Замок скрещенных судеб

Трактир

Мы вышли из мрака, нет, мы вошли в него; снаружи была тьма, здесь же можно было разглядеть что-то сквозь дым; свет был дымным, возможно, из-за свечей, но цвета различались, желтое, голубое на белом, на столе, цветные лоскутки, красные, а также зеленые, с черными очертаниями, рисунки на белых прямоугольниках, разбросанных по столу. Тут были палицы, толстые ветви, стволы, листья, мечи, навостренные на нас из листвы, засады во мраке, где мы блуждали; к счастью, мы видели свет в конце, дверь; тут были золотые сверкающие монеты, кубки, на столе выстроились в шеренги стаканы и блюда, чаши с дымящимся супом, кружки с вином; мы находились в безопасности, но все же полуживые от страха; мы могли поведать об этом, нам было что рассказать, каждый хотел поделиться с остальными тем, что случилось с ним, что ему довелось увидеть своими собственными глазами во мраке, в тишине; здесь стоял шум, но я не слышал собственного голоса, мой голос отказывался исторгаться из горла, у меня не было голоса, я также не слышал и голосов других; звуки были слышны, я все же не был глух, я слышал звон кубков, звук открываемых бутылей, стук ложек, чавканье, отрыжку; я делал жесты, чтобы показать, что утратил способность говорить, другие делали те же жесты, они были немы, мы все стали немыми в этом лесу; все мы за этим столом, мужчины ли, женщины ли, хорошо или плохо одетые, были испуганы, на нас страшно было смотреть, старых и молодых, внезапно поседевших; я и сам вгляделся в собственное отражение в одном из этих зеркал, одной из этих карт, мои волосы тоже поседели в приступе внезапного ужаса.

Как могу я рассказать теперь, когда утратил дар речи, все слова, а возможно, и память тоже, как могу я рассказать, что было там, снаружи; и если я обрету память, как найду я слова и как смогу их выговорить? Мы все силились объяснить что-то друг другу, жестикулируя, гримасничая, подобно обезьянам. Слава Богу, что оставались еще эти карты, там, на столе, колода карт таро, самых обычных, Марсельских, как их именуют (известных также как Бергамские, или Неаполитанские, или Пьемонтские, называйте как заблагорассудится), если и не идентичных, то весьма сходных с теми, что можно видеть в руках цыганки в деревенском трактире, грубо рисованных, неуклюжих, но с неожиданными и замысловатыми деталями, как будто тот. кто вырезал эти клише для печати, неловкими своими руками скопировал их с образцов изысканных, благородных, но приступил к ним со своим резцом небрежно, даже не дав себе труда задуматься, что он копирует, а затем он намазал деревянные дощечки чернилами и на этом закончил свою работу.

Все мы разом схватили карты. Некоторые изображения, совпавшие с другими, напомнили мне историю, приведшую меня сюда, я силился вычитать, что случилось со мной и показать это другим, которые тем временем также рылись в колоде, указывая пальцем то на одну, то на другую карту, но ни одна не подходила к другой, и мы выхватывали карты из рук, и мы разбрасывали их по столу.

Повесть непостоянного

Один из нас переворачивает карту, берет ее, смотрит на нее, будто смотрится в зеркало. И в самом деле, Рыцарь Кубков действительно был на него похож. И не только лицом с широко раскрытыми глазами, длинными и уже седыми волосами, ниспадающими на плечи; сходство обнаруживалось и в руках, которыми он водит над столом, как будто не зная, куда девать их. Там, на карте, в кисти правой руки держит он непомерного размера чашу, а левая рука едва касается кончиками пальцев поводьев. Эта неуверенная поза сообщалась также и коню: можно было бы сказать, что тот не в состоянии твердо ставить копыта на свежую пашню.

Обнаружив эту карту, молодой человек, кажется, осознает особое значение всех остальных карт, оказавшихся в поле его досягания, и он начинает выстраивать их на столе, как будто нанизывая на нить. И вот, вслед за Восьмеркой Кубков и Десяткой Палии он кладет Аркан, который в зависимости от местности называют Любовь, или Любовник, или же Влюбленные. Печаль, читающаяся на его лице, подсказывает мысль о сердечной боли, заставившей его покинуть душный пиршественный зал, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха в лесу. Или, скорее, сбежать с собственной свадьбы, дабы скрыться в чаще в самый день венчания.

Возможно, в его жизни есть две женщины, и он не в состоянии выбрать одну из них. Именно так и изображает его рисунок: все еще белокурого, меж двух соперниц, одна из которых завладела его плечом и смотрит на него похотливым взглядом, другая же томно прижалась к нему всем телом, а он не знает, в какую сторону оборотиться. Каждый раз, как он уже окончательно собирается решить, которая из двух была бы ему лучшей невестой, он убеждает себя, что вполне может отказаться от другой, и таким образом отказывается терять последнюю всякий раз, как понимает, что предпочитает первую. Единственное, что постоянно в его душевных сомнениях – то, что он может обойтись без обеих, поскольку каждый выбор имеет изнанку, своего рода отторжение, и, следовательно, не существует разницы между актом выбора и актом отказа.

Только путешествие может высвободить его из этого замкнутого круга: карта таро, которую молодой человек кладет на стол, будет, без сомнения, Колесницей, два коня везут величавую колесницу по проселочной дороге сквозь лес; поводья брошены, так как он привычно позволяет лошадям отыскивать дорогу самим, чтобы, достигнув раздорожья, не пришлось выбирать пути. Пара Палии означает перекресток двух дорог; лошади начинают тянуть в разные стороны; колеса изображены так розно, что кажутся стоящими перпендикулярно дороге, верный знак того, что колесница остановилась. Или же, если она все же двигалась, он равным образом мог оставаться неподвижным, как то случается со многими людьми, перед которыми открываются быстрые и накатанные пути, летящие через долины, пронзающие гранитные горы, и люди эти вольны идти куда заблагорассудится, и повсюду всегда одно и то же. Таким образом, мы видели его изображенным в обманчиво решительной позе, как будто хозяина своей судьбы, триумфального возницы; но он повсюду нес с собой раздвоенную душу, подобную двум маскам, глядящим в противоположные стороны.

Чтобы определиться, какую дорогу избрать, он мог полагаться лишь на случай: Паж Монет изображает юношу, подбрасывающего монету в воздух: орел или решка. Вероятно, ни то ни другое; монета вертится и вертится, затем замирает на ребре у подножия старого дуба, как раз посередине двух дорог. Тузом Палии молодой человек несомненно желает поведать нам, что не в состоянии выбрать, двигаться ли первой дорогой или свернуть на вторую, ему не остается ничего иного, как сойти с колесницы и взобраться по сучковатому стволу, среди ветвей которого с их новыми и новыми развилками продолжалось наказание пыткой выбора.

Он надеется, что, вскарабкавшись с ветви на ветвь, он сможет увидеть дальше, сможет обнаружить, куда ведут дороги; но листва под ним густа, земля вскоре исчезает из виду, и когда он поднимает глаза к вершине, его ослепляет Солнце, чьи пронзительные лучи заставляют листья переливаться на свету всеми цветами радуги. Однако необходимо было также объяснить и значение тех двух детей, изображенных на карте таро: очевидно, глядя вверх, молодой человек понял, что не одинок на дереве; два мальчика опередили его, взобравшись по ветвям.

Они кажутся близнецами: похожие, босоногие, золотоволосые. Возможно, в эту минуту молодой человек заговорил, спросив: «Что вы здесь делаете?» Или же: «Как далеко до вершины?» И близнецы отвечали, указывая странными жестами на нечто, видимое на горизонте рисунка, под солнечными лучами: стены города.

Но где же относительно дерева располагались эти стены? Туз Кубков и в самом деле изображает город со множеством башен, шпилей, минаретов и куполов, вздымающихся над стенами. Но также и пальмовые ветви из городских садов, фазаньи крылья из вольеров, плавники голубых рыб из аквариумов; среди всего этого мы могли вообразить двух детей, преследующих друг друга и исчезающих из виду. А город, казалось, балансирует на вершине пирамиды, которая могла равным образом быть и вершиной огромного дерева; иными словами, то был бы город, подвешенный на ветвях, подобно птичьему гнезду, со свисающими основаниями, как те воздушные корни некоторых растений, растущих на вершине других растений.

Руки молодого человека все медленнее выкладывали карты, и у нас оставалось достаточно времени, чтобы следовать за ними в наших догадках и мысленно обдумывать вопрос, несомненно пришедший ему на ум, подобно тому, как пришел он нам: «Что это за город? Не город ли это Всего? Не город ли это, в котором все части соединены, все возможности взвешены, где пустота между тем, что мы ожидаем от жизни, и тем, что обретаем, заполнена?»

Но был ли в городе кто-нибудь, к кому мог бы обратиться юноша?Представим, что он вошел под сводчатую арку ворот в кольце стен, он вступил на площадь, завершающуюся высокой лестницей, и на вершине этой лестницы сидел персонаж со знаками царского достоинства, божество на троне или же коронованный ангел. (Позади фигуры можно было разглядеть две выпуклости, неуклюже изображенные на рисунке, что могли быть спинкой трона, но также и парой крыльев.)

– Это твой город? – вероятно поинтересовался юноша.

– Твой. – Он не мог получить лучшего ответа. – Здесь ты найдешь то, что искал.

Застигнутый врасплох таким ответом, как он мог выразить разумное желание? Разгоряченный подъемом на такую высоту, он мог сказать лишь: «Я жажду».

И тронный ангел сказал: «Тебе стоит лишь выбрать, из какого родника выпить». И он указал на два одинаковых источника, которые открылись на пустынной плошали.

Стоило только взглянуть на юношу, чтобы понять, что он вновь растерялся. Венценосный властитель теперь держит в руках весы и меч, атрибуты ангела, наблюдающего с вершины созвездия Весов. Не допускаемся ли мы в Город Целостности, лишь пройдя через выбор и отвержение, избрав одну сторону и отвергнув все остальные? Юноша мог, разумеется, уйти, как пришел; но оборотившись, он видит двух Королев, глядящих с двух балконов, обращенных друг к другу с противоположных сторон площади. О чудо! Он кажется распознает двух женщин, из которых вынужден был выбирать. Они, казалось, стояли тут на страже, чтобы препятствовать его побегу из города, ибо каждая держала обнаженный меч, одна в правой руке, другая, ради симметрии, – в левой. Или же так: если в том, что первая дама держала именно меч, не возникало сомнений, то меч второй мог также быть писчим гусиным пером, или же закрытой буссолью, или же флейтой, или же ножом для разрезания бумаги, и в таком случае две женщины означали бы два различных пути, открытых для того, кто все еще должен был обрести себя: путь страстей, что также всегда путь действия, путь насилия, полный внезапных поворотов, и путь мудрости, требующий раздумий и постоянного совершенствования.

Раскладывая карты и указывая на них, руки юноши теперь намекают на непостоянство и изменения в их порядке; теперь он заламывает руки, сожалея о каждой уже сыгранной карте таро, которую лучше было бы держать в резерве для другого круга, теперь руки замерли в безвольном жесте безразличия, чтобы дать понять, что все карты таро и все источники суть одинаковы, как Кубки, которые повторяются, неразличимые, в колоде, подобно тому как в однообразном мире разложены перед тобой предметы и судьбы, взаимозаменяемые и неизменные, и тот, кто думает, что совершает выбор, заблуждается.

Как объяснить, что для его всепоглощающей жажды ни того ни другого источника не будет достаточно? Что ему нужно – емкость, в которой воды всех источников и всех рек слиты воедино и смешаны, море, изображенное на Аркане, известном как Звезда или Звезды, где водный источник жизни прославляется как триумф смешения и расточительного изобилия. Обнаженная богиня держит два кувшина, содержащих в прохладе для жаждущих неведомые соки (всюду расстилаются желтые дюны 'выжженной солнцем пустыни) и опрокидывает их, дабы оросить каменистый берег: и в тот же миг среди пустыни зеленеет камнеломка, среди сочных листьев поет скворец; жизнь есть растрата материи, морской котел лишь повторяет то, что происходит среди скоплений звезд, в течение миллиардов лет продолжающих наполнять атомами могилы своих взрывов, различимых на картах таро даже в молочно-белом небе.

В том, как юноша швыряет эти карты на стол, мы почти слышим его крик: «Море! Я жажду моря!»

– И у тебя будет море! – ответ Небесного властителя мог предвещать только катаклизм, океан, затапливающий покинутые города, подбирающийся к лапам волков, которые спасаются в горах и воют на Луну, мерцающую над ними, а полчища членистоногих тем временем поднимаются из пучин морских, дабы наново отвоевать мир.

Гром небесный, что бьет в вершину дерева, разрушая всякую стену и каждую Башню висящего города, осветил еще более страшную картину, к которой юноша подготавливает нас, глядя испуганными глазами и медленным движением открывая карту. Вставая со своего трона, царственный собеседник меняет облик и становится неузнаваемым: на спине его распрямляются не ангельские крылья, но крылья летучей мыши, закрывающие небосвод; безмятежный взор становится кривым, косым, а венец прорастает ветвистыми рогами, плащ падает, чтобы открыть голое тело гермафродита, руки и ноги продлеваются когтями.

– Как, разве ты не ангел?

– Я ангел, обитающий на развилке путей. Каждый, кто следит за раздвоенностью вещей, наталкивается на меня, любой, кто спускается к сущности противоречий, попадает ко мне, всякий, кто смешивает вновь то, что было разделено, ощущает на щеке прикосновение моего перепончатого крыла!

У ног его солярные близнецы явились вновь, превращенные в два существа, чьи черты стали одновременно и человеческими, и звериными, с рогами, хвостами, перьями, лапами, чешуей, объединенные в единое прожорливое существо двумя длинными шнурами или пуповинами, так что казалось вполне возможным, что каждый из них держал на привязи еще двух, меньших дьяволов, остававшихся вне картины, и с ветви на ветвь простерлась сеть из веревок, колеблемых ветром, как гигантская паутина, подрагивающая черными, уменьшающимися в размерах крыльями совы, удода, шершня, москита, моли…

Ветром или волнами? Линии, изображенные внизу карты, могли указывать на то, что огромный вал уже захлестывал вершину дерева, и вся растительность уже растворялась в колебании водорослей и щупальцев. Вот и ответ на выбор человека, который не выбирает: теперь он действительно обладает морем, он ныряет в него с головой, качается в пучине среди кораллов, Повешенный за ногу в скрывающихся полупогруженными под глянцевой поверхностью океана саргассовых водорослях, и его зеленые волосы-водоросли расчесывают острые скалы морского дна. (Не та ли это карта, которую мадам Сосостри, знаменитая прорицательница, но не весьма надежный источник относительно названий, предсказывая частные и деловые судьбы выдающихся служащих компании Ллойда, описывала как утонувшего финикийского моряка?)

Если же единственное, чего он желал, было избежать индивидуальных ограничений, категорий, ролей, услышать гром, рокочущий в корпускулах, узнать смешение первоначальных и предельных субстанций, тогда это путь, что открывается ему в Аркане, известном как Мир: Венера танцует в небесах, увенчанная растительностью, окруженная воплощениями многоликого Зевса; каждая тварь и человек, а также вся история человеческого рода есть лишь случайное звено в цепи эволюции и мутаций.

Ему необходимо было только завершить великий поворот Колеса, в котором развертывается животная жизнь и в котором никогда нельзя сказать – вот вершина, а вот подножие, или даже еще больший поворот, проходящий через распад, нисхождение в центр земли к хранилищам элементов, ожидание катаклизма, который перетасовывает колоду таро и возносит погребенные пласты на поверхность, как в Аркане последнего землетрясения.

Дрожь рук, преждевременно поседевшие волосы были лишь слабыми намеками на то, что пришлось пережить нашему незадачливому соседу: в одну ночь он был изрублен (мечи) на первоначальные элементы, он прошел через жерла вулканов (кубки), через все эры земные, он рисковал остаться пленником безысходной неподвижности кристалла (монеты) и вернулся к жизни через мучительное цветение леса (палицы), пока не восстановил свой собственный человеческий облик всадника, Рыцаря Монет.

Но был ли то он, или же, скорее, двойник, которого он увидел идущим сквозь лес в то самое мгновенье, как вновь ощутил свое существо?

– Кто ты?

– Я тот, кто должен был жениться на девушке, которую ты упустил, кто должен был избрать другую дорогу на распутье, утолить свою жажду из другого источника. Не избирая, ты помешал сделать свой выбор мне.

– Куда же идешь ты?

– В трактир, но не тот, который встретится тебе.

– Где я увижу тебя вновь?

– Повешенным на ветвях, но иных, чем те, на которых повесишься ты. Прощай.

Повесть о мести леса

Нить рассказа спуталась не только оттого, что было сложно подбирать карту к карте, но также потому, что за каждой новой картой, которую молодой человек пытается соединить с другими, протягивается десяток рук, чтобы отобрать ее и вставить в иную, собственную историю, и в какой-то момент оказалось, что его карты растаскиваются во всех направлениях и он вынужден удерживать их на месте ладонями, предплечьями, локтями, таким образом он скрывает их от всех, кто пытается понять рассказываемую им историю. К счастью, среди всех этих навязчивых рук оказались и такие, которые приходят ему на помощь, помогая удерживать карты в линии, и поскольку эти руки так велики и так тяжелы, как три обычные пары рук, и так же толсты их запястья и кисти и соответственны сила и решимость, с которыми они охраняют поверхность стола, что в итоге нерешительному молодому человеку удалось удержать лишь карты, оставшиеся под защитой неизвестных огромных рук, защитой, вызванной не столько интересом к его рассказу, сколько случайным совпадением некоторых карт, в которых некто разобрал историю, многое значащую для него, а именно – свою собственную.

Ее собственную. Ибо на самом деле это женщина. Ибо, вопреки ее размерам, изящная форма этих пальцев и запястий такова, что выдает руки, принадлежащие решительной девушке с привлекательными чертами лица; и, переведя взгляд, обозреваешь фигуру гигантской девы, которая еще минуту назад сидела среди нас вполне спокойно; внезапно, преодолевая трепет, она стала жестикулировать, толкать локтем соседей, сбивать их со скамей.

Мы подняли глаза к ее лицу, залитому румянцем – то ли от стыдливости, то ли от гнева, – затем вновь опустили их на карту Королева Палии, поразительно похожую на нее своими крупными, простыми и решительными чертами лица, обрамленного пышной гривой светлых волос. Она указала на эту карту легким постукиванием по ней, которое нам показалось ударом кулака по столу, и стон, исторгнутый из ее мрачных уст, казалось, говорил:

– Да, это я, а эти толстые палииы – лес, где я была взращена отцом, который, потеряв надежду на что-либо доброе в цивилизованном мире, превратился в лесного Отшельника, дабы сохранить меня от дурного влияния человеческого общества. Я развила свою Силу, играя с вепрями и волками, и я постигла, что лес, хотя и существует в неустанной битве и пожирании зверей и растений, управляется законом: сила, неспособная контролировать себя, будь то сила бизона, человека или кондора, временами создает вокруг себя пустыню, в которой можно лишь протянуть ноги и стать поживой для насекомых и мух…

Этот закон, который твердо знали древние охотники, но более никто не помнит, может быть расшифрован в непреклонном и сдержанном жесте, которым прекрасная дрессировщица свернула пасть льву.

Воспитанная в близости к диким животным, она оставалась дикой в присутствии человеческих существ. Когда она слышит перестук копыт коня и видит привлекательного Рыцаря, скачущего по лесной тропе, она сперва украдкой глядит на него сквозь заросли, убегает, испуганная, затем бежит целиной, чтобы не потерять его из виду. Вот она находит его вновь, Повешенного, нога привязана к ветви проходившим разбойником, очистившим его карманы до последней монеты. Лесная девушка не долго раздумывала: она бросилась на разбойника, замахиваясь палицей: кости, сухожилия, суставы, хрящи трещали, как сухие тростинки. Здесь мы должны были предположить, что она сняла молодого человека с ветви и привела его в чувство, как перед тем льва. Из фляги, которую девушка несла на плече, она вылила Пару Кубков напитка, рецепт которого знала лишь она: что-то наподобие забродившего сока можжевельника и кислого козьего молока. Рыцарь представляется: «Я кронпринц Империи, единственный сын Его Величества. Ты спасла мне жизнь. Скажи, как могу я тебя отблагодарить?»

И она отвечает: «Останься на мгновение, поиграй со мной», – и скрывается среди зарослей кустов можжевельника. Напиток был могучим афродизиаком. Рыцарь преследует ее. Рассказчица стремительно положила перед нами Аркан Мир, как застенчивый и робкий намек. «В той игре я вскоре потеряла голову…» Но рисунок откровенно показывал, как ее нагота открылась молодому человеку в любовном танце, как в каждой фигуре этого танца он обнаруживал в ней все новые достоинства: сильна, как львица, горда, как орлица, женственна, как телица, нежна, как ангел.

Безрассудная страсть принца была подтверждена следующей картой таро, Любовниками, предупредившей нас также о запутанном положении: молодой человек оказался женатым и его законная супруга не имела намерения расставаться с ним.

«Бумаги и законы мало чего стоят в лесу: останься здесь со мною и позабудь двор, его этикет и его интриги». Вероятно, дева сделала ему именно такое предложение, ибо она не предполагала, что принцы также имеют принципы.

– Лишь Папа может освободить меня от первого брака. Жди меня здесь. Я отправляюсь решить дело и тотчас же вернусь. – И, взобравшись в свою Колесницу, он отправляется прочь, не оглянувшись назад, бросив ей несколько монет (Тройка Монет).

Покинутая, спустя несколько циклов Звезд, она почувствовала родовые схватки. Дикие лесные животные хорошо знают, как давать жизнь без посторонней помощи, и она выучилась у них. Она родила на свет Солнца двойню таких крепышей, что те сразу же могли стоять на собственных ножках.

– Я предстану со своими детьми пред самим Императором, дабы найти Правосудие, и он признает во мне действительную супругу своего наследника и мать своих внуков, – и с этим намерением она отправляется в столицу.

Она идет и идет, а лесу нет конца. Она встречает человека, который бежит, как Шут, преследуемый волками.

– Куда ты держишь путь, глупая девушка? Нет больше городов, нет больше империй. Дороги не ведут более из места в место. Смотри!

Желтая выжженная трава и песок пустыни покрывают дороги и тротуары города, шакалы воют на барханах, в свете Луны окна покинутых дворцов распахнуты, подобно пустым глазницам, крысы и скорпионы расползаются из подвалов и погребов.

И все же город не мертв: машины, двигатели, турбины продолжают гудеть и вибрировать, каждый зубцами Колеса сцеплен с зубцом иных колес, поезда бегут по рельсам и сигналы по проводам; но нет больше людей, чтобы посылать и получать, наполнять и опорожнять. Машины, издавна знавшие, что могут обойтись без людей, наконец избавились от них; и после долгой ссылки дикие животные вернулись, чтобы заполонить территории, очищенные от леса: лисы и куницы обвили свои пушистые хвосты вокруг приборных панелей, где первые роли некогда играли манометры и тумблеры, шкалы и диаграммы; барсуки и сони роскошествовали на батареях и индукторах. Человек был необходим; теперь он бесполезен. Ибо для того, чтобы миру получать информацию от мира, теперь достаточно компьютеров и мотыльков.

Так завершается месть земных сил, освобожденных в цепной реакции взрывов торнадо и тайфунов. Затем птицы, казалось, вымершие, размножаются и взлетают из четырех главнейших точек с оглушительными хриплыми криками. Когда же род человеческий, скрывавшийся в пропастях земных, пытается вновь выбраться на поверхность, он видит небо, почерневшее от крыльев. Люди узнали день Страшного Суда, как он изображен на карте таро, и что исполнилось предзнаменование другой карты: тот день настанет, когда перо разрушит Башню Нимрода.

Повесть уцелевшего воина

Лаже если девушка знала, что делает, за ее историей было не легче следить, чем за любой другой. Ибо карты скрывают больше, чем говорят, и как только карта слишком красноречива, другие руки мгновенно стараются потянуть ее в ином направлении, вставить в иную историю. Кто-то начинает рассказывать собственную повесть с картами, что, казалось бы, принадлежат лишь одному ему, но неожиданно стремительно наступает развязка, перекрывая развязки иных историй в таких же катастрофических картинах.

Вот, к примеру, человек, который выглядит, как строевой офицер. Он начал, узнав себя в Рыцаре Палиц; по правде сказать, он отправил карту по кругу, чтобы все убедились, как великолепно он был разодет в то утро, когда выехал верхом из казармы, и как сидела на нем форма, украшенная блистающими доспехами, с цветком гардении на сгибе наколенника. Его настоящая наружность – казалось, говорил он, – была именно такова, и если мы видим его сейчас помятым и побитым, то это благодаря тому ужасному приключению, о котором он готовился нам поведать.

Но если присмотреться внимательно к портрету, можно было заметить, что он содержит также элементы, соответствующие нынешнему виду рыцаря: седые волосы, безумные глаза, переломленное копье, превратившееся в обломок. Конечно, если только то был именно обломок копья (в особенности потому, что он держал его в левой руке), а не свернутый трубкой лист пергамента, послание, которое он должен был доставить, возможно даже через неприятельские линии. Предположим, воин – штабной офицер и получил приказ добраться в ставку своего сюзерена или командира, чтобы вручить ему депешу, от которой зависит исход сраженья.

Кипит битва; рыцарь оказывается в гуще схватки; при помощи мечей враждебные армии прорубают проход в середину порядков друг друга, как в Десятке Мечей. Есть два способа сражаться в битве: либо окунуться с головой в водоворот событий, неразбериху, или же избрать среди врагов единственного, кто подходит тебе, и задать ему хорошую взбучку. Наш штабной офицер видит приближающегося к нему Рыцаря Мечей, заметного среди всех роскошью своего убранства и убора его коня: его доспехи, в отличие от всех остальных, собранных из случайных остатков, были полными до мельчайших незначительных деталей, и, кроме того, от шлема до наколенников – васильково-голубого цвета, на котором выделяются блистающая кираса и поножи. Ноги его обуты в сафьяновые туфли красного, как и конская попона, цвета. Лицо его, даже покрытое потом и грязью, все же обнаруживает приятные черты. Он держит свой огромный меч в левой руке, деталь, которая не должна ускользнуть от внимания: должно бояться противника-левшу. Но наш рассказчик также держит свою палицу в левой руке, следовательно, они оба левши и обоих следует бояться. Это противники, достойные друг друга.

Пара Мечей, скрещенных среди суматохи ветвей, желудей, маленьких листьев, бутонов цветов, указывает, что двое противников удалилась для поединка, и вертикальными ударами и широкими взмахами своих мечей они срезали окружающую растительность. Поначалу нашему герою кажется, что рука васильково-голубого рыцаря скорее быстра, чем тяжела, и что ему стоит лишь более стремительно наброситься на него, чтобы победить, но тот обрушил на рыцаря такой град ударов плашмя, которого было достаточно, чтобы вогнать того в землю, как гвоздь. Кони уже молотят воздух копытами, подобно опрокинутым на спину черепахам, они лежат на земле, в которую воткнуты змееподобно изогнутые мечи, и все же васильковый рыцарь, хитрый и изворотливый, покрытый панцирем, как черепаха, продолжает сопротивляться. Чем более неистовым становился поединок, тем более проявлялось искусство бойцов, тем сильнее было удовольствие открывать в себе или во враге все новые, неожиданные возможности: и в тяжелых ударах постепенно проступила фация танца.

Сражаясь, наш герой уже позабыл свое задание, но высоко над лесом зазвучали трубы, предвещая Ангела Мщения в Аркане, известном как Страшный Суд, а также как Ангел: то герольд, который созывает верных сторонников Императора. Несомненно, смертельная опасность угрожает императорской армии: без дальнейших промедлений офицер должен спешить на помощь государю. Но как прервать поединок, где замешаны его честь и его удовольствие? Его следует завершить как можно скорее, и он начинает сокращать дистанцию, на которую отошел при звуке трубы. Но где же он, васильково-голубой рыцарь? Минутного замешательства было достаточно, чтобы противник исчез. Офицер углубляется в чашу леса, дабы последовать на тревожный призыв, и в то же время, чтобы преследовать беглеца.

Он прокладывает путь сквозь чащобу, между палиц, сухого кустарника и стволов. От карты к карте повесть продвигалась стремительными прыжками. Лес внезапно закончился. Открытое безмолвное пространство простиралось вокруг; оно казалось пустынным в вечерних сумерках. При ближайшем рассмотрении можно было заметить, что оно заполнено людьми, беспорядочно покрывавшими его, так что не оставалось пустого угла. Но толпа горизонтальна, будто размазана по поверхности земли: ни один человек не стоит, все лежат на животах, на спинах, не в состоянии поднять головы выше растоптанных лезвий травы.

Те немногие, кого Смерть пошалила, собираются в группы, как будто плывя в трясине, черной от их крови. То тут, то там прорастает, будто ища плеча, от которого была отделена, рука; пальцы сжимаются и разжимаются. Ноги пытаются делать неуверенные шаги, не поддерживая более тела; головы пажей и государей встряхивают длинными волосами, спадающими на глаза, или же пытаются выровнять покосившуюся корону, но они лишь глубже погружаются в чавкающую грязь могилы.

– Что за несчастье обрушилось на императорскую армию? – вероятно с таким вопросом рыцарь обратился к первому же встречному, который был так грязен и оборван, что на расстоянии напоминал карту Шуга, тогда как вблизи оказался раненым воином, бегущим с поля битвы.

В безмолвном рассказе нашего офицера голос этого уцелевшего звучал хрипло, бормоча на трудноразбираемом наречии отрывки фраз, наподобие: «Не задавайте глупых вопросов, лейтенант! Если у вас есть ноги – бегите! Лишь один Господь ведает откуда нагрянуло это воинство. Никогда не видел их прежде, это же свирепые демоны! Неудержимые, они набросились на нас из ниоткуда, и вскоре мы стали поживой для мух! Защищайся, лейтенант, и исчезай!» Искалеченный воин уже удалялся, волоча узелок добра, собранного в карманах трупов, обнюхиваемый бродячими псами.

Но не так легко было отговорить нашего рыцаря идти вперед. Обходя шакалий вой, он ищет конец поля смерти. В свете Пуны он видит блестящий щит и серебряный Меч, свисающие с дерева. Он узнает оружие своего врага.

Из следующей карты полился поток воды. В долине, среди тростника, течет ручей. Незнакомый воин стоит на берегу и снимает свои доспехи. Наш офицер, конечно же, не хочет напасть на него в эту минуту: он прячется, чтобы дождаться, пока тот вновь будет вооружен и сможет защищаться.

Из-под брони показывается белая, нежная кожа, из-под шлема вдоль спины ниспадает водопад темных волос до того места, где она начинает изгибаться. У этого воина кожа девы, тело аристократки, ягодицы и лоно королевы: это женщина, которая под Звездами припала к потоку, совершая вечернее омовение.

Поскольку каждая новая карта, выложенная на стол, объясняет или же исправляет значение предыдущих карт, это открытие разрушает надежды и намерения рыцаря: если ранее чувство соперничества, зависть и рыцаре кое уважение к храброму врагу боролись со стремлением победить, отомстить, покорить, то ныне стыд от того, что его держала в страхе женская рука, желание немедленно восстановить несомненное превосходство мужчины, сталкиваются со страстным влечением тотчас же признать себя покоренным, пленником этих рук, этих подмышек, этой груди.

Первое из этих движений души сильнее: если роли мужчины и женщины оказываются перемешаны, тогда карты немедленно должны быть перетасованы, нарушенный порядок должен быть восстановлен, ибо мужчина более не знает, кто он или чего от него ожидают. Ведь меч не принадлежность женщины, это узурпация. С противником своего пола рыцарь никогда бы не воспользовался преимуществом застигнуть того безоружным, и еще менее вероятно, что он тайно похищал бы его оружие, однако сейчас он крадется через кустарник, приближается к висящему оружию, украдкой хватает меч, снимает его с дерева и бежит. «В войне между мужчиной и женщиной нет правил, нет верности», – думает он, но еще не знает, к несчастью, насколько он прав.

Вот он уже близок к тому, чтоб раствориться в лесу, но чувствует, что спутан по рукам и ногам, Повешен вниз головой. Из кущей на берегу выскакивают нагие купальщицы, длинноногие, как дева, бегущая в просвете между ветвей на карте Мир. То отряд гигантских жен-воительниц, резвящихся в воде, дабы освежить себя после сраженья и восстановить свою Силу, подобную силе стремительных львиц. В мгновенье ока они набрасываются на него, хватают, стаскивают вниз, тянут во все стороны, пробуют его пальцами, языками, ногтями, зубами. «Нет, не надо, вы сошли с ума, оставьте же меня, что вы делаете со мной, постойте, вы убьете меня, о, сжальтесь!..»

Над ним, оставленным в лесу на смерть, смилостивился Отшельник, который, присвечивая себе фонарем, бродил по полю битвы, сочленяя воедино останки и врачуя раны покалеченных. Слова святого человека можно было угадать в последней карте, которую дрожащей рукой положил на стол рассказчик: «Не знаю, лучше ли для тебя, что ты остался в живых, солдат. Поражение и гибель постигли не только воинство под вашим стягом: призрак мстительных амазонок сметает и уничтожает армии и империи, распространяется по континентам земли, десять тысяч лет подчиненной мужской власти, сколь хрупкой бы та ни казалась. Порочная вражда, удерживавшая мужчин и женщин в семейной войне, уничтожена; супруги, сестры, дочери, матери более не признают в нас отцов, братьев, сыновей, мужей, но только лишь врагов, и все спешат с оружием в руках, чтобы встать в ряды мстительниц. Гордые храбрецы падают один за другим; ни один мужчина не избежал печальной доли; тех, кого не убивают, они кастрируют; лишь нескольким избранным на роль трутней в улье дарована отсрочка, но их, возможно, ожидают пытки пострашнее: угнетенной гордости. Для мужчины, который думал, будто он Человек, нет спасенья. Карающие царицы станут править ближайшее тысячелетие».

Повесть о королевстве вампиров

Лишь один из нас не казался напуганным даже наиболее страшными картами; в самом деле, он, похоже, был коротко знаком с Тринадцатым Арканом. Это был дородный мужчина, как и тот, что изображен на Паже Палии. Выстраивая карты в линию, он, казалось, выполнял свою обычную работу, внимательно следя за равномерным распределением прямоугольников, разделенных узкими проходами. Было естественным предположить, что деревянная дубина, на которую тот опирался на картинке, есть держак воткнутого в землю заступа, и что он – гробокопатель.

В неверном пламени свечей карты изображают ночной пейзаж, кубки выстроены подобно урнам, гробам, могилам, заросшим крапивой, мечи издают металлический звук, подобно лопатам или заступам, ударившим о свинцовую крышку, палицы черны, подобно погнутым крестам, золото монет поблескивает, подобно блуждающим огонькам. И лишь только Луна выплыла из-за облаков, поднимается вой шакалов, неистово скребущих края могил и отгоняющих тарантулов и скорпионов от своего смердящего пиршества.

В этом ночном пейзаже мы могли представить встревоженного Короля, сопровождаемого придворным карликом-шутом (мы видим карты Король Мечей и Шут, что точно соответствует картине), и мы могли вообразить их разговор, подслушанный гробокопателем. Что ищет здесь король в такой час? Карта Королева Кубков предполагает, что он в поисках своей супруги; шут видел, как она скрытно покинула дворец, и полушутя-полусерьезно убедил государя последовать за нею. Проказник-карлик усматривает здесь интригу Любви; но король уверен, что все, что бы ни делала его супруга, отмечено лучами Солнца, в особенности забота о сиротах, милосердие и благотворительность, которые поглощают все ее время.

Король – оптимист по характеру_: в его державе все движется к лучшему, Монеты обращаются и вкладываются с умом, Кубки изобилия утоляют пиршественную жажду щедрыми угощениями, Колесо огромного механизма поворачивается само собою день и ночь, и тут же Правосудие, суровое и разумное, как и то, что изображено на карте в образе чиновника с твердым взором, стоящим позади ее окна. Город, созданный Королем, имеет множество граней, подобно кристаллу или Тузу Кубков, пробуравлен, как голова сыра, окнами небоскребов, шахтами лифтов, увенчан автострадами со множеством паркингов; это светящийся муравейник, пронизанный линиями метрополитена, город, чьи шпили властвуют над облаками, а черные крылья испарений погребены в недрах земных, чтобы не портили вида огромных сверкающих окон и хромированного металла.

Карлик же каждый раз, как открывал рот, между насмешкой и шуткой высказывал сомнения, передавал слухи, доносил о беспокойстве и тревоге, витавших в воздухе; ему казалось, что могучий механизм движим адскими чудовищами и что черные крылья, отросшие под городом-чашей, свидетельствуют о западне, которая находится внизу. Король же вынужден был терпеть: не он ли платил Шуту жалованье, добровольно обрекая себя на непослушание и злоязычие своего любимца. Это древний и мудрый обычай при дворах, чтобы Шут, Карлик или Поэт язвили и осмеивали ценности, на которых государь строит свое правление, дабы продемонстрировать ему, что каждая прямая линия предполагает скрещенную противоположность, каждый конечный продукт есть лишь куча неподходящих частиц, каждый умный разговор есть только сотрясение воздуха. И все же временами эти софизмы, колкости, насмешки пробуждали неясную тревогу в Короле: все это было предусмотрено и даже определено контрактом Короля и Карлика, и все же это немного беспокоило его, не только оттого, что главное назначение беспокойства – заставить человека чувствовать себя обеспокоенным, но главным образом оттого, что Король действительно испытывал неловкость.

Это чувство владеет Королем и сейчас, когда Шут ведет его в лес, где все мы заблудились. «Я не предполагал, что в моем королевстве остался столь густой лес, – должно быть, замечает монарх. – Теперь я могу лишь насмехаться над теми, кто утверждает, что я мешаю листьям вдыхать кислород сквозь поры и впитывать солнечные лучи своим зеленым соком».

И Шут сказал: «Когда б я был Вашим Величеством, я бы не слишком радовался. Не за стенами освещенной столицы роняет сень этот лес, но внутри: в умах ваших подданных, последовательных и деятельных».

– Так ты обвиняешь меня в том, что нечто ускользнуло из-под моего контроля, Шут?

– Вот это мы сейчас увидим.

Лес расступается, открывая просветы вспаханной земли, прямоугольные ямы, белые пятна, подобные грибам, прорастающим из земли. В ужасе мы видим на Тринадцатом Аркане таро, что подлесок удобрен полуразложившимися телами и костьми без плоти.

– Куда ты завел меня, дурак? Это же кладбище!

И Шут говорит, указывая на беспозвоночных, кишащих в могилах: «Здесь правит монарх, могущественнее тебя: Его Величество Червь!»

– Никогда не видел в своей земле столь отвратительного места. Какой идиот здесь надсматривает?

– Я, Ваше Величество, к вашим услугам! – То была минута, когда на сцену выступает гробокопатель и начинает свою речь. – Чтобы подавить мысли о смерти, граждане прячут тела здесь, как попало. Но затем, действительно подавленные, они вспоминают о них вновь, и приходят узнать, надежно ли похоронены тела, правда ли, что мертвые, будучи мертвы, действительно нечто иное, чем живые, ибо иначе живые не будут полностью уверены, что живы, не так ли? И вот этим-то, захоронением и эксгумацией, копанием и засыпанием, всей этой суетой, вот чем я занят». И гробокопатель поплевывает на руки и принимается вновь копать.

Наше внимание переключается на другую карту, которая, казалось, желает оставаться неприметной. Это Папесса, и мы указываем на нее нашему компаньону вопрошающим жестом. Он мог соответствовать вопросу, заданному гробокопателю Королем, заметившим фигуру, пробирающуюся между могил и облаченную в монашеские ризы. «Кто эта старуха, что рыщет по кладбищу?»

– Помилуй Господи! По ночам здесь собирается племя мерзких женщин, – должно быть отвечал гробокопатель, осеняя себя крестным знамением. – Посвященные в тайну приворотных зелий и книги ведовства, они ищут компоненты для своих снадобий.

– Давай последуем за ней и проследим, что она станет делать.

– Но без меня, Ваше Величество! – с этими словами Карлик с содроганием отступил. – И умоляю вас, обойдите ее десятой дорогой!

– Я должен разузнать во что бы то ни стало, до какой степени дикие суеверия еще сохранились в моем королевстве. – Можно было поклясться упрямой натурой Короля: гробокопатель указывал дорогу, он шел за ним.

На Аркане под названием Звезда мы видим женщину, снимающую свой плащ и монашеский убор. Она отнюдь не стара; она нага. При мерцании неверного лунного света открывается, что ночная посетительница кладбища напоминает Королеву. Сперва Король узнает тело своей супруги, матово-жемчужную грудь, нежные плечи, роскошные бедра, упругий живот; затем, как скоро она обнажает чело и открывает свое лицо, обрамленное тяжелыми власами, ниспадающими на плечи, мы также раскрываем от удивления рты: если бы не исступленное выражение лица, отсутствующее на парадных портретах, она была бы совершенно схожа с Королевой.

– Как этим глупым колдуньям удается принимать обличье благородных и возвышенных людей? – именно такой была реакция Короля, который, дабы отвести подозрения от собственной супруги, готов был согласиться с тем, что ведьмы действительно обладают некой таинственной силой, включая способность к превращению. Он, вероятно, тотчас же отмел иное, более правдоподобное объяснение («Моя жена, бедняжка, такая нервная, а теперь страдает также лунатизмом!»), глядя на то, что делает предполагаемая лунатичка, стоя на коленях у края ямы: она смазывает землю черными снадобьями (если, конечно, приспособление, которое она держит в руках, не является ацетиленовой горелкой, разбрасывающей искры и плавящей свинцовые печати гроба).

Какое бы действие ни производилось, оно касалось открывания гробницы, сцены, которую иная карта предвещала в день Страшного Суда, но на самом деле угадывалась в жесте руки порочной женщины. При помощи Пары Палии и веревки ведьма за ноги извлекла из ямы тело Повешенного. Тело оказалось мужским, похоже, хорошо сохранившимся; жесткие иссиня-черные волосы ниспадали с бледного черепа; глаза были широко раскрыты, как будто от ужаса насильственной смерти; губы открывали длинные и острые звериные клыки…

Во всем этом кошмаре одна деталь особенно потрясла нас: как ведьма являлась двойником Королевы, так точно извлеченный труп и Король были похожи как две капли воды. Единственный, кто не замечает этого, – сам Король, бормочущий: «Ведьма… вампир… и прелюбодейка!» Осознал ли он, что ведьма и его жена – одно и то же? Или, возможно, думает, что, приняв обличье его супруги, ведьма должна также уважать и ее обязательства? Быть может, мысль, что ему изменили с его собственным двойником, могла утешить его? Но никто не отваживался сказать ему это.

На дне могилы творится нечто непристойное: ведьма садится на тело, как наседка; теперь покойник встает вертикально, как Туз Палиц; подобно Пажу Кубков он подносит к губам предложенный ведьмою кубок; как в Паре Кубков они чокаются, поднимая бокалы, полные свежей, еще не свернувшейся крови.

– Оказывается, мое металлическое и стерильное королевство представляет собою скопище вампиров!

Вероятно, так воскликнул Король, а его волосы встали дыбом на голове и в мгновенье поседели. Он всегда был уверен, что его столица, гигантский метрополис, компактна и прозрачна, словно чаша, вырезанная из горного хрусталя; ныне же оказывается, что она ноздревата и гангренозена, как старая пробка, которая затыкает брешь в плотине, сдерживающей натиск царства мертвых.

– Я должен сказать тебе, – это объяснение могло исходить лишь от гробокопателя, – что в ночь солнцестояния и равноденствия эта колдунья приходит на могилу своего супруга, которого она же и убила, выкапывает его труп, вдыхает в него жизнь, питая кровью из собственных вен, и совокупляется с ним в великом шабаше тел, которые напитывают свои изношенные артерии чужой кровью и согревают тем свое порочное лоно гермафродита.

Карты таро дают две версии этого порочного ритуала, столь различные, что казались несовместимыми; одна, грубая, представляла омерзительную фигуру одновременно мужчины, женщины и летучей мыши, известную как Дьявол; другая же, вся в гирляндах и венках, праздновала примирение подземных сил с Небесными, символизируя единство Мира в танце колдуньи или нимфы, нагой и торжествующей. (Но гравер обеих карт таро мог быть все же одним и тем же человеком, тайным адептом ночного культа, изобразившим в грубых линиях повозку Дьявола, чтобы посмеяться над невежеством экзорсистов и инквизиторов, и проявившим свои способности к аллегорическому языку своей тайной веры.)

– Скажи, мой добрый друг, как мне очистить мои земли от этого бедствия? – спросил, должно быть, Король и тотчас же, в воинственном порыве (карты мечей всегда были под рукой, чтобы напомнить, что верховная власть принадлежит ему), он предложил: «Я мог бы с легкостью вывести свою армию, искусную в науке окружения и наступления, беспощадную в битве, огнем и мечом вырубить под корень всю эту дьявольщину, не оставляя ни травинки, ни листа, ни живой души…»

– Ваше величество, это было бы ошибкой, – прерывает его гробокопатель; ночами на кладбище он, должно быть, наблюдал множество невообразимых вещей. – Когда первый луч восходящего солнца застанет шабаш, все ведьмы и вампиры, инкубы и суккубы по воздействием света превращаются в сов, в летучих мышей и в иных представителей царства рукокрылых. В таком состоянии, как я уже имел возможность заметить, они утрачивают свою обычную неуязвимость. Воспользовавшись этим, мы схватим и колдунью.

– Я полагаюсь на тебя, добрый человек. Итак, за работу!

Все шло согласно плану гробокопателя: по крайней мере, так мы заключили по виду королевских рук, покоящихся на таинственном Аркане Колесо, которое могло обозначать весь кругооборот зооморфических чудовищ или же ловушку, сооруженную из подручных материалов (колдунья попалась в нее в образе омерзительной, увенчанной короной летучей мыши, сопровождаемой двумя лемурами, ее суккубами, вращающимися в вечном круговороте без надежды на выход), но также и пусковую установку, куда Король заключил в капсулу весь этот потусторонний сброд, чтобы запустить бесповоротно на орбиту, вытолкнуть за пределы притяжения Земли, забросить на безлюдную поверхность Пуны, столь долго правившей капризами оборотней, поколениями кровососущих, месячными и тем не менее претендующей на то, чтобы оставаться незапятнанной, чистой, непорочной. Рассказчик изучал озабоченным взором виньетку, скрепляющую Пару Монет, как будто исследовал взаимное расположение орбит Земли и Луны, предполагая, что Селена, упав с божественных небес, низведет себя до уровня земного мусорного бака.

Толчок. Ночь осветилась вспышками молний, высоко над лесом, над освещенным городом, который в мгновенье исчез в темноте, как будто гром ударил в королевский замок, разрушив самую высокую Башню, подпирающую небосвод над метрополисом, или же внезапное изменение напряжения в перегруженных цепях Великой Электростанции погрузило мир в темноту.

«Короткий круг, длинная ночь» – эта пословица плохих гадателей пришла на ум гробокопателю и всем нам, представляющим себя (в образе Первого Аркана, известного как Фокусник) инженерами, отчаянно разбирающими великий Механический Разум, чтобы обнаружить ошибку в переплетениях проводов, нагромождении мотков, катушек, электродов и иного хлама.

Одни и те же карты в этой истории читались и перечитывались с новыми значениями; руки рассказчика конвульсивно дрогнули и вновь указали нам на Башню и Повешенного, как будто приглашая узнать в размытых фотографиях вечерней газеты, переданных по фототелеграфу, снимки с места ужасного события: женщина, падающая с безумной высоты вдоль фасада небоскреба. В первой из этих карт падение подчеркивалось вытянутыми руками, юбкой, обнажившей ноги, одновременностью двойного вращения; на второй карте – взгляд вблизи на тело, которое, прежде чем разбиться о землю, зацепилось ногами за электрический провод, что вызвало короткое замыкание.

Итак, мы были в состоянии мысленно воссоздать ужасное событие задыхающимся голосом Шута: «Королева! Королева! Она неудержимо падает! Пылая! Знаете ли вы, как выглядит метеор? Она вот-вот раскроет свои крылья! Нет! Она выпускает когти! Вниз! Вниз головой! Она попала в провода и висит там! Под высоким напряжением! Она погибла! Царственная оболочка нашей любимой королевы! Она качается там, мертвая…»

Поднялась суматоха. «Королева умерла! Наша любимая властительница! Она выпрыгнула с балкона! Король убил ее! Мы должны отомстить за нее!» Люди спешили со всех сторон, пешие и конные, вооруженные мечами, палицами, шитами, выставив кубки отравленной крови как приманку. «Вампиры сделали это! Король – вампир! Мы должны поймать его!»

Две повести об искании и потере

Посетители трактира толкают друг друга вокруг стола, теперь покрытого картами, пытаясь выжать свои истории из рукопашной свалки карт таро, и чем более повести становятся смешанными и разъединенными, тем лучше разбросанные карты находят свое место в упорядоченной мозаике. Является ли этот узор результатом случайного совпадения, или же один из нас терпеливо складывает его?

Есть среди нас, например, пожилой человек, сохраняющий задумчивое спокойствие посреди общей суматохи, и каждый раз перед тем, как положить карту, он исследует ее, как будто вовлеченный в операцию, чей успешный исход неясен, или как комбинацию обычных элементов, из которой, однако, может получиться удивительный результат. Аккуратная профессорская седая бородка, серьезный, но тревожный взгляд были теми чертами, что роднили его с Королем Монет. Этот портрет, наряду с картами Кубков и золотых Монет, положенных вокруг него, могли определить его как алхимика, который провел жизнь, исследуя комбинации элементов и их превращения. В алембике или же фиале, протянутом Пажом Кубков, его ассистентом или помощником, он исследовал вскипание жидкостей, густых, как урина, клубящихся, окрашенных индиго или киноварью реагентов, из сочетаний которых должны быть извлечены молекулы короля металлов – золота. Но ожидания напрасны; то, что остается на дне сосуда – лишь свинец.

Каждому известно, или, по крайней мере, должно быть известно, что если алхимик ищет секрет золота из желания обогатиться, его эксперименты обречены; он должен, напротив, освободиться от всяческого эгоизма, всяческих личных устремлений, перевоплотиться в силу, что движется в сердцевине вещей, и за первым действительным превращением, превращением самого себя, последуют другие. Посвятив свои лучшие годы этому Великому Труду, наш сосед, обнаружив теперь колоду карт таро в своих руках, желает воссоздать эквивалент Великого Труда, составляя карты в квадрат, в котором сверху вниз, слева направо и наоборот могут быть прочитаны все истории, включая и его собственную. Но когда казалось, что он разгадал повести других, он понял, что его собственная история потеряна.

Но он не единственный, кто в последовательности карт ищет возможности выразить внутренние изменения. Есть еще один, который с изумительной беззаботностью юности узнает себя в изображении наихрабрейшего из воинов в колоде – Рыцаря Мечей, и он прибегает к отточеннейшим картам Мечей и острейшим Палицам, чтобы достичь своей цели. Но он вынужден идти обходным путем (как указывает змееподобный знак Пары Монет), бросая вызов (Пара Мечей) инфернальным силам (Дьявол), вызванным Волшебником Мерлином (Мат) в лесу Броселианд (Семерка Палиц), если желает, наконец, чтобы ему позволено было сесть за Круглым Столом (Десятка Кубков) Короля Артура (Король Мечей) на том месте, которого еще ни один рыцарь не был удостоен.

Если присмотреться внимательно, оба, и алхимик, и странствующий рыцарь, должно быть, стремятся к Тузу Кубков, содержащему для одного флогистон, или философский камень, или же эликсир долгой жизни, для другого – талисман, хранимый Королем-Рыболовом, таинственную чашу, о которой поэт не имел времени – или желания – рассказать нам; и с тех пор реки чернил были вылиты в догадках о Граале, происхождение которого все еще оспаривается римской и кельтской церквами. (Возможно, трубадур Карла Великого именно этого и добивался: поддерживать борьбу между Папой и Друидом-Отшельником).

Итак, задача, которую двое наших компаньонов поставили перед собой, составляя карты вокруг Туза Кубков, касалась одновременно и Великого Труда Алхимии, и Поисков Грааля. В одних и тех же картах оба могли открыть для себя один – Науку, другой – Приключение: Солнце, звезда золота или же невинности юного витязя; Колесо, вечное движение или же мелькание леса; Страшный Суд, смерть и воскресение (металлов и души) или же небесный призыв.

В том виде, как обстояли дела, обе истории постоянно рисковали наехать одна на другую, если взаимосвязь их не будет выяснена достаточно отчетливо. Алхимик – человек, который, дабы достичь превращений сущностей, пытается сделать свою душу столь неизменной и чистой, как золото; но здесь присутствует момент Доктора Фауста, извращающего правила алхимика, делающего душу предметом торга, надеясь, таким образом, что природа не станет поддаваться порче и более не нужно будет искать золото, поскольку все элементы станут одинаково драгоценны: мир – золото, а золото – мир. Но равным образом странствующий рыцарь – тот. кто подчиняет свои действия абсолютному и непоколебимому нравственному закону, так, чтобы естественный закон и впредь мог сохраняться на земле с абсолютной свободой. Но представим себе Персеваля-Парциваля-Парсифаля, который обращает в противоположность законы Круглого Стола; рыцарские доблести более не потребуют от него усилий, а станут совершаться сами собой, подобно дару природы, и, совершая свои подвиги с изумительной легкостью, он, вероятно, достигнет подчинения природы своей воле, достигнет постижения мира как предмета, станет чародеем и чудотворцем, исцелит раны Короля-Рыболова, вдохнет жизнь в пустыню.

Разложенная мозаика карт, наблюдаемая нами, представляет собой, таким образом, Труд Вызова и Поиска, который желают достичь без труда и исканий. Доктор Фауст утомился от ожидания мгновенных метаморфоз металлов, зависимых от медленных изменений, происходящих в нем, он сомневается в мудрости, накопленной Отшельником в его уединенной жизни, он разочарован в силе своего искусства так же, как и сейчас, в раздумьях и безделье над комбинациями карт таро. И в эту минуту молния освещает его маленькую келью на вершине Башни. Перед ним возникает персонаж в широкополой шляпе, подобной той, какую носят студенты в Виттенберге. Это, быть может, странствующий писец или же шарлатан Фокусник, ярмарочный фигляр, который расставил на столе множество разнокалиберных сосудов.

– Ты что, надеешься обманом сыграть мою роль? – должно быть, обратился к самозванцу истинный алхимик. – Что за варево в твоих горшках?

– Похлебка, которая служила началом основания Мира, – отвечал, вероятно, незнакомец, – из которой приняли свою форму кристаллы и растения, а также животные и родлюдской.

И то, что он назвал, затем появилось в прозрачном веществе, кипящем в раскаленном добела тигле, точно так, как мы сейчас наблюдали в Двадцать Первом Аркане. В этой карте, которая имеет наибольший номер из всех карт таро и ценится при подсчете игры более других, обнаженная богиня, возможно Венера, парила в венке из мирт; в четырех фигурах вокруг нее можно было признать эмблемы новых времен, но, быть может, они лишь обличья иных явлений; возможно, это кентавры, сирены, гарпии, горгоны, на которых держался мир до того, как их подчинила себе власть Олимпа, или же, вероятно, динозавры, мастодонты, птеродактили, мамонты, словом, те существа, которые произвела природа, прежде чем остановиться – мы не знаем, сколь продолжительно – на власти человечества. Но были среди нас и те, кто усматривал в центральной фигуре не Венеру, но Гермафродита, символ душ, достигших центра мира, кульминационного пункта, к которому должен стремиться в своих поисках алхимик.

– А можешь ли ты в таком случае делать золото? – должно быть, спросил Доктор, которому тот вероятно отвечал: – Смотри же! – открывая на миг видение сейфов, до краев наполненных рукотворными слитками.

– А можешь ли вернуть мою молодость?

Теперь искуситель показывает ему Аркан Любовь, в котором повесть о Фаусте переплетается с историей Дона Гуана Тенорио, без сомнения также скрывающейся в хитросплетениях карт таро.

– Что ты хочешь в обмен на секрет?

Карта Пары Кубков была напоминанием рецепта создания золота; она могла быть прочитана, как дух разъединенных Серы и Ртути, или же союз Солнца и Луны, или же конфликт между Стабильным и Непостоянным, рецепт, содержащийся во всех трактатах; но чтобы принудить его заработать, можно провести всю жизнь, раздувая печные меха, без всякой надежды чего-либо достичь.

Наш сосед, казалось, вычитывал в картах таро историю, все еще происходящую с ним самим. Однако в какой-то момент показалось, что нам не стоит ожидать каких-либо непредвиденных происшествий: Пара Монет графически выразительно указывает на обмен, сделку, do ut des; и поскольку предметом сделки могла быть только душа нашего компаньона, можно было увидеть бесхитростную аллегорию обмена в изменчивом, крылатом создании Аркана Сдержанность; и если мрачный колдун занимается торговлей душами, то это позволяет считать его Дьяволом.

При содействии Мефистофеля любое желание Фауста незамедлительно исполнялось. Или, иными словами, Фауст получал золотой эквивалент всего того, что желал.

– И вы не противились?

– Я думал, богатство есть что-то иное, растущее, изменчивое, но не видел ничего, кроме кусков одинакового металла, который появляется и исчезает, накапливается и служит только собственному постоянному и однообразному умножению.

Все, до чего дотрагивались его руки, превращалось в золото. Итак, повесть Доктора Фауста смешалась также с историей царя Мидаса в карте Туза Монет, изображающей земной шар в виде сферы из твердого золота и превращающей сухую абстракцию в деньги, несъедобные и мертвые.

– Ты уже жалеешь, что подписал соглашение с Дьяволом?

– Нет, ошибкой было обменять свою единственную душу на холодный металл. Если бы Фауст поступился пред многими дьяволами одновременно, смог бы он спасти свою растерянную душу, найти золотую жилу на дне пластичной сущности, увидеть Венеру, безустанно возрождающуюся в пене на берегах Кипра?…

Аркан Восемнадцатый, который мог бы завершить повесть доктора алхимии, также мог бы начать историю воинственного искателя приключений, иллюстрируя его рождение под открытым небом, при свете звезд. Сын неизвестного отца и свергнутой беглой королевы, Парсифаль несет в себе тайну своего рождения. Дабы затруднить ему возможность узнать ее, его мать (которая, вероятно, имела на то веские причины) научила его никогда не задавать вопросов, растила его в одиночестве, не допуская до принятия рыцарского обета. Но странствующие рыцари скитались даже в таких диких торфяниках, где скрывался мальчик, и он, никого не спросясь, присоединяется к ним, берется за оружие, вскакивает в седло и топчет мать под копытами своего коня.

Дитя преступной связи, нечаянный матереубийца, вовлеченный вскоре в не менее запретную любовь, Парсифаль бежит сквозь лес в полном неведении. Не зная ничего, что нужно знать, если намерен добиться успеха, он вел себя согласно правилам рыцарского поведения, ибо так уж он был создан. И чистый в своем неведении, он путешествует по местностям, отягощенный мрачной тайной.

Пустыня простирается на карте таро Луна. На берегу мертвого озера стоит замок, на его Башню пало проклятие. Здесь обитает Амфортас, Король-Рыболов, и мы видим его, старого и немощного, зажимающего рукой рану, которая отказывается заживать. Пока не будет излечена эта рана, колесо трансформаций останется неподвижным, то колесо, что движется от света солнечных лучей к зелени листьев и к веселью весенних праздников равноденствия.

Возможно, грех короля Амфортаса состоит в бесполезной мудрости, печальном знании, содержащемся, вероятно, на дне сосуда, который несут люди вверх по ступеням замка. Парсифаль видит эту процессию, и он желал бы знать, что это такое, но остается безмолвным. Сильная сторона Парсифаля состоит в том, что он так неопытен в мире и так поглощен самим фактом своего нахождения в нем, что ему никогда не приходит на ум спрашивать о том, что он видит. И все же даже одного его вопроса было бы достаточно, чтобы хранилище знаний, собранных на протяжении столетий на дне горшков в раскопках, раскроется, эпохи рухнут от задвигавшихся вновь теллурических слоев, будущее воскресит прошлое, пыльца обильных цветений, тысячелетиями погребенная в торфяных болотах, начнет носиться в воздухе вновь, поднимаясь с пылью мертвых веков…

Я не знаю, как долго (часы или годы) Фауст и Парсифаль соперничали за трактирным столом в выяснении своих путей, карта за картой. Но всякий раз, как они склонялись над картами таро, их истории читались по-иному, претерпевая изменения, вариации, подвергаясь влиянию времени дня и направлению мыслей, колеблясь между двумя полюсами: все или ничего.

– Мир не существует, – заключил Фауст, когда маятник достиг противоположной крайности, – нет общности, одновременно данной: есть лишь конечное количество элементов, чьи комбинации умножаются до миллиардов и миллиардов, и лишь некоторые из них обретают форму и смысл и их удается ощутить, несмотря на бессмысленность, бесформенность пылевого облака, подобно семидесяти восьми картам колоды таро, в комбинациях (совпадениях) которых появляется вереница историй, чтобы затем немедленно исчезнуть.

Заключение (все еще не окончательное) Парсифаля было таково:

– Сердцевина мира пуста, начало всего движущегося во вселенной есть ничто, вокруг отсутствия построено все сущее, на дне Грааля находится Дао, – и он указал на пустой прямоугольник, окруженный картами таро.

Я тоже пытаюсь рассказать свою повесть

Я открываю рот, я пытаюсь выговорить слова, я мычу, это как раз та минута, чтобы я рассказал собственную повесть, очевидно же, что карты этих двоих, так же, как и карты моей истории, есть лишь серии ужасных или несостоявшихся встреч.

Для начала я должен привлечь внимание к карте, названой Король Палиц; на ней изображен сидящий человек. В случае, если никто не претендует на него, он вполне мог быть мною, поскольку он держит острием вниз некое орудие, которое и я держу в эту минуту. И действительно, при ближайшем рассмотрении орудие напоминает стило или перо, хорошо заточенный карандаш или шариковую ручку, и если его размер кажется чрезмерным, это указывает на особое значение, придаваемое этому писчему приспособлению. Насколько я знаю, черная линия, идущая от кончика этого дешевого скипетра, есть именно тот путь, который привел меня сюда, и поэтому не кажется невозможным, чтобы название Король Палии как раз и было моим именем, и в этом случае слово Палицы должно быть понимаемо также и как те вертикальные линии, которые дети чертят в классе чистописания, первые шаги тех, кто пытается общаться между собой рисованием знаков, или же это может восприниматься как ствол тополя, из которого извлекается белая целлюлоза и выкатываются листы бумаги, готовые (и вновь значения пересеклись) быть исписанными.

Пара Монет в моем случае также была признаком обмена, который коренится в каждом знаке, начиная от первых каракулей, нацарапанных так, чтобы отличаться от почерка первого творца, знаки письма, соединенные с обменом иными вещами, не случайно изобретенные финикийцами, вовлекшими золотые монеты в круговорот наличности. Это письмо, которое не должно понимать буквально, письмо, которое переносит ценности, без письма не имевшие бы цены, письмо, всегда готовое к тому, чтобы расцвести цветом возвышенного, как видим это здесь, украшенное и расцвеченное на выразительной рубашке Пары Монет, письмо как изначальная основа Belles-Lettres и в то же время буква S, завертывающая в своих завитках наличность, вращающаяся, чтобы указать, что готова осмыслить значение указывающего знака, имеющего форму S так, чтобы то, на что указывают, также приобретало форму S.

И все эти кубки – не что иное, как порожние чернильницы, ждущие, когда из черноты чернил поднимутся на поверхность демоны, потусторонние силы, привидения, гимны ночи, цветы зла, сердца тьмы. В другом случае они меланхолично ожидают явления ангела, который очищал бы душу и приводил ее в состояние милосердия и прозрения. Но нет. Паж Кубков изображает меня, склонившегося над чернильницей, чтобы всмотреться в собственную оболочку; и я не выгляжу довольным: бесполезно встряхивать и стискивать чернильницу, душа – пустая. Какой Дьявол согласится на такую плату, чтобы гарантировать мне успех моего труда?

Дьявол должен быть той картой, которую в моей профессии встречаешь чаще всего: не сырой ли материал писательства вызывает на поверхность образы волосатых лап, щенячьего царапанья, козлиной крови, подавляемых желаний, возникающих в темноте? Но на все это можно взглянуть с двух сторон: это демоническое кишение внутри индивидуального и коллективного сознания, в действиях совершенных или вознамеренных, в словах сказанных или помысленных быть сказанными, может быть способом высказывания того, что дурно, и, следовательно, лучше подавить его в глубинах души и разума; но оно же может быть и своей противоположностью, тем, что ценится более всего, и поскольку оно существует, разумно предоставить ему возможность выйти наружу; это две манеры смотреть на веши, перемешанные между собой, так как может статься, что отрицательное есть отрицательным, но необходимо, потому что без него положительное не положительно, или же, напротив, отрицательное может вовсе не быть отрицательным, ибо только отрицательное, как ни что другое, есть то, что мы считаем положительным.

В таком случае человеку, который пишет, остается только стремиться следовать недостижимому образцу: Маркизу столь дьявольскому, что может называться божественным, тому, кто побуждает мир исследовать сумрачные границы сознания. (И повесть, которую нам следовало попытаться вычитать в этих картах таро, была бы повестью о двух сестрах; ими могли оказаться Королева Кубков и Королева Мечей, одна непорочная, другая – развратная. В монастыре, где приняла обет первая, стоило ей зазеваться, как Отшельник повалил ее наземь и воспользовался ее очарованьем сзади; когда же она пожаловалась Аббатисе, или Папессе, та сказала: «Ты не знаешь мира, Жюстина: власть денег (монеты) и мечей более всего предпочитает превращать человеческие существа в предметы; разнообразие наслаждений не имеет пределов, как комбинации условных рефлексов; и стоит все еще поразмыслить, в чьей власти обусловливать рефлексы. Твоя сестра Джульетта могла бы посвятить тебя в бесконечные тайны Любви; от нее ты узнаешь, что существуют такие, кто испытывает наслаждение от вращения пыточного Колеса, и такие, кто наслаждается тем, что Повешен за ноги.)

Все это подобно мечте, которую несет в себе мир и которая, пропущенная сквозь того, кто пишет, освобождается и освобождает его. В писательстве говорит то, что подавлено. Но в этом случае белобородый Папа мог бы оказаться великим пастырем душ и толкователем снов Сигизмундом из Виндобоны, а в доказательство стоит лишь поискать, нельзя ли в прямоугольнике карт таро прочитать историю, которая, согласно его доктрине, сокрыта под покрывалом всех других историй. Возьмите, к примеру, молодого человека, Пажа Монет, желающего избавиться от мрачного пророчества: он совершит отцеубийство и женится на собственной матери. Вы отсылаете его подальше, куда глаза глядят, в богато разукрашенной Колеснице. Пара Палии отмечает перекресток на пыльной дороге или же, скорее, множество перекрестков, и тот, кто находился там, мог узнать место, где путь, идущий из Коринфа, пересекает тот, который ведет в Фивы. Туз Палии сообщает об уличной ссоре, в которой две колесницы отказываются уступить друг другу дорогу и остаются стоять, сцепленные ступицами колес, а возницы соскакивают на пыльную землю в бешенстве, ругаясь, точно водители грузовиков, понося друг друга, называя отца и мать друг друга боровом и коровой, и если бы кто-то вынул из кармана нож, не далеко было бы и до греха. И в самом деле, тут был Туз Мечей, был Шут, была Смерть: незнакомец, который шел из Фив, остался лежать недвижно на земле; это научит его владеть своими чувствами; ты, Эдип, совершил это непреднамеренно, мы знаем; то было временное помраченье; но в то же время ты накинулся на него вооруженный, как будто всю свою жизнь ни к чему иному и не готовился. Среди следующих карт было Колесо Фортуны или Сфинкс, был парадный въезд Императора в Фивы, были кубки свадебного торжества с Королевой Иокастой, которую мы видим изображенной тут в образе Королевы Монет, во вдовьем трауре – желанная, хотя и зрелая женщина. Но пророчество уже исполнено: чума обрушивается на Фивы, облако бактерий покрывает город, наполняет улицы и дома миазмами, тела взбухают красными и синими бубонами, и люди падают на улицах, жадно лакая воспаленными губами из грязных луж. В таких случаях единственное, что остается – вопрошать Дельфийскую Сивиллу, какие же законы или табу были нарушены: пожилая женщина в тиаре и с отверстой книгой, связанная со странным названием Папесса, это именно она. Если угодно, в Аркане, называемом Суд, или Ангел, вы можете узнать изначальную сцену, к которой восходит Сигизмундова доктрина снов: нежный маленький ангел, просыпающийся ночью и видящий, среди туманов сна, что взрослые чем-то занимаются, он не понимает, чем именно, голые и в неподобающих позах, Мама и Папа, а также другие гости. В снах говорит судьба. Мы можем только отметить это для себя. Эдип, не знающий этого, выплакал свет очей: карта таро Отшельник демонстрирует это буквальным образом, когда он отводит свет от глаз и вступает на дорогу в Колон в одежде пилигрима. Обо всем этом писательство предупреждает, как оракул и очищает, как трагедия. Так что не из чего создавать проблему. Если коротко, писательство питается подпочвой, которую создает род человеческий или, как минимум, цивилизация, или же которая, по крайней мере, содержится в графе доходов. А я? И то количество меня, большое или малое, но сугубо личное, которое, как я полагал, вкладываю в него? Если бы я мог вызвать тень автора, чтобы тот сопровождал мои ненадежные шаги по пространству индивидуальной судьбы, этого эго, этой, как теперь говорят, истинной жизни», то это был бы дух Эгоиста из Гренобля, провинциала, собравшегося завоевать мир, книги которого я когда-то читал, как будто ожидая от него истории, которую стоило бы написать мне (или прожить: он путал эти два глагола, как и я когда-то). Которую же из этих карт он указал бы мне, если бы все же ответил на мой призыв? Карту романа, не написанного мной, с Любовью и энергией, которую она приводит в движение, со страхами, обманами, триумфальной Колесницей тщеславия, Миром, идущим тебе навстречу, счастьем, обещанном красотой? Но тут я видел лишь однообразно повторяющиеся наборы сцен, рутину каждодневной лямки, красоту, как ее представляют иллюстрированные журналы. Был ли то рецепт, которого я ожидал от него? (Для романа и для чего-то, тускло напоминающего роман: «жизни».) Что же это, что удерживало все вместе и исчезло?

Отвергая первую карту таро, затем вторую, я остался лишь с горсткой карт в руке. Рыцарь Мечей, Отшельник, Фокусник все еще были мною, таким, каким я воображал себя временами, когда сидел, расчерчивая ручкой лист вверх-вниз. По дорогам из чернил со стремительностью юности скачет прочь рыцарь, экзистенциальная тревога, энергия приключения, растраченная в бойне вычеркиваний и клочках скомканной бумаги. И в последовавшей карте я обнаружил себя в одежде старого монаха, на годы уединившегося в своей келье, книжного червя, ищущего при свете лампады знание, забытое средь мелких примечаний и указателей. Пожалуй, пришел момент признать, что только карта таро номер один честно изображает то, чем мне удалось стать – фокусником или шарлатаном, который выставляет на ярмарочном помосте какое-то количество предметов, и передвигая их, соединяя, меняя местами, достигает какого-то количества эффектов.

Трюк составления карт таро в ряд и толкования возникающих при этом историй, есть фокус, который я мог бы также производить с картинами в музеях: подставляя, к примеру, Святого Иеронима на место Отшельника, а Святого Георгия на место Рыцаря Мечей, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Так уж получилось, что эти живописные сюжеты более иных привлекают меня. В музеях я всегда люблю останавливаться возле Святого Иеронима. Художники изображают отшельника, сидящим под открытым небом и изучающим ученые трактаты. Немного далее лежит лев, ручной и смирный. Почему именно лев? Неужели писаное слово укрощает страсти? Или подчиняет силы природы? Или находит согласие с равнодушием Вселенной? Или обдумывает насилие, пока что скрытое, но готовое выпрыгнуть, прорваться? Объясняйте, как угодно, но художники любили изображать Святого Иеронима со львом (принимая за чистую монету старую сказку о занозе в лапе, возникшую благодаря обычной описке копииста), и мне доставляет удовольствие и удовлетворение видеть их вместе, пытаться распознать себя там, не обязательно в облике святого или даже льва (хотя в этом случае оба весьма схожи), но в обоих сразу, в целом, в картине, фигурах, предметах, ландшафте.

В ландшафте предметы чтения и письма расположены среди камней, травы, ящериц, став продуктами и инструментами минерального, растительного и животного мира. Среди вещей отшельника есть также череп: писаное слово предполагает стирание личности писавшего или читавшего. Бессловесная природа всегда включает в свою речь язык человеческих существ.

Но, заметьте, мы не в пустыне, не в джунглях, не на острове Робинзона: город всего в нескольких шагах. Художники, изображая отшельников, почти всегда рисуют на заднем плане город. Гравюра Дюрера полностью поглощена городом, низкой пирамидой, увенчанной стремительными башнями, острыми крышами; святой же прислонился к возвышенности на переднем плане, спина его обращена к городу и он не поднимает сокрытых монашеским капюшоном глаз от книги. На гравюре Рембрандта высокий город довлеет над львом, поворотившим морду назад, и святым внизу, блаженно читающим под сенью грецкого ореха. По вечерам отшельники видят огни, светящиеся в окнах; в порывах ветра доносится праздничная музыка. В четверть часа, лишь стоит захотеть, они окажутся вновь среди людей. Сила отшельника измеряется не тем, как далеко забрел он в пустыню, но малостью расстояния, необходимой ему, чтоб позабыть о городе, не упуская его при том из виду.

Или же здесь изображен писатель, уединившийся в своем кабинете, где Святой Иероним, когда б не лев, легко мог бы быть принят за Святого Августина: писательский труд такой же, как и любой другой, и каждый писатель за письменным столом не отличим от всякого иного за столом. Но в придачу ко льву другие животные, тайные посланники иного мира, нарушают уединение ученого: павлины (Антонелло да Мессина, Лондон), волчий детеныш (еще одна гравюра Дюрера), мальтийский спаниель (Карпаччо, Венеция).

В этих изображениях интерьеров важно то, как некое количество совершенно различных предметов расположены в неком пространстве и позволяют свету и времени течь по их поверхностям: переплетенные тома, свитки пергамента, песочные часы, астролябии, раковины, подвешенная к потолку сфера, которая демонстрирует вращение небес (у Дюрера ее место занято тыквой). Фигуры Святого Иеронима/Святого Августина могут сидеть выпрямившись в центре полотна, как у Антонелло, но мы знаем, что портрет включает каталог предметов, а пространство комнаты воспроизводит пространство ума, энциклопедический идеал разума, его порядок, категории, его спокойствие.

Или его беспокойство: Святой Августин у Боттичелли (галерея Уффици) все больше нервничает, мнет лист за листом и швыряет их на пол. Кроме того, в кабинете, где царит раздумчивое спокойствие, сосредоточенность, расслабленность (я все еще смотрю на Карпаччо), чувствуются токи высокого напряжения: разбросанные книги, оставленные раскрытыми, сами собою переворачивают страницы, подвешенная сфера покачивается, свет падает косо через окно, насторожился пес. В пространстве витает предчувствие землетрясения: гармоничная интеллектуальная геометрия находится на грани параноидальной мании. Или же то взрывы снаружи, сотрясающие окна? Подобно тому, как город придает осмысленность открытому пейзажу отшельника, кабинет с его безмолвием и порядком есть только место, где записываются колебания сейсмографов.

Годы и годы я был заперт тут, размышляя о причинах, побуждавших меня к уединению, не в состоянии найти то единственное, что успокоит мой дух. Сожалел ли я о более откровенных способах выразить себя? Было время, когда, блуждая по музеям, я останавливался, чтобы задать вопрос также Святым Георгиям и их драконам. Изображения Святого Георгия имеют одно достоинство: можно ручаться, художнику было лестно, что он пишет Святого Георгия. Потому ли, что Святой Георгий может быть нарисован без большой веры в него, с верой только в живопись, но не в тему? Но положение Святого Георгия уязвимо (легендарный святой слишком похож на мифического Персея, как мифический герой похож на младшего брата из сказки), и художники, кажется, сознавали это, так что всегда смотрели на него несколько «примитивным» глазом, но в то же время веря – так, как живописцы и поэты верят в историю, которая прошла через столько искажений, рисовалась и перерисовывалась, писалась и переписывалась; она, если и не была правдой, то стала таковой.

Даже на картинах живописцев Святой Георгий всегда изображен с бесстрастным лицом, таким же, как у Рыцаря Мечей, а его битва с драконом – лишь застывшая вне времени сцена на гербе, видите ли вы его скачущим с опущенным копьем, как у Карпаччо, метящим копье со своей половины холста в бросающегося на него дракона, пригнувшего голову, как велосипедист (вокруг, в деталях, изображены трупы, стадии разложения которых воссоздают последовательное развитие сюжета); или же конь и дракон наложены один на другого, подобно монограмме, как у Рафаэля из Лувра, где Святой Георгий, высоко занеся свое копье, втыкает его в горло чудовища, действуя с божественной точностью (здесь кульминация сюжета состоит в лежащем на земле поломанном копье и деве, ласково взирающей на рыцаря); или же в следующей последовательности: принцесса, дракон, Святой Георгий, животное (динозавр!) представлены как центральные фигуры (Паоло Уччелло, в Лондоне и Париже); или когда Святой Георгий находится между драконом на заднем плане и принцессой на переднем (Тинторетто, Лондон).

В любом случае Святой Георгий совершает свой подвиг, одетый в доспехи, лишенный какой бы то ни было индивидуальности; психология ни к чему для человека действия. Пожалуй, можно утверждать, что психология целиком на стороне дракона с его злобными корчами: побежденное чудовище, враг наделен пафосом, о котором победоносный герой и мечтать не может (или же пытается не показывать). Отсюда лишь шаг к тому, чтобы сказать – дракон и есть психология: в самом деле, он – психе, он – темная сторона того «Я», с которым сражается Святой Георгий; он – враг, уничтоживший уже множество юношей и дев, внутренний враг, который вызывает отвращение своей несхожестью, чуждостью. Так что это – повесть об энергии, выплескиваемой в мир, или же дневник самопознания?

На иных картинах изображена следующая стадия (убитый дракон – лишь пятно на земле, порожний сосуд), в которой прославляется воссоединение с природой по мере того, как деревья и камни разрастаются, чтобы заполнить всю картину, оттесняя в угол маленькие фигуры воина и чудовища (Альтдорфер, Мюнхен; Джорджоне, Лондон); или же это торжество возрождающегося духом общества вокруг героя и принцессы (Пизанелло, Верона; Карпаччо в поздних работах его цикла Скьявони). (Патетическое скрытое значение: поскольку герой святой, тут не будет венчанья, будет крещенье.) Святой Георгий ведет на веревке дракона на площадь, дабы казнить его публично. Но во всем городе, освобожденном от кошмара, нет никого, кто бы смеялся: каждое лицо – могила. Трубы звучат и барабаны стучат, сейчас мы увидим смертную казнь, меч Святого Георгия уже занесен в воздухе, все затаили дыхание в ту минуту, как поняли, что дракон есть не только враг, чужак, иной, чем все, но он является и частью нас самих, которую нам предстоит судить.

На стенах Сан-Джорджо дельи Скьявони в Венеции повести о Святом Георгии и Святом Иерониме следуют одна за другой, как будто они суть части одной истории. И, возможно, они действительно единая повесть, жизнь одного человека: юность, зрелость, старость и смерть. Я лишь должен был найти нить, объединяющую рыцарственный подвиг и победу мудрости. Но уже сейчас не обратил ли я Святого Иеронима лицом вовне, а Святого Георгия внутрь?

Но остановимся и поразмыслим. Если вдуматься, окажется, что общим для обеих историй эпизодом есть отношения со свирепым животным, врагом-драконом или же другом-львом. Дракон угрожает городу, лев – одиночеству. Мы можем рассматривать их как единое животное, свирепого зверя, который находится и внутри нас, и снаружи, наедине с самим собой и на людях. Преступны городские жители: они принимают условия дикого зверя, отдавая ему своих детей на съедение. Есть грех и в уединении: веровать, что все в порядке, потому лишь, что дикий зверь стал безвредным из-за занозы в лапе. Герой истории есть тот, кто в городе устремляет острие своего копья в горло дракона, а в уединении держит при себе могучего льва в полной силе, воспринимая его как стража и домашнего духа, но и осознавая сущность его звериной натуры.

Итак, мне удалось достичь завершения, я могу считать себя удовлетворенным. Но не был ли я слишком рассудительным? Я перечел написанное. Стоит ли все это зачеркнуть? Посмотрим. Прежде всего следует сказать, что история Святого Георгия/Святого Иеронима не та, в которой есть «прежде» и «после»: мы в центре пространства с персонажами, представляющимися нашему взгляду разом. Искомый персонаж либо преуспевает в том, чтобы быть воином и мудрецом во всем, что бы ни делал и о чем бы ни мыслил, либо же он никто, а один и тот же зверь представляет собой одновременно и врага-дракона, ежедневно устраивающего кровавую бойню в городе, и стража-льва в пространстве собственных мыслей. Он не позволяет сразиться с собою иначе, чем в обеих ипостасях одновременно.

Итак, я все привел в порядок. По крайне мере, на бумаге. Внутри меня все осталось, как прежде.

Три повести о безумии и разрушении

Теперь, когда мы увидели, как эти глянцевые кусочки картона стали музеем картин старых мастеров, театром трагедии, библиотекой поэзии и прозы, молчаливое придумывание приземленных слов готово снова отправиться вдаль, вслед за рисунками арканов. Оно может попытаться воспарить выше, зазвучать торжественными словами, слышимыми и на театральной галерке, где их резонанс превращает изъеденные молью декорации во дворцы и поля сражений.

И в самом деле, те трое, которые в данный момент принялись ссориться, делали это с величественными жестами, как будто декламируя; указывая на одну и ту же карту рукой, с красноречивым выражением на лицах, все трое силились убедить остальных, что эти фигуры должно толковать только так, а не иначе. Теперь в карте, чье название варьируется в зависимости от языка и традиции – Башня, Дом Господень, Дом Дьявола, – молодой человек, носящий меч, возможно, для того, чтобы отрезать свои длинные ниспадающие светлые волосы (ныне седые), узнает площадку перед замком Эльсинор в час, когда ночной мрак населен призраками, от которых кровь стынет в жилах у стражи: величественное шествие тени того, чья седая борода и сверкающие доспехи делают его похожим одновременно и на карту таро Император, и на усопшего короля датского, вернувшегося требовать Правосудия. В таком варианте карты воспроизвели вопросы молодого человека: «Отчего гробница, где мы в покое видели твой прах, разжала с силой челюсти из камня, чтоб выбросить тебя? Чем объяснить, что, бездыханный труп, в вооруженье, ты движешься, обезобразив ночь, в лучах Луны?» Он был прерван дамой, которая безумным взглядом показывала, что узнает в той самой Башне замок Дунсинан, в тот час, когда месть, мрачно напророченная тремя ведьмами, начнет осуществляться: Бирнамский лес придет в движение, спускаясь по склонам холма, призраки деревьев полчищами станут надвигаться, их корни вырваны из земли, их ветви распростерты, как в Десятке Палиц, атакуя крепость, и узурпатор престола узнает, что рожденный от сеченья меча Макдуф есть тот, кто ударом же Меча отрубит его голову. И таким образом зловещее расположение карт обретает смысл – Папесса или же вещунья; Луна или же ночь, в которой полосатый кот мяукнул трижды и заскулил дикобраз, тритон же, и лягушка, и гадюка позволили поймать себя для варева; Колесо или помешивание в пузырящемся котле, где мощи ведьмы растворяются с козлиной желчью, с шерстью летучей мыши, с пальцем удушенного при рождении дитяти, с отравленными потрохами, с хвостами гадящих мартышек, – точно так, как самые бессмысленные компоненты, которые ведьмы смешивают в своей стряпне, рано или поздно обретают смысл.

Но теперь дрожащий перст старика указывает на Аркан Башня, или Гром. В другой руке он держит фигуру Короля Кубков, несомненно, чтобы принудить нас узнать себя, поскольку никаких царственных знаков не осталось на этом покинутом всеми человеке: он лишен могущества своими жестокими дочерьми (казалось, именно это он намеревается сказать, указывая на портреты двух жестокосердных дам в коронах, а затем на убогий пейзаж Луны), а ныне его желают лишить и этой карты, свидетельства того, как был он изгнан из дворца, выкинут, подобно хламу из мусорного бака, отдан на растерзание диким зверям. Теперь его спутники – гроза, дождь и ветер, как будто он и не имел иного дома, как будто природе свойственны лишь град, лишь гром, лишь буря, так и голова его сейчас – вместилище лишь ветра, молний и безумья. Дуй ветер, дуй, пока не лопнут щеки! Лей, дождь, как из ведра, и затопи верхушки флюгеров и колоколен! Вы, стрелы молний, быстрые, как мысль, деревья расщепляющие, жгите мою седую голову! Ты, гром, в лепешку сплюсни выпуклость Вселенной и в прах развей прообразы вещей и семена людей неблагодарных!

Мы прочитываем этот ураган мыслей в глазах старого монарха, сидящего средь нас, его опущенные плечи облачены теперь не в горностаевую мантию, но в рясу Отшельника, как будто он все еще бродит с огнем лучины по бесприютной пустоши, и только Шут – его опора и отражение его безумья.

Напротив, для юноши, сидящего пред ним, Шут лишь роль, которую он решил сыграть, удобная для созревания мести и сокрытия болезни духа, обезумевшего от преступных деяний его матери, Гертруды, и его дяди. И если это невроз, то в нем существует своя система, как в каждой системе – невроз. (Мы знаем это наверняка, прикованные к нашей игре в карты таро.) Это была повесть об отношениях молодых и старых, которую он, Гамлет, решил нам рассказать: чем более юность ощущает свою хрупкость перед властью возраста, тем более она стремится сформулировать крайнюю и абсолютную идею самой себя, и тем прочнее над ней власть родительских фантомов. Но молодые возбуждают подобное же беспокойство в пожилых: они бродят, как призраки, они слоняются вокруг, повесив головы, раскапывая угрызенья совести, похороненные стариками, насмехаясь над тем, что старики считают своим драгоценнейшим богатством: опытом. Так пусть же Гамлет играет шута в спущенных чулках, с раскрытой книгой: возраст взросления подвержен умственным расстройствам. Поэтому мать разгадала его (Любовь!), бредящего Офелией: диагноз нетрудно поставить, мы будем называть это любовной лихорадкой, и в этом случае все объяснимо. Как бы там ни было, Офелия, бедный ангел, будет той, что заплатит за всех: Аркан, определяющий ее как Сдержанность, уже предсказал ее смерть.

Здесь же Фокусник, объявляющий, что труппа фигляров или бродячих актеров прибыла, чтобы дать представление при дворе: вот и возможность, чтоб предъявить преступной шайке счет за все их преступленья. Пьеса повествует о неверной Императрице-убийце: узнает ли себя в ней Гертруда? Клавдий убегает, расстроенный. И с этой минуты Гамлет знает, что его дядя шпионит за ним из-за портьеры: точного укола Меча в шевельнувшийся гобелен будет достаточно, чтобы поразить короля. Ах так? Тут крысы? На пари – готово! Убит, и ни за грош убит! Но то был не король (как открывает карта Отшельник), а старый Полоний, несчастный шпик, перепутанный с кем-то поважнее. Ничего доброго ты не сотворил, Гамлет: ты не успокоил тень своего отца и ты осиротил ту, которую любишь. Твоя натура понуждает тебя к абстрактным размышлениям: и не случайно, что в Паже Монет изображен ты, погруженный в созерцанье округлого изображения: возможно, то мандала, чертеж внеземной гармонии.

Даже наша менее наблюдательная сотрапезница, известная как Королева Мечей или же Леди Макбет, при виде карты Отшельника, казалось, потеряла рассудок: возможно, она узрела в ней явление иного призрака, прикрытую капюшоном тень зарезанного Банко, с трудом бредущего по коридорам замка, чтобы сесть незванным на почетном месте на пиршестве. Или же она узнала своего супруга Макбета, зарезавшего спящего: при свете фонаря он входит в комнату для гостей, страшась испачкаться кровью своих жертв. Ведь и мои руки в крови. «А я не рук, я белокровья сердца бы стыдилась!» – съязвила его жена и подтолкнула его на новые кровавые дела. Но это не означает, что она порочнее его: они делят роли, как преданная пара, где брак есть сочетание двух эгоистических натур. От их столкновения распространяются разломы в основании цивилизованного общества, а принципы общественного благоденствия покоятся, оказывается, на хрупкой скорлупе индивидуального варварства.

И все же мы видели, что в Отшельнике с гораздо большим основанием Король Лир узнал себя, отверженного и безумного. Он странствует, чтобы отыскать добродетельную Корделию (здесь Сдержанность – еще одна потерянная карта, и на этот раз – это всецело промашка короля), дочь, которую не понял и несправедливо выгнал, доверившись лживым словам вероломных Реганы и Гонерильи. В отношениях с дочерьми, что бы ни делал отец, все было ошибкой: властные или снисходительные, родители никогда не должны ожидать от них благодарности. Поколения непримиримо глядят в глаза друг другу, каждое их слово понимается превратно, и младшие всегда обвиняют старших в том, что вырастают несчастными и умирают разочарованными.

Но куда же подевалась Корделия? Без надежды на приют она бежала в эти безлюдные пустоши, пила воду из луж, а птицы приносили ей, словно святой Марии Египетской, просяные зерна. Таков, увы, мог быть смысл Аркана Звезда, в котором Леди Макбет, напротив, узнает себя, встающую нагой в ночи и блуждающую во сне, глаза ее закрыты, но она видит пятна крови на своих руках, когда пытается безуспешно вымыть их. Более того! Руки ее все еще пахнут кровью. Никакие ароматы Аравии не отобьют страшного запаха у этой маленькой ручки!

Гамлет противится такому толкованию. В своей повести он достиг того места (Аркан Мир), те Офелия теряет разум, бормочет бессмыслицу, в ее речах сумбур, она блуждает по полям, подпоясанная гирляндами из дрока, крапивы, маргариток, а в ее руках – длинные пурпурные жезлы, напоминающие символ мужского достоинства, и чтобы продолжить повесть, ему требовалась именно эта карта, Семнадцатый Аркан, на котором мы видим Офелию на берегу потока, склонившуюся над его быстрыми водами, которые через мгновенье поглотят ее, пачкая распущенные волосы зеленью плесени.

Спрятавшись среди надгробий кладбища, Гамлет размышляет о Смерти, подняв череп шута Йорика. (Вот, следовательно, какой круглый предмет в руке держит Паж Монет!) Там, где умер Шут, разрушительное безумие, таившееся в нем и находившее выход в ритуальных фразах, оказывается схожим со словами и действиями принца и подданных, беззащитных даже перед самими собой. Гамлет уже знает, что куда бы он ни повернулся, он повсюду натыкается на негодяев; неужели они считают, он не способен к убийству? Но это же единственное, в чем он преуспел! Несчастье в том, что он постоянно поражает ложные пели: когда убиваешь, всегда убиваешь не того.

Пара Мечей скрешены в дуэли: они кажутся одинаковыми, но один меч отточен, другой затуплен, один отравлен, другой стерилен. Как бы ни шли дела, молодые всегда первыми вспарывают животы друг другу; Лаэрт и Гамлет, которые считали друг друга братьями, теперь одновременно убийцы и жертвы. Король Клавдий бросает в Кубок отравленную жемчужину, предназначенную племяннику: «Не пей вина, Гертруда!» Но Королева хочет пить. В бокале яд, ей больше нет спасенья! Слишком поздно! Слишком поздно, рапира Гамлета пронзает короля, пятый акт заканчивается.

Для всех трех трагедий приближение Колесницы победоносного короля обозначает занавес. Фортинбрас Норвежский высаживается на хмурый балтийский остров, но дворец безмолвен, воин входит под мраморные своды: да это же гробница! Лежит здесь все семейство датских королей! О гордая, презрительная Смерть! Кругом лежит и стынет прах убитых, в чертогах смерти, видно, пир горой, что столько жертв кровавых без разбора она нагромоздила, листая Готский Альманах своим косым ножом для разрезанья книги!

Нет, то не Фортинбрас – то король Франции, супруг Корделии, который пересек Ла-Манш и теперь теснит армию лжеца и предателя Эдмонда, присвоившего титул графа Глостера, из-за любви которого соперничали и погибли две сестры, две королевы. Но он не поспеет вовремя, чтобы освободить безумного короля и его дочь из темницы, в которую они заточены, чтоб жить, как птицы в клетке, радоваться, песни распевать, и сказки сказывать, и любоваться порханьем пестрокрылых мотыльков. В первый раз в семействе воцарилось что-то вроде мира, если бы убийца промедлил несколько минут. Но он, напротив, пунктуален, он лишает жизни Корделию и убит Лиром, который кричит: «Коню, собаке, крысе можно жить, но не тебе. Тебя навек не стало!» И Кент, верный Кент, может ему лишь пожелать: «Разбейся, сердце! Как ты не разбилось?!»

Нет, это не Король Норвегии и не Король Франции, а законный наследник шотландского трона, захваченного Макбетом. Он приближается во главе английской армии, и в конце концов Макбет вынужден сказать: «Я пойман, чтобы утомиться Солнцем, и я хотел бы, чтоб отменен был Мира синтаксис, чтоб были перетасованы карты, листы фолианта, осколки зеркала несчастья».