. В наших отношениях с Тере царила идиллия, работа поглощала меня с головой, жизнь обрела направление и смысл, и мне удалось запустить стратегию по освобождению Сарко, работавшую лучше, чем я ожидал. Разумеется, я был бы рад видеться с Тере чаще, проводить с ней выходные, познакомить ее со своей дочерью и компаньонами, однако каждый раз, когда я намекал ей на это, она заявляла, что я пытаюсь нарушить установленные нами правила игры, менять которые не было оснований. Мне ничего не оставалось, кроме как мириться со всем этим и признавать ее правоту. Я был счастлив, она тоже, и не имело значения, что за пределами моего дома мы могли видеться лишь по делу, я почти ничего не знал о ее жизни и ни разу даже не побывал у нее дома в Виларрохе, хотя пару раз подвозил ее до подъезда. Мария тоже была счастлива или производила такое впечатление. Ей не только нравилась ее новая роль, но и, как казалось, она была в восторге от внезапно свалившейся на нее славы, словно ей было абсолютно привычным внимание журналистов и то, что люди узнавали ее на улицах. Меня поражала внезапно проявившаяся двойственность Марии: перед микрофонами и камерами она выглядела отчаянной народной героиней, а когда они исчезали, вновь превращалась в заурядную, серую и ничем не примечательную женщину. Мы с Тере еще долго сопровождали ее на интервью, поскольку это был единственный повод для нас с Тере видеться за пределами моего дома. В общем, я был всем доволен, как и Тере с Марией. Единственным недовольным был Сарко.

— Сарко?

— Я не понимал почему — именно тогда, когда впереди перед нами наконец замаячил спасительный выход, его позитивный настрой, с которым Сарко встречал меня в первые дни, исчез, и с каждым днем он становился все мрачнее. Лишь позднее я сообразил, что тому было две причины. В те времена Сарко был уже настоящим «медиопатом»: половину своей жизни он постоянно красовался на страницах газет, раздавал интервью для радио и телевидения, и ему было трудно жить без этого. Одним из мотивов, заставивших его принять мой план, была возможность вернуть себе прежнюю популярность. Однако проблема заключалась в том, что, поскольку Сарко привык находиться в центре внимания, ему пришлось не по душе то, что это место вдруг заняла Мария.

— Но ведь Мария стала играть эту роль для того, чтобы вытащить его из тюрьмы!

— Какое это имеет значение? Его досада не была рациональной, и если кто-нибудь сказал бы ему, что он злится, Сарко заявил бы, что это неправда. Его самолюбие медийной звезды было задето тем, что СМИ сфокусировали внимание на Марии, отодвинув его на второй план. Однако это была лишь одна причина дурного настроения Сарко; другая — и намного более существенная — стала понятна мне позднее.

Это произошло в конце весны. В то утро, через шесть месяцев после того, как я стал адвокатом Сарко, суд Барселоны вынес решение по нашему ходатайству о сложении наказаний, в результате чего срок сократили до тридцати лет. Это была хорошая новость, и, едва ее узнав, я тотчас сообщил это по телефону Тере и Марии, а днем помчался в тюрьму, чтобы рассказать Сарко. Его реакция была негативной, но я бы солгал, если бы сказал, что удивился. В то время я в течение нескольких недель замечал, что он был напряженным, нервным и раздражительным, ругал тюрьму и жаловался на преследование со стороны двух надзирателей, на что начальник тюрьмы просто закрывал глаза. Заметив беспокойное состояние Сарко, я поспешил поговорить об этом с Марией и Тере, однако Мария сказала, что она ничего подобного не замечала, а Тере заявила, что я преувеличиваю, и велела мне не делать из мухи слона. «Не обращай на него внимания, — сказала она. — Иногда он действительно бывает таким. По-моему, это естественно. Я бы вообще сошла с ума, если бы провела почти двадцать лет за решеткой. Не волнуйся, у него это пройдет».

Я решил последовать ее совету, однако неуравновешенное состояние Сарко так и не прошло — во всяком случае, последующие несколько недель. Поэтому меня не удивила его реакция в тот день на принесенную мной отличную новость: он не только не высказал удовлетворения и не поздравил меня, но даже не обрадовался. Сарко требовательным тоном спросил меня, означало ли это известие, что он мог уже сейчас выйти из тюрьмы. В последние недели он не раз задавал мне подобный вопрос, однако я снова ответил на него, терпеливо объяснив, что, хотя неизвестно, когда удастся добиться окончательного освобождения, тем не менее получать отпуска он мог начать уже через пару недель, а через несколько месяцев ему могли предоставить смягченный режим. Сарко отреагировал так, будто слышал все это впервые, и, состроив презрительную гримасу, фыркнул: «Это слишком долго. Не знаю, смогу ли я дотерпеть».

Я беспечно улыбнулся: «Да ладно, чего там не дотерпеть. Несколько недель, несколько месяцев, сущая ерунда». — «Я сыт по горло тюрьмой». «Это естественно, — кивнул я. — Странно, как ты до сих пор не сбежал. Но сейчас в этом нет необходимости. Еще совсем чуть-чуть, и тебе станут давать отпуска». «Да, — произнес Сарко. — Но я должен буду каждый раз возвращаться обратно. А я не хочу возвращаться. Не хочу больше сидеть тут. Мне все осточертело. Я принял решение». «Какое?» — встревоженно спросил я. «Свалю отсюда, — ответил Сарко. — Попрошу, чтобы меня перевели. Поговорю с приятелем Пере Прада, расскажу ему, как меня все здесь достало, и попрошу его организовать перевод. Я не могу больше тут находиться». Затем он принялся опять ругать тюрьму, ее начальника и двух надзирателей, якобы изводивших его. Чтобы хлынувшая лавина жалоб не погребла под собой наш разговор, я пытался сдержать ее, но, к сожалению, делал это неправильно: перебивал его, продолжал шутить, старался разрядить обстановку, заверял Сарко, что, когда у него появится возможность ходить в отпуск, все будет по-другому. Когда он упомянул про «приятеля» Пере Прада, я саркастическим тоном напомнил ему, словно обвиняя его в бахвальстве, что Прада был вовсе не его приятелем, а главой пенитенциарного ведомства. Сарко резко оборвал меня, рявкнув: «Заткнись, черт возьми!» В четырех стенах тюремной комнаты для встреч это прозвучало как оскорбление. Услышав окрик, я хотел подняться и уйти, однако, прежде чем поддаться импульсу, я кинул взгляд на Сарко и внезапно увидел в его глазах нечто такое, чего никогда прежде мне не доводилось видеть и чего я никак не ожидал, тем более в тот момент. И тут я понял, что этим, очевидно, и объяснялось его поведение. Знаете, что это было?

— Нет.

— Страх. Я не мог поверить своим глазам, и удивление заставило меня подавить гордость. Я промолчал и остался за своим столом. Ждал извинений от Сарко, но он ничего не говорил, и через стекло, разделявшее двойную решетку, до меня долетало лишь его хриплое и прерывистое дыхание. Я встал, прошелся по комнатке, разминая ноги, глубоко вздохнул и вернулся за стол. Выдержав паузу, снова принялся убеждать Сарко. Сказал, что понимаю его, но что это был неподходящий момент для перевода в другое место. Пообещал, что в ближайшее время поговорю с начальником тюрьмы и потребую, чтобы он покончил с бесчинствами надзирателей. Я попросил Сарко потерпеть немного и напомнил, что цель, ради которой он так долго боролся, уже близко, так что ему, самое главное, нужно держать себя в руках, чтобы все не испортить. Сарко слушал меня, опустив голову, недовольно сопя, но, когда я закончил говорить, он, казалось, уже был спокоен. Изобразил на лице улыбку, предназначавшуюся в качестве извинения или интерпретированную мной как извинение. Потом Сарко сказал, что, возможно, я прав, и попросил меня скорее поговорить с начальником тюрьмы, чтобы тот разобрался с зарвавшимися надзирателями, а также ускорил процесс предоставления ему отпусков и перевода его на смягченный режим. Я пообещал, что незамедлительно отправлюсь побеседовать с начальником тюрьмы, после чего мы с Сарко расстались.

Я выполнил свое обещание, и через три недели Сарко смог насладиться своим первым за многие годы отпуском на выходные.

— Значит, вы считаете, что именно зависть и страх являлись причиной, по которой Сарко утратил свой первоначальный оптимизм и начал нервничать?

— Да. Хотя главным в этом случае был все же страх.

— Страх чего?

— Чтобы понять это, мне потребовалось еще больше времени. Вы можете представить, что такое — желать и бояться одновременно?

— Разумеется.

— Именно это и происходило с Сарко: больше всего на свете он хотел быть свободным и в то же время больше всего на свете боялся этого.

— Вы хотите сказать, что Сарко боялся выхода из тюрьмы?

— Да.

— Боялся ли Гамальо выхода из тюрьмы? Конечно! Еще бы не боялся! Канъяс сказал вам об этом? И когда ему это стало понятно? Если бы ему удалось осознать это вовремя, он смог бы избавить себя от многих неприятностей, как и всех нас. Ведь не трудно было додуматься до этого. Гамальо провел в за решеткой пару десятков лет. Да, жизнь в тюрьме не сахар, но со временем человек подстраивается под ее законы и в конце концов начинает даже чувствовать себя там комфортно. Именно так и происходило в случае Гамальо, который почти не знал другой жизни. Для него тюрьма являлась домом, а свобода — стихийным бедствием. Он забыл, что это такое, как там следовало себя вести и вообще, возможно, кем в этой стихии был он сам.

— Каньяс говорит, что теоретически Сарко мечтал выйти из тюрьмы, но в глубине души того же самого больше всего и боялся.

— Он прав: будучи далеко от свободы, Сарко делал все, чтобы приблизиться к ней, а когда она оказывалась слишком близко, делал все, чтобы отдалиться. Думаю, это может объяснить то, что произошло. Поступив в тюрьму Жироны в конце года, Гамальо производил впечатление уравновешенного и спокойного человека, желавшего не привлекать к себе особого внимания и мирно сосуществовать с другими заключенными и надзирателями. Однако через пять месяцев, когда у него появилась перспектива получать отпуска на выходные, вдруг сделался грубым, вздорным и неуправляемым, конфликтовавшим со всеми вокруг и видевшим врагов в окружавших его людях. Перспектива обретения свободы сводила Гамальо с ума. Если бы Каньяс вовремя понял это, то не стал бы вести себя настолько глупо, стараясь скорее вытащить Гамальо из тюрьмы. Он должен был проявить благоразумие, подождать, пока тот созреет, и дать нам подготовить его к свободе. Кстати, негативную роль сыграла и злополучная кампания в прессе, вернувшая Гамальо на первые страницы газет.

— Вы говорили это Каньясу?

— Разумеется.

— Когда?

— Мы встретились в моем кабинете. В тот раз сам Каньяс попросил меня об этом. В тот день я вел переговоры с подрядчиком, который должен был заняться ремонтными работами, давно необходимыми нашей тюрьме, как вдруг моя секретарша сообщила, что Каньяс срочно хочет увидеться со мной. Я сказал, что еще долго буду занят, и велел ей перенести встречу с адвокатом на какой-нибудь другой день. Секретарша ответила, что Каньяс настаивал на том, чтобы я принял его немедленно, и я согласился. Завершил разговор с подрядчиком, но, едва увидев Каньяса в своем кабинете, понял, что нужно было заставить его подождать в приемной подольше, чтобы он успокоился. Пожав Каньясу руку, я предложил ему присесть на диван, но он отказался, и мы остались стоять друг против друга. Каньяс заявил, что у него состоялся разговор с Гамальо, и он пришел выразить мне протест. Меня не удивило его поведение: громкий успех кампании по освобождению Гамальо, поддержка со стороны политиков и других известных людей, вероятно, вскружили голову Каньясу. И он, очевидно, заразился нервозностью от своего подзащитного. Я хотел сказать ему: «И ради этого вы устроили скандал с моей секретаршей?» Однако я произнес: «Слушаю вас».

Каньяс бросил мне в лицо обвинения в том, что двое надзирателей тюрьмы якобы плохо обращались с его подзащитным. «Пригрозил подать официальную жалобу на моих подчиненных, обратиться к главе тюремного ведомства и донести дело до прессы. Потом Каньяс заявил: «Или вы остановите это, или остановлю я». Он размахивал передо мной указательным пальцем, и его широко распахнутые глаза пристально смотрели на меня через стекла очков. Благородный и самодовольный победитель, каким он был в прошлую нашу встречу, превратился в запальчивого адвокатишку, панически боявшегося проиграть. Я молча смотрел на Каньяса. Он опустил палец. Тогда я попросил его назвать имена тех надзирателей: это были двое моих самых надежных людей (один — начальник охраны, а другой — человек, проработавший под моим началом двадцать лет). Я вздохнул и вновь предложил ему присесть. Адвокат опять отказался, но я сделал вид, будто не заметил его отказа, и сел. «Не беспокойтесь, — произнес я. — Мы проведем расследование. Я поговорю с этими служащими и постараюсь разобраться в ситуации. И знаете что, — тут же добавил я, откинувшись на спинку кресла и повернувшись на нем, — буду с вами откровенен: я уже давно ждал чего-то подобного». Каньяс нетерпеливо спросил, что я имел в виду. Я задумался на мгновение, подбирая слова, и принялся объяснять: в последнее время все мои специалисты заметили ухудшение физического и психического состояния Гамальо, пару недель он отказывался от заместительной метадоновой терапии, применявшейся для лечения его от героиновой зависимости. Это означало, что Гамальо нашел способ доставать наркотик и снова начал принимать его. Отношения с надзирателями и другими заключенными ухудшались день ото дня, и руководство тюрьмы считало, что виной тому неумеренно громкая кампания в СМИ в поддержку его помилования. Шумиха дала новую жизнь уже почти забытому персонажу Сарко.

Каньяс молча слушал меня, а потом не выдержал. «Не знаю, о чем вы говорите, — произнес он. — Сарко больше нет». «Сарко жив, — возразил я. — Он был мертв, но вы воскресили его. Если бы эта бедная женщина не рассказывала целыми днями сказки журналистам под вашим присмотром, то ничего подобного сейчас бы не было». Естественно, я имел в виду Марию Вела, которую Каньяс использовал в качестве тарана в своей кампании по освобождению Сарко. Конечно, я не сказал ему ничего такого, что не было бы известно всем, однако адвокату не понравились мои слова. Он шагнул вперед, оперся ладонями о стол и наклонился ко мне: «Господин директор, почему бы вам не заниматься своими проблемами, а нас оставить в покое?» Каньяс тяжело дышал, крылья его носа подрагивали, и он говорил с трудом, будто ярость сковывала язык. Я старался избежать с ним конфликта, но в тот момент отступать было невозможно. «Потому что это дело и мое тоже, — ответил я. — Оно такое же мое, как и ваше, адвокат. Поверьте, мне бы очень хотелось, чтобы это было не так. Поскольку дело касается также и меня, я обязан говорить вам то, что думаю: так вот, это вам бы следовало оставить в покое Гамальо. Что бы там ни было с его жизнью, но вы помогаете ему окончательно погубить ее». Реакция Каньяса была для меня вполне ожидаемой. «Это такие, как вы, всегда пытались погубить жизнь Гамальо. Только на сей раз у вас ничего не получится». Он направился к двери, однако, открыв ее, остановился и, резко повернувшись, снова покачал пальцем. «Позаботьтесь о том, чтобы эти двое ваших подчиненных больше не досаждали моему клиенту, — потребовал он. — И еще: мы собираемся просить о предоставлении Гамальо отпусков на выходные. Надеюсь, наша просьба будет удовлетворена». «Это угроза?» — спросил я. «Нет, просто совет. Но хороший совет. Прислушайтесь к нему». «Непременно, — кивнул я, откинувшись в кресле и разведя руки с насмешливым и в то же время примирительным видом. — Разве у меня есть другой выход?»

Адвокат ушел, хлопнув дверью, и я остался один, в замешательстве. Мне по-прежнему не удавалось понять, был ли Каньяс наивным человеком, верившим всему, что говорил ему подзащитный, или же он был отъявленным циником, искусно притворявшимся, а на самом деле лишь желавшим заполучить славу за счет славы Гамальо. В общем, я смирился с тем, что меня вновь ждал звонок от начальника нашего ведомства, к помощи которого Каньяс уже прибегал несколько недель назад, чтобы заставить меня дать разрешение на телевизионные съемки Гамальо в тюрьме. Однако начальник мне так и не позвонил, никаких распоряжений насчет Гамальо не последовало, никто не подал никаких жалоб, и дело не попало в газеты. Более того, через два дня я получил прошение о предоставлении отпуска на выходные от имени Гамальо и с подписью Каньяса. Адвокат явился ко мне в кабинет и попросил прощения за свое поведение во время нашей предыдущей встречи. Именно тогда мое представление о Каньясе изменилось, и он начал мне нравиться. Нужно больше смелости, чтобы признать свою ошибку, чем упорствовать в ней, и еще намного больше — чтобы помириться вместо объявления войны. Я оценил жест Каньяса и, сказав, что ему не за что было извиняться, поставил точку в том инциденте. Потом я объяснил ему, что, поскольку его прошение поступило ко мне несколько часов назад, уже не было времени для организации предоставления отпуска Гамальо в ближайшие выходные, но на следующей неделе это возможно.

В последующие дни я поговорил с двумя служащими, которых Гамальо обвинял в плохом обращении, и попросил их держаться от него подальше. Также я велел всем сотрудникам быть предельно осторожными с нашим персонажем, и в следующие выходные впервые за много времени Гамальо покинул тюрьму, получив отпуск.

— В субботу, когда Сарко получил отпуск на выходные, мы с Тере, как и договаривались, встретились напротив отделения почты, а оттуда отправились на улицу Марфа за Марией и ее дочерью. Когда мы подъехали к тюрьме, у ее дверей уже стояла толпа журналистов, окруживших Марию и дочь, едва они вышли из машины. Мария ответила на несколько их вопросов, после чего вошла в здание вместе с дочерью. Мы с Тере остались снаружи и стояли, разговаривая, в нескольких шагах от журналистов, от общения с которыми я отказался, шутливо сославшись на то, что звездой этого дня являлся Сарко, а не я.

Через десять минут появился Сарко. Его выход, казалось, был срежиссирован опытным постановщиком: Мария и ее дочь шли рядом с ним, держа его под руки, и все трое улыбались в камеры. Пока они позировали во дворе тюрьмы, Сарко ответил на вопросы журналистов, и потом, все еще преследуемые вспышками фотоаппаратов и видеокамерами, они вышли на улицу и сели в машину. Мы с Тере уже ждали их внутри. Мария с дочерью устроились на заднем сиденье, рядом с Тере, а Сарко, не поздоровавшись ни с кем из нас, уселся впереди, рядом со мной. Журналисты окружили автомобиль, и на мгновение мы замерли в молчании, будто время для нас остановилось и мы оцепенели, словно запертые внутри стеклянного шара. Однако Сарко тотчас повернулся ко мне с сияющими глазами и необычно глубоким голосом, шедшим как будто откуда-то из живота, произнес: «Черт возьми, трогай уже, Гафитас».

Чтобы отметить первый отпуск Сарко, я пригласил всех пообедать в ресторане в Картелья, деревушке неподалеку от города. Это был необычный обед, — наверное, потому, что тогда почти все происходило впервые: Сарко первый раз за много времени получил отпуск, они с Марией впервые встретились за пределами тюрьмы, и это был первый раз, когда мы все пятеро находились вместе. Никто из нас не знал, как себя вести, и не понимал, какую роль следовало играть. А если кто-то и понимал, то играл плохо, начиная с Сарко, которому не удавалась роль вышедшего в отпуск заключенного и будущего мужа Марии, и заканчивая мной, неважно игравшим роль адвоката и старинного приятеля этого самого заключенного, да еще и тайного любовника Тере. Однако хуже всего было то, что, как только я увидел Марию и Сарко вместе, мне стало ясно, что подобная пара не могла существовать или хотя бы создавать видимость существования долгое время. Дело было не только в том, что прожженный преступник и добрая самаритянка представляли собой сомнительное сочетание. Просто Сарко не обращал внимания на Марию и ее дочь: он жадно ел, уплетая за обе щеки, шутил и рассказывал истории мне и Тере, а я безуспешно пытался вовлечь в разговор Марию и ее дочь, которая едва прикоснулась к еде и испуганно наблюдала за нами. В общем, этот обед оказался не только странным, но и тягостным для всех, кроме самого Сарко, который в полной мере наслаждался им. Кроме того, мы провели в ресторане намного меньше времени, чем собирались (мы с Тере, не сговариваясь, решили поскорее избавить Марию от неприятной для нее ситуации), и при этом под конец нам никак не удавалось увести оттуда Сарко, потому что хозяин ресторана имел неосторожность попросить его оставить подпись в книге почетных гостей.

Около четырех часов я остановил машину на улице Марфа. «Это здесь?» — спросил Сарко, поглядев перед собой через лобовое стекло. Мария сказала, что да, попрощалась с нами и направилась вместе с дочерью к своему подъезду. «Ладно, — вздохнул Сарко. — Наверное, я тоже здесь остаюсь». Он произнес это без малейшего энтузиазма, зная, что именно таких слов от него ждали. Выйдя из автомобиля, Сарко остановился и продолжал смотреть на нас с Тере через стекло. Он много выпил в ресторане и выглядел скорее довольным, чем смирившимся с неизбежностью. «Осторожнее с выходными, ребята, — пошутил Сарко. — Не слетайте с катушек». Потом, похлопав по капоту машины, он направился вслед за Марией и ее дочерью.

— Вы нервничали?

— Нет. А зачем?

— Вы сами сказали: Сарко и Мария не казались правдоподобной парой. Кроме того, учитывая, какие надежды были связаны с выходом Сарко из тюрьмы и то, что в этом деле были заинтересованы власти, а начальник тюрьмы не верил в его успех, то любая ошибка могла перечеркнуть всю вашу работу за последние полгода.

— Это правда. Но правда и то, что я верил в Сарко и был убежден, что он действительно хотел выйти на свободу и не совершит никакой глупости. Хотя, возможно, вы правы: я волновался. В любом случае те выходные не запомнились мне больше ничем особенным. Однако хорошо помню, как после ухода Сарко я предложил Тере выпить кофе, но она отказалась от моего приглашения, сославшись на то, что во вторник у нее два экзамена и ей нужно готовиться. Я отвез ее домой. Остаток субботы и все воскресенье я никуда не выходил и ни с кем не виделся, кроме своей дочери, а в понедельник утром, после того как накануне вечером Сарко вернулся в тюрьму, я собственноручно составил ходатайство о частичном помиловании. В полдень мы встретились с Сарко, чтобы он подписал бумагу, после чего я отправил все документы в министерство юстиции.

Таким образом Сарко обрел возможность получать регулярные отпуска: сначала каждые три недели, потом каждые две и наконец — каждые выходные. Разумеется, я надеялся, что эти увеличивавшиеся глотки свободы улучшат его душевное состояние и облегчат пребывание в тюрьме. Однако Сарко сделался еще беспокойнее, и его нервозность стала неконтролируемой и абсурдной. Например, я добился, чтобы директор тюрьмы убрал от него подальше двух надзирателей, якобы плохо обращавшихся с ним, но после этого Сарко тотчас стал жаловаться на двух других. Или еще: во время каждого своего визита я настоятельно просил его избегать конфликтов, а он, словно пропуская мои слова мимо ушей, торжествующе рассказывал мне о жалобах служащих тюрьмы на его неповиновение и прочие выходки, словно все это было предметом его чрезвычайной гордости. Я тогда не совсем понял суть Сарко или, возможно, не хотел понимать ее: со времени нашей первой встречи в тюрьме сознавал его двойственность или внутренние противоречия между легендой, мифом и реальностью, между персонажем и личностью. Однако я не мог признать, что, как предупреждал меня начальник тюрьмы, кампания в СМИ, организованная мной для освобождения Сарко, на самом деле усиливала, а не смягчала это противоречие, поскольку она воскрешала — в ущерб личности — легенду персонажа, который на тот момент почти перестал существовать.

Наверное, отчасти именно этим воскрешением можно было объяснить самодовольную браваду, с какой Сарко сообщал мне о своих «подвигах» в тюрьме в тот период, когда ему наконец начали предоставлять отпуска. Однако то, что я был проинформирован о проблеме, не значит, что я мог решить ее. Во время отпускных дней мы с Сарко не виделись, и он ничего не рассказывал о проведенных на свободе выходных. Казалось, лишь тюремные происшествия способны были возбуждать его красноречие. В течение рабочей недели мне также не удавалось ничего особого предпринять для исправления ситуации. Во время наших бесед в комнате для встреч мне приходилось слушать Сарко и терпеть его перепады настроения, бахвальство и приступы раздражения, а также успокаивать его, ободрять и сообщать хорошие новости. За пределами тюрьмы я занимался тем, что продолжал раскручивать кампанию в поддержку помилования Сарко и сопровождал Марию на все ее интервью. Кроме того, мне тогда вновь пришлось вернуться к делам своей конторы. Я почти полгода не уделял им внимания, работая исключительно над делом Сарко, и у нас образовался серьезный завал. С ним ни Кортес, ни Губау уже не могли справиться, из-за него мы даже лишились клиентов. «Я знал, что, связавшись с Сарко, мы можем оказаться в полном дерьме, — повторял Кортес, когда мы по пятницам пили пиво в «Ройале». — Но даже не предполагал, что все зайдет так далеко». В общем, мне вновь пришлось взять на себя ведение важных дел, я снова стал часто бывать в разъездах и задерживаться допоздна в офисе. Эти изменения сказались и на моих отношениях с Тере. Мы по-прежнему продолжали встречаться, но стали видеться реже, и поэтому я начал настаивать, чтобы наши встречи происходили не в будни, а в выходные, когда у меня было больше свободного времени. Однако Тере возражала против этого, говоря, что суббота и воскресенье являлись единственными днями, когда у нее была возможность заниматься учебой. Кроме того, если бы мы перенесли на выходные наши свидания, то они перестали бы быть тайными. «Глупости», — возражал я. «А твоя дочь?» — напоминала Тере. «Она приезжает не каждые выходные, — отвечал я. — Не нужно считать, будто она наивная и не понимает, что у меня кто-то есть… Да и вообще, мы могли бы встречаться тогда у тебя или в каком-нибудь другом месте». Несмотря ни на что, Тере не уступала: не желала приглашать меня к себе, не соглашалась видеться по выходным и не хотела знакомиться с моей дочерью и друзьями. «Можно подумать, ты стыдишься меня», — однажды заметил я, отчаявшись победить ее упрямство. Тере с удивлением посмотрела на меня, загадочно улыбнулась, но ничего не сказала.

Все это — деградация Сарко, мое возвращение к работе в конторе и легкое охлаждение наших отношений с Тере — служит объяснением тому, что произошло в ночь в конце мая или начале июня, когда Сарко уже несколько недель подряд получал отпуск на выходные. Это была важная ночь для Сарко и для меня. В тот день я лег спать рано, но вскоре проснулся, услышав звонок телефона. «Каньяс?» — раздалось в трубке. «Да», — произнес я. «Это Эдуардо Рекена, — сказал директор тюрьмы. — Прошу прощения за поздний звонок». Все еще лежа в постели, в полной темноте, я внезапно вернулся к реальности: было воскресенье, ночь, и в голове у меня мелькнула мысль, что что-то произошло с Сарко. «Все в порядке, — сказал я. — Что случилось?» «Я звоню насчет Гамальо, — сообщил начальник тюрьмы. — Уже двенадцать часов, а его до сих пор нет. Он должен был вернуться в камеру к девяти. Если не объявится до завтрака, у нас возникнут проблемы».

Затем мы с Рекеной обменялись парой фраз — о чем-либо еще говорить не было необходимости. Сарко не явился в тюрьму из отпуска, и это означало, что если мне не удастся найти его и заставить вернуться, кампания по его освобождению провалится. Закончив разговор, я зажег свет и сел на кровати, затем, немного поразмыслив, снова взялся за телефон и позвонил Марии. Сняв трубку, она сказала, что не спит, а смотрит телевизор. Я сообщил ей новость, и она, совершенно спокойно, без малейшего удивления или тревоги заявила, что это очень странно. Они с Сарко расстались метрах в двухстах от двери тюрьмы, и тогда не было еще девяти часов. «Он сказал, что хочет немного прогуляться, прежде чем возвращаться в камеру», — объяснила Мария. Я спросил, происходило ли в эти выходные что-нибудь необычное, на что она ответила: смотря что следовало считать «необычным» — на ее взгляд скорее нужно спрашивать, происходило ли что-нибудь обычное.

Я поинтересовался, что она имеет в виду, и Мария раздраженно ответила: «То, что сказала». Не понимая причины ее раздражения, я спросил, нет ли у нее предположений, где может находиться Сарко, и Мария раздраженно заметила, чтобы я поинтересовался об этом у Тере. «Он провел выходные с Тере?» — удивился я. «Это тоже спросите у нее самой», — процедила Мария.

Мне не хотелось больше спорить и задавать вопросы, поэтому я попросил Марию никуда не уходить из дома — на тот случай, если вдруг Сарко позвонит или объявится у нее. Я стал набирать номер Тере, но передумал. Быстро поднявшись с кровати и немного приведя себя в порядок, вышел из дома, сел в машину и отправился в Виларроху. Чтобы добраться до дома Тере, мне нужно было проехать мимо церкви и миновать три улицы — безлюдные, крутые и плохо освещенные, создававшие ночью впечатление, будто ты перенесся в андалузскую деревушку шестидесятых годов. Добравшись до нужного места — двухэтажного здания, похожего на гараж или склад, я остановился, вышел и позвонил по домофону на второй этаж. Никто не ответил. Тогда я позвонил на первый этаж. Ответила Тере. Я сказал, что это я, и, не открывая мне дверь, она спросила, в чем дело. Я сообщил ей известие, полученное от начальника тюрьмы. Тере спросила, говорил ли я уже с Марией, и я сказал, что именно Мария направила меня к ней, и задал Тере вопрос, который Мария тоже велела переадресовать ей. Тере велела мне подождать. Через несколько минут она появилась на улице и, даже не поздоровавшись со мной, махнула рукой в сторону машины: «Поехали». «Куда?» — спросил я, поспешно следуя за ней. Тере была в джинсах, белой рубашке, кроссовках и с сумкой, перекинутой через плечо, как двадцать лет назад, когда мы все встречались в «Ла-Фоне», чтобы потом отправиться угонять автомобили, вырывать сумки у старушек и грабить банки на побережье. «Искать Антонио», — ответила Тере. «Ты знаешь, где он?» — удивился я. «Нет, но мы это выясним».

Подчиняясь указаниям Тере, я выехал из Виларрохи и повел машину по направлению к Ла-Фон-де-ла-Польвора. По дороге вновь задал Тере вопрос, виделась ли она с Сарко в выходные, и она покачала головой. Затем я спросил, знает ли она, где мог пропадать все это время Сарко. Тере ответила, что у нее есть на сей счет кое-какие соображения. Потом мне вспомнился наш последний разговор с начальником тюрьмы у него в кабинете, и я спросил Тере, известно ли ей, что Сарко снова начал принимать героин. «Естественно», — произнесла она. «Почему ты мне об этом ничего не сказала?» — воскликнул я. «Ничего бы не изменилось. К тому же когда я могла тебе рассказать? Мы уже несколько недель с тобой не виделись». «Это не по моей вине», — с упреком заметил я. «Не тебе рассуждать о вине, Гафитас». Я подумал, что Тере считает меня виноватым в исчезновении Сарко, и это обвинение показалось мне настолько несправедливым, что я даже не смог ничего сказать в свое оправдание. Помолчав, я вновь принялся допытываться: «Ты знаешь, где он берет героин?.» «Нет», — ответила Тере, и я почувствовал, что она лжет. У меня мелькнула мысль, не лгала ли она мне, когда говорила, что не виделась с Сарко на выходных? Не потому ли отказывалась встречаться со мной в эти дни, что находилась в это время с ним? Тере продолжила: «Вообще, в тюрьме несложно достать героин. Да и на воле тоже. Во всяком случае, для Сарко».

В конце концов мы оказались в Ла-Фон-де-ла-Польвора. Углубляясь внутрь района, я снова задал Тере вопрос: «А Мария про это знает?» «Про герыч? Делает вид, будто не знает, но на самом деле, конечно, знает. Вот только она не может делать вид, что ей неизвестно, что Сарко почти не бывает с ней на выходных, а если и появляется иногда у нее дома, то обворовывает ее. Останови здесь». Отметив, что Тере сказала «Сарко», а не «Антонио», я припарковался на неасфальтированной улице без фонарей, между двумя многоквартирными домами, абсолютно неразличимыми между собой или казавшимися таковыми в ночной темноте. Тере вышла из машины, попросив меня ждать в салоне. Я видел, как она вошла в один дом, возвышавшийся над улицей своей темной громадой с редкими освещенными окнами. Вскоре Тере снова появилась на улице и, указав мне рукой на противоположный дом, исчезла в нем, но почти сразу вышла. «Здесь ничего не знают, — сообщила она, вернувшись в машину. — Попробуем поискать в Сант- Грегори».

Мы побывали в Сант-Грегори, в старом квартале Сальта, и в одном из домов неподалеку от Айгуавивы Тере сообщили, что видели Сарко в тот день. Это было в Ла-Креуэта, местечке в пригороде к юго-западу от Жироны. Мы снова проехали через весь город, и в четыре часа утра я остановил автомобиль на большом открытом пространстве неподалеку от окружной дороги, перед многоквартирным домом, который в этом пустынном утреннем пейзаже казался заброшенным космическим кораблем. Тере вылезла из машины и вошла в дом. Вскоре она вернулась и, открыв дверцу, сообщила: «Он там». «Ты с ним говорила?» «Да, — ответила Тере. — Я сказала ему, что до рассвета он должен вернуться в тюрьму. По-моему, он даже не услышал меня». «В каком он состоянии?» Тере пожала плечами и прикрыла глаза, словно говоря этим: можешь представить. «С кем он там?» — продолжил я. «С какими-то двумя типами — я их не знаю». «Ты сказала ему, что я здесь?» «Нет». Мы пару секунд молча смотрели друг на друга. «Поднимись туда, пожалуйста. — произнесла Тере. — Тебя он послушает».

Меня удивила уверенность Тере, а также ее «пожалуйста». Она не имела обыкновения выражать свои просьбы подобным образом, но все же я решил, что следует попытаться. Я вышел из машины и последовал за Тере. Мы вошли в дом и стали подниматься по узкой и темной лестнице, хотя темнота немного рассеивалась по мере того, как мы приближались к верхней площадке, где была приоткрыта дверь, из-под которой пробивалась полоска света. Открыв ее, мы вошли в квартиру, миновали небольшой коридор, и наконец нашим глазам предстал Сарко, сидевший на распотрошенном диване и сворачивавший косяк при тусклом свете люминесцентной лампы. Рядом с ним спал рыжий парень в спортивном костюме, а слева, развалившись в кресле, сидел негр, босой и в одних трусах, и смотрел телевизор, держа пульт на колене. Позади было большое окно, глядевшее в ночь своим незашторенным стеклом. В комнате был настоящий хаос: пол усеян пеплом и остатками еды, пустыми пивными банками, пачками от сигарет и прочим мусором. Перед диваном стоял импровизированный стол, сооруженный из двух перевернутых ящиков из-под пива. Окинув его быстрым взглядом, я заметил на нем почти пустую бутылку виски, три грязных стакана, смятую пачку «Фортуны», пару шприцев, остатки кокаина на кусочке фольги и плитку гашиша.

Сарко обрадовался, увидев меня. Он радостно выругался, заканчивая сворачивать косяк своими опытными пальцами, и потом, поднявшись, раскинул руки в знак приветствия и спросил Тере, почему она не сообщила ему, что я приехал вместе с ней. Тере промолчала, я тоже никак не отреагировал на приветствие: понимал, что нужно запастись терпением, потому что смесь алкоголя и наркотиков превратила Сарко в самодовольного павлина. Впрочем, в этом были виноваты не только алкоголь и наркотики, но и возрождение мифа, из-за которого его персонаж вновь одержал верх над личностью. Сарко подошел ко мне, улыбаясь, с нахальным и в то же время невменяемым видом, и, положив руку мне на плечи, повернулся к своим приятелям, как актер к партеру. «Эй, чуваки!» — сказал он, чтобы привлечь их внимание. Рыжий продолжал спать, а негр посмотрел в нашу сторону, направив на нас пульт от телевизора. Сарко предпочел сделать вид, будто оба ему внимали. «Вот, собственной персоной, — объявил он. — Мой адвокат. Настоящий сукин сын, упорнее зубной боли». Сарко хохотнул, показав два ряда гнилых зубов, и похлопал меня по плечу. Негр равнодушно повернулся к телевизору, снова положив пульт управления себе на колено. Сарко выглядел как бродяга: от него отвратительно пахло потом, табаком и алкоголем, глаза были красные, волосы немытые, а одежда — перепачканная и мятая. На ногах у него были носки с дырками, в которых торчали пальцы с грязными длинными ногтями. Сарко предложил мне поджечь косяк, но я отказался, и он сделал это сам. Потом пьяным жестом, изображая радушного хозяина, обвел всю комнату. «Ну, так что, — сказал он нам как вновь прибывшим гостям. — Может, присядете? Если хотите пива, здесь где-то еще должно остаться». Мы с Тере продолжали стоять молча, а сам Сарко уселся на диван. В этот момент рыжий парень внезапно проснулся и испуганно посмотрел на нас. Сарко успокоил его, похлопав по колену и тихо что-то сказав, отчего на губах у того стала блуждать улыбка. Затем рыжий поднялся, потянулся и принялся готовить две дорожки кокса, а Сарко наблюдал за ним, потягивая косяк.

Я повернулся к Тере и вопросительно посмотрел на нее: что дальше? Не знаю, поняла ли это Тере, однако сам я почувствовал, что она безмолвно просила меня попробовать все уладить. И я решил попытаться. «Мне нужно с тобой поговорить», — сказал я Сарко, который, как казалось, только в тот момент вспомнил о моем присутствии и, в последний раз затянувшись, предложил мне косяк. «Да без проблем, — усмехнулся он. — Выкладывай». Я с сомнением покосился на его приятелей. «На этих двоих можешь не обращать внимания, — успокоил Сарко, указав на негра и рыжего. — Они сейчас вообще ничего не соображают». Сарко помахал в воздухе косяком, настойчиво предлагая его мне. Я покачал головой, и его нетерпеливым жестом забрала Тере. Сарко выжидающе уставился на меня. «В общем, тут нечего особо рассказывать, — произнес я. — Тебе нужно вернуться, вот и все». Изобразив на лице разочарование., Сарко пощелкал языком и спросил: «За решетку, что ли?» Я ничего не ответил. «Я туда не вернусь». «Почему?» «Потому что не хочу. Мне и здесь хорошо. А ты что-то имеешь против?» Повернувшись к Тере, Сарко похлопал по дивану и произнес: «Давай, Тере, садись, и скажи этому, чтобы он тоже дунул чуток и забыл пока о своих дурацких делах. Хоть разок оторвемся вместе». Тере ничего не сказала, не села рядом с Сарко и не отдала мне косяк. «Ты должен вернуться, — повторил я. — Мне звонил начальник тюрьмы и сказал, что ждет тебя: если вернешься, он готов сделать вид, будто ничего не произошло». Упоминание начальника тюрьмы не помогло. Сарко внезапно напрягся и произнес: «Так скажи ему, что он может ждать меня сколько угодно». Он приподнялся на диване, налил себе в стакан остаток виски, выпил залпом и принялся вываливать на нас бесконечные жалобы, с каждой минутой распаляясь все больше. Жаловался на условия содержания в тюрьме и уверял, что с тех пор, как ему стали давать отпуска на выходные, все ухудшилось. Надзиратели и заключенные будто задались целью делать его жизнь невыносимой — с молчаливого согласия или даже с одобрения начальника тюрьмы. Под конец своей тирады Сарко заявил, что на следующий день позвонит приятелю Пере Прада, а потом созовет пресс-конференцию, чтобы открыть всем глаза на истинное положение дел в тюрьме.

Я слушал жалобы Сарко с тягостным ощущением, будто слышал все это уже множество раз, но мне не хватило решимости перебить его. Сарко выглядел измученным и погрустневшим, даже немного смущенным. Я решил возобновить атаку и постараться все-таки убедить его, но в этот момент рыжий парень втянул первую дорожку кокаина и, указав на вторую свернутой в трубочку тысячей песет, предложил Сарко угоститься. Я сообразил, что если он это сделает, то уже не будет никакой возможности заставить его вернуться с тюрьму. Выхватив у рыжего скрученную тысячу, я присел над столом и принялся втягивать кокаин. Рыжий и Сарко замерли в изумлении. Пока мой мозг принимал на себя удар наркотика, Сарко переглянулся с рыжим, потом снова посмотрел на меня, сузил глаза, как щелки, и усмехнулся: «Какой же ты сукин сын, Гафитас».

Я закончил втягивать кокаин и вернул свернутую банкноту рыжему. Сарко снова пришел в хорошее расположение духа. Закурив сигарету и откинувшись на спинку дивана, он произнес: «Значит, ты явился, чтобы спасти меня?» Я промолчал. Сарко несколько секунд пристально смотрел на меня и расслабленным тоном продолжил: «Слушай, Гафитас, вот мне любопытно… Я уже давно хотел спросить тебя от этом, но все как-то забывал». — «Что тебе любопытно?» «Почему ты согласился защищать меня? Зачем устроил весь этот цирк с журналистами и с идиоткой Марией? И с какой стати ты стараешься вытащить меня из тюрьмы?» — «Ты знаешь почему», — ответил я. «Нет, я не знаю правды. Может, все-таки скажешь мне, Гафитас? Для чего ты все это делаешь? Хочешь стать святошей, чтобы попасть на небо? Или хочешь, чтобы я попал на небо, и поэтому вырываешь у меня кокс прямо из-под носа? Ты ведь не стал бы это делать только ради того, чтобы трахаться с Тере, правда? Потому что, если дело в этом…» Сарко взглянул на Тере и замолчал. Она сидела на ящике из-под пива, прислонившись спиной к стене и положив ногу на ногу. В руке у нее был почти потухший косяк, и она наблюдала за нашим разговором издалека, не проявляя ко всему происходившему особого интереса. Сарко отвел взгляд от Тере и посмотрел на меня, заинтригованный. Все эти месяцы я не раз задавался вопросом, было ли ему известно, что мы с Тере встречались, но в тот момент у меня возникло ощущение, что он даже не догадывался об этом. Я ответил: «Я ведь уже говорил тебе: сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня». В глазах Сарко любопытство сменилось скептическим выражением, и прежде чем он успел что-либо произнести, я опередил его: «Не забывай, что это, между прочим, моя работа. Именно этим я зарабатываю себе на жизнь». «Хорош заливать, Гафитас, — поморщился Сарко. — За свою работу люди берут деньги. А ты пока не взял с нас ничего». «Но ты сам тоже ни разу не поинтересовался, сколько должен мне за услуги, — ответил я. — К тому же в этом случае моя выгода не в том, чтобы получить деньги. Наверное, я должен еще и доплачивать тебе за возможность защищать тебя, потому что с этим делом, похоже, я становлюсь знаменитым». Сарко, казалось, снова хотел рассмеяться, но сдержался и ограничился лишь тем, что саркастически растянул губы, махнул на меня рукой и, повернувшись к телевизору, повторил: «Хорош заливать, Гафитас!»

На экране показывали гонки машин по пустыне, и Сарко увлекся этим зрелищем — так же, как были увлечены им рыжий и негр. За окном уже начало светать. Я заметил, что мысли в моей голове начали крутиться быстрее под воздействием кокаина. Сарко, покачивая головой и не отводя глаз от экрана, несколько раз пробормотал себе что-то под нос. Неожиданно он повернулся ко мне и спросил: «Ты делаешь это из-за того, что произошло в день нашего налета на банк в Бордильсе?»

— Он именно так и сказал?

— Я не помню точно его слова, но смысл был именно такой.

— Что вы ответили?

— Ничего. Это был неподходящий момент для разговора, и я лишь ждал, что Сарко предпримет дальше.

— И что он предпринял?

— То же, что и я: стал ждать моей реакции. Потом, видя, что я не собираюсь ничего говорить, кинул взгляд на Тере и произнес: «Гафитас никогда не рассказывал тебе, что произошло в тот день, когда нас поймали? Вернее, когда нас поймали, а он смог удрать? Не рассказывал? Нет?» «Я не сдавал вас! — воскликнул я. — Если ты думаешь, что это я был предателем, то ошибаешься. Как я мог сдать вас? Ведь я тоже находился с вами и едва не попался». «Я знаю, что ты не предатель, — сказал Сарко. — Если бы ты нас тогда сдал, тебе бы уже пришлось ответить за это». «И я никому ничего не выбалтывал», — заявил я. «Вот в этом я не уверен, — заметил Сарко. — И не понимаю, откуда у тебя самого может быть такая уверенность». «Потому что я точно знаю, — солгал я. — Абсолютно». «Осторожнее, Гафитас, — предупредил Сарко. — Чем дольше ты говоришь, что не ты был в этом замешан, тем больше уверенность, что ты теперь просто пытаешься скрыть это».

Я молча смотрел на него. Потом Сарко, уже другим тоном, добавил, что в любом случае он имел в виду вовсе не это. Сарко повернулся к Тере и стал говорить с ней так, будто меня не было рядом и он находился с ней наедине. «Значит, он ничего тебе не рассказывал? Ему стыдно. Он чувствует себя виноватым. Этот придурок более двадцати лет чувствует себя виноватым: Охренеть можно, да? Он думает, что бросил меня, а я остановил легавых, чтобы он мог спастись». Вот что сказал тогда Сарко. Разумеется, он имел в виду то, что произошло в парке Ла-Девеса после нашего налета на отделение «Банко Популар» в Бордильсе.

— Вы ощущали себя виноватым?

— Нет. И меня удивило, что Сарко считал так. Безусловно, я чувствовал, что произошедшее тогда в Ла-Девеса было важным, я находился там на волосок от катастрофы, и мне просто чудом удалось спастись. Конечно, я знал, что Сарко спас меня, и был благодарен ему за это. Однако я вовсе не чувствовал себя виноватым: если Сарко помог мне тогда, то сделал это только потому, что мог сделать. Вот и все, уверяю вас. Никакой вины за собой я никогда не чувствовал.

— Однако Сарко не верил в то, что вы не считали себя виноватым?

— Он продолжал гнуть свое. Говорил, жестикулировал — такой надменный и презрительный, и, чем дальше, тем сильнее он расходился, хотя выглядел при этом на удивление трезвым. «Ну-ка, скажи мне правду, Гафитас, — настаивал Сарко. — Ты ведь думаешь, что я тебя спас?» «Единственное, что я думаю, — сказал я, — что сегодня ночью ты пускаешь все псу под хвост и потом тебе придется об этом пожалеть». Сарко засмеялся: «Не надо держать меня за идиота. Считал, я не знаю об этом? Да, да, ты так думаешь и чувствуешь себя обязанным. Ты кретин и всегда останешься таким. И тебя ничто уже не исправит, дерьмовый адвокатишка. Ты ничтожество! Подумать только: приперся сюда спасать своего якобы друга! Тебе не стыдно быть таким идиотом? Не понимаешь, что никакие мы с тобой не друзья?» «Замолчи!» — воскликнула Тере. «И не подумаю! — бросил Сарко, не отводя от меня взгляда. — Мы с тобой не друзья, — продолжил он, — и никогда ими не были. Хватит уже, черт возьми, изображать святошу и выставлять себя на посмешище. Ты не понимаешь, что мы тебя просто использовали, потому что я знал: ты захочешь облегчить свое чувство вины, поэтому никто не сделает для меня больше, чем ты». «Замолчи», — снова вмешалась Тере. «А я тебе тоже говорю: не собираюсь, — ответил Сарко. — Пусть этот тип узнает, что, хотя он считает себя очень умным, на самом деле он полный кретин. Тебе пора узнать наконец правду, черт возьми… И знаешь, в чем правда? Правда в том, что мы не знаем, кто тогда проболтался. Возможно, это был ты или кто-то другой. Нам это неизвестно — и тебя это спасает. Зато мне прекрасно известно, что я никого не останавливал тогда в парке и никого не защищал. Я защищал только самого себя, и если бы для этого нужно было подставить под удар тебя, я бы это сделал, не сомневайся. Уяснил наконец?» Я ничего не ответил, и этот вопрос на несколько секунд повис в спертом воздухе комнаты. Во время молчания Сарко попытался отпить пива из банки и, обнаружив, что она пуста, с яростью бросил ее на пол. «Черт возьми. — пробормотал он, откидываясь на спинку дивана. — Это было уже сто лет назад. Ты не можешь оставить меня в покое хотя бы сегодня ночью? Отстань от меня. Ты ничего мне не должен. А если и был должен, то уже расплатился. Все. Конец истории. Долги заплачены. Можешь идти».

Однако я не ушел. «Странно, — подумал я. — Чем больше говорю, что не я разболтал про налет, тем сильнее Сарко убеждается в том, что это был я, и, с другой стороны, чем старательнее Сарко уверяет, будто ничего не делал, чтобы остановить полицейских, тем больше мне верится в то, что все было наоборот. Сарко считает, что я решил помогать ему, чувствуя себя обязанным. Он даже не догадывается, что я стал делать это, чтобы быть с Тере». Пока я размышлял об этом, Сарко нашел смятую сигарету в пачке «Фортуны», расправил ее и закурил, с остервенением глядя на экран телевизора, где двое гонщиков и женщина вели разговор, сидя на табуретах у стойки в каком-то придорожном баре. Кокаин разогрел не только мой мозг, но и сердце. Я был сыт по горло Сарко и той ситуацией, в какую он меня вовлек. Я посмотрел на Тере и решил предпринять последнюю попытку. «Ты все разрушишь, — обратился я к Сарко, который по-прежнему не отрывал взгляда от экрана. — Это твой последний шанс, и ты его вот-вот потеряешь. А другого уже не будет. Если не вернешься сейчас, то можешь забыть про отпуска, про смягченный режим, про помилование — вообще про все. И приготовься к тому, что станешь никому не интересен и тебе придется всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме». Я замолчал, внезапно охваченный уверенностью в том, что, благодаря неожиданному озарению, мне только что стала ясна суть Сарко. «Правда, сейчас я, кажется, начинаю понимать, — продолжил я, — что, наверное, именно этого ты хочешь». Произнеся эту фразу, я замолчал, дожидаясь, чтобы Сарко посмотрел на меня или задал вопрос. Однако он не сделал ни того, ни другого. Тогда, словно желая отомстить ему за его дерзкое поведение и оскорбления в мой адрес, я произнес: «Может, я и кретин, а ты трус. Тебя не пугает перспектива провести остаток жизни в тюрьме, но ты боишься жить за ее пределами». Не успел я договорить, как вдруг Сарко подскочил с дивана, пинком отшвырнул импровизированный столик, схватил меня за ворот рубашки и почти приподнял над полом. «Если еще раз я от тебя это услышу, тебе не поздоровится, — угрожающе прорычал он, приблизив свое лицо вплотную к моему так, что я почувствовал его дыхание. — Ты понял, Гафитас?» Я был так напуган, что не мог даже кивнуть. Через несколько секунд Сарко отпустил меня, но продолжал смотреть на меня с отвращением, тяжело дыша. Казалось, он хотел сказать что-то еще или вернуться на диван, но повернулся к Тере, которая наблюдала за нами с невозмутимым видом, сидя на ящике из-под пива и прислонившись спиной к стене. «А ты чего смотришь?» — бросил Сарко. «Ничего, — ответила Тере, погладив свою родинку возле носа. — Я просто думала над тем, что сказал Гафитас». Потом она встала и, направившись к двери, добавила: «Мы будем ждать тебя в автомобиле».

Когда мы в полумраке спускались по лестнице, я пробормотал: «Этот сукин сын совсем с катушек слетел, и я уже сыт по горло. Нет, ты видела? Ведь он меня чуть не задушил!» «Не говори глупостей, Гафитас, — сказала Тере, спускаясь передо мной. — Ты был великолепен». «Просто обалдеть как великолепен, — усмехнулся я. — И ты тоже была на высоте. Кстати, спасибо, что поддержала меня: если бы не ты, не знаю, чем бы все закончилось». На улице светало. Мы сели в машину, и я завел двигатель. Положив свою руку на мою, лежавшую на рукоятке переключения передач, Тере произнесла: «Подожди. Он спустится». «Ты совсем, что ли, ничего не соображаешь? — раздраженно буркнул я. — Он не спустится — можешь себя не обманывать». Неожиданно я потерял над собой контроль и принялся кричать, ругая Сарко последними словами. Не помню, что я тогда говорил, и предпочитаю не вспоминать. Однако хорошо помню, как Тере прервала мой поток ругательств, влепив мне пощечину. И только тогда я замолчал, ошеломленный. Через несколько секунд Тере промолвила: «Прости». Я заглушил двигатель, и мы сидели молча, глядя, как по окружной дороге начали проезжать первые автомобили, в то время как в лобовое стекло стал все настойчивее пробиваться пепельно-серый свет раннего утра. Прошло минут пять, когда я вдруг услышал, что Тере сказала: «Вон он идет». Я посмотрел в зеркальце заднего обзора и увидел, как Сарко появился из здания, которое еще полчаса назад казалось космическим кораблем, а теперь вновь обрело свой обычный облик дома на городской окраине. Пошатываясь, он приблизился к машине, забрался на заднее сиденье и произнес: «Поехали».

— Он появился около семи, перед завтраком. Я уже свыкся с мыслью, что Гамальо не вернется, и ждал, когда можно будет позвонить главе нашего ведомства и сообщить эту новость, а потом отправиться домой немного поспать. Всю ночь я провел без сна в своем кабинете. Утром вышел во двор, чтобы убить время, размять ноги и немного развеяться, и в этот момент перед воротами показалась машина. Еще не совсем рассвело, но, прежде чем автомобиль остановился, я различил в салоне силуэты Каньяса и женщины. Как ее звали?

— Тере. Вы уже знали ее?

— Конечно. Видел в тюрьме пару раз, но мне было известно, что она приходила навещать Гамальо каждые выходные. И еще я знал, что она ж вместе с Каньясом и Марией Вела — работала над тем, чтобы вытащить Гамальо из тюрьмы.

— Вы знали, какие отношения связывали ее с Гамальо и Каньясом?

— Мне сказали, что она была подругой или родственницей Гамальо. Насколько я помню, это все, что мне было известно на тот момент. Остальное я узнал позднее.

— Продолжайте.

— Гамальо вылез из машины, позвонил в дверь, ему открыли, и, прежде чем войти в здание тюрьмы, он прошел мимо меня, опустив голову и держа руки в карманах, даже не взглянув в мою сторону и не проронив ни слова. Я пересек двор, приблизился к воротам и остановился перед машиной Каньяса. Не знаю, чего я ждал. Возможно, того, чтобы Каньяс вышел из автомобиля и дал мне какие-то объяснения. Но он лишь посмотрел на меня через лобовое стекло, а потом завел машину, развернулся и уехал, быстро пропав из виду в сером утреннем свете.

— А вы закрыли глаза на выходку Гамальо.

— Да.

— Но почему? Ведь, не вернувшись в тюрьму вечером в воскресенье, Гамальо нарушил условия предоставления отпуска. Почему вы не доложили об этом нарушении? Не сообщили начальнику вашего ведомства? Почему, вместо того чтобы действовать по инструкции, вы позвонили Каньясу, чтобы дать ему возможность все уладить — найти Гамальо и вернуть его в тюрьму?

— Это было разумнее всего. Бывают ситуации, когда не следует действовать по инструкции. К тому же это был не первый раз, когда я поступал таким образом, то есть звонил адвокату заключенного, чтобы можно было попытаться исправить ситуацию. Да, Каньяс был прав в том, что Гамальо не являлся рядовым заключенным, но, по крайней мере, в тот раз я действовал также, как повел бы себя по отношению к любому другому. Мне кажется, вы не до конца понимаете ситуацию. Я ничего не имел против Гамальо и против Каньяса. Оставив в стороне вопросы принципов, у нас с адвокатом имелись разногласия по поводу средств, но не по поводу целей. Провал реабилитации Гамальо стал бы не только провалом для самого Гамальо, Каньяса и главы нашего ведомства. Это был бы провал и для меня, потому что Гамальо являлся моим подопечным. Не забывайте об этом: неудача Гамальо была моей неудачей, а его успех — моим успехом. Я тоже был заинтересован в том, чтобы все закончилось хорошо.

— Хотя вы не верили в то, что это возможно.

— Да. Именно это я имел в виду, говоря насчет принципов. Правда, в том случае дело заключалось не столько в принципах, сколько в моем характере. Должен признаться, я пессимист: всегда ожидаю худшего. Зато умею ценить хорошее. Во всяком случае, так мне кажется.

— После того как мы оставили Сарко в тюрьме, Тере попросила меня отвезти ее домой. Я согласился, и мы в очередной раз за этот понедельник пересекли город из конца в конец, в то время как солнце начинало подниматься, а люди шли на работу. Уже рассвело, когда я остановил машину перед зданием, где жила Тере, и лучи почти летнего солнца подсвечивали белые фасады домов Виларрохи. Я почти не произнес ни слова с того момента, как Тере дала мне пощечину в Ла-Креуэте, чтобы заставить меня замолчать и убедить подождать Сарко. У меня до сих пор было неприятное чувство после всех оскорблений и угроз, которые пришлось выслушать от него. В то же время мне не хотелось, чтобы Тере начала расспрашивать меня о том происшествии, которое упомянул Сарко, вспомнив наш неудавшийся налет на «Банко Популар» в Бордильсе. Наконец я повернулся к ней и спросил: «Как ты догадалась, где искать Сарко?» Тере ничего не ответила. Она выглядела бледной и сильно уставшей после бессонной ночи. «Ты действительно не виделась с ним в эти выходные?» Тере по-прежнему хранила молчание, и я, еще сильнее распалившись, решил выговориться. «И вот еще что хочу у тебя спросить, — произнес я. — Ты тоже считаешь меня кретином и недоумком? Думаешь, что я изображаю святошу? Ты тоже меня использовала?» Тере с невозмутимым видом выслушала меня и, когда я замолчал, лишь вздохнула и открыла дверцу машины. «Ты так и не ответишь мне?» — спросил я. Уже поставив одну ногу на тротуар, Тере повернулась ко мне. «Не понимаю, почему ты так со мной разговариваешь», — произнесла она. «Потому что я сыт всем этим по горло! — воскликнул я и добавил: — Послушай, Тере, я не знаю, виделась ли ты с Сарко в выходные и какие у вас вообще с ним дела. Не знаю и знать не желаю. Но теперь, если ты хочешь, чтобы наши отношения продолжались, у нас все должно быть так, как у нормальных людей. Если нет, то лучше нам вообще прекратить наши встречи». Тере задумалась, кивнула и пробормотала что-то. «Что ты сказала?» — произнес я. «Да так, ничего особенного, — ответила Тере, выходя из автомобиля. — Я так и думала, что это произойдет».

В течение той недели мы больше не виделись и не говорили по телефону. Постепенно я стал приходить в себя и в субботу отправился в Барселону, где провел много времени в «Револьвере» и «Дискос Кастельо», покупая диски, и на следующей неделе позвонил Тере и пригласил к себе домой. «У меня есть новая музыка», — сообщил я и, чтобы соблазнить ее, принялся перечислять все свои приобретения. Выслушав меня, Тере ответила, что не может принять приглашение. «Ты все еще сердишься?» — спросил я. «Я и не сердилась, — сказала она. — Это ты тогда надулся». «Но я уже не дуюсь, — ответил я и добавил: — Ты подумала над тем, о чем мы говорили?» «Тут нечего думать, — промолвила она. — Послушай, Гафитас, у нас все слишком усложнилось, а я не хочу сложностей. Ни сложностей, ни обязательств. Я тебе уже говорила об этом. Ты прав: мы не можем встречаться как нормальные люди, поэтому лучше нам вообще не встречаться». «Почему мы не можем встречаться как нормальные люди?» — воскликнул я. «Потому что ты — это ты, а я — это я». «Пусть тогда все будет, как прежде. Приходи ко мне. Мы будем ужинать и танцевать, как делали раньше. Ведь нам было хорошо, правда?» «Да, — признала Тере. — Но теперь все в прошлом. Я не хотела, чтобы все закончилось, но это произошло. А что закончилось — то закончилось». Я долго пытался убеждать ее, но было бесполезно: Тере приняла решение, и невозможно было заставить ее отступить. Однако это решение не означало окончательного разрыва: она просто попросила меня дать ей время подумать, привести в порядок мысли, понять, что же в конце концов она хотела от своей жизни. Эти слова показались мне напыщенными, неестественными, словно подслушанными в каком-то фильме, но у меня не было другого выхода, кроме как принять их.

Тем летом мы с Тере перестали встречаться. Я продолжал звонить ей раз в неделю, но наше общение было кратким, холодным и исключительно деловым. В основном мы говорили о Сарко и Марии, и, когда я пытался перевести разговор на личные темы, Тере прерывала меня или, молча выслушав, поскорее старалась положить трубку. В начале августа Тере перестала отвечать на мои телефонные звонки, и я решил, что она в отпуске, но не поехал в Виларроху, чтобы удостовериться в этом. Мы снова увиделись с ней уже только на свадьбе Сарко.

— На свадьбе Сарко?

— Да, на свадьбе Сарко и Марии. Это произошло в сентябре, через три месяца после его бегства в Ла-Креуэту, и было одним из положительных последствии того происшествия или даже кульминацией всех его положительных последствий. Все было хорошо, и я даже думал, что та ночь стала для Сарко чем-то вроде последнего рецидива или прощального выхода на сцену умиравшего в нем мифического персонажа. Данный эпизод имел незамедлительный терапевтический эффект и произвел настоящую революцию в жизни Сарко. Мне сразу стали заметны улучшения в его поведении, настроении и даже физическом состоянии, и я был не единственным, кто обратил на это внимание. Характер тюремных отчетов о нем кардинальным образом изменился: надзиратели перестали жаловаться на Сарко, он снова стал проходить заместительную метадоновую терапию для избавления от героиновой зависимости и вернулся к прочим реабилитационным процедурам. Вероятно, исправлению способствовало также и то, что я вновь стал уделять ему больше внимания, и, конечно же, немалую роль сыграл факт, что, несмотря на выходку Сарко в Ла-Креуэте, начальник тюрьмы не лишил его в дальнейшем отпусков на выходные. Однако с тех пор я вынужден был проводить воскресные вечера начеку, стараясь не отходить от телефона. Впрочем, Сарко не допускал нарушений, и мне ни разу не поступало тревожного звонка от начальника тюрьмы.

Надежным доказательством того, что Сарко стал другим человеком — менее заносчивым и сумасбродным, более рассудительным и независимым от своего мифа, не персонажем, а личностью, готовой к жизни на воле, — была его свадьба с Марией. Свадьба также означала, что кампания по освобождению Сарко, длившаяся уже девять месяцев, неуклонно продвигалась вперед. При этом в те времена, накануне женитьбы, Сарко даже не пытался скрывать, что брак был на самом деле фарсом! Это, как ни странно, казалось мне проявлением, не столько его цинизма, сколько честности. В соответствии с моей изощренной интерпретацией Сарко использовал Марию для обретения свободы, но не обманывая ее или не совсем обманывая. Что касается Марии, то она по-прежнему была влюблена в Сарко, хотя понимала, что этот брак был обманом. Вероятно, данное обстоятельство удручало ее, но не могло погасить нетерпение выйти замуж, Мария надеялась, что ей удастся завоевать любовь Сарко, она привыкла к известности и сознавала, что расстаться с Сарко ей никак нельзя, потому что, лишившись его, она вынуждена была бы распрощаться и со своей популярностью. В то лето Мария все же высказывала мне сомнения по поводу предстоящей свадьбы. Моя реакция на это всегда была одинакова: я решительно прерывал ее и использовал все свое красноречие, чтобы вселить в нее уверенность и заставить забыть про сомнения. Эти старания были оправданны, поскольку я понимал, что брак с Марией необходим не только для того, чтобы Сарко мог быть переведен на смягченный режим, но и для успеха всей нашей кампании по его помилованию, а обретение им свободы означало конец всех его проблем.

— Конец проблем Сарко и конец ваших собственных проблем с Сарко?

— Да, таким образом я исполнил бы свое обязательство по возвращению его на свободу. Свадьба Сарко и Марии оказалась не просто фарсом, но и превратилась в настоящее медийное событие. Она состоялась в суде Жироны. Тере взяла на себя роль посаженой матери, а я — отца. Во время церемонии мы смогли обменяться лишь протокольными фразами, а по ее окончании не имели уже и такой возможности: нас поджидала на улице толпа фотографов, буквально ослепившая Сарко вспышками своих фотокамер, когда он спускался по ступенькам на выходе из здания, неся на руках Марию. Свадебного банкета не было, и в какой-то момент, оглядевшись вокруг, я заметил, что Тере исчезла. В последующие дни фото жениха, выносящего на руках невесту из здания суда, красовалось на первых страницах газет и журналов. Это событие упоминали в новостях и обсуждали в ток-шоу по телевизору, и журналисты преследовали новобрачных даже во время их медового месяца в отеле на Коста-дель-Соль, оплаченного андалузским строительным магнатом, много раз заявлявшим в прессе о своем юношеском восхищении Сарко и повесившим в своем главном офисе его портрет, рядом с изображением Марлона Брандо в роли крестного отца.

После ажиотажа, связанного со свадьбой и медовым месяцем, в жизни Сарко все вернулось в нормальное русло. Через несколько недель, в середине октября, пенитенциарное ведомство наконец предоставило ему право на смягченный режим. Это внесло в жизнь Сарко два важных изменения: во-первых, он стал ночевать не в самой тюрьме, а в прилегающем к ней здании, куда помещали заключенных, переведенных на смягченный режим, и где ему была предоставлена маленькая отельная комната с кухней и санузлом. А во-вторых, он получил возможность проводить весь день за пределами тюрьмы, покидая ее в восемь часов утра и возвращаясь окодо девяти. Я устроил его на работу на фабрику картонажа в Видрересе, неподалеку от города — мне помог в этом предприниматель, которого я несколько лет назад избавил от срока за мошенничество. Сарко проводил часть дня на фабрике, куда его доставлял автобус и где ему полагалось отрабатывать ежедневно по восемь часов: с девяти утра до шести вечера, с перерывом на обед один час. С шести вечера и до возвращения в тюрьму он был предоставлен самому себе.

Таков был тогда его распорядок дня. После перевода Сарко на смягченный режим наши беседы с ним в комнате для встреч завершились, мы перестали видеться, и я постарался отстраниться от его настоящей и прошлой жизни. Я даже думал, что эта история закончилась и в дальнейшем я буду узнавать о Сарко из прессы, а снова встречусь с ним, когда придет время для его окончательного освобождения и мне нужно будет заниматься связанной с этим рутиной. Или, возможно, этому могла бы поспособствовать Тере. Хотя мы с ней по-прежнему не встречались и во избежание ненужных переживаний я перестал звонить ей по телефону, сама Тере начала это делать. Она звонила мне в офис два-три раза в неделю, чтобы немного поболтать. Эти беседы были вовсе не такими холодными и деловыми, как те, что происходили вскоре после нашего мирного разрыва, когда я сам звонил ей домой. Наши разговоры были очень короткими и тривиальными: мы никогда не затрагивали в них ту ночь в Ла-Креуэте и не вспоминали сказанное тогда Сарко, не говорили и о том замороженном состоянии, в котором по воле Тере пребывали наши отношения. Каждый раз после нашего общения я вешал трубку с ощущением, что мое ожидание должно скоро счастливо закончиться. Иначе зачем бы тогда Тере стала мне звонить? Во время этих разговоров она мимоходом, будто невзначай, рассказывала что-то о Сарко, сообщая о нем какие-нибудь новости. Я понятия не имел, как она их узнавала, но у меня не было ни малейшего желания выяснять это.

Все это продолжалось недолго. Вскоре мне стало ясно, что история не закончилась и даже не была близка к завершению, и через некоторое время уже я сам стал сообщать Тере новости о Сарко. Однажды, через два или три месяца после того, как ему предоставили относительную свободу, он без предупреждения объявился у меня в офисе. Сарко только что вернулся из Видререса; хорошо выглядел, похудел и был одет как нормальный человек — в вельветовые брюки, красный свитер и кожаную куртку. Его появление вызвало настоящий ажиотаж в нашем офисе: Сарко впервые объявился у нас, и все сотрудники оторвались от работы, чтобы поприветствовать его, поздравить и оказать радушный прием. Он выглядел счастливым, улыбался и шутил с моими компаньонами, секретаршами и другими служащими и в конце концов предложил мне пойти куда-нибудь пропустить по стаканчику. Я охотно согласился, и мы отправились в «Ройаль». Хотя посетители бара узнали Сарко и поглядывали на нас, переговариваясь между собой, мы спокойно выпили и поболтали за барной стойкой. Он рассказал мне о своей новой жизни, мы поговорили о его работе, о появившихся у него новых знакомых, в особенности о его шефе, которого Сарко хвалил. В общем, у меня сложилось впечатление, что он вполне доволен новым положением вещей. Около девяти часов я отвез его обратно в тюрьму.

В последующие месяцы визиты Сарко ко мне в контору сделались регулярными. Пару раз в неделю он появлялся у меня в офисе около семи часов, и мы отправлялись в бар — немного отдохнуть после окончания рабочего дня. Сначала эти визиты радовали меня: мне нравилось общаться с Сарко, и я гордился, что люди видели нас сидящими вместе за барной стойкой в «Ройале» или прогуливающимися по улице Жауме I или крытой галерее Сан-Агусти. Это был тот самый Сарко, и знакомством с ним можно было гордиться. Однако еще больше я радовался, что теперь он был свободным и преобразившимся человеком, и его свобода и преображение во многом являлись моей заслугой. В то время — вероятно, под влиянием жизнерадостности Сарко — между нами установились доверительные отношения, и именно тогда произошло событие, о котором я вам сейчас расскажу, с условием, что вы не станете включать этого в свою книгу.

— Повторяю: вы сможете прочитать мою рукопись, прежде чем я сдам ее в издательство, и если вам что-нибудь не понравится, я это уберу.

— В таком случае вот моя история. Речь пойдет о Батисте. Помните его?

— Конечно, задира из вашей школы.

— Большинство своих друзей с улицы Катерина-Альберт я к тому времени потерял из виду, хотя иногда доводилось встречать кого-либо из них, и я знал, что все они остались в городе или в этой же провинции, за исключением Каналеса, ставшего инженером лесного хозяйства и жившего в одном из городков Авилы, и Матиаса, много лет работавшего в Брюсселе, в Европейском парламенте. Жизненный путь Батисты проследить не составляло труда, потому что он сделался популярным персонажем, и его история явилась примером личного успеха, столь любимым журналистами и становящимся не редкостью во времена больших возможностей. Батиста происходил из богатой и очень влиятельной местной семьи. Я упоминал, что его отец много лет был начальником моего, а прежде он был председателем Совета провинции, кстати, последним председателем франкистского совета. Однако с приходом демократии жизнь семьи свернула с дороги процветания, и через несколько лет отец Батисты умер, оставив родных разоренными. И тогда Батиста, которому в то время было лет двадцать, взялся за маленькую свиноферму своего деда в Монельсе, превратил маленькую свиноферму в большую, затем большую свиноферму в маленькую колбасную фабрику, а маленькую колбасную фабрику — в большую и в конце концов стал крупнейшим производителем колбасных изделий в Каталонии, молодым образцовым предпринимателем, которому благоволила новая каталонская власть, в результате чего яростный сторонник всего испанского перевоплотился в столь же яростного каталонского националиста. И вот однажды, когда я сидел за барной стойкой в «Ройале» рядом с Сарко, мне вдруг пришло в голову спросить его в лоб: «А знаешь, почему я присоединился тогда к вашей компании, для чего стал бывать каждый день в «Ла-Фоне?»

Сарко благодушно рассмеялся и заказал себе пива. «Для чего же еще? — произнес он. — Чтобы быть поближе к Тере». Я тоже засмеялся: «Ну, помимо этого». «Чтобы помочь нам, — добавил Сарко. — Ведь я тебя обманул». «Ты меня обманул?» — удивился я. «Конечно, — радостно кивнул он. — Я сказал тебе, что мы собирались грабануть старика из игрового зала «Виларо», и ты думал потом, будто мы отказались от своего намерения, чтобы сделать тебе одолжение, и мне пришлось уговаривать Гилье». Сарко подали пиво, он жадно выпил его и рыгнул. «Ты был тогда просто дурачком, Гафитас», — усмехнулся он. Я заказал еще два пива и ответил: «А ты настоящий сукин сын». «Ты только сейчас это понял? Вообще-то, это была идея Тере. Она сказала, что будет лучше, если ты присоединишься к нам по своей воле, чем по принуждению. Кстати, ты видишься сейчас с ней?» «В последнее время нет, — ответил я. — А ты?» «Я тоже», — ответил Сарко. «А с Марией?» «Конечно».

Нам принесли пиво. Сарко отпил глоток из своей кружки и напомнил мне про мой вопрос: почему я присоединился к их компании, для чего каждый день стал ходить в «Ла-Фон»? Тогда я протянул ему газету, сложенную на странице, где была помещена фотография Батисты. «Чтобы спастись от этого типа», — объяснил я, указав на фото. Пока Сарко, отхлебывая пиво, разглядывал лицо Батисты, я кратко пересказал ему ту историю. «Черт возьми! — воскликнул он. — Вот это действительно сукин сын». Я продолжал свой рассказ, признавшись, что в глубине души так и не простил Батисту и порой, в периоды слабости, когда я видел его такое самодовольное лицо в газетах или по телевизору, на меня вновь накатывали унизительные воспоминания обо всем том, что мне пришлось пережить по его вине. Иногда я даже жалел, что не отомстил ему в свое время, и в такие моменты, если бы я мог уничтожить его, нажав кнопку, сделал бы это без колебаний.

В тот вечер мы уже не говорили ни о чем другом, и я тогда выпил липшего, однако в последующие дни больше не обсуждали данную тему, и Сарко забыл о Батисте. И вот потом, через две недели, все и случилось. В тот день Губау пришел в офис очень взволнованный и рассказал услышанную по радио новость: Батисту изрезали ножом у дверей его дома в Монжуике, пригородном квартале Жироны. Все утро поступали дальнейшие известия об этом происшествии: Батисту госпитализировали в больницу «Труэта», он находился между жизнью и смертью. Ему нанесли семь ножевых ранений, и нападавшего никто не видел. К полудню стало известно, что мой бывший товарищ по школе Лос-Маристас скончался.

Вечером Сарко в очередной раз появился у меня в офисе, чтобы отправиться со мной в «Ройаль» выпить пива. «Помнишь типа, о котором я недавно тебе рассказывал? — спросил я и уточнил: — Задиру из моей школы?» «Естественно», — ответил Сарко. «Его убили сегодня утром». Сарко уставился на меня и, увидев, что я не собирался продолжать, произнес: «Ну и что?» «Его семь раз ударили ножом! Представляешь?» Я хотел сказать что-то еще, но промолчал, заметив, что на губах у Сарко блуждает улыбка. В этот момент мне вспомнилось, что каждое утро он покидал тюрьму незадолго до того времени, когда убили Батисту, и, охваченный неожиданным подозрением, я подошел к двери своего кабинета, закрыл ее и повернулся к Сарко. «Послушай, — произнес я, понизив голос. — Ты ведь не имеешь к этому никакого отношения?» Похоже, мой вопрос нисколько не удивил его. Сарко улыбнулся еще шире и, покачав головой, с упреком сказал: «Ты невыносим, Гафитас». «Так имеешь или нет?» — повторил я свой вопрос, глядя ему в лицо. «А если я имею к этому отношение? — усмехнулся он. — Станешь плакать над этим сукиным сыном? Разве ты не говорил мне, что сожалеешь, что не отомстил ему?» «Это были просто слова. Одно дело — говорить и совсем другое… Батиста был никто, и он ничего мне не сделал». «Неужели? — возразил Сарко. — Ведь он издевался над тобой, хотя ты был тихоней и не мог даже защититься. И это, по-твоему «ничего»? Да меня сажали в тюрьму за гораздо меньшее! А он так и оставался безнаказанным. Вот наконец правосудие и свершилось, — помолчав, Сарко продолжил: — Да если это и было бы моих рук дело — что с того? Кто стал бы подозревать меня, ведь я с ним даже не был знаком. И кто бы заподозрил тебя? Все в ажуре, — заключил он. — Дело чистое — все равно что нажать кнопку». Я молчал, пытаясь осмыслить только что услышанное. Сарко ткнул в мою сторону указательным пальцем и, словно для того, чтобы заставить меня заговорить, добавил: «Сегодня — я за тебя, завтра — ты за меня, да, Гафитас?» Эта фраза вывела меня из оцепенения. Я приблизился вплотную к Сарко, и в тишине кабинета было слышно, как скрипнули при этом подошвы моих ботинок по деревянному полу. «Скажи мне правду, Антонио, — произнес я. — Ты имеешь к этому отношение?» Сарко вновь помедлил с ответом, и его голубые глаза пристально смотрели на меня. В конце концов он моргнул, широко улыбнулся и, похлопав меня по щеке, воскликнул: «Конечно же, нет, придурок!»

Это был последний раз, когда мы с Сарко говорили о Батисте и его убийстве. Преступление так и не было раскрыто: полиция пришла к заключению, что убийство совершил профессионал, вероятно киллер, приехавший из какой-нибудь латиноамериканской страны, но никаких следов убийцы обнаружено не было. С тем же успехом полиция искала заказчика среди родственников, друзей и конкурентов Батисты. Вскоре дело сдали в архив.

— Теперь понятно, почему вы не хотите, чтобы эта история была описана в моей книге. Читатели могли бы подумать, что Сарко убил Батисту.

Да, он вполне мог убить его. Или подослать к нему кого-нибудь. Иногда мне кажется, что это действительно было дело рук Сарко. Возможно, пойдя на это убийство, он думал, будто оказывает мне услугу в качестве благодарности за все, что я для него делал. Однако порой я думаю, что Сарко не мог убить его: у него не было финансовой возможности нанять киллера, а сам он не сумел бы совершить убийство так чисто. К тому же у него не было достаточно времени в то утро для того, чтобы успеть добраться из тюрьмы в Монжуик и застать там Батисту выходящим из дома. Знаете, сейчас, по зрелом размышлении, мне даже кажется, что вам следует включить эту историю в свою книгу. В конце концов, ее цель — поведать читателям правду о Сарко. И все это, в том числе мои сомнения, являются неотъемлемой частью правды.

— Вы не боитесь, что кто-нибудь из читателей заподозрит вас во лжи или затушевывании правды и в том, что именно вы отправили тогда Сарко убить Батисту, желая отомстить своему обидчику, не марая собственных рук?

— Вы думаете, если бы это было так, стал бы я рассказывать вам об этом? Я не хотел мстить Батисте: для меня это была забытая или почти забытая история. Мы с Сарко вели обычные разговоры в подпитии, никем не принимаемые всерьез — минутные и ничего не значащие откровения, о которых, я сразу же пожалел… В общем, поступайте, как считаете нужным. Хотите — включайте данный эпизод в свою книгу.

Однако вернемся к нашей истории. После того случая наши веселые дружеские вечера с Сарко за кружкой пива в «Ройале» изменились. Радость и доверительность в отношениях исчезли, и в голове у Сарко вновь возник хаос — во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что персонаж внутри него снова одержал победу над личностью. Раньше, во время наших встреч в тюрьме, он постоянно жаловался на ограничения его свободы, на жесткость режима, на плохое обращение надзирателей. Проведя несколько месяцев практически на свободе, Сарко вновь вернулся к своей привычке жаловаться на все вокруг, и это стало опять отравлять наше общение. Он говорил, что его работа по сгибанию и разгибанию картонок на фабрике в Видрересе была работой раба, он горбатился с утра до вечера, как раб, и зарабатывал, как раб, так что его нынешняя жизнь была ничем не лучше, если не хуже, той, какую он вел в тюрьме. Слушая его, я начал понимать, что был слишком оптимистичен относительно душевного состояния Сарко, мне снова стал внушать опасения его страх свободы, и я попытался бороться с его упадническими настроениями. «Это неправда, что ты живешь сейчас так же, как жил в тюрьме, — убеждал я. — Твоя жизнь сейчас несравнимо лучше. И конечно, это не жизнь раба. Так живет большинство обычных людей. Посмотри на своих товарищей — на тех, кто работает рядом с тобой». «Какое мне до них дело, Гафитас? — возражал Сарко. — Мне плевать, как живут другие. Если их устраивает жизнь во всем этом дерьме — их дело. Но лично я не хочу в этом барахтаться. Надеюсь, ты меня понимаешь? А сейчас на воле для меня все так же дерьмово, как в тюрьме». Я несколько раз говорил Сарко, что понимаю его разочарованность работой, и предлагал найти другую. «Вот как? — восклицал он. — И какую же, интересно?» «Какую захочешь. Многие будут рады взять тебя на работу». «Не говори ерунды, Гафитас! Им это нужно лишь для того, чтобы демонстрировать меня, как обезьяну на ярмарке, сделать рекламу своей фирме, как это делает сейчас мой шеф. К тому же я абсолютно ничего не умею делать и сейчас уже вряд ли чему-нибудь научусь. Мне никогда не предложат ничего, кроме какой-нибудь рабской работенки».

С небольшими вариациями подобные разговоры происходил и у нас за пивом в «Ройале» каждую неделю, и мне с каждым разом становилось все беспокойнее, потому что нервозность Сарко возрастала, а его физическое состояние ухудшалось. Позднее мне стало известно, что это во многом было связано с его возвращением к героину. Кроме того, перед моими глазами разворачивалась тогда борьба между персонажем Сарко и его личностью: он утверждал, будто хотел, чтобы все вокруг забыли о Сарко и позволили ему быть Антонио Гамальо — обычным человеком с обычной жизнью — такой, как у большинства людей. Однако в то же время не желал быть обычным человеком, не желал, чтобы его перестали воспринимать как Сарко, и не хотел отказываться от связанных с этим привилегий, в том числе от права не жить жизнью раба, какую вели большинство обычных людей. Сарко не только не хотел этого, но и не мог: несмотря на его стремление стать обычным человеком и начать жить по-новому, он панически боялся перестать быть Сарко, потому что это означало перестать быть тем, кем он являлся почти всю жизнь.

Однако все это теоретические рассуждения, не более. Вероятно, будучи сыт по горло моими нравоучениями и наставлениями, Сарко перестал приходить ко мне в офис после работы, и я какое-то время почти не имел от него известий. Через два или три месяца Сарко наконец получил частичное помилование и условно-досрочное освобождение. Это была преждевременная кульминация кампании, начатой нами почти два года назад, и, несмотря на мое печальное предчувствие, что Сарко двигался по направлению к катастрофе, это событие было воспринято мной как успех — и не только потому, что я проделал отличную работу, освободив Сарко из тюрьмы в рекордные сроки, и извлек из его дела максимальную выгоду для своего авторитета. Гораздо важнее для меня было другое: как стало мне казаться в последние месяцы, я сумел бы вернуть Тере только после окончательного освобождения Сарко, потому что тогда мы могли наконец избавиться от него и он перестал бы стоять между нами. Я надеялся, что, освободившись от Сарко, мы с Тере возобновим наши отношения после той ночи, когда мы вытаскивали Сарко из Ла-Креуэты. Я с нетерпением ждал известия о помиловании Сарко и, когда оно пришло, бросился к телефону, чтобы сообщить ему новость.

Это произошло в начале или середине июля. Я позвонил Сарко на работу в Видререс и попросил позвать его к телефону, но мне сказали, что он уже два дня болен и не покидает тюрьмы. Тогда я позвонил в тюрьму и спросил насчет Сарко, но там мне ответили, что он находился в Видрересе. Подобная ситуация меня не удивила. Хозяин фабрики, где работал Сарко, сообщал о его прогулах. Кроме того, он постоянно нарушал установленное расписание и отказывался от токсикологических анализов, в результате чего начальник тюрьмы написал докладную, в которой не рекомендовал предоставлять ему помилование и выступал за лишение его права на смягченный режим, аргументируя это тем, что Сарко не готов к выходу на свободу. К счастью, никто не принял во внимание подобные соображения. Учитывая все эти обстоятельства, я не решился в то утро позвонить начальнику тюрьмы. Потом я задумался над тем, не следует ли связаться с Марией. Я не общался с ней несколько месяцев, но от Тере мне было известно, что Мария была разочарована их фальшивым браком, и они с Сарко почти не виделись. Однако это не мешало ей становиться все более популярным персонажем, притом что в своих выступлениях в прессе, по радио и телевидению она все меньше упоминала Сарко и все больше говорила о себе.

В конце концов я решил поговорить с Тере. После того как я позвонил ей на фабрику в Касса и мне сообщили, что она там уже не работает, мне удалось застать ее дома. Как я вам уже говорил, мы с Тере периодически разговаривали по телефону, но она всегда сама звонила мне, поэтому, не дав ей времени удивиться моему звонку, я спросил, почему она не сказала мне, что потеряла работу на фабрике. «Потому что ты не спрашивал», — заявила Тере. «Ты уже нашла другую работу?» — допытывался я. «Нет». Я спросил, что она собиралась делать, и Тере ответила, что ничего. «У меня несколько месяцев будет пособие по безработице, — пояснила она. — Возможно, поеду отдыхать или буду заниматься учебой. В следующем месяце у меня экзамены. — Тере помолчала и произнесла: — А у тебя какие-то новости?» Я сообщил ей свои известия. «Поздравляю, Гафитас. Миссия выполнена». Я не услышал энтузиазма в ее голосе и невольно задался вопросом, действительно ли она радовалась тому, что все закончилось. «Спасибо, — ответил я. — Ты знаешь, где он?» «Сарко? — уточнила Тере. — Разве он не на работе?» «Нет. И в тюрьме его тоже нет». «Тогда я понятия не имею, где он», — заявила Тере.

Вечером я отправился в тюрьму. Около девяти часов я спросил по внутренней связи у входа, вернулся ли Сарко. Мне сказали, что нет, и я остался ждать его в автомобиле. Я провел там много времени и, решив, что Сарко не вернется, собрался уезжать, как вдруг увидел его выходящим из старого «Рено», припарковавшегося перед наружным двориком. «Эй, Антонио!» — позвал я его, выбравшись из машины. Он обернулся и остался ждать меня на тротуаре, у самого входа на территорию тюрьмы. Как казалось, Сарко был раздосадован моим появлением. «Что ты здесь делаешь? — спросил он, однако, как только я сообщил ему свою новость, напряженное выражение исчезло с его лица, он глубоко вздохнул и, широко раскинув руки, воскликнул: — Иди сюда, Гафитас!» Сарко обнял меня, и я почувствовал исходивший от него сильный запах алкоголя и табака. «Ладно, — произнес он, выпуская меня из объятий. Я заглянул в его глаза и увидел, что они красные. — Когда я смогу выйти?» «Не знаю, — ответил я. — Завтра это известие будет объявлено официально, так что, думаю, сразу и сможешь выйти». Потом я заметил: «Но проблема не в том, когда тебя выпустят, а в том, что станешь делать, когда выйдешь». Дожидаясь Сарко в тот вечер у здания тюрьмы, я успел запастись множеством благоразумных аргументов, и поэтому не преминул упрекнуть его в том, что он два дня уже не был на работе, и поинтересовался, на что он планирует существовать, если потеряет это место. Я также сказал ему, что мне известно о его игнорировании Марии, и спросил, где он собирается жить, если не станет жить с ней. «Спокойно, — произнес Сарко, положив руку мне на плечо. — Я только узнал, что теперь свободен. Дай мне насладиться этим, а нравоучения — как-нибудь в другой раз. Да и вообще, черт возьми, не надо беспокоиться за меня, я уже взрослый дядя». Его пьяная речь меня разозлила. «Я и не беспокоюсь, — возразил я. — Просто хочу дать тебе понять, что для тебя ничего не закончилось, и все может сгинуть псу под хвост, если отныне и впредь ты не будешь вести нормальный образ жизни. И учитывая, скольких трудов нам стоило твое освобождение…» «Я все понимаю! — воскликнул Сарко.

Он убрал руку с моего плеча и похлопал меня по щеке, после чего, показав на здание за забором, по другую сторону плохо освещенного двора, добавил: — Ладно, Гафитас, уже чертовски поздно: если я не вернусь прямо сейчас, меня оставят без помилования». Сарко позвонил по внутренней связи, и ему открыли калитку. «Завтра можно было бы отметить это дело в «Ройале», — предложил я. — После того как вернешься с работы. Думаю, если ты позовешь Тере, она тоже захочет присоединиться к нам. Кстати, она теперь безработная». Эта новость, казалось, не произвела на Сарко особого впечатления. «Завтра? — уточнил он, едва повернувшись в мою сторону. — Но ведь завтра нужно будет созывать пресс-конференцию. Ладно, давай я позвоню тебе позднее, и мы все обсудим».

Сарко не позвонил мне, мы ничего не обсудили и не отметили его освобождение. Пресс-конференция, напротив, состоялась. Это произошло через два дня, прямо в тюрьме, и созвал журналистов сам глава пенитенциарного ведомства. Я не присутствовал на мероприятии, поскольку меня не пригласили. Мария и Тере тоже отсутствовали, не было даже и начальника тюрьмы — во всяком случае, так сообщали освещавшие данные событие газеты. Во всех них красовались фото Сарко вместе с главой тюремного ведомства: на снимках оба улыбались и показывали пальцами знак «победа». Везде цитировалось высказывание этого чиновника о том, что освобождение Сарко было «победой Антонио Гамальо, победой нашей пенитенциарной системы и победой демократии». Также приводились слова Сарко, выразившего свою благодарность «всем, кто внес свою лепту в приближение этого момента». Издания также отмечали отсутствие на этом мероприятии Марии, связывая это обстоятельство с ходившими в последнее время слухами об их расставании.

Вскоре фигура Сарко исчезла из СМИ и вновь появилась там лишь через несколько месяцев. Как я и ожидал, на протяжении этого времени мы с ним ни разу не виделись. Однако я не перестал получать о нем известия. От своего бывшего клиента, хозяина фабрики в Видрересе, я узнал, что после своего окончательного выхода на свободу Сарко больше не объявлялся на месте работы. Потом Мария в одном из телевизионных интервью как бы невзначай обронила несколько фраз, подтверждавших, что у них с Сарко произошел разрыв и еще до его помилования они уже не виделись несколько месяцев. Кроме того, в ее словах улавливался намек на то, что их отношения с самого начала были фарсом. Эти заявления спровоцировали бурю сплетен и домыслов, журналисты стали осаждать Марию, пытаясь добиться разъяснений, но она, подогревая интерес, упорно молчала. На эту тему несколько недель судачили в различных телевизионных программах и писали в журналах, и я воспринял ее как последнюю серию «мыльной оперы» с Марией и Сарко в главных ролях.

С Тере у меня все стало развиваться совсем не так, как предсказывал мой неисправимый оптимизм. В первые недели она продолжала звонить мне, и я дожидался момента, чтобы сделать шаг вперед, словно боясь, что если мои действия будут слишком поспешными и я потерплю неудачу, то второго шанса у меня не появится. Однако через полтора месяца Тере перестала звонить мне, и тогда я решился действовать: начал звонить ей сам, предлагая увидеться, сходить куда-нибудь пообедать или поужинать, приглашал к себе домой и пытался убедить, что мы должны попробовать восстановить наши отношения. Я уверял Тере, что готов принять все ее условия, и на сей раз точно не возникнет ни сложностей, ни обязательств, ни требований. Тере отвечала отговорками, хотя и говорила, что понимает меня, когда я жаловался на то, что жду ее много месяцев и уже устал от всего этого. «Поищи себе другой вариант, Гафитас», — советовала она. «Не нужен мне никакой другой вариант! — возражал я ей. — Я знаю, чего хочу. А вот ты, похоже, нет». Наш последний разговор с Тере оказался не бурным, а грустным. Смирившись с реальностью, я не стал больше умолять ее, и мы ни о чем не спорили. Однако чувствуя, что это было наше прощание, спросил Тере о Сарко, чего не делал уже давно. Она ответила, что с Сарко они много времени не виделись и ей известно лишь то, что он живет в Барселоне и работает в авторемонтной мастерской, принадлежавшей его давнему тюремному приятелю. Почему-то мне показалось, что это ложь, произнесенная для того, чтобы отвязаться от меня. Кроме того, я уловил, что Тере намекала, что жизнь Сарко уже меня не касается, поскольку моя работа с ним закончилась. Когда я положил трубку, мне вспомнились слова Сарко, произнесенные им в Ла-Креуэте: «Конец истории, долги заплачены, можешь идти».

Я перестал звонить Тере и постарался забыть ее. Это было безуспешно. Каждое утро я поднимался с тягостным ощущением пережитого поражения. Это ощущение стало еще острее через несколько недель, когда пришло известие, что Сарко задержали на Рамбла-де-Каталуния в Барселоне, после нападения на аптеку и попытки угона машины с подземной парковки. Со времени его помилования и условно-досрочного освобождения не прошло тогда и пяти месяцев. Новость заняла первые страницы газет и журналов, бурно обсуждалась на радио и телевидении и вызвала жаркий спор в прессе по поводу мягкости испанского законодательства, несовершенства пенитенциарной системы и возможностей социальной реабилитации. Кроме того, это событие послужило поводом для небольшой политической встряски в виде перепалки в конгрессе, взаимных обвинений между центральными и автономными властями и смещения главы тюремного ведомства, господина Пере Прада. Для Сарко это происшествие означало конец. Нарушение закона при условно-досрочном освобождении предполагало возвращение в исходную точку: то есть на Сарко по-прежнему висело тридцать лет тюрьмы, к которым должен был добавиться срок и за два последних преступления. Учитывая его возраст и то, что никто уже не стал бы рисковать, давая ему послабления, это означало, что Сарко ожидало пожизненное заключение. Это был конец его надежд на свободу. И это был конец мифа о Сарко.

— Очевидно, вы хотите сказать, что таким образом закончился старый миф о Сарко, который вы воскресили, добиваясь его освобождения. Однако сам по себе миф никуда не исчез, и доказательство — то, что мы с вами сейчас сидим и обсуждаем его.

— Вы правы. На самом деле миф о Сарко тогда трансформировался и приобрел другую окраску. Я имею в виду, что Сарко перестал быть легендарным благородным преступником, вступившим на праведный путь. Все видели в нем безнадежного и отвратительного наркомана, неисправимого преступника — хитрого и неблагодарного; омерзительного маргинала, не способного вызывать ни малейшей симпатии и сочувствия. В общем, воспринимали Сарко как злодея, а не как жертву. Этой трансформации значительно поспособствовала Мария, которая в своих выступлениях по телевидению принялась лить грязь на Сарко, Тере и меня. Тогда я осознал, что она превратилась в злобную и жаждущую отмщения женщину. Полагаю, вы не видели то первое ее интервью, потому что у меня нет его в записи. В любом случае подобное имеется в Интернете.

— Я поищу.

— Интервью вышло в субботу, поздно вечером, в одной из самых рейтинговых передач. С Марией более часа беседовали ведущий и несколько журналистов, чтобы она наконец рассказала правду о своих взаимоотношениях с Сарко и прояснила предыдущие намеки о том, что их свадьба на самом деле была фикцией. В то время в ее внешнем виде уже не осталось ничего от робкой, грустной и незаметной женщины, какой я впервые увидел ее в своем кабинете несколько лет назад. Мария отрастила волосы, перекрасилась в блондинку и сделала химическую завивку, на лице у нее был яркий макияж, и одета она была в атласный фиолетовый костюм — блестящий, узкий и с большим декольте. В тот вечер Мария устроила настоящий спектакль, достойный театральной дивы: в ее речи эмоций били через край, она делала эффектные паузы, заламывала руки и выразительно смотрела в камеру. Заявила, что они с Сарко не виделись уже много месяцев и новости о нем она узнавала только из прессы. Затем сообщила, что длительное время Сарко избивал ее, воровал у нее деньги, совершал над ней сексуальное насилие и к тому же домогался ее дочери. Он изменял ей с Тере, а мы трое — Сарко, Тере и я — обманным путем склонили ее к браку с ним, чтобы вытащить его из тюрьмы. Мария утверждала, будто выплачивала мне огромные суммы за защиту Сарко, и я знал об издевательствах над ней со стороны Сарко и Тере, но ничего не предпринимал, чтобы остановить это, поскольку в юности принадлежал к банде Сарко, и они с Тере шантажировали меня, угрожая сделать достоянием общественности мое преступное прошлое. Я слушал все это в прямом эфире, сидя в мансарде на улице Ла-Барка, скорее зачарованный, чем рассерженный или возмущенный, будто речь шла не обо мне, а о каком-то другом человеке. Когда Мария принялась сыпать этими откровениями, я подумал, что хорошая ложь не может быть чистой ложью, поскольку чистая ложь всегда неправдоподобна. Чтобы выглядеть правдоподобной, она должна отчасти быть построена на правде. Я задавался вопросом, каковы были те частицы правды, содержавшиеся в лживых словах Марии? Например, мне было известно, что Сарко действительно воровал у нее деньги. Я спрашивал себя, правда ли Сарко избивал Марию и домогался ее дочери? Однако то, что в юности я состоял в банде Сарко, разумеется, было правдой — как и то, что все мы в какой-то степени обманули Марию, желая устроить их брак с Сарко, заполучив весомый аргумент в пользу его освобождения. Также я размышлял над тем, действительно ли Сарко изменял Марии с Тере и не потому ли Тере не захотела больше встречаться со мной, когда он стал получать отпуска на выходные? Может, они виделись тайком и именно поэтому она решила держать меня в то время на расстоянии?

Едва началась та передача, как мне позвонил Губау, а следом за ним — моя дочь и Кортес, и, прежде чем я лег спать в тот вечер, со мной поговорили по телефону по меньшей мере человек десять. Все они посмотрели передачу и желали высказать свое мнение, а также выяснить, как я все это воспринял. Большинство пытались успокоить меня, заверяя, что эта женщина не в себе, она порола чушь и единственным ее желанием было красоваться на телевидении. Однако имелись и другие реакции. В тоне моей сестры, например, я уловил под напускным негодованием нотки досады, словно ей было обидно, что «младший братик» достиг такой громкой известности, и в то же время чувствовалось, что она испытывала тайную гордость за то, что я наконец-то добился настоящего успеха. «Это правда, что ты состоял в этой банде? — спросила меня бывшая жена — со смесью восхищения и удивления. — Черт возьми, мог бы рассказать мне об этом. Тогда понятно, почему ты всегда был помешан на Сарко…» Я старался сохранять хладнокровие в разговорах со всеми, показывая, что не следует придавать особого значения передаче и обвинениям Марии. Однако к тому моменту, когда телефоны наконец замолчали, осознал, что все это несомненно повлияет на мнение общества обо мне, а значит, не может не сказаться на моей репутации.

В последующие дни желтая пресса охотно тиражировала высказывания Марии, тему с жаром обсуждали на радио и телевидении, и в понедельник утром я прочитал в глазах всех вокруг — и у себя в офисе, и в суде, — что это только начало. Днем моя секретарша перевела мне звонок, которого я не ждал. Звонил продюсер той программы, в которой Мария приняла участие пару дней назад. Он назвал свое имя — Лопес де Соль — и предложил мне прийти в следующую субботу к ним в студию, чтобы ответить на обвинения Марии. Предполагалось, что это будет интервью в то же время, на той же площадке и с участием тех же журналистов, что и в прошлый раз. Я поблагодарил за это приглашение, но отказался. Продюсер же сказал, чтобы я не торопился и подумал, а он снова позвонит мне вечером. Я ответил, что уже подумал, так что ему не стоило утруждать себя лишним звонком. После этого продюсер заговорил несколько по-иному: дружеским и одновременно покровительственным тоном предложил мне довольно скромную сумму денег и пояснил, что выступление Марии в их программе имело огромный успех и в следующую субботу они планировали продолжение. Если я не соглашусь на интервью, то героем их передачи снова станет Мария. В тот момент я потерял над собой контроль и принялся кричать, что он мог поступать, как ему вздумается, но, если Мария опять начнет говорить про меня гадости, я подам в суд за клевету и оскорбление чести и достоинства — как против нее самой, так и против создателей передачи. Моя угроза не произвела впечатления на продюсера. Он пощелкал языком, вздохнул и, прежде чем положить трубку, сказал: «Вы так ничего и не поняли, господин адвокат».

В субботу вечером Мария вновь появилась в той программе на телевидении. Я решил не смотреть ее, и в воскресенье мне стало известно, что второе выступление оказалось еще более скандальным. Несколько дней я размышлял над тем, чтобы исполнить свою угрозу и подать в суд на Марию и создателей передачи. Однако Кортес и Губау уговорили меня отказаться, и с их доводами трудно было не согласиться: несомненно, с подобным иском непросто было добиться победы, но даже если бы это удалось и суд заставил бы Марию взять назад свои обвинения, а создателей передачи — выступить с опровержением, все равно сильнее всего в данной ситуации пострадал бы я сам. Этот процесс испортил бы мою репутацию, а все прочие стороны остались бы в выигрыше: судебные дрязги могли лишь увеличить известность Марии и повысить рейтинг программы. В общем, я предпочел молчать, сдерживать себя и делать вид, будто ничего не произошло. Наверное, я поступил неправильно. Кто знает? В последующие недели поселившееся у меня в душе чувство поражения и стыда сделалось острее и стало съедать меня изнутри, словно рак.

— Вы не пробовали поговорить с Тере? Не пытались связаться с ней?

— Пытался, но мне не удалось. Я позвонил ей по телефону, однако мне никто не ответил. Потом я поехал к ней домой, но ее там не оказалось. Мне сказали, что она уже не живет в Виларрохе. Впрочем, вряд ли встреча с ней могла бы чем-либо помочь. Что касается Сарко, то, разумеется, я даже не подумал о том, чтобы выяснить, в какую тюрьму его поместили, хотя воспоминания о нем посещали меня часто. Знаете, о чем больше всего я вспоминал? О той ночи в Ла-Креуэте, когда Сарко бросил мне в лицо неприятную правду, назвав кретином и недоумком и заявив, что я выставляю себя на посмешище. Да, да, это была правда, я действительно чувствовал себя кретином и недоумком, выставившим себя на посмешище самым нелепым образом.

Следующие месяцы я снова пытался забыть о Тере. И о Сарко тоже. Но забыть о Марии было намного сложнее, потому что после двух ее выступлений в вечерней программе она стала настоящей звездой и начала постоянно появляться в журналах, на радио и телевидении, заслонив своей персоной фигуру Сарко. Нет, не образ Сарко сразу стерся из памяти людей, но он стал иным — размытым и далеким, как второстепенный отрицательный персонаж из трагедии или мелодрамы. Прежде Мария была лишь женой главного героя, но теперь ведущая роль перешла к ней самой, а Сарко превратился в мучителя и злодея, издевавшегося над своей жертвой. Для меня же это был тяжелый период. Мне исполнилось сорок лет, но я чувствовал, что жизнь не удалась, и мне казалось, будто я находился в каком-то зловонном болоте, из которого невозможно выбраться. Меня стало преследовать ощущение, что я по ошибке свернул на чужую дорогу, и все мое дальнейшее существование стало одним большим недоразумением. Я потерял интерес к работе, утратил способность радоваться жизни и чувствовал, что физические силы тоже покидают меня. Иногда я просыпался утром в слезах, порой плакал ночью в подушку, и бывали дни, когда я даже не находил в себе сил, чтобы подняться с постели и отправиться на работу. И в то время я наконец сделал открытие — осознал правду, которую не хотел замечать прежде, хотя она постоянно находилась у меня перед глазами, и эта правда заставила меня на многое взглянуть по-другому, хотя не избавила от ощущения, что я был кретином и недоумком, выставившим себя на посмешище.

Прозрение произошло самым тривиальным образом, утром, когда я разговаривал со своими коллегами в коридоре суда и кто-то упомянул в беседе Ихинио Редондо, друга моего отца — не знаю, помните ли вы его…

— Тот самый друг, который предоставил вам свой дом в Колере после налета на отделение банка в Бордильсе?

— Да и еще мой наставник. Под его крылом я начал свою адвокатскую карьеру. Имя Редондо послужило для меня детонатором: я перестал слышать и видеть, что происходило вокруг, и внезапно ко мне пришло осознание той правды, которая находилась у меня перед носом: она была словно скрыта под полупрозрачным покровом, слетевшим в одно мгновение при неожиданном упоминании о Редондо. Я не помню, что произошло потом и чем закончился разговор. Несколько дней я пребывал в оглушенном состоянии из-за пришедшего ко мне унизительного осознания, что мой случай был на самом деле банальной копией истории Редондо — очередной вариацией старой как мир, и нелепой истории. Я уже рассказывал вам, что Редондо влюбился, как школьник, в жену своего разорившегося клиента, и та использовала его, чтобы вытащить своего мужа из тюрьмы, после чего бросила.

— Вы решили, что ваша история с Тере представляла собой нечто подобное?

— Это казалось мне очевидным. И она не только была чем-то подобным: она была еще хуже. Более нелепой. Унизительной. Внезапно мне стало ясно, что все сходилось: Тере была девушкой Сарко, когда я познакомился с ней в игровом зале «Виларо». Она продолжала быть ей во времена расцвета мифа о Сарко и, вероятно, оставалась и тогда, когда он своими руками разрушил свою легенду и обрек себя на пребывание за решеткой до конца своих дней. Это не означало, что Тере совсем меня не любила или, по крайней мере, не была в меня влюблена, когда мы встречались с ней у меня дома, чтобы заниматься любовью и слушать старые песни, или даже в то лето, как меня уверяли в том Сарко и она сама. Почему бы ей и не влюбиться в меня? Кто сказал, что любовница Редондо не была тогда по-своему в него влюблена? Все женщины таковы: они умеют подстраивать чувства под свою выгоду. Они всегда так поступали. В общем, как я уже сказал, нельзя утверждать, будто Тере вовсе меня не любила: просто она любила меня временно и на определенных условиях. А ее любовь к Сарко была постоянной и безусловной. Все или почти все, что Тере делала со мной, она делала из-за Сарко. Соблазнила меня в туалете игрового зала «Виларо», потому что я нужен был Сарко в его банде, и в то же лето Тере переспала со мной на пляже в Монтго, желая отомстить ему за то, что он ушел с другой. Через двадцать лет она снова решила соблазнить меня, чтобы быть уверенной в моем максимальном рвении в освобождении Сарко. Когда он стал получать отпуска на выходные, Тере отдалилась от меня, продолжая удерживать меня словно на привязи, чтобы я не отказался от защиты Сарко, прежде чем он окончательно выйдет на свободу, и она сможет убежать с ним… Да, все сходилось. И хуже всего то, что я всегда знал эту правду, но в то же время не желал ее знать. Все было настолько очевидно, что Тере с Сарко даже не пытались скрывать это от меня, но именно поэтому я смог закрывать на все глаза или делать вид, будто пребываю в блаженном неведении. Мне стало понятно, почему Тере в ту ночь в Ла-Креуэте упорно старалась заставить Сарко замолчать, когда он под действием алкоголя и наркотиков чересчур разошелся и стал выливать на меня поток откровений, называя меня кретином и недоумком и говоря, что они просто использовали меня, а я ничего не понимал. Ирония судьбы: два таких опытных профессионала, как Редондо и я, попались в одну и ту же, давно известную и банальную ловушку! Мне стало понятно бегство Редондо, в которое он пустился, узнав, в какую ситуацию попал, и я хотел последовать его примеру, оставив свою контору на Кортеса и Губау и надолго покинув город. Я понял, что самым большим недоразумением моей жизни являлось то, что в ней не было никакого недоразумения.

— Значит, вы поступили, как Редондо? Бросили все и уехали?

— Нет, я остался. У меня не хватило даже духу уехать. Врач диагностировал у меня депрессию, и я больше года лечился, принимая антидепрессанты и анксиолитики. Потом стал понемногу приходить в себя, и, хотя мне не удалось полностью отказаться от приема лекарств, я значительно снизил их дозы, возобновил свою работу и вернулся к прежней жизни. В то время я чувствовал себя как человек, выживший после катастрофы. Мне все чаще стало казаться, будто худшее позади, и поскольку я совершил в своей жизни все ошибки, какие только можно, впереди у меня только хорошее. Я полагал, что хуже быть уже не может.

— Это означает, что Сарко вновь дал о себе знать?

— Угадали. В мае или июне 2004 года, почти через три года после того, как мы в последний раз виделись с ним у дверей тюрьмы Жироны, я получил от него письмо. Это было первое известие от Сарко, дошедшее до меня с тех пор, как в прессе сообщили о его последнем задержании. Письмо пришло из тюрьмы «Куатре Камине». Оно было написано от руки, округлым старательным почерком и в официальном тоне ходатайства. Я прочитал его два раза. Сначала у меня сложилось впечатление, будто Сарко писал таким почерком и в подобном тоне для того, чтобы установить профессиональную дистанцию между нами. Однако после повторного прочтения сообразил, что он писал мне так, как привык это делать. Письмо начиналось с официального приветствия, после чего Сарко просил меня снова стать его адвокатом. Затем он объяснял причину своего обращения: несколько дней назад в тюремном дворе один бритоголовый тип избил его до потери сознания. Когда его в срочном порядке везли в больницу Террассы, по дороге их остановили двое полицейских, заставили его выйти из машины и начали издеваться над ним. Теперь Сарко снова находился в тюрьме, изолированный от других заключенных в больничном отделении, и он хотел, чтобы я подал заявления об этих двух нападениях. Кроме того, ему было нужно, чтобы я защищал его в суде по делу о неподчинении представителям власти, и особенно он просил меня, чтобы я похлопотал о его переводе в тюрьму Жироны и сделал все возможное, чтобы это прошение удовлетворили. В конце письма Сарко решил добавить жалостливые нотки к своему официальному стилю и сообщил, что болен, умолял не бросать его в тяжелых жизненных обстоятельствах и просил поговорить с Тере, чтобы она обрисовала мне ситуацию и уточнила подробности.

Это было словно послание от инопланетянина.

Я возмутился, что после того, как Сарко пустил под откос два года моей работы и обманул мое доверие и доверие тех, кто поддерживал кампанию за его освобождение, он имел наглость объявиться как ни в чем не бывало — без извинений и раскаяния. Я пришел в изумление и ярость от того, что он не чувствовал себя виноватым и даже не помнил о своих проступках, а выставлял себя жертвой. И больше всего поразило, что, обманув меня при помощи Тере, Сарко вновь решил размахивать передо мной той же наживкой, решив, что я клюну на нее и в третий раз. Правда, мне показалось странным, что письмо не содержало ни адреса, ни телефона Тере, по которым я мог бы на нее выйти. Из-за всего этого я не проникся к Сарко и его ситуации ни малейшим сочувствием, наоборот, знал, что чувство ненужности, пустоты и последовавшая за этим депрессия на девяносто пять процентов были вызваны осознанием того, что Тере использовала меня. Однако, прочитав письмо Сарко, понял, что на пять процентов причина заключалась в том, что я пытался взять на себя ответственность за действия человека, не способного отвечать за свои поступки, и в том, что я старался спасти человека, который в глубине души не хотел спасения. Также я понял, что лучше держаться от него подальше. От него и от Тере. Я не ответил на письмо Сарко, неожиданно почувствовав себя легко и свободно, словно с моей шеи слетел свинцовый ошейник, о наличии которого я не подозревал.

В последующие дни я пребывал в состоянии эйфории. Приходил в офис с такой же радостью, как в первые годы своей карьеры, кокетничал в суде с молодой прокуроршей и пару раз сходил с Кортесом и Губау выпить пива в «Ройале» после работы. Однако это состояние счастливой легкости мгновенно рассеялось в четверг утром, когда в моей конторе неожиданно объявилась Тере. Она почти не изменилась за эти три года и была одета в своем вечном подростковом стиле — в джинсы, белую футболку и с сумкой, перекинутой через плечо. Волосы у нее были влажные и растрепанные. Казалось, она была очень рада меня видеть. Я же, напротив, не мог и не хотел скрыть своего неудовольствия. Даже не поздоровавшись, я спросил: «Зачем ты пришла?» Тере поцеловала меня в щеку и, прежде чем я успел пригласить ее войти, прошмыгнула ко мне в кабинет и села на диван. Я прошел следом, закрыл дверь и остановился перед ней. «Сарко ведь тебе написал?» — произнесла Тере. «Это он тебе об этом сказал?» «Нет, — ответила Тере. — Он дал мне письмо, а я опустила его в твой почтовый ящик». Я понял, почему в письме Сарко не было ни адреса, ни телефона Тере: оно было написано в расчете на то, что она вручит мне его лично. «А почему ты не зашла сюда, чтобы передать его?» — спросил я. «Не хотела обрушивать на тебя это сразу. Думала, будет лучше, если у тебя будет несколько дней на размышления». Я заметил: «В этом не было необходимости. Тут нечего обдумывать». «Я рада», — кивнула Тере. «Тебе нечему радоваться, — заметил я. — Я не собираюсь больше попадаться в эту ловушку». «Какую ловушку?» «Ты прекрасно знаешь — какую. Быть адвокатом Сарко». «Это никакая не ловушка, — возразила Тере. — И я не понимаю, почему ты не хочешь помочь ему». «Вопрос не в том, почему я не хочу помочь ему, — усмехнулся я. — А в том, почему я вообще должен ему помогать». «Но ему некому помочь, кроме тебя и меня, — заявила Тере. — Он один на всем белом свете». «И сам в этом виноват. Мы пытались помочь ему, но это ни к чему не привело. Вернее, привело к тому, что все мы оказались в полной заднице и к тому же потеряли время и деньги». «По-моему, единственный, кто оказался в заднице, так это он сам», — промолвила Тере. «Ах, вот как?» — воскликнул я и едва не обрушился на нее с упреками в том, что она обманула меня и бросила, чуть не рассказал ей о своей депрессии. Вместо этого я заговорил о Марии. «В чем дело? — спросил я. — Разве ты не смотришь телевизор, не читаешь журналов? Не знаешь, сколько грязи вылила на меня Мария?» «Это все в прошлом», — вздохнула Тере. В какой-то степени она была права. Хотя Мария в последний год не исчезла из СМИ, ее звезда была уже близка к закату. Она все еще участвовала в каких-нибудь телевизионных ток-шоу и появлялась в желтых изданиях, но ее фигура перестала притягивать журналистов, интерес к истории и личности Марии угасал, и, несмотря на все ее усилия, ей не удавалось возобновить его. «К тому же, — продолжила Тере, — все, что она говорила, являлось ложью». «Далеко не все», — возразил я. «Почти все, — уточнила Тере. — И сейчас никто не воспринимает ее всерьез. Да и раньше никто не воспринимал. Ты не понимаешь, что это просто комедия, и все вокруг знают об этом?»

Тере умолкла, и я тоже хранил молчание. Я пребывал в смятении, и у меня не было желания спорить с ней. Хотелось как можно скорее отделаться от нее, чтобы она не успела пустить в ход одну из своих уловок, которая могла сделать меня уязвимым и заставить согласиться на просьбу Сарко. Я уселся в кресло рядом с Тере: она по-прежнему сидела на диване, глядя на меня выжидающе и почти спокойно. «Послушай, Тере, — произнес я. — Я скажу тебе правду. Я сыт по горло этой историей. Сыт по горло Сарко и тобой. Вами обоими. Вы обманули меня тогда, в юности, и снова обманули сейчас. Думаешь, я ничего не понимаю? Считаешь меня идиотом? Сарко прав: я был кретином и недоумком и выставил себя на посмешище, позволив себя использовать. Мне слишком многое пришлось пережить. Я тебя любил, и мне было очень больно, когда ты меня бросила. Не хочу больше страдать. Конец истории. Не желаю иметь с тобой ничего общего. Ни с тобой, ни с Сарко. И не проси меня снова стать его адвокатом, я не соглашусь. Я не хочу ничего знать о Сарко. И если бы у тебя было хоть немного соображения, ты бы сделала то же самое. Тебя он тоже держит за идиотку и использует. Разве ты не поняла, что он законченный мерзавец и псих, помешанный на собственной славе?» Тере погладила свою родинку возле носа и опустила голову. Я продолжал ругать их с Сарко, все сильнее возмущаясь. Сыпал проклятиями до тех пор, пока не услышал, как Тере что-то пробормотала себе под нос. Я замолчал, и она повторила: «Он мой брат». В комнате воцарилась тишина. Я прекрасно расслышал эти слова, однако переспросил: «Что ты сказала?» Тере подняла голову: в ее зеленых глазах была пустота, а на ее лбу прорезались три тонкие морщины. «Он мой брат, — повторила она. — Его отец — мой отец. У нас разные матери, но один отец». Тере вновь погладила пальцем свою родинку возле носа и пожала плечами, словно извиняясь.

Я тоже не знал, что сказать, и, поднявшись с кресла, сделал несколько шагов к своему письменному столу. Потом, повернувшись к Тере, произнес: «Это правда?» Она кивнула. «Но об этом никто не знает, — пояснила она. — Только его мать и моя мать. И я. Больше никто». «А Сарко?» «Он тоже не знает. Мама рассказала мне, что мы с ним брат и сестра, после того как он приехал в Жирону — незадолго до нашего знакомства с тобой. Мы с Сарко постоянно находились вместе: она знала, что мы очень привязались друг к другу, и не хотела, чтобы что-то произошло». «Почему ты не рассказала об этом Сарко?» — удивился я. «Для чего? Было достаточно и того, что одному из нас все известно. Я могла жить с этим, а он, вероятно, не сумел бы: он намного слабее, чем ты представляешь». — «Вот как?» Я заметил, что Тере плачет: крупные слезы катились по ее щекам и падали на футболку, расплываясь на ней мокрыми пятнами. Никогда прежде я не видел ее плачущей. Сев в кресло рядом с Тере, я взял ее за руку: она была влажная и теплая. «Мы были просто детьми, — сказала она. — Не знали, что делаем, никто нам ничего не сообщил». Тере продолжала плакать, не вытирая слез, будто не замечая, что они текли по ее щекам, и я понял, что она не скажет ничего больше.

Некоторое время мы сидели молча. Я гладил ее пальцы, не в состоянии сконцентрироваться ни на одной мысли: я даже не думал тогда о том, что это и было настоящее недоразумение и оно наконец разрешилось. Теперь все стало сходиться. Когда Тере перестала плакать и начала вытирать лицо руками, я поднялся, вышел из кабинета и, вернувшись с упаковкой бумажных платочков, дал ей несколько штук. «Извини, — промолвила она, вытирая слезы. — Не знаю, зачем я тебе рассказала». Тере сморкалась и утирала слезы. А я молчал. «У Сарко никого нет, кроме нас с тобой, — вдруг произнесла Тере. — И еще он болен». Она снова повернулась ко мне и спросила: «Ты ведь поможешь ему?»

— Когда Гамальо, получив помилование и условнодосрочное освобождение, покинул тюрьму Жироны с добрыми напутствиями от всех, я надеялся, что никогда больше не увижу его. Вскоре он снова совершил преступление, и его поместили в тюрьму «Куатре Камине», но я все же продолжал надеяться. Однако напрасно. И виноват во всем был его адвокат.

После того как Гамальо вышел на свободу, мы с Каньясом продолжали видеться — главным образом в те дни, когда он приходил в тюрьму для встреч со своими клиентами. У нас было с ним однажды столкновение из-за Гамальо, но благодаря тому случаю я поменял свое мнение о нем в лучшую сторону, и наши отношения стали прекрасными. Встречаясь на территории тюрьмы, а иногда в городе, мы здоровались, останавливались перекинуться парой фраз, хотя всегда избегали разговаривать о Гамальо. У Каньяса в жизни начался не самый простой период, когда эта сумасшедшая начала лить грязь на адвоката, обвиняя его в том, что он являлся пособником Гамальо в издевательствах над ней. Я имею в виду его жену. Наверное, Каньяс рассказывал вам об этом, а мне известно только то, что известно всем. Некоторое время мы с ним не виделись. Я стал спрашивать о нем, и мне сказали, что у Каньяса возникли проблемы со здоровьем. Также ходили слухи, что была у него какая-то история с женщиной, навещавшей в тюрьме Гамальо. Вскоре Каньяс вновь объявился: начал посещать в тюрьме клиентов, и мы опять стали периодически встречаться, избегая лишь говорить о Гамальо.

Однажды Каньяс появился у меня в кабинете. Ничего подобного не происходило уже несколько лет, и я решил, что он хочет поговорить о каком-нибудь заключенном. Но адвокат ошарашил меня неожиданным заявлением: его визит ко мне связан с тем, что он согласился быть адвокатом Гамальо и собирался подавать ходатайство о его переводе из «Куатре Камине» в тюрьму Жироны. Я не мог поверить своим ушам. «Вы неисправимы», — вздохнул я. Каньяс улыбнулся: «Я просто адвокат. А Гамальо — мой клиент. Я всего лишь выполняю свою работу». «Разумеется, — сказал я. — Но мне кажется, что ошибаетесь именно вы. В любом случае благодарю вас за то, что проинформировали меня о своих намерениях». «Что ж, — произнес тогда Каньяс, и на его губах появилась какая-то лукавая, немного детская улыбка. — На самом деле я пришел не просто проинформировать вас». Он вытащил из портфеля стопку фотокопий и, положив ее передо мной на стал, заявил: «Мне бы хотелось, чтобы вы поддержали мое ходатайство». Я посмотрел на стопку бумаг, но не притронулся к ним. Решение о переводе заключенного в другую тюрьму зависело от пенитенциарного ведомства, но Каньяс знал, что мнение начальников тюрьмы также было немаловажным. Понимал, что будет непросто убедить меня поддержать его ходатайство, поэтому явился на встречу хорошо подготовленным. Каньяс объяснил, какие документы лежали передо мной: записка от начальника тюрьмы «Куатре Камине», где он высказывался в поддержку перевода Сарко, и несколько отчетов от тюремного персонала. По словам Каньяса, все эти отзывы свидетельствовали о том, что нынешний Сарко имел мало общего с тем персонажем, каким был во время прошлого своего пребывания в тюрьме Жироны. Болезнь, годы и собственные ошибки лишили его прежних сил и бунтарства, превратив в безобидного заключенного. Под конец Каньяс добавил и сентиментальные нотки. Он произнес следующее: «В прошлый раз Гамальо приехал сюда, чтобы обрести свободу. Теперь хочет одного: чтобы ему позволили дожить свои последние годы в покое. Не думаю, что у кого-нибудь есть право лишать его этого».

Я слегка приподнялся в кресле, взял принесенную им стопку бумаг, полистал их, не читая, и потом, вздохнув, вернул на место. «Послушайте, господин адвокат, — сказал я. — Возможно, Гамальо уже не тот, что раньше. Но все равно — даже старый, больной и умирающий, этот человек всегда будет источником головной боли. Мне осталось до пенсии более двух лет. Вам не кажется, что я тоже имею право прожить это время спокойно? Вам известно, что когда Гамальо находился в тюрьме, я не знал покоя, и к тому же все оказалось напрасно. У меня нет ни малейшего желания, чтобы все это повторилось. Да и вообще, какая польза от перевода? Естественно, начальник «Куатре Камине» не прочь избавиться от Гамальо, но на самом деле та тюрьма более современная, и условия там гораздо лучше, особенно для содержания Гамальо. Не принимайте это как нечто личное, но, если у меня будет возможность избежать появления этого человека здесь, я предпочту этого избежать. Мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли это». Однако Каньяс не понял, и наш спор продолжался еще несколько минут. Потом мы вполне по-дружески расстались с ним, и, хотя адвокат все же всучил мне свои бумаги, ему не удалось вырвать у меня обещание если не поддержать перевод Гамальо, то, по крайней мере, не возражать против него.

— Но в конце концов вы поддержали его. Почему вы это сделали?

— Поддержал перевод? Если честно — не знаю. Однажды мне позвонили из пенитенциарного ведомства и спросили, согласен ли я на возвращение Гамальо в Жирону, и я не смог возразить. Вероятно, слова Каньяса и отчеты из «Куатре Камине» убедили меня в том, что Гамальо уже не представлял никакой угрозы и был совершенно безобиден.

— Это соответствовало действительности?

— Да. Когда Гамальо привезли в нашу тюрьму, меня поразило, что за столь короткое время можно было прийти в такое плачевное состояние. Гамальо страшно исхудал и с трудом передвигался. У него выпали почти все волосы, а лицо выглядело как череп, с черными зубами, ввалившимися глазами и отсутствием щек. Он производил впечатление не живого человека, а ходячего скелета, и отчеты врачей подтверждали, что все очень плохо. Гамальо в очередной раз получал заместительную метадоновую терапию, но СПИД пожирал его изнутри, и в любой момент даже самая незначительная болезнь могла сломить последние защитные силы организма и уничтожить его.

О возвращении Сарко в город не только не написала ни одна газета, но и в тюрьме его появление не вызвало ажиотажа. Однако я решил перестраховаться и отвел Гамальо отдельную камеру, чтобы держать его изолированным от других заключенных. Для него это была унизительная мера, уравнивавшая его с тюремными отбросами — насильниками и стукачами, но он не стал протестовать. Понимал: его былая слава и нынешняя физическая слабость были большим соблазном для типов, жаждавших утвердить свой авторитет, а у него уже не осталось сил, чтобы противостоять им. Гамальо не возражал, когда я попытался ввести для него расписание, в соответствии с которым он был бы постоянно чем-то занят с утра и до вечера. Это было глупо. В своем физическом состоянии Гамальо не мог следовать никакому расписанию, и, когда я осознал это, мне стало ясно, что Каньяс был прав и единственное, что мы могли сделать, — дать ему спокойно дожить свои дни.

— В конце весны 2005 года Сарко перевели в тюрьму Жироны, и я стал посещать его раз в неделю. Лишь тогда, почти через тридцать лет после нашего знакомства, я начал ощущать, что нас соединяло нечто похожее на дружбу. Конечно, я продолжал быть его адвокатом, но после перевода Сарко в Жирону ему почти не нужен был адвокат или нужен был намного меньше, чем прежде. На сей раз не могло быть речи об отпусках на выходные и возможном освобождении, так что в юридическом плане мало что можно было предпринять. К тому времени Сарко остался совсем один, никому не нужный и не интересный — ни в тюрьме, ни за ее пределами, и, как казалось, у него уже не было даже сил продолжать играть роль Сарко. Это важный момент: когда я снова встретился с ним, у меня создалось впечатление, что в Сарко наконец перестали бороться личность и персонаж, его самодовольство постепенно сходило на нет, и великолепный фасад мифа готов был окончательно обрушиться, оставив на виду сорокалетнего, состарившегося, раздавленного и больного человека. Сначала это было всего лишь впечатление, но оно заставило меня взглянуть на Сарко по-другому. Так же изменился мой взгляд на Сарко после того, как мне стало известно, что он являлся братом Тере. Я не знал, что было между ними, однако факт тот, что Сарко больше не стоял между мной и Тере и Тере не вмешивалась в мои отношения с Сарко.

В общем, понятно, почему я стал посещать Сарко в тюрьме больше для того, чтобы просто поболтать, чем по работе, и наши разговоры с каждым разом становились все доверительнее и откровеннее. Разумеется, мне не пришло в голову открыть ему то, что рассказала мне Тере. Да и о ней самой мы почти не упоминали, разве что мимоходом. Напротив, мы много говорили о его матери, и особенно Сарко нравилось вспоминать своих старших братьев — трех бандитов, которых он впервые узнал, когда ему было уже лет одиннадцать. С ними он прожил недолго, и они были кумирами его детства. Все трое умерли лет десять назад, при криминальных обстоятельствах. Хоакин, самый младший, врезался в грузовик на перекрестке в районе Эль-Клот в Барселоне, удирая на угнанной машине от полиции. Хуан Хосе, старший, погиб, спускаясь на веревке из окна больницы в Мадриде, куда его перевели из тюрьмы, где он отбывал тридцатилетний срок за убийство. Андрес, средний и, по мнению многих, копия Сарко, был застрелен полицейским патрулем на въезде в Жирону, после совершенного им налета на банк в Льягостере.

— Вы все верно помните.

— Многое из того, что Сарко рассказывал мне в то время, он описывал прежде в своих мемуарах — иногда даже в той же манере и теми же словами. У меня порой создавалось впечатление, будто Сарко рассказывал не свои воспоминания, а то, что он помнил из мемуаров. Мне нравились эти беседы, нравилось слушать рассказы Сарко об устроенных им тюремных бунтах и совершенных побегах, о посвященных ему книгах и фильмах, где он являлся главным героем, о журналистах, режиссерах, актрисах, музыкантах и футболистах, с которыми ему довелось познакомиться. Таким образом я открыл нечто, удивившее меня: в своих мемуарах и интервью Сарко врал и приукрашивал правду намного меньше, чем я предполагал (и во втором томе мемуаров — меньше, чем в первом: как пояснял он сам — по вине Хорхе Угаля, писателя, редактировавшего эту книгу и потом, отчасти благодаря ей, сделавшего недолгую политическую карьеру). Иными словами: я понял, что не Сарко создал свой миф, а это сделали газеты и фильмы Бермудеса, а сам он лишь принял его и стал поддерживать и развивать.

— Вы считаете, что его мемуары заслуживают доверия?

— Да. За исключением нескольких моментов.

— Например?

— В эпизоде, касавшемся смерти Бермудеса. С самого начала все решили, что Сарко убил его — ввел ему смертельную дозу героина и обставил все как ритуальное убийство или преступление на сексуальной почве.

— Однако в своих мемуарах Сарко отрицает это.

— А что еще ему оставалось делать? Но я уверен, что именно так все и происходило.

— Он вам признался?

— Нет, в разговорах со мной он тоже это отрицал.

Но в те времена я уже умел различать, когда он мне лгал, а когда говорил правду, и насчет того случая он точно мне лгал. Нужно было слышать, как Сарко отзывался о Бермудесе. «Плесень», — называл он режиссера — и не потому, что тот, как поговаривали, был гомосексуалистом: на это Сарко было плевать, и, думаю, он всегда знал, что Бермудес влюблен в него, и даже, возможно, пытался играть на этом. Нет, он ненавидел режиссера по иной причине: сага о Сарко и другие фильмы о молодежной преступности, где играли настоящие юные преступники, принесли Бермудесу богатство и громкую славу. Сарко считал, что тот получил все это за его счет. К тому же Бермудес изображал филантропа и твердил, что единственным его желанием было помочь Сарко и другим таким же парням, как он. Сарко же утверждал, что, изображая католика-альтруиста, Бермудес лицемерил и все это было нужно ему лишь для того, чтобы делать рекламу своим фильмам. По словам Сарко, режиссер обманул его с самого начала: украл его жизнь, чтобы создавать свои фильмы. Он обещал Сарко, что даст ему возможность сыграть самого себя, и неправда, что это не получилось, потому что ему не удалось добиться отпуска из тюрьмы. Бермудес предпочел отдать роль другому актеру. Также Сарко говорил, что режиссер заплатил ему намного меньше денег, чем они договаривались, что было враньем то, что Бермудес официально усыновил его в период съемок своего последнего фильма, и тем более то, что он впоследствии якобы лишил его наследства в наказание за побег, который Сарко совершил из тюрьмы в Оканье, воспользовавшись презентацией новой картины. В общем, их отношения с Бермудесом испортились, и Сарко решился на побег, желая насолить режиссеру. Позднее, будучи в розыске, он вновь явился к Бермудесу, и тогда, возможно, после ссоры, находясь в состоянии аффекта или заранее спланировав преступление, Сарко убил его. Да, Сарко был таков: если у него возникало стойкое убеждение, что некто был настоящей сволочью, он не медлил с тем, чтобы заставить этого человека заплатить по счетам.

— Как, возможно, произошло с Батистой..

— Да.

— Странно, что Сарко не захотел поквитаться с Марией Вела за все, что она сделала.

— Марию он не считал мерзавкой. Она тоже была просто «медиопатом», как и он сам или как персонаж Сарко. Она сумела извлечь выгоду из ситуации. Во время наших разговоров в тот период Сарко не отзывался о ней плохо и всегда со снисходительностью относился к ее отрицательным высказываниям о нем в прессе. Сарко вовсе не злило то, что Мария завоевала популярность за счет очернения всех нас. У меня сложилось впечатление, что Сарко в то время отзывался о Марии с гораздо большей теплотой, чем когда они находились вместе, и она из кожи вон лезла, чтобы вытащить его из тюрьмы.

Однако больше всего мы с Сарко говорили о лете 1978 года, и именно благодаря этому наши отношения сделались доверительными. Вспоминали парней из банды, наши грабежи, налеты, гулянки, споры с Генералом и его женой, которая, как уверял Сарко, вовсе не притворялась, а на самом деле была слепой. Мы делились подробностями наших визитов в «Ла-Ведет» и пытались извлечь из забвения имена и лица завсегдатаев «Ла-Фона» и «Руфуса». Порой наши беседы превращались в ожесточенные турниры, во время которых мы с Сарко соревновались в точности восстановления прошлого. Благодаря этому и нашим разговорам с Тере, происходившим несколькими годами ранее, во время наших безумных ночей в моей мансарде на улице Ла-Барка, мне удалось полностью восстановить лето 1978 года, и именно поэтому я так хорошо его помню. Разумеется, Сарко часто говорил о жизни в бараках. Однажды я рассказал ему о своем единственном посещении этого квартала, вскоре после нашего неудавшегося налета на «Банко Популар» в Бордильсе. Однако не упомянул, что на самом деле отправился в тот день туда, чтобы увидеть Тере и, прежде всего, желая узнать, не считали ли остальные, что я был тем доносчиком, который всех сдал. Это не означает, что в то время мы вообще не затрагивали с ним данную тему. Мы говорили об этом, но отстраненно и рассудочно, словно это было обсуждение шахматной задачи. Каждый раз мне доводилось сделать вывод: Сарко считал, что доносчиком и предателем мог быть кто угодно, и из потенциального списка меня не исключал.

— Вы хотите сказать, что не смогли убедить Сарко в своей невиновности?

— У Сарко всегда оставались сомнения. Хотя он и не произносил этого вслух, я знал, что в глубине души они у него оставались.

— Видимо, вы сами не до конца были уверены в своей невиновности. Допускали, что именно вы могли быть тем человеком, который проболтался кому-то перед налетом на банк в Бордильсе.

— Вероятно.

— Вы упоминали о том, что в момент возвращения в Жирону физическое состояние Сарко было плачевным. Оно не улучшилось впоследствии?

Нет. Хотя в тюрьме ему создали хорошие условия, он был болен и истощен, сил у него совсем не осталось. Когда мы общались с ним в комнате для встреч, у меня возникало ощущение, будто я говорю с живым мертвецом или с очень старым человеком. В то время я сделал для себя три открытия о Сарко и о моих отношениях с ним: первые два показали, что на протяжении многих лет у меня было наивное и романтическое представление о Сарко. Третье стало свидетельством того, что сам Сарко никогда не разделял подобного заблуждения. Возможно, вы догадались, какие три открытия я сделал, но до меня все это дошло только тогда.

— Что вы имеете в виду?

— Во взаимоотношениях между людьми первое впечатление оказывается самым устойчивым. Мне кажется, первое впечатление — единственное навсегда остающееся впечатление. Все остальное — последующие довески, не изменяющие содержания. По крайней мере, именно так было у меня с Сарко. Тогда, в тюрьме Жироны, Сарко был уже развалиной, однако это не мешало мне по-прежнему видеть его таким, каким впервые увидел его в игровом зале «Виларо». Это было первое мое открытие: три месяца своей юности я по-настоящему восхищался Сарко — его спокойствием, смелостью и бесшабашностью. Впоследствии мне так и не удалось избавиться от этого восхищения. Вторым моим открытием явилось то, что я не только восхищался Сарко, но и завидовал ему. Тогда, в тюрьме Жироны, с высоты прожитых лет, жизненный путь Сарко уже едва ли мог показаться завидным. Это был путь не победителя, а побежденного, однако при сравнении с моей жизнью, столько раз казавшейся мне чужой и искусственной, каким-то недоразумением или, что еще хуже, жалким подобием недоразумения, мне становилось ясно, что жизнь Сарко стоила того, чтобы ее прожить. И я согласился бы обменяться с ним судьбами. И третье, что мне открылось тогда: Сарко понимал, что все эти годы лишь играл роль Сарко.

— Вы это имели в виду, говоря, что в то время персонаж Сарко исчез и осталась только его личность?

— Да. Давайте я расскажу вам об одной из последних наших бесед с Сарко, состоявшихся в тюремной комнате для встреч. В тот день мы, как обычно, вспоминали лето 1978 года, и я что-то сказал про бараки, после чего Сарко попросил меня повторить произнесенную фразу. Я сообразил, что у меня невольно вырвалось название, некогда придуманное мной для района бараков, поэтому попытался перевести разговор на другую тему, но Сарко повторил свой вопрос. «Лян Шань По», — признался я, чувствуя себя нелепо, как любовник, вынужденный произнести вслух тайное имя своей возлюбленной. «Это так ты называл район бараков?» — уточнил Сарко. Я кивнул. Лицо Сарко сморщилось, глаза сузились, и он спросил: «Это река из «Синей границы»?» Мое удивление он встретил черной и беззубой улыбкой. «Ты видел тот сериал?» — произнес я. «Черт возьми, Гафитас! — воскликнул Сарко. — Думаешь, ты единственный, кто смотрел тогда телевизор?» Он принялся говорить о «Синей границе», о драконе и змее, о Линь Чуне, Као Чу и Ху Сань-Нян, но вдруг в середине фразы замолчал, нахмурился и посмотрел на меня так, будто ему удалось расшифровать иероглиф, написанный на моем лице. «Слушай, — сказал Сарко. — Ты тоже верил во всю эту чушь?» «Какую чушь?» «Во всю эту чушь про Лян Шань По. В благородных разбойников. И прочую дребедень». Я спросил, что он имеет ввиду. «Ты верил в выдумки из «Синей границы»? — продолжил Сарко. — В то, что люди по эту сторону— больше мерзавцы, чем те, кто обитает на той, другой стороне? Что единственная разница между мной и тобой в том, что я родился не в том месте и не на том берегу реки? Что во всем виновато общество, а я — невинный младенец?»

Именно в тот момент я все понял. Это звучало не только в его словах, но и в сарказме, которым был пропитан его голос, в разочаровании, иронии и грусти его глаз. Я осознал, что Сарко перестал существовать, персонаж исчез и уже мало что оставалось даже от его личности — одинокого, больного и доживающего свои дни преступника, сидевшего напротив меня по ту сторону решетки. Сарко никогда не верил в свой миф, не принимал его всерьез и не считал себя Робин Гудом своей эпохи или великим раскаявшимся преступником. Для него это была лишь придуманная личность, служившая ему в качестве выгодной маски, — личность, которая в последние годы, когда уже не осталось сил смеяться или плакать, не вызывала у него никаких чувств, кроме жалости.

— И вам могла прийти в голову еще одна мысль.

— Какая?

— Возможно, Сарко, уже не веривший в свой собственный миф, считал, что вы продолжали верить в него. Он наверняка думал, что вы верили в то, будто он являлся невинной жертвой, вы были последним, кто по-прежнему видел в нем Робин Гуда своей эпохи или великого раскаявшегося преступника. Вы были для него ни другом, ни адвокатом, а единственным почитателем. Или последним соратником — последним честным товарищем, оставшимся рядом с Линь Чуном по ту сторону синей границы. Ведь те вопросы, которые задал вам Сарко, были риторическими, не так ли?

— Полагаю, вы правы.

— И вы ему ничего не сказали?

— Я сказал Сарко, что не верил во всю ту «чушь», как он ее называл. Я не считал, будто во всем виновато общество, а он был всего лишь невинной жертвой. Тогда Сарко спросил, почему я называл их «людьми с Лян Шань По», и я ответил, что сначала я действительно верил в это — ведь в то лето мне было всего шестнадцать лет, а в таком возрасте легко поверить в подобные романтические выдумки. Позднее я перестал в это верить, но в те времена было трудно отвыкнуть от придуманного мной названия, и оно осталось.

— Значит, вы позволили Сарко оставаться в заблуждении относительного того, как вы воспринимали его?

— Да.

— Я полагал, что вам всегда была важна правда.

— Добродетель, доведенная до крайности, — порок. Есть вещи более важные, чем правда, и человек, не понимающий этого, не осознает и ценность правды.

— Вы больше не беседовали на эту тему?

— Нет.

— Не упоминали о Лян Шань По?

— Нет.

— А что насчет Тере? Сегодня вы не говорили мне о ней.

— Не было повода. В то лето мы виделись с ней довольно часто. Тере прежде жила в Барселоне, но на тот момент два или три года обитала в Жироне, вернее, в Сальте, где работала уборщицей при муниципалитете. Она бросила учебу на медсестру и встречалась с парнем, работавшим в городской библиотеке. Это был тип с «хвостиком» и козлиной бородкой, ездивший повсюду на велосипеде, говоривший на смеси испанского и каталанского и арендовавший участок возле реки Тер, где выращивал латук и помидоры. Его звали Жорди, он был на десять лет младше Тере. Мы быстро прониклись друг к другу симпатией, поэтому иногда по субботам я приходил к нему на участок и проводил там много времени, наблюдая, как они с Тере обрабатывали грядки. Также мы покуривали марихуану и разговаривали о политике (Жорди был сторонником независимости) и о Сальте (он там родился и хотел умереть, хотя ему довелось попутешествовать по всему миру). Когда темнело, мы возвращались в город: они — на велосипеде, а я — на своей машине, а потом мы заходили перекусить домой к Жорди или в бар.

Порой мы с Тере встречались наедине. Для этого мне приходилось придумывать какой-нибудь важный повод, связанный с Сарко, что было совсем не просто. Однажды в субботу мы встретились с ней в полдень в баре на площади Сан-Агусти и, выпив кофе и обсудив заготовленную мной проблему, отправились на передвижной рынок, каждую неделю появлявшийся на задворках Ла-Девеса, на берегу реки Тер. Пока Тере делала покупки, мне пришло в голову расставить ей ловушку, предложив перейти на противоположную сторону реки и посетить то место, где много лет назад находился район бараков. «Ты бывала там когда-нибудь с тех пор?» — спросил я. Тере покачала головой. «В том районе сейчас все изменилось», — сообщил я и принялся описывать восхитительный парк с постриженным газоном, деревянными скамейками, качелями и новенькими детскими горками, которые пришли на смену убогим баракам, с протекавшими вдоль них зловонными ручьями и роившимися повсюду мухами. Тере посмотрела на меня с недоумением. «А если там сейчас все по-другому, зачем мне туда идти?» — сухо промолвила она. В те времена Тере стала будто неуязвимой к приманкам былых годов и не имела желания вести со мной беседы о нашем общем прошлом. В одну из тех суббот, когда мы встречались с ней, чтобы обсуждать дела Сарко, она пригласила меня в кафе в Санта-Эухения. Явившись туда, я увидел Тере в компании тучной женщины, которая поприветствовала меня крепким поцелуем. «Помнишь меня?» — спросила она. Мне с трудом удалось узнать ее: это была Лина. Волосы у нее были такие же светлые, как в те времена, когда мы встречались в «Ла-Фоне», но она набрала килограммов двадцать пять лишнего веса, сильно постарела и разговаривала крикливым голосом. Лина не упомянула Гордо, но рассказала мне, что вышла замуж за гамбийца, жившего в Салте, что работала в парикмахерской и у нее трое детей. Любопытная встреча. Тере и Лина никогда не теряли связи, но в то время не виделись давно, так что беседа получилась оживленной. В какой-то момент Лина заговорила о Тио, единственном из банды Сарко, помимо нас, кто до сих пор был жив. Сообщила, что случайно встретила его в больнице «Труэта» (он все также был прикован к инвалидному креслу), и они очень обрадовались друг другу. Лина предложила нам навестить Тио в Жерман-Сабат, где он по-прежнему жил с матерью. Мы с Тере согласились и договорились увидеться в следующую субботу в то же время и в том же месте, а потом отправиться домой к Тио. Однако в следующую субботу я не пришел на встречу, и, как мне стало известно через несколько дней, Тере тоже туда не явилась.

В середине октября я перестал видеться с Тере и Жорди. Никакой размолвки между нами не возникло, просто Тере перестала звонить мне, и я решил, что мое общество начало тяготить их и они предпочитали проводить время вдвоем. Я снова встретился с Тере лишь спустя три месяца, и это произошло случайно. В тот день я ездил в Ла-Бисбаль на встречу с клиентом. Вечером, возвращаясь в Жирону и въезжая в город через Пон-Мажор, заметил Тере, стоявшую на ближайшей к тюрьме автобусной остановке, среди других женщин и детей, пытавшихся укрыться под навесом от декабрьского холода. Это было последнее воскресенье года. Я остановил машину, поздоровался с Тере и предложил подвезти ее домой. Она согласилась и села рядом со мной, после чего, как только мы тронулись, сообщила, что Сарко заболел. В пятницу и субботу у него была высокая температура, а этим утром у Сарко обнаружили пневмонию. Немного удивленный, я рассказал, что видел Сарко в среду, и он не жаловался, да и сам я ничего не заметил. «Ты виделась с ним?» — спросил я. Тере ответила, что нет, но ей удалось поговорить с начальником тюремной службы. «Его собираются перевезти в больницу», — сообщила Тере. Я поинтересовался в какую. Она ответила, что не знает. На мгновение я отвел взгляд от проспекта Педрет, посмотрел на Тере и заверил: «Не беспокойся. Завтра я поговорю с начальником тюрьмы. Все будет хорошо». Мои слова прозвучали натянуто и лживо. Потом молча мы ехали по направлению к городу, издалека сверкавшему в этот час рождественскими огнями. Вскоре я спросил про Жорди. Тере рассеянно ответила, что уже некоторое время не встречается с ним. Я ждал, что она как-то объяснит или прокомментирует это, но ничего подобного не последовало, и я решил не приставать с расспросами.

Дом Тере находился на окраине Сальта, неподалеку от моста автострады и шоссе на Бескано. Это было многоквартирное здание, стоявшее на пустыре, посреди зарослей травы и валявшегося повсюду мусора. Я остановился напротив дома и повторил Тере свое обещание на следующий день поговорить с начальником тюрьмы. Она кивнула, попросила, чтобы я непременно сделал это, и попрощалась. Однако, собираясь выйти из машины, о чем-то задумалась. Снаружи была почти непроглядная темнота, и тишину вокруг нарушал лишь гул, доносившийся автострады. Не поворачиваясь ко мне, Тере промолвила: «Может, поднимешься?»

Это был первый раз, когда она приглашала меня к себе домой. Мы поднялись по лестнице с обшарпанными стенами, освещенной тусклыми люминесцентными лампочками. На середине пути нам встретились две закутанные в платки арабские женщины. Когда мы вошли в квартиру, Тере провела меня в крошечную гостиную, зажгла газовый обогреватель и предложила чай или настой ромашки. Я выбрал ромашку. Пока Тере занималась приготовлением напитка, я осмотрелся и заметил, что в комнате, несмотря на убогость обстановки, царил идеальный порядок: там были лишь два стула, стол, старое кресло, сервант, маленький музыкальный центр, портативный телевизор и обогреватель. Также были видны три приоткрытые двери, выходившие в гостиную. За одной из них находилась кухня, где хлопотала Тере, а за двумя другими, как я догадался, располагались ванная и спальня — еще более крошечная и холодная, чем гостиная. Рассматривая эту убогую обстановку, я вспомнил, что Тере рассталась с Жорди, и мое сердце наполнилось грустью из-за того, что она жила в маленькой квартире на окраине. Я вздохнул из-за полученного известия о плохом состоянии Сарко и просто оттого, что это был воскресный вечер и приближалось Рождество.

В ту ночь мы с Тере вновь были вместе. На следующий день, рано утром, вместо того чтобы пойти к себе в контору, я отправился в тюрьму. Дежурный на входе сказал, что увидеться с Сарко нельзя, потому что его положили в больничное отделение. Тогда я решил встретиться с начальником тюрьмы. Мне пришлось подождать в его приемной несколько минут, и секретарша провела меня в кабинет. Без какого-либо вступления я сразу спросил о Сарко. Он вытащил бумагу из вороха документов, лежавших на его столе, и протянул ее мне. «Что это означает?» — произнес я, ознакомившись с бумагой. «Это означает, что по прогнозам врача Гамальо не сможет справиться с болезнью», — ответил Рекена. «Неужели ничего нельзя сделать? — воскликнул я. — Почему вы не отправите его в больницу?» Начальник тюрьмы вздохнул. «Если хотите, мы могли бы его отправить в больницу. Но врач настоятельно этого не советует. Гамальо сейчас слишком плох, чтобы его можно было куда-то перевозить, а здесь мы тоже в состоянии обеспечить ему хороший уход». «Я могу увидеть его?» — спросил я, возвращая Рекене бумагу. «К сожалению, нет, — ответил начальник тюрьмы. — В больничном отделении не разрешены визиты. Но повторяю: вам не нужно беспокоиться. О Гамальо у нас хорошо позаботятся. К тому же вы же знаете этих врачей: они всегда предполагают самое худшее. А вдруг наш доктор ошибается?»

Выйдя из тюрьмы, я позвонил Тере и сообщил то, что мне удалось узнать. Она молча выслушала меня и ничего не сказала.

Три следующих дня были очень странными. Я помню их как самые счастливые и в то же время самые печальные дни в моей жизни. Мы с Тере почти не расставались. У нее была неделя отпуска, и я тоже взял себе выходные. Сначала я предложил ей поехать куда-нибудь, но она не согласилась. Потом пригласил Тере пожить у меня дома, но она отвергла и это предложение. В конце концов я сам поселился в ее квартире, прихватив с собой большую сумку с одеждой и еще одну — с частью моей коллекции дисков с музыкой семидесятых-восьмидесятых годов. Это было похоже на медовый месяц. Мы выходили из дома только для того, чтобы перекусить в местном ресторанчике «Л’Эсплема», и все утро, день и вечер проводили в постели, слушая мои диски, смотря фильмы по телевизору и занимаясь любовью — без прежнего жара, но с необыкновенной чувственностью и нежностью. Как будто это был медовый месяц, но очень тревожный, омраченный тяжелыми предчувствиями. В те счастливые дни меня посещали мысли о том, что все скоро закончится.

Ранним утром, в первый день нового года меня разбудил звонок начальника тюремной службы, сообщившего, что ночью Сарко умер. С того момента все происходило словно в тумане, и последовавшие за этим часы и дни сохранились в моей памяти как сон или скорее кошмар. Например, я не помню, как сообщил это известие Тере. Также не помню, как она приняла его и как мы посетили тюрьму, чтобы решить вопрос с оформлением бумаг и получением тела Сарко для погребения. Однако мы там были и занимались всеми проблемами, необходимыми для соблюдения формальностей. Церемония прощания состоялась во второй день нового года. Газеты дружно написали, что это было медийное событие и в то же время проявление народной скорби. Кстати, данное клише в тот раз соответствовало реальности. В последние годы страна почти забыла о Сарко или вспоминала о нем лишь как о муже-тиране, однако столпотворение на прощании свидетельствовало о том, что это не так.

У гроба появились многочисленные родственники, друзья и знакомые Сарко. Прежде я не видел никого из этих людей и не знал, чтобы кто-либо из них навещал Сарко в тюрьме или поддерживал с ним в последнее время отношения. Тере, напротив, казалось, знала их всех — во всяком случае, она вела себя с ними как со своими знакомыми. Прощальная церемония проходила в ритуальном зале в Сальте. Как я уже говорил, с самого начала организацией похорон занимались мы с Тере, но потом она стала своего рода распорядительницей церемонии. Вскоре после нашего появления в ритуальном зале Тере подвела меня к еще не слишком старой и довольно красивой женщине, с голубыми глазами и роскошными светлыми волосами, и представила нас друг другу, сказав, что это ее тетя и мама Сарко. Затем познакомила меня с другими родственниками Сарко, в том числе и с одним из его младших братьев — альбиносом, нисколько не похожим внешне на Сарко. Ни с кем из них мне не довелось пообщаться больше, чем высказав слова соболезнования. Наверное, потому, что Тере всем представляла меня как адвоката. Некоторые из этих людей были цыганами или выглядели цыганами, но никто из них не выражал скорби по Сарко, за исключением матери, которая тяжело вздыхала.

К середине дня ритуальный зал заполнился зеваками и журналистами, охотившимися за сенсациями. Я старался избегать их. К тому моменту меня уже оттеснили от гроба, и я бродил среди незнакомой толпы. Возникло ощущение, будто я не только не помогаю, а скорее досаждаю Тере своим присутствием. Мы договорились, что будет лучше, если я уйду, а она останется с родственниками. Вечером я позвонил ей и предложил поужинать вдвоем. Тере сказала, что не может, потому что они все еще находились вместе и собирались оставаться допоздна. Она попросила меня позвонить на следующий день. Я перезвонил Тере рано утром, но ее мобильный был выключен. Я набирал номер несколько раз, но бесполезно. Мне удалось дозвониться до нее лишь около часу дня. Мне показалось, будто Тере нервничала. Она призналась, что кое с кем повздорила, и рассказала о приготовлениях к похоронам. Я спросил ее, где она, но Тере лишь ответила, что мне не о чем волноваться и мы увидимся днем. Забеспокоившись, я перезвонил ей через минуту. Телефон был занят.

Похороны состоялись в Виларрохе. Там в четыре часа дня собралось множество народа, заполнившего всю церковь и окрестности. Мне пришлось пробираться через эту толпу вместе с Кортесом и Губау, пожелавшими тоже присутствовать на похоронах. Я нашел Тере в группе людей, облаченных в траур. Мы обнялись. Мне показалось, что к ней вернулось спокойствие, но вид у нее был очень усталый. Вероятно, она тяготилась ролью, которую была вынуждена исполнять, и с нетерпением ожидала, когда все наконец закончится. Когда в церкви появился священник, мы расстались: Тере села в первом ряду, возле матери Сарко, а я остался стоять почти у самого входа. Церемония была краткой. Пока священник говорил, я окинул взглядом церковь и заметил неподалеку, позади меня, Жорди, бывшего бойфренда Тере, а в боковом нефе — Лину с инвалидной коляской, в которой сидел бледный и плачущий Тио — более толстый, чем тридцать лет назад, но легко узнаваемый, с тем же ребячливым выражением лица, что и прежде. По окончании церемонии толпа не захотела расходиться и отправилась следом за родственниками и катафалком на кладбище, находившееся в нескольких километрах от церкви. Процессия оказалась чрезвычайно пестрая: норковые шубы в ней соседствовали с лохмотьями, велосипеды — с «Мерседесами», старики — с детьми, родственники — с журналистами, преступники — с полицейскими, цыгане — с нецыганами. Я шел вместе со своими двумя компаньонами. Жорди шагал рядом с нами, ведя за руль велосипед. Он с сожалением сообщил мне, что ему не удалось даже поздороваться с Тере. Мы двигались на значительном расстоянии от катафалка — там, где толпа была менее плотной. Поскольку по дороге к процессии присоединялись еще люди, кладбище быстро переполнилось, и мы с Кортесом, Губау и Жорди решили не заходить туда, а остаться ждать у ворот. По этой причине мы не видели погребения и также не были свидетелями инцидента, описанного на следующий день в газетах. Он был связан с Марией Вела, которая, как оказалось, присутствовала на похоронах, хотя я не заметил ее ни на отпевании в церкви, ни на кладбище. Версий произошедшего было несколько. Согласно самой распространенной, после церемонии Мария подошла поздороваться с Тере, и та спокойно ей ответила. Все на этом бы и закончилось и не случилось никакого скандала, если бы фотограф не запечатлел этот самый момент, а Тере бы этого не заметила. Однако она увидела это и потребовала, чтобы фотограф отдал ей карту памяти от камеры. Тот отказался, и тогда она выхватила у него аппарат и растоптала его на земле.

Этот случай — последнее, что мне стало известно о Тере. После похорон Сарко она испарилась — в буквальном смысле слова. По окончании погребения я дожидался ее у ворот, в компании с Жорди, Кортесом и Губау, но вскоре мы узнали, что она покинула кладбище через другой выход вместе с родственниками Сарко. Я позвонил Тере на мобильный, но он был выключен. Только тогда я начал понимать, что на самом деле происходило. А происходило то, что Тере избегала меня с того момента, когда я сообщил ей о смерти Сарко. Кортес и Губау предложили мне пойти пропустить по стаканчику. Я согласился, и Жорди тоже изъявил желание присоединиться к нам, однако в результате мы пропустили не по стаканчику, а гораздо больше, и все это время я набирал номер Тере, но безуспешно.

В общем, к вечеру я изрядно набрался. Как я ни старался, мне не удавалось понять причину исчезновения Тере. Я не только не понимал, но и отказывался принимать это: звонил ей с утра до вечера и постоянно ждал ее звонка. Несколько раз я ездил к ней домой и много часов просидел на лестнице. Мне даже пришло в голову попытаться найти Тере через родственников Сарко, с которыми она знакомила меня на церемонии прощания, но я не знал, как это осуществить, и после нескольких неудачных попыток разыскать кого-нибудь из этих людей отказался от затеи. В конце концов, когда прошла неделя с момента исчезновения Тере, я решил обойти, квартира за квартирой, всех соседей и порасспрашивать о ней. Мне удалось поговорить далеко не со всеми: кто-то отсутствовал, большинство жильцов были арабы, и некоторые вообще не понимали по-испански. Но благодаря этому расследованию я узнал, что Тере не возвращалась домой со дня похорон, однако она никуда не съехала, так что в любой момент могла объявиться. На следующий день я отправился в библиотеку к Жорди и получил подтверждение сделанному мной выводу: он сказал, что не знает, где Тере, и она без каких-либо объяснений перестала появляться на работе в муниципалитете. В тот день мы с ним отправились выпить пива в баре возле библиотеки и сидели там до самого закрытия, разговаривая о Тере. Поскольку мне сразу стало ясно, что Жорди по-прежнему был влюблен в нее, не хватило духу открыть ему правду, рассказать о нашем недавнем медовом месяце у нее на квартире. Когда мы прощались, Жорди не выдержал и расплакался у меня на плече.

В последовавшие за этим недели я с головой ушел в дела своей конторы. Меня пугала перспектива вновь впасть в депрессию — еще более мрачную и глубокую, чем прежняя, или даже вообще не дающую шансов на возвращение, поэтому я изо всех сил старался бороться с ней, целиком отдавшись работе. Мои компаньоны Кортес и Губау оказывали мне большую поддержку. У них было достаточно ума, чтобы обращаться со мной как с больным или выздоравливающим, и достаточно такта, чтобы я не заметил, что они обращались со мной подобным образом. Они без возражений приняли мою патологическую активность, мои исчезновения без объяснений, промахи на работе и неожиданные причуды — вроде нежелания посещать клиентов в тюрьме, поскольку я возвращался оттуда в подавленном состоянии. В выходные дни Кортес и Губау по очереди брали на себя заботу обо мне, стараясь развлечь меня. Звали посидеть в баре, вытаскивали в кино, в театр или на футбол, приглашали на ужин или знакомили со своими незамужними подругами. Помогло и то, что я сумел скрыть все происходившее от дочери: мне не удалось этого сделать в мой прошлый депрессивный период, случившийся после исчезновения Тере, что усугубило страдания. Кроме того, мне помогло посещение психоаналитика, к которому меня буквально затащил Губау. Психоанализ оказал на меня благотворное воздействие по трем причинам. Во-первых, позволил мне сформулировать то, что произошло у меня в шестнадцать лет с Батистой. Только тогда, например, я осознал, что несколько месяцев он являлся для меня воплощением абсолютного зла. Во-вторых, хотя психоанализ не помог мне полностью пережить историю с Тере, однако позволил мне принять многое и продолжать жить со всем этим, держа оборону от враждебных призраков, посещавших меня в виде горьких догадок, чувства вины, угрызений совести и тяжелых воспоминаний — реальных и вымышленных, служивших благодатной почвой для мук, терзавших меня изо дня в день.

— И каков же третий пункт? Чем еще вам помог психоанализ?

— Тем, что я начал писать. Когда я впервые лег на диван в кабинете психоаналитика, мне пришло в голову, что если изложение вслух моей истории помогло бы ее пониманию, то еще полезнее могло оказаться ее написание. Писать труднее, чем говорить: данный процесс требует большего напряжения и способствует погружению в суть. У меня появилась привычка делать наброски эпизодов, диалогов, описаний, размышлений о Сарко и Тере, о лете 1978 года и о своей повторной встрече с ними через двадцать лет. В общем, обо всем том, о чем мы с вами вели наши беседы. Заметки были беспорядочны и фрагментарны, в них отсутствовала какая-либо система, не говоря уже о литературном качестве. Поводом к ведению записей послужил психоанализ, однако я не ставил перед ними терапевтической задачи, но они действительно оказывали на меня лечебное действие или, по крайней мере, давали позитивный эффект. Через год после смерти Сарко и исчезновения Тере я считал, что мне удалось избежать повторного кризиса, восстановить душевное равновесие и полноценно вернуться к своей работе и своим прежним привычкам, в том числе к посещению клиентов в тюрьме как минимум раз в неделю. Признаком моего полного восстановления стало то, что на Рождество я взял полторы недели отпуска и провел его в Картахене-де-Индиас, в Колумбии. Поселившись в отеле «Америка», я купался утром на пляже или на островах Росарио, днем читал и пил кофе и белый ром, а вечером танцевал в клубе «Гавана». Там познакомился с разведенной голландкой, переспал с ней несколько раз, а по возвращении в Жирону посылал ей множество писем по электронной почте в течение пятнадцати дней. Затем эта история закончилась с той же легкостью, с какой началась. Вскоре я стал встречаться с недавно приехавшей в местный университет преподавательницей лингвистики, подругой Пилар, жены Кортеса, — красивой, веселой и очаровательной андалузкой, от которой сбежал, заметив, что она стала слишком часто названивать мне по телефону.

В течение всего этого времени я ничего не знал о Тере. Между тем о Сарко, или о том, что осталось от него, до меня доходило много известий. Его смерть вызвала последний всплеск всеобщего интереса к нему и способствовала окончательной кристаллизации мифа о нем. Это было вполне ожидаемо: когда Сарко умер, все осознали, что мифы о живых довольно хрупки, поскольку живой человек легко может разрушить свой миф, тогда как мертвый уже не в состоянии этого сделать, а значит, мифу о мертвом уже ничто не угрожает. Сделав это открытие, все кому не лень бросились вновь сочинять миф о Сарко — на сей раз неуязвимый миф, который никто не мог опровергнуть или разрушить.

— Неуязвимый, но скромный миф.

— Скромный, однако реальный. И доказательство этому — то, что вы сейчас сидите здесь и готовите книгу о Сарко. А еще лучшее доказательство — то, что и в наши дни даже мальчишки знают, кто такой Сарко. Если подумать, то это экстраординарный случай: ведь мы говорим о человеке, который был всего лишь мелким преступником, известным главным образом по трем-четырем посредственным фильмам, тюремному бунту и нескольким громким побегам. Это правда, что образ Сарко, сложившийся в сознании людей, не соответствует действительности, но посмертная слава, какой бы скромной она ни была, невозможна без упрощений или идеализации. Естественно, Сарко превратился в героического преступника, для журналистов и даже историков он стал воплощением стремления к свободе и несбывшихся надежд тех эпохальных лет, когда Испания, покончив с диктатурой, вступила на путь демократии.

— Робин Гуд своей эпохи.

— Да, своего рода, Линь Чун переходного периода. Вот образ, к которому свели всю личность Сарко.

— Данный образ не так уж плох.

— Конечно же, он плох. И вам следовало бы с этим покончить. Вы должны рассказать настоящую историю Линь Чуна, настоящую историю Лян Шань По. Именно поэтому я согласился на беседы с вами.

— Я не забуду об этом. Хотя в своей книге, наверное, стану писать не только о Сарко, но и о вас с Тере.

— Пишите, о чем считаете нужным, главное, чтобы все это было правдой.

— Вы увиделись снова с Тере?

— Нет.

— Вам удалось узнать о ней что-нибудь?

— Нет.

— А о Марии?

— Она продолжала держаться когтями и зубами за свою известность или то, что от нее осталось — а осталось, как вы понимаете, совсем немного. Смерть Сарко и возобновление интереса к нему в СМИ позволили Марии снова забраться на пьедестал жены знаменитого человека и вновь пустить в ход душещипательную историю своей жизни с ним. Очередными лживыми россказнями она вернула себе некогда утраченные позиции, правда, лишь на недолгое время. С тех пор я о ней ничего не слышал. Могу только добавить, что со своей стороны делал все, чтобы не поддерживать этот фарс. Как меня ни уговаривали, я ни разу не согласился на участие ни в одном ток-шоу, где должна была появиться Мария. Я поступал так не по этическим соображениям, я не считаю себя выше Марии и даже ничего не имею против нее, а уж тем более — против ток-шоу. Каждый человек зарабатывает себе на жизнь как может. Мое дело — уголовный суд, а не моральный. Однако у меня не было ни малейшего желания выступать на телевидении с рассказами о своей жизни. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Разумеется. Только не ясно, почему после смерти Сарко и до настоящего времени вы отказывались говорить также и с серьезными журналистами — теми, кто готовит хроники, репортажи, документальные фильмы и биографии.

— По двум причинам. Во-первых, в то время у меня вообще не возникало желания говорить о Сарко, как и о Тере. Единственное, чего я хотел, — забыть их обоих. А во-вторых, я не доверяю журналистам, особенно серьезным журналистам или претендующим на то, чтобы называться серьезными. Они хуже всех. Именно они настоящие лжецы, а не желтая пресса. Журналисты из желтых изданий тоже лгут, но все знают, что они лгут, и никто не принимает их всерьез. Серьезные же журналисты лгут, прикрываясь правдой, поэтому им верят. Их ложь наносит намного больше вреда.

— Значит, только вы можете рассказать правду?

— Нет. Я могу рассказать часть правды.

— Почему же вы ее никому не рассказали? И почему в таком случае согласились сообщить ее мне? Я не журналист, но все-таки недалек от этого — ведь, в конце концов, я собираюсь написать книгу о Сарко.

— А разве вы не знаете? Ваши издатели ничего вам не говорили? Ладно, я вам все объясню, но это долгая история. Давайте перенесем ее на следующий день?

— Договорились. Следующий день, насколько я понимаю, будет последним?

— Да. Я расскажу вам финал истории.

Гамальо умер в последнюю ночь 2005 года. Или 2006-го? Да, 2006-го, потому что это произошло незадолго до моего выхода на пенсию. Тогда пресса кинулась на это событие, как стервятники в поисках падали. Журналисты пытались добиться интервью у меня, но я не стал с ними общаться. Но они все равно разыграли свой отвратительный спектакль: им было недостаточно того, что они сочиняли о Гамальо при его жизни и потом, после его смерти, когда он уже не мог защищаться, хотели продолжать придумывать про него небылицы.

Адвоката я потерял из виду на год или на полтора. Все это время он не появлялся в тюрьме. Я спросил про него, и мне ответили, что он не оставил работу, а просто перестал посещать клиентов. Позднее я узнал, что этим все не ограничивалось, и Каньяс, очевидно, был далеко не в порядке. Он не присутствовал на судебных заседаниях — вместо него всеми делами занимались его компаньоны, а сам приобрел славу нелюдимого и эксцентричного типа. Я давно проникся симпатией к Каньясу, и мне было очень жаль, что так произошло, его дело потерпело крах и стало для него ударом. Больше всего я сожалел о том, он не прислушался ко мне, упорствовал в своих иллюзиях и пытался вернуть Сарко к нормальной жизни.

— Вы считаете, что именно в этом заключалась причина проблем, возникших у Каньяса?

— Отчасти да. Я не говорю, что его неудачная история с той женщиной также не повлияла, однако с тех пор прошло много времени, и логично, что к моменту смерти Гамальо все это было уже забыто. Крах надежд — это очень тяжело, настоящий яд, способный отравить существование, а Каньяс чувствовал, что с Гамальо он потерпел полный крах — и это после того, как он столько в него вложил. На мой взгляд, проблема Каньяса состояла в том, что он верил в легенду Сарко и решил спасти знаменитого преступника, символа своего поколения. Провал этого дела стал для него ударом: люди, привыкшие к успеху, с трудом переносят постигшую их неудачу. Каньяс был совершенно раздавлен провалом и, возможно, испытывал чувство вины.

— Почему вы так думаете?

— Каньяс долго не мог вернуться к своей привычке посещать клиентов, но позднее вновь стал это делать. Я случайно встретился с ним в тюрьме. Мы столкнулись в коридоре, когда я вышел из своего кабинета в конце рабочего дня. «Сколько лет, сколько зим, сеньор адвокат! — воскликнул я. — Мы уже начали скучать по вам». Каньяс посмотрел на меня с недоверием, словно подозревая, что я над ним насмехаюсь, но потом его губы тронула улыбка. Выглядел адвокат не так, как раньше: на нем по-прежнему был безупречный костюм, но он сильно похудел, и в его волосах было полно седины. «Я взял отпуск», — пояснил Каньяс. «Я тоже через пару месяцев последую вашему примеру, — сказал я. — Только мой отпуск будет намного более долгим». «Выходите на пенсию?» — кивнул он. «Да», — подтвердил я. Это была правда, однако предстоящий выход на пенсию вовсе не делал меня таким счастливым, каким я пытался казаться в те дни. С одной стороны, я был доволен, но, с другой, подобная перспектива вселяла в меня беспокойство. У меня наконец-то появлялась возможность отдохнуть и заняться восстановлением пошатнувшегося здоровья и расшатанных нервов, однако я не представлял, чем стану заниматься и что вообще будет с моей жизнью. Мне пришло в голову, что я, как и Каньяс, в некоторой мере заслуживал жалости, но я подумал о том, что нет ничего отвратительнее, чем считать себя заслуживающим жалости. Мы с Каньясом продолжали наш разговор, и он спросил: «Могу я пригласить вас на кофе?» «Мне очень жаль, — ответил я, — но этим утром я сдал свою машину в ремонт, и мне нужно забрать ее до закрытия автосервиса». «Если хотите, могу вас туда отвезти», — предложил Каньяс. «Спасибо, — произнес я. — Я собирался вызвать такси». «Соглашайтесь!» — улыбнулся он.

Автосервис находился на другом конце города, на выезде, ведущем в аэропорт по Барселонскому шоссе. Не помню, о чем мы беседовали в пути, но уже за городом, огибая Форнельс-парк, Каньяс завел речь об одном из своих клиентов, недавно поступившем в тюрьму, — бывшем работнике автозаправки, которому мы оказывали всяческую поддержку и защиту. Потом вспомнил о Гамальо, который был последним его клиентом, пользовавшимся подобными особыми условиями. У меня создалось впечатление, будто он специально упомянул о том человеке, чтобы перевести разговор на Гамальо. Адвокат признался мне, что его удручало произошедшее с Гамальо и ему было жаль, что тот не смог провести последние годы своей жизни на свободе. Потом он добавил: «По крайней мере, у нас с вами совесть чиста. Ведь мы сделали для него все что могли». Я ничего не ответил. Мы ехали между двумя рядами мастерских и стоянками автодилеров, затем свернули направо в переулок, к автосервису «Рено». Каньяс остановил машину у входа и продолжил: «Мне кажется, что это так. В данном случае почти у всех совесть чиста. Ему предоставлялось множество возможностей, но он ими не воспользовался. Во всем виноват он сам, а не мы». Я уловил странное несоответствие между его успокоительными словами и тревожным взглядом. У меня мелькнула мысль: была ли наша встреча в тюрьме случайной или спланированной Каньясом? Действительно ли была спокойна совесть того, кто твердил, что она спокойна? Не винил ли себя человек, упорно пытавшийся оправдаться, хотя никто его не думал обвинять? Я смутно ощутил муки Каньяса, решив, что пока не удалось вырваться из этого лабиринта и наш разговор с ним не являлся случайностью. Он надеялся получить от меня слова поддержки.

Я снова почувствовал жалость к нему и к себе и разозлился из-за этого. «Помните, что я сказал вам о Гамальо, когда мы впервые говорили о нем? — спросил я. — А ведь я оказался прав. Да, нашей вины в этом провале нет. Однако вам нужно оставить наконец свое заблуждение: у Гамальо вообще не было шансов. Ни единого. Мы предоставили ему все возможности, но он ими не воспользовался. Вы были его другом и можете понять это лучше, чем кто-либо другой. Вы понимаете это?»

Я кинул взгляд внутрь автосервиса. Оставалось буквально несколько минут до его закрытия, и в застекленном офисе находился лишь один механик, перебиравший бумаги. Я вздохнул и отстегнул ремень безопасности. «Позвольте сказать вам одну вещь, адвокат, — произнес я и подождал, пока он заглушит двигатель, прежде чем продолжить: — Я говорил вам когда-нибудь, что я из Толедо? Мои родители тоже оттуда. Мать умерла, когда мне исполнилось пять лет. У отца не было родственников, и он больше не женился, поэтому ему пришлось самому взять на себя заботу обо мне. Он был уже немолод, и за плечами у него была война — проигранная война. А после нее к тому же он провел несколько лет в тюрьме. Отец работал в магазинчике скобяных изделий неподалеку от площади Сокодовер, и после школы я всегда отправлялся к нему. Садился на табурет перед столиком у прилавка и делал уроки, дожидаясь, пока отец закончит свою работу и мы пойдем домой. Это повторялось каждый день в течение десяти лет. Потом, незадолго до своего шестнадцатилетия, я получил стипендию и поехал заканчивать школу в Мадриде. Сначала я очень скучал по отцу и своим друзьям, но когда началась учеба в университете, у меня пропало желание возвращаться в Толедо. Конечно, я любил отца, но немного стыдился его. А вскоре наступил момент, когда я стал стремиться видеть его как можно реже. Мне нравилась жизнь в Мадриде, а отец жил в Толедо. Я чувствовал себя победителем, а он в моих глазах являлся неудачником. Я был благодарен отцу за то, что он меня вырастил, и если бы он не умер так рано, позаботился бы о том, чтобы он ни в чем не нуждался в старости. Однако я не чувствовал себя в долгу перед ним, не считал, что отец имел для меня какое-то значение или оказал на меня какое-либо влияние. В общем, обычная история между родителями и детьми. Зачем я вам все это рассказываю? — Я сделал паузу и снова взглянул на автосервис: дверь его все еще была открыта, и механик еще не ушел из застекленного офиса. — Я рассказываю вам это потому, что мой отец никогда не говорил мне, что хорошо, а что плохо, — продолжал я. — В этом просто не было необходимости. Прежде чем я вообще начал что-либо понимать в жизни, я уже знал, что хорошо — это ходить каждый вечер в скобяную лавку, делать уроки, сидя на табурете рядом с отцом, и ждать, пока магазинчик закроется. К «плохому» могло относиться все что угодно, но я точно знал, что именно было хорошо». Я снова помолчал, но на сей раз не кинул взгляд в сторону автосервиса, а продолжал смотреть на Каньяса. В конце концов я заключил: «Гамальо никто не учил ничему этому, адвокат. Его учили противоположному. Но кто может поручиться, что это было неправильно? Кто может с уверенностью сказать, что в случае Гамальо то, что мы называем добром, являлось злом, а то, что мы называем злом, было добром? Вы уверены, что добро и зло одинаковы абсолютно для всех людей? Мог ли Гамальо вообще стать другим? Каковы были шансы у мальчишки, родившегося в бараке и в семь лет попавшего в исправительный дом, а в пятнадцать — в тюрьму? Никаких. Разве что если бы произошло чудо. Но с Гамальо не вышло никакого чуда. Вы попытались совершить его, но оно не случилось. Вы абсолютно правы: никакой вашей вины в этом нет».

Адвокат ничего не ответил: он лишь потряс головой, словно соглашаясь с моими словами или просто не желая с ними спорить; после этого мы сразу же распрощались. Я вошел в автосервис, а он завел мотор своей машины и уехал.

— Это был последний раз, когда вы видели Каньяса?

— Нет. С тех пор мы встречались иногда. Например, недавно, в супермаркете «Иперкор»: адвокат был один, а я со своей женой, но тогда мы уже не разговаривали с ним о Гамальо.

— Позвольте задать вам последний вопрос?

— Пожалуйста.

— Вы были искренни с Каньясом в тот день? Сказали ему все, потому что действительно так думали или просто из сочувствия? Чтобы он не ощущал себя виноватым и раздавленным, желая помочь ему выбраться из лабиринта?

— Вы имеете в виду мои слова о том, что у Гамальо не было ни единого шанса?

— Да. Вы действительно так считаете?

— Не знаю.