Занимательная биология

Самый миниатюрный в мире ротик

Помните амебу: я рассказывал, как она питается. Ползла, ползла и наткнулась на зеленый шарик — микроскопическую водоросль, обняла ее ложноножками, обтекла полужидким телом со всех сторон, и водоросль уже внутри амебы.

С амебы все и началось. У нее (и ее родичей жгутиконосцев) был первый в мире желудок. Вернее, первая импровизированная модель желудка: пищеварительный пузырек — вакуоль.

Как только водоросль (или бактерия), «утонув» в амебе, погружается в ее протоплазму, сейчас же эта протоплазма как бы немного отступает, сторонясь своей добычи, и в пустоту натекает жидкость: образуется внутри амебы (и вокруг водоросли) пищеварительная вакуоль^[57].

«Пищеварительная» потому, что в соках, ее наполняющих, растворены разные ферменты. Например, пепсин, которого немало и в нашем желудке. От этих ферментов жгутиконосцы (амебы «глотают» их порой по сто штук!) через сутки, а то и через полсуток превращаются в… молекулы: глюкозу, мальтозу, глицерин, жирные кислоты и в пептиды.

В общем перевариваются. Потом всасываются в протоплазму амебы из вакуоли-желудка. А что не переварилось, амеба в себе не бережет, выбрасывает наружу: вакуоль течет вместе с протоплазмой к краю амебы — любому концу ее тела — и, прорвавшись через тонкую пленочку эктоплазмы, то есть через «кожу» амебы, выливается прочь.

Значит, 2–3 миллиарда лет назад в мире уже просило есть нечто похожее на желудок.

Вторым изобретением по части добычи и переработки пищи был рот. Первую его модель, еще очень примитивную, мы видим у древнейших из древнейших животных (или растений?) — у жгутиконосцев. Их самый миниатюрный в мире ротик жадно раскрылся малюсенькой дырочкой на крохотном тельце у корней беспокойных жгутиков. Но вначале это была даже и не дырочка, а «воспринимающий» бугорок — кусочек мягкой и липкой протоплазмы. Затем липкий бугорочек словно провалился внутрь и получился ротик-дырочка и за ней тоннель: глотка. И рот и глотку немного усовершенствовали потомки древних жгутиконосцев, обросшие ресничками инфузории.

Реснички на инфузории колышутся, как хлеба в поле; гребут по воде, словно весла у галеры, и инфузория плывет. Эти же реснички загоняют и пищу (бактерий) в рот — глубокую воронку в теле инфузории. На самом дне воронки навстречу попавшим туда бактериям приблизительно каждые две минуты образуется пищеварительная вакуоль. Заключив пленников в свои соки, она отрывается от воронки и отправляется в турне по инфузории. Путь вакуоли внутри протоплазмы вполне определенный: обычно вперед, к переднему концу инфузории, потом полукруг направо и снова назад к месту старта, опять поворот и вперед — цикл замкнулся. Но вакуоль не остановилась: снова и снова кружится маршрутом нам известным.

Описав вместе с вакуолью несколько таких кругов, пища в ней переваривается. Переваривают ее в основном те же самые биологические катализаторы — ферменты, которые работают и в нашем желудке и кишках. Изобретены они были на заре жизни и с тех пор почти не менялись.

И так же, как и внутри нас, пища в инфузории, перевариваясь, проходит через две фазы — кислую и щелочную. Сначала сок в вакуоли кислый (как у нас в желудке). Он убивает и чуть разлагает бактерий, действуя на них кислотой и ферментом пепсином. Потом постепенно (к концу первого оборота) сок, наполняющий импровизированный желудок инфузории, превращается в щелочной, и тогда за дело принимается трипсин (как у нас в тонких кишках).

То, что ни пепсину, ни трипсину, ни другим ферментам переварить не удается, вакуоль выбрасывает вон, но не где попало, как у амебы, а только в одном определенном месте — через порошицу на заднем конце тела инфузории.

Значит, уже и отверстие, противоположное рту (не входное, а выходное), освобождало наших одноклеточных предков от обменных шлаков.

Но потом, позднее, про него на время вроде бы забыли. У одних из первых на Земле многоклеточных животных, кишечнополостных, был только рот — входное отверстие для пищи да слепо замкнутый желудок-кишка. А выходного — анального, порошицы — не было. Не было его (и до сих пор нет) и у низших, так называемых плоских, червей.

Только круглые черви, предки и родичи аскарид и немертины, развившиеся из червей плоских, снова обзавелись порошицей, без которой отлично обходились (и обходятся) кораллы и медузы.

Наконец, появляются в море рыбы и вместе с ними весь набор пищеварительных органов от зубов до прямой кишки. С тех пор, хотя рыбы, эволюционируя, превратились в амфибий, динозавров, птиц, зверей и, наконец, произвели человека, пищеварительный механизм, действующий внутри всех позвоночных, остался, по существу, таким же, каким был у первых рыб, резвившихся в соленой воде 500 миллионов лет назад.

Пищеварение № 1

Каков же в общих чертах этот механизм?

Пища изо рта попадает сначала в желудок. Там встречают ее соляная кислота и ферменты: пепсин, разлагающий белки, и реннин — специалист по казеину, который переваривается особенно трудно. Желудок, периодически сокращаясь, мнет и встряхивает пищу, превращает ее сначала в пюре, потом в густой суп-химус.

Через час или через четыре часа желудок уже пуст.

Химус весь перетек в тонкую кишку. Это трубка из мышц и слизистых тканей длиной так метров семь (у человека)^[58] и толщиной в дюйм (два с половиной сантиметра).

Часть тонкой кишки, которой она начинается от желудка, называют двенадцатиперстной (длиной она в 12 положенных поперек перстов — около 25 сантиметров). В нее несут и выливают свои соки поджелудочная железа и желчный пузырь. Да и сама двенадцатиперстная кишка добавляет в химус немало разных ферментов: карбоксипептидазу, аминопептидазу, энтерокиназу, мальтозу, сахарозу, лактозу… Все они, как и ферменты поджелудочной железы (трипсин, липаза, амилаза, рибонуклеаза) и желчь, действуют только в щелочной среде, и поэтому лакмус посинеет, если капнем на него соком тонких кишок.

В тонких кишках пищеварение, начатое еще в слюне и желудке, заканчивается. Все ферменты и желчь^[59] сообща превращают белки, жиры и углеводы растертой зубами и желудком пищи в пептиды, аминокислоты, в глюкозу, мальтозу, фруктозу, в глицерин, жирные кислоты и другие вещества, молекулы которых достаточно малы, чтобы пройти через поры кишечных ворсинок в кровь и лимфу.

Это называется всасыванием. Оно начинается и заканчивается в тонких кишках (только спирт и некоторые яды проникают в кровь еще в желудке, а вода — в толстых кишках).

Через восемь примерно часов все, что можно переварить, уже переварено^[60], что можно всосать, тонкие кишки всосали, а непереваримые остатки химуса, покинув их, устремляются в толстые кишки. Там уже никакого пищеварения нет: только вода из химуса впитывается в наше тело.

Через двенадцать часов (или через сутки) толстые кишки, опорожняясь, выбрасывают экскременты. В них очень много бактерий — почти половина того, от чего освобождается кишечник как от ненужного шлака.

У животных и человека по всему пищеварительному тракту, от его начала и до конца, особенно в толстых кишках, миллиардными колониями поселились бактерии. Многие из них никакого вреда не приносят, а некоторые и вовсе полезны.

Они оказывают нам важную услугу: обогащают проглоченную пищу белком и витаминами. За каждым обедом мы перевариваем вместе с пищей бесчисленные легионы «доморощенных» кишечных бактерий, которые размножаются, однако, быстрее, чем мы успеваем их съедать.

Какова численность этих легионов, населяющих наши кишки, с точностью неизвестно. Но подсчитано, что корова, например, съедает ежедневно 34 грамма бактерий, размножающихся в желудке, а это около 3 процентов ее суточного белкового рациона.

Бактерии — его помощники

Все питающиеся деревом жуки-дровосеки и жуки-сверлильщики, моль, поедающая шерсть, и насекомые, сосущие соки растений, и сосущие нашу кровь комары без помощи бактерий просто не могли бы существовать на своей однообразной диете.

Даже в крохотном тельце микроскопической амебы-пеломиксы живут бактерии. Амеба поедает полуразложившиеся остатки растений, «глотает», если предложить ей, кусочки ваты или бумагу. Бактерии сейчас же их окружают и всем «обществом» перерабатывают вату и бумагу в продукты вполне съедобные. Во всяком случае, амебы после этого неплохо их усваивают.

У личинок сверчков, мух, мошек и у многих жуков (майского навозного и жука-оленя) бактерии наполняют слепые выросты кишечника — своего рода «бродильные чаны»: пища в них действительно бродит, как пиво в пивоварне. Бактерии разлагают клетчатку — основное вещество, из которого состоит всякое растение. И то, что в «бродильном чане» после этого остается, всасывает кишечник насекомого.

Но даже и бактериям не без труда, по-видимому, удается расщепить клетчатку: процесс этот очень длительный. Через весь кишечник личинки майского жука пища обычно проходит за три-четыре дня, но, попадая в конце его в «бродильные чаны», задерживается здесь на два месяца. Только за это время бактерии успевают превратить клетчатку в сахар. По-видимому, из-за медленного пищеварения личинка майского жука так долго растет. Проходят годы, прежде чем она совершит свой метаморфоз и в образе бурого хруща теплым майским вечером выберется из-под земли.

Как бактерии-кормильцы попадают в кишечники хозяев, ученые установили, наблюдая за развитием зеленой мухи, пренеприятнейшего существа. У нее обнаружена целая система эстафетной передачи бактерий от поколения к поколению.

Личинки зеленой мухи носят бактерий в шарообразных ответвлениях кишечника. Но перед тем как превратиться в куколку, личинка изгоняет их из обжитых квартир. Часть бактерий попадает в специально приготовленное для них новое помещение (в особый «отсек» слюнной железы) и здесь сохраняется для потомства будущей мухи. Это своего рода семенной фонд. Излишек выбрасывается вон.

Бактерии, которым повезло, быстро размножаются в слюнных отсеках: железы мухи вырабатывают для их пропитания особый бульон. А когда молодая муха выберется из оболочек куколки, бактерии совершают еще одно переселение: поближе к яйцекладу, в бактериальные депо у его основания. Каждое яичко, отложенное мухой, проходя мимо этих депо, заражается бактериями, и поэтому личинкам мухи, хотя едят они пищу, перед которой бессильны их собственные пищеварительные соки, не приходится голодать.

Ежегодно в клиниках всего мира хирурги, спасая заболевших аппендицитом, удаляют около 200 тысяч человеческих аппендиксов. Наша подверженность этому заболеванию доказывает, что человек произошел от предков, которые поедали много всякой зелени. Ведь аппендиксы — червеобразные отростки слепых выростов кишечника (там, где тонкая кишка переходит в толстую), — которые воспаляются, когда в них попадает что-нибудь труднопереваримое, подобны «бродильным чанам» зеленой мухи и майского жука. В них поселяются бактерии, разлагающие клетчатку. Поэтому все растительноядные животные наделены большими аппендиксами. У человека они сохранились как бесполезное атавистическое наследство, и их без вреда можно вырезать.

Но если удалить аппендиксы, скажем, у петуха (у птиц их два, а не один, как у нас), он умрет от голода, сколько бы ни съедал зерен и ягод. Лишь пища мясная, которую он сам, без бактерий, переваривает, может спасти его от голодной смерти.

Вегетарианская диета противопоказана петухам после аппендицитной операции. У хищников — ястребов и орлов — «бродильные чаны» маленькие: они ведь мясом питаются. А у тетеревов, рябчиков, глухарей, которые едят зимой только древесные почки, сосновую хвою и клюкву, такие же длинные, как и весь остальной кишечник.

Семнадцать лет назад биолог Гардер сделал любопытное открытие. И до него еще животноводы замечали странные повадки у некоторых животных: стремление поедать свой помет. Это считалось врожденным пороком. Но, оказывается, дело тут не в дурных привычках, а в физиологии. Когда Гардер отучил от скверной привычки подопытных мышей и морских свинок, они все умерли через две-три недели. Он установил, что в помете этих животных содержатся витаминизированные «пилюли» — цекотрофы. Их приготавливают бактерии в слепых кишках морских свинок, мышей, кроликов, зайцев, белок и многих других грызунов. Без цекотрофов, богатых, кроме витаминов, еще какими-то редкими веществами, животные не могут жить (кролики, правда, не умирают, но растут плохо). Цекотрофы образуются лишь в слепой кишке, а из нее попадают сразу в толстые кишки, и организм животного не успевает их усвоить. Лишь когда цекотрофы съедены, содержащиеся в них необходимые для жизни вещества поступают в кровь и ткани животного.

Пищеварение № 2 и № 3

При всех процессах, о которых только что шла речь, пища «варилась» вне клеток, внутри желудка и кишок. Поэтому и назвали такое пищеварение «полостным внеклеточным», или первым, пищеварением. Еще недавно думали, что первое есть и последнее пищеварение, кроме него другого нет.

Двести лет назад натуралисты Реомюр и Спалланцани положили кусочек мяса в пробирку и залили его желудочным соком. Мяса не стало: оно растворилось. Так, говорят, было открыто пищеварение. Повторяя их опыты, биологи еще в конце прошлого века заметили, что в пробирках, однако, пища переваривается в несколько десятков раз медленнее, чем в живом желудке и кишечнике. Хотя соки и ферменты были и там и тут одни и те же.

Думали сначала, что тут виной несовершенство техники пробирочного пищеварения. Но в наши дни техника шагнула так далеко вперед, что экспериментаторы могут «варить» пищу в лабораториях в таких же почти условиях, как это делает природа. Тут и необходимые ферменты, и перемешивание, и температура — словом, все, что нужно. Но, увы, результаты не те.

Тогда вспомнили про амебу, про лейкоциты и про то, что многие клетки сами умеют переваривать разные вещества и даже разных существ, которых в состоянии «проглотить». Это назвали фагоцитозом, а «охоту» клетки за нужными ей веществами — пиноцитозом.

Я о нем уже говорил: в клетке образуется углубление, оно замыкается в пузырек, или вакуоль. Вакуоль отрывается и уходит внутрь клетки вместе с захваченной в плен жидкостью и растворенными в ней веществами. И там за них принимаются клеточные органеллы лизосомы, растворяют их.

Фагоцитозную и пиноцитозную трапезы клеток назвали внутриклеточным, или вторым, пищеварением. Понятно, что, включившись в общее дело, клетки кишечника, пиноцитируя, значительно ускоряют пищеварение. А в пробирках нет живых клеток, поэтому оно там идет медленнее.

Однако и пиноцитоз всех темных мест пищеварения, всех непонятных его тайн не объясняет. И вот недавно, несколько лет назад, советский физиолог Александр Михайлович Уголев открыл третье пищеварение: пристеночное, или контактное.

Совершается оно на поверхности клеток, выстилающих внутренние стенки тонких кишок. Они сплошь поросли здесь мельчайшими ворсинками — их 200 миллионов на каждом квадратном сантиметре кишки! И в этих ворсиночных джунглях оседают всевозможные ферменты: получается своего рода пористый катализатор, вроде тех, с которым работают химики, и поэтому пищеварение в пристеночной зоне протекает в очень энергичном темпе. Бактериям же вход в зону ворсинок закрыт: они не могут туда пролезть, потому что значительно крупнее промежутков между ворсинками. Значит, третье пищеварение идет в условиях весьма стерильных. А первое не стерильно: бактерии деятельно ему помогают.

Четвертое пищеварение — коллективное

Термиты — самые удивительные создания в этом удивительном мире. Так утверждают некоторые исследователи. Живут термиты под или над землей, но в сооруженных из земли термитниках и галереях, не выносят света, а их нежные тела лишены красок, бледны, как призраки. Люди, не сведущие в зоологии, называют термитов белыми муравьями. Но это не муравьи, а совсем особенные насекомые, хотя и живут они, подобно муравьям, большими семьями, которые организованностью своей и совершенным разделением труда между членами общины напоминают хорошо устроенные государства. Правильнее их было бы назвать белыми тараканами, так как среди насекомых наиболее близкие родственники термитов — тараканы.

Термиты — бич тропических стран. В ненасытных желудках белых муравьев исчезают тонны строительного дерева. Термиты едят древесину, продукт столь же малопитательный, как бумага. (Едят, впрочем, и бумагу!) Как им удается все это переварить?

Ученые, которые занялись исследованием пищеварения термитов, делали поразительные открытия. Оказалось, что в животе у них в особых карманах и ответвлениях кишечника обосновался целый мирок микроорганизмов: тут и инфузории, и жгутиконосцы, и бактерии. Более 200 различных видов простейших животных и растений. Все вместе весят они иногда половину термита! Микроорганизмы и переваривают клетчатку. Превращают ее в сахара, которые усваивает затем организм насекомого. Некоторые ученые считают, что клетчатку разлагают только бактерии, а инфузории и жгутиконосцы — лишь незваные гости в кишечнике термита.

Если накормить термита пенициллином, обитатели его кишечника умрут, а потом погибнет и термит, но не от пенициллина, а от голода.

Переваривая с помощью микросожителей клетчатку, термит насыщается лишь углеводами. А белок (он ему необходим, как и всякому живому существу)? Какими путями получает его термит?

Разными. Во-первых, кишечник термита частично переваривает своих кормильцев — бактерий и инфузорий, рабочий персонал «бродильного чана».

Кроме того, среди многочисленных поселенцев кишечника термита обнаружены и чудо-бактерии, способные приготавливать пищу из воздуха: поглощая газообразный азот, они превращают его в белковые соединения. Третий источник пищевого протеина — кожа, шерсть, помет птиц и зверей, трупы насекомых и мертвые термиты, которых жадно поедают термиты живые.

Но этого мало. Ведь община термитов велика. Чтобы накормить всех, и в первую очередь личинок, молодых братьев и сестер и самку с самцом — родоначальников семьи, термиты разводят грибы.

Взрослые термиты, рабочие и солдаты, грибов не едят, однако продукты грибного меню, полупереваренные другими термитами, снабжают их организм белковой пищей. Ведь все обитатели термитника: и личинки, и рабочие, и солдаты, и самец с самкой — представляют, по сути дела, один… общий кишечник, разделенный лишь в пространстве на отдельные отрезки, заключенные в теле каждого термита. Любой, даже ничтожно малый, кусочек пищи не переваривается полностью в кишечнике одного какого-нибудь термита. Нет! В виде отрыжки, выпота на брюшке и других выделений пища передается, словно эстафета (небывалое дело!), от одного термита к другому и заканчивает все стадии переваривания не раньше, чем побывает в животе у многих термитов. Поэтому в термитнике одним обедом насыщаются попеременно все. Здесь даже не чародей может накормить «семью хлебами» тысячи алчущих ртов.

Продукты, поставляемые грибами, хотя едят их только личинки и царица с царем, достаются в конечном счете всем термитам.

Вот почему ни термиты, ни пчелы, ни муравьи, у которых тоже один «общий» кишечник, совершенно не переносят одиночества. Изолированные от собратьев в одиночном заключении они умирают через несколько часов, в лучшем случае через несколько дней, даже если их хорошо кормить и поить.

Две пчелы в одной банке живут уже дольше, чем каждая в одиночестве. Три еще дольше.

Но лишь когда их приблизительно сорок на каждых 200 кубических сантиметрах жилплощади, живут они почти так же долго, как в улье. Только тогда кусочки «общего» кишечника, «разбросанные» по телам разных пчел, соединенные воедино пищей, переданной изо рта в рот, могут нормально функционировать^[61].

Поэтому и одиночная пчела живет долго, если может, так сказать, подключить свой кишечник к коллективному пищеварению, совершаемому ульем сообща. Доказать это экспериментально нетрудно: достаточно отделить ее тонкой сеточкой от других пчел так, чтобы она могла просовывать свой сосущий хоботок на территорию собратьев. Сейчас же там, на общей территории, найдется много желающих покормить медовой отрыжкой одинокую узницу. Изо рта в рот они передадут ей какие-то нужные для жизни вещества — продукты обобществленного пищеварения. И пчела-узница не умрет.

Пищеварение пятое — наружное

Представьте себе человека, у которого беззубый рот не больше ноздри, а вместо пальцев вязальные спицы (по одной на каждой руке). И этот «человек» должен без ножа съесть бифштекс.

Задача совершенно неразрешимая. Однако пауки каждодневно и уже 300 миллионов лет с честью выходят из подобного положения.

У всех пауков нет зубов или иного органа, которым можно было бы жевать или перетирать пищу. В то же время рот их очень мал — почти микроскопическая щель (даже у самых крупных пауков-птицеедов она не больше квадратного миллиметра). Как же едят пауки? Весьма оригинально: переваривают добычу не в себе, а вне себя, а потом высасывают ее микрортом.

Многие пауки перед трапезой упаковывают жертву в своего рода кокон: оплетают ее паутиной, затем по капле напускают пищеварительные соки из кишечных и ротовых желез в эту шелковистую миску. Соки разжижают и переваривают в ней ткани жертвы, которые паук сосет глоткой-трубочкой, словно коктейль соломинкой.

Пауки, которые имеют дело с жуками, переваривают их в собственных панцирях, как в кастрюлях. По частям, капля за каплей. Вонзив свои хелицеры — серповидные крючья-челюсти — в жука, паук тут же их разжимает и в ранку пускает изо рта, как из шприца, большую каплю. Нет, не яда, а пищеварительных ферментов. Через некоторое время он эту каплю с растворившимися в ней мягкими тканями жука втягивает снова в рот и тут же впрыскивает под жучиную броню новую дозу растворяющих мышцы веществ. Подождав, когда они начнут действовать, снова глоточным насосом затягивает их в себя. И так пока от жука не останется один лишь пустотелый панцирь.

Многие пауки, и наш тарантул в том числе, облегчают работу впрыснутым в жертву ферментам тем, что мнут ее и давят хелицерами. Перемешивают, так сказать, свой бульон.

Скорпионы — кузены пауков, и не удивительно поэтому, что приблизительно так же, как пауки, они переваривают добычу, но не в шелковых мисках и не в хитиновых панцирях, а… у себя во рту. Он у них весьма поместительный, и скорпионы, не внимая правилам приличия, плотно набивают его кусками, вырванными из своих жертв. Но не жуют, а ждут, пока они растворятся в пищеварительных соках, обильно натекающих в рот, и готовый раствор перекачивают глоткой-насосом изо рта в кишечник.

Наружное пищеварение не такая уж, оказывается, редкость. В мире беспозвоночных многие прибегают к его помощи, когда не могут даже по частям проглотить чересчур большую добычу, соизмеримую лишь с непомерными аппетитами, но не величиной маленьких хищников.

Страшные на вид личинки жуков-плавунцов, которых немало в наших прудах, нападают даже на головастиков и мелких карасей, впиваясь в них острыми и кривыми, как ятаганы, челюстями. Головастики и рыбки плавают, таская всюду за собой вцепившегося хищника, который медленно, но непрерывно переваривает их на ходу.

У личинки плавунца даже и рта-то, по сути дела, нет. Вернее, он есть, но прочно заперт на замок сомкнувшимися паз в паз «губами». Личинка не в силах раскрыть его. Ткани жертвы сосет она челюстями: их пронизывают, на манер ядовитых зубов змеи, тонкие канальцы. Но течет по ним не яд, а пищеварительные соки — наружу. Внутрь, в личинку, через эти же канальцы поступает уже переваренный продукт.

Примерно так же расправляются с муравьями, упавшими в ее ловчую яму, и личинка муравьиного льва и личинки мясных мух (но не с муравьями, а с мясом, на котором выведутся из яиц, отложенных мамкой мухой). Некоторые хищные жуки (карабиды) тоже переваривают добычу на лоне, так сказать, природы. И многие низшие черви: немертины и планарии.

И даже одноклеточные инфузории суктории. У них нет ресничек, словно в мех одевающих обычных инфузорий, но зато много сосущих щупалец. Жгутиконосец, или реснитчатая инфузория, прикоснувшись к такому щупальцу, тотчас же словно прилипают к нему. Сама суктория — крошка, простым глазом невидимая. Сосущий хоботок ее и того меньше. Какая же в нем дырочка, что можно сосать через нее густую протоплазму другой живой клеточки, пойманной на хоботок! Предварительно, конечно, разбавив и растворив ее впрыснутыми через ту же дырочку соками.

Как желудком рыбу ловят

У морской звезды пять лучей, пять глаз, пять щупалец, пять печеней, пять жабер, пять больших нервов. Но, увы, один рот и один желудок. А головы нет совсем.

Все животные, у кого есть ноги, бегают на рычагах (если взглянуть на их конечности с точки зрения механики), а морская звезда с места на место переползает на… гидравлическом ходу! Ни у кого в мире нет ничего подобного, а у иглокожих — морских звезд, морских ежей и голотурий — есть.

Крохотные, тонкие, пустотелые и эластичные, словно резиновые, ножки морской звезды сидят на лучах с нижней стороны. Когда она ползет, ножки набухают. Органы-насосы под давлением нагнетают в них воду. Вода растягивает ножки, они тянутся вперед, присасываются к камням. Тогда вода перекачивается в другие ножки, и те ползут дальше. А присосавшиеся ножки сжимаются и подтягивают морскую звезду вперед.

Конечно, на гидравлических ногах морским звездам не угнаться даже за черепахой. Зато амортизация движений у них полная! Десять метров в час — средняя скорость морских звезд. Но добыча, за которой они охотятся, ползает еще медленнее. Одни звезды ил едят, другие — ракушек. Мелких глотают целиком, а больших крепко обнимают лучами. Обняв, тянут створки в разные стороны. Раковинка плотно закрыта, морской звезде не отпереть ее сразу. Но она не спешит — тянет и тянет: и десять минут, и двадцать, и больше. Мускулы ракушки, которые сжимают створки, устают, и перламутровый домишко раскрывается. И тут морская звезда, как вполне последовательный оригинал, совершает еще нечто в высшей степени необыкновенное: она вдруг выворачивает наизнанку свой желудок, высовывает его через рот и запихивает в раковину! Там желудок — не в звезде, а внутри раковины! — и переваривает моллюска. От устрицы, накрытой желудком, как салфеткой, уже через четыре часа остается только пустая раковина.

Морские звезды как-то умудряются набрасывать свой желудок, словно сеть, даже на живых рыб. Рыба плавает и всюду таскает за собой морскую звезду. А та сидит у нее на спине, желудком присосалась и не спеша переваривает еще живую рыбу. Поистине чудеса, которые творит природа, чуднее чудес сказочных!

В это долго не верили, думали морские звезды едят только мертвых рыб: где же догнать им живую рыбу! Но доктор Гаджер^[62] из Американского музея естественной истории собрал очень веские доказательства, которые убедили скептиков. Теперь никто уже в этом не сомневается. Морская звезда хватает случайно наткнувшуюся на нее рыбу за плавники. Чем хватает? Щипцами на тонких ножках — педициллярами, которыми густо поросла ее спина. Потом луч с рыбой, попавшей в его капканчики, изгибается и подносит добычу ко рту — хвостом вперед. Тогда выскакивает желудок и накрывает ее.

Морские звезды тихие, беззубые, едва ползают. А какие хищники! В море большой от них вред: все львы и тигры на Земле не съедят столько мяса, сколько поедают его морские звезды. И устриц едят, и жемчужниц, и рыб, и крабов. А пользы от звезд — никакой.

Не только ртом можно есть

Наш «Витязь» плавал по всем океанам и всюду, где плавал, открывал неведомых рыб, осьминогов, моллюсков, червей.

Зоологи с «Витязя» добыли на дне моря и еще нечто в высшей степени необычное — фантастических погонофор^[63], которых природа забыла наделить самыми необходимыми для поддержания жизни органами: ртом и кишечником!

Как они питаются?

Невозможным образом — щупальцами. Щупальца и пищу ловят, и переваривают ее, и всасывают.

Еще в 1914 году поймали у берегов Индонезии первую погонофору. Вторую добыли в Охотском море много позднее. Но ученые долго не могли найти этим странным созданиям подходящее место в научной классификации животного царства.

Лишь когда исследователи на «Витязе» собрали обширные коллекции погонофор и привезли их в Ленинград, в зоологический институт, и здесь их изучил Артемий Васильевич Иванов, это темное дело прояснилось.

Иванов доказал, что погонофоры никому не родственники, не принадлежат ни к одному зоологическому типу. Специально и только для них пришлось учредить новый особый тип. Так оригинально они устроены.

Внешне погонофоры похожи, правда, на червей. Но только внешне. Они длинные, и нет у них никаких конечностей, лишь густая борода щупалец спереди — там, где полагается быть голове.

Погонофоры никогда не вылезают из своих домиков — «сахарных» трубок. Вещество, из которого трубки сделаны, напоминает рог или хитин. Биохимики установили, что хитин — это полисахарид, органический продукт, близкий к клетчатке и крахмалу.

Трубки погонофор задними концами погружены в ил, а передние торчат прямо вверх. Из трубки, как чуб из-под папахи, буйно вьются длинные щупальца. Щупалец иногда двести, а иногда и двести пятьдесят. Чем больше, тем лучше — в них вся сила, как у Черномора в бороде. Без щупалец погонофора быстро с голоду умрет.

Щупальца плотно смыкаются, иногда даже срастаются в один венчик, глубокую чашу, в которой «варится» пища. Внутри чаши, на щупальцах, густая поросль крохотных ресничек колышется, точно трава на лугу. Волны бегут сверху вниз и гонят воду в отверстие чаши.

Втекает она сверху, а вытекает внизу — между основаниями сложенных венчиком щупалец. И так разная морская мелочь, парящая в воде, попадая в джунгли ворсинок, покрывающих щупальца, застревает в них. С другого конца, из тела погонофоры, в чашу все время поступает жидкость особого рода — пищеварительные соки, и отфильтрованная добыча здесь же, на сите, переваривается. Кровь, всосав ее, растекается по кровеносным сосудам и разносит из щупалец по всем тканям свой питательный груз.

Кровь у погонофор, как и у нас, красная. Есть у них и сердце и простейший мозг, но нет никаких органов чувств.

Животные, как видите, очень занятные. Если судить по их родословной, то погонофор следует поместить среди высших ветвей эволюционного «древа жизни». Но инстинктами и повадками (да и видом своим!) они очень похожи на живущих в трубках червей. Бесспорно, предки погонофор знали лучшие времена: жизнь у них была сложнее и интересней и телосложение не такое простое. Но потом они изолировались от мира в хитиновых футлярах. Затворническая жизнь бородатых отшельников до добра не довела: они деградировали, в эволюционных перипетиях растеряли все органы чувств, рот, желудок и кишечник. Потеряли и вкус к путешествиям, даже недалеким, — погонофоры ползают ведь только внутри своих трубок-футляров. Трубки и вода, их омывающая, — весь обитаемый мир морских бородачей.

Погонофоры невелики ростом: 4 сантиметра — длина самых маленьких из них, 36 сантиметров — самых больших. Трубки в несколько раз крупнее своих обитателей, так что они живут не в тесноте. Но в темноте! На глубинах от 2 до 10 тысяч метров. Лишь немногие попадаются на мелководье у берегов.

Погонофоры — космополиты. Расселились они по всему морскому свету и, видно, совсем немало их на дне океана. Артемий Васильевич Иванов говорит: местами их так много, что «тралы приносят здесь массу населенных и пустых трубок погонофор, забивающих мешок трала и даже висящих на раме и тросе».

Почему же так долго не попадались они в руки исследователей? И поймать их нетрудно: погонофоры ведь туда-сюда не ползают, сидят всю жизнь на месте. Да потому, что люди только начали по-настоящему проникать в глубины океанов и морей. Там ожидают нас еще очень интересные открытия.

Не только зубами жуют

Панголины убедительно это демонстрируют. Живут они в Африке, уцелели еще в Индии и кое-где в Индонезии. Зовут панголинов также ящерами: все тело их одето роговой чешуйчатой броней. Чешуи крупные, как на еловой шишке, ложатся одна на другую.

Но панголины не настоящие ящеры, не пресмыкающиеся, а млекопитающие. Кровь у них теплая, и детенышей они кормят молоком. Это панцирь вводит в заблуждение: подобно древним динозаврам и ныне здравствующим крокодилам, панголины спрятались в своей ороговевшей шкуре, как в блиндаже.

Хоть и в панцире, но ловко панголин на деревья карабкается. И в дупла залезает и под корнями роется: ищет муравьев и термитов. Найдет, сейчас же длинный язык с удовольствием высовывает и кладет в муравейник. Муравьи язык облепят, и панголин их на языке, как на липкой бумаге, увлекает на верную гибель в свою пасть.

Жевать некогда — все муравьи разбегутся! Да и нечем жевать панголину: во рту у него нет зубов. Они у него в… желудке. Он словно проглотил их: в желудке ящера, в самом конце его, многими рядами сидят острые роговые зубы. Сильные мышцы перетирают ими проглоченных муравьев, приготавливают из них пюре. Панголин, пообедав, может быть, уже спит давно, свернувшись в норе, а желудок его работает: жует, кусает, давит насекомых, которыми ящер пообедал.

Беззубый панголин в беде своей не одинок. У птиц тоже, как известно, нет зубов. Нет даже и в желудке: он перетирает птичий корм всей своей внутренней поверхностью, которая словно ороговела^[64]. Но это не рог, а коалин — особое белковое, быстро твердеющее вещество, которым железы желудка обильно выстилают изнутри его, так сказать, жующий сектор.

Силу мышц птичьего желудка исследовали еще старые натуралисты: Сваммердам, Реомюр и Спалланцани.

Накормили индюка грецкими орехами, через четыре часа убили и посмотрели, что с ними стало: все двадцать четыре ореха вместе с кожурой превратились в муку (вернее, в тесто из ореховой муки).

Тогда Реомюр заставил индюка проглотить железную трубку, которая выдерживала давление в 30 пудов и не сминалась. Через сутки желудок индюка так основательно над ней поработал, что «прокатал» ее в пластинку. Спалланцани испытывал давление в индюшином желудке стеклянным шариком: шарик превратился в порошок^[65]. Стальная игла и острое стекло, проглоченные курами, быстро становятся тупыми, не причиняя им вреда.

Птичий желудок работает особенно эффективно, если снабдить его зубными «протезами», подобранными на дороге, попросту говоря — камнями. Все птицы, а зерноядные в особенности, глотают камешки. У иных треть желудка набита ими, до тысячи камней!

Крокодила без зубов, кажется, еще никто не видел. Но и эти весьма зубастые твари на манер птиц глотают камни, чтобы облегчить труд своего жующего желудка (он у них тоже есть). Впрочем, камни нужны крокодилу и как балласт: недавно английские зоологи убедились в этом. Крокодил без камней в желудке, когда плывет, с трудом сохраняет равновесие и должен энергично работать лапами, чтобы не перевернуться вверх брюхом.

Кто сам себя ест?

Говорят, в Нормандии на придорожных столбах можно прочитать такие объявления: «Пасите своих лошадей на моем поле. Цена: за короткохвостую лошадь десять сантимов в день, за лошадь с длинным хвостом — двадцать».

Эта странная наценка за длинный хвост объясняется просто: короткохвостая лошадь, когда донимают ее слепни и мухи, часто отрывается от еды, чтобы головой отогнать их, так как короткий хвост — плохая мухобойка. Лошадь же с длинным хвостом этого не делает и потому съедает на пастбище, как здесь считают, вдвое больше травы.

Такая, казалось бы, пустяковая причина — длина волоса в хвосте, а желудок от этого может быть по-разному набит. Мыслимо ли учесть все другие обстоятельства, которые влияют на аппетиты животных? Их много, разных причин, и все предусмотреть нельзя, даже когда речь идет о сравнении двух одинаковых созданий.

А уже если сравнивать будем разных зверей, птиц, рыб, гадов или насекомых, то самые несходные получим результаты. Одни прожорливы, как Гаргантюа, а другие рядом с ними выглядят кащеями бессмертными.

Помните, как этот сказочный злодей, Кащей Бессмертный, у Марьи Маревны в плену десять лет не ел, не пил? И не помер ведь! Рекорд его никто из животных, кажется, еще не побил, но близко к нему некоторые чемпионы голодания приблизились. Холоднокровные животные главные здесь рекордсмены: у них обмен веществ не такой энергичный, как у теплокровных, а поэтому в теле моллюсков, насекомых, гадов и рыб каждую минуту сгорает меньше пищи, чем у птиц и зверей. Оттого ее и требуется меньше.

В Амстердамском зоопарке жила как-то анаконда, которая вдруг, без всякой видимой на то причины (так решили работники зоопарка), объявила голодовку: перестала есть крыс, кроликов и всяких других зверюшек, которых ей предлагали. За два года так ничего и не проглотила. А потом вдруг, и тоже без причины, набросилась на крыс, которые уже привыкли считать ее живым бревном, и прожила еще много лет после этого.

В Гамбургском зоопарке тоже был свой кащей — питон. Он не ел 25 месяцев! Пил только чистую воду. Но так после голодовки ослабел, что, когда к нему вновь вернулся аппетит, не смог проглотить голубя и подавился.

Черепахи, крокодилы и осьминоги тоже месяцами могут ничего не есть. И пауки, и черви планарии…

Это удивительные существа, планарии! Расселились они по всему миру, живут и в море, и в пресной воде, и в тропических лесах во мху. Пестрые, разноцветные «ленты» (длиной с ноготь, а то и с ладонь), не ползут они, а скорее скользят, словно струятся (со скоростью несколько метров в час!) по слизистой «дорожке», которую предварительно сами под себя подстилают. «Вынюхивают» улиток и дождевых червей. Поймав червя, планария-терриколя крепко обнимает его своим плоским телом и, обрызнув кишечным соком, переваривает, даже не дав себе труда проглотить.

Ну, а если самое планарию захочет кто-нибудь съесть, он должен прежде подготовить свои нервы к спектаклю с вивисекцией, который она может перед ним разыграть. Когда терриколе угрожает опасность, она, бывает, вдруг сама разрывает себя на куски, и перед изумленным врагом вместо живого червя замирают, округлившись, 10–12 слизистых комков. Через несколько часов, когда опасность минует, каждый комочек, регенерируя орган за органом, воссоздает из себя целого червя! Сохранив лишь одну двенадцатую часть прежнего объема, планария не теряет, однако, своей индивидуальности, а воспроизводит ее вновь в двенадцати новых лицах.

Эти в высшей степени уникальные способности выручают планарий и в другой беде, когда приходится им подолгу голодать. Месяцами могут они ничего не есть. Собственно, не совсем так: если нечего есть вокруг, они едят себя! Клетка за клеткой их органы добровольно и своим, так сказать, ходом отправляются в кишечник и там перевариваются. Сначала приносят себя в жертву половые органы, потом мускулы. Но никогда, даже если и в самом себе червю нечего будет есть, он не пожирает свой мозг и нервы. В них вся его сущая суть!

Были случаи, что, голодая по полгода и без жалости себя в себе переваривая, планарии съедали шесть седьмых своего тела. Всемеро становились короче! Но когда пищи им опять давали вдоволь, быстро росли и обретали вновь потерянные и вес и размеры.

Семь лет без пищи!

Но даже и планариям, отлично подготовленным к трудным испытаниям, которыми грозит всему живому голод, далеко до клещей.

Но сначала послушайте о клопах и актиниях.

Клопы нередко постятся по полгода и больше. Конечно, не по своей воле. А их бэби, клопиные личинки (поселяясь в домах, они причиняют людям не меньше неприятностей, чем клопы взрослые), при необходимости, когда из дома все жильцы уезжают, соблюдают строгую диету год и даже полтора!

Актинии на клопов не похожи, но тоже голодать могут подолгу: года по два, по три. В аквариумах это видели не раз. От такой жизни актинии «худели» очень сильно: в десять раз теряли в весе. Но стоило им вновь предложить пищу, как они жадно начинали ее глотать. Через несколько дней, глядя на быстро пополневший морской анемон, трудно было поверить, что актиния так долго постилась.

Когда у актиний разыграется аппетит, они глотают все без разбора, даже несъедобные и опасные для них предметы. Одна актиния с голодухи проглотила как-то большую раковину. Раковина встала в ее желудке поперек и перегородила его на две половинки, верхнюю и нижнюю. В нижнюю пища изо рта не попадала. Думали, актиния умрет. Но она нашла выход: у подошвы, у того самого места, на котором этот морской «цветочек» сидит на камне, открыл свой беззубый зев новый рот — простая дырка в боку актинии. Но вокруг нее вскоре выросли щупальца, и актиния стала счастливой обладательницей двух ртов и двух желудков.

Едва ли кто из обжор может сравниться с клещами. Они сосут кровь самых разных животных и так много ее сосут, что раздуваются непомерно^[66].

Собачий клещ после обильной трапезы весит в 223 раза больше, чем натощак. А клещ бычий за три недели, пока развивается из личинки до взрослой самки, увеличивает свой вес в 10 тысяч раз!

Удивительно ли, что после такого феноменального обжорства клещи постятся годами. Чтобы проверить, сколько они могут не есть, ученые отрезали у клещей все ротовые придатки, без которых сосать кровь невозможно. Оперированные клещи жили в лаборатории год, жили два года, три, четыре… Уже про них почти забыли. Устали ждать, когда они от голода умрут. Но они не умирали и пять, и шесть, и семь лет! И даже больше…

Так люди заставили маленьких родичей пауков поставить мировой рекорд: дольше их голодать никто не мог. Кроме Кащея, конечно, но то сказка. А это научный факт.

Риск во время еды

Желудки млекопитающих животных не столь объемисты, как у клещей. Но многие из них тоже порядочные обжоры. Особенно мелкие и подвижные зверюшки или такие работяги, как кроты: они съедают за сутки лишь вполовину меньше пищи, чем весят сами. Даже проворная и хищная куница менее прожорлива, чем крот или землеройка: в день она съедает мяса вдесятеро меньше своего веса. А лев — еще вдвое меньше.

Некоторые звери едят все без разбора. Опоссум, например, с одинаковым аппетитом уплетает птичьи яйца и самих птиц, лягушек, жуков, мышей, гусениц, кукурузу, фрукты, траву и почки деревьев.

Кузу-лис, австралийский собрат опоссума, так же неразборчив в пище. И енот, и койот. А крот, этот нелюдимый норокопатель, пожирает все живое, что может поймать и осилить: от зайчат и цыплят до жуков и червей.

Крысы, свиньи и медведи тоже, по существу, всеядные животные. Медведи после пробуждения от зимы часами пасутся, как коровы на лугу, пожирая свежую зелень.

А вот вампир соблюдает строгую диету: он пьет только свежую теплую кровь.

Подлетая к спящему человеку или зверю, вампир убаюкивает его мягкими взмахами крыльев, погружая в еще более крепкий сон. Острыми, как бритва, резцами он срезает у жертвы кусочек кожи. Затем кончиком языка, усаженным роговыми бугорками, как теркой, углубляет ранку. Обычно, чтобы не разбудить спящего, вампир парит над ним, слизывая на лету струящуюся из ранки кровь. Слюна вампира содержит особое обезболивающее, анестезирующее вещество (каков хирург!) и фермент, препятствующий свертыванию крови (как в слюне у пиявки).

Коала-вегетарианец, сумчатый медведь Австралии, ест только листья. И не всякие, а лишь листья эвкалиптов, и эвкалиптов определенного вида. И сильно рискует: в листьях этого эвкалипта к зиме образуется много синильной кислоты, опаснейшего яда, поэтому осенью и ближе к зиме коала избегает излюбленных своих эвкалиптов и если ест их листья, то лишь большие и старые, в которых мало синильной кислоты.

Что и говорить, позавидовать ему нельзя.

Муссурана, добывая пропитание, рискует, пожалуй, не меньше сумчатого медведя. Пища ее тоже ядовита, но иным ядом.

Живет муссурана в Южной Америке. Змея как змея, ничем вроде бы не примечательная. Но стоит увидеть ей другую змею, случается тут небывалое. Муссурана бросается в погоню! Догоняет — та шипит, грозит ядом, но муссурана не знает страха, смело бросается вперед.

Она норовит схватить врага за затылок. Если в него вцепилась, жертва обречена. Потому что, вцепившись, муссурана сильно трясет змею — как собака хоря! — и ломает ей позвоночник. Когда змея сдохнет, муссурана ее ест. Заглатывает целиком. Без труда побеждает (и глотает!) даже змей в полтора раза более длинных, чем сама.

В Бразилии закон охраняет муссурану. Уничтожая ядовитых змей, она ежегодно спасает тысячи человеческих жизней. Крупнейший в мире змеиный питомник в городе Сан-Пауло разводит в террариумах муссуран, которых затем развозят по всей стране.

В Индии живет исполинская кобра — самая большая ядовитая змея мира, — вот с ней муссуране не справиться. Четыре метра — еще не рекордная длина исполинской кобры. От ее укуса человек умирает очень быстро. Но еще быстрее расправляется она с ядовитыми змеями: догоняет, убивает и глотает. Поэтому людям от этой кобры, пожалуй, больше пользы, чем вреда.

Языкастые охотники

Каждый по-своему ухитряется добычу ловить: кто зубами, кто когтями… А хамелеон языком.

У него, говорят, самый замечательный язык на свете. Исследование мышц и нервов языка хамелеона доказало, что это вполне справедливо. Попробуйте сильно сжать пальцами арбузное зернышко, оно пулей вылетит из наших рук. Примерно так же выстреливает и язык хамелеона, но не улетает совсем: длинные эластичные мышцы удерживают его и стремительно втягивают обратно в рот.

Хамелеон длиной около 20 сантиметров может достать языком муху, сидящую в 30 сантиметрах от его носа.

Если муха очень далеко, то хамелеон медленно подползает к ней. Вяло поднимает он одну ногу, передвигает ее вперед и вновь крепко цепляется пальцами за ветку, затем так же вяло передвигает вторую ногу, третью, четвертую. Шаг за шагом лениво приближается хамелеон к добыче. Одним глазом он не отрываясь смотрит на нее. А второй его глаз вращается во все стороны и следит, чтобы самого хамелеона враги не застали врасплох. У этой удивительной ящерицы глаза могут смотреть в разные стороны. Подобравшись к мухе на верное расстояние, хамелеон стреляет языком и всегда попадает в цель. Через четверть секунды прилипшая к языку добыча уже у него в желудке.

Я сказал «прилипшая», потому что до самого последнего времени зоологи думали, будто хамелеон ловит добычу, приклеивая ее к языку. Но в 1960 году молодой ученый из Германской Демократической Республики Герхард Будих опубликовал очень интересную работу, иллюстрированную великолепными фотографиями. На фотографиях видно, что на языке хамелеона в момент, когда тот молниеносно приближается к цели, образуется маленькая присоска.

Как только язык коснется жертвы, внутренняя полость присоски мгновенно расширится (сокращением мышц языка). Образующийся вакуум засасывает насекомое в присоску. Мелкие мушки и комары нередко целиком исчезают в этой пневматической ловушке.

Но и это не все. Есть еще кое-что интересное: когда язык хамелеона присасывается к крупному насекомому, например к кузнечику или стрекозе, то сбоку от присоски вытягивается крохотный хоботок и обхватывает жертву.

Все жабы и лягушки, когда охотятся, тоже стреляют языком. У жабы язык вылетает и, схватив комара, возвращается, затрачивая на дорогу «туда и обратно» ¹/₁₅ секунды. Крупная жаба может поразить цель языком-самострелом за 10 сантиметров от своей морды.

Но никто в мире, вооружась лишь языком, не охотится так отважно и ловко и на такую опасную дичь, как тропическая лягушка пятипалый свистун.

«Стандартные блюда в меню свистуна, — говорил Кеннет Винтон в книге „Джунгли шепчут“^[67], — мыши, птицы, ящерицы. Лягушка ловит даже летучих мышей, а случается, глотает и… змей.

У нас в лаборатории одна такая лягушка прожила в клетке семь лет. Однажды она съела змею длиной около полутора метров. Этот „марафон глотания“ она совершила за два неполных дня. Фотографии, его иллюстрирующие, были опубликованы в американском географическом журнале, и наша лягушка, прозванная „Олд Смоки“, прославилась на весь мир».

«Старина Смоки», рассказывает Винтон, и до этого всемирно знаменитого подвига глотал змей, но никто не думал, что он рискнет напасть на такую большую змею.

Когда змею пустили в клетку к Смоки, тот, казалось, не обратил на нее никакого внимания. Змея тоже игнорировала лягушку, ползала, исследуя помещение. Ночь прошла без приключений, и возможно, хладнокровные узники мирно ужились бы, если б оплошность, допущенная змеей, не погубила ее. На следующее утро, пытаясь взобраться на стенку клетки, она потеряла равновесие и упала. Тут же судьба ее была решена. Смоки, мирно дремавший в углу, гигантским скачком метнулся к змее, и, «не успели мы опомниться, — говорит Винтон, — как первые двадцать сантиметров тела змеи были уже в глотке у лягушки». Она захлестнула голову змеи языком и молниеносно, так, что та не успела даже рта раскрыть, втянула ее в пасть. «Казалось, и охотник и дичь заранее отрепетировали свои роли, и лягушка, все зная наперед, вовремя разинула пасть, чтобы змея буквально свалилась ей в рот».

Змея бешено заколотила хвостом, кидая повисшую у нее на голове лягушку из угла в угол. Она пыталась обвить ее и высвободить голову. Но лягушка плотно прижималась к полу, мешая змее подсунуться под нее и захватить в кольца. Она так сильно сжала челюсти, что шея змеи сплющилась в зеленую ленту. Лягушка еще и передними лапами крепко обхватила змеиную шею, чтобы не дать ей освободить голову: тогда бы она пропала!

Змее удалось все-таки обвить отважного Смоки, и он «стал проявлять признаки беспокойства». Змея освободила уже часть шеи, и, казалось, Смоки сейчас прекратит борьбу. Однако, умело действуя передними лапами, он успел немного растянуть в стороны стиснувшие его кольца. Вздохнул поглубже и рывком погрузил в рот сразу изрядный кусок змеиного тела. Затем, собрав все силы, лягушка, как гиревик-тяжеловес, «подняла и отбросила тело врага, продолжая как ни в чем не бывало поглощать его».

Змея задыхалась: ведь голова ее давно уже была в желудке у лягушки. Змея слабела, она еще извивалась, но перейти в новую контратаку уже не могла. Смоки выиграл бой!

«Мы ходили вокруг клетки, фотографировали лягушку и возбужденно спорили о том, когда же она поймет свою ошибку и выплюнет змею. Прошло два часа, а победительница и не собиралась расставаться с добычей. Время от времени она поднимала голову, и в ее глазах нам чудился торжествующий блеск.

Затем лягушка сделала пару глотательных движений, и еще два дюйма змеиного тела исчезли в ее глотке».

Смоки не спеша, с похвальным терпением, по мере того, как змея растворялась в нем и место в желудке освобождалось, заглатывал новые сантиметры своей добычи, пока змея, переваренная по частям, не исчезла у него в утробе. «Вся процедура заняла сорок два часа. К концу ее хвост змеи уже начал портиться, но лягушка сожрала и его с таким аппетитом, как будто это было редкое лакомство».

Стрелки по комарам

Методы, которыми животные добывают свой хлеб насущный, чрезвычайно разнообразны и часто очень хитроумны. О всех, конечно, невозможно рассказать, но некоторые так оригинальны, так не похожи на то, к чему мы привыкли, что и умолчать о них нельзя.

Пауки давно прославились как первоклассные мастера всяких паутинных хитросплетений, тенет и ловушек самых мудреных конструкций. Но не все пауки — только траперы, есть среди них и снайперы.

В тропиках Америки, в Южной Африке и в Австралии живут пауки-арканщики. Все они охотятся по ночам, и у всех одинаковые снасти. Только держат они их по-разному: кто первой, кто второй, а кто и третьей лапкой. Австралийские арканщики перед атакой раскачивают, как маятник, свое оружие, американские нет. Но это все тактические, так сказать, детали, суть дела не в этом.

Американец — мастофора, или, по-местному, подадора, держит и кидает свое лассо передней лапкой. Ему полюбились виноградники, и, когда подадора сидит неподвижно, трудно его отличить от виноградных почек.

В Перу, Чили, в Аргентине и Бразилии этого паука очень боятся — так он ядовит. Если укусит палец, то палец, не думая долго, отрубают, иначе начнется некроз тканей, всякие гангренозные осложнения и нередко — смерть.

Когда небо к ночи мрачнеет, подадора выбирает позицию поудобнее и берет в лапку свое оружие — липкую капельку на тонкой паутинке длиной в дюйм или полтора. (Капельку он скатывает задними ножками из паутинного вещества еще заранее, днем.)

Заметив комара или мотылька, паук замирает. Вот жужжащая дичь совсем рядом; охотник, дернув лапкой, бросает клейкое лассо, и комар прилип к капельке. Даже если большому мотыльку в крыло попадет паук-снайпер, то к крылу прилипнет метательный снаряд, и пилот погиб. «Привязав» к веточке конец паутинки, который держал в лапке, паук по шелковой ниточке, как по веревочной лестнице, спускается вниз, где жужжит и дергается заарканенный мотылек.

В Европе тоже есть свои пауки-снайперы, но они на мух не лассо накидывают, а брызгают в них… клейкой «слюной».

Сцитодес охотится под потолком и на камнях. Замерев, ждет, когда беззаботная муха поближе подлетит. Тогда паук быстро-быстро обрызгивает ее, что называется, с головы до ног. Брызжет клейкой жидкостью из ядовитых крючьев, из хелицеров, и не как попало, а со смыслом: с боку на бок качая головой. Все шесть мушиных ног и два крыла пришпиливает клейкими зигзагами к потолку. Выброшенная пауком жидкость сразу же, упав на муху, застывает и, как веревкой, связывает ее по ногам и крыльям. А у сцитодеса, что живет на Цейлоне, боевая жидкость не только клейкая, но и ядовитая; коснувшись мухи, она ее и связывает и убивает.

Ровно 203 года назад Лондонское королевское общество получило письмо и небольшую посылку из Джакарты (тогда называлась она Батавией). В посылке была упакована небольшая рыбка, а в письме сообщалось, что рыбешка послана в Лондон не простая. Она живет у берегов голландской Ост-Индии и стреляет изо рта водой в мух, комаров, жуков, бабочек, во всякую летающую и ползающую над водой мелкую живность.

Когда британские зоологи внимательно осмотрели присланную рыбку, они не поверили тому, что было написано в письме. Рот у рыбки устроен самым обычным образом: он не мог служить водяным ружьем. Позднее выяснилось, что в посылку по ошибке положили не ту рыбку. Так что зоологи из Королевского общества ни в чем не виноваты, они рассуждали правильно.

В Индонезии одним именем называют двух рыбок: кораллового носача, который не стреляет (его и положили в посылку!), и брызгуна (о нем писали в письме). Поэтому и произошла ошибка.

Сто пятьдесят лет печальное недоразумение омрачало отношение зоологов к брызгуну, порождая всеобщее недоверие к его удивительным способностям. Лишь в начале нашего века, в 1902 году, когда русский ихтиолог Николай Золотницкий опубликовал свои тщательно поставленные наблюдения и эксперименты над пленными брызгунами, этот ихтиострелок был реабилитирован.

На нёбе у брызгуна есть продольная бороздка, окаймленная двумя возвышающимися над ней валиками. Когда брызгун прижимает к нёбу язык, эта бороздка превращается в ружейный ствол полуторамиллиметрового калибра. Стреляя, рыбка сжимает жаберные крышки. Под их давлением вода с силой выбрызгивается через рот-ружье наружу. Кончик языка действует как клапан. Когда опущен вниз — клапан открыт! — вода вылетает тонкой струйкой. Если кончик языка приподнят, брызгун стреляет серией отдельных капель или всего одной каплей. Эта удивительная рыбка владеет вполне современным автоматическим оружием, которое поражает цель короткими или длинными очередями либо одиночным выстрелом.

Индонезийцы обучают брызгунов разным забавным штукам, а потом устраивают состязания. Дрессированные брызгуны показывают на них свое искусство. Удачными попаданиями гасят, например, зажженные спички и свечи. Учитывается не только меткость, но и дальность выстрела. Самые «дальнобойные» рыбки стреляют на 4–5 метров. Лучшая прицельная дистанция — 1–2 метра. Некоторые брызгуны настолько постигли искусство меткого выстрела, что стреляют даже влет!

Брызгуна очень любят в Индонезии. Его можно увидеть здесь почти в каждом доме, в небольших водоемах в саду или аквариумах. В центре аквариума, в котором плавает брызгун, укрепляют вертикальную палку с крестовиной на конце. На крестовину сажают насекомых: мух, комаров, жуков. Заметив насекомое, брызгун настораживается, распускает веером спинной плавник и осторожно подплывает к палке. Сначала он бесшумно плавает вокруг, словно выбирая удобную позицию, затем замирает и, чуть приподняв над водой кончик морды, стреляет. Если выстрел удачен, брызгун бросается к упавшей в воду добыче и глотает ее. Если промах (а он бывает очень редко), брызгун невозмутимо продолжает описывать вокруг палки круги и, выбрав удачное положение, вновь стреляет.

Размеры брызгуна невелики: около 20 сантиметров. Живет он в море, на мелководьях, у берегов Индии, Индонезии и Северной Австралии. Заплывает и в устья рек.

Когда за удилищем в лес не ходят

В Атлантическом океане у берегов Европы, а у нас на Мурмане и местами в Черном море обитает рыба-черт, или лягва-рыболов. Чертом она названа за свой нелепый вид, а лягвой — за странную манеру передвигаться по дну: прыжками, отталкиваясь грудными плавниками, словно лягушка ногами.

Морского черта знали еще натуралисты античной древности, описывали его и многие средневековые естествоиспытатели. Странная рыба поразила воображение людей своим искусством приманивать добычу. На огромной ее голове растут три длинных, похожих на щупальца придатка (измененные лучи спинного плавника). Первый из них похож на удочку с приманкой на конце.

Морской черт прячется в водорослях между камнями и выставляет наружу только щупальце-ус. И шевелит им. Плывет мимо рыба, и кажется ей, что это червяк извивается. Она подплывает поближе, чтобы его съесть. Тогда морской черт разевает свою непомерно большую пасть. Вода с бульканьем устремляется в его глотку и затягивает в эту прорву обманутую рыбу. Желудок у морского черта столь обширен, что в нем может комфортабельно поместиться животное почти таких же размеров, как и сам обладатель дьявольского чрева.

Когда исследователи со своими драгами и тралами вторглись в черные глубины океана, они встретили там много родичей морского черта. Первый из них был пойман, правда, у берегов Гренландии еще в 1837 году, но основной улов глубоководных морских чертей принесли тралы британской океанологической экспедиции на корабле «Челленджер» и датской на корабле «Дана». Рыб этих назвали морскими удильщиками. В музеях мира хранится уже около тысячи экземпляров удильщиков, которых систематики разделили на сорок различных родов и одиннадцать семейств.

Первое время нигде не могли найти самцов этих рыб. Удильщиков мужского пола принимали за совершенно других животных — так они не похожи на своих подруг. Самцов всех отнесли к семейству ацератид (в котором, кстати сказать, совсем не оказалось самок), а самки-удильщики числились в табелях зоологической классификации под рубрикой цератиоидеа, в которой не было самцов.

Это прискорбное недоразумение продолжалось до двадцатых годов нашего века, когда неожиданно выяснилось, что крошечные рыбки ацератиды и есть «законные мужья» амазонок из группы цератиоидеа, которые во много раз крупнее их.

Открыли и еще более поразительные вещи: самцы-карлики, оказывается, как найдут свою самку, сейчас же хватаются за ее «юбку», впиваются зубами в голову или брюхо самки. Держатся крепко, не отцепляются, куда бы она ни плыла, и вскоре прочно прирастают (прямо головой) к своей подруге. Губы самца и даже его язык срастаются с кожей самки (у этих рыб нет чешуи). Смыкаются в единую систему и кровеносные сосуды этих животных: по ним самец получает питательные вещества, которые приносит ему кровь из кишечника самки.

Во мраке океанской бездны влюбленным в нужную минуту нелегко найти друг друга. Поэтому и обзавелись рыбы-удильщики карманными самцами. Они всюду носят на себе этих тунеядцев, кормят их соками своего тела, но зато, когда в назначенный природой час надо будет разрешиться от бремени икры, самец всегда окажется под рукой, чтобы оплодотворить ее.

Вторая уникальная особенность рыб-удильщиков — их рыболовная снасть. Как и у морского черта, на голове многих его глубоководных родичей растет длинная удочка: у некоторых она в десять раз длиннее тела. У других удочки, точно резиновые, могут растягиваться и сокращаться. На них дрожит приманка — небольшой шарик, в темноте он светится. Обманутая рыба, кальмар или рак бросаются на огонек и попадают в зубы рыболову.

Разрезав светящуюся приманку, можно убедиться, что этот шарик не сплошной, а полый внутри. Снаружи он покрыт черным покрывалом из особых клеток — хроматофоров. Когда они расширяются, свет гаснет. Хроматофоры сокращаются, и в промежутках между ними свет снова пробивается наружу.

Под покрывалом залегает слой прозрачной, преломляющей свет ткани. Это линза-коллектор. Полость шарика разделена радиальными перегородками на отдельные боксы, наполненные слизью и бактериями. Пока микробиологам не удалось еще выделить из шарика-приманки чистую культуру бактерий. Однако и само устройство светящегося органа удильщиков и другие наблюдения говорят о том, что добычу свою эти рыбы приманивают с помощью света захваченных «в плен» бактерий.

«Ловись, рыбка большая и маленькая…»

Если уж речь зашла о том, кто как кого приманивает, чтобы потом поймать и съесть, то тут нельзя не рассказать о водяном мангусте и его в некотором роде коллегах, любителях ловить рыбу хвостом. Это веселая компания. Забавно читать разные басни, догадки, опровержения и подтверждения, рассказы и отчеты об их похождениях — обо всем, чему обычно только в сказках верят.

Итак, о водяном мангусте. Первым делом, кто он и где живет?

Хищный зверек, родственник грозы змей — рикки-тикки-тави, или, если не по Киплингу, обычного мангуста. Живет в Африке у воды и в воде. Но и по суше, конечно, бегает нередко.

Особенно когда проголодается и захочется ему поймать птичку. Тогда, рассказывают, прячется где-нибудь в невысокой траве, на краю леса или поля.

Здесь, закинув на спину хвост, задирает вверх свой зад и раздувает его так, что похож он теперь на спелый красный фрукт. Сам не шевелится, ждет, когда птицы прилетят клевать его «фрукт». Как только те по глупости, не поняв обмана, слетятся, мангуст быстро переворачивается и хватает ту, что ближе всех.

Правда ли это или только басня, не берусь судить. О животных рассказывают истории и почудней этой.

О том, как лиса рыбу хвостом ловит, люди давно уже сочиняют разные сказки и басни. А некоторые и всерьез говорят об этом.

Почти 2 тысячи лет назад римлянин Клавдиус Элиан в книге, название которой можно было бы перевести: «Живая природа», записал следующее:

Позднее, в 1555 году, известный шведский хроникер и натуралист архиепископ Упсалы Олаус Магнус в XVIII книге своих сочинений в главе «De deloso ingenio vulpium» («Относительно хитрой природы лисиц») почти слово в слово повторил историю, рассказанную Элианом.

Этого ему показалось мало, и в следующей главе он добавляет кое-что и от себя:

Двести лет спустя коллега Олауса Магнуса Эрик Понтоппидан (тоже епископ и тоже натуралист и хроникер, а кроме того, и академик Датской академии наук) в «Естественной истории Норвегии» (которая весила десять фунтов) тоже имел дело с лисицей и крабами, одураченными ее хвостом.

Однако позднее и до наших дней никаких «научных» сообщений об этом, кажется, больше не поступало. Но в сказках самых разных народов — и русских, и немцев, и эскимосов, и американских негров — лисицы часто совершали подобные подвиги.

Правда, кузена лисицы — койота (мелкий американский степной волк) еще совсем недавно и не раз заставали будто бы люди за таким занятием.

В этом уверяет нас Фрэнк Доби в книге «Голос койота», опубликованной в 1949 году.

Доктор Гаджер, неутомимый исследователь всяких редкостных повадок животных и приключений в природе, в большой статье в большом научном журнале перечислил всех известных ему животных, о которых рассказывают, будто они ловят хвостом рыбу, раков или крабов. Таких животных семь: лиса, койот, выдра, енот, крыса, кошка и ягуар^[68].

Да, даже и ягуар! Он не в пример другим кошкам очень любит воду, хорошо и охотно плавает. И рыболов он искусный. Вытянувшись на стволе дерева, низко свисающем над водой, ягуар часами караулит рыбу и, выбрав момент, выхватывает ее когтями из воды.

Охота его особенно бывает добычлива, когда лежит он на каком-нибудь фруктовом дереве. Зрелые фрукты падают в воду, и «клевать» их собираются разные рыбы. Зверь это понял, и всегда, когда найдет такое дерево, им обязательно воспользуется.

Но если он и раз и два промахнется и не поймает рыбу, а только распугает ее, то совершает якобы следующий хитрый маневр: развернувшись на 180 градусов, опускает в воду конец своего длинного хвоста. Рыбам чудится, будто новый фрукт упал в воду, и они плывут к нему. Тогда ягуар разворачивается передом к реке и продолжает рыбную ловлю.

Гаджер говорит, что тем же хитрым способом приманивал золотых рыбок и один домашний кот, усевшись на краю бассейна в саду.

Но самое, пожалуй, интересное и достоверное сообщение об ужении хвостом находим мы в книге Монктона, опубликованной в 1921 году.

Монктон служил чиновником в Новой Гвинее и увлекался зоологией. Однажды он провел ночь на крохотном коралловом острове, на котором чудом уцелели несколько хилых деревьев и не было больше никаких растений. Всю ночь вокруг шныряли крысы и не давали спать. Утром Монктон решил посмотреть, что же они здесь едят: ведь остров совершенно пустынный. Он сидел тихо и ждал. И увидел, как две-три худые крысы направились к воде. Каждая облюбовала плоский «камень» коралла, деловито уселась спиной к воде и опустила голый хвост в тихую лагуну. Вдруг крыса дико подпрыгнула, и «когда она приземлилась, я увидел краба, вцепившегося клешней в ее хвост». Крыса быстро обернулась, схватила его и съела. Съев, опять уселась на свой камень и свесила хвост в воду. Потом и другие крысы скакали, «выдергивая» крабов из воды.

Можно ли верить всем этим рассказам? — спрашивает доктор Гаджер. И говорит: «Нет дыма без огня». Любая легенда не родится из ничего, и едва ли все рассказчики лгуны. В то, что крабы и раки могут вцепиться в хвост, поверить нетрудно, на них это похоже, и люди нередко, подставляя пальцы, вытаскивают их из воды. Но хватит ли у животных на это смекалки?

Гаджер думает, что хватит. Этологи и зоопсихологи в последние годы доказали нам, что животные и не на такие хитрости способны^[69].

Пусть так. Ну, а чем объяснить влечение рыб к хвостам?

Объяснение и тут найти можно. Всякий, кто купался в реке, знает, как тянет мальков и разных мелких рыбешек к человеку. Стоит немного спокойно постоять где-нибудь на мелком плесе, как рыбки осмелеют, подплывут и начнут тыкаться носами в пальцы ног. Они ищут тут, что бы такое съесть. И находят: кусочки сухого эпидермиса, обрывки волосяных сумок и прочую органику, которой немало у нас на коже и еще больше у зверя под шерстью.

В тропиках эти рыбьи привычки многих людей спасают от клещей, блох, сухопутных пиявок и других несносных тварей, которые, сделав дырку в коже, сосут кровь человеческую и которых полным-полно здесь. Стоит найти тихую заводь в реке (где нет пирай, кандиру, кайманов, анаконд и скатов-хвостоколов, иначе санобработка превратится в вивисекцию!) и опуститься в нее, как стайки мелких рыбешек окружат вас и деловито очистят от всех паразитов. (Рыбы и друг друга таким же образом обрабатывают: я рассказал об этом в книге «И у крокодила есть друзья».)

Даже казуары и, возможно, другие страусы, замученные насекомыми, прибегают, по-видимому, к ихтиологической санобработке, попутно выуживая и санитаров себе на завтрак. (Многие другие птицы, как известно, с той же целью посещают муравейники.)

В трудах Лондонского зоологического общества была помещена однажды такая заметка:

Так что вполне возможно, что рыбья мелкота в шерсть и перья заплывать горазда. Но можно ли ее поймать, даже если хвост пушистый, а перья длинные — вот вопрос.

Гаджер в это верит, я от голосования воздерживаюсь, а вы сами для себя решите: можно или нет.

Хищные цветы

Теперь следовало бы рассказать, как добывают хлеб свой насущный растения. Но тема эта мало кому покажется, наверное, интересной: слишком много в ней сложной химии^[70]. Поэтому расскажу я лучше о зеленых хищниках — о тех странных цветах и травах, которые методами своего пропитания напоминают зверей.

Пройдите на лесное болото. Там, на зыбкой почве, среди зеленых дерновинок мха, вы заметите чахлые метелки невзрачного растения, на длинных стебельках поднимающиеся из розетки очень странных листьев: лист густо усеян тонкими ресничками. На конце каждой дрожит блестящая капелька. Это росянка — хищное растение северных лесов.

Понаблюдайте за ним, и, может быть, вам удастся заметить, как комар или муха, неосторожно опустившиеся на лист, будут схвачены ресничками росянки. Ресничка с прилипшим к ее капельке насекомым изогнется вниз, к ней прижмутся соседние реснички. Добыча поймана!

Липкая жидкость прочно приклеивает к листу бьющееся в судорогах насекомое. Если добыча слишком велика, то листочек сгибается пополам и схватывает жертву, зажимая ее, точно в кулак. Если на один лист усядутся две букашки, то реснички, эти цепкие пальчики росянки, разделяются: одни устремляются к первой жертве, другие — ко второй.

Случается, что на помощь листу, схватившему очень крупную добычу, например стрекозу, приходят другие листья росянки. По мельчайшим жилкам-сосудам, которые пронизывают листья, точно по нервам, передаются во всех направлениях сигналы о пойманной добыче. Реснички-щупальца, словно лапы фантастического хищника, медленно тянутся к попавшему в клейкий капкан комару.

Чувствительность ресничек росянки поразительна! Микроскопический кусочек женского волоса длиной в 0,2 миллиметра и весом в 0,000822 миллиграмма, положенный на лист, притягивает к себе реснички. Кончик языка человека — самая чувствительная часть нашего тела — не ощутил бы прикосновения такой пылинки.

Многочисленные железки, покрывающие листья насекомоядных растений, выделяют не только липкую жидкость, но и настоящие пищеварительные соки. Они напоминают наш желудочный сок. Не мудрено, что листья хищных растений могут переваривать мясо, сыр, кровь, семена, цветочную пыльцу, кусочки костей и даже твердую, как металл, эмаль зубов. И, переварив, всасывают все это.

По соседству с росянкой между кустиками клюквы и багульника караулит добычу другое хищное растение наших лесов — жирянка.

У росянки цветы белые, у жирянки — фиолетово-голубые. Нет у жирянки и ресничек-щупалец. Насекомых она ловит прямо листьями. Комары и мухи приклеиваются к ним, как к липкой бумаге. Впрочем, лист принимает и более активное участие в трагической пантомиме, которая разыгрывается среди болотных мхов. Он медленно изгибает свои края и, прижимая жертву, постепенно сдвигает ее к центру, где больше пищеварительной слизи.

Задолго до того, как ученые открыли хищников в растительном царстве, жители Лапландии употребляли в своем хозяйстве листья жирянки вместо сычуга, то есть телячьего желудка. Сычуг добавляют в парное молоко, чтобы получить из него сыр. От соков, выделяемых жирянкой, молоко сворачивается, оказывается, не хуже, чем от желудочного сока теленка!

Почему, однако, эти удивительные растения решили стать хищниками? Почему мало им пищи, которую корни извлекают из земли, а листья из воздуха?

Плотоядные цветы растут обычно по берегам болот, торфяников, на бедных питательными солями почвах. В этом и причина их необычного питания: недостающий в почве азот растения-хищники пополняют за счет соков тела пойманных в хитроумные ловушки букашек.

Впервые о насекомоядных растениях ботаники узнали в середине XVII века, когда с острова Мадагаскар привезли в Европу живые мухоловки. То были растения, на концах листьев которых росли «кувшины» с крышечками. Когда «кувшин», развиваясь из листа, «созреет», крышечка открывается. Мухи и муравьи, привлекаемые «медом», которым смазано горло «кувшина», попадают на дно этой замечательной ловушки и тонут в жидкости, наполняющей ее.

Взобраться по отвесной и гладкой от воскового налета внутренней стенке «кувшина» почти невозможно. Но если даже несчастному насекомому ценой невероятных усилий это и удается, то в горле «кувшина» его встречает непроходимый ряд острых, обращенных внутрь зубцов. Жидкость, наполняющая ловушки кувшинок, как и пищеварительный сок росянки, напоминает по своему химическому составу желудочный сок. В ней и перевариваются пойманные насекомые.

Иначе расправляется со своими жертвами другое насекомоядное растение — росолист, произрастающий в Португалии и Марокко. Его стебель и листья покрыты, как росой, клейкими и кислыми каплями. Мухи и муравьи, прикоснувшись к росинкам, становятся их пленниками. Говорят, что португальские крестьяне вешают росолист вместо липкой бумаги на окнах своих хижин. Докучливые мухи прилипают к нему и гибнут.

Не все насекомоядные растения устроены, так сказать, по принципу липкой бумаги. Есть среди них ловкие разбойники, которые хватают мух листьями, точно руками! У американской мухоловки листья усажены по краям длинными зубцами. Стоит к ним прикоснуться, как сейчас же обе половинки листа складываются по средней жилке, точно книга захлопывается! Согнутый пополам лист крепко, как в капкане, держит попавшееся насекомое, которое тут же в зеленой темнице и переваривается.

И вот что интересно: листья насекомоядных растений, как и ткани животных, производят, оказывается, электричество. Если замкнуть между контактами гальванометра лист мухоловки, то стрелка прибора отклонится: прибор зарегистрирует ток! От основания к вершине листа течет биоток положительного знака, а по черешку — отрицательного. Источники биотоков помещаются, по-видимому, в верхних слоях клеток листовой пластинки и в средней жилке. Каждое прикосновение к листу вызывает изменение напряжения тока, который сопровождает в тканях удивительного растения, как в организме человека, все явления передачи возбуждения.

Родина насекомоядных растений — тропические страны. Здесь их особенно много. Описано уже более 500 видов растений-хищников. Все они невелики. Самые крупные ловушки (у кувшинок и дарлингтоний) в длину не больше 100 сантиметров. Другие мухоеды еще меньше: крупные жуки и стрекозы без труда освобождаются из их капканов.