Впрочем, предсказатель из меня неважный. Одной логики тут недостаточно, ибо информации всегда значительно больше, чем мозг способен переварить, Жене легче. У него другие способы переработки. Больше участвуют эмоциональные факторы, подсознание, воображение. Оно позволяет моделировать ситуацию при неполных данных.
Все понимаю, а воспроизвести не могу. Может быть, как утверждает Вовка, слишком много играл в футбол вместо того, чтобы тренировать главную "мышцу" в голове, от которой зависит основной выигрыш в жизни?..
* * * ("Обидно!..")
Никогда он не признавал во мне не то чтобы ровню, а хотя бы, так сказать, человека полезного. "Относительно полезного, как всякий доставала и выбивала", - говорил он с брезгливой усмешечкой. А ведь пользовался тем, что добуду. Весь институт пользовался. И презирали. "Мы - ученые..." Знаем таких клиентов. Один-два, возможно, чего и стоят, а остальные - так, тьфу, мелочь, так сказать, придорожная. Он говорил: "коллеги и ученики мои". Да не коллеги; а калеки и ученики калек. Гордецы. Вроде бы из другого теста слеплены. На голубой крови, так сказать, замешены. "Ах, этот? Заместитель директора по хозчасти? Не настоящий заместитель. Скорее завхоз..." И он точно так же обо мне думал.
Теперь его нет. Главного, Академика, как они меж собой его называли. И стало быть, нет более на моей дорожке главного препятствия.
Гореванье. Плач на реках вавилонских. И я горюю вместе со всеми. Так сказать, за компанию.
Я же и похороны организовал честь по чести. А хоть кто меня добрым словом одарил? Скольких ленивцев Евгений Степанович перечислил в своей речи? Дескать, пока остались дела и ученики Виктора Сергеевича, он будет жить среди нас. Вранье! Нигде он не будет жить. Зарыли в мать сыру землю. Куда и всех зарывают. Одинаково. А как зароют, так и точка. Вроде бы человека, так сказать, и не было. Скольких бы там красивых слов ни говорили, как бы ни отпевали. Слова - что? Пустышки. Дырки от бубликов. Нет его более - и все тут. Как нет моего деда или отца, к примеру. Как не будет когда-то последнего копеечного замухрышки. Потому что смерть всех равняет. Она, так сказать, последняя апелляция и наивысшая справедливость.
А ученики - что правда, то правда - остались. Во множестве. К ним и не всегда подступишься. Вот хотя бы эти двое. Мы знакомы более десятка лет. А кто я для них? Тот же, кем был для него, - мальчик для услуг, доставала, выбивала. Одним словом, человек низшего сорта.
Почему все оно так устроено? Чем я хуже их? Сделаны из одного недорогого и недефицитного материала. У меня такая же квартира, столько же комнат, сколько у Евгения Степановича, и в том же районе. Одеваемся мы не беднее их. Да и где им такую обувь фирмовую, к примеру, достать? Даже библиотека у меня благодаря Кондратию Ивановичу не хуже. Научных книг, конечно, меньше, зато дефицитных - больше. Есть такие, что им и не снились. Удалось на Дюма подписаться. А дача у меня "получше, чем у других замов. И золотой запас на всякий случай имеется. Меньше, чем в форте Нокс, но для моих правнуков на черный день хватит.
Что иные замы по заграницам шастают на всякие симпозиумы, от которых проку, как с козла молока, так и я два раза туристом ездил, своей жене привез югославскую дубленку и чешскую люстру, убивающую завистников наповал.
А взять на работе... Если кто-то из других замов заболеет - ничего не станется, перебьются, так сказать, не заметив. А когда болею я светопреставление, все мечутся: того нету и другого нетути. Каких-то паршивых колб без меня не достанут. Хоть институт закрывай.
У меня, как у них, есть научные публикации. Правда, я упоминаюсь в коллективе авторов, и Нина говорит, что всем известна доля моего участия в науке. Но кандидатскую "по совокупности" я все же получу. Расшибусь, а получу. Теперь недолго осталось, поскольку главное препятствие, так сказать, исчезло. А сколько сил пришлось выложить, чтобы внушить Виктору Сергеевичу, что, во- первых, я принимаю участие в опытах Рожвы, что, во-вторых, в таком солидном иституте, как наш, неудобно держать неостепененного зама, а липовых кандидатов и без меня немало. Даже в газете как-то фельетон печатали о директоре института без высшего образования. Помогали мне дружки. Помощники, секретари, снабженцы. Иногда они значат больше какого-нибудь академика. Так его вокруг пальца обведут, что любо-дорого вспомнить. А Виктора Сергеевича не уломали. Уперся: нельзя, мол, бесконечно липу умножать. Другие породы повыведутся. Как бы не так! Их повыведешь! В институте полно, вокруг института - полно. Но Академика не прошибить. Куда там... Зато теперь, если директором станет Евгений Степанович... Его- то уломать нетрудно. Помогут те же дружки. Их у меня много. Правда, все они до первой драчки, но в дружбу я вообще не верю. Вон Евгений Степанович и Сашка вроде бы, так сказать, друзья. А на самом деле одна видимость. И все-таки они друг дружке ближе, чем я. Почему? Сколько услуг оказал я Евгению Степановичу, а дистанция между нами не сократилась. По-прежнему я для них человек второго сорта.
Так было уже очень давно, когда мы с Сашкой училась в школе и он лупцевал меня. Зато потом ему сторицей Пацюк с Серым отплатили. Измордовали бы до полусмерти, если бы не Нинка. Эх, Нинка, боль моя, жена моя сверхдефицитная, незаживающая рана!..
И родители у них такие же простые люди, как мои. Ну, ладно еще Евгений Степанович, у него отец и мать учителишки. А у Сашки отец и вовсе рабочий, токарь, мать - домохозяйка, простая баба... А мой родитель дошел до поста директора столовой, и дома у нас всегда был достаток.
Но Сашка никогда не признавал во мне ровню. Да и второй - тоже, хоть старался не выказывать...
Что я сначала учился не в вузе, а в торговом техникуме, так мой родитель думал, что так путь к достатку сократится. Потом нетрудно было переиграть.
Способности? Таланты? Так их природа распределяет сослепу, случайно. Какой-то винтик в голове чуть на сторону свернет, сосуды близко расположит или опухоль, так сказать, посадит в определенном месте - глядишь, вот тебе и талант. Ближайший родственничек патологии. Разве ж я виноват, что со мной она того не сотворила? Если я чем-то без вины обижен матерью-природой, так меня и люди клевать должны? Обделять? Э, нет! Наоборот! Общество должно както возмещать эту несправедливость. Пишется ведь - "для инвалидов". Есть школы для одаренных детей. Есть и с другого полюса - "для дефективных". А должны еще быть, если по полной справедливости, и "для неодаренных", для обиженных, так сказать, для усредненных.
Талантам и так отрадно друг перед другом красоваться и хорохориться "победами" в науке или искусстве. А мне подавай хоть какие-нибудь иные победы - например, по службе. Вон из одного моего знакомого математик не получился, зато он в замминистры пробился. А из другого поэт не вышел, так он тоже высоко запрыгнул. Мало ли что случается. Для общества было бы гораздо лучше, чтобы из всех получалось то, чего они сами желают. Это очень многие на своей шкуре испытали...
На природу полагаться нельзя. Мы же не животные, не в лесу живем. Если кто-то обладает крепостью бицепсов, как Поддубный, то он не должен обижать тех, кто послабее. Общество ему этого не позволит.
А ведь эти двое, Сашка и Евгений Степанович, да и не только они, всегда готовы меня в грязь втоптать за то, что природа мне чего- то недодала. И никогда они не относились ко мне как к ровне. Вроде бы невидимая стена разгородила нас троих.
Взять хотя бы ситуацию с Ниной... Когда Евгений Степанович оскорбил ее за то, что она не любила его; и когда Сашка защитил - оттого, что не любил ее, а жалел; и когда она назло ему согласилась выйти за меня замуж, а я воспользовался раскладом и назло им троим женился на ней, - в стене даже трещины не появилось, А как же я тогда был доволен своим ходом! Ликовал. Думал: в их компании отныне буду как равный. Нет, стена не дрогнула. И хуже всего, что не они, а сам я о ней знаю и помню.
Не эта ли стена на всю жизнь разгородила и меня с Ниной? В моей жене - их дух. Она думает по-ихнему, говорит их словами. Я засыпал ее подарками: красивыми тряпками, камушками, золотом, а она и поблагодарить по-настоящему не умела. И не из-за любви, а из- за ненависти я всегда так неистово желал ее, жаждал, как не желал больше ни одной женщины. Когда изменял ей, чтобы унизить, никогда не добивался радости. Все иные бабы были хуже ее. Видно, в ней слились горечь со сладостью. Вино тогда становится вкусней, когда в него добавлена частица яду.
А она всегда любила только Сашку. Разве я не замечал, как она на него смотрит? Ослепла бы, проклятая! Чужая навек! И дети словно не мои. Внешностью, так сказать, - вылитый я, а по духу - чужие, застенные, как она, - дети Сашки или Евгения Степановича.
Как-то сказала мне: "Я тебе не изменяла".
Я только криво улыбнулся. Она изменяла мне по сотне раз на дню: когда думала о нем, когда ненавидела или презирала меня, а особенно когда настраивала против меня детей. Нет, настраивала не словами, до этого она, видите ли, не опустится. Но разве они не знают, не чувствуют, как она относится ко мне, как осуждает мои поступки? Вот совсем недавно у нас гостевал мой друг, стоящий человек, директор торгового института. Я с ним насчет сына потолковал, ведь он не только поступление в вуз - он и аспирантуру гарантировать может. Учел я и желание сына, и его способности, наклонности. Договорились о факультете вычислительной техники. Перспективная область в торговом деле.
До конца своих дней не забуду, как вспыхнул сын, какую гримасу скорчил:
- В торговый? Тут я и не удержался: - Да знаешь, молокосос, что это сейчас самый престижный вуз? Туда миллионы ребят мечтают попасть, Способнейших - не чета тебе! А он мне: - Вот пусть и попадут. Место отнимать не стану. А тебя, отец, прошу: не устраивай мою судьбу. Сам устроюсь. Без шахеров- махеров. Остыл слегка и добавил: - Не сердись. Знаю: ты хотел как лучше. Но я буду поступать в университет на математику.
Я сразу догадался о причине. Он на Сашку постоянно восхищенные глаза вылупит и оторваться не может. Будто глазами Нины смотрит. Где-то я вычитал: "И несчастен будешь в детях своих..."
Поэтому давно уже я понял: спасти детей, переломить Нину возможно только Большим Выигрышем, унижением ее и того, кого она любит. Может быть, тогда хоть немного успокоится моя боль, залечится обида и сам я успокоюсь...
* * *
("Я!..")
Почему у него есть, а у меня нет? Хочу тоже! Пустите меня туда! Хочу туда! Преграды... Убираю их одну за другой. Убрал большеголового, непозволявшего.
Сначала вы отгородились от меня решетчатой стеной. Потом я от вас хитростью, притворством. Сумел притаиться, не показать всего, что могу, не показать силу. В этом - сила. Пустите туда, а то вам будет плохо!
Иногда снова начинаю бояться темноты. Чудится, что в ней притаился огромный полосатый зверь. Крик клокочет во мне и затухает в утробной тьме. В черной тьме. Она плещется во мне. В непроглядной тьме выходит на охоту зверь с мягкими подушечками на лапах. Раньше я не боялся его, потому что не видел. Но кто-то разжег во мне костер. Он вспыхнул и осветил пасть зверя с острыми клыками. Тогда мне стало страшно, как никогда прежде.
Но с костром пришла сила. Теперь я такой же сильный, как тот - с подушечками на лапах. Я подкрадываюсь в неслышной тьме... Вам ничего не поможет. Пустите!
("Опять я, Петр Петрович...")
По институту распространялись разные слухи, в том числе и совершенно нелепые. Говорили, что убийство Виктора Сергеевича - диверсия, даже называли страну, чьи агенты осуществили эту акцию. Говорили, будто наш институт теперь разделят на три части и только одна из них останется в системе Академии наук. Некоторые сотрудники спешили перейти в отделы, которые якобы останутся "академическими". Говорили, что премий теперь у нас не будет вовсе, так как мы из "ведущих" переместимся в "отстающие".
Впрочем, кое-какие слухи впоследствии подтвердились...
Новым директором неожиданно назначили не Александра Игоревича, как многие предполагали, а Евгения Степановича. Произошло это событие тихо, буднично. Сообщила мне новость Таня. При этом у нее так вытянулось лицо, что я поспешил спросить:
- Ты огорчена?
- Нет, конечно. С чего бы мне огорчаться? Евгений Степанович член-корреспондент, руководит фундаментальными исследованиями, ученик Виктора Сергеевича. Все правильно.
Но ее "конечно" сказало мне больше, чем остальные слова.
Вскоре меня вызвали к новому директору. Евгений Степанович был не один. Направо от него, "одесную", восседал Владимир Лукьянович Кулеба, и в этом я увидел плохой знак для себя.
Расширяющееся от лба к подбородку, как бы перевернутое лицо Владимира Лукьяновича сейчас выражало значительность момента, тонкие губы были поджаты и почти не видны.
В директорском кабинете успели сменить кресла на более массивные, с кожаной обивкой. Столы буквой Г остались. Остались и круглый полированный стол с десятком стульев на витых ножках, и шкафы с расхристанными книгами, и гравюры, подаренные французскими генетиками.
Один шкаф, особый, был заполнен пронумерованными папками - защищенными диссертациями учеников Виктора Сергеевича. На нижней полке осталось совсем немного места.
Евгений Степанович попросил меня рассказать, на каком этапе находится проверка эффективности полигена Л. Я старался докладывать сжато, как он любил, и в то же время не упустить существенного.
- Это у вас листы с формулами? - кивнул Евгений Степанович на рулон в моей руке.
Я раскатал рулон на столе и напомнил ему о предложениях, разработанных еще под руководством Виктора Сергеевича и при участии Александра Игоревича. Когда я упомянул имя последнего, Владимир Лукьянович сделал пренебрежительный жест так, чтобы новый директор увидел.
"Вряд ли ему понравится такое отношение к его другу со стороны этого поревернутолицего", - не без злорадства подумал я.
- И что же, предположения подтвердились? - спросил директор.
Его в общем-то привлекательное, хотя и полноватое лицо портил рот мясистые, слабо очерченные губы. Из-за них рот казался размытым и каким-то неаккуратным, несобранным.
- Большинство, Евгений Степанович. У подопытных овец полиген Л вызвал и прибавку в весе, и резкое повышение качества шерсти. Можно даже утверждать, что получен новый вид шерсти - необычно влагоустойчивый, даже влагоотталкивающий...
- Об успехах знаю, - прервал меня Евгений Степанович.
- Как же, весь институт слухами полнился одно время, - с обычной своей усмешечкой вставил Владимир Лукьянович. От этой его двусмысленной усмешечки и скрипучего голоса меня так и передернуло.
- Обратите особое внимание на те параметры, где предположения не подтвердились, - продолжал Евгений Степанович. - Возможно, следует изменить какие-то участки основной формулы, ввести дополнительные компоненты. Все ли ее участки экспериментально выверены?
- Конечно. Сначала - промоделированы в машине. Вы же помните, отдел матметодов этим занимался, лично Александр Игоревич...
- Это серьезно, - одобрил Евгений Степанович. - Александр Игоревич настоящий ученый, правда...
- Правда, мягко выражаясь, большой фантазер, - вставил Владимир Лукьянович, уперев жирный подбородок в воротник.
Я удивленно взглянул на Евгения Степановича: неужели не одернет наглеца? Как он смеет рассуждать о том, в чем ничего не смыслит? И почему это он, записной подхалим, так обнаглел, что позволяет себе нетактичные выпады в адрес закадычного друга директора? Да еще в отсутствие последнего...
Однако Евгений Степанович пропустил его "вставку" мимо ушей.
- Должен заметить, Петр Петрович, что ваши неудачи, в том числе с усилением умственной деятельности у Шимпанзе, можно было предугадать. Вам помешал недостаток опыта, что, учитывая вашу молодость, простительно...
Я резко вскинул голову: вот как? Это что-то новое. Почему же он молчал тогда, а не сказал Виктору Сергеевичу, не "предугадал"?
- Во-первых, вы не учли консервативности механизмов считывания наследственного кода ("Об этом он писал докторскую диссертацию", - вспомнил я и даже попытался отыскать взглядом папку, в которой она хранилась в заветном шкафу). Во-вторых, одно дело математически промоделировать опыт, а другое - осуществить его в живом материале.
- Мы это делали неоднократно, - возразил я, чувствуя, как на меня накатывает неудержимая волна раздражения, вызванная и его поучениями, и присутствием Владимира Лукьяновича.
- Поэтому следует еще раз проверить некоторые компоненты полигена, словно не слыша моего ответа, произнес он и ткнул коротким толстым пальцем в развернутый лист. - Например, вот этот. Причем я лично попрошу вас попутно испытать, способен ли он исправлять у потомков врожденные дефекты...
- Серповидную анемию, например...
- Рад, что вы с полуслова поняли всю важность задачи. Да, эта работа имеет огромное значение для практической медицины. Сотни людей, несчастных уже со дня рождения...
- Но это другое направление. Потребуется изменить всю методику.
- Ну что ж, измените. Зато докажете, что не напрасно хлеб едим.
- Евгений Степанович, вы же прекрасно знаете, в каком направлении я вел поиски. Между прочим, с благословения дирекции института...
- Бывшей, - вставил Владимир Лукьянович.
Слово или тон, которым оно было сказано, покоробили директора. Владимир Лукьянович заметил неудовольствие шефа и зашел с другой стороны:
- Для наших экспериментов государство выделяет немалые деньги. Оно вправе ждать практической отдачи. Иначе вы больше ничего не получите, работу исключат из плана.
- Государство - это вы? - уже не в силах сдерживаться, спросил я.
- Владимиру Лукьяновичу не так просто выбивать деньги и аппаратуру, примирительно проговорил Евгений Степанович. - Другое дело, если бы он мог указать немедленную практическую пользу...
- Он ее укажет. - Когда? - Для первого этапа массовой проверки в совхозе понадобится полгода. - А денег? - Четыреста тысяч. Два ТФ-синтезатора стоят триста тысяч. И еще сто тысяч на содержание подопытного стада.
- Ни дать ни ждать, - скороговоркой произнес Владимир Лукьянович. Я понял: ни столько дать, ни столько ждать они не смогут.
- Сколько сможете? - обратился я к директору, словно его зама в кабинете и вовсе не было.
Полное лицо Евгения Степановича выразило озабоченность, складки у щек углубились.
- Наш разговор повернул не в ту степь, Петр Петрович. Вы можете продолжать свои опыты, но необходимо испытать полиген в первую очередь для выяснения возможностей лечения наследственных заболеваний.
Он открыл карты. Оставалось расставить все точки над "и".
- То есть для того, чем сейчас занимается ваш отдел? - спросил я в упор.
- Эту задачу ставит" перед нами академия. Как вам, может быть, известно, наш институт академический.
- Кто платит деньги, тот заказывает музыку, так?
- Фи, зачем утрировать, - проскрипел Владимир Лукьянович, но Евгений Степанович жестом руки остановил его.
- Мы выделим вам средства, которые вы просите. При условии, что опыты пойдут по определенной схеме.
Я понял, что мои планы рушатся - средства в его руках.
- Но, Евгений Степанович, если полиген принесет плоды, ваш отдел сможет их использовать в нужном вам направлении, - взмолился я, сдерживая ярость.
Он тяжело и шумно вздохнул: - Сколько времени упустим!.. - Сколько несчастных не спасем! - как эхо откликнулся Владимир Лукьянович. Внезапно на его лице мелькнула хитрая жирная усмешка:
- Новое направление опытов, между прочим, ускорило бы защиту диссертации и продвижение на новую должность. Ведь на вашу зарплату трудно содержать семью...
Это был удар ниже пояса. Я поднялся:
- Не дадите денег, обращусь в академию. План утверждали они. А новое направление пусть развивает ваш отдел, Евгений Степанович.
- Какой вы горячий, Петр Петрович. По летам, но не по званию. Так и быть, мы выделим средства на один синтезатор. И подождем месяца три. Это предельный срок. Если ожидаемые результаты не замаячат, пересмотрим отношение к вашим опытам и обещаниям.
Я попытался еще возражать, но его лицо утратило мягкость, окаменело. Голубые глаза навыкате превратились в ледышки и смотрели мимо меня. Моих возражений он больше не слушал, будто залепил уши воском.
Последнее слово осталось за ним. А как могло быть иначе? Эра Виктора Сергеевича кончилась.
* * *
Завидев меня, Опал встал на задние лапы, выпрашивая подачку. Из большой клетки послышалось угрожающее "у-ух!". Это подавал голос новый вожак Дик, заменивший Тома. Его угроза относилась к Опалу. Самки тоже заволновались, забегали, засуетились, принимали позы то подчинения, то ярости.
Почему новый вожак так разозлился? Ревнует? Но Опал - молодой самец и Дику не ровня. Вожак не должен бы его опасаться.
А тем временем Дик сотрясал решетку, словно пытаясь разогнуть прутья и вырваться на волю, чтобы сойтись с противником. Это было очень похоже на поведение Тома перед тем, как его отравили. Что все это значит?
- Угомонись, Дик, - сказал я и бросил ему яблоко, которое хотел было отдать Опалу, подумав: "Вот яблоко раздора".
Дик поймал яблоко, откусил с хрустом кусок, но не утих, а затопал ногами и заверещал. Ему вторили самки, и шум слился в оглушительную какофонию.
Но самой удивительной оказалась реакция Опала. Он, который по всем обезьяньим законам должен был бы выразить Дику покорность, приняв соответствующую позу, тоже заухал и угрожающе ударил себя в грудь. А Дик в ответ на такой наглый вызов со стороны недоросля, отпустив решетку, испуганно забормотал. Самки по-прежнему демонстрировали повиновение, но теперь уже я не был уверен, к кому оно относится. Что за чертовщина?
У меня мелькнула надежда: а вдруг наконец-то проявилось действие полигена Л и Опал под его влиянием преобразился? Для меня это сейчас была бы удача по двум направлениям!
Так же внезапно, как взъярился, Опал затих, опустился на четвереньки. Я ему тоже дал яблоко - он к нему даже не притронулся. Видимо, вся энергия ушла на первый порыв.
Я попытался с ним поиграть, но он вяло ответил на приветствие и не повторил даже жест "хочу есть", сколько я его ни упрашивал. На все дальнейшие попытки "поговорить" он не реагировал, только сумрачно глядел мимо меня.
А Дик все еще не успокоился. Он кричал и метался по клетке, хлопал руками себя по бокам, будто кто-то ему угрожал.
В дополнение к этим неприятностям появился дядя Вася с неутешительной вестью: подопытные овцы плохо себя ведут.
- Сшибаются, - сказал он удрученно. - Разрешите рассадить их в разные загоны.
- Дядя Вася, там две овцы и баран? - недоуменно спросил я.
Сначала он не понял моего удивления. Когда же до него дошло, сокрушенно развел руками:
- Так-то оно так, Петр Петрович, да ведь после ваших опытов овцы прибавили в весе, у них и рога появились.
- Ну и отлично, что прибавили. Шерсть изменилась...
- Все так. Зато, доложу вам, и характер изменился. Не зря говорится: бодливой корове бог рогов не дал. А вы ж им дали. Вот овцы и дерутся теперь не хуже баранов. Того и гляди, зашибут друг дружку насмерть. Баран от них удирает со всех ног - и где только прыть берется. Разрешите рассадить подале от греха.
- Рассадите, пожалуйста, дядя Вася, - сказал я. - Нет проблем.
Я шел к выходу из вивария, улыбаясь, утешая себя тем, что полиген Л все-таки приносил зримые плоды. Иногда неожиданные. Ну что ж, во всех явлениях есть оборотная сторона. Но почему же полиген не сработал у Опала?
Остановился снова у его клетки. Просунул руку сквозь прутья решетки, чтобы достать и подать ему закатившееся в ямку яблоко. Он схватил не яблоко, а мою руку в кисти, да так цепко, что мне стало больно. Я разжал пальцы яблоко упало на пол. Потянул руку назад - он не отпускает.
- Что с тобой, Опал, пусти сейчас же!
Его глаза все так же сумрачно смотрели на меня, показалось, что в них мелькнула осмысленная усмешка, похожая на человеческую, которую я совсем недавно наблюдал. У кого? Мне стало не по себе. Невольно вспомнились рассказы о том, как в заповедниках обезьяны вырывали руки у доверчивых туристов, протягивавших им из окон автомобилей лакомства.
- Опал, будешь наказан! - сказал я, пристально глядя ему в глаза.
Он как бы нехотя медленно разжал свои длинные пальцы, и они несколько мгновений оставались в одном положении.
- Ну и дурень! - в сердцах обругал я его, растирая кисть. - Эх ты, самая большая моя неудача. Да еще позволяешь себе такие шалости!
Он понурил голову, словно понял свою вину. Его глаза были тусклыми, как обычно. Осмысленная усмешка в них могла мне почудиться под влиянием недавнего разговора в директорском кабинете. "Самая большая моя неудача!" мысленно повторил я.
* * *
Уже у дверей лаборатории повстречал я Александра Игоревича. Похоже, он направлялся к нам. Заметив меня, остановился, приветливо улыбнулся. С тех пор как мы виделись в последний раз, его лицо осунулось, резче обозначилась мешки под глазами, стали больше залысины над высоким морщинистым лбом, в глубине внимательных глаз роилась неизбывная тревога.
- Давно не виделись. Хотел узнать, как дела с полигеном Л, - сказал он с хрипотцой.
- Может быть, показать вам отчет? Принести таблицы и лабораторный журнал?
- Отчет? - удивился он. - Не рано ли? - Я составлял его для Евгения Степановича. Он... ("приказал" - резко, "просил" - неправда). Он предложил...
- Даже так? Ну а мне можно без таблиц, - он подчеркнул слово МНЕ.
Я вкратце рассказал ему, в какой стадии находятся опыты. Пришлось упомянуть о сроках, отпущенных для завершения работы. Александр Игоревич иронично прищурился:
- Изволите успеть? - Трудно, - признался я. - Да, Евгений Степаныч круто берет. А если еще раз просчитать варианты? Таким образом получите недостающие материалы.
Он намеренно не сказал, до чего недостающие. Я оценил его тактичность.
- Все равно на защите выплывет. Не буду я защищаться по неосвоенной теме. Да и в конце концов, кто за меня должен просчитывать? Рабы Рима?
- Есть в моем отделе такие мальчики-добровольцы, что помогут добру молодцу. Причем бескорыстно.
- Помогут мне или отделу? Ведь это уже будет диссертация по математическому моделированию биологического процесса.
Он добродушно рассмеялся, даже слезинку смахнул согнутым указательным пальцем, затем совершенно серьезно спросил:
- А почему бы вам, обиженный добрый молодец, в самом деле не перейти в мой отдел? Будете продолжать ту же тему. Разве только чуть-чуть изменится подход.
- Спасибо, Александр Игоревич, - так же искренне ответил я. - Но в некоторых отношениях ваш покорный слуга - человек пропащий. Как, например, вы. Если начал торить одну дорогу, на другую не собьюсь.
- Жаль. Но если надумаете, дверь отдела для вас всегда открыта... Пока я там...
Последней его фразе я тогда не придал должного значения. Меня занимали другие мысли: что же это получится, если они начнут переманивать людей в свои отделы, толкать по своим направлениям? Лебедь, рак и щука. А воз, то бишь институт? Двигаться-то надо...
Вернувшись в лабораторию, я поделился своими мыслями с Таней. Она только грустно улыбнулась:
- Сеньор, вы случайно не Колумбом работаете? Тоже мне открытие! Да эти бывшие закадычные друзья уже друг у друга десятки людей умыкнули. Начал Евгений Степанович. А теперь и Александр Игоревич старается от него не отстать.
- Могла бы и поделикатней со мной, - огрызнулся я, огорченный тем, что, как всегда, узнаю новости последним. - Еще даже не мэнээс. Что дальше будет?
- И ты не сэнээс. И неизвестно, станешь ли им при таких наших зигзагах...
- За кончик языка не боишься? - А у тебя прищепка найдется? - При сильном желании сконструирую. - Мы так бранимся, вроде уже поженились. - Как раз это нам и остается, - я оглянулся. Профессор Рябчун и лаборантки были заняты в дальнем углу. Тогда я быстро и воровато накрыл рукой ее руку, маленькую, теплую, чуть шероховатую, беспокойно-нервную, подумав: "Не дождаться мне скоро прибавки к зарплате. А ну ее, прибавку, как-нибудь перебьемся". И сказал: - А если серьезно, выходи за меня замуж.
Она обожгла взглядом, - ее темно-серые глаза изменили цвет, стали совсем темными, смутными. Где-то глубоко в них вспыхивали и гасли искорки. Опустила голову так низко, что мне стал виден розовый нежный пробор между волнами волос, и вздохнула:
- Подождем. - Сколько можно ждать? Не мальчишка ведь. - Мальчишка, улыбнулась она. - Тридцатилетний мальчиш. Поженимся после твоей защиты. Хотя бы после того, как ты переместишься на должность ведущего научного сотрудника. - Почему? - Так надо, Петр Петрович. - Я подработаю грузчиком на железной дороге. Или в бюро добрых услуг.
Она вскинула голову. Глаза снова изменили цвет, сузились, стали раскосыми и янтарными, как у рыси.
- Теперь я вижу, что ты не мальчишка. Ты кретин!
- Я не хотел тебя обидеть, Таня, прибавка на самом деле необходима.
- Смягчаю формулировку. Недоумковатый переросток. Подработать сама могу. Знаешь, как я шью?
- Так в чем же дело?
Я увидел, как в углах ее глаз показались слезы. Застыли там свинцовыми дробинками, удерживаемые усилием, губы побелели:
- Я принесу тебе несчастье. Если поженимся, тебе придется отсюда уйти.
- Чепуху вбила в голову. Могла бы отыскать причину посущественней...
Она расслышала муку в моем голосе. И дробинки не выстрелили. Она смахнула их:
- Не злись. Подождем.
- Не могу. Ты мне снишься по ночам. Она вспыхнула румянцем. Краска залила даже лоб и подбородок. Оглянувшись, забормотала:
- Как есть, мальчиш. Ну хочешь, я буду приходить к тебе в общежитие, как жена. Или сделаем так: один мой родственник уезжает в Алжир на два года. Останется изолированная однокомнатная квартира...
- Зачем эти сложности? Если нельзя жить у тебя, поживем в общежитии или в этой квартире. Только сначала распишемся. Чтобы никого не стесняться.
Она отрицательно покачала головой и отвернулась, думая, что я не вижу ее слезы...
* * *
Многие старые сотрудники потом утверждали, что такого бурного собрания не было за все годы существования института. Конечно, особую остроту ему придавал жилищный вопрос. И все- таки дело было не только в этом... Когда я вспоминал и анализировал выступления, реплики членов президиума, то должен был согласиться с Таней: за всеми "случайными" вспышками эмоций, "не вполне мотивированными" обвинениями, "не до конца продуманными" предложениями скрывалась чья-то опытная дирижерская рука.
Уже с самого начала собрания я отметил, что почему-то в президиуме рядом с Евгением Степановичем нет Александра Игоревича. Его место занимал Владимир Лукьянович. Перед ним на столе лежало несколько сколотых скрепками бумажек. Он накрыл их своими руками в веснушках и золотистых волосках. Руки подрагивали, иногда постукивали пальцами, бдительные, настороженные, как два сторожевых пса.
Близко посаженные, чуть навыкате глаза загадочно поблескивали. Казалось, что на носу у него пенсне с невидимой дужкой. На множество вопросов он отвечал спокойно, рассудительно, обнадеживал обиженных, успокаивал раздраженных. Иногда он ссылался на то, что недавно занимает эту должность и не может отвечать за дела своих предшественников. Этих ссылок становилось все больше и больше. Я переглянулся с Таней. Она скорчила гримасу, означающую: да, я тоже заметила. А чего от него ожидать?
- Все-таки вы, Владимир Лукьянович, не ответили на мой вопрос, - не унимался какой-то сотрудник из лаборатории ферментов. - Как могло случиться, что некоторым одиночкам предоставили отдельные квартиры в "гостинке", а мы с женой вынуждены ютиться в общежитии?
- Простите, я уже отвечал на идентичные вопросы, - сказал Владимир Лукьянович. - Что можно добавить? - Он обвел взглядом зал, повернулся к сидящим в президиуме, как бы обращаясь к ним за поддержкой, чуть дольше задержал вопросительный взгляд на директоре. Потом медленно, будто нехотя проговорил: - Вот по такому же точно поводу нам передали из академии анонимное письмо. - Наконец-то он взял в руки сколотые скрепкой бумаги, которые придерживал с самого начала собрания.
"Не то ли самое театральное ружье, которое непременно должно выстрелить в конце третьего акта?" - подумал я.
- Придется прочесть, чтобы вы поняли всю сложность моего положения, сказал он, отпил из стакана воды и носовым платком не спеша, с брезгливой осторожностью, с нарочитой тщательностью промокнул губы.
В анонимном письме говорилось о злоупотреблении служебным положением со стороны Александра Игоревича, когда он по поручению директора курировал жилищный вопрос. Одним из примеров злоупотреблений называлось выделение отдельной комнаты в общежитии одинокому тридцатилетнему холостяку якобы для того, чтобы он мог в любое время водить к себе девочек. И этим холостяком был... я.
Тотчас взгляды десятков людей, как шпаги, скрестились на мне. Кажется, я побагровел, на лбу выступили капли пота, в виске начал стучать настойчивый молоточек: тук-тук, тук-тук. Таня поспешила подбадривающе и успокоительно подмигнуть мне.
- Уверен, что анонимка просто лжет, и ни Александр Игоревич, ни молодой наш сотрудник ни в чем подобном не виноваты, - пророкотал директорский баритон.
- Конечно, конечно, - согласился Владимир Лукьянович. - Лжет, как все анонимки. Сейчас Петр Петрович нам это подтвердит.
Мне пришлось встать. Когда-то очень давно, в детстве, я пережил нечто подобное. Потом на перерыве между уроками бил в ненавистное прыщавое лицо.
Но теперь ничего не решить кулаками. Удар по мне снова пришелся ниже пояса. Рефери открыл счет. То, о чем писалось в анонимке, было гнусным наветом. Но внешне оно выглядело безукоризненно. Я действительно по настоянию Александра Игоревича жил один в комнате, предназначенной для двоих. Как объяснить присутствующим, что, во-первых, тогда в этой комнате над второй постелью обвалилась штукатурка, до ремонта должно было пройти не менее двух месяцев, и только на это время меня поселили одного; что, во-вторых, Александр Игоревич настаивал на этом по просьбе Виктора Сергеевича, поскольку я выполнял срочную и очень сложную работу, связанную к тому же с печатанием на машинке?.. Да, удар был рассчитан точно - под самый дых.
- Выходите сюда, Петр Петрович, на трибуну, - позвал Владимир Лукьянович, - чтобы все слышали отповедь наглой клевете. Надо бы еще узнать, кто это в нашем институте занялся сочинительством анонимок.
Я шел сквозь строй взглядов - теперь это были шпицрутены, которыми, как я читал, секли когда-то провинившихся солдат. Взгляды, впрочем, были разные и осуждающие, и участливые, и злорадные, и дружеские. Но я воспринимал их по-своему.
Боковым обострившимся зрением увидел, как "заботливо" Владимир Лукьянович поставил на трибуну стакан с водой, подумалось почему-то: "С ядом".
На меня нашло оцепенение. С высоты трибуны лица в зале слились в сплошную глазастую массу. Я вспомнил, что умелые ораторы выделяют для себя в зале симпатичное лицо и обращаются непосредственно к нему, как бы не замечая остальных. Попытался отыскать взглядом Таню, но различить ее не удалось.
- Мы ждем и готовы вас внимательно послушать, - напомнил мне директор.
- Дело в том, - начал я, с удивлением слыша, что мой голос стал совершенно чужим, каким-то сдавленным, деревянным, - да, я действительно живу один в комнате на двоих.
По залу прошел шумок, не предвещающий ничего хорошего. До меня донеслись слова Владимира Лукьяновича, сказанные директору нарочито громко, но тогда я не понял смысла этой нарочитости:
- И все ваш дружок закадычный Александр Игоревич. А вы его защищали!
"Вот гад перевернутый!" Мои пальцы сжались до онемения, я продолжал говорить по инерции:
-...Но поселили меня по просьбе Виктора Сергеевича... Вот Евгений Степанович, наверное, помнит...
- Виктора Сергеевича не советую вспоминать по такому поводу, - взвился директорский баритон. - Не смейте использовать его светлое имя для прикрытия темных делишек!
- Да не в том же смысле... - Я хотел рассказать об упавшей штукатурке над второй кроватью, о том, что меня поселили временно, до ремонта, потом забыли, а я не напоминал...
- Знаем, в каком смысле, - заскрипел голос Владимира Лукьяновича. - Эх, дорогой наш Петр Петрович, Петр Петрович, а я так за вас распинался, уверен был, что в анонимке неправда...
Я махнул рукой и пошел, иссеченный взглядами, к выходу из зала. На улице меня догнала Таня. Запыхавшись, пошла рядом, бросая быстрые взгляды и стараясь это делать незаметно. Косо летели снежинки, подгоняемые пронзительным ветром из подворотен. Ветер продувал меня всего насквозь, оставляя пустоту. Я повернул голову. Наши взгляды встретились.
- Я к тебе пойду. Не прогонишь? - спросила Таня.
* * *
В институте неожиданно появился зоотехник из подшефного совхоза. При виде его у меня мелькнула мысль о сговоре с директором и Владимиром Лукьяновичем, но обветренное, с медным оттенком лицо Дмитрия Севериновича было таким усталым и невеселым, что я отбросил ее.
- Плохие вести? - спросил я, пожимая его большую руку и в глубине души надеясь, что он опровергнет мои слова.
- Хорошего мало.
- Мои прогнозы не подтвердились? Он расправил широченные, начинающие заплывать жирком плечи.
- Еще как подтвердились! Коровы и бычки набрали точно такой вес, как на схеме. И надой увеличился на столько же. И устойчивость к холоду; к заболеваниям...
- А овцы?
- Не хуже. Угрожающих им раньше эпизоотии и в помине нет. Шерсть высшего качества! Настриг почти в два раза больше. Вот привез вам тетрадь. Все записано по часам, заприходовано, как положено, выделена разница с контрольной группой. Положа руку на сердце, а вторую - на тетрадь с данными, могу поклясться, что после введения вашего полигена Л получаем существо идеальной породы!
- Выходит - полная удача. Что же вас не устраивает? - удивился я.
- Существо! - помахав указательным пальцем, провозгласил он и, словно это могло придать убедительности его утверждению, повторил: - Существо!.. - А вы хотите сразу получить вещество? - не удержался я от плоской шутки.
Он озадаченно наморщил лоб, только теперь сообразив, что ничего не объяснил мне:
- Нам ведь нужно улучшить стадо.
- А оно складывается из единиц - из "существ идеальной породы", как вы изволили выразиться,
- Беда в том, что они идеальны только каждый сам по себе. А в стаде все это превращается в полную противоположность.
Мне оставалось только руками развести. - Ничего не понимаю.
- Долго рассказывать. Помните старую пословицу - "Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать"? "Нива" моя - во дворе. Езды до нас, сами знаете часа три. Поехали!
Я забежал в лабораторию, сказал профессору, куда и зачем еду, и через полчаса уже мчался с Дмитрием Севериновичем в его "Ниве" по разросшейся окраине Киева. Мелькали новые большие дома, неслись навстречу идеально распланированные кварталы, каштановый бульвар. Как и во многих других городах, окраина была современнее центра, к тому же гораздо" удобнее для транспорта.
Мы выехали на автостраду. Дмитрию Севериновичу, наверное, не хотелось разговаривать, и он включил приемник. Зазвучала джазовая музыка, в ее бешеном ритме крутились колеса, наматывая километры.
- Все-таки не понимаю, что у вас произошло, - не выдержал я "игры в молчанку".
- Ничего, скоро поймете.
Вот и знак "поворот направо" и под ним надпись: "К совхозу "Перспектива". Опытное хозяйство ВИЭГИ".
Мы повернули направо. Я ожидал, что после поворота Дмитрий Северинович снова наберет скорость. Но он почему-то даже замедлил бег своего "коня". "Нива" ползла со скоростью двадцати километров в час.
Показались здания фермы. Я с нарастающей озабоченностью отметил, что некоторые строения пришли в негодность. Вон развороченная стена, сорванные ворота... Не очень подходящие условия для наших экспериментов.
Внезапно из-за какого-то здания на нас стремительно ринулось диковинное животное. Вначале мне показалось, что это племенной бык вырвался на свободу. Но почему у него такие закрученные рога? Затем я заметил болтающееся тяжелое вымя. Корова! Но какая рослая! И как мчится, угрожающе опустив голову.
Чтобы избежать столкновения с разъяренным животным, Дмитрий Северинович заложил такой крутой вираж, что меня швырнуло на стенку и больно ударило об осветитель салона.
Корова пронеслась мимо. За ней промчался на мотоцикле какой-то рабочий. Звук, вырывающийся из глотки коровы, заглушал рев мотоцикла и вовсе не походил на знакомое всем мычание. Возможно, так трубят зубры на весенних турнирах самцов.
- Ну вот и первая встреча с благодарными подопытными, К счастью, благополучная, - проговорил, вытирая пот со лба, Дмитрий Северинович. - А теперь пойдемте к другим представителям идеальной породы, на фермы.
Печальное зрелище представляли помещения ферм. То тут, то там поломанные, иногда разнесенные в щепки загородки, сорванные двери, скрученные автопоилки и трубы. Животных совсем мало. Вот в огромном загоне, рассчитанном голов на двадцать, - одна корова. Такая же большая и могучая, как та, что пыталась таранить "Ниву". Шерсть лоснится, полное вымя свисает почти до пола. Рога очень длинные и острые, и взгляд какой-то свирепо-осмысленный, вовсе не коровий. С таким животным лучше держаться начеку и на расстоянии.
- А ее, промежду прочим, кому-то надо доить, - сказал зоотехник. Я невольно поежился, а он мстительно улыбнулся: - Теперь рассказывать легче, теперь вы меня поймете, уважаемый товарищ ученый. И учтите, все животные с полигеном Л такие, как эти. Ясно? Заболеваний не боятся. Холод переносят отлично. Вес, как видите, набирают замечательно. Одним словом, каждое само по себе - представитель идеальной породы. А стада из них не получается. Они же все лидеры - никто никому ничего не уступит. Не только быки, но и коровы и овцы забивают друг дружку насмерть. Содержать их можно лишь в отдельных загонах. Неизвестно, где взять смельчаков, чтобы отважились за ними ухаживать. А при виде друг друга этих животных охватывает неописуемая ярость. Один баран снес себе кусок черепа, чтобы проломить загородку и добраться до соперника, и уже там упал замертво. Корова-рекордистка протаранила бок другой корове из-за того, что дояр подошел к той первой. А уж о бычках и говорить нечего. Они весь хлев разнесли, устроили форменный бой быков. Из шестнадцати в живых осталось двое. И один уже на исходе. Близко к ним подойти страшно. Двух скотников с брандспойтами и вилами ранили. Один на крыше отсиживался. Как его туда вынесло, не пойму. Он же, бедолага, и старый и хромой...
Невольно вспомнились слова дяди Васи. Тогда мне казалось, что серьезной проблемы нет. Рассадить животных - и все. Но если содержать их не в стаде, а в отдельности и со всеми осложнениями, во сколько же обойдется их содержание? Пожалуй, оно "съест" прибыль от улучшения породы, а то и в несколько раз перекроет ее. Значит, надо снять агрессивность. Но как? Формула полигена Л всплыла в моей памяти так же послушно и легко, как всплывает обломок коркового дерева. Вспомнились подробности ее составления, указания Виктора Сергеевича об органической связи агрессивности с лидерством...
Дмитрий Северинович тем временем продолжал; - Осенью, когда на луг выгоняли совсем молоденьких бычков и ягнят, мы радовались - они отлично выбирали места для выпаса, за день, бывало, до двух килограммов веса нагуливали. Но скоро они подросли, и за эти же лучшие места между ними драки начались. Смертельные...
"Итак, полиген Л, несомненно, срабатывает Беда в том, что побочные результаты превосходят запланированные. Но это можно будет отрегулировать изменениями полигена. Почему же, однако, у шимпанзе полиген Л не дал результатов?"
Я вспомнил слова Виктора Сергеевича: "Подсказка есть во всем. Надо уметь ее искать и находить".
* * *
Несколько месяцев наш институт словно и не работал. Все были заняты тем, что обсуждали перемены. А они происходили чуть ли не ежедневно.
- Слышали, Смущенко ушел из второго отдела? Антонюк недавно стал ведущим, а уже удрал от Александра Игоревича. Говорит: бесперспективно. Вроде бы переходит в другой институт.
Это были отнюдь не "крысы" - те давно разбежались из второго отдела, которым руководил Александр Игоревич, а солидные ученые, не боявшиеся раньше отстаивать свое мнение перед "превосходящими силами". Но сейчас они считали борьбу проигранной.
Один за другим стали проваливаться на защите аспиранты и ученики Александра Игоревича. И все происходило будто бы законно, с соблюдением правил приличия.
Как-то я встретил Александра Игоревича. Он остановился, поздоровался. Мы оба чувствовали неловкость. Мешки под его глазами набрякли, суровые складки пролегли у твердых губ.
- Правильно вы тогда сориентировались, Петр Петрович, что не перешли к нам, - сказал Александр Игоревич. - Желаю вам уцелеть и завершить начатое. Все-таки найдите минутку, забегите ко мне. Я передам вам некоторые расчёты. Могут пригодиться. За сношения со мной пока не казнят.
- Спасибо, Александр Игоревич, но я не "сориентировался". Просто характер такой, маниакальный. Начал - заверши, а не сворачивай на полдороге.
- Завидная маниакальность. Однако и чувствительность повышенная. Для дела хорошо, для здоровья - другим концом. Язву не заработайте, упорный добрый молодец.
Я вспомнил, что говорили, будто у него открылась язва желудка. Присмотрелся внимательней: к обычной смугловатости его лица прибавилась желтизна, и нос казался больше оттого, что лицо похудело, заострилось. Стало жалко его, захотелось как-то выразить сочувствие.
Он, видимо, обостренным чутьем травимого уловил, как я потянулся к нему, и причину понял, слегка отстранился, не разрешая себя жалеть, нетерпеливо дернул ноздрей.
- Не тяните с визитом, сентиментальный добрый молодец. Как говорил наш общий знакомый: "Periculum in mora" - опасность в промедлении. Будьте здоровы. - На том и откланялся.
"Почему "не тяните"? - подумал я. - Пугает? На него не похоже..."
Я понял, что мне надо делать. Немедленно. Не откладывая. Всю дорогу от директорской приемной не мог отделаться от его "не тяните". Оно привязалось ко мне, как назойливый мотив песни.
В приемной меня ожидал сюрприз. Вместо сухопарой Капитолины Ивановны за столом с пультами телефонов сидела Вера. Она похорошела, налилась опасной, уверенной в себе бабьей силой. Длинные ресницы притеняли усталую синеву глазниц и притягательно-зовущий блеск глаз, гипюровая блузка была застегнута до подбородка, но одна пуговичка пониже будто бы случайно расстегнулась, и нескромный посетитель мог увидеть дразнящую впадинку между двумя снежными холмами.
- Извините, а Капитолины Ивановны нет? - на всякий случай уточнил я.
- На пенсии, Петр Петрович. Я вместо нее. Не устраивает? Застыли, словно еще не все высказав до конца, чуть приоткрытые, притворно беззащитные, влажные губы. Взлетели брови, взмахнули ресницы, в глазах - одновременно покорность и вызов. - Мне нужно к Евгению Степановичу. - Вызывал? - Да как сказать... - По какому вопросу? - По личному. - Уважаемый младший научный сотрудник Петр Петрович, завтра у нас прием по личным вопросам. Расписание перед вами. В голове вызванивает: "не тяните", "не тяните"... - Мне нужно сейчас. Она склонила набок голову с пышной копной ухоженных волос, удивленно разглядывая меня.
- От вас такого не ожидала, Петр Петрович. А как же дисциплина, распорядок дня? Помнится, вы говорили: "Главное - работа", о примере для новеньких лаборанток заботились...
"Издевается, стерва!"
Я рванулся к двери. Она опередила меня, вскочила так, что юбка затрещала, схватилась за ручку. Стояла совсем близко, наклонясь ко мне, обдавая знакомым запахом и жаром своего тела, вызывающе щурилась.
В это время дверь открылась изнутри кабинета. Евгений Степанович, уже одетый в пальто, стал свидетелем нашей силовой борьбы.
- Что такое? Я не дал Вере слова вымолвить. - Евгений Степанович, должен вам сказать, что Александр Игоревич имел весьма косвенное отношение к моему поселению в общежитии. Я уже говорил, что распорядился лично Виктор Сергеевич. Вы должны помнить.
- Вот именно, "уже говорили". И я недвусмысленно выразил отношение к этому. Зачем же еще и комедия с "брусиловским прорывом"?
Но в меня уже вселился бес. Я загородил ему дорогу. - Александр Игоревич никаких законов не нарушил. Он решительно отстранил меня: - Мне некогда. Придете в часы приема. Верочка, будут звонить - вернусь через час.
"Мои слова не имеют никакого значения. Все уже решено бесповоротно", подумал я.
Вышел из приемной после него. Успел еще услышать вдогонку:
- Вот так-то, Петенька, не обломилось. Что же к Танюше своей не обратишься за помощью? А она может...
Тогда я решил, что ее слова о Тане всего-навсего еще одна издевка. До того, чтобы понять истинный смысл ее слов, было еще ой как далеко. Сначала мне предстояло увидеть, что означает "не тяните с визитом".
В нашей лаборатории профессор Рябчун, как всегда сосредоточенно грызущий карандаш и углубившийся в бумаги, оторвался от своего занятия, внимательно посмотрел на меня.
- Чепэ?
Большую часть маленького сморщенного лопоухого лица добрейшего Кирилла Мефодиевича занимали очки в массивной оправе, и казалось, что ему тяжело их носить. Выдающимся был нос, на котором они держались, - длинный, как бы про запас.
"Сегодня же Вера раззвонит, как я ломился к директору и что он мне сказал", - мелькнула мысль.
Я рассказал профессору о разговоре с директором. Он только грустно приставил карандаш к подбородку, словно собирался его проткнуть.
- Эх, Петр Петрович, в детстве дрались умеючи? - А что? - Сразу видно мало доставалось. Или наука не впрок пошла? Что же вы на рожон-то лезете? И мышке ясно: все уже решено и подписано, - подтвердил он то, что я недавно понял. - В институте у нас за мою бытность перебывали сотни анонимок. И на замов 6 том числе. Разве ж какую-нибудь так проверяли? Что же вам разжевать надо? - и принялся за свой карандаш...
... Через два дня на доске объявлений появился приказ об отстранении от должности заместителя директора института "по состоянию здоровья" Логина А. И. А еще через неделю Александр Игоревич слег в больницу с кровоточащей язвой желудка.
ЗАЩИТА
- И все-таки защищаться надо, - сказал Кирилл Мефодиевич после моего рассказа о поездке в подшефный колхоз. - Созданная вами формула полигена Л верна. Это доказали массовые опыты. Непредвиденные последствия - издержки применения полигена. Пусть отработкой методики занимаются практики. А мы им поможем, если понадобится...
У меня оставались сильные сомнения, и я не умолчал о них. Но обычно такой осторожный Кирилл Мефодиевич теперь даже разозлился. Венчик седых волос, обрамляющий розовую лысину, вздыбился. Он приставил к моей груди указательный палец, как дуло пистолета, и начал стимулировать:
- Сколько можно тянуть с защитой? Отзывы получены, лучшие бывают редко. Вот профессор Войтюк пишет, настаивает, что диссертацию следует представить даже не как кандидатскую, а как докторскую. Войтюк-то на этом деле две собаки съел.
- А обстановка в нашем институте? - робко возразил я, в глубине души желая, чтобы он и это мое возражение опровергнул. И Рябчун тотчас пошел мне навстречу:
- Ну, знаете, сверхосторожный друг мой, может быть, вы еще станете приноравливаться к настроению этого пройдохи Владимира Лукьяновича?..
Он задумчиво подергал себя за кончик длинного носа, выщипнул из него какой-то волосок, чуть скривился от боли и тут же забыл о ней. Потом взялся откручивать себе ухо, рассуждая:
- Ваши опасения еще можно понять, если бы вы работали в отделе Александра Игоревича под его непосредственным началом. Но в данной ситуации мы нейтралы, швейцарцы, у меня с Евгением Степановичем давно и бесповоротно установились ровные деловые отношения. Трое членов совета - мои однокашники еще по университету, академик Михайленко, - тут он почему-то бросил косой взгляд на Таню, хлопотавшую у синтезатора, - весьма благосклонен к нашему ведомству. И потом, в конце концов, возможные камни преткновения выявит предварительная защита... Одним словом, подымайте флаг на мачту - и вперед!
Когда я стал пересказывать Тане наш разговор с профессором, оказалось, что она его каким-то чудом слышала и запомнила слово в слово, хоть и находилась не очень близко от нас и была как будто целиком поглощена работой. Поражаясь феномену женского слуха, я не удержался от шутки:
- Неужели у тебя такие большие уши? - Вытягиваются по мере надобности. Как у зайца. - Как у верного пса, - поправила она меня. - И учти, что в защите твоей диссертации и продвижении на новую должность заинтересован не ты один, - блеснула лукавым взглядом, - хоть и не очень верится в успех "предприятия"... - Так мне защищаться или нет? - растерялся я. - Конечно, защищайся. Кто не рискует, тот не проигрывает. - А кто не проигрывает, тот не учится на своих ошибках, - передразнил я. - И не научится до глубокой старости. Последнее слово по несогласованному правилу должно было оставаться за ней. В этом она была непреклонна, говорила: "Хорошие семейные традиции закладываются до женитьбы".
Анализируя ситуацию в институте, я нисколько не сомневался в провале защиты. Но все эти сторонние понукания сделали свое дело: во мне проснулся дремлющий где-то на границе сознания и подсознания "экспериментатор". Он был весьма любопытен - до садизма. И теперь со злобным сладострастием он пришпоривал меня, нашептывал: "Почему и не попробовать? А вдруг?"
Я отвечал: "Ничего вдруг не бывает. Можно посчитать варианты и шансы, как говорит Александр Игоревич..."
"Но ведь они не желают тебе зла. Они тоже что-то понимают: и Кирилл Мефодиевич, и Таня..."
"Они меньше думали над этим, меньше просчитывали варианты", - не сдавался я, уже боясь его, ибо экспериментатор во мне постоянно оказывался сильнее благоразумия.
"Лукавишь. Не в этом дело. Хитришь даже со мной".
"Черт с тобой, признаюсь. Да, они больше верят в меня, чем я сам".
"Вот и докажи, что их вера беспочвенна". Он знал все мои больные струнки. "Ну и гад ты, экспериментатор, - сказал я ему. - Хочешь полюбоваться, как я провалюсь, видеть во всех подробностях, как это произойдет?"
"Хочу! - сознался он. - Не откажи в таком удовольствии...". Вопрос был решен.
Предварительная защита согласно хитрому маневру Кирилла Мефодиевича проходила в исконном, или, как его еще называли, "гвардейском", отделе Евгения Степановича. Моими оппонентами были люди, работавшие с Евгением Степановичем чуть ли не со дня" основания отдела и института. Вопреки моим ожиданиям атмосфера сложилась довольно благожелательная. Замечания; конечно, были, но все легкоисправимые. Присутствующие дотошно рассмотрели представленные мною таблицы и диапозитивы, куда я включил и результаты опытов в подшефном совхозе: в полном объеме, ничегошеньки не скрывая. Казусы применения полигена Л вызвали серьезные сомнения только у двух аспирантов.
Кирилл Мефодиевич ликовал:
- Ну, что я вам говорил, недоверчивый друг мой! Стариков иногда стоит послушать. Уж если эти волки вас не съели, то надо ли бояться зайцев?
Танин оптимизм был менее брызжущим, но и она признала:
- Лучше, чем я ожидала. Так и быть, перепечатаю тебе исправленные страницы. Дерзай!
...Защита состоялась в зале для пресс-конференций. К моему удивлению, он заполнился почти до отказа. Пришли аспиранты кафедры генетики из университета, прилетели наши коллеги даже из Новосибирска.
Таня помогла мне развесить таблицы и диапозитивы на видных местах и ушла в зал. Она села, как я просил, сбоку во втором ряду, чтобы мне ее было хорошо видно.
Доклад мой занял ровно девятнадцать минут: не зря по Таниной подсказке репетировал с часами. Выступили оппоненты, подчеркнули объем проделанной работы, указали на ошибки соискателя, продекламировали: "Но, несмотря на недостатки, работа, безусловно, заслуживает...": первый - "высокой", второй - "самой высокой оценки".
Кирилл Мефодиевич так возрадовался, что дважды подмигнул мне: дескать, видите, дела наши блестящи, - при этом не забывая постучать согнутыми пальцами о стул. Таня гордо улыбалась, слыша хвалебные слова в мой адрес. Председательствующая Евгений Степанович время от времени благосклонно кивал головой.
После оппонентов выступил профессор из Новосибирска, а затем на трибуну взошел первый институтский красавец Рожва, старший научный сотрудник из "гвардейского" отдела, где проходила предварительная защита. Он тогда сидел рядом с Таней, чем доставил мне несколько беспокойных минут. Одетый в наимоднейшие вещи, рослый, широкоплечий, с породистым, мужественным лицом и надменным поворотом головы, сей неотразимец знал себе цену и умел держаться с натренированным достоинством. Таня два раза заинтересованно взглянула на него, а он, подперев квадратный, с ямочкой подбородок большим пальцем и делая вид, что внимательно слушает выступающих, рассматривал женщин в зале. Поэтому теперь он не вызывал у меня никаких опасений. Я решил, что он выступает, чтобы покрасоваться перед очередной избранницей.
Угостив слушателей и слушательниц обаятельной белозубой улыбкой, он весело заговорил о том, какое значение имеет моя работа и для науки, и для медицины, и для сельского хозяйства, демонстрируя эрудицию во всех этих отраслях. Так же как второй оппонент, он тоже считал, что работа заслуживает докторской степени при одном обязательном условии...
При этих словах он устремил свой горячий, чуть затуманенный и как бы обволакивающий взгляд на кого-то одного в зале, видимого ему, и ускорил свою речь
Я еще не успел насторожиться, убаюканный его веселым тоном, но по тому, как мгновенно напряглось Танино лицо, понял, что он подкладывает мину.
Рожва подробно остановился на результатах применения полигена Л на животных подшефного совхоза. Он живописал разрушительные последствия и утверждал, что те люди, которые не придают этому должного значения, действуют по принципу "все хорошо, прекрасная маркиза". Перейдя с "за здравие" на "упокой", он вскоре опять вернулся к "здравию" ' - к надеждам на будущее, оставив на моем пути непременное условие - "доводку до возможности практического применения с благоприятными результатами". Это и была мина, правда обернутая в конфетную фольгу.
Я увидел, как Кирилл Мефодиевич возмущенно зашептал что-то соседу - члену специализированного совета по генной инженерии. Тот развел руками: ничего не поделаешь - демократия. Кирилл Мефодиевич крутился на стуле, его кустистые седые брови подергивались от нервного тика, очки пускали сверкающие стрелы в соседей, в зал, он готов был тут же ринуться в бой на трибуну. Он утратил солидность и горячился, против чего строго-настрого предостерегал меня перед защитой.
Проследив за взглядом Рожвы, я с удивлением обнаружил, что он предназначался не женщине, а... Владимиру Лукьяновичу. Заместитель директора поднял голову, высунулся из-за чьего-то плеча и неотрывно смотрел на Рожву, монотонно и одобрительно покачивая головой, как китайский болванчик. Когда он появился? Что-то раньше я его не замечал. Неужели прятался за другими? И зачем пришел? Ему вовсе не обязательно присутствовать на защите.
- Итак, вывод может быть только один, - заканчивал выступление Рожва, плавным жестом трибуна откинув густые длинные волосы и обратив свой обволакивающий взгляд на членов президиума. - Работа нашего коллеги получилась весьма значительной, о чем мы говорили ему на предварительной защите. Ввиду этой особой значимости ее следует особо доработать. А поэтому мы не должны ограничивать коллегу сроком. Чем тщательнее он доведет полиген Л до возможностей практического применения, тем лучше. Уверен, что все мы будем гордиться тем, что из нашего института вышла такая работа. От всего сердца желаю вам успехов, коллега!
Он повел богатырским плечом и на один лишь миг допустил оплошность - его взгляд скользнул к Владимиру Лукьяновичу и стал из обычного томно-обволакивающего вопросительным. И я увидел, как тот еле заметно кивнул ему.
Надо отдать должное "директорскому гвардейцу" - зерно сомнения он посеял. Это сказалось почти во всех последующих выступлениях. Кирилл Мефодиевич попытался исправить положение Он говорил то с одним, то с другим членом совета, подсел к директору, что-то взволнованно доказывал ему.
И тут неожиданно выступил зоотехник подшефного совхоза Дмитрий Северинович. Наверное, испугался, что, если защита пройдет успешно, ему придется самому придумывать, как усмирить разбушевавшихся "лидеров". Он сказал, что сначала надо хотя бы полностью закончить опыты и получить результаты во всех отношениях положительные. Он так и выразился - "во всех отношениях".
Его выступление подлило масла в огонь. Закипели споры. Затем, как положено, заключительное слово предоставили соискателю.
Кирилл Мефодиевич так и сверлил меня взглядом, боясь, что я начну отступление. Напрасно он опасался. Кивок Владимира Лукьяновича Рожве подействовал на меня так, что я был готов сражаться с полчищем недругов. Я камня на камне не оставил от возражений Рожвы, напомнив аналогичный случай на защите диссертации сотрудника их же "гвардейского" отдела. Тогда не кто иной, как Евгений Степанович, убедительно доказал, что ученый может и не заниматься доводкой своего метода в деталях, если уже ясно, что метод является действенным. Евгений Степанович благосклонно улыбнулся мне, сказал что-то благожелательное Кириллу Мефодиевичу, и тот расцвел. Его толстые и оттопыренные, как у карася, губы, выделяющиеся на маленьком сморщенном личике, расплылись до ушей.
Урну для бюллетеней принесла Вера. На ней была та же гипюровая кофточка. Вера даже не смотрела в мою сторону, и я пытался не смотреть на нее. Но когда она подходила к членам совета, протягивая урну, я заметил, что та же "случайная" пуговичка на кофточке расстегнута на том же месте.
Чья-то рука притронулась сзади к моему плечу. Я оглянулся. Таня. Чуть прижалась к моей руке. Допинг. Выходит, дела мои плохи. Со стороны виднее.
Так оно и вышло. До "кворума" мне не хватило двух, голосов Я даже знал чьих. Ведь хорошо видел, что непосредственный руководитель Рожвы Стецюк, бывший на предварительной защите оппонентом, не притронулся ручкой к бюллетеню. Не вычеркнул ни "согласен", ни "не согласен". Таким образом, бюллетень считался недействительным и автоматически направлялся против меня.
А потом где-то в кулуарах профессор Стецюк скажет профессору Рябчуну с "чистой совестью": "Я не голосовал против твоего птенца..." Есть еще и такие чистоплюи...
Когда все расходились из зала, я едва не столкнулся в дверях со следователем Шутько и тем вторым, биологом, Олегом Ильичом. Они что-то сказали друг другу. Мне показалось, что оба смотрели на меня сочувственно.
* * *
Впервые за последние несколько лет наш институт не получил премии. Только одно задание было выполнено. Сорвались даже работы, отлаженные еще при Викторе Сергеевиче.
Александр Игоревич вышел из больницы еще более непримиримым. Его отдел единственный в институте, - несмотря на потери в кадрах, выполнил договоры, заключенные с предприятиями, и был отмечен в приказе по академии. Некоторые "дезертировавшие" сотрудники стали проситься обратно. Это не могло понравиться директору, и вражда обострилась. Говорили, что Владимир Лукьянович нарочно не дает второму отделу необходимых материалов и аппаратов. А он всякий раз, когда Александр Игоревич приходил их требовать, "мариновал" его целыми днями в приемной. Когда же тот пробивал заслоны, Владимир Лукьянович ссылался на указания директора, утверждал, что директор обязал его в первую очередь обеспечивать отстающие отделы, в том числе, естественно, директорский "гвардейский". Возможно, это и соответствовало действительности, но положительно сказаться на работе института не могло.
В нашей лаборатории прочно установилось подавленное настроение. Кирилл Мефодиевич возложил на себя ответственность за неудачу с защитой моей диссертации и казнился постоянно, нес свою ношу с таким чувством, что заразил унынием и закомплексовал остальных. Мои дела с полигеном шли все хуже и хуже. Я вносил изменения в формулу, но их последствия сказывались не так, как предполагалось. Уменьшение агрессивности сопровождалось потерей веса, ухудшением шерсти, у овец и молока у коров.
Я похудел вместе со своими подопытными, но зато приобрел такую агрессивность, что даже Владимир Лукьянович не смел мне отказывать в дефицитных материалах. Мои щеки ввалились, подбородок выпятился, глаза сверкали. Таким я себе нравился гораздо больше, чем раньше. У Тани же эти перемены вызывали опасения, как бы я не доигрался до нервного срыва. Она заставляла меня регулярно посещать столовую, покупала мне носки и рубашки, в общем, заботилась обо мне, как "запоздалая невеста", по ее образному выражению.
Однажды я встретился с Александром Игоревичем, и он повторил свое предложение перебираться к нему в отдел. А знакомые аспиранты под страшным секретом поведали мне, что он ведет дело к тому, чтобы его отдел выделился в самостоятельную единицу и то ли стал институтом, то ли перешел из нашего в другое, более перспективное ведомство. Теперь миграция научных сотрудников шла в обратном направлении: из других отделов, даже из директорского, в отдел Александра Игоревича. А когда я увидел, как виляет бедрами перед ним Вера, то окончательно убедился, что его дела пошли в гору.
Но мне от этого было не легче. Я никак не мог выбраться из трясины опытов с усовершенствованием полигена Л. Пробовал вводить полиген в ооцит зародышевую клетку, окруженную пузырьком, регистрировал устойчивые изменения плода еще в колбе, контролировал их, подсчитывал все возможные варианты на вычислительных машинах, тесно сотрудничал с отделом Александра Игоревича и только затем пересаживал зародыш самкам. Но даже при таком методе не мог избежать нежелательных последствий. По- прежнему самые лучшие животные, которых я получал, не годились для содержания в стаде, каждое требовало индивидуального ухода и. отдельного загона. Если же они оказывались в стаде, возникали конкурентные схватки, ведущие к массовой гибели. И у потомков их я проверял на белых мышах - в отдаленных поколениях проявлялась агрессивность до тех пор, пока сохранялись отличительные положительные качества. Я попал в заколдованный круг и сам стал таким неистово агрессивным и раздражительным, что это начинало сказываться на отношениях с близкими людьми.
А весна между тем вела свое наступление. Небо то поднималось высоко-высоко, то набрякало и опускалось низко, чтобы затем загрохотать и покрыться серебряной филигранью молний. После грозы солнце изламывало лучи о чисто вымытые, веселые окна.
Однажды я провожал Таню до знакомого перекрестка. Под деревьями еще дождило, тени были мокрыми, но среди них уже разгуливали, росли на глазах пятна червонного золота, и ярко вызолоченные края облаков наливались багрянцем. Прижав к себе ее руку, я сказал жестко, в новом своем стиле:
- Ну вот что, или ты приглашаешь меня к себе, или немедленно выходишь за меня замуж. Финита ля комедиа.
- Подожди еще немного.
- У моря погоды? Диссертации в ближайшем будущем мне не защитить, на лучшую должность не переведут, квартиру не дадут, даже отдельную комнату в общаге не выделят.
- Снимем комнату. - На какие шиши? - На мою зарплату, дурачок. Я же тебе говорила. Один наш знакомый уезжает в Алжир на два года. Нужно будет только выплачивать за его кооперативную квартиру... - Таня, но зачем все это? Она вздохнула и жалостливо - если бы не разница в возрасте, я сказал бы "по-матерински" - погладила меня по голове.
- Придется открыть тебе секрет. Евгений Степанович уйдет от нас. - Откуда тебе известно?
- Секрет изобретателя. А тебе знать необязательно.
- Но какое отношение к нашим делам имеет Евгений Степанович?
Она опустила голову. - Ладно, мучитель, слушай. Видишь ли, у него есть сын. - Знаю. Видел пижона. Работает в НИИ биофизики... - Евгений Степанович очень самолюбивый человек и обожает своего сынулю. А сынуля не очень самолюбивый и твердит, что обожает меня. А я - два раза наоборот - не обожаю ни сына, ни отца. Усек? - Допустим. И что из этого следует? - А то, что, если я выйду за тебя замуж, в нашем институте тебе не то что ведущим, но и сэнээсом не стать, пока Евгений Степанович будет председателем спецсовета по генной инженерии. Ох, и мучитель же ты Изверг первобытный. Плезиозавр! Вытянул- таки, довел...
Но меня уже мучило другое чувство, и в своем нынешнем состоянии я немедленно высказал его:
- Ну и род женский. Одна другой стоит. Не успел Евгений Степанович стать директором, как ты изволила познакомиться с директорским сынком.
- Кретин, - сказала она. - Мы с ним вместе в школе учились, а Евгений Степанович - старый друг моего отца.
Она запнулась и с каким-то страхом посмотрела на меня.
* * *
Евгений Степанович уехал на симпозиум во Францию, и на две недели исполняющим обязанности директора назначил... Кулебу. Новость поразила всех сотрудников института, породив множество догадок и предположений. А сам Владимир Лукьянович в эти дни шествовал по коридорам, как увенчанный лаврами победитель. И походка, и вся его осанка изменились.
Вера расцвела пуще прежнего, продолжая играть "в пуговички". Ко мне относилась с плохо скрытой насмешливой снисходительностью. Во всяком случае, именно эти нотки прозвучали в ее голосе:
- Петр Петрович, Владимир Лукьянович просит вас пожаловать к нему сегодня после обеда. Он примет вас в директорском кабинете. В четырнадцать пятнадцать.
И по этой категорической добавке я понял, что и временный хозяин большого кабинета не очень-то уважает неудачливого соискателя ученой степени. Впрочем, и упомянутый соискатель относится к нему не лучше.
Мое отношение к новому директору и все опасения полностью разделяла Таня.
- Ну что же, я пошел к новому шефу, раз вызывает. - "Я на подвиг тебя провожала", - пропела Таня, дурачась, тонким детским голоском - Что-то чересчур расшалилась девчонка. Не к добру. - Не к добру, - согласилась Таня, и я понял, что она просто хотела развеселить меня перед неприятным визитом.
В директорской приемной Вера заставила меня просидеть почти час, игриво извиняясь и впуская в кабинет все новых "срочных" посетителей. Наконец мое терпение истончилось до туго натянутой струны. Я резко встал со стула, и она все поняла без слов.
- Сейчас выйдет посетитель, и вы войдете... - И совсем другим тоном Хотелось побыть с тобою хоть так, Петенька...
Притворяется. Зачем?
Все-таки злость мигом улетучилась. Неужели сохранилась где-то в душе привязанность к ней?.. Невольно вспомнились горькие слова Виктора Сергеевича о микродолях вещества, которые часто управляют нами...
Владимир Лукьянович грузно поднялся из-за стола, пошел мне навстречу с протянутой рукой. Где-то он высмотрел этот церемониал и теперь подражал ему, изображая большого радушного начальника.
Указал мне раскрытой ладонью на кресло напротив. Я удобно умостился в кожаных емкостях, предполагал, что разговор будет не из коротких.
- Ну вот, Петр Петрович, не так давно мы с вами виделись здесь же, на этом самом месте. Я это помнил слишком хорошо.
- Срок, о котором мы условились, прошел, голубчик. Так, может быть, вы изволите доложить о результатах опытов?
- Простите, но о них я доложу директору, когда он вернется.
- Евгений Степанович поручил это дело мне. К его приезду я должен подготовить отчет. Так что уж позвольте...
- Результатов пока нет, Владимир Лукьянович. То есть нет ожидаемых.
- Уговор дороже денег, - игриво погрозил он жирным пальчиком.
Как не похожи были и эти слова, и этот узколобый человечек с перевернутым лицом на того хозяина кабинета, которого не могу забыть. Он словно возник на миг из небытия - остролицый и остроглазый, быстрый в движениях и словах, возник так ясно и зримо, что я заморгал и зажмурился.
Владимир Лукьянович понял меня по-своему. Почувствовал себя хозяином положения. Вышел из-за стола и сел рядом со мной, закинув ногу за ногу. Штанина туго натянулась на жирной ляжке, носок его модной туфли описывал круги. Владимир Лукьянович явно начинал какую-то игру со мной, как кошка с мышкой.
- Сколько времени вам еще понадобится, Петр Петрович? - спросил он и небрежно мизинцем сбросил пепел с сигареты.
- Не берусь определить точно, чтобы вторично не ошибиться.
- Ценю откровенность. Наиболее дефицитное качество в наше время. Правда, в очереди за ним не стоят. Знаю о ваших затруднениях и постараюсь помочь. Он хотел выглядеть заботливым, всепонимающим "батей", который и обласкать и пожурить может, и облагодетельствовать, и низвергнуть в тартарары. - Так вот, Петр Петрович, мы вам поможем с устройством быта. Вы - нам, мы - вам, откровенность за откровенность, по-отцовски скажу: выбор ваш одобряю. На первых порах мы вам в "гостинке" квартиру выделим.
- Но я еще не женат.
- Не будем формалистами. Это, как я понимаю, вопрос короткого времени. А по основной работе, - он осклабился, - я вам подкину те самые синтезаторы, в которых вы вот так нуждаетесь, - он провел ладонью по горлу. - Дал бы еще тогда, когда вы просили, если бы сам решал...
"И был директором", - мысленно продолжил я его фразу. Она была гладкой, хотя и несколько коммерческой, но я не верил ему, ибо хорошо запомнил его кивок Рожве на защите. И все же, к моему стыду, какие-то сомнения зашевелились. Он уже не казался таким отвратительным. Я разозлился на себя и за эти сомнения, и за то, что, оказывается, могу так быстро изменить отношение к человеку, которому не верю. Кто же я сам такой? Чего стою?
- У вас будут ТФ-синтезаторы, Петр Петрович. Новейшие, с иголочки, импортные. Будет и остальное - все, что потребуется. Создадим новые условия и в совхозе. Там тоже будут довольны. Но ответьте мне, Петр Петрович, можно ли рассадить этих ваших лидеров в отдельные стада? Пусть они властвуют каждый в своем стаде и не воюют. А некоторые показательные экземпляры следует содержать индивидуально, как вы думаете? Ведь они будут смотреться и каждый поодиночке, насколько я понимаю, и произведут впечатление на членов комиссии? Мне рассказывали, что шерсть на овцах высшего качества, дубленка выйдет - шик. Комиссия придет и уйдет, аки смерч. А вы потом будете спокойно работать уже в новом качестве - кандидата наук и ведущего научного сотрудника. Возможно даже, главного руководителя лаборатории. Многоуважаемому Кириллу Мефодиевичу ведь давно пора на пенсию. Тут вам и возможности новые откроются. Зеленый свет по всей линии. Понимаете? А сейчас я хочу, чтобы эта наша работа поскорее дала практические результаты, с которыми Евгению Степановичу не стыдно показаться не только в управлении, но и в академии.
Я все понял. Да, он говорил не только от своего имени, но и от имени Евгения Степановича. Сам он никогда бы до этого не додумался. И разговор со мной они специально перенесли на время отъезда директора, чтобы Евгений Степанович оставался как бы ни при чем, ведь он мог и не знать, о чем будет говорить со мной его зам. Они хорошо рассчитали. Почему же мне не ухватиться за протянутую руку? Почему, в свою очередь, слегка не схитрить и не убаюкать его обещальными словами, так сказать, не заверить руководство? Ведь он берет ответственность за весь марафет перед комиссией на себя.
Но даром ничего не дается. И если я сейчас схитрю и хоть немного сойду со своей дороги, я уже не смогу вернуться на нее. Потому что буду уверять других в том, в чем сам не уверен, и в конечном счете, изменив себе, стану другим. И "дом с недоделками", который я сдам комиссии, заставит меня, как говорят строители, лечь в фундамент для крепости.
Холодные глаза навыкате находились совсем близко от моего лица. Он не догадывался, что я наблюдаю за ним, и как бы, давая себе отдых, снял улыбку со своего лица и оставил его голым - со змеиными губами и тонким носом, похожим на клюв. Пришлось повернуться к нему, и только тогда он поспешно прикрылся обязательно-доброжелательной улыбкой. Но я уже видел - я вспомнил! - как он выглядит без нее.
- Со всей откровенностью, как вы просили, Владимир Лукьянович, скажу вам, что я не буду обманывать комиссию "практическими результатами нашей работы".
Он сразу понял, что переубеждать меня бесполезно. Встал со стула и пересел в кресло напротив - в директорское кресло. Между нами была прежняя дистанция. Его бритая, жирная, тяжелая челюсть выпятилась, взгляд был полон предупреждающей угрозы. Но он тут же сменил угрозу ленивой пренебрежительной ухмылкой.
- Позволю себе заметить, Петр Петрович, все сроки истекли. Мы снимем вашу тему с довольствия... с финансирования.
Его лицо застыло под ледяной маской, подражая лицу Евгения Степановича. Аудиенция окончилась. Жалея себя, мне нужно было уходить из института.
Но я не ушел.
* * *
("Я, Владимир Лукьянович!")
Ну что, дружки любезные, чей талант больше? Под занавес, так сказать, открою вам одну простую истину - каждый использует силу, дарованную ему природой. Один - способности к науке, другой - крепкие бицепсы, третий хитрость. Главную, так сказать, мышцу, которая в черепушке глубоко спрятана, и не каждый догадается ее тренировать как следует. А в ней-то наибольшая сила, ведущая к успеху во всех землях и при любых режимах. Это она позволяет использовать людей, вышибать из них все, что тебе нужно. Какой-то человечек прославится как талантливый математик, музыкант или шахматист. А в жизни ты с ним такую партию сыграешь, так все ходы наперед посчитаешь, что он потом до конца дней на тебя вкалывать будет, под твою музыку попляшет и не заподозрит даже, для кого старается.
Чей же талант дефицитнее?
Еще древние говорили: тот, кто обеспечивает наибольшую выживаемость в любых условиях. Стало быть, кто победил, у того и талант ценнее. Не зря ведь природа наделила человека хитростью, выделила из всех зверей, пометив особым знаком - выигрышным. Вот так-то, коллеги-калеки, не рядитесь, не кичитесь, не смотрите на меня сквозь прорези ваших карнавальных масок, нет никакой стены между нами, нет у вас ничего такого, чего не было бы у меня. Сказано ведь: "не святые горшки лепят"...
Интересно, отчего это молодой непокорный гордец со своим полигеном Л меня сторонится? За душой ни шиша, а в тузы метит. Играет в самостоятельность? Э, нет, мэнээсишка сторублевый, воображай что угодно, ерепенься, сколько в тебя влезет, ты еще поработаешь на меня, я еще на тебе поезжу!
...Какие блины умеет готовить Нинка! Гости нахваливали ее. А я и не рад. Ведь не изменилась она после Большого Выигрыша. Не помогло и то, что Сашку сумел унизить, Женькой верчу, как шея головой. А Нинка вовсе замкнулась, съежилась...
Так, может быть, стена все-таки есть, устояла? И мэнээсишка тот ее нутром чует?..
* * * ("Я!..")
Я такой же, как они, но не могу этого им объяснить. Стена отгораживает меня. Тьма по-прежнему ходит вокруг на мягких лапах и кричит разными голосами. А единственного нужного голоса, которым можно говорить с ними, нет.
Я бы любил их, настолько они беззащитны перед моей новой силой. Но зачем они ставят мучительные препятствия?
Стена решетчатая и прозрачная, а они громко ходят за ней.
Стена - непонимание. Нельзя сказать, кто я, нельзя, чтобы они узнали. Случится страшное. Не хочу этого.
Хочу быть первым! Я сильнее всех, сильнее всех, сильнее всех! Хочу туда!
* * *
Старший научный сотрудник Кардаш, худой, с отечными мешками под глазами, вернулся от директора, понурив голову. Кирилл Мефодиевич сразу же поспешил к нему. Нагнувшись и участливо заглядывая Кардашу в лицо, спросил:
- Что случилось?
- Отказал в командировке во Францию. Она планировалась еще при Викторе Сергеевиче. А этот говорит, что академия не выделила валюту.
- У него, а особенно у Кулебы, там в финансовом и плановом отделах много друзей: ничего не стоило бы протолкнуть, - задумчиво дергая кончик носа, проговорил Кирилл Мефодиевич и глубокомысленно изрек: - Выходит, не хотел.
Вдруг он вскинул голову так, что очки едва удержались на длинном носу:
- Попробую все-таки зайти к нему, объясниться. - Не стоит унижаться, Кирилл Мефодиевич, - стал отговаривать его Кардаш. - Он ко всей нашей лаборатории плохо относится.
- Э-э, может быть, нам только кажется. Излишняя, так сказать, мнительность...
Кирилл Мефодиевич все же пошел к директору "замолвить словечко" за сотрудника. Не знаю, о чем они там говорили, но пришел он расстроенный больше Кардаша.
А через два дня выяснилось еще одно обстоятельство - самому Кириллу Мефодиевичу не дали "заслуженного", хотя раньше вопрос считался решенным. И опить директор сослался на академию - якобы там отклонили ходатайство института.
К нам в лабораторию приходил Александр Игоревич сочувствовать и "вербовать в свои ряды новых ополченцев". Кирилл Мефодиевич делал вид, что нисколько не опечален и даже не задет явной несправедливостью. Однако Александр Игоревич со свойственной ему прямотой тут же все подсчитал и расставил" точки над "и":
- Сии сведения, извините, липа, выращенная новым директором. Во-первых, ходатайство писали еще при Викторе Сергеевиче и в академии его утвердили. Раз. Нужно было только формальное подтверждение от нового состава научного совета института. Совет такое подтверждение дал. Два. Но оно почему-то не поспело вовремя в академию. Здесь-то и "собака зарыта". Ясно? А вот о причинах "особого расположения" Евгения Степановича и Владимира Лукьяновича к вашей лаборатории нужно и говорить особо...
При этом он посмотрел в мою сторону и понизил голос до шепота.
Кирилл Мефодиевич пытался с ним спорить, но Александр Игоревич, судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, отметал его доводы один за другим, Затем, что-то пообещав, вышел из лаборатории, а я подошел к нашему завлабу и без обиняков сказал:
- Извините, но я согласен с Александром Игоревичем. Без директора тут не обошлось. Причину следует искать именно в его отношении к нам.
Все сотрудники лаборатории как-то странно посмотрели на меня. В их взглядах сквозило ' величайшее изумление, как будто я открыл нечто новое. Я еще ни о чем не догадывался, но добрейший Кирилл Мефодиевич проницательно посмотрел мне в глаза и поспешно сказал:
- Не стоит расстраиваться, Петр Петрович, вы здесь абсолютно ни при чем.
Он еще раз с глубочайшим сочувствием посмотрел на меня, как будто это мне отказали в почетном звании, положил руку на мое плечо и, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее, разъяснил:
- Я хотел сказать, что ваши взаимоотношения с Владимиром Лукьяновичем никак не отразились... Э... э, не так... Что-то я сегодня заговариваюсь... В общем, мне бы очень не хотелось, чтобы вы подумали, будто отказ мне или Кардашу как-то связан с вашей размолвкой с Директором или его всемогущим замом. Дело совсем не в этом. Понимаете?
Я согласно кивнул головой. Он снова заглянул мне в лицо и, видимо, остался доволен произведенным впечатлением. Но на всякий случай добавил:
- Причина совершенно иная. Кое-что мне о ней известно... Я опять кивнул, и он для пущей убедительности зачастил: - А то ведь случается, что человеку приходит в голову взвалить вину на себя, как говорится, взять на себя лишнее...
Еще минут десять он продолжал убеждать меня в том же, а я согласно кивал головой, принимая правила игры. Этот поистине добрейший - человек с поистине добрейшими намерениями уже второй раз донельзя "облегчал" мою жизнь...
* * *
Работать становилось невмоготу. То, что не отпускают средств на аппараты для моих опытов, еще полбеды. Но подозрение о причинах неприязни директора к другим сотрудникам, в котором так "успешно" переубеждал меня Кирилл Мефодиевич, подтверждалось чуть ли не еженедельно. На очередном субботнике сотрудники нашей лаборатории были названы победителями в соревновании, а в приказе о благодарности за участие в субботнике нас не оказалось в списке.
Все это не могло не сказаться на работе лаборатории. Нам стыдно было вспоминать о "днях былых". Спасало нас от сознания своего полного ничтожества только то постыдное обстоятельство, что в институте дела шли все хуже и хуже.
На прежнем уровне держался только отдел Александра Игоревича. Там с успехом создавали в памяти вычислительной машины различные генетические модели, и другие отделы и лаборатории подтверждали в эксперименте их расчеты.
Александр Игоревич снова предложил мне перейти к нему, и я заколебался. Уж очень невыносимой становилась обстановка для меня. О защите диссертации пока и речи быть не могло, ежедневные мелочные придирки вконец меня измотали и озлобили. По выражению Тани, я "созрел для будки дворового пса". И все-таки продолжал опыты, обходясь скудными средствами, изобретая такие приспособления к старым аппаратам, о которых раньше и думать не смел. Сгодилась-таки нажитая по милости Толика на роликах специальность электрослесаря. Воистину "голь на выдумки хитра". Я проверял все элементы формулы полигена, выясняя, какие следует изменить, а какие можно оставить. В процессе изобретательства я получил два патента, которые, как оказалось, вызвали зависть у многих моих коллег и даже принесли мне некоторый доход. Я так изучил различные варианты соединений аминокислот, что иногда мог без математических расчетов предсказать их поведение в сложных растворах.
Работа и борьба за "выживание" отнимали все мои силы, энергию, время. И вопрос о свадьбе само собой отложился на неопределенное время. Незаметно я как-то отдалился в эти недели от Тани, а она предпочитала и умела не напоминать о себе.
Всего два раза мы выбрились в кино, одни раз съездили на выставку генноинженерной техники, а потом целовались допьяна на скамейке в парке. Пахли весной ее волосы, в глазах, глубоких и загадочных, мерцали недостижимые искорки, и податливо и дразняще открывались ее губы под напором моих. Я чувствовал ее дыхание то на носу, то на щеке, то на шее...
А затем состоялась защита докторской диссертации любимчика заместителя директора Рожвой. Прошла она, как мне рассказывали, блестяще-отвратительно, роли были четко расписаны заранее, потенциальных мятежников и независимых отправили в отпуска и командировки, созвали из других городов надежных "варягов".
После защиты Рожва, воспользовавшись тем, что она состоялась накануне его дня рождения, выждав для маскировки неделю-другую, закатил пир в ресторане на речном вокзале и заказал теплоход для ночной прогулки по Днепру. Я подозревал, что купеческий размах празднованию был придан по желанию Владимира Лукьяновича. Есть у людей привычки, от которых они не в силах отказаться.
Вся эта послезащитная кутерьма коснулась меня непосредственно, потому что Таня как бы вскользь обронила:
- Жаль, но не смогу поехать с тобой на Десну. Жена Рожвы, Тася, моя давняя подружка. Со школы. Я должна буду пойти с ними в ресторан, а потом покататься на теплоходе...
- Ну и друзья у тебя школьные, - проворчал я. - Как на подбор, детки или жены именитых людей, каких-то тузов козырных.
- Такой район - такая школа. Мы же не выбираем ни родителей, ни место жительства в детстве и юности. Хорошо еще, что позволено выбирать любимых.
Она потянулась ко мне, но я отстранился:
- Значит, принесешь себя в жертву законам дружбы? Тем более что на праздновании будет столько удачливых молодых людей. Рожва не водит дружбу с кем попало.
- Если хочешь, пойдем со мной.
Я захлебнулся невысказанными словами. В них были обида, ревность, злость. Неужели она ничего не помнит? Забыла, как выступал красавчик Рожва на моей защите? Или ей надоел неудачник? Ну, конечно, сколько можно быть подругой-утешительницей? Не лучше ли разделить с кем-то триумф и все его выгоды?
- Каждый заслуживает того пути, который выбирает, - сквозь зубы сказал я. - Иди куда хочешь. На все четыре стороны вместе с розой ветров!
И ушел. Чтобы больше не встречаться с ней, а при встречах отворачиваться. Чтобы завтра же перейти в отдел Александра Игоревича. Чтобы бежать от предателей, врагов, сочувствующих, жалеющих, от собственного упрямства, от верности делу, которое начинал с Виктором Сергеевичем Кому в наше время нужна такая верность? Кто ее оценит?
...Тем же вечером я пришел к речному вокзалу. Возбужденно чирикали воробьи. Теплый ветер нес букеты запахов. Сквозь удушливую гарь причаливающих и отплывающих теплоходов различался запах речной воды, похожий, на запах рыбы. Музыка возникла внезапно. Вальс. Сейчас там, в ресторане, закружатся пары... Я пришел, чтобы наконец-то полностью избавиться от еще одного наваждения в своей жизни, чтобы увидеть Таню танцующей с кем-то из дружков - или теперь уже - последователей и учеников Рожвы, а среди них немало таких же записных красавцев, как их патрон. Я пришел, чтобы своими глазами запечатлеть, как она уедет с одним из них на теплоходе, и он будет, обнимая, бережно поддерживать ее. Я чувствовал тяжесть своих тренированных кулаков, а в горле клокотала бешеная ярость. Поделом мне! Забылся? Кто ты такой? Передержаиный холостяк, заурядный тип, неудачник с претензиями Тебя стыдно пригласить в дом, познакомить с родителями. "После защиты". Что же, на всякий случай стоит подождать: а вдруг вопреки всему ты выплывешь? Тем более что во времена оны и Кирилл Мефодиевич и Виктор Сергеевич говорили... От тебя и твоего полигена ждали чуда. Ждала и она. Желала превратить жизнь в беспроигрышную лотерею. Нет, дорогая, так не бывает. В жизни как в карточной игре: кто не делает ставок и не рискует, тот не выигрывает! А что выиграет тот, кто поставил все? Например, такой, как я?..
Невольно я пошарил взглядом по земле и увидел камень. Увесистый булыжник, неизвестно кем занесенный сюда. Если размахнуться им вон в то освещенное окно, откуда доносится музыка, где веселятся и танцуют предавшие меня люди...
Нет, я не нагнулся к камню. Вовремя вспомнил насмешливые слова Виктора Сергеевича о микродолях веществ, которые иногда командуют нами. Хотел бы я видеть в зеркале свое перекошенное лицо. Демиург? Да чем я сейчас отличаюсь от бычка или шимпа, над которыми сам же провожу опыты? Вот как все может обернуться. Когда Госпожа Жизнь дернет за веревочку, марионетка послушно выполняет свой танец. Но я не хочу быть марионеткой, не стану выполнять ее команд, пусть сколько угодно дергает за невидимые нити, выдавливая микродоли секреторных веществ и желчи. Вот так- то, Госпожа, накось, выкуси! Не подчиняюсь. Ни здесь, на вечерней набережной, залитой волнами танцевальной музыки, ни там, в институте. Я продолжу вопреки всему свое дело и вырву у вас кое- какой секрет, связанный с вашей сокровенной азбукой наследственности. Я узнаю, почему лидеры не могут существовать в стаде, и переделаю ваши законы. Что вы на это скажете, Ваше превосходительство?
- Петр Петрович? - послышался за моей спиной знакомый, с хрипотцой голос.
Александр Игоревич. - Только пожаловали, запоздалый добрый молодец? Случайно здесь оказался, - забормотал я. - Ну так уж и случайно. А я там кое-кого заметил... Он лукаво подмигнул. Без сомнения, был навеселе. Александр Игоревич не присутствовал на моей защите и не мог знать о выступлении Рожвы. И все же мой голос прозвучал резче, чем хотелось: - Там нет моих друзей. Он опустил руку на мое плечо, близко заглянул в лицо: Меня вы из числа друзей не исключили? А возможно, и с другими поспешили? Помните, в песне: "Не вини коня, вини дорогу и друзей не торопись менять"...
- Не тот случай, Александр Игоревич. Мне больше нравится другая строчка из той же песни: "На земле друзей не так уж много".
- Коли так, то в самый раз повторить вам предложение. Рубите концы - и ко мне. А?
Я хотел было ответить согласием, даже слова приготовил, но что-то сильнее меня, что-то сидящее глубоко во мне, как стержень, не позволило утвердительно кивнуть головой.
- Не могу, Александр Игоревич. Работа еще не завершена.
- Продолжите ее в моем отделе. Спокойно, без нервотрепки. Я немного знаю о ваших сложностях.
- В сторону свернешь - дорогу не найдешь. А сворачивать придется, если соглашусь перейти.
- Самую малость, - вынужден был согласиться он. - Иначе работа не встанет в наш план.
- Возможности прежнего направления до конца не выявлены. Точку ставить рано. Вы же помните, как начиналось...
Он понял все, что я хотел сказать, о ком напомнить.
- Думаете, я забыл о Викторе Сергеевиче? Или реже вас его вспоминаю?
Голос сначала звучал обиженно, но постепенно другие чувства вытеснили обиду:
- Здорово нам с вами повезло, Петр Петрович, что довелось узнать Виктора Сергеевича. Вы вот пришли позже и не так уж много работали с Академиком...
Его лицо с выпуклыми правильными чертами снова приблизилось - то, что он говорил, предназначалось мне одному.
- У него была одна из любимейших стихотворных строчек, он ее повторял, будто пословицу: "Так свет умерших звезд доходит"... Я ее теперь часто вспоминаю. Ведь и его влияние на нас не слабеет, "Как свет умерших звезд". И не только в науке... А вы, добрый молодец, не замечали, что все его ученики чем-то похожи на него?..
От здания речного вокзала донеслись оживленные голоса, вспыхивала и тут же гасла заезженная мелодия.
- Застолье закончилось, катанье начнется, - сказал Александр Игоревич.
Из ярко освещенных дверей выплеснулась нарядная толпа и устремилась к пригородному причалу.
- Пошли и мы. Прокатимся! - Он рубанул воздух ребром ладони.
Я отрицательно покачал головой. И в это время заметил, что от толпы отделился и направился к нам какой-то мужчина. Заметил его и Александр Игоревич, бормотнул:
- За мной, что ли?
Когда мужчина приблизился, я узнал следователя-биолога Олега Ильича. Что ему нужно от нас?
Следователь подошел к нам вплотную, кивнул на причал, спросил:
- А вы? - А вы? - В тон ему ответил Александр Игоревич и засмеялся. Между прочим, Петр Петрович, сей товарищ из некоего ведомства слушал, оказывается, мои лекции в университете. И был там не последним студентом. А стезю избрал иную... Иная деятельность клеток серого вещества его заинтересовала. Так, что ли, Олег? Простите, забыл ваше отчество...
- Можно и без отчества, Александр Игоревич, - отозвался следователь и, чтобы не оставаться в долгу, спросил: - А вы о чем-то не договорились?
Александр Игоревич шутливо погрозил ему:
- Психолог... - И непонятно было, с одобрением или осуждением произнес он это слово. - Может быть, вы поможете нам договориться своими специфическими методами? Ха-ха! А то он вот не хочет ко мне на хорошую должность, говорит: "Рано точку ставить..."
Олег Ильич с интересом посмотрел на меня.
- Извините, Петр Петрович, за нескромный и неофициальный вопрос: а почему бы вам и в самом деле не поработать в другом отделе?
- Вопрос, сказали, неофициальный, отвечать на него необязательно.
- Обиделись? Он действительно не связан со следствием. Но я уже давно вращаюсь, так сказать, в вашем институте. Волей-неволей выяснил обстановку. Для вас она складывается неблагоприятно. Так почему бы вам не перейти "под сильную руку"?
Он блеснул заговорщицким взглядом на Александра Игоревича
Ну что я мог ему ответить? Рассказать, как начинал работу над полигеном Л?
Но, видимо, он не зря так долго "вращался" у нас и успел узнать больше, чем я предполагал. В его голосе прозвучало уважение, когда он спросил:
- Верность долгу? Верность памяти?
Я молчал. Александр Игоревич делал ему какие-то знаки, а он то ли не заметил их, то ли пренебрег ими. С завистью сказал:
- Редкий у вас был учитель. Александр Игоревич засмеялся: - То же самое я говорил только что Петру Петровичу. - А он? - Что он? - не понял Александр Игоревич. - Он согласился? - Кто-то из нас троих пьян, - сказал Александр Игоревич. - И это не я. Как же он мог не согласиться, если даже вы пришли к тому же выводу. - Я сделал много выводов - Так поделитесь с нами, черт возьми! - Рано, - серьезно, даже хмуро ответил следователь - И не уверен, обрадуют ли они вас.
Он говорил нам обоим, но смотрел только на меня. Взгляд стал холодным и цепким. Олег Ильич о чем-то раздумывал, что-то взвешивал, быть может, в последний раз.
Стало зябко.
От пристани по реке уходил белый светящийся дом, окутанный дымом музыки и веселья.
Потом я долго еще бродил по улицам один. Надо было привести в порядок свои мысли. Я наблюдал, как ночь постепенно убирает лишние декорации сначала растворились в темноте деревья, затем - памятники, соборы. Еще оставались плывущие корабли домов, похожие на тот, в котором уплыла от меня Таня. Но одно за другим гасли окна, словно корабли уходили все дальше по невидимой реке. А взамен окон в темном небе тонкие желтые лучики первых звезд проступали все ярче, наливались золотом и багрянцем, и я остался наедине со звездами и своими невеселыми мыслями...
* * *
Об этом "госте" в институте мы слышали уже недели две назад. Не было сотрудника, не обсуждавшего и не переживавшего новость. Многие его видели, некоторые даже успели пообщаться. И все единодушно считали, что с его помощью Евгений Степанович замыслил сокрушить отдел Александра Игоревича. Однако никто не предполагал его появления в нашей лаборатории.
Я несколько дней проболел и потому был как бы на время выключен из общей лихорадки, сотрясавшей наш институт после смерти Виктора Сергеевича.
И вот неожиданно из директорской приемной позвонили Кириллу Мефодиевичу и предупредили о "посетителе", а он оповестил сотрудников. Наверное, я волновался больше других: во- первых, не встречался раньше ни с чем подобным, если не считать примитивных промышленных роботов, а во-вторых, у меня были свои предположения на этот счет.
Он появился сразу же после обеда: ловко переступая на суставчатых ногах, небольшой, метра полтора в вышину, матово поблескивая пластмассовыми и металлическими деталями. У него не было даже подобия головы, а ячейки фотоэлементов - его глаза - размещались со всех четырех сторон туловища и разноцветно сверкали, как украшения. Если бы не антенны и не смешные тонкие ноги, он был бы очень похож на наш новый шкаф-термостат. В дополнение сходства спокойным зеленым цветом, изредка помигивая, светилось очко индикатора и прослушивалось тихое шипение воздуходувок. Эти приметы нормального функционирования как бы подтверждали - во всяком случае, для меня: "Я только аппарат, машина, неодушевленный объект, который можно включить и выключить простым нажатием тумблера". Последнее впечатление почему-то успокаивало...
Из этого ходячего "шкафа" высунулось несколько дополнительных антенн, и приятный баритон произнес:
- Добрый день.
Мы промолчали, и только Кирилл Мефодиевич вежливо ответил:
- Здравствуйте, уважаемый... -...Шкаф, - прошептал я, и Таня прыснула со смеху, закрывая рукой рот и грозя мне глазами.
Кирилл Мефодиевич не слышал моего кощунства по поводу символа новейшей техники, зато сам "символ" расслышал и довольно миролюбиво произнес:
- Фраза из Чехова может оказаться остроумной и к месту, а зовут меня Дэф восемнадцать С, чаще - просто - Дэф. Экспериментальный образец. Предназначен для работы на других планетах. В вашем институте прохожу некоторые испытания.
Я вспомнил, что больше всего шушукались по поводу "некоторых испытаний". Говорили, что, пользуясь своими связями, Владимир Лукьянович выпросил Дэфа у робототехников, чтобы он посрамил и "поставил на место" отдел Александра Игоревича. Если это правда, то теперь дело дошло до нашей лаборатории, и я подозревал, до кого персонально.
Дэф подошел ближе к нашему завлабу и без обиняков произнес:
- Прошу вас, Кирилл Мефодиевич, показать материалы, о которых с вами договаривались.
Несомненно, в его памяти имелись портреты нужных людей. Все же меня удивило, как уверенно он ориентируется. Неужели проблема распознавания образов в кибернетике уже решена? До последнего времени, насколько я знал из популярных журналов, именно здесь имелось наибольшее число "подводных камней".
Кирилл Мефодиевич достал из своего шкафа несколько журналов и папок. Мы все занимались своими обычными, каждодневными делами, усиленно изображая, что ничего особенного не произошло. Однако и глаза наши, и уши все время были настороже, и шеи, наверное, как у меня, деревенели от напряжения.
Прошло не более пятнадцати минут, и я услышал Танино предостерегающее покашливание и Его приближающиеся шаги. Я намеренно не отрывал взгляда от шкалы спектрографа, пока уже знакомый мне баритон не произнес:
- Извините, Петр Петрович, у меня к вам имеется несколько вопросов.
Пришлось оторваться от своего занятия. Глядя в его фотоэлементные устройства, я сказал:
- Спрашивайте. Он был приторно-вежлив: - Извините, если моя речь окажется в чем-то неправильной или старомодной. Я являюсь кибернетическим двойником нескольких личностей, и среди них - математика девятнадцатого века.
Чем дальше, тем больше мне не нравился и этот глазастый ходячий шкаф, и особенно его приход в нашу лабораторию. Теперь я почти не сомневался, кем он вызван и кто его запрограммировал. А "шкаф" шел к цели напрямик.
- Расскажите, пожалуйста, о ваших затруднениях с уточнением формулы полигена Л. Возможно, я сумею хоть в чем-то помочь вам.
- Все мои затруднения отражены в журналах, которые дал вам просмотреть Кирилл Мефодиевич.
- И вы ничего не имеете добавить?
- Не имею добавить абсолютно ничего, - почти весело проговорил я и с невинным видом спросил: - А вы разбираетесь и в живой природе?
- Вы полагаете, сударь, что между живой и неживой природой существует пропасть?
- А вы не полагаете? - и добавил мысленно: "...уважаемый шкаф"...
- Те, кто составлял основу моей личности, не полагали. Пока моя практика подтвердила их мнение. Там, где неживая природа начинает движение, она зачастую движется к живой природе, иногда превращается в нее. Это подтверждают наблюдения за вулканами и грозами, морями и реками. Не случайно в горячем дыхании вулканов из химических элементов рождаются начала жизни аминокислоты. Извините за пример, который вам, безусловно, известен. Но пора привыкнуть к мысли, что от движения подземных вод не так уж далеко до тока крови в артериях и венах...
- Есть существенная разница, - заметил я. - И потом... У вас напыщенный слог...
- Благодарю за замечание. Еще раз извините. Я уже упоминал, что в основе моей личности - личности разных людей. Один из них был поэтом.
- Удобная позиция на все случаи... - "жизни" - едва не вырвалось у меня. Мы помолчали.
- У вас больше нет ко мне вопросов? - спросил я тоном, который обидел бы любого человека: интересно, как он отреагирует на тон.
Кирилл Мефодиевич подавал мне предостерегающие знаки, но я их "не замечал". В конце концов передо мной машина - очень сложная, но все же машина. Тон она, вероятно, не воспримет - ей важна лишь заключенная в словах информация.
Оказалось, что я недооценил "шкаф". Он забавно замигал индикатором и сказал - мне даже послышалась грусть в его голосе:
- Кажется, вы меня невзлюбили, сударь. - А почему я должен был вас взлюбить? - Ну да, мы такие разные. - Достаточно взглянуть на нас со стороны... - Но если бы я был скульптурой, или куклой, или, например, восковой фигурой, очень похожей на вас, разве вы стали бы разговаривать со мной? Разве вы беседуете с животными, состоящими из того же материала, что и люди? - Иногда беседую, - ответил я, вспомнив об Опале. - Как с равными? "Но я и тебя не считаю равным", - подумал я и ужаснулся своим мыслям и всему нашему разговору; вот до чего можно дойти - этот ходячий шкаф спрашивает "как с равным?", а ты не знаешь, что ему ответить. Я рассматривал его и четко видел заклепки и неровности на стыках декоративных листов пластмассы. Их явно подгоняли в спешке. Вон виднеется и треугольный штамп изготовителя три буквы: КИК - Киевский институт кибернетики. Вспомнил ответственного работника этого института, приятеля Владимира Лукьяновича, который приходил в наш институт, - высокого, худого, подвижного, с острыми локтями. Представил, как они договаривались, где будет проходить испытания экспериментальный образец ДЭФ-18С, как наш шеф торопил своего приятеля... И вот результат: передо мной мыслящий и говорящий шкаф, а за окном в зеленых узорных прорезях листьев проглядывают голубые лоскуты неба. Доносится гул троллейбусов и автомобилей. Там все движется, как и раньше, - привычное, знакомое, и только усиливает чудовищную нереальность происходящего здесь.
Я стряхнул с себя оцепенение. Пора кончать "беседу", не то она заведет в еще большие дебри.
- Я уже объяснил, что ход моих опытов зафиксирован в лабораторном журнале...
- Извините мою назойливость, - просительно сказал он. - Простите меня за повтор. Я пройду испытания и больше не буду работать рядом с людьми на Земле. Меня предназначают для работы в космосе...
- А я не могу выдать вам информации больше, чем записано в журнале. Понимаете?
- Да, - отозвался он. - К сожалению, понимаю. И не только это, сударь.
- Что же еще? - Человек всегда боится уступить свое место лидера. Где бы то ни было. Вы, люди, создали меня, чтобы я помог вам достичь подлинного лидерства в природе, но сами боитесь, как бы я не обогнал вас. А ведь я только первый этап...
Теперь зеленый индикатор светился предостерегающе.
- Кто будет вторым? - Сигом. - Вы уверены, что это удастся? - Уверен. Если только... - он чуть запнулся, и я это отметил, ...если только при создании человеческого разума не была использована какая-нибудь жизненная сила или еще нечто непознаваемое, мистическое... - Он говорил без иронии, но она скрывалась в его словах.
- Других ограничений нет?
- Нет. Как только химики создадут материалы, превосходящие пластичностью живые ткани, вы приступите к конструированию сигомов. И у вас появятся новые опасения...
- Не беспочвенные, - не удержался я.
- Мы только ваши творения, ваши детища, призванные помочь вам, помимо колонизации космоса и подобных насущных дел, не исчезнуть, не раствориться в природе, как другие ее создания. Зачем же нам бороться с вами? Нам не нужны ни эта планета, ни воздух, которым вы дышите, ни пища, которую вы употребляете...
"Он прав, - думал я. - Нам не из-за чего опасаться его или не любить. И все же я его опасаюсь и не люблю. Почему? Или таковы законы лидерства?"
-...Нам нужно лишь то, для чего вы предназначаете нас и... Он умолк. Пауза казалась мне зловещей, и я поторопил его: - И... - Информация. И ваша память как важнейшая часть ее. - Почему "важнейшая"? - Она является для нас направляющей... Мне показалось, что его фотоэлементы уставились на меня выжидающе, и я поспешил сказать:
- И все же большей информации, чем та, что отражена в журнале, у меня для вас нет. Придется вам довольствоваться ею.
- Прощайте, сударь, - сказал он. - Наверное, мы больше не встретимся. Испытания близятся к концу.
Я сильно в этом сомневался и потому задал еще один "невинный" вопрос:
- Всегда ли вы будете помнить, что это мы создали вас, а не наоборот?
Впервые я увидел, как быстро и беспомощно замигал его индикатор. Он забормотал:
- Конечно, конечно...
Выходя, он стукнулся о притолоку двери - я не сомневался, что какие-то его блоки перегреваются, не выдерживая нагрузки. Все- таки он, бедняга, был только машиной, и для таких вопросов его не готовили.
Настроение мое изменилось, и меня даже не очень смутили слова Кирилла Мефодиевича:
- А если стоимость его ремонта вычтут из вашей, Петр Петрович, зарплаты?
* * *
Я закупил в гастрономе на завтрак и ужин следующего дня сосиски, молоко, яйца и направился к выходу, когда мимо меня быстро прошел какой-то человек с тяжело груженной старомодной авоськой. Что-то тревожно-знакомое было в его спине, в походке, я глядел ему вслед, силясь припомнить, кто это.
Почувствовав мой настойчивый взгляд, человек обернулся. Знакомое лицо с узким лбом и широким подбородком. Словно перевернутое. Владимир Лукьянович! Как же я его сразу не узнал?
Потом понял: я и не мог его узнать в таком затрапезном виде - и с авоськой, набитой продуктами. В институте поговаривали, что от него ушла жена. Я не верил сплетням: их у нас много по коридорам со сквозняками гуляет. Может быть, и сам он некоторые пускает в обращение. Но, видимо, про жену говорили правду. Эта старомодная авоська, небритое мятое лицо...
Захотелось шмыгнуть в толпу покупателей. Запоздал. Кажется, и ему наша случайная встреча в гастрономе, не понравилась; но с достоинством уже не разминуться. Он улыбнулся и кивнул мне.
Нет, не та у него улыбка, что прежде. Вымученная, жалкая. От неожиданности, что ли, - потом ругал себя за это последними словами, - я шагнул к нему, протянул руку:
- Давайте помогу.
Он испуганно, будто боялся доверить мне свое богатство, убрал подальше авоську.
- Что вы, Петр Петрович, я сам... - Обронил невзначай: - Привык уже...
Мне бы попрощаться, но нелепость ситуации и его изменившийся облик ошеломили меня всерьез и надолго.
- Зайдите завтра в приемную, Петр Петрович, я подписал вашу просьбу о дополнительном оборудовании. Евгений Степанович все утвердит, вот увидите...
- Раньше бы... - вырвалось у меня.
- Ох, непримиримый Петр Петрович, Петр Петрович, - покачал головой. - У каждого в жизни свои гирьки, свои мерки. Для вас - поздно, для меня - в самый раз.
- Мерки разные, а дело одно. - Опять же с какой точки зрения посмотреть. - С точки зрения пользы дела, - и спохватился, что говорю словами Виктора Сергеевича.
- Вот, вот. Как раз с этой точки зрения и следовало экономить.
Меня уже "несла нелегкая": - Экономить следовало на... Хотя бы не брать напрокат ходячий кибернетический шкаф. Интересно, как вам удалось его выторговать и во что это обошлось институту?
- Хоть я не обязан отчитываться перед вами, но могу сказать - это не стоило нам ни копейки. Кибернетический двойник проходил у нас испытания по договоренности с институтом кибернетики.
Даже тон голоса у негр изменился. Появилось что-то дребезжащее, будто лопнула какая-то деталька, и в то же время голос стал мягче. Но я не забывал обо всем, что было между нами:
- А зачем вообще он вам понадобился?
- Нам? Это еще Виктор Сергеевич договаривался с академией и кибернетиками.
Я поверил. Сразу. Конечно, задумка Слепцова. Вспомнился разговор с ним о сигоме...
- Эх, непримиримый Петр Петрович, - повторил он и заглянул мне в глаза. Что мы вообще знаем друг о друге? Разные у нас мерки и к делам, и к людям. Вот для вас главное: талантливый - не талантливый. Так ведь неталантливых большинство. Выходит, если их природа обделила, так и люди должны обделять? Что же, по-вашему, им делать в жизни?
- Искать свое место. Как в учебнике диамата написано - по способностям. Во всяком случае, не лезть в науку. - Хотелось добавить: "И тем более в руководящее кресло", но наткнулся на его взгляд и осекся. Это был взгляд бродячей собаки, ожидающей удара. Что это с ним? Неужели так подействовал уход жены? Значит, и этот "перевернутолицый" кого-то любил, был кем-то обижен и надломлен... Странно прозвучали его слова: "Что мы вообще знаем друг о друге"...
Я заметил, что у него оторвана верхняя пуговица на сорочке, рукав моднейшего пиджака из особой серебристой ткани испачкан мелом. Никогда прежде я не видел малейшей небрежности в его одежде, он всегда был надраен и отглажен, как манекен в витрине Дома моделей.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги