Западноевропейская поэзия XX века

Да, глубь колодца знает то,

Что каждый знать когда-то мог,

Безмолвен и глубок.

Теперь невнятны смысл и суть,

Но, как заклятье, все подряд

Давно забытое твердят.

Да, глубь колодца знает то,

Что знал склонявшийся над ней —

И утерял с теченьем дней.

Был смутный лепет, песнь была.

К зеркальной темной глубине

Дитя склонится, как во сне,

И вырастет, забыв себя,

И станет женщиной, и вновь

Родится в ком-нибудь любовь.

Как много познаёт любовь!

Что смутно брезжило из тьмы,

Целуя, прозреваем мы.

Оно лежит в словах, внутри.

Так нищий топчет самоцвет,

Что коркой тусклою одет.

Да, глубь колодца знает то,

Что знали все… Оно сейчас

Лишь сном витает среди нас.

Твое лицо отягощали слезы.

Я смолк, я стал смотреть и вдруг воочью

Увидел прежнее. Вдруг все всплыло!

Я так же предавался ночь за ночью

Долине — ибо я ее любил

Безмерно — и луне, и голым склонам,

Где мелкие скользили облака

Между худых разрозненных деревьев,

Где серебристо-белая река,

Всегда журчащая, всегда чужая,

Текла сквозь тишину. Вдруг все всплыло!

Вдруг все всплыло! То прежнее томленье,

В котором предавался я часами

Бесплодной красоте долин и рек,

Пробуждено твоими волосами

И блеском между увлажненных век.

Как в избушке сторож у окошка,

вертоград блюдя, не спит ночей —

так и я, господь, твоя сторожка,

ночь я, господи, в ночи твоей, —

виноградник, нива, день на страже,

старых яблонь полные сады,

и смоковница, на камне даже

приносящая плоды, —

ветви духовитые высоки,

и не спросишь, сторожу ли я —

глубь твоя взбегает в них, как соки,

на меня и капли не лия.

Господь! Большие города

обречены небесным карам.

Куда бежать перед пожаром?

Разрушенный одним ударом,

исчезнет город навсегда.

В подвалах жить все хуже, все трудней.

Там с жертвенным скотом, с пугливым стадом

схож твой народ осанкою и взглядом.

Твоя земля живет и дышит рядом,

но позабыли бедные о ней.

Растут на подоконниках там дети

в одной и той же пасмурной тени.

Им невдомек, что все цветы на свете

взывают к ветру в солнечные дни, —

в подвалах детям не до беготни.

Там девушку к неведомому тянет.

О детстве загрустив, она цветет…

Но тело вздрогнет, и мечты не станет, —

должно закрыться тело в свой черед.

И материнство прячется в каморках,

где по ночам не затихает плач;

слабея, жизнь проходит на задворках

холодными годами неудач.

И женщины своей достигнут цели;

живут они, чтоб слечь потом во тьме

и умирать подолгу на постели,

как в богадельне или как в тюрьме.

О, быть бы мне таким же, как они!

Их кони мчат, безумны и строптивы,

и на ветру вздымаются, как гривы,

простоволосых факелов огни.

Я первым был бы, словно вождь в ладье,

как знамя, необъятен и весом,

весь черный, но в забрале золотом,

мерцающем тревожно. А за мной

десяток порожденных той же тьмой.

И так же беспокойно блещут шлемы,

почти прозрачны, замкнуты и немы.

А рядом — вестник с громкою трубою,

которая блистает, и поет,

и в черное безмолвие зовет,

и мы несемся бурною мечтою;

дома за нами пали на колени;

предчувствуя со страхом нашу мощь,

проулки гнутся, зыбясь, точно тени,

и кони хлещут землю, словно дождь.

Все-то шепчет она: — Да я… Да я…

— Кто же ты, Мари, скажи!

— Королева твоя! Королева твоя!

Припади к ногам госпожи!

Все-то плачет она: — Я была… Я была…

— Кем ты, Мари, была?

— Побирушкой была, без угла, без тепла…

Кабы я рассказать могла!

— Как же может, Мари, дитя нищеты

Королевою гордой быть?..

— Вещи — все не те, вещи — не просты,

Если милостыню просить.

— Значит, вещи дали тебе венец?

Но когда?.. Мари, объясни!

— Ночью. Ночью… Лишь ночь придет наконец, —

По-иному звучат они.

Я узнала, что улица до зари

все равно, что скрипки струна…

Стала музыкой, музыкой стала Мари,

и пустилась плясать она.

Люди шли, как нищие, стороной,

боязливо к домам лепясь…

Королеве одной, королеве одной

в пляс идти дозволено, в пляс!

Да завершится летний зной, — пора,

Всевышний, брось густую тень на гномон,

в замолкший гомон пашен кинь ветра.

Плодам последним подари тепло

календ осенних, солнечных, отрадных,

и сделай сладость гроздий виноградных

вином, что так темно и тяжело.

Бездомному — уже не строить дом,

покинутому — счастья ждать не надо;

ему осталась горькая услада:

писать посланья, и в саду пустом

бродить, и ждать начала листопада.

Я зачитался. Я читал давно.

С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно.

Весь с головою в чтение уйдя,

Не слышал я дождя.

Я вглядывался в строки, как в морщины

Задумчивости, и часы подряд

Стояло время или шло назад.

Как вдруг я вижу — краскою карминной

В них набрано: закат, закат, закат.

Как нитки ожерелья, строки рвутся,

И буквы катятся, куда хотят.

Я знаю, солнце, покидая сад,

Должно еще раз было оглянуться

Из-за охваченных зарей оград.

А вот как будто ночь, по всем приметам,

Деревья жмутся по краям дорог,

И люди собираются в кружок

И тихо рассуждают, каждый слог

Дороже золота ценя при этом.

И если я от книги подыму

Глаза и за окно уставлюсь взглядом,

Как будет близко все, как станет рядом,

Сродни и впору сердцу моему!

Но надо глубже вжиться в полутьму,

И глаз приноровить к ночным громадам,

И я увижу, что земле мала

Околица, она переросла

Себя и стала больше небосвода,

А крайняя звезда в конце села —

Как свет в последнем домике прихода.

Деревья складками коры

Мне говорят об ураганах,

И я их сообщений странных

Не в силах слышать средь нежданных

Невзгод, в скитаньях постоянных

Один, без друга и сестры.

Сквозь рощу рвется непогода,

Сквозь изгороди и дома.

И вновь без возраста природа,

И дни, и вещи обихода,

И даль пространств, как стих псалма.

Как мелки с жизнью наши споры,

Как крупно то, что против нас!

Когда б мы поддались напору

Стихии, ищущей простора,

Мы выросли бы во сто раз.

Все, что мы побеждаем, — малость,

Нас унижает наш успех.

Необычайность, небывалость

Зовет бойцов совсем не тех.

Так ангел Ветхого завета

Нашел соперника под стать.

Как арфу, он сжимал атлета,

Которого любая жила

Струною ангелу служила,

Чтоб схваткой шим на нем сыграть.

Кого тот ангел победил,

Тот правым, не гордясь собою,

Выходит из такого боя

В сознанье и расцвете сил.

Не станет он искать побед.

Он ждет, чтоб высшее начало

Его все чаще побеждало,

Чтобы расти ему в ответ.

Растворит, готовясь к ночи, весь

облик, как снотворное в бокале,

в беспокойно блещущем зерцале,

и улыбку бросит в эту смесь.

И, когда запенится, вольет

волосы в глубь зеркала и, нежный

стан освободив от

белоснежной

ткани платья бального, начнет

пить из отраженья. Так она

выпьет все, о чем вздохнет влюбленный, —

недовольна, насторожена, —

и служанку кликнет полусонно,

лишь допив до дна и там найдя

свечи в спальне, шкаф и шум дождя…

Великая молчунья возле нас

верна себе — и только. Никакой

нет почвы для острасток и прикрас.

Окружена рыданий клеветой,

стоит, как трагик греческий, она.

Не все на свете роли величавы.

Мы суетно играем ради славы,

а смерть играет, к славе холодна.

Но ты ушел со сцены, разрывая

малеванные кущи, — и в разрыв

свет хлынул, шум, упала ветвь живая,

действительностью действо озарив…

Играем дальше, реплики и жесты

всё машинальней воспроизводя.

Но ты, кому не стало в пьесе места,

но ты, кого не стало, — ты, уйдя,

действительностью подлинной проникнут,

врываешься в разрывы декораций —

и сброд актеров, паникой застигнут,

играет жизнь, не жаждая оваций.

Прибой скользит в береговом песке,

и все в пути разглаживает он, —

лишь островок приметен вдалеке.

Извилистою дамбой окружен

мир островка, и жители его

во сне родились; там века и предки

сменились молча; разговоры редки,

и каждый — как поминки для того

необъяснимого и наносного,

что к ним морской волной занесено.

И это все, что взору их дано

с младенчества; как много здесь чужого,

того, чем беспощадно и сурово их

одиночество угнетено.

За круглым валом спрятан каждый дворик,

как в лунном цирке; деревца стоят,

удел которых по-сиротски горек

и жалок; буря много дней подряд

муштрует и причесывает их

всех ровно. По домам при непогоде

сидят семьей, и в зеркалах кривых

разглядывают — что там на комоде

за редкости? Под вечер за ворота

один из сыновей идет, и что-то

плаксиво на гармонике ведет —

в чужом порту так пелась песнь чужая.

А вдалеке, клубясь и угрожая,

над внешней дамбой облако растет.

Здесь только замкнутость, и ей чужда

другая жизнь, и все внутри так тесно

и переполнено, и бессловесно;

и остров — как мельчайшая звезда:

простор вселенной в грозной немоте

ее крушит, не глядя. И она,

неслышная и в полной темноте,

одна,

чтоб отыскать предел в просторе этом,

по собственному, смутному пути

пытается наперекор идти

галактикам, светилам и планетам.

Те — царившие — своим собратьям

разрешали приближаться к трону,

и каким-то странным восприятьем

узнавали в них родных по статям,

и Нептун с трезубцем, и тритоны,

высоко взобравшись над водой,

наблюдали сверху за игрой

этих полнокровных, беззаботных,

столь несхожих с рыбами животных,

верных людям в глубине морской.

Весело примчалась кувырком

теплых тел доверчивая стая

и, переливаясь серебром,

и надеждой плаванье венчая,

вкруг триремы сплетясь венком,

словно опоясывая вазу,

доведя блаженство до экстаза,

виснет в воздухе одно мгновенье,

чтобы тут же, снова скрывшись в пене,

гнать корабль сквозь волны напролом.

Корабельщик друга виновато

ввел в опасный круг своих забот

и измыслил для него, собрата,

целый мир, поверив в свой черед,

что он любит звуков строй богатый,

и богов, и тихий звездный год.

Святой поднялся, обронив куски

молитв, разбившихся о созерцанье:

к нему шел вырвавшийся из преданья

белесый зверь с глазами, как у лани

украденной, и полными тоски.

В непринужденном равновесье ног

мерцала белизна слоновой кости,

и белый блеск, скользя, по шерсти тек,

а на зверином лбу, как на помосте,

сиял, как башня в лунном свете, рог

и с каждым шагом выпрямлялся в росте.

Пасть с серовато-розовым пушком

слегка подсвечивалась белизной

зубов, обозначавшихся все резче.

И ноздри жадно впитывали зной.

Но взгляда не задерживали вещи —

он образы метал кругом,

замкнув весь цикл преданий голубой.

Выдох древних морей,

бурный Борей,

ты не чужой и ничей,

ветер ночей.

Выйду на берег скорей —

спорит со мной

выдох древних морей,

ветер ночной.

Только для древних скал

воет простор.

Как налетает шквал!

Стонет инжир сквозной —

как он руки простер

там, под луной!

Не воздвигай надгробья. Только роза

да славит каждый год его опять.

Да, он — Орфей. Его метаморфоза

жива в природе. И не надо знать

иных имен. Восславим постоянство.

Певца зовут Орфеем. В свой черед

и он умрет, но алое убранство

осенней розы он переживет.

О, знали б вы, как безысходна смерть!

Орфею страшно уходить из мира.

Но слово превзошло земную твердь.

Он — в той стране, куда заказан путь.

Ему не бременит ладони лира.

Он поспешил все путы разомкнуть.

Где-то есть корень — немой,

в недрах, глубоко,

сросшийся с древнею тьмой,

с тишью истока.

Головы в шлемах, белей

кудри, чем луны,

братство и брани мужей,

жены как струны.

С веткою ветвь сплетена

гуще, теснее…

Только вот эта одна

вырвалась. Тянется ввысь.

О, не сломайся! Согнись

в лиру Орфея!

Я шел, я сеял; и произрастала

судьба, мне щедро за труды воздав,

но в горле слишком прочно кость застряла,

естественной, как в рыбьем теле, став.

Мне не вернуть Весам их равновесья,

не уравнять непримиримость чаш;

но в небе — знак, не знающий, что весь я

ушел в иной предел, покинув наш.

Ведь звездный свет сквозь вечные просторы

летит так долго, чтоб настичь людей,

что мой уход проявится нескоро,

как росчерк призрачный звезды моей.

Нету масла, дороги овощи,

картошку — по многу часов ищи,

яйца — до желудка недоводимы.

Не хлебом единым — а что же едим мы?

Электричество надо беречь.

Печь без дров, зато в кране — течь.

Ввиду постоянных перебоев в снабжении

нужны запасы. Чего? Терпения.

Курение — запрещенный порок.

Мыла — на город один кусок;

есть подозрение, что Пилату

мыло везут во дворец по блату.

Есть ботинки, но без шнурков,

кофе без кофеина, котлеты — не из коров.

Бумаги в обрез, и она опечатана.

Ничто не может быть напечатано.

Государственный строй могуч.

Невыносимо воняет сургуч.

Идет победоносное наступление,

поэтому эмиграция — преступление.

Все это ясно без лишних слов.

Тем более что за слова сажают.

Тем более что нас уважают.

Мы вооружены до зубов.

Один,

Как никто никогда

Не был один в мировой этой буре, —

Один поднял он голову

Над семьюдесятью миллионами черепов, обтянутых касками,

И крикнул

Один,

Видя, как мрак застилает вселенную,

Крикнул семи небесам Европы,

С их оглохшим, с их умершим богом,

Крикнул великое, красное слово:

— Нет!

Сумрак льнет легко и сладко

К стариковской седине.

Выпьешь чашу без остатка —

Видишь золото на дне.

Но не мрак и не опасность

Ночь готовит для тебя,

А спасительную ясность

В достиженье бытия.

Все, что жгло, что удручало,

Отступает в мир теней.

Старость — это лишь начало

Новой легкости твоей.

Пред тобою, расступаясь,

Дни проходят и года —

Жизнь, с которой, расставаясь,

Связан ты, как никогда…

Была их устремленьем Правота.

Учтем: цена за Правоту — могила.

И не забудем — смерть была люта;

Их, изощрясь, Неправота сгубила.

Кровь за Свободу отдали они.

И полагали — сделка равноценна.

Недожитое ими — наши дни;

Мы в прибыли от этого обмена.

Они, отдав свой день грядущим дням,

Всё отдали тем самым, что имели.

И это надлежит обдумать нам,

А камень сей послужит данной цели.

Там! Стопами неисхоженные,

Тучами полуобложенные,

Пустоши небес пытает

Сирый взгляд.

К миру злобное, низложенное

Солнце кровь лесов глотает,

Скатываясь на закат.

Солнце книзу привод крутит

По пути за окоем;

И пускай навек пребудет

В антиподах! Что нам в нем!

В нем с его грядущим днем!

А меж тем, полны надежды,

Толпы светлые детей,

Пробудясь, возносят вежды

В жажде знаемых путей.

День их в рвении проходит,

Ночь в постельки их кладет —

Но сейчас ряды выводит

В путь крестовый их поход.

И распятий детских руки

Вознеслись, взыскуя чуда,

К освинцованным нагорьям

Солнцем брошенного неба;

И они не унялись,

Взбудоражены, — покуда

Новый день не утвердили,

Возвративши солнце в высь.

Кукушка жабу кличет в горе:

«Утопло злато солнце в море!»

Густая кровь погубленного солнца

Вопит с небес. Само пропав в просторе,

Хлебает море блики в своре туч себе на горе.

Последний жаворонок взмыл во славу солнца.

Лежат тюлени, в лень волны влитые,

Лягушки дальние урчат — вода им в радость.

И серебром ребрится бледный месяц в медных далях.

Мель вод всосала ужас мой, как в глотку, в отмель, —

И лодку, и друзей удалых.

И каждый друг-приятель мертв!

И брат мой тоже мертв.

И где вы все, родные?

Всем воздухом владеет птица,

Всеми хвоями на соснах,

Над горами взмыв на веснах,

Взмыв на крыльях по-над брегом.

Я омертвен блеклой стужей,

Я осыпан белым снегом,

Ты опет песком пустынь,

Вольный дикий лебеденок.

Сияет солнце для тебя,

Тебе не страшен буйвол бури, —

Крылья выше туч возносят,

Вольный дикий лебеденок.

Я во прахе копошусь.

Себя за горло взять могу всегда.

И — прочь из жизни! Но куда?

Те, кто умывается холодным потом пытки, —

в спазмах истязания,

в огне геенны, —

вправе запеть;

и сделай они это,

возник бы двусмысленный язык, населенный

чудовищами

антонимов.

Но молчат: заткнул

кляп судьбы

разинутые глотки; молчат и теперь.

Ибо слова их — немы

для нас, густая икота уничтожения;

нам, кто вправе слушать,

судьба заткнула разинутые уши.

Таращимся друг на друга.

Наши глаза, их глаза

обманывают, и обманываются,

и надеются обмануться

внешним человекоподобием.

Прервется молчание — пропадем.

Пока мы сжимали друг друга в объятьях,

кони Апокалипсиса[3] уже пустились вскачь.

Или нам не было слышно? О,

слышно, но звук долетал издалека,

оборачиваясь чем-нибудь относительно невинным:

газетной передовицей, последними известиями по радио.

Один раз я побывал в их лапах,

побывал — и чудом ускользнул невредимым,

ускользнул невредимым,

и поэтому та смерть — не в счет,

не в счет — след когтей на шее.

Я лишь один из многих.

Передовицы и последние известия

были стенами нашего приюта,

под потолком полыхало пламя

догорающих городов.

Мы не любили смотреть наверх, но, глядя наверх,

мы видели пламя.

Не из страха закрывали мы глаза и не из

равнодушия к чужому горю затыкали уши,

не из решимости

убежать оказались мы вдвоем, а единственно потому,

что непременно нужен кто-то,

о ком думаешь в последний час,

о чьем спасении мечтаешь.

Иначе — смерть нестерпима.

Так я нашел тебя, и, может быть,

избрав меня, ты об этом догадывалась.

Иначе бы мы не могли сжимать друг друга в объятьях,

когда кони Апокалипсиса уже пустились вскачь

и мы знали, что под их копытами,

как орехи, трещат черепа.

В небе — мертвенный металл.

Ржавью, в бурях завихрённой,

Мчат голодные вороны —

Здешний край уныл и вял.

Тучу луч не разорвал.

Сатаной усемеренный,

Разногласный, разъяренный

Грай над гнилью зазвучал.

Клюв за клювом искромсал

Сгустки плесени зеленой.

Из домов — глухие стоны,

Театральный блещет зал.

Церкви, улицы, вокзал

Тьмой объяты похоронной.

Под мостом — ладья Харона[4].

В простынях — кровавый шквал.

О, как бьет крылами в ночи душа:

В пастушеский век брели мы вдоль дремотных лесов,

И нам служили красный зверь, зеленый цветок и говорливый ключ,

Смиренные. О первобытный напев сверчка,

Цветенье крови на жертвенном камне

И крик одинокой птицы над зеленым безмолвием вод.

О звезда крестовых походов и вы, пламеневшие муки

Плоти, пурпурных плодов ниспаданье

В вечерних садах, где от века мы набожно дни проводили,

Отроки, воины ныне, в бреду кровавом и звездном.

О кроткий дар ночных синецветов.

О времена тишины и осеннего злата,

Когда мы, монахи, прилежно пурпурные гроздья сбирали,

И окрест светились роща и холм.

О вы, охоты и замки; покой вечеров,

Когда справедливое мыслил в затворе своем человек,

Бога живую главу уловляя молитвой немой.

О горькое время конца,

Когда мы в чернеющих водах узрели каменный лик.

Но любящие, осиянны, серебро своих век подымут —

Единый род. Струится волной с заалевших подушек

Ладан, и воскресших сладостно пение.

Каждый день желтое солнце уходит за холм.

Прекрасен лес, темный зверь,

Человек — пастух иль охотник.

Пурпурно забьется рыба в зеленом пруду.

Под округленным небом

Молча рыбак в синем челне проплывает.

Медленно зреют гроздь и зерно.

Когда к вечеру клонится день,

Добро и зло созревают.

Когда наступит ночь,

Тихо подымет путник тяжелые веки.

Из темной пропасти хлынет солнце.

Под вечер уже не слышна

Кукушкина жалоба.

Ниже клонится рожь,

Красный мак.

Черная ходит гроза

Над холмом.

Старая песня кузнечиков

Замерла.

Не колыхнется, не дрогнет

Листва каштанов.

Платье твое шумит

Вниз по лестнице.

Слабо светит свеча

В темной комнате.

Ладонь серебряная

Тушит ее.

Ночь беззвездная,

Бесшумная ночь.

Леса осенние шумят на закате

Оружием смерти, и поля золотые,

И синее море; над ними

Темное катится солнце, ночь встречает

Мертвых бойцов, сумасшедшие жалобы

Их изувеченных губ.

Но тихо копится в зелени луга

Красное облачко, укрывшее гневного бога, —

О лунный холод пролитой крови…

Все дороги вливаются в черный распад.

Под златошумной кроной звезд и ночи

Бродят тени сестер в молчаливой роще,

Где ждут их души героев, кровавые очи;

И тихо звучат в камыше темные флейты осени.

Алтарь медно-грозный поставлен во славу гордой печали,

И если разум еще не угас, то виной — необъятная боль

И нерожденные внуки.

О сумасшедший город, где вечером

У черной стены замирают увечные липы,

Где из серебряной маски смотрят глаза недоброго духа,

Где за каменной ночью гонится свет, сжимая магнитный бич,

О подводный гул колоколен…

Шлюха в ледяной судороге рожает мертвую девочку,

Божий гнев бешено хлещет по лбу одержимых,

Чума красногубая; голод выпил зрачков зеленую воду.

И это золото с его жуткой улыбкой.

Но в пещерах в кровавом поту молчаливое трудится племя,

Из твердых металлов плавит главу избавителя.

Я призывать к проклятьям не смогла.

Кичиться злобой не мое призванье.

И только жалость, боль и состраданье

Я через эти годы пронесла.

Пусть грешникам простятся злодеянья.

Их имена еще покроет мгла.

Пусть ненависть спалит меня дотла —

Запрячу в сердце я негодованье.

И как зимою ищет воробей

Повсюду крошки хлеба беспрестанно,

Ищу любовь средь горя и скорбен —

Всех нас она связует, как ни странно.

Она всегда со мной в душе моей.

Она поможет. Поздно или рано.

Душа без родины. Какое испытанье!

Ни добрых слов, ни теплого участья.

Вокруг чужие беды, мрак, несчастья,

И вечный плач, и вечное страданье.

Потухший взгляд тебя едва коснется.

Никто тебя не слышит. Всюду страх.

И горечь остается на губах,

И от молчанья сердце захлебнется.

Моя душа утешит всех, но в ней

Своя печаль, иных скорбей сильней.

Чужим страданьем сердце сведено,

Но о своей беде молчит оно.

Как эту ношу мне нести одной?

Ах, добрый ангел, сжалься надо мной.

Друзья, со мной беседуя, сияют,

Хоть раньше огорчалися немало.

С весельем в их чертах мои блуждают.

Их дружба в благородстве наверстала.

Достоинства черты меня стесняют:

Серьезность, сдержанность мне не пристала,

И тысячи улыбок вылетают

Из вечного, глубокого овала.

Я праздник Корсо в солнечную страду,

Южный базар под женскую беседу.

Набухла солнцем глаз моих сетчатка.

Сегодня я на свежий дерн присяду,

Вместе с землей на запад я поеду.

О вечер, о земля, как жить мне сладко!

Тебе родным быть, человек, моя мечта!

Кто б ни был ты — младенец, негр иль акробат,

Служанки ль песнь, на звезды ли с плота

Глядящий сплавщик, летчик иль солдат.

Играл ли в детстве ты ружьем с зеленой

Тесьмой и пробкой? Портился ль курок?

Когда, в воспоминанье погруженный,

Пою я, плачь, как я, не будь жесток!

Я судьбы всех познал. Я сознаю,

Что чувствуют арфистки на эстраде,

И бонны, въехав в чуждую семью,

И дебютанты, на суфлера глядя.

Жил я в лесу, в конторщиках служил,

На полустанке продавал билеты,

Топил котлы, чернорабочим был

И горсть отбросов получал за это.

Я — твой, я — всех, воистину мы братья!

Так не сопротивляйся ж мне назло!

О, если б раз случиться так могло,

Что мы друг другу б бросились в объятья!

Ты, господи, придешь, и сядут одесную

Не только праведники, жизнь прожив земную,

Нет, все, кто в декабре смотрел во тьму ночную,

Женщины, серной кислотой вслепую

Мстившие сестрам, на суде седеющие,

Ревнивые, собою не владеющие,

В каретах плачущие, на суде вопящие,

Вздыхатели пропащие,

Певцы, швыряющие жизнь свою хмельную

Смерти в могилу на гнилое ложе,

Перед тобою все они предстанут, боже,

С тобой останутся и сядут одесную.

Господи, будут в твоем вертограде

Не только страждущие бога ради,

Нет, все, кто пламенел без мыслей о награде,

Певицы, на концертах боль превозмогающие,

Смертельно бледные в своем наряде,

Благоговейно мигающие,

Мгновеньями в твоей отраде

В твой век над нашим веком вознесенные,

Затеплятся, спасенные,

Легким сияньем в твоем вертограде.

Почиют, господи, в твоих глубинах

Не только те, кто звал тебя в немых руинах,

Нет, всякий, чье лицо от бессонниц в морщинах,

Чье сердце, словно пламя, жжет ладони,

Кто, спотыкаясь на равнинах,

Спасался бегством от мнимой погони.

Самоубийц не спрашивают о причинах.

Подростков ставили в тупик морские мили,

Чей судорожный ветер в письмах длинных.

Скрежещет о мальчишеских кончинах

Железный крест, забытый на могиле.

Мы будем там, поскольку здесь мы были.

И, потрясенные в своих глубинах,

Почиют, господи, в твоих глубинах.

Газом и ножом губите души,

Сейте страх, глумитесь над врагами,

Жертвуйте собой по всей планете!

Нет любви для вас на этом свете,

Вам потоп дарован вместо суши,

Почвы нет под вашими ногами.

Громоздите вашу Ниневию,

Камни воздвигая против Бога!

Суетная проклята гордыня,

Тает ваша зыбкая твердыня.

Удержать немыслимо стихию,

Смерть вернее всякого итога.

Терпеливы горы и равнины,

Только мы торопимся куда-то.

Наши начинанья в воду канут,

Тот, кто говорит «мое», обманут.

Мы платить самим себе повинны.

Участь наша на земле — расплата.

Нищий мир: ни матери, ни крова.

Слишком тяжело мечтать о чуде.

Взгляд любимый только на мгновенье.

Сердцу в долг отпущено биенье.

Все мы на земле чужие люди,

Узы наши смерть порвать готова.

Близ невзрачных, обветшалых станций —

Их мой поезд безвозвратно минул —

Смутно видел я с больших дистанций

Тех, кто, в путь собравшись, дом покинул.

И сказать я мог бы без опаски

Пред людьми, глядевшими на рельсы,

Что давно уж длятся эти рейсы,

Эта жизнь среди вагонной тряски;

Что им всем неведомое бремя, —

Города, мосты, моря и мысы

Оставляет сзади, как кулисы,

Весь в дыму и искрах поезд-время;

Что и к ним придет пора вокзалов

И слепые, темные туннели

В молниях трагических сигналов,

Когда я уже сойду у цели.

Тьма царит в душе человека; видишь —

это вечно. В сердце взгляни, терзайся

страстью и стыдом и шепчи сквозь слезы

вечером скорбным,

вспомни перед сном все слова осенней

ночи; все пути, все глухие тропы

горемыки странника, боль и гибель

нежности прошлой.

Словно буря — скорби людские, словно

звон далеких арф; но еще глубинней

тот поток, что шепчет извне, вливаясь

в недра земные.

Сделай песнь из боли людской, — какая

в мире песня сладостней и достойней?

Словно видишь губы любимой в ранах,

словно усмешка

перед самой смертью. Величье чувства

возрастает, грань преступая. Ибо

в преступанье — святость и сила

жертвы необходимой;

будь блаженна, горькая чаша! Все же

есть отрада в боли души. Но если

ты опустошен — для тебя на лире

дрогнут ли струны?

Как смеялись мы в веселой Вене —

Перед самой первой мировой —

Над людьми с подзорною трубой,

Ждавшими всемирных потрясений!

Весть об истребленье поколений?

Что вы! Предрассудок вековой!

Ведь, когда летела над землей,

Мы не знали, что живем в геенне.

Мы забыли грохот орудийный,

И не нами газ придуман был —

Тот, что вскоре Францию душил.

Мы забыли, от кого единый

Род ведем — от Каина. И нет,

Кроме нас, убийственных комет.

Мать с отцом немногого добились:

вечерами — шли в ближайший сад,

днем — трудились, бились и трудились,

но был в душах мир и в доме лад.

Ах, с окраин нет прямого хода

тихим неудачникам наверх,

было трудновато им в те годы,

в тот блаженный беспечальный век.

В Австрии, где приступы печали

музыкой и страстью смягчены,

ничего такого не искали,

счастья неприметного полны, —

счастья, суть которого — мгновенья

на скамейке, вечером, в саду,

без тоски, без страха, без смятенья,

сонный взгляд на дальнюю звезду.

Вспомнив это, усмехнулся сын.

Он вздохнул, зайдя в нью-йоркский сад,

на скамейке, вечером, один,

ужасом изгнания объят.

Мы, скитальцы, переплыли море,

нам в пути гремел военный гром.

Мать с отцом, вы много знали горя,

сыновья, мы горя не сочтем.

В городе чужие, мы чужды

и отцам… Что с нашими отцами?

Или мы — в галактике Беды?

В мире, населенном мертвецами?

Осенние ветры уныло

вздыхают, по сучьям хлеща,

крошатся плоды чернобыла,

взметаются споры хвоща,

вращает затылком подсолнух

в тяжелых натеках росы,

и воздух разносит на волнах

последнюю песню косы.

Дрозды средь желтеющих листьев

садятся на гроздья рябин,

в проломах дорогу расчистив,

ползут сорняки из лощин,

молочною пеной туманов

до края долина полна,

в просторы воздушные канув,

от кленов летят семена.

Трещат пересохшие стручья,

каштан осыпает плоды,

дрожит шелковинка паучья

над лужей стоячей воды,

и в поле, пустом и просторном,

в приливе осенней тоски

взрываются облачком черным

набухшие дождевики.

Разрешенье на жительство дал магистрат,

и трава потемнела в лесу, как дерюга, —

на окраину в эти весенние дни,

взяв мотыги и заступы, вышли они,

и от стука лопат загудела округа.

Подрядившись, рубили строительный лес,

сколотили на скорую руку заборы, —

каша весело булькала в общем котле,

и по склонам на грубой ничейной земле

созревали бобы, огурцы, помидоры.

Поселенцы возили на рынок салат

и угрюмо глядели навстречу прохожим —

только голод в глазах пламенел, как клеймо,

им никто не помог — лишь копилось дерьмо,

все сильнее смердевшее в месте отхожем.

В перелоге уныло чернели стручки,

корешки раскисали меж прелого дерна,

на опушке бурел облетающий бук, —

где-то в дальнем предместье ворочался плуг,

но пропали без пользы упавшие зерна.

И мороз наступил. В лесосеках опять

подряжались они, чтоб остаться при деле, —

пили вечером чай на древесном листу,

и гармоника вздохи лила в темноту.

Загнивали посевы, и гвозди ржавели.

Вцепившись в набитый соломой тюфяк,

я медленно гибну во тьме.

Светло в коридоре, но в камере мрак,

спокойно и тихо в тюрьме.

Но кто-то не спит на втором этаже,

и гулко звучат в тишине

вперед — пять шагов,

и в сторону — три,

и пять — обратно к стене.

Не медлят шаги, никуда не спешат,

ни сбоя, ни паузы нет;

был пуст по сегодняшний день каземат,

в котором ты ходишь, сосед, —

лишь нынче решений, ты после суда

еще неспокоен, чужак,

иль, может, навеки ты брошен сюда,

и счета не ведает шаг?

Вперед — пять шагов,

и в сторону — три,

и пять — обратно к стене.

Мне ждать три недели — с зари до зари,

двенадцать ушло, как во сне.

Ну сделай же, сделай на миг перерыв,

замри посреди темноты, —

когда бы ты знал, как я стал терпелив —

шагать и не вздумал бы ты.

Но кто ты? Твой шаг превращается в гром,

в мозгу воспаленном горя.

Вскипает, рыдая, туман за окном,

колеблется свет фонаря, —

и, вставши, я делаю вместе с тобой —

иначе не выдержать мне! —

вперед — пять шагов,

и в сторону — три,

и пять — обратно к стене.

Я сидел в прокуренном шалмане,

где стучали кружки вразнобой, —

хлеба взял, почал вино в стакане —

и увидел смерть перед собой.

Здесь приятно позабыть о мире,

но уйти отсюда должен я,

ибо радость выпивки в трактире

не заменит смысла бытия.

Жить, замуровав себя, — жестоко,

ибо кто подаст надежный знак,

неизвестно ни числа, ни срока,

давят одиночество и мрак, —

радость и жестокость — что желанней?

Горше и нужнее — что из них?

Мера человеческих страданий

превосходит меру сил людских.

Надо чашу выпить без остатка,

до осадка, что лежит на дне,

ибо то, что горько, с тем, что сладко,

непонятно смешано во мне.

Я рожден, чтоб жить на этом свете

и не рваться из его оков,

потому что все мы — божьи дети,

от начала до конца веков.

Дождик осенний начнет моросить еле-еле;

выйду на улицу и отыщу на панели

гостя, уставшего после тяжелого дня, —

чтобы поплоше других, победнее меня.

Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю

(за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),

тихо открою скрипучую дверь наверху,

пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху.

Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,

выключу тусклую лампу, разденусь и лягу,

буду ласкать его, семя покорно приму, —

пусть он заплачет, и пусть полегчает ему.

К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,

тихо заснет он, — а утром уйду я до свету,

деньги в конверте оставлю ему на виду…

Похолодало — наверное, завтра пойду.

В лепрозории даже зимой не топили печей.

Сторожа воровали дрова на глазах у врачей.

Повар пойло протухшее в миски больным наливал,

а они на соломе в бараках лежали вповал.

Прокаженные тщетно скребли подсыхающий гной,

на врачей не надеясь, которым — что пень, что больной.

Десять самых отчаянных ночью сломали барак,

и, пожитки собрав, умотались в болота, во мрак.

Тряпки гнойные сбросили где-то, вздохнули легко.

Стали в город крестьяне бояться возить молоко,

хлеб и пшенную кашу для них оставляли в лесу

и, под вечер бредя, наготове держали косу.

Поздней осенью, ночью, жандармы загнали в овраг

обреченных, рискнувших пойти на отчаянный шаг.

Так стояли, дрожа и друг к другу прижавшись спиной,

только десять — одни перед целой враждебной страной.

На пустоши топится жуткая печь,

Поблизости — город Люблин.

Людей, чтобы жаркое пламя разжечь,

Грузили в вагон для скотин.

И тысячи граждан из каждой страны

Отравлены газом, живьем сожжены

В печи твоей алой, Люблин.

Под свастикой, в мраке могильных крестов

Три года томился Люблин.

Палач не спешил хоронить мертвецов,

Он гнал вереницы машин;

Под пломбами грузы машина везла,

В мешках опечатаны кость и зола.

Так нивы удобрил Люблин.

И вот пятилучье победной звезды

Весною увидел Люблин.

Но копоти черной не смыты следы

От Карпат до французских долин,

И пламенный, чадный пылает позор,

Пока не зальет своей кровью топор

Последний палач твой, Люблин!

Восток мутился к вечеру, и нечисть,

В летучие полки вочеловечясь,

Над полем яростно клубилась —

Чума и язва моровая, —

Клубилась, небо закрывая,

Пока на хлеб не опустилась.

В восьмом часу и, может быть, в девятом

Был урожай еще богатым —

Но гадины голодные сновали,

Во ржи и в клевере сидели,

Перелетали дальше и гремели

Крылами, словно крышками роялей.

А в деревнях до неба голосили,

Не в силах избежать насилья,

И жгли костры на ближнем взгорье,

И шли на ощупь, как в густом тумане,

Шепча молитвы, причитанья

И просто — причитая в горе.

А саранча вгрызалась, и казалось,

Она в сердца мужицкие вгрызалась,

Вгрызалась дружно, челюсть в челюсть,

И на колосьях восседала чинно,

И было небо так невинно

Над хрустом, было пусто, просто прелесть.

И саранча снялась с хлебов с зарею,

Нажравшись, но блистая худобою,

Черна, неутомима, ненасытна —

Вперед на запад было поле,

Еще не онемевшее от боли, —

На запад было небо беззащитно.

Вечером в бараке бригадир сказал,

Прижавшись к печке спиной:

«Завтра — день памяти Ленина,

Завтра у нас выходной».

Ночь была черна, как базальт.

Тверд мороз, как гранит.

А в бараке — сало и чай,

Лопаты и динамит.

Люди бурили, долбили, скребли,

Проклятый грунт был острей стекла.

Тоскуя по снегу, стыла земля.

Работа была, как грунт, тяжела.

Завтра — памяти Ленина день.

Передышка завтра, привал.

«Эй, бригадир, расскажи-ка нам,

Что ты в тот год повидал».

«Нас, красноармейцев, из Петрограда

Прислали в Москву, в почетный караул.

Выходим ночью из вагона — видим:

Мороз-то уже к сорока шагнул.

Дома на улицах заиндевели,

Словно изъедены ржавчиной седой…

А еще страшней, чем мороз, чем ветер,

Великая скорбь над Москвой…

Мне не забыть детей постаревших,

Взрослых, что плачут по-детски, навзрыд.

Улицы стонут, стонут площади,

Камень слезой застывшей облит.

Гроб Ильича Москва обнимает,

Кострами греет, как мать нежна.

Как сегодня, вижу: идут и идут

Народы и племена.

Скорбное солнце в морозной дымке

Кажется не солнцем — луной.

Руки жжет горячей огня

Винтовки металл ледяной.

Поплыл над домами плач сирен.

Паровозы — в клубах дыма и пара.

Ударили пушки. Люди несли

Ленина вокруг земного шара.

Весь мир на Красную площадь пришел,

С вождем прощался народ.

Видите — у меня на партийном билете

Двадцать четвертый год…»

Люди смотрели на партийный билет

Своего бригадира. И в полумраке

До полуночи о Ленине шел разговор

В рабочем бараке.

А двадцать первого января,

Утром, в морозный туман,

Бригада лопаты взяла

И пошла в котлован.

Был этот день торжеством труда.

Сорокаградусный злился мороз.

Копали, взрывали, бурили, скребли.

Котлован на глазах рос.

«Цемент привезут — послезавтра фундамент

Класть начинаем, — бригадир кричал, —

Чтоб через год дала металл

Домна имени Ильича!»

На севере лес. На юге пустыня.

А запад с востоком окружены

От соли и нефти зеленой и синей

Каймой черноморской тяжелой волны.

Неба касаются сосен верхушки.

На стареньких скрипках играют ветра.

Лесник поселился на самой опушке,

И этим довольна его детвора.

Из ясеня стол. Колыбель из каштана.

В передней сундук и восточный кувшин,

В котором когда-то пенился рьяно

Осенний подарок крестьянских годин.

Волна мятежа обвалом грозила,

Но слово, что в дар ему было дано,

Мужало, росло, набирало силу,

Как в темном подвале молодое вино.

Лесную свежесть впитало слово,

Напев пастуха, улетающий вдаль,

Усмешку лукавую басен Крылова

И сказок Андерсена печаль.

Разин и Мюнцер ему подарили

Упрямство, а старый разбойник Арсен

Горечь тех вин, что веками бродили

В душных кувшинах у каменных стен.

Он в детстве скакал на фанерной лошадке

И мог бы, как многие, преуспеть,

Копируя росчерки прописей гладких,

Но времени ветер учил его петь.

Еще до прихода войны и коммуны

Молчание рощ, и лесов, и болот

Уже разбудило в ребенке трибуна

Той бури, с которой пришел Пятый год.

Дуб у Риона в волны глядится.

В предутренней дымке пути не видать.

Но школьная юность — что вольная птица:

К синему небу так же стремится,

Как сладостью горечь мечтает стать.

… Дрогнет ли рука, листая книгу

вплоть до эшафотов сорок пятого,

на той странице, где венки и флаги?

Пройдет ли ток

по мышцам и костям?

Что чувствовали мы? Что делали? Что думали?

Как мы сражались в те дни,

когда народы ленинской страны

погнали вспять жестокого врага?

Когда они проложили нам путь домой —

тебе и мне?

Когда они, послушные своему героическому прошлому,

выдержали испытание на разрыв, на стойкость?..

Мартовское утро в морозной мгле

(воздух еще бормочет и дрожит

от грома пушек),

колышется туманный рассвет

над тающими водами; передовые части

доверились наступающему дню

и зыбким понтонным мостам.

Я — сплошной силуэт,

блудный сын без лица,

но сердечная мышца

бурно нагнетает кровь,

но дыхание дымится;

я в полушубке и валенках,

с наганом в кобуре —

на сорок третьем году жизни —

через камыши и заросли ивняка

бреду, укрываясь от самолетов,

бреду, укрываясь от снайперов,

бреду по расползшейся глине,

взбираюсь на крутой склон: я

вступаю на землю Австрии.

И в обложке

моего воинского удостоверения —

как послание потомкам —

портрет Ленина.

Рук своих кольцо не сжимай, не надо, —

Сына не спасти, — но спроси у сердца

Своего, — и в нем ты вину отыщешь

Матери каждой.

Не была ль ты матерью прежде — в Спарте,

Не сама ль сынов ты на сечу слала

И встречала радостно — победивших

Или же мертвых.

Ты сама, о мать, помогла убийству!

Неужели вновь загрубело сердце,

Что убийцам в гордости ложной слало

Благословенье?

Только смерть кругом, если сердце мыслит

Лишь о смерти. Вот уже мир темнеет,

Больше не встает на защиту сына

Мать человека.

Я об этом думал — и вот, внезапно,

Мне в окно сова застучала клювом,

Прилетев на свет, — это голос мертвых

Был подтвержденьем.

Все сперва растет у тебя под сердцем,

Долгих девять месяцев вопрошая.

Ах, у бога тщетно тогда ты просишь

Вечного мира.

Будь спасенье целью твоей — ты сможешь

Сыновей спасти, что живут миражем,

Жаждут чистых тайн и встают упрямо

Перед могилой.

Сын твой, — о, найдет ли тебя он снова?

Только если ты позовешь и вспомнишь:

Живо то, что полнило грудь, что снова

Может гореть в ней.

Вот он, посмотри — он стоит, колеблясь,

Знай, с тобой в союзе он станет сильным

— Помни, мать: вкусишь на могиле сына

Горшие слезы.

Гордость и надменность в себе навеки

Растопчи, чтоб им не воскреснуть в сыне, —

Страшен час, в который в последний раз ты

Руки заломишь.

Хлебы разделены, розданы, кончилась влага,

нет ничего, кроме ночи, и дня, и песка,

в кущах скитальцы укрылись и скот вместе с ними,

ветром наполнено ухо того, кто идет.

Все же идет он и между барханами ищет

древней скрижали слова, — так идет он,

покуда не упадет, и уста не вкусят от малейшей

в мире звезды, и пока не упьются они

тщетною твердостью гор,

солью иссохшего в медленной страсти моря,

бегом, паденьем семян, журавлиным полетом,

тяжкой тропою людей, —

Как это много! Смирение в кровь проникает

с грохотом бури, — вскипают по жилам иссохшим

страны, народы, погасшие в небе светила —

и возгораются в крошечном сердце его.

Буря растет и становится больше пустыни,

и меж скитальцами некто впервые встает,

чтоб над барханами вечными поступью смерча

снова идти и творенье с начала начать…

Полжизни смеялись павлины

в полуденных парках Шёнбрунна,

где, в развалинах роясь, мы искали

мерзкие трупы нашей вины,

где на новых дорогах

мы равняли мокрую землю

и отбросы войны.

Зацветала в фонтанах вода,

как ни стыдно нам было

в это тяжкое лето,

но точились медом и милостью

непостижимые липы,

заставляя колени склонить перед благоуханьем.

В зоопарке была Голгофа,

где за наши грехи

погибали голодные звери, —

от пайка больной антилопы

чужеземный солдат нам кусок отломил,

как от тела господня,

Вот так и прощали нас,

будто разбойников благоразумных,

клейменных позором, но преображенных

верней и внезапней, чем если бы нас

меч правосудья настиг.

Черная влага истоков мы пьем ее на ночь

мы пьем ее в полдень и утром мы пьем ее ночью

мы пьем ее пьем

мы в небе могилу копаем там нет тесноты

В доме живет человек он змей приручает он пишет

он пишет в Германию письма волос твоих золото Гретхен

он пишет спускается вниз загораются звезды он псов созывает свистком

свистком созывает жидов копайте могилу в земле

кричит нам сыграйте спляшите

Черная влага истоков мы пьем тебя ночью

мы пьем тебя утром и в полдень мы пьем тебя на ночь

мы пьем тебя пьем

В доме живет человек он змей приручает он пишет

он пишет в Германию письма волос твоих золото Гретхен

Волос твоих пепел Рахиль мы в небе могилу копаем там нет тесноты

Он рявкает ройте поглубже лентяи живее сыграйте и спойте

он гладит рукой пистолет глаза у него голубые

поглубже лопату живее сыграйте веселенький марш

Черная влага истоков мы пьем тебя ночью

мы пьем тебя в полдень и утром мы пьем тебя на ночь

мы пьем тебя пьем

в доме живет человек волос твоих золото Гретхен,

волос твоих пепел Рахиль он змей приручает

Кричит понежнее про смерть а смерть это старый немецкий маэстро

кричит скрипачи попечальней и ввысь воспаряйте смелей

там в небе могилы готовы там нет тесноты

Черная влага истоков мы пьем тебя ночью

мы пьем тебя смерть это старый немецкий маэстро

мы пьем тебя на ночь и утром мы пьем тебя пьем

смерть это старый немецкий маэстро глаза голубее небес

он пулей тебя настигает без промаха бьет

в доме живет человек волос твоих золото Гретхен

он свору спускает на нас он дарит нам в небе могилу

он змей приручает мечтая а смерть это старый немецкий маэстро

волос твоих золото Гретхен

волос твоих пепел Рахиль

Венок из листвы почерневшей сплетен был в окрестностях Акры.

Там гнал я коня вороного и смерти грозил я кинжалом.

И пепел я пил из разбитых кувшинов в окрестностях Акры.

В руины небес я скакал с безнадежно поникшим забралом.

Ведь умерли ангелы, бог стал незрячим в окрестностях Акры.

И нет утешенья в идущих нестройной толпой богомольцах.

Разрублен мечом ясный месяц — цветок из окрестностей Акры.

Цветут, как колючки, сухие суставы в заржавленных кольцах.

И я поклонился, смиренно и скорбно, окрестностям Акры.

Черна была долгая ночь, и нахлынули крови потоки.

И я стал смеющимся братом, железным архангелом Акры.

Но лишь это имя назвал — и упало мне пламя на щеки.

Мы выпили долгую ночь на высоких лесах искушенья,

Зубами вспахали порог и посеяли затемно гнев.

Еще нам осталась трава, чтобы спать, — но разбудит нас мельник:

Он ищет живое зерно неторопким своим жерновам.

В цианистом свете небес остальные соломинки — блеклей:

Чеканят иную мечту и не ходят с чужих козырей,

А мы, в темноте перепутав беспамятство, память и чудо, —

Мы длимся один только миг и, смеясь, презираем его.

Мы канули в воду зеркал в сундуках с фосфорическим светом —

На улице лопнут они на потребу слепым облакам.

Наденьте пальто и карабкайтесь следом за мною на скатерть!

Ведь спим только стоя среди недопитых бокалов!

Ведь сны посвящаем медлительным тем жерновам!

Париж-кораблик в рюмке стал на якорь.

Я пью с тобой и за тебя так долго,

что почернело сердце, и Париж

плывет на собственной слезе — так долго,

что нас укрыли дальние туманы

от мира, где любое «Ты» — как ветка,

а я на ней качаюсь, словно лист.

Твоя простыня — это полночь.

И тьма с тобою легла.

Целует виски и колени, велит ожить и уснуть.

Она осязает Слово, желанья и думы твои.

И дремлет, сливаясь с ними,

и тянет душу к себе.

Вычесывает осторожно соль из твоих ресниц,

и солью тебя угощает,

и ставит перед тобой

горючий песок мгновений, украденных у тебя.

И то, что было в ней розой, тенями и росой,

ты жадными пьешь губами.

Не на моих губах ищи свои уста,

не у дверей — странника

и слёзы — не в глазах.

Семью ночами выше поцелуй живет,

семью сердцами глубже отпирают дверь,

семью цветами позже шумит родник.

Глаза, не зрящие мира, в мертвящей сети ущелий. Я иду,

камень на сердце,

я иду.

Лунное зеркало — прямая стена. Вниз.

Блеск, запотевший в дыхании. Пятнами кровь.

Туманные души, еще раз нашедшие форму.

Десятипалые тени — сцепленье.

Глаза, не зрящие мира,

глаза, в мертвящей сети ущелий,

глаза, глаза:

Снежное ложе для нас обоих, снежное ложе.

Кристалл за кристаллом,

во глубине единого часа зарешечены, падаем мы,

падаем, и ложимся, и падаем,

и падаем:

мы суть и быль,

мы плоть от плоти ночи.

В пути, в пути.

Угасали глаза любимых

Их уводили от нас.

И тогда мы сами смотрели

В пустыню угасших глаз.

Воспаленные наши ресницы

Остужает холодный дым

Перехватывает дыханье

Перед этим Немым, Пустым.

Мы видели мертвые очи

И не забудем их…

Любимые не узнавали

Самых любимых своих.

Не три глаза! Пусть истина незрима,

Держи ответ, коль перед ней предстал.

Она восстанет из огня и дыма

И в пыль сотрет гранитный пьедестал.

Так постепенно прорастает семя,

В палящий зной сухой асфальт пробив.

Она придет и оправдает время,

Собой твои утраты искупив.

Ей нипочем пустая позолота,

Венки из лести, мишура хвальбы.

Она пройдет сквозь крепкие ворота,

Переиначит ход твоей судьбы.

И, словно рана, изведет, изгложет,

Иссушит, изопьет тебя до дна,

И все твои сомненья уничтожит,

Святым своим значением сильна.

Неверный свет реклам. Холодный город.

На площадях широких — ни души.

В дыму и гари задохнулся голубь.

Остановись! Подумай. Не спеши.

Не сосчитать багровых кровоточин.

Они давно горят в твоей груди.

Пусть этот мир обманчив и порочен,

Постигни правду, истину найди!

Как Орфей, я хвалю

Смерть, союзницу древнюю жизни,

И всей земной красоте,

И твоим глазам,

Князьям высокого неба,

Говорю мои темные речи.

Ты помнишь ли грозное утро?

Проснулся ты. На ладонь

Упала роса. Гвоздика

Дремала на сердце. Но ты

Увидел темную реку,

Бегущую мимо.

Да, кровь — моя гибкая лира,

Молчанье — моя струна.

В руке я держу твое сердце.

И знай, что прядь твоя стала

Прядью тени ночной,

И хлопья зимнего мрака

Холодят твои щеки.

Отныне я не твоя,

Мы опустили глаза.

Но я хвалю, как Орфей,

Жизнь, союзницу смерти,

И мне сквозь закрытые веки

Светит глаз твоих синева.

По роще мертвой я бродил

В морозном полумраке,

И солнце зимнее без сил

Мерцало, словно факел.

Все жались дома к очагам,

Лишь ветер бесприютный,

С ветвей срывая пестрый хлам,

Их рвал, как струны лютни.

Был острый лик земли суров

Под прелью увяданья,

И облака — ее покров,

А ветер — отпеванье.

Зародыши во тьме тая,

Жизнь замерла в покое.

И в безнадежности, как я,

Томилось все живое.

Но вдруг над головой моей

Раздался чистый голос,

Как будто радость майских дней

Лучами раскололась.

Облезлый, старый черный дрозд,

От холода весь съежась,

Запел при блеске первых звезд

Так звонко, не тревожась.

Все было пасмурно кругом,

Печаль во всем сказалась,

И радость в сумраке таком

Мне странной показалась, —

Как будто в песне той, без слов

Доходчивой и внятной,

Звучал какой-то светлый зов,

Еще мне непонятный

«Когда бы встретил я

Такого паренька,

Мы сели б рядом, как друзья,

За столик кабачка.

В сраженье, как солдат,

Его я повстречал

И, выпустив в него заряд,

Ухлопал наповал.

Да, я убил его

За то, что он мой враг,

Не правда ль — только и всего,

Ведь это ясно так.

Наверно, тяжело

Он без работы жил,

Как я, продавши барахло,

В солдаты поступил.

Да, такова война!

Тех убиваем мы,

Кому бы поднесли вина

Иль дали бы взаймы».

Я — образ поколений;

Истлеет плоть, а я

живу, черты и тени

В столетиях тая,

И вдруг являюсь снова

Из мрака забытья.

Наследие столетий —

Цвет глаз, волос, бровей,

Я — то, пред чем ничтожно

Мерило наших дней;

Я — вечное на свете,

Нет для меня смертей.

Он хочет жить темно и тихо,

Ему противны свет, шумиха,

Молва, визиты в знатный дом

И лесть, и клятвы за столом.

Он не нуждается в участье

Богатства, красоты и власти

И в чувствах тех, кто в дальний путь

Спешит, чтоб на него взглянуть.

Когда же весть до вас дойдет,

Что он окончил круг забот,

В час сумеречный, час унылый

Скажите над его могилой:

«Тебя любили две души».

И день в кладбищенской тиши

При свете звезд умрет спокойно.

Так будет честно и достойно.

Светило клонится к земле.

Смешались явь и сон —

Мне вдруг почудился во мгле

Души ответный стон.

Последний вечер на земле?

Чьим зовом я пленен?

Лег на дорогу свет ночной

И полосы теней.

Родился месяц молодой, —

Услышу от людей.

Для них, как прежде, стороной

Прошел один из дней.

Лишь человек за своей бороной

Грузно идет.

Конь его полусонный, хромой

Вот-вот упадет.

Только дымок, дымок без огня

Из пырейных груд

В небо струится на склоне дня —

А царства прейдут.

Девушка с парнем идут в стороне,

Тихи их речи.

Люди забудут скорей о войне,

Чем об этой встрече.

«Мир на земле!» — под благовест и звон

Поет попов наемных миллион.

За тысячу девятьсот лет молитв

Мы получили газ для новых битв.

Я слышал, как всадник

Съехал с холма,

Луна освещала

Тускло дома;

И шлем серебрился,

И бледен был гость,

И лошадь — бела,

Как слоновая кость.

В туфлях серебряных месяц нарядный

Ходит и ходит в ночи непроглядной;

Чуть он задержит серебряный взгляд —

Сад серебрится и вишни горят,

Жмурятся окна от лунного блеска,

И серебрится в лучах занавеска;

Пес безмятежно в своей конуре

Спит и не знает, что он в серебре;

Луч в голубятне, и снится голубке

Сон о серебряноперьевой шубке;

Мышка бежит — в серебре коготки

И серебром отливают зрачки;

И, неподвижна в протоке лучистой,

Рыба горит чешуей серебристой.

«Есть тут хоть кто-нибудь?» — Путник спросил

У дверей, освещенных луной;

А рядом, в тиши, у опушки пасся

Конь его вороной.

И птица испуганно с башни взлетела

У Путника над головой,

И вновь он ударил в тяжелые двери:

«Да есть тут хоть кто-то живой?»

Но никто не спустился к Путнику,

Из-за гущи листвы, из окон

Никто на него, онемевшего,

Человечьим не глянул оком.

Только слушатели — привидения,

Нашедшие в доме ночлег, —

Стояли и слушали в лунном свете,

Как говорит человек.

Стояли толпою на лестнице темной,

Ведущей в пустынный зал,

И молча внимали тоскливому зову,

Который тьму прорезал.

И Путник почувствовал их, он понял,

Что это безмолвье — ответ;

А с неба, сквозь листья, на круп коня

Звездный ложился свет.

И Путник внезапно с удвоенной силой

Ударил в глухую дверь:

«Я клятву сдержал, я вернулся, но кто мне

Об этом скажет теперь!»

Бесчисленным эхом метался по дому

Путника жалобный крик,

Но призраки были недвижны и немы,

И вот он пришел, этот миг:

Они услыхали, как звякнуло стремя

И, будто в приливной волне,

Удары копыт, захлебнувшись, пропали

В вязкой, густой тишине.

Дальние тени Аравии,

Принц на горячем коне,

В чаще глухой и зеленой,

В призрачном лунном огне.

Темный цветочный пурпур

В диком лесу густом

Тянется к призрачным звездам,

Бледным в свете дневном.

Сладкие песни Аравии

В сердце, едва пробужусь,

Слышу на тонком рассвете

Звуков легкую грусть.

Странная лютня в зарослях

Горем и счастьем звучит,

В смелых руках музыканта

Воздух ночи дрожит.

Со мной ее лютни и чащи,

Не вижу другой красоты,

Туманят смутным зовом

Прелестные черты.

Люди с холодным взглядом

Вслед мне бросают легко:

Он помешан на чарах Аравии,

Помутивших разум его.

Могу вообразить, как в неком чуждом мире,

В тяжелой первобытной немоте,

В тишине, еще только пытавшейся дышать и жужжать,

Жужжащие птицы колибри помчались по улицам.

Прежде, чем что-либо имело душу,

Когда жизнь была зыбью материи, почти неодушевленной,

Эта крошка колибри вспорхнула живым бриллиантом

И помчалась со свистом среди медленных, мощных, мясистых стволов.

Пожалуй, цветы не росли в то время,

В том мире, где птица колибри стремительно мчалась

впереди творенья.

Пожалуй, она протыкала медленные вены деревьев

своим длинным клювом.

Возможно, она была огромная,

Как лесные болота, ибо крошечные ящерицы были, говорят,

когда-то огромными.

Возможно, она была ужасное чудовище, птица-меч.

Мы глядим на нее не с того конца длинного телескопа Времени,

К счастью для нас.

Не каждый может иметь генцианы в доме

в мягкие, медленные дни в конце сентября.

Баварские генцианы, большие и темные, сугубо темные,

темнящие день, подобные факелам дымной синевы Плутонова царства,

острогранньге и подобные факелам, с языками темного пламени,

стремящего свою синеву

вниз и слабеющего на остриях лепестков, слабнущего при наступлении дня,

факелы-цветы темно-синего мрака, дымно-синие пламена Плутона,

черные лампы чертогов Диса, лучезарная черная синева,

излучающая мрак, подобно тому как бледные лампы Деметры излучают свет,

так ведите меня, ведите же за собой.

Дайте мне генциану, дайте мне факел!

Пусть ведет меня синий огонь, языкатое пламя цветка

вниз по темным, все более темным ступеням, в глубь синевы

все более синей,

куда спускается Персефона, как раз теперь,

от сентябрьских заморозков

к невидимому царству, где мрак мрачнеет все ярче

и сама Персефона уже только голос

или незримая тьма, погружающаяся в глубокую тьму

объятий Плутона, в жаждущий и пронзительно жгучий мрак,

среди блеска факелов тьмы, озаряющих тьмою

невесту и ее жениха, божественный брак.

Опять меня тянет в море,

где небо кругом и вода.

Мне нужен только высокий корабль

и в небе одна звезда,

И песни ветров, и штурвала толчки,

и белого паруса дрожь,

И серый, туманный рассвет над водой,

которого жадно ждешь.

Опять меня тянет в море,

и каждый пенный прибой

Морских валов,

как древний зов,

влечет меня за собой.

Мне нужен только ветреный день,

в седых облаках небосклон,

Летящие брызги,

и пены клочки,

и чайки тревожный стон.

Опять меня тянет в море,

в бродячий цыганский быт,

Который знает и чайка морей,

и вечно кочующий кит.

Мне острая, крепкая шутка нужна

товарищей по кораблю

И мерные взмахи койки моей,

где я после вахты сплю.

При лунном свете на крылах Шопена

Слетает к нам танцовщица — она

Прелестна, как ушедшая весна.

Ее улыбка и движенья

Забыть нас заставляют на мгновенье

Жестокий мир, заботы и терзанья.

Она юна, прекрасна, вдохновенна.

Она воздушна в вихре пируэта,

Мечта мальчишки и восторг мужчины.

Пусть царства превращаются в руины —

Сейчас улыбка и движенья

Вселяют в нас безумье вдохновенья —

Все то, чему средь будней нет названья.

По лунному встревоженному морю

Скользит она, дарительница света.

Но вскоре музыка прикажет ей

Вспорхнуть с эстрады и переселиться

Туда, где незабвенное таится,

Туда, где фавн, единорог,

Мерлина волшебство, Роландов рог…

Мечта, загадка и очарованье

Всех будущих и всех минувших дней.

Поскрипывают канаты, жалобно стонут блоки.

Лужи на нижней палубе пенисты и глубоки.

Зарифлены топселя, и свист мне буравит уши.

Я думаю о любимой, о той, что оставил на суше.

Глаза ее светло-серы, а волосы золотисты,

Как мед лесной, золотисты, — и так нежны, шелковисты.

Я был с ней свинья свиньею, плевал на любовь и ласку.

Когда же увижу снова ее, мою сероглазку?

Лишь море — передо мною, мой дом — далеко за кормою.

А где-то в безвестных странах, за пасмурью штормовою,

Нас всех поджидают красотки; их смуглые щеки — в румянах.

Любого они приветят — водились бы деньги в карманах.

Там будет вино рекою, там будут веселье и танцы.

Забвенье всего, что было, забвенье всего, что станется.

И вот — как отшибло память о верной твоей подруге,

О той, что ночами плачет в тоске по тебе и в испуге.

А ветер воет все громче в собачью эту погоду,

И судно кренится круто, зачерпывая воду.

Как облако дыма, пена взметается над бушпритом.

Я думаю о любимой, о сердце ее разбитом.

Как только в Ливерпуль придем и нам дадут деньжонок, —

Вот мой вам всем зарок, —

Я с морем распрощусь. Женюсь на лучшей из девчонок —

И заживу как бог.

Довольно с дьяволом самим я поиграл в пятнашки.

Всю жизнь — акулы за кормой, — и по спине мурашки.

Нет, лучше ферму заведу: мне труд не страшен тяжкий,

Открою кабачок.

Так он сказал.

И вот мы в Ливерпуль пришли. Закреплены швартовы.

Окончен долгий путь.

Наш Билли, получив расчет, побрел в трактир портовый —

Хлебнуть винца чуть-чуть.

Для Полли — ром, для Нэнни — ром.

Все рады даровщине.

В одном белье вернулся он, издрогший весь и синий,

И, вахту отстояв, прилег на рваной мешковине —

Часок-другой вздремнуть.

Так он поступил.

Ну что же, я пойду с тобой[10],

Когда под небом вечер стихнет, как больной

Под хлороформом на столе хирурга,

Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц —

Опилки на полу, скорлупки устриц

В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,

В ночлежках для ночей бессонных:

Уводят улицы, как скучный спор,

И подведут в упор

К убийственному для тебя вопросу…

Не спрашивай, о чем.

Ну что ж, давай туда пойдем.

В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микеланджело.

Туман своею желтой шерстью трется о стекло,

Дым своей желтой мордой тычется в стекло,

Вылизывает язычком все закоулки сумерек,

Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло,

Вылавливает шерстью копоть из каминов,

Скользнул к террасе, прыгнул, успевает

Понять, что это все октябрьский тихий вечер,

И, дом обвив, мгновенно засыпает.

Надо думать, будет время

Дыму желтому по улице ползти

И тереться шерстью о стекло;

Будет время, будет время

Подготовиться к тому, чтобы без дрожи

Встретить тех, кого встречаешь по пути;

И время убивать и вдохновляться,

И время всем трудам и дням[11] всерьез

Перед тобой поставить и, играя,

В твою тарелку уронить вопрос,

И время мнить, и время сомневаться,

И время боязливо примеряться

К бутерброду с чашкой чая.

В гостиной дамы тяжело

Беседуют о Микеланджело

И, конечно, будет время

Подумать: «Я посмею? Разве я посмею?»

Время вниз по лестнице скорее

Зашагать и показать, как я лысею, —

(Люди скажут:

«Посмотрите, он лысеет!») Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок,

Мой галстук с золотой булавкой прост и строг —

(Люди скажут: «Он стареет, он слабеет!»)

Разве я посмею

Потревожить мирозданье?

Каждая минута — время

Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.

Я знаю их уже давно, давно их знаю —

Все эти утренники, вечера и дни,

Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю,

Я слышу отголоски дальней болтовни,

Где под рояль в гостиной дамы спелись.

Так как же я осмелюсь?

И взгляды знаю, я давно, Давно их знаю,

Они всегда берут меня в кавычки,

Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя,

И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю.

Так что ж, я начинаю.

Окурками выплевывать свои привычки?

И как же я осмелюсь?

И руки знаю я давно, давно их знаю,

В браслетах руки, белые и голые впотьмах,

При свете лампы — в рыжеватых волосках!

Я, может быть,

Из-за духов теряю нить…

Да, руки, что играют, шаль перебирая,

И как же я осмелюсь?

И как же я начну?

……………………………

Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки

И видел, как дымят прокуренные трубки

Холостяков, склонившихся на подоконники?..

О, быть бы мне корявыми клешнями[12],

Скребущими по дну немого моря!

…………………………….

А вечер, ставший ночью, мирно дремлет,

Оглажен ласковой рукой,

Усталый… сонный… или весь его покой

У ваших ног — лишь ловкое притворство…

Так, может, после чая и пирожного

Не нужно заходить на край возможного?

Хотя я плакал и постился[13], плакал и молился,

И видел голову свою (уже плешивую) на блюде,

Я не пророк и мало думаю о чуде;

Однажды образ славы предо мною вспыхнул,

И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто, хихикнул.

Короче говоря, я не решился.

И так ли нужно мне, в конце концов,

В конце мороженого, в тишине,

Над чашками и фразами про нас с тобой,

Да так ли нужно мне

С улыбкой снять с запретного покров,

В комок рукою стиснуть шар земной,

И покатить его к убийственному вопросу,

И заявить: «Я Лазарь[14] и восстал из гроба,

Восстал, чтоб вам открылось все, в конце концов», —

Уж так ли нужно, если некая особа,

Поправив шаль рассеянной рукой,

Вдруг скажет: «Это все не то, в конце концов,

Совсем не то».

И так ли нужно мне, в конце концов,

Да так ли нужно мне

В конце закатов, лестниц и политых улиц,

В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих по паркету,

И этого, и большего, чем это…

Я, кажется, лишаюсь слов,

Такое чувство, словно нервы спроецированы на экран:

Уж так ли нужно, если некая особа

Небрежно шаль откинет на диван

И, глядя на окно, проговорит:

«Ну, что это, в конце концов?

Ведь это все не то».

………………………………..

Нет! Я не Гамлет и не мог им стать;

Я из друзей и слуг его, я тот,

Кто репликой интригу подтолкнет,

Подаст совет, повсюду тут как тут,

Услужливый, почтительный придворный,

Благонамеренный, витиеватый,

Напыщенный, немного туповатый,

По временам, пожалуй, смехотворный,

По временам, пожалуй, шут.

Я старею… я старею…[15]

Засучу-ка брюки поскорее.

Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу?

Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу.

Я слышал, как русалки пели, теша собственную душу.

Их пенье не предназначалось мне.

Я видел, как русалки мчались в море

И космы волн хотели расчесать,

А черно-белый ветер гнал их вспять.

Мы грезили в русалочьей стране[16],

И, голоса людские слыша, стонем,

И к жизни пробуждаемся, и тонем.

Широкозадый гиппопотам

Покоится в болоте;

Пусть кажется он мощным нам,

Он только кровь и плоть.

Плоть, и кровь, и недолгий век,

И, может быть, в печени камни;

А Истинная Церковь не шатнется вовек.

Ее Петр утвердил на камне[18].

В поисках пищи гиппо ревет,

Что никто не оставил ренты;

А Истинная Церковь и не моргнет —

Сами плывут дивиденды.

’потам не может манго достать,

Гиппо исходит потом;

А Церковь не тужит: плоды собирать

Станут черных рабов ее роты.

В брачную пору гиппо сипит:

Голос с натуги срывает;

Церковь что день с амвона кричит,

С богом себя обручает.

Гиппопотамовы дни во сне,

Ночью идет есть он;

Неизъясним путь Господа мне[19]:

Церковь спит и кормится вместе.

Но вот воспрянул гиппопотам,

Вознесся на крыльях из топей он,

И ангелов хор встречал его там

И осанн воскурял опиум.

Агнца кровь омоет его[20],

И он преобразится,

И вот уже в знак свершенья сего

В сонм ангельский с арфой садится.

И вечно пребудет там, чист и бел,

Приемля лобзания мучениц,

А Истинную Церковь от грязных дел

В болоте мирском будет пучить.

В моем начале мой конец[22]. Один за другим[23]

Дома возникают и рушатся, никнут и расширяются,

Переносятся, сносятся, восстанавливаются или

Вместо них — голое поле, фабрика или дорога.

Старый камень в новое здание, старые бревна в новое пламя,

Старое пламя в золу, а зола в землю,

Которая снова плоть, покров и помет,

Кости людей и скота, кукурузные стебли и листья.

Дома живут, дома умирают[24]: есть время строить,

И время жить, и время рождать,

И время ветру трясти расхлябанное окно

И панель, за которой бегает полевая мышь,

И трясти лохмотья шпалеры с безмолвным девизом.

В моем начале мой конец. На голое поле

Искоса падает свет, образуя аллею,

Темную ранним вечером из-за нависших ветвей,

И ты отступаешь к ограде, когда проезжает повозка,

И сама аллея тебя направляет к деревне,

Угнетенной жарким гипнозом предгрозья.

Раскаленный свет в душной дымке

Не отражают, но поглощают серые камни.

Георгины спят в пустой тишине.

Дождись первой совы.

Если ты подойдешь

Голым полем не слишком близко, не слишком близко,

Летней полночью ты услышишь

Слабые отзвуки дудок и барабана

И увидишь танцующих у костра —

Сочетанье мужчины и женщины[25]

В танце, провозглашающем брак,

Достойное и приятное таинство.

Парами, как подобает в супружестве,

Держат друг друга за руки или запястья,

Что означает согласие. Кружатся вкруг огня,

Прыгают через костер или ведут хоровод,

По-сельски степенно или по-сельски смешливо

Вздымают и опускают тяжелые башмаки,

Башмак — земля, башмак — перегной,

Покой в земле нашедших покой,

Питающих поле. В извечном ритме,

Ритме танца и ритме жизни,

Ритме года и звездного неба,

Ритме удоев и урожаев,

Ритме соитий мужа с женой

И случки животных. В извечном ритме

Башмаки подымаются и опускаются[26].

Еды и питья. Смрада и смерти.

Восход прорезается, новый день

Готовит жару и молчанье. На взморье рассветный ветер,

Скользя, морщит волны. Я здесь,

Или там, или где-то еще. В моем начале.

Зачем концу ноября нужны

Приметы и потрясенья весны

И возрожденное летнее пламя —

Подснежники, плачущие под ногами,

И алые мальвы, что в серую высь

Слишком доверчиво вознеслись,

И поздние розы в раннем снегу?

Гром, грохоча, среди гроз несется,

Как триумфальная колесница;

В небе вспыхивают зарницы,

Там Скорпион восстает на Солнце,

Пока не зайдут и Луна и Солнце.

Плачут кометы, летят Леониды,

Горы и долы в вихре сраженья,

В котором вспыхнет жадное пламя,

А пламя будет сжигать планету

Вплоть до последнего оледененья.

Можно было сказать и так, но выйдет не очень точно:

Иносказание в духе давно устаревшей поэтики,

Которая обрекала на непосильную схватку

Со словами и смыслами. Дело здесь не в поэзии.

Повторяя мысль, подчеркнем: поэзию и не ждали.

Какова же ценность желанного, много ли стоит

Долгожданный покой, осенняя просветленность

И мудрая старость? Быть может, нас обманули

Или себя обманули тихоречивые старцы,

Завещавшие нам лишь туман для обмана?

Просветленность — всего лишь обдуманное тупоумие.

Мудрость — всего лишь знание мертвых тайн,

Бесполезных во мраке, в который всматривались,

От которого отворачивались. Нам покажется,

Что знание, выведенное из опыта,

В лучшем случае наделено

Весьма ограниченной ценностью.

Знание — это единый и ложный образ,

Но каждый миг происходит преображение,

И в каждом миге новость и переоценка

Всего, чем мы были. Для нас не обман —

Лишь обман, который отныне безвреден.

На полпути и не только на полпути,

Весь путь в темном лесу, в чернике,

У края обрыва, где негде поставить ногу,

Где угрожают чудовища, и влекут огоньки,

И стерегут наважденья. Поэтому говорите

Не о мудрости стариков, но об их слабоумье,

О том, как они страшатся страха и безрассудства,

О том, как они страшатся владеть

И принадлежать друг другу, другим или Богу.

Мы можем достигнуть единственной мудрости,

И это мудрость смирения: смирение бесконечно.

Дома поглощены волнами моря.

Танцоры все поглощены землей.

О, тьма, тьма, тьма. Все они уходят во тьму,

В пустоты меж звезд, в пустоты уходят

Пустые писатели, полководцы, банкиры,

Пустые сановники, меценаты, правители,

Столпы общества, председатели комитетов,

Короли промышленности и подрядчики,

И меркнут Солнце, Луна и «Готский альманах»,

И «Биржевая газета», и «Справочник директоров»,

И холодно чувство, и действовать нет оснований.

И все мы уходим с ними на молчаливые похороны,

Но никого не хороним, ибо некого хоронить.

— Тише, — сказал я душе, — пусть тьма снизойдет на тебя,

Это будет Господня тьма. — Как в театре,

Гаснет свет перед сменою декораций,

Гул за кулисами, тьма наступает на тьму,

И мы знаем, что горы, и роща на заднике,

И выпуклый яркий фасад уезжают прочь…

Или в метро, когда поезд стоит между станций,

И возникают догадки и медленно угасают,

И ты видишь, как опустошаются лица,

И нарастает страх оттого, что не о чем думать;

Или когда под наркозом сознаешь, что ты без сознанья…

— Тише, — сказал я душе. — Жди без надежды,

Ибо надеемся мы не на то, что нам следует; жди без любви,

Ибо любим мы тоже не то, что нам следует; есть еще вера,

Но вера, любовь и надежда всегда в ожидании.

Жди без мысли, ведь ты не созрел для мысли:

И тьма станет светом, а неподвижность ритмом.

Шепчи о бегущих потоках и зимних грозах.

Невидимый дикий тмин, и дикая земляника,

И смех в саду были иносказаньем восторга,

Который поныне жив и всегда указует

На муки рожденья и смерти.

Вы говорите,

Что я повторяюсь. Но я повторю.

Повторить ли? Чтобы прийти оттуда,

Где вас уже нет, сюда, где вас еще нет,

Вам нужно идти по пути, где не встретишь восторга.

Чтобы познать то, чего вы не знаете,

Вам нужно идти по дороге невежества.

Чтобы достичь то, чего у вас нет,

Вам нужно идти по пути отречения.

Чтобы стать не тем, кем вы были,

Вам нужно идти по пути, на котором вас нет.

И в вашем неведенье — ваше знание,

И в вашем могуществе — ваша немощь,

И в вашем доме вас нет никогда.

Распятый врач стальным ножом

Грозит гниющей части тела;

Мы состраданье узнаём

В кровоточащих пальцах, смело

Берущихся за тайное святое дело.

Здоровье наше — в нездоровье.

Твердит сиделка чуть живая,

Сидящая у изголовья,

О нашей отлученности от рая,

О том, что мы спасаемся, заболевая.

Для нас, больных, весь мир — больница,

Которую содержит мот,

Давно успевший разориться.

Мы в ней умрем от отческих забот,

Но никогда не выйдем из ее ворот.

Озноб вздымается от ног,

Жар стонет в проводах сознанья,

Чтобы согреться, я продрог

В чистилище, где огнь — одно названье,

Поскольку пламя — роза, дым — благоуханье.

Господню кровь привыкли пить,

Привыкли есть Господню плоть:

При этом продолжаем мнить,

Что нашу плоть и кровь не побороть,

И все же празднуем тот день, когда распят Господь.

Итак, я на полпути, переживший двадцатилетие,

Пожалуй, погубленное двадцатилетие entre deux guerres[27],

Пытаюсь учиться употреблению слов, и каждый раз

Все начинаю заново для неизведанной неудачи,

Ибо слова подчиняются лишь тогда,

Когда выражаешь ненужное, или приходят на помощь,

Когда не нужно. Итак, каждый приступ

Есть новое начинание, набег на невыразимость

С негодными средствами, которые иссякают

В сумятице чувств, в беспорядке нерегулярных

Отрядов эмоций. Страна же, которую хочешь

Исследовать и покорить, давно открыта

Однажды, дважды, множество раз — людьми, которых

Превзойти невозможно — и незачем соревноваться,

Когда следует только вернуть, что утрачено,

И найдено, и утрачено снова и снова — в наши дни,

Когда все осложнилось. А может, ни прибылей, ни утрат.

Нам остаются попытки. Остальное не наше дело.

Дом — то, откуда выходят в дорогу. Мы старимся,

И мир становится все незнакомее, усложняются ритмы

Жизни и умирания. Не раскаленный миг

Без прошлого, сам по себе, без будущего,

Но вся жизнь, горящая каждый миг,

И не только жизнь какого-то человека,

Но и древних камней с непрочтенными письменами.

Есть время для вечера при сиянии звезд

И время для вечера при электрической лампе

(Со старым семейным альбомом).

Любовь почти обретает себя,

Когда здесь и теперь ничего не значат.

Даже в старости надо исследовать мир,

Безразлично, здесь или там.

Наше дело — недвижный путь

К иным ожиданьям,

К соучастию и сопричастию.

Сквозь тьму, холод, безлюдную пустоту

Стонет волна, стонет ветер, огромное море,

Альбатрос и дельфин. В моем конце — начало.

Мы заняли пустой блиндаж, и боши

Устроили нам ад, снаряды в ряд

Ложились, но не пробивали бреши.

Дождь, водопадом сточным бурно пенясь,

Развел по пояс топь, и скоро грязь

Покрыла скользкой глиной скат ступенек.

Остаток воздуха был затхл, дымясь

От взрывов, и в нем прели испаренья

Тех, кто здесь жил, оставив испражненья,

А может, и тела…

Мы скрылись там

От взрывов, но один ворвался к нам,

Глаза и свечи погрузив в потемки.

И хлоп! бац! хлоп! Вдруг по ступенькам рухнул

В топь тухлую, в густой водоворот

Наш часовой; за ним ружье, обломки

Гранат германских, брызги нечистот.

Ожив, он плакал, как ребенок слаб;

«О сэр, глаза! Я слеп! Ослеп! Ослеп!»

Я приподнес свечу к глазам незрячим,

Сказав, что если брезжит свет пятном,

То он не слеп, и все пройдет потом.

«Не вижу», — он рыдал и взглядом рачьим

Таращился. Его оставив там,

Другого я послал ему на смену,

Велел найти носилки непременно,

А сам пошел с обходом по постам.

Другие в рвоте кровью истекали,

Один же утонул в грязи и кале, —

Все это кануло теперь во мрак.

Но одного я не забуду: как,

Прислушиваясь к стонам часового

И к дрожи сломанных его зубов,

Когда снаряды рушились и снова

По крыше били, сотрясая ров, —

Мы услыхали крик его: «Сейчас

Я вижу свет!» Но свет давно погас.

Где звон по павшим, словно скот на бойне?

Лишь рев чудовищный от канонад,

Да пулеметы трескотней нестройной

Отходную им второпях твердят.

Колокола им не гудят издевкой,

Не слышно пенья, лишь свирепый хор

Снарядов завывает дикой спевкой,

Да горны кличут их в пустой простор.

Какие свечи им осветят ров?

Не в их руках, в затмении их глаз

Вдруг вспыхнут огоньки в последний раз.

Бескровность лиц любимых — их покров.

Взамен цветов — немая нежность грусти,

И вечер шторы сумрачные спустит.

Затерянный в окопах средь болот,

Он по настилу тащится и знает

Лишь то, что залпом взорван небосвод,

Когда из мрака хлещет дождь… Ступает

Бессильно, грузно. И, как вспышка света,

Вопрос: «Что может хуже быть, чем это?»

Он видел, как средь обгорелых пней

Бежали немцы, бледные, как тени.

Там был один, с лицом земли темней,

Он умолял, тряслись его колени…

Мы, как свиней, их резали… «К чертям!

Есть то, о чем ты не расскажешь там

Отцу, который в тишине покоев

Читает вслух о подвигах героев».

Разбуженный, продрогший, чуть живой,

Я ощупью на пост проклятый свой

Бреду в сырую, слякотную рань

И слышу в тишине глухую брань

В землянках копошащихся людей.

Стой! Вот опять над линией траншей

Снарядов грохот и в провалах тьмы

Зарницы ужаса в полях, где мы

Разбили бошей; в мерзлых, как могила,

Окопах люди ждут, застыв, без сил.

«Носилки где? Кого-нибудь убило?»

Зачем здесь кто-то вновь огонь открыл?.

И небо тусклых звезд над головой висит.

Я пробужден от сна, а мой сосед убит.

Сквайр гнал меня угрозою и лаской

На фронт (при лорде Дарби). Там сквозь ад

(У Пашендейля) брел я с перевязки,

Хромая, в свой окоп, как вдруг снаряд

В настил мостков ударил, и я в смрад

И грязь упал и сгинул в жиже вязкой.

Сквайр за обедней видит на стене

Мерцающее позолотой имя.

«Пал смертью славных» — это обо мне,

Оно стоит всех ниже под другими.

Два года, мучаясь в страде кровавой,

Во Франции за сквайра дрался я;

Был в отпуске, и вот судьба моя —

Какой еще желать мне большей славы?

В агонии ночная тьма —

И время то же, что во дни друидов.

Здесь лишь одно живое существо

Касается меня —

Смешная сардоническая крыса, —

Когда я с бруствера срываю мак,

Чтоб за ухо заткнуть.

Глупыш, тебе была бы крышка, знай они

Твои симпатии космополита

(И антипатии бог весть какие).

Сейчас коснулась ты руки английской,

А завтра то же сделаешь, наверно, для германца,

Уж коли по душе тебе шнырять

Среди зеленых спящих. И сама

Ты сгустком кажешься зеленым

Средь этих строгих глаз и мощных тел

Атлетов, менее удачливых, чем ты,

Покорных прихотям убийства

И распростертых в пропастях земли,

В полях разрытых Франции.

Что видишь в наших ты глазах, когда

Скрежещет сталь и пламя бьется

В застывших небесах?

Откуда дрожь — откуда ужас в сердце?

А маки, взросшие из вен людских,

Все падают и падают…

А мой, торчащий за ухом, живет

И только побелел слегка от пыли.

Я их убил, но вновь и вновь

Они вставали на пути.

Ни днем, ни ночью я не мог

От них ни скрыться, ни уйти.

В бреду рванулся я — и вдруг

Их кровь на пальцах ощутил.

Но все упрямей и страшней

Они вставали из могил.

Я убивал и убивал,

Напившись крови допьяна, —

Но поднимались вновь они,

Ведь в шутку гибнет Сатана.

Я думал, Дьявол спит в вине,

Считал, что с женщиной он схож.

Я Вельзевулом звал его.

Теперь он — мерзостная вошь.

Шотландия! Уже давно

Желание одно

В душе моей сыновьей:

Воспеть в бессмертном слове

Да будет мне дано

Твой трудный путь. Я вправе

В неповторимом сплаве

Соединить презренье

И светлое прозренье.

Так на лице постылой

Забывчивой рукою

Рисуют с тайным пылом

Лицо совсем другое.

Пускай читатель рассуждает злобно,

Что, дескать, надо врать правдоподобно,

Его слова — пустая болтовня.

Писатель, лучше слушайся меня.

Во-первых, не усердствуй в описанье

Характеров, страстей и злодеяний:

Чтоб ложь твоя не потрясла основ,

Бери пример с отъявленных лгунов, —

А не лгунишек, врущих что попало,

Об истине не думая нимало.

Надергай отовсюду громких фраз,

Нелепых сцен и пошленьких прикрас,

И пусть без всякой связи меж собою

Скитаются бесцветные герои

И удивляют вздорностью своей

Себя, тебя и остальных людей.

Когда найдешь, что дальше врать нет мочи,

Поставь лирическое многоточье:

Рассказ мой, дескать, кончен, как ни жаль,

К чему еще идея и мораль?

А что концы не сводятся с концами —

Так в жизни тоже так. Судите сами.

Внезапно пал туман, окутав местность,

И пешеход, взобравшийся на холм,

С дороги сбился — без ориентиров

И без тропинки он пытался трижды

Спуститься вниз, но трижды выходил

К дымящемуся, словно котелок,

Поросшему осокой водоему,

Перед которым был огромный камень.

И, выйдя в третий раз на это место,

Он понял: это ж «Ведьмин Котелок» —

О нем ему рассказывали раньше,

А вот теперь, благодаря туману,

Он ползает вокруг него, как муха.

Замшелые округлые каменья

Скользили вниз, сквозь папоротник мчались

Бурлящие хмельные ручейки —

Он разомкнул порочный круг блужданий

И шел все вниз и вниз, а на пути

Встречались то озера, то болота,

То крепостные стены валунов.

Разбитый при паденье локоть саднил,

Кровь запеклась лепешкой на щеке,

Пот лил ручьями, и в глазах рябило.

В конце концов, как будто пожалев

Шального пешехода, перед ним

Возник шалаш, и рядом груды торфа

И долгожданные следы колес.

По колеям он вышел на дорогу,

Которая вела и вверх и вниз.

Туман по-прежнему скрывал окрестность,

И пешеход избрал легчайший путь

И зашагал, как прежде, вверх и вниз.

Он шел в тумане, как во сне. Усталость

Валила с ног, но ровная дорога

Уверенно вела его куда-то,

И он почти бежал, когда из мглы

Вдруг выступил дорожный указатель.

Он подбежал к нему и прочитал:

«Семнадцать миль…», а до чего, неясно —

Дожди и солнце превратили в ребус

Написанное на дощечке слово.

Тогда он глянул на другую стрелку,

Которая указывала вверх.

На ней стояло: «„Ведьмин Котелок“ —

Полмили». Быть не может! А ведь он

Карабкался по кручам два часа!

…Какой-то местный весельчак повесил

На эту стрелку дохлую змею.

Вдали ревел охрипший бык. Туман

По-прежнему окутывал окрестность…

…И тут он рассердился…

Валялось где-то зеркальце,

Нашел мальчишка зеркальце,

Мальчишка глянул в зеркальце

И вдруг как закричит:

«Там злой противный карлик,

Лохматый грязный карлик,

Он рот разинул, карлик,

И на меня глядит!»

Отец мальчишки был моряк,

С медалью на груди моряк,

Увидел зеркальце моряк

И тоже закричал:

«Ура! Да это Нельсон,

Не спорьте, это Нельсон,

Нет, право, это Нельсон,

Наш славный адмирал!»

Тогда жена увидела,

У мужа вдруг увидела,

Предмет в руках увидела

И глянула в предмет.

Как закричит: «Ты разлюбил,

Меня, проклятый, разлюбил,

Ты дрянь такую полюбил,

И вот ее портрет!»

«Позволь, да это ж Нельсон,

Не видишь разве, Нельсон,

В матросской форме Нельсон,

И вот медаль видна».

«Ты лжец!» — жена кричала,

«Ты лжешь!» — жена кричала,

«Не лги! — жена кричала. —

Признайся, кто она?»

А мимо ехал пастор,

На тощей кляче пастор,

Услышал, значит, пастор,

Что ссорится народ.

Глядит — стоит мальчишка,

Напуганный мальчишка,

Дрожит, кричит мальчишка

И в три ручья ревет.

Тут руку поднял пастор,

Призвал к молчанью пастор,

И спрашивает пастор:

«Что здесь произошло?»

Мальчишка крикнул: «Карлик,

Противный злющий карлик,

Лохматый грязный карлик

Забрался под стекло!»

Жена рыдает: «Разлюбил,

Отец, меня он разлюбил,

Он дрянь такую полюбил,

Смотрите, вот она!»

Муж объясняет: «Нельсон,

Отец, ведь это Нельсон,

Смотрите сами — Нельсон,

Пускай не врет жена!»

Тут пастор глянул в зеркальце,

Увидел что-то в зеркальце,

А что там было в зеркальце,

Не понял пастор сам.

И он сказал: «Я эту вещь,

Необъяснимейшую вещь,

Неизъяснимейшую вещь

Возьму к себе во храм».

Капустницы полет витой

(Его идиотизм святой)

Не изменить, ведь жизнь пройдет,

Пока поймешь прямой полет.

Однако знать — не значит мочь!

Она витает наугад

К надежде, к богу — и назад.

Стриж — акробат, но даже он

Таланта этого лишен.

Мне имя присвоил бесстрастный закон —

Я пользуюсь им с тех пор,

И правом таким на него облечен,

Что славу к нему приведу на поклон

Иль навлеку позор.

«Он — Роберт!» — родители поняли вмиг,

Вглядевшись в черты лица,

А «Грейвз» — средь фамильных реликвий иных

Досталось в наследство мне от родных

Со стороны отца.

«Ты Роберт Грейвз, — повторял мне отец, —

(Как пишется — не забудь!),

Ведь имя — поступков твоих образец,

И с каждым — честный он или подлец —

Безукоризнен будь».

Хотя мое Я незаконно со мной,

Готовое мне служить,

Какой мне его закрепить ценой?

Ведь ясно, что Я сгнию под землей,

А Роберту Грейвзу жить.

Отвергнуть его я никак не могу,

Я с ним, как двойник, возник.

Как личность, я звуков набор берегу,

И кажется, держит меня в долгу

Запись метрических книг.

Имя спешу я направить вперед,

Как моего посла,

Который мне кров надежный найдет,

Который и хлеб добудет и мед

Для моего стола.

И все же, поймите, я вовсе не он

Ни плотью моей, ни умом,

Ведь имя не знает, кто им наречен…

В мире людей я гадать обречен

И о себе и о нем.

От горя стал всевидящ он

И тайне роста причащен

Травы и листьев; между делом

Глядит на мир сквозь монолит

Иль наблюдает, как летит

Душа, расставшаяся с телом.

Ты не сказал — уж слышит он,

К нему — всех звуков вереницы.

Другим невнятный, писк мокрицы

В его ушах рождает звон.

Поверите ль, он даже слышит,

Как травы пьют, личинки дышат,

Как моль, зубами скрежеща,

Сверлит материю плаща,

Как муравьи, стеная тяжко,

В гигантской движутся упряжке;

Скрипят их жилы, каплет пот;

Он слышит, как паук прядет,

Как в этой пряже мухи тонут,

Бормочут, стонут…

Стал острым слух его и взор.

Он бог. А может быть, он вор

В бессонном, суетном стремленье

Вернуть любовь хоть на мгновенье…

К постели прикован я был своей,

Всю ночь я бессильно метался в ней.

Напрасный опять настает рассвет,

И гриф на холме лучами согрет.

Я вновь, подобно титанам, влюблен,

К вечерней звезде иду на поклон,

Но эта костлявая птица опять

Желает прочность любви испытать.

Ты, ревность, клюв орошая в крови,

Свежую печень по-прежнему рви.

Не улетай, хоть истерзан я весь,

Коль та, что ко мне привлекла тебя, — здесь.

Есть повесть, и единственная повесть,

Чтоб ты другим поведал,

Ученый бард или младенец чудный;

Лишь ей должны служить и стих и стиль,

Те, что блестят порой

В простых повествованьях, заблудившись.

Опишешь ли все месяцы деревьев,

Диковинных зверей,

Птиц, что вещают волю Триединой?

Иль Зодиак, что медленно кружится

Под Северным Венцом,

Тюрьмой всех истинных царей-героев?

Вода, ковчег и женщина, и вновь

Вода, ковчег, богиня:

Царь-жертва вновь свершает, не колеблясь,

Круг предназначенной ему судьбы,

Двенадцать витязей призвав следить

Свой звездный взлет и звездное паденье.

Расскажешь ли о Деве среброликой,

К чьим бедрам рыбы льнут?

В левой руке богини — ветвь айвы,

Пальчиком правой манит, улыбаясь.

Как может царь спастись?

По-царски за любовь он платит жизнью.

Или о хаосе, родившем змея,

В чьих кольцах — океан,

В чью пасть герой, меч обнажая, прыгнет

И в черных водах, в чаще тростника,

Бьется три дня, три ночи,

И воды изрыгнут его на берег?

Падает снег, ухает ветер в трубах,

А в бузине — сова,

Страх, сердце сжав, ждет чаши круговой,

Скорби, как искры, вверх летят, и стонет

Рождественский огонь:

Есть повесть, и единственная повесть.

Представь богиню милостивой, мягкой,

Но не забудь цветы,

Что в октябре топтал свирепый вепрь.

Белым, как пена, лбом она манила,

Глаз голубым безумьем,

Но все сбылось, что ею обещалось.

Ее оскорбляют хитрец и святой,

Когда середине верны золотой.

Но мы, неразумные, ищем ее

В далеких краях, где жилище ее.

Как эхо мы ищем ее, как мираж —

Превыше всего этот замысел наш.

Мы ищем достоинство в том, чтоб уйти,

Чтоб выгода догм нас не сбила с пути.

Проходим мы там, где вулканы и льды,

И там, где ее исчезают следы,

Мы грезим, придя к неприступной скале,

О белом ее прокаженном челе,

Глазах голубых и вишневых губах,

Медовых — до бедер — ее волосах.

Броженье весны в неокрепшем ростке

Она завершит, словно мать, в лепестке.

Ей птицы поют о весенней поре.

Но даже в суровом седом ноябре

Мы жаждем увидеть среди темноты

Живое свеченье ее наготы.

Жестокость забыта, коварство не в счет,

Не знаем, где молния жизнь пресечет.

Спросила тихо: — Чем тебе помочь? —

Я дал ей лист бумаги: — Нарисуй цветок!

И, закусив губу, она склонилась —

О, этот смуглый лоб! — над белою бумагой

И мне нарисовала дикий цикламен,

Майоркский, наш (сейчас еще зима),

Чрезмерно пышный, — и с улыбкой

Пустила мне по воздуху рисунок:

— Не получилось! — Я же ощутил,

Что комнату заполнил запах цикламена.

Она ушла. Я спохватился вдруг,

Что я хочу ее улыбкой улыбнуться

И, как она, сверкнуть глазами… тщетно!

Тут я забылся: у меня был жар,

И врач ее впускал на пять минут.

Их две: одна добрее хлеба,

Верна упрямцу-мужу,

Другая мирры благовонней,

Верна одной себе.

Их две: одна добрее хлеба

И не нарушит клятвы,

Другая мирры благовонней

И клятвы не дает.

Одна так простодушно носит

Рубин воды редчайшей,

Что люди на него не смотрят,

Сочтя его стекляшкой.

Их две: одна добрее хлеба,

Всех благородней в городе,

Другая мирры благовонней

И презирает почести.

Ей грудь украсил аметист,

И в нем такая даль,

Что можно там бродпть часами —

Бродить и заблудиться.

Вокруг чела ее круги

Описывает ласточка:

И это женственности нпмб,

Сокрытый от мужчин.

Их две: одна добрее хлеба

И выдержит все бури,

Другая мирры благовонней,

Все бури в ней самой.

Он, сумрачный поэт, в нее влюбился,

Она, совсем дитя, в любовь влюбилась

И стала светом всей судьбы поэта.

Дитя, она невинно лепетала —

Ей душу не смущали подозренья.

Но женщина жестоко оскорбилась,

Что из ее любви своей любовью

Поэт без спроса создал целый мир —

К своей бессмертной славе.

Уважай упрямую непобедимость

Того, кто верен традициям, —

Его руки спокойны, но он

Готов их сжать в кулаки,

Чтобы дать отпор негодяю,

И готов карабкаться в горы

Иль шагать хоть неделю к морю.

А если за ним шли чудеса —

Как и за тобой, — они были

Лишь поблажками возраста тем из мужчин,

Какие и в наше время способны любить

Настоящих женщин — таких, как ты.

Былое не восстанет, словно феникс.

С трехбашенных небес уже не хлынет

Дождь золотой[30], отколдовал закат,

В тени деревьев усыплявший боль.

Но радость возвратится: по зарубкам

Отыщет путь обратный. Вспыхнет свет.

В знакомых жестах изольется пыл,

И ты во всем познаешь полноту.

Тогда-то, знай, любимая, конец

Беспечной пляске жаворонка в небе.

Волной тепла закончится весна,

И окоем отяжелеет хмурый.

Ты наливайся миротворной силой

И молча вместе с тучами расти.

Все вызрело — колосья и плоды.

Пришла пора — и ты затяжелела.

Вы, кто Англию любит и не глух к ее музыке —

К медленному, умиротворенному шествию облаков,

К ясным ариям света, трепещущим над холмами ее

В сопровождении мирных аккордов лета;

К контрапункту листвы в резвом западном ветре,

К восхитительному аллегро цветов и реки

И к ударам меди из леса в декабрьской коде:

Слушайте! Слышите, как ворвалась и окрепла новая тема?

Вы, кто мчится в тандеме и в одиночку

По широким шоссе под апрельским солнцем

Или грустит над озерами, в которых лесистые склоны

Отражаются пламенем листьев — ваших надежд листопадом;

Бродяги и велосипедисты, неуемные экскурсанты,

Беженцы из богом проклятых дыр и нищих селений —

Знаю, вы ищете новую землю, вам нужен спаситель,

Чтоб утвердилось долгое братство и честь возродилась.

Вы, кто любит покой и домашний уют и счастлив уж тем,

Что птиц наблюдает, и может в крикет играть,

И может за всех беззаботно платить у буфетной стойки, —

Вы тоже бредете мимо покинутых мельниц и ветхих сараев,

Клейменных отчаяньем. Вы, с сердцами на мертвой точке, —

Ваш убыток тем больше, чем глубже сознанье беспомощности.

Мы вам откроем секрет, добавим чуточку тоника:

Подчинитесь грядущему ангелу, лекарю нового типа.

Но прежде всего вы, доведенные до крайности, жертвы

Безжалостной супермашины, говорящие «хватит», —

В креслах ли вы развалясь, себя, бессильных, осмеиваете,

Бережетесь ли голода, банд и шпионов,

Сшш копя, негодование сдерживая, —

Вам больше не нужно драться вслепую, враг перед вами.

В означенный час вы будете в первых рядах,

Вы, фонарщики силы, сварщики нового мира.

Они прибрали к своим рукам

Рынок, церковь и правосудье,

И подобрались к нашим стихам:

Пойте свободу, сыны словоблудья!

Логику эпохи надо учесть —

Для вечных строк не найдется темы.

И с грезами простились всё мы,

Чтоб хуже не было, чем есть.

Клен и сумах вдвоем над осенью парят,

Взгляни: их письмена так ярко заалели, —

За эти изжелта-багровые недели

Из всех закатов ткут они земле наряд.

Вам, листья, кровь дана от целой жизни года.

Какой с востока плыл фламинговый восход!

Какой закат стекал по кронам целый год,

Чтоб в славу хрупкую одела вас природа.

И человек, как лист, однажды упадет,

Снаружи пепельный, внутри кровоточащий.

Осенний отсвет многоцветной чащи

Немыслим в тупике, где он конец найдет.

О, первозданный свет и небосклон в огне,

За всех, кто обречен, кричите вы во мне.

Вот море высохло. И бедность обнажилась:

Песок, и якорь ржавый, и стекло;

Осадок прежних дней, когда светло

Пробиться радость сквозь сорняк решилась.

А море, слепо, словно свет жестокий,

Прощало мне прозренье. Сорняки —

Мои мгновенья, ум — солончаки,

Бесплоден плоти голос одинокий.

И время высохло, и призрачны приливы,

Ловлю натужно воздуха глоток…

Молю, чтобы вернулось море вспять,

Опять пусть будет добродетель лжива.

Нахлынь на мой иссушенный песок,

Чтоб жизнь иль смерть мне, как свободу, дать!

Ни к чему нам карусели, ослики и ряженые,

Лучше дайте нам «роллс-ройс» и ход к замочной скважине.

У них трико из крепдешина, туфли из кожи питона,

На полу тигровая шкура, на стене голова бизона.

Джон Макдональд мертвеца запихнул под стол ногою,

А когда тот стал оживать, добил его кочергою,

Продал глаза его как сувениры, кровь разлил в бутыли

И выдал за виски, а кости себе оставил на гантели.

Ни к чему Гурджиев-йога, ни к чему Блаватская,

Лучше дайте юбку в таксо и растущую акцию.

Энн Макдугал пошла доить и по дороге увязла,

Прочухалась под граммофонные звуки старого венского вальса.

Ни к чему девичья гордость и бесплатные школы,

Лучше дайте шины «Данлого» и — черт латай проколы!

Лорд О’Фелпс орал на праздник, что он трезвей всех в мире,

А как начал считать свои ноги, насчитал четыре.

Миссис Кармайкл после родов объявила банкротство:

«Хватит шестерых, устала от перепроизводства».

Ни к чему политиканство, ни к чему газеты,

Лучше дайте маме пособье, а детишкам конфеты.

Вилли Меррей о банкноту порезался до крови

И замотал пораненный палец шкурой эйршпрской коровы.

Братец его преуспел в путину; что касается братца,

Так он улов свой выбросил в море, а сам пошел побираться.

Ни к чему «Селедка-Юнион», ни к чему Писание,

Лучше дайте пачку окурков, а то у нас руки не заняты.

Ни к чему нам стадионы, кино и прочие фокусы,

Ни к чему нам койки в деревне и глянцевитые фикусы.

Ни к чему обещанья партий, предвыборные песенки,

Лучше просиживать дома штаны и вешать шляпу на пенсию.

Все ни к чему, моя малышка, все ни к чему, мой светик,

Каждый день набиваешь мозоли, а деньги уносит ветер.

Барометр падает час от часу, падает год от году,

Поди разбей, проклятый барометр — не исправишь погоду.

Вдруг с городского шоссе наплывает стайка нестройных нот,

Звуки, вильнув хвостами, как рыбки, уплывают за поворот,

И сердце твое забьется и скажет: «За руль!» Мелькают столбы,

И стелется воскресное утро ярмаркою судьбы.

Сочти этот день самоцелью и это Теперь назубок разучи,

В музыку облачись и до Хиндхема, словно пуля, домчи,

Режь виражи, отрывая колеса и обгоняя ветра,

Пока не поймаешь за краешек платья запыхавшееся Вчера,

Пока не вылущишь из Недели этот день, этот свет,

Похожий на небольшую вечность, на закованный в рифмы сонет.

Но что там стонет? Церковь отверзла восемь колоколов:

Устами смерти они неустанно тебе говорят без слов

О том, что ни музыка, ни движенье тебе уйти не дают

От будней, которые мало-помалу убивают тебя — и убьют.

Переменчивых нас постоянная ностальгия

Возвращает к известняку, ибо этот камень

Растворяется в море. Вот они, круглые склоны

С надземным запахом тмина, с подземной системой

Пещер и потоков; прислушайся, как повсюду

Кудахчут ручьи — и каждый свое озерко

Наполняет для рыб и свой овраг прорезает

На радость ящеркам и мотылькам; вглядись

В страну небольших расстояний и четких примет:

Ведь это же Мать-Земля — да и где еще может

Ее непослушный сын под солнцем на камне

Разлечься и знать, что его за грехи не разлюбят,

Ибо в этих грехах — половина его обаянья?

От крошащейся кромки до церковки на вершине,

От стоячей лужи до шумного водопада,

От голой поляны до чинного виноградника —

Один простодушный шаг, он по силам ребенку,

Который ласкается, кается или буянит,

Чтоб обратить на себя внимание старших.

Теперь взгляни на парней — как по двое, по трое

Они направляются в горы, порой рука об руку,

Но никогда, слава богу, не по-солдатски в ногу;

Как в полдень в тени на площади яростно спорят,

Хотя ничего неожиданного друг другу

Не могут сказать — как не могут себе представить

Божество, чей гнев упирается в принцип

И не смягчается ловкою поговоркой

Или доброй балладой: они привыкли считать,

Что камень податлив, и не шарахались в страхе

Перед вулканом, чью злобу не укротишь;

Счастливые уроженцы долин, где до цели

Легко дотянуться или дойти пешком,

Никогда они не видали бескрайней пустыни

Сквозь сетку самума и никогда не встречали

Ядовитых растений и насекомых в джунглях —

Да и что у нас может быть общего с этой жутью!

Другое дело сбившийся с толку парень,

Который сбывает фальшивые бриллианты,

Стал сутенером или пропил прекрасный тенор —

Такое может случиться с каждым из нас,

Кроме самых лучших и худших…

Не от того ли

Лучших и худших влечет неумеренный климат,

Где красота не лежит на поверхности, свет сокровенней,

А смысл жизни серьезней, чем пьяный пикник.

«Придите! — кричит гранит. — Как уклончив ваш юмор,

Как редок ваш поцелуй и как непременна гибель!»

(Кандидаты в святые тихонько уходят.) «Придите! —

Мурлыкают глина и галька. — На наших равнинах

Простор для армий, а реки ждут обузданья,

И рабы возведут вам величественные гробницы;

Податливо человечество, как податлива почва,

И планета и люди нуждаются в переустройстве».

(Кандидаты в Цезари громко хлопают дверью.)

Но самых отчаянных увлекал за собою

Древний холодный свободный зов океана:

«Я — одиночество, и ничего не требую

И ничего не сулю вам, кроме свободы;

Нет любви, есть только вражда и грусть».

Голоса говорили правду, мой милый, правду;

Этот край только кажется нашим прекрасным домом,

И покой его — не затишье Истории в точке,

Где все разрешилось однажды и навсегда.

Он — глухая провинция, связанная тоннелем

С большим деловитым миром и робко прелестная —

И это всё? Не совсем: каков бы он ни был,

Он соблюдает свой долг перед внешним миром,

Под сомнение ставя права Великих Столиц

И личную славу. Поэт, хвалимый за честность,

Ибо привык называть солнце солнцем,

А ум свой Загадкой, здесь в своей тарелке:

Массивные статуи не принимают его

Антимифологпческий миф; озорные мальчишки

Под черепичными переходами замка

Осаждают ученого сотней житейских вопросов

И соображений и этим корят за пристрастье

К отвлеченным аспектам Природы; я тоже слыхал

Такие упреки — за что и сколько, ты знаешь.

Не терять ни минуты, не отставать от ближних,

И ни в коем случае не походить на животных,

Которые лишь повторяют себя, ни на камень

И воду, о которых заранее все известно —

Вот суть Англиканской Обедни; она утешает

Музыкой (музыку можно слушать где хочешь),

Но нет в ней пищи для зренья и обонянья.

Если мы видим в смерти конечную данность,

Значит, мы молимся так, как надо; но если

Грехи отпустятся и мертвецы восстанут,

То преображение праха в живую радость

Невинных атлетов и многоруких фонтанов

Заставляет подумать подальше: блаженным будет

Безразлично, с какой колокольни на них посмотрят,

Ибо им утаивать нечего. Мой дорогой,

Не мне рассуждать, кто прав и что будет потом.

Но когда я пытаюсь представить любовь без изъяна

Или жизнь после смерти, я слышу одно струенье

Подземных потоков и вижу один известняк.

На страданья у них был наметанный глаз.

Старые мастера! Как учтиво они замечали,

Где у человека болит, как это отзывается в нас,

Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,

Как рядом со старцами, которые почтительно ждут

Божественного рождения, всегда есть дети,

Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд

У самой опушки, —

художники эти

Знали — страшные муки идут своим чередом

В каком-нибудь закоулке, а рядом

Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,

А лошадь истязателя спокойно трется о дерево задом.

В «Икаре» Брейгеля[31], в гибельный миг,

Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:

Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,

Но для него это не было смертельною неудачей, —

Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно

Воды, а легкий корабль, с которого не могли

Не видеть, как мальчик падает с небосклона,

Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли.

Затянутых в талант, как в вицмундиры,

Поэтов по ранжиру ставим мы;

Одни корпят, заброшенны и сиры,

Другие вдруг напьются сулемы,

А третьи мчат, как лихачи-гусары.

Ну а тебе бороться предстоит

С правдивостью и со свободой дара,

Чтоб обрести для нас привычный вид.

Во имя этого придется скуку

Впитать тебе, и суше стать стократ,

Лжеправедности изучить науку,

Воспеть разврат, когда того хотят,

И мучаться, как от сердечной боли,

За выпавшие нам свинячьи роли.

Он исчез в тусклой стуже:

Оцепенели реки, опустели аэропорты,

Снег исказил статуи,

Ртуть падала во рту блекнувшего дня.

О, вся метеорология согласна —

День этой смерти был тусклым холодным днем.

Далеко от его умиранья

Волки продолжали бегать по лесам.

Сельскую речку не обольстили тонные парапеты.

Глаголы траура

Не пустили в строки смерть.

А для него был последний полдень самого себя,

Полдень санитарок и шепотов;

Окраины тела взбунтовались,

Перекрестки разума пустовали,

Предместья обезголосило молчанье,

Родники чувств иссякли;

Он воплотился в своих почитателей.

И вот, разбросанный по сотням городов,

Он без остатка отдан незнакомым чувствам,

Дабы обрести счастье в иных лесах

И расплачиваться по законам чужой совести.

Слова умершего

Пресуществляются в живущем.

Но в значительном и галдящем завтра,

Где рычит биржевик,

А бедняк притерпелся к бедности,

И в одиночке своего «я» всякий почти убежден

В собственной свободе,

Несколько тысяч не забудут этот день,

Как не забываешь день, в который совершил необычное.

О, вся метеорология согласна —

День этой смерти был тусклым холодным днем.

Ты глупым был, как все; всё пережил твой дар:

Тщету богатых женщин, тебя, твое старенье,

Тебя до стихотворства довела безумная Ирландия.

Сейчас в Ирландии бред и погода те же —

Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет

В долинах слов своих; практические люди

Ею не озабочены; течет на юг, чиста,

Она от ранчо одиночеств и печалей

До стылых городов, где веруем и умираем мы, и выживает

Сама — событье и сама — уста.

Отворяй врата, погост, —

Вильям Йейтс — почетный гость!

Бесстиховно в твой приют

Лег Ирландии сосуд.

Время, коему претит

Смелых и невинных вид,

Краткий положив предел

Совершенству в мире тел,

Речь боготворя, простит

Тех лишь, в ком себя же длит;

Трус ли, гордый ли — у ног

Полагает им венок.

Время, коим был взращен

Редьярд Киплинг[32] и прощен —

И Клоделю[33] все простит,

Ибо слог боготворит.

Лают в европейский мрак

Своры тамошних собак,

Всякий сущий там народ

Злобу сеет — горе жнет.

Объявляет каждый взор

Свой мыслительный позор.

Реки жалости в слезах

Заморожены в глазах.

Пой, поэт, с тобой, поэт,

В бездну ночи сходит свет.

Голос дерзко возвышай,

Утверди и утешай.

Обрабатывая стих,

Пой злосчастья малых сих,

Пестуй на проклятье их

Вертоград в строках своих.

Пусть иссохшие сердца

Напоит родник творца,

Ты в темнице их же дней

Обучай хвале людей.

Я сижу в забегаловке

На Пятьдесят Второй

Улице; в зыбком свете

Гибнут надежды умников

Позорного десятилетия:

Волны злобы и страха

Плывут над светлой землей,

Над затемненной землей,

Поглощая личные жизни;

Тошнотворным запахом смерти

Оскорблен вечерний покой.

Пунктуальный ученый может

Перечислить наши грехи

От лютеровских времен

До наших времен, когда

Европа сошла с ума;

Наглядно покажет он,

Из какой личинки возрос

Шизофреничный бог:

С букварем в сознанье вошло,

Что тот, кому делают зло,

Сам причиняет зло.

Уже изгой Фукидид[34]

Знал все наборы слов

О демократии

И все тиранов пути,

И весь этот ветхий вздор,

Рассчитанный на мертвецов.

Он сумел рассказать,

Как гонят науку прочь,

Привычкой становится боль

И беззаконьем закон.

И все предстоит опять.

В этот нейтральный воздух,

Где небоскребы всею

Своей высотой утверждают

Величье Простых людей,

Радио тщетно вливает

Бессильные оправдания.

Но кто еще может жить

Мечтою о процветании,

Когда в окно сквозь стекло

Виден империализм

И международное зло?

Люди за стойкой стремятся

По-заведенному жить:

Джаз должен вечно играть,

А лампы вечно светить.

На конференциях тщатся

Обставить мебелью доты,

Придать им сходство с жильем,

Чтобы мы, несчастные дети,

Страшащиеся темноты,

Брели в нечистом лесу

И не знали, куда бредем.

Воинственная чепуха

Из уст Высоких персон

В нашей крови жива,

Как первородный грех.

То, что безумец Нижинский[35]

О Дягилеве[36] сказал,

В общем, верно для всех:

Каждое существо

Стремится к недостижимому,

Желает не всех любить,

Но чтоб все любили его.

Владельцы сезонных билетов,

Из консервативного мрака

Пробуждаясь к моральной жизни,

Клянутся себе поутру:

«Я буду верен жене,

И все пойдет по-иному».

Просыпаясь, вступают вояки

В навязанную игру.

Но кто поможет владыкам?

Кто заговорит за немого?

Кто скажет правду глухому?

Мне дарован язык,

Чтобы избавить от пут,

От романтической лжи

Мозг человека в толпе,

От лжи бессильных Властей,

Чьи здания небо скребут.

На свете нет Государств,

В одиночку не уцелеть.

Горе сравняло всех;

Выбор у нас один —

Любить или умереть.

В глупости и в ночи

Мир беззащитный погряз;

Мечутся азбукой Морзе,

Пляшут во тьме лучи —

Вершители и Справедливцы

Шлют друг другу послания.

Я, как и все, порождение

Эроса и земли,

В отчаянье всеотрицания —

О, если бы я сумел

Вспыхнуть огнем утверждения!

Он ладит щит, а она глядит,

Надеясь узреть на нем виноград,

И паруса на дикой волне,

И беломраморный мирный град,

Но на слепящий глаза металл

Его искусная длань нанесла

Просторы, выжженные дотла,

И небо, серое, как зола…

Погасшая земля, где ни воды,

Ни трав и ни намека на селенье,

Где не на чем присесть и нет еды,

И все же в этом сонном запустенье

Виднелись люди, смутные, как тени,

Строй бесконечных башмаков и глаз,

Пустых, пока не прозвучал приказ.

Безликий голос — свыше — утверждал,

Что цель была оправданно законной,

Он цифры приводил и убеждал,

Жужжа над ухом мухой монотонной, —

Взбивая пыль, колонна за колонной

Пошла вперед, пьянея от тирад,

Чья логика была дорогой в ад.

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь узреть священный обряд,

Пиршество и приношение жертв, —

Нежных, увитых цветами телят, —

Но на слепящий глаза металл

Длань его не алтарь нанесла:

В отсветах горна видит она

Другие сцены, иные дела…

Колючей проволокой обнесен

Какой-то плац, где зубоскалят судьи,

Стоит жара, потеет гарнизон,

Встав поудобнее, со всех сторон

На плац досужие глазеют люди,

А там у трех столбов стоят, бледны,

Три узника — они обречены.

То, чем разумен мир и чем велик,

В чужих руках отныне находилось,

Не ждало помощи в последний миг

И не надеялось на божью милость,

Но то, с каким усердием глумилась

Толпа над унижением троих, —

Еще до смерти умертвило их.

Она глядит, как он ладит щит,

Надеясь атлетов узреть на нем,

Гибких плясуний и плясунов,

Кружащихся перед священным огнем, —

Но на слепящий глаза металл

Легким мановеньем руки

Он не пляшущих поместил,

А поле, где пляшут лишь сорняки…

Оборвыш камнем запустил в птенца

И двинул дальше… То, что в мире этом

Насилуют и могут два юнца

Прирезать старца, — не было секретом

Для сорванца, кому грозил кастетом

Мир, где обещанному грош цена

И помощь тем, кто немощен, смешна.

Тонкогубый умелец Гефест[37]

Вынес из кузни Ахиллов щит.

Фетида[38], прекрасногрудая мать,

Руки к небу воздев, скорбит,

Увидев, что оружейник Гефест

Выковал сыну ее для войны:

Многих сразит жестокий Ахилл,

Но дни его уже сочтены.

Из фразы совершенный мир творится,

Где непреложность слова есть закон;

Мы верим в то, что кем-то говорится:

Для лживых слов не создано имен.

Да, синтаксисом не поверишь лица;

Нельзя из фразы сделать только фон,

Поэтому для нас и небылица —

Не просто в ухе неотвязный звон.

И странно ли, что даже факты мнимы,

Когда хватает нам словесных грез;

Не плетью ли глагола мы гонимы,

Когда нам ритм такой восторг принес?

Так Рыцарю достанет пантомимы

Взамен ответа на его вопрос.

Крыльями в небе лепя огневые глаголы

В чаше молчания, бредя кровавым грядущим,

Перья закатные вечно роняет он долу

И красоту помещает в покойном и жгущем,

Звучном дыхании слова — как птица простершем

Когти над миром, его до утробы пекущим,

Чудо вступает в стихи оглушительным маршем,

Овладевая скопцом-стихотворцем летящим.

Отче отчаянных — этих, кто множит воочию

Славу глагола, взываю от имени клана,

Что унаследовал разве что долю величия:

О новобранец, взгляни из небесного стана

И укажи, кто тобою, счастливец, избран

Евангелистом высокого косноязычия.

Всех ближе, всех дороже — и всех дальше,

Она сидела, чуть навеселе,

И хохотала — горная вершина

В гудении сейсмических толчков.

В ней не было ни капли зла и фальши.

Могучим обаянием Рабле

Она влекла сердца неудержимо,

Как звуки марша — уличных щенков.

Над головой ее — бомбардировщик,

Но ей как будто и не слышен рев —

Застыла, над столом нависнув круто.

Опять, свои сомненья поборовши,

Я верю: сбросив траурный покров,

Она войдет в сияющее утро.

К исходу лета на сносях земля

От тяжести склоняет ветви книзу,

Скрыв глубоко живую сладость соков,

Она цветы выносит напоказ и золото,

Усердно маскируя свой тайный сговор…

Под покровом соков

Покоится холодная зима,

Покоится, произрастая, голод,

Вмороженный в початки кукурузы.

Под щедрым изобильем — обнищанье,

И бедность, как богатство, клонит книзу

Тугие ветви, и нужда — зерно.

Их облачи в великолепье лета и вкось

Проникни в кость, иль во владеньях

Весны ты ими овладей; под грудью

Пространство пустоты, как пустоцвет, как призрак

Порочного цветка — размах нужды, ее давленье

На зеницы духа, на существо

Бездеятельных тел, давленье

На их передвиженье и на осуществление любви,

Давление на жизнь, как в бездне моря,

Становится порою нестерпимым,

Хотя его обязаны стерпеть.

Едва ослабит лето на мгновенье

Давленье это, многие встают

И плещутся в реке или под вечер

Спешат к увеселеньям, как в крольчатник,

Рассыпанные в парке, как бумажки,

Купаются в поту, как комары,

А позже блуду предаются в спешке,

Гонимы сторожем и полицейским, они играют,

Как и я, мечтая об отдыхе, достатке, чистоте.

Сады, как начинающие шлюхи,

Регалии сезона выставляют,

Когда их овевает смутный запах,

Манящий чистотой и красотой

Мужчин, в кораллах светлых утонувших.

Не только женщин обнажает лето, —

Снимает пиджаки и полуголых

Мужчин пускает в лодках по реке,

Влача их пальцы по воде тенистой;

Они спешат покорно за рекой,

Сквозь тени волн выслеживают руку,

Которой незачем искать свой берег.

Лицо в воде — как яблоко гнилое.

Соборы и строительные фирмы

С их появленьем рушатся. Все громче

Бетховена играют, чтобы эхо

Сумело в звуках утопить Уэльс,

И ветер лета Средиземноморья,

Как лебедь, белоснежный лебедь плыл.

Этот день подходит к концу,

А господь погоняет лето

В лососевом струенье солнца,

В моем потрясенном прибоем

Доме на сколах скал,

Перемешанных с птичьим пеньем,

Плавниками, плодами, пеной,

Перед прыткой подковой леса,

Над песками мокрых медуз

И вдовьих рыбацких крестов,

Над чайками и парусами,

Где люди, черней ворон,

Опускаются на колени,

С облаками в обнимку тянут

Сети заката, а цапли

И гуси почти в небе,

И мальчишки кричат, и ракушки

Говорят о семи морях,

Вечных водах вдали

От девятидневной ночи

Городов, чьи башни взметутся

Под ветхозаветным ветром,

Словно стебли сухой соломы, —

В моем непокойном доме

Я пою для вас, посторонних.

(Хотя песня жжется, вздымает

Мои косолапые звуки,

Как пламя птиц — повернувшийся

К осени лес мирозданья).

Я пою по хрупким листкам

С отпечатками пальцев моря —

Листки эти скоро сорвутся,

Опадут, как листва с деревьев,

Рассыплются и пожухнут

Ночью на черный день.

В море всосан лосось,

Соскользнуло солнце, немые

Лебеди бьют синеву

В исклеванных сумерках бухты,

А я сшиваю бессвязные

Явленья, и вы узнайте,

Что я, переменчивый я,

Славлю звезду, оглушенную

Чайками, морем рожденную,

Истерзанную человеком,

Благословленную кровью.

Вслушайтесь: это же мой

Голос у рыб и обрывов!

Всмотритесь: это же я

Сочиняю мычащий ковчег

Для врученного мне Уэльса —

Белые, словно овцы,

Покорные фермы готовы

Погрузиться в ревущие воды,

Ибо красная ярость и страх

Растопила льды на горах.

Эй, забившиеся под своды

Властные гулкие совы,

Лучи ваших лунных глаз

Озаряют загоны, пронзают

Поросших покоем предков!

Эй, нахохленный голубь,

В сумраке темный, почти

Как наш валлийский язык

Или почтительный грач,

С ветвей твое воркованье,

Голубой колобродящий голос

Тоже слава лесам

Для севших в лугах бекасов!

Эй. щебечущий мир,

Разинувший клювы от страха

По осажденным отрогам!

Эй, вбежавший в пятнистый

Свет на седле пригорка

Прыткий заяц, ты слышишь

Гул корабельной стройки,

Топор мой, пилу и молот?

(Песня моя — бессвязный

Грохот и визг, язык мой —

Трухлявый гриб-дождевик).

Но на изломах мира

Звери глупы и глухи

(Хвала звериной природе!).

И спят глубоко и чутко

В лесах по хребтам холмов!

Скирды ферм под напором

Потоков сбиваются в стаи,

Кудахчут, на крышах амбаров

Петухи кричат о войне!

О соседи мои с опереньем,

Плавниками и мехом, спешите

В мой лоскутный ковчег,

Ко мне, безумному Ною:

В глубине колокольца овец

И колокола церквей

Возвещают худой мир,

А солнце садится, и тени

Выстилают мои святыни.

Мы пустимся в путь одни

И вдруг под звездами Уэльса

Увидим кочевья ковчегов!

Над землей, покрытой водой,

Направляемые любовью

От горы к горе поплывут

Деревянные острова.

Смелей, путеводный голубь!

Вы стали морскими волками,

Синица, лиса и мышь!

Ковчег мой поет на закате,

А господь погоняет лето,

И потоп до конца процвел.

Особенно когда октябрьский ветер

Мне в волосы запустит пятерню,

И солнце крабом, и земля в огне,

И крабом тень моя легла на берег. —

Под перекличку птичьих голосов

И кашель ворона на палках голых

По жилам сердце деловито гонит

Ямбическую кровь, лишаясь слов.

Вон женщины во весь шумливый рост

Идут по горизонту, как деревья,

Вон бегают по перелеску дети,

В движении похожие на звезд.

Я создаю тебя из гулких буков,

Из шелеста дубов, осенних чар,

Корней боярышника, хмурых гор,

В прибое создаю тебя из звуков.

Над парком беспокойный циферблат;

Часы толкуют время, славят утро

И флюгеру о направленье ветра

Колючими словами говорят.

Я создаю тебя из дольних вздохов.

Трава пророчит: все, что я постиг,

Покроет мокрый изъязвленный снег.

Но ты вдали от злых вороньих криков.

Особенно когда октябрьский ветер

(Я создаю тебя в канун зимы,

Когда гремят валлийские холмы)

Молотит кулаками репы берег,

Я создаю из бессердечных слов

Тебя — сердечных сердцу не хватило.

Химическая кровь мне полнит жилы.

На взморье. Среди птичьих голосов.

Зачем прохладой веет Юг,

А льдом Восток? Нам невдомек,

Пока не истощен исток

Ветров, и Запад ветровой

Всех осеней плоды несет

И кожуру плодов.

Дитя твердит: «Зачем шелка

Мягки, а камни так остры?»

Но дождь ночной и сердца кровь

Его поят и темный шлют ответ.

А дети, молвя: «Где же Дед Мороз?» —

Сжимают ли кометы в кулачках? —

Сожмут, когда ребята полуспят,

Кометы сном пыльнут в глаза ребят,

И души их зареют в полутьме, —

Тут ясный отзвучит ответ с горбатых крыш.

Все ясно. Звезды нас порой

Зовут сопутствовать ветрам,

Хоть этот зов, покуда звездный рой

Вокруг небесных башен держит путь,

Чуть слышен до захода звезд.

Я слышу лад, и «жить в ладу»,

Как школьный колокольчик дребезжит,

«Ответа нет», и у меня

Ответа нет на детский крик,

На отзвук эха, и Снеговика,

И призрачных комет в ребячьих кулачках.

Рука, подписав указ, отправила город в ад.

Пятивластие пальцев обложило данью кадык,

Удвоило мир умерших, вдвое уменьшив народ.

От пяти владык не уйдет ни один из владык.

Крутая рука завершается покатым плечом,

Белее мела суставы сжатой руки.

Гусиное перышко велит приостыть палачам,

Которые остудили горячие языки.

Рука, подписав декрет, посеяла ужас и злость,

Наладила голод и саранчу призвала.

Воистину велика рука, у которой есть власть

Вымарывать имена, озаглавливающие тела.

Пять владык отпустили грехи мертвецам,

Но не врачуют язв, не утешают сирот.

Рука заведует милостью, соперничая с творцом.

Но рука без глаз — и слез не прольет.

Не уходи без слов во мрак ночной —

Ты должен вспыхнуть в пламени заката,

Восстать над неизбежной темнотой!

Мудрец поймет, что бесполезен бой,

Что крик — не вспышка молнии крылатой,

Но не уйдет без слов во мрак ночной.

И праведник с последнею волной

Покинет свой залив зеленоватый,

Восстав над неизбежной темнотой!

Дикарь, поющий солнцу гимн земной,

Так поздно узнаёт, что нет возврата.

Но не сойдет без слов во мрак ночной!

Пусть каждому достался жребий свой —

Великие уходят, но тогда-то

Горит их взор падучею звездой.

Там, в вышине, слезами удостой

Меня, отец мой — горькая утрата, —

Не уходи без слов во мрак ночной,

Восстань над неизбежной темнотой!

Смерть утратит власть над вселенной.

Станут голые трупы плотью одной

С человеком ветра и закатной луной,

Оголятся их кости, претворясь в перегной,

Рядом с ними звезды затеплятся въявь,

К ним, безумным, вернется разум иной,

Утонувшие снова всплывут над волной;

Хоть любовников нет — сохранится любовь.

Смерть утратит власть над вселенной.

Смерть утратит власть над вселенной.

Они не умрут, прозябая на дне,

Под зыбью морей неисчетные дни;

Корчась на дыбе, на колесе,

Не струсят, хоть жилы ослабнут все.

Вера в их треснет руках пополам,

Носорожье зло их боднет на излом,

Но, расщепясь, уцелеют они.

Смерть утратит власть над вселенной.

Смерть утратит власть над вселенной.

Чайки в уши им больше кричать не должны,

Могут стихнуть отныне вопли волны,

И не надо цветку, что расцвел весной,

Подставлять свой венчик под дождь проливной.

Пусть безумны они и мертвы как бревно,

Но, гремя сквозь ромашки, их черепа

Рвутся к солнцу, пока не взорвалось оно.

Смерть утратит власть над вселенной.

Под небом мой год тридцатый

Пробудился в звуках от моря до ближнего леса,

От ракушек в пруду до цапли

На дюнах,

А утро звало —

Хоралами волн и чаек пронзительной песней,

И стуками парусных лодок о мшистую пристань

В ту же секунду

Покинуть

Еще не проснувшийся город.

Вместе с птицами певчими

Птицы крылатых деревьев несли мое имя

Над лошадьми и фермами,

И в осенний

Мой день рождения

Все былые дни на меня низвергались ливнем.

Цапля ныряла в приливе, когда я вышел.

Городок пробудился,

За мною

Ворота его затворились.

Стая жаворонков в бегущей

Туче, и в кустах придорожных посвист

Дроздов, и почти июльское

Солнце

На плече холма.

Вешний воздух и звонкое пенье нежданно

Влились в утро, в котором бродил я и слушал

Шум дождя

И в дальнем

Лесу завыванье осени.

Бледный дождь над заливом

И над морем церковь размером с улитку —

Рожки пронзают туман,

Домик

Сереет, как филин.

Сады же весны и лета цвели небылицей

За горизонтом, под облаком, полным птиц.

Наверно, туда

Уходил

Мой день рожденья, но вдруг —

В край мой из стран блаженных,

Освежая природу и проясняя небо,

Повеяло чудом лета,

Смородиной,

Грушами, яблоками.

И на склоне года я вдруг увидел ребенка,

Который забытым утром шагает с матерью

Сквозь светлые сказки

Солнца

В легендах зеленого храма,

По детству дважды родному.

И детские слезы текли по моим щекам.

Этот лес и река, и море —

Такие же,

Как тогда,

Когда я мальчишкой в затишье летнего зноя

Поверял свою радость камням, деревьям и рыбам,

И пели тайны

Живые,

Пели птицы и волны.

И там был мой день рожденья.

Но погода менялась всерьез, и ожившая радость

Давно ушедшего детства

Запела

В сиянье солнца.

Стал летним полднем тридцатый мой год под небом,

Хотя городок внизу обагрялся кровью октябрьской.

Пусть же сердце

С холма

Поет на границе года.

Горбун по парку,

Одинокий сторож,

Среди деревьев бродит, озабочен

С утра, когда откроют доступ

К деревьям и воде, и вплоть до ночи,

Когда звонок закончит день неяркий.

Он черствый хлеб ест на газете просто

И воду пьет из кружки на цепи,

В нее швыряют дети гравий,

Пьет из бассейна, где плывет кораблик,

А ночью в конуре собачьей спит,

Хоть привязать его никто не вправе.

Он рано просыпается, как зяблик,

Как озеро, спокоен на рассвете.

«Эй ты, горбун!» — кричат на дню сто раз

Безжалостные городские дети

И прочь бегут, когда он крик услышит,

Их топот — дальше, тише…

Дразня его и скрючив спину тоже,

Как будто с горбунами схожи,

Они бегут оравой голосистой

Среди зеленого простора,

И, отложив газету, сторож

Железной палкой подбирает листья.

Ночлежник конуры бредет быстрей

Средь нянек и озерных лебедей,

А дети убегают виновато

И с камня прыгают на камень,

Блестя глазами, как тигрята,

А рощицы синеют моряками.

Когда же опустеют все аллеи,

Там мраморная женщина, белея,

Встает перед фонтаном в темноте,

Показывая камня превосходство.

Как будто выпрямив горба уродство,

Она сияет в стройной наготе.

А все деревья запертого сада,

Скамейки, пруд, запоры и ограда,

Вся детвора, вопившая так дико,

Невинная, в цвету, как земляника, —

Все возникает перед горбуном

В собачьей конуре неясным сном.

Когда утро едва забрезжило над войной,

Он встал, оделся, из комнаты вышел и умер.

Взрывной волной все двери в домах распахнуло.

Он рухнул на камни, на свой разбитый паркет.

Пусть любимая улочка с траурной черной каймой

Знает, что здесь он на миг задержал рассвет,

Что глаза его были весенние почки и пламя,

Когда со звоном ключи из замков вылетали.

Не ищите обломков жизни в седом его сердце,

Не ждите звона лопаты — уже несется

Небесная «скорая помощь», влекомая смертью.

О, спасите его от этой пошлой кареты!

Утро парит на крыльях его столетья,

И сотня аистов села на руку солнца.

Я был мальчишкой, вдобавок плутом,

II черным прутом от церковных врат

(Старый шомпол вздохнул, подыхая по бабам).

На пальцах я крался в крыжовенных чащах;

Как болтунья-сорока, вопил пугач.

И, завидя девочек, обруч катящих

По ослиным выгонам, плавным ухабам,

Я краснел как кумач и пускался вскачь,

А в качельных, воскресных ночах на лугу

Всю луну лобызал мой растленный взгляд.

Эти жены-малютки, — на кой мне ляд!

Их, поросших листвой, я покинуть могу

В смольно-черных кустах, и пускай скулят!

Я стал ветрогоном, притом — вдвойне,

И черным зверюгой церковных скамей

(Старый шомпол вздохнул, подыхая по сукам).

Не тем пострелом, прильнувшим к луне

Фитильной, но пьяным телком, и мой

Свист всю ночь звучал в дымоходах вертлявых,

Городские кровати взывали ко мне,

Повитухи росли в полночных канавах,

И кого бы ни щупал пьяный телок,

Где б ни буйствовал на травяной простыне,

Что б ни делал бы в смольно-черной ночи, —

Мой трепетный след повсюду пролег.

Мужчиной заправским стал я потом

И черным крестом во храме святом

(Старый шомпол вздохнул, без подруг погибая).

Бренди в расцвете! Я пышно басил;

Нет, не котом с весенним хвостом,

Чья мышь — кипятковая баба любая,

Но бугристым быком, преисполненным сил,

В благодатное лето, в полдневный зной,

Средь пахучих стад. Поостыла вполне

Кровь моя; для чего угодно я мог

Лечь в постель, и хватало этого мне,

Черной, прочной моей душе смоляной.

Я полумужчиной стал поделом,

Как священники остерегали в былом

(Старый шомпол вздохнул над плачевным итогом).

Не телком на цепи, не весенним котом,

Не сельским быком в травостое густом,

Но черным бараном с обломанным рогом.

Из мышьей зловонной норы взвилась

Моя кривляка-душа, и вот

Я дал ей незрячий, исхлестанный глаз,

Клячи сопатой шкуру и стать

И в смольно-черный нырнул небосвод,

Чтоб женскую душу в жены поять.

Ничуть не мужчина я ныне, отнюдь,

Черной казнью плачу за ревущий мой путь

(Старый шомпол вздохнул о неведомой деве).

Окаянный, опрятный, прозрачный, лежу

В голубятне, слушая трезвый трезвон;

В смольно-черном небе душа обрела

Наконец-то жену с ангелочками в чреве!

Этих гарпий она от меня родила.

Благочестье молитвы творит надо мной,

Небеса черный вздох мой последний блюдут,

Мои чресла невинность укрыла в крыла,

Все тлетворные добродетели тут

Мой конец отравляют мукой чумной.

Месяц утошпего пса. От ливней, под прелью полей,

Земля пропиталась водой, как трясинная мель

С аллеей железных лесин, но без птиц. На тропе

В канаве ярился ручей,

Глухо молчавший все лето. Лишь он да мои сапоги,

Шорохом жухлой листвы по каменьям тропы,

Разрушали навес тишины над вершиной холма.

Серебрились дождинки на сучьях,

Туманясь быстрее, чем день.

У ручья, возле самой воды, притулился бродяга:

Он спрятал лицо в бороде, утопил в волосах,

Как еж. Я думал, он мертв.

Но спокойствие покойных полей

Было полнее, глубже. Дохнул ледяной ветер,

Притерпевшийся бродяга засунул

Руки — навстречу друг дружке — дальше в рукава пиджака!

Почесал, одна о другую, ноги в лохматых обмотках

Из драной дерюги — и замер. Ветер внезапно окреп,

Осушил дождинки на сучьях,

И сейчас же секущие струи

Стерли очертания фермы.

Поля, туманясь, запрыгали. Черные сучья

Мелко затряслись под ударами стеклянных хлыстов.

А я все так же стоял на стылом ветру,

Глядя, как блестки дождинок бегут по лицу

Спящего. Видимо, очень глубокая вера

Мирно спала в нем — спали немые поля,

Корни, обнявшие душную влажную тьму,

Камни, готовые вынести тяжесть зимы,

Заяц, припавший к земле на вершине холма…

Дождь зачеканил почву до серого блеска свинца, —

Я побежал, и навстречу мне ринулся лес,

И тут я, скрытый от неба дубом, перевел дух.

Хранитель леса повесил соек и сов,

В силках висели ласки, коты, кроты:

Одни — невесомые, словно куски коры,

Другие — гордые формой и весом тел, —

Висели, надеясь дождаться хороших дней,

Под ливнем, склеившим перья и шерсть голов

И лениво каплющим с ног на умерший мох.

Где-то когда-то

Жил некто

В погоне за жизнью.

Такая судьба.

Тяжкая судьба.

Судьба есть Судьба.

Вечная отчаянная гонка.

И первое сомненье: Судьба?

И первые вопросы:

Кто я? Зачем?

Неужели только

Картонный заяц[43] на игровом поле?

Наконец он решился.

Не быть дураком.

Ему достанет сил.

Да, он сможет.

Да. Да. Он скажет себе: стоп.

Смерть! Смерть

Выбившемуся

Из гонки.

Простор! И

Тишина безлюдья

В центре пустыни.

Он был один.

Не видя никого

К западу, востоку, северу и югу,

Он поднял кулаки

И, рассмеявшись в злобной радости,

Замахнулся на вселенную.

Но кулаков не стало.

Но рук не стало.

Но ног не стало, чуть он пошатнулся.

Пришел запоздалый ответ —

Собаки рвали его на части:

Он был

Картонным зайцем на игровом поле,

А жизнью владели собаки.

Я видел, утром вышли в море

Три корабля и по волнам

Помчались вдаль, с судьбою

споря, Навстречу бурям и ветрам.

Один на запад курсом лег

По убегающим волнам.

И влажный вихрь его увлек

К богатым, щедрым берегам.

Другой лег курсом на восток

По зыбким, пенистым волнам,

Но ветер, словно зверь, жесток,

Его отбросил к валунам.

А третий устремил свой путь

На север по седым волнам.

Но ветру надоело дуть,

Он дал обвиснуть парусам.

Гнал ураган, суров и горд,

Ночь по неласковым волнам.

Два корабля вернулись в порт,

А третий не вернулся к нам.

Он плыл на север через льды

По злым, безжалостным волнам

Под одинокий свет звезды

Навстречу бурям и ветрам.

Тетради с песнями вдова хранила много лет.

Ей нравились обложки:

Одна от солнца потеряла цвет,

Другая была в пятнах от бокала,

Одну она подклеила немножко,

А дочь разрисовала.

Так время шло. Однажды их она

Нашла случайно и, удивлена,

Раскрыла. С каждым ласковым аккордом

Сливались в слово

Слога под нотами. И в ритме твердом

Звучали песни юности беспечной,

Как будто старый сад листвой оделся снова,

И молодость казалась вечной.

Вот так же, некогда, в один из вешних дней

Она играла их впервые. В ней

Возникло чувство горькое, что мимо

Промчалась жизнь, метнулась тусклой тенью.

Какое это счастье — быть любимой!

От этой мысли радость и покой

Ее наполнили. Еще мгновенье —

И слезы б хлынули рекой.

Но нет, полузабытыми словами

Не разожжешь невспыхнувшее пламя.

Порою вам о ком-то скажут

Со скрытым смыслом:

Он все послал к чертям

И просто смылся.

И в голосе уверенность, что вам

Приятна будет эта весть,

Что в этом есть и дерзость, и стихийность,

И нечто очищающее есть.

И сплетники, пожалуй, правы —

Ведь дом нам всем успел осточертеть,

Мне, например, противно все: мой кабинет,

И что я должен там торчать,

И вся со вкусом собранная рухлядь,

И жизненный налаженный уклад,

И книги, и удобная постель.

Так что, когда мне говорят:

«Он бросил всех, а у него их куча», —

Я сразу же взволнуюсь, я зардеюсь,

Как будто от «Какой же ты ублюдок!»,

Или «И тут она сама разделась», —

Ведь если он сумел, смогу и я?

И этим я держусь, как и держался,

Живу, трудолюбивый и разумный.

Но я бы с места хоть сейчас сорвался,

Да, и побрел, о гайки спотыкаясь,

Или калачиком свернулся в трюме тесном,

Блаженною щетиной обрастая,

Когда б мне не казался неуместным

Столь преднамеренный скачок назад

Для сотворенья вещи новой:

Поэмы, или вазы, или жизни —

Пусть даже непристойно образцовой.

На мелкой соломе, на блестках стекла

Из хлама готовит постель им забота.

Ни трав, ни земли, ни зимы, ни тепла.

Мам, дай поиграть нам хоть что-то,

Живые игрушки исчезнут не в срок,

Взрослея, мы их почему-то теряем.

Коробка от туфель и старый совок —

Мам, мы в похороны играем.

В извечном ожиданье перемен

Грядущему мы отдаемся в плен,

И что ни день, в своем воображенье,

Мы видим приближенье

Сверкающей армады кораблей.

Они плывут — надежда у рулей;

Но как скольженье их неторопливо!

А мы нетерпеливо

Глядим, сжимая вянущий букет,

В томительном предощущенье бед,

На изваянья в блеске позолоты,

На поручни и шкоты,

На вымпелы, что в синеве горят.

Но ни одна из призрачных громад,

Как мы мечтали часто поначалу,

Не подплывет к причалу,

Не выгрузит добра богатый груз

И не спасет от бремени обуз.

Мы тщетно ожидаем воздаянья

За все свои страданья, —

И вдруг в испуге видим: напрямик

Весь черный к нам спешит безвестный бриг.

За ним, в однообразье безграничья, —

Лишь тишина бесптичья.

Даль ко мне доносит горький вкус беды,

Острый стебель в горле у тебя застрял,

Солнечные блики, случая следы,

Стук колес снаружи, отзвук суеты,

Там, где Лондон свадебный на ином пути,

Свет неоспоримый с трудной высоты

Разъедает шрамы, извлекает стыд

Из его укрытья; целый день почти,

Как ножи в коробке, разум твой открыт.

В трущобах лет ты похоронена. Не смею

Тебя утешить. Что сказать смогу?

В страданье — истина, и перед нею

Любое понимание — пустяк.

Тебе своя забота тяжелее,

Чем то, что жизнь перед другим в долгу,

Когда насильник, млея и бледнея,

Взбирается на нищенский чердак.

Из-за полей надвигается вечер,

Какого я еще никогда не видел,

Вечер, не зажигающий ламп.

Он издали кажется шелковым, но

Когда застилает колени и грудь,

Его прикосновенье не ласкает.

Куда девалось дерево, смыкавшее

Небо с землей? Что это у меня под руками,

Чего я не могу ощутить?

Какое бремя так отягощает мои руки?

Плод падающий…

— там, в тиши неоскверненной,

где медлю я, где ночь склоняет пышный свод.

И время замерло. Над неподвижной кроной

звезда не промелькнет жемчужиной зеленой.

Все стережет твое паденье, плод.

Плод.

У черты времен и жизни истомленной,

что воздуха бледней, полней небесных вод,

щедрее снов, где свет играет затаенный, —

я знаю — там, в ночной листве завороженной,

плод падает… И сердце тоже плод,

что упадет…

Вновь астры зацвели предсмертным хрупким светом,

и сердце страстное в преддверье панихид

все факелы зажгло, навзрыд прощаясь с летом,

и бьется, и дрожит…

В моей руке лежат плоды твои, слабея,

и мне прощенья нет, я заперт в западне;

так, осень, по тому, что знаю о тебе я,

ты знаешь обо мне;

жнец вечный я, что жнет на этих нивах полных,

но для себя снопов не вяжет по пути;

беглец, что обречен всю жизнь скитаться в волнах

и суши не найти, —

вновь к сердцу, что желать умеет без надежды,

приблизилась нужда, еще на пядь одну,

но, жаждущее, мнит отринуть смерть и вежды

открыть — узнать весну…

— Вновь молит сердце, вновь пылает в старых ранах

осенней крови жар, и в пламя мир одет.

— Как бронзой золото становится в каштанах!

Сребристой астры цвет…

День переходит в День, как запах роз пьянящий.

— Ты не ослеп, о нет, среди пустой тщеты

сквозь занавес часов ты видишь свет скользящий

и вечность, чьи дары познать не в силах ты.

Мир замещает Мир. В минуту просветленья

твой взор охватит все, лишь от себя самой

сокрыта красота и горечь отрезвленья,

в слезах, где преломлен и скомкан мир немой.

На образах, что спят, не проникая в мысли,

останови, беглец, стремленье нищих глаз,

там, в бездне бездн твоих, где глыбы слез нависли,

лежит, неогранен, бесценный твой алмаз.

Твой привкус, Поздний день, вода и запах розы. —

Дом холоден, широк, я здесь один — увы,

я одинок, ушли желания и грезы,

минувшее уйдет, как нежный шум листвы.

Всплывает лунный серп, клонится солнце долу.

Не бегство горя, нет, и не надежды весть.

Здесь царствует покой, подобно ореолу,

в согласии со мной готовый цвесть и цвесть.

И вечер высится, подобно вечной тени,

огромный и пустой, у полной роз стены…

Печали внемлю я, средь благостных растений

благословляя сень и радость тишины.

О ты, что был отцом в моем родном гнезде,

и, смерти обречен от века, изначала,

учил ребенка жить; когда тебя не стало,

как солнце на твоей сияло бороде;

— я стал одним из тех, скользящих по воде,

кто веслам дал покой, чей парус вьется вяло

в вечерних сумерках, кто иногда устало

с кормы кувшинки рвет, не радуясь звезде,

иль глухо запоет, и песнь его едва ли

не к небу улетит; окрест луга и дали —

все внемлет ей в тиши, на грани забытья…

Так длится жизнь моя среди земной печали

и бесконечных волн, пока, склонясь, в зерцале

вечерних ясных вод тебя не встречу я.

Как ты, углекоп, я тоже

Работаю в глубине.

Пускай бела моя кожа

Вся пыль осела во мне.

Не надо бояться клети,

Что в шахту спускает нас.

Но что поделают эти

Лампы, коль свет погас?

Я спал на ложе голубых небес,

В объятьях облачной перины —

Лик с ненаписанной картины,

Безвестный светоч между звезд,

Затерянный среди крылатых сонмов

Ангел.

Но громовой удар, в дремотной мгле

Раздавшийся, меня вернул земле.

Очнулся я

В ее безмолвных недрах,

Ногами в сумрачной воде.

Я был один в слепящей черноте,

Лишь из незримой бездны доносилась

Небытия глухонемая песнь;

В ней горечь сочеталась с тишиной.

Всем сердцем жадным

Я глубоко вздохнул — поднялся ветер

И вздыбилась у ног моих волна.

Как пленная душа, она

Рванулась — и не выдержали сети…

Я полетел воздушным пузырьком

К поверхности,

Воды не потревожа.

Да будет свет, о боже!

Пусть птица снова

Продлит напев, что вечностью самой

Был прерван.

Пусть душа моя,

Что так давно не проронила слова,

Вольется в хор времен

И в хор людской.

И свет настал,

Зажегся, точно лампа,

В потемки детства несшая покой.

Рожденный в мир,

Я пробуждаюсь почкой,

Я голос пробую, как птица,

Сверкаю каплей дождевой,

Что серебрится

На проводе,

Когда гроза прошла.

Ростком и семенем я стал отныне,

Земля простерлась ложем для меня —

Не голубым, но цвета человека:

Мой человек — сегодняшнего дня.

Вновь расцвели подсолнух и вьюнок,

бегония, красавица ночная,

флокс, георгин, ковыль, душистый дрок —

и вновь я счастлив без конца и края.

Совсем не старый Ян сегодня я,

но тяжкий август не ослабит зноя, —

и к сумеркам безмолвие земное

на сердце давит грузом бытия.

Когда растают радуги расцветок

в тумане и забрезжат холода,

не станет слышно птиц средь голых веток, —

о летний миг, исчезнешь ли тогда?

Навек ли канешь? Ведь должно быть Лето

лишь для меня, одно, в последний раз,

отрада сердца, праздник уст и глаз,

триумф цветущей зелени и света.

Но разве мало этого? К чему же

еще одно, Последнее? К чему

я не могу принять прощальной стужи?

Что юность мне? Дала ль она уму

и сердцу зрелость большую, чем годы

иные, зрелые? В кругу светил

сияет лето, лес смыкает своды.

Но отчего я не таков, как был?

Это

напечатанный на бумаге лубок,

он для тех,

чей тощ кошелек

и кому

что к чему невдомек.

Нарисован там волк и ягненок,

бежит ручеек

между ними сироповый…

Эти дружки

облизали бы нежно друг друга,

будь длиннее у них языки.

Нарисован там принц молодой

(ой-ой!).

Перед пастушкой простой

преклонил он колени.

(Какое мгновенье!)

А пастушка

совсем не простушка…

Что за прелесть

эта пастушка!

Есть и мельница там,

словно храм!

Хоть не ленится,

ей не смолоть ни крупинки,

потому что она

чересчур хороша,

эта мельница

на лубочной картинке.

Есть еще там…

А впрочем, какой в этом прок,

ерундой заниматься?

Не наша эта задача.

В жизни тех,

чей тощ кошелек,

все иначе… Совсем иначе!

Подумай об этом безумии,

таком очевидном,

таком безобидном

безумии человека,

который в уединении

пишет стихотворение.

Подумай, в какое он ставит себя положение!

Он мог бы в карты сыграть,

или выпить,

или пойти танцевать,

или в кино

отправиться… Но

в каком-то самозабвении

он пишет стихотворение.

Подумай также о долготерпении

бедняги, который

на знает, как скоро

современники признают его дарование,

и тем не менее

пишет стихотворение.

Подумай о мании

такой очевидной,

такой безобидной

человека, которого даже

не одобряет жена

и который в случае ее одобрения

пришел бы в смущение.

Подумай о том,

кто в поэзию верит,

кто с нею в дружбе

и кого неприятности,

по всей вероятности,

по этой причине

ожидают на службе.

Подумай о том,

кто терпит лишения

и кто тем не менее

(это в наши-то дни!)

пишет стихотворение.

Как будто там белеют усадьбы за опушкой лесной

сверкая голубизной проплывают поля под луной

вечером ты слышишь вдалеке копыта

к реке процокали

потом обманутый тишиной

ты слышишь в родниках движение лунной воды

— вдруг ты слышишь отдельно каждую каплю

вечерней воды —

лошади фыркая пьют

ржанье

и снова к далеким конюшням вскачь

Скользит под луною река длинна

Над длинной рекою устало скользит луна

По длинной реке под луною скользит каноэ к морю

Мимо речных камышей

мимо пологих лугов

скользит каноэ к морю

под скользящей луною скользит каноэ к морю

И так они следуют к морю каноэ человек и луна

Зачем скользят человек и луна вдвоем послушные к морю

Старик на улице

его короткий рассказ о старой женщине

пустяк дешевая трагедия

его седой голос

дребезжит как нож который точили долго

пока сталь не стала совсем тонкой

голос висит отдельно от старика

над черным длиннополым пальто

Высохший старик в черном пальто

похож на обуглившееся дерево

Посмотрите на него

привкус страха у вас во рту

это первый глоток наркоза.

Так почти неподвижно стоят они на лугу

девочка что вертикально висит на канате неба

чья длинная рука держит на длинной прямой веревке козу

и коза чьи тонкие ноги наоборот несут землю

подобрав ее по черным и белым клеточкам

Мне кажется девочку зовут Урсулой

— я и мое одиночество катаемся на лодке —

полевой мак высок

Нет слов как это грациозно

изящнее чем кольца рогов зебу

и выдублено временем как шкура зебу —

их ценность открыта порывам души

Так я говорю и связываю слова в единый сноп радости

перед этой девочкой с козой

Над кончиками моих рук

на ощупь ищут руки

моих иных рук

вечно

…Был третий класс поэтам предназначен.

Там пахло суетой, был воздух протабачен,

Но тонкой струйкою сквозь этот серый смрад

Неодолимо шел нежнейший аромат…

Иной, глаза чуть-чуть платочком прикрывая,

Глядит, как стелется завеса дымовая…

Их ночь черным-черна, как в сказке темный бор,

А на коленях их вчерашние газеты,

И с тех полос глядят на них в упор

Земные новости, последние декреты,

Возня, и суета, и плата за квартиру,

Налогов тягота, и обращенье к миру.

А где-то на Луне в незыблемом просторе

Есть кратер, называющийся Море

Спокойствия!..

Уже рассеялся дотла

Мой город Тирлемон — дорога привела

Нас к Млечному Пути… И наши все дела,

Расчеты, прибыли, весь мир обыкновенный

С его легендами и самый Тирлемон

Разбрызгался среди струящихся времен

Гигантским веером в туманностях Вселенной!

Я познакомился в травмае с ней когда-то

Там, за грядою дюн, на дальнем берегу.

И это был июль четырнадцатого года.

Я познакомился с той девушкой в трамвае,

Который мчался вдоль песчаных белых дюн,

Пересекал наш край без всякого маршрута.

А теплый ветер был беспечен, как щенок,

И не предчувствовал, что вечером погибнет.

Он словно кисеей касался губ и щек

Той бедной девушки в берете, в юбке длинной.

Последней синевы безоблачный клочок,

Последний мирный миг над фландрскою долиной.

Вы скажете, что он по-прежнему идет

Среди песчаных дюн и садиков зеленых,

Что очертанья дюн по-прежнему влажны,

И впитывают йод, и женственно нежны.

Нет, больше нет у нас попутчицы прелестной.

Болтали, что нашлась, что где-то люди помнят

Ее возврат в страну, в печаль безлюдных комнат.

Нет, это Мир другой, угрюмый, грустный, тесный.

А я уже старик. И в мыслях не могу

Твой облик воскресить, девчоночка живая,

В том переполненном, приморском том трамвае

В тот вечер ветреный на дальнем берегу.

Ты девушка. Ты мир. Продлился твой расцвет,

Продлилась жизнь твоя в теченье сотен лет.

Штыками пронзена, лишенная сиянья,

Ты слезы льешь. Ты соляное изваянье.

О третьем речь… Он самый невезучий.

Конечно, не знаток я, господа,

Но извините, странный этот случай

Был окружен молчанием всегда.

Не меньше мук тот парень испытал,

Чем бывший с ним напарник.

Почему же Из них двоих один он в ад попал,

Хоть на кресте он мучился не хуже?

Подумайте, в ладонях две дыры,

Пожар в кишках — и так висеть часами…

Он умер злым. А были б вы добры,

Когда б такое вытерпели сами?

Испорчен был и груб он, говорят,

Погряз в пороках, если верить книжкам…

Но с божьим сыном рядом быть и в ад

Отправиться — пожалуй, это слишком.

Его товарищ в небо прямиком

Попал с креста — за то, что помолился;

А он, чью плоть как будто жгли огнем,

Вдруг в пекле ада снова очутился.

Его товарищ, как он ни был плох,

Теперь в раю, обласкан и починен,

А на него свой гнев обрушил бог

За все то зло, в котором сам повинен.

Простите мне, но только никогда

Понять не мог я этот странный случай.

Одно скажу: тот парень, господа,

Из всех троих был самый невезучий.

Как любовь свою нашли вы,

сталь и уголь, при луне?

Ни цветущих роз, ни сливы

в безошибочной стране…

Обнимай ее смелее,

будьте счастливы всегда.

Здесь ни тыквы, ни лилеи —

сталь, железная руда.

Ах, как щедро и богато

над заводом шла луна.

Чья-то грудь была прижата

к твоему плечу тогда… — Сталь, железная руда.

Красота! Всевышний дремлет,

и на отдыхе война,

и земля любовь приемлет

там, где высятся всегда

уголь, крепкий, словно камень,

с очень острыми зрачками,

сталь, железная руда.

— Опять про ангелов брехня?

А кто их видел?

— Я их видел,

И ночью, и средь бела дня

Их видел в натуральном виде.

— Ну, ты тогда хитрее нас!

Но почему же в самом деле

Мы, сколько ни таращим глаз,

Их все-таки не разглядели?

— Да потому, что вам подай

И два крыла, и песнопенья.

Есть ангелы! Но божий рай

К ним не имеет отношенья.

Одежда ангелов груба,

За их плечами нету крыльев,

И пахнет потом от рубах,

И сапоги покрыты пылью.

Храпят во сне. В плохие дни,

Ругаясь, бога поминают.

И то, что ангелы они, —

Об этом даже и не знают.

Как аромат любви хорош,

Любви душистой и хрустящей!

Он с ароматом хлеба схож,

Так пахнет ангел настоящий.

Архангел Михаил притих:

Он отдал бы свой шлем из стали

За две травинки, что в твоих

Кудрях нечесаных застряли.

Скис и архангел Гавриил

И замечает удивленно,

Что в меньшей степени он был

Архангелом, чем ты, влюбленный.

А вы, которым лучше всех

В каморке, что под самой крышей, —

Я слышал ваш счастливый смех

И знаю: ангелов я слышал.

Жан-Пьер! Носки свои надень.

Элиза! Где твоя помада?

Спрячь крылья в шкаф на целый день.

Ты ангел… И других не надо.

Если б когда-нибудь

Мне речь сказать довелось…

— Оскар, про дрова не забудь!

— Жюлъен, не смазана ось!

…Всему бы я свету сказал:

Им тоже хочется жить…

— Сюзетта, вымети зал!

— Жак, чемоданы сложить!

Жить в замках, чтоб рядом вода

Журчала в тени дерев…

— Эдмон, десять бочек сюда!

— Леон, ты вычистил хлев?

…Чтоб жизнь от зари до зари

По-королевски текла…

— Мари, со стола убери!

— Жанна, протри зеркала!

… Ведь они и впрямь короли

Над грязью, железом, огнем…

Как-то раз прогуляться пошли

Король с королевой вдвоем

Под железнодорожный мост…

— Ни работы, ни денег нет…

— Брось горевать, Нинетт!

Погляди, сколько в небе звезд!

…И в этой речи своей…

— Какой ты славный, Анри!

…Я крикну богу: «Скорей

Все звезды им подари!»

Порой не знал он, что сказать.

Она тем более не знала.

Но им друг друга понимать

Нисколько это не мешало.

Не знал он, любит ли ее.

Она тем более не знала.

Но что с того! Житье-бытье

И это им не омрачало.

Не знал он, как идут дела.

Она тем более не знала.

Но что за важность! Жизнь текла

И всеми красками сверкала.

Чем для нее он в жизни был,

Не знал он. И она не знала.

Но что с того! Игра судьбы

Их крепко-накрепко связала.

Плохая для них

Наступила пора:

Ни кур, ни коня,

Ни кола, ни двора.

Тогда из ветвей

На родном пепелище

Сооружать они

Стали жилище.

Поскольку не смели

Их просто убить,

Решили их голодом

Всех уморить.

Лишили их чая,

Лишили хлеба,

Оставили только

Землю и небо.

Тогда они ягоды

Начали рвать,

Грибы и каштаны

В лесу собирать.

Когда же в деревню

Им вход запретили,

Когда все дороги

Пред ними закрыли,

Когда приказали

Покинуть леса,

Переселились они…

В небеса.

Хотел ходить —

Ему связали ноги,

Хотел творить —

Ему скрутили руки,

Стал говорить —

Ему заткнули рот,

Хотел заплакать —

Глаз его лишили,

Хотел любить —

Любовь его убили,

«Как дальше жить?» —

Спросил он у Христа.

Распятый бог

Не разомкнул уста.

«Когда умирают, это всерьез», —

Покойник сказал родным.

Ему отвечали: «Поскольку вопрос

Исчерпан, давай помолчим».

«Когда умирают, — он продолжал, —

Находят к небу ключи».

«Возможно, — кто-то из близких сказал, —

Но все-таки замолчи».

А он все твердил: «Не надо меня

Ни сторожить, ни будить».

«Будить мы не станем, — сказала родня, —

Но перестань говорить».

Однако покойник молчать не хотел,

Покойник перечислял

Дома и угодья, все то, чем владел,

Проценты и капитал.

Под утро ушла из дома родня,

Покинули все мертвеца.

И день наступил. Но не видел он дня…

И говорил без конца.

Матфей сказал: «Скрывать от вас не стану,

Вам обратиться лучше к Иоанну».

«К Луке идите, — молвил Иоанн, —

Лука — мудрец. Ответ вам будет дан!»

«Нет, лучше к Марку вам адресоваться, —

Лука сказал, — Марк сможет разобраться

В проблеме этой. Для меня ж она,

Как грамота китайская, темна».

Недолго Марк заставил их томиться

И дал совет… к Матфею обратиться.

Так шли они, уйдя с зарей из дому,

От одного апостола к другому,

Которые ответить не могли,

В чем суть законов неба и земли.

Однажды он тень свою потерял.

Но мир об этом даже не знал.

Потом потерял он и голову тоже.

Но думали все: он обычный прохожий,

Такой же, как вы или я, пешеход,

Хотя и не ясно, куда он идет.

Затем, уносимый людским потоком,

Он сердце свое потерял ненароком.

Все дальше поток его нес и бурлил,

И не было ни фонарей, ни перил.

Другие верят в бога,

Он верил в облака,

И все в округе строго

Бранили чудака,

И верой непристойной

Друзей он огорчал,

А он им со спокойной

Улыбкой отвечал:

«Садовник в розу верит,

А роза в мотылька,

Волна морская в берег,

А я вот — в облака».

— Мои родные голуби, олени,

Скажите, что вы знаете о жизни?

— Мы знаем, что земля дает плоды,

Что свет прозрачен — это видит глаз;

Еще мы знаем свежий вкус воды,

Что жизнь — любовь и что любовь для нас

Полет и бег…

— А слышали вы слово «умирать»?

— На слух оно полно блаженной лени,

Но непонятно… Повтори опять…

— Мои родные голуби, олени!

На меня внимательно смотрит большая собака,

черная, как ее молчанье,

и я молчу в ответ на ее молчанье.

Так, может быть, сами того не зная,

мы рассказываем друг другу

о чем-то, что происходило с нами.

Но ласковая собака и грустный человек

разделены непроходимой тайной

и обречены никогда не узнать друг друга,

ибо меж ними— стена молчанья.

Нож терпенья

подобен ножу, которым на стройке

ты разрезаешь свой хлеб насущный,

товарищ.

Дружеская рука,

понимающий взгляд,

слово из глубины души —

и мы с тобой говорим о любви,

товарищ,

и никто нас в фальши не упрекнет —

ведь мы смотрим вперед.

В Арагоне тем героическим летом

у меня на глазах умирал верный товарищ.

Старое солнце отбрасывало мою тень

на землю чистых людей.

Предо мной воскресал миф об Антее[45],

и я смотрел на спасительницу-землю.

Недвижный, ушедший в думы,

я пронзал свое сердце

золотым клинком действительности.

Я все так же подобен

стреле краснокожего

из моего детства.

А что до моей визитной карточки,

так я давным-давно потерял ее

в бескрайнем поле ржи.

Была бы сотня тысяч,

Я б все цветы скупил,

Весь город бы засыпал.

Весь снег бы растопил.

Была бы сотня франков,

Я б ворох красок взял

И кистью на заборах

Весну бы написал!

Хоть десять франков было б,

Купил бы я лимон,

Чтоб на остывшей печке

Горел, как солнце, он!

Ни франка не имея,

Окно я распахну,

Зайти ко мне без денег

Я попрошу весну!

Если в небе ты умеешь читать,

Объясни, пожалуйста, мне одному:

Серо-алое облачко почему

К медовому тянется опять и опять?

Если азбукой гнезд овладела ты,

Объясни, пожалуйста, мне одному:

Серо-алая птица почему

К белоснежной тянется с высоты?

Если в сердце ты читаешь моем,

Объясни, пожалуйста, мне одному:

Загорелая рука почему

Хочет нежной рукой владеть, как цветком?

Так мало места надо

Для нищеты моей,

Что камня у ограды

Вполне хватило б ей.

Так надо места мало

Для гордости моей,

Что острия кинжала

Вполне хватило б ей.

Так мало надо места

Для радости моей,

Что было бы нетесно

В груди гитары ей.

Послушайте, сударь, теперь вы, пожалуй,

могли бы сойти с пьедестала:

ночь настала и люди ушли.

Кто оценит сейчас

благородный изгиб ваших бедер,

чела вдохновенность и разлет шевелюры?

Кто оценит прекрасный порыв к небесам

и к бессмертью?

Затекли ваши ноги, онемели ладони,

и над глазом

назойливой бронзой нависла

непокорная прядь,

но — такая обида! — пропадает величье зазря!

Вокруг ни души, только шальной воробей

беззаботно клюет

кончик вашего носа.

А ведь это, должно быть, убийственно скучно —

клевать металлический нос,

скучный нос человека, который в изысканной скуке

сам под звездами

носом клюет, —

и воробей улетает,

и опять вы один,

в пустоте.

Даже коты в подворотнях перестали вопить…

И тогда, на секунду забыв

зачарованность сказочных замков,

вы чихаете.

Ах, этот низменный звук,

этот клич простодушного носа,

никогда он не смел

проникнуть в парадные залы

ваших поэм…

Вы чихнули и съежились вдруг,

и мне стало вас жаль, мсье поэт,

вам так одиноко

торчать на своем пьедестале,

кругом ни души,

и никто не пропишет вам капель от насморка,

и нету жаровни,

чтоб зазябшие пальцы погреть,

даже сторож ночной отлучился куда-то,

и никто вам не даст

коленкой под зад,

чтобы в вашу стерильную кровь

просочилась хоть капля

шершавой

земной

поразительной жизни.

книг совсем не беру с собою

никаких навек предрешенных вычурных знаков

танец в сердце проник

до конца став моей судьбою

за словами нечего гнаться

они просятся с губ

снегом падая в ночь

и нечего сокрушаться

расстаться это заново начать жить

это осознать пространство и время

это вытравить из себя страх и в мертвых ветвях

разбудить свежую песню

расстаться это услышать напев тишины

узреть бесконечный ликующий путь и любовь и

ее неумолчный зов

расстаться задеть ранить боль причинить

поселившимся на холодной луне

где покинутый мастер самозабвенно играет

и все более легкие дни уходящему вслед отмеряет

расстаться это напоследок сжать руку

обещать непременно писать обнять милые плечи

и уйти вперед без оглядки

(если поезд ушел слишком рано если он

никогда не прибудет — расстаться

это унести с собой бесценную тайну)

и кому-то известно: расстаться

это за гранью тоски и печали

тянется жизнь и растет

прежде чем кануть во мрак

пусть слова-карамель

себя сами забудут

мирт в липкой крови

каждый фонтан будит горькую песню

ведь фонтаны не спят

и розовато-лиловые горы

по-рассветному молоды кротки

песнь листвы хохот

пересмешника безграничные выси

земля в липкой крови

каждый шаг множит отчаянье

чернотою вечерних олив

блеск петухов из стекла стоящих на страже

город затаивший дыхание

чтобы не выдать свой страх

руки в липкой крови

серебристые вздохи Гвадалквивира

безмолвный полет козодоя

нежная поступь весны

бурьян поющий о смерти

хрупкой и недостижимой

когда с неба падает месть

темной грозой в лаве молний

когда не молчат голоса

выплескиваясь ураганом огня

ведь это в липкой крови голова федерико

пусть слова карамелью

сладко истают

есть боль иная та что горит

на ослепшем лице и скрюченных пальцах

есть боль иная боль пролитой крови

крови беспамятства

и оставленности

О доброта и радость и мечтанья

украдкой я развесил вас полотна

и неводы посохните на солнце

а рядом будут рыбы будут краски

Крик роженицы и сигнал в тумане

нагрели дождь дома под теплым душем

не зябко почкам в парковой аллее

Но мертвенный рыбак у парапета

соломинку свою не отпускает

та тянет вниз

Тропические пригороды вянут

и девушки стыдясь своих открытий

захлопывают окна

И фонари подмигивают гнусно

глухою ночью

жучкам грызущим камень и железо

Разведчик Ноя выживет на юге

а ты в моих руках окаменеешь

Он убежал он спасся там пожар

а тут рассвет на лапках золотится

и солнце заплетает семь косиц

Живехонек он юркий светлоглазый

а большего не надобно ему

но в полночь вновь туда на смерть и долго

Ждать зарева охотничьего рога

так смело так безропотно никто

другой не любит жизни

Полынь воспоминаний ранним утром

в Мондклеме

Бойницы башни рвы

посев камней и пахари в могилах

разбойники бароны крикуны

а ветер воет в рог пустых столетий

и в шлеме с гребнем ждет войны петух

Ступи сюда и маятник сверкнет

порежет пальцы

и броню груди

и будет жить в ней живо

жить лениво

пока слова соломой не сгорят

и поле перед замком и воскреснув

из пламени утопленники-дни

не запоют одышливую песню

Трясется, несется, летит состав,

Сквозь лунную полночь мчится.

Семь пассажиров храпят, устав.

Мне одному не спится.

То гаснет лампа, то вновь мигнет,

А вагон то качнет, то толкнет, то тряхнет,

И в торжественно-мерном круженье

Проплывают призраки за окном.

И при свете мигающей лампы в нем

Возникает мое отраженье.

Поезд летит все быстрей, быстрей

Мимо рвов и крутых косогоров,

Мимо чащ, мимо рощ, мимо пустырей,

Мимо стен летит и заборов.

Между тем сгущается мгла вокруг,

И горячие слезы из глаз моих вдруг

Бегут, лицо заливая.

Сердце дикой охвачено колотьбой,

И уже не властен я над собой,

В сладкой прихоти изнывая.

Рвануться бы в лунную ночь, туда,

В сгустившийся сумрак синий,

За телеграфные провода

Вдоль косо бегущих линий.

И опять открывается передо мной

Озаренная точно такой же луной

Ночь, блаженней которой нет в мире.

Я, как в сон, погружаюсь в нее, и вот

Снова эльфы ведут близ пруда хоровод,

Им эльф играет на лире.

Да, помнится, эльф так волшебно играл,

Что трава шелестеть не смела.

Ручеек возле мельницы замирал:

От восторга вода немела.

И сверкали слезинки чистейших рос

На глазенках ландышей, диких роз,

А в долине, помню, в долине

Внимали этой игре певцы,

Сладкозвучных, нежнейших мелодий творцы,

Кой-чему научившись отныне.

Но все дальше уносится поезд стальной,

Сон мой дивный обдавши чадом.

Прорезает гору он, как шальной,

Пролетает над водопадом.

В лихорадке — планета. Клокочет шквал.

Что за демон меня в своих лапах сжал

И несет в беспредельные дали,

Не давая остаться мне при луне,

Здесь, с самим собою наедине,

И чтоб звезды друг другу мигали?..

Исчезает виденье в дыму, в чаду.

А внизу подо мной все грохочет,

Громыхает, беснуется, как в аду,

Все ревет и смолкнуть не хочет.

То кряхтенье, то стон оглашают ночь.

Будто весь этот поезд по рельсам волочь

Привелось циклопам громадным,

И они, надрываясь, взывают к нам

Своим голосом, гулким, подобным громам,

Умоляющим и беспощадным:

«Сквозь душистую ночь вас несем мы сейчас,

В изможденье хрипя и стеная.

Мы дома золотые воздвигли для вас,

Словно коршуны, крова не зная.

Мы ткем для вас платья, мы хлеб вам печем,

Вы нам платите смертью, нуждою, бичом.

Но мы сломаем оковы!

Мы добро, что вы взяли, объявим своим.

Нас измучила жажда: мы крови хотим!

Мы к отмщенью, к отмщенью готовы!

Мы грубый, безжалостный, грозный народ,

И помыслы наши кровавы.

Но сбросьте с нас бремя скорбей и невзгод,

На жизнь и на смерь дайте право!

О, если, свой каторжный меряя путь,

Мы сможем хоть раз всею грудью вздохнуть,

То песня громовая грянет:

На песенки эльфов мотив не похож,

Он мрачен, он яростью дышит, и все ж

Он гимном столетия станет!..

Ты хочешь постичь эту песню, пиит?

Забудь же о чахлой свирели!

Услышь, как машина победно гремит,

Как рельсы стальные запели!

Взвиваются искры — гудят провода,

Дымят пароходы — клокочет вода!

Но, полн состраданья святого,

Ты чуткое ухо свое склони

К стенаньям и воплям людским, чтоб они

В стихах твоих ожили снова!..»

Трясется, несется, летит состав,

Сквозь лунную полночь мчится.

Семь пассажиров храпят, устав,

Мне одному не спится.

То гаснет лампа, то вновь мигнет,

А вагон то качнет, то толкнет, то тряхнет,

Грохот невероятен.

Но, слух обретя и волшебно прозрев,

Отчетливо слышу тот зов, тот напев,

Он в хаосе звуков мне внятен.

Вот стихает слегка, вот нахлынет опять,

Словно вырвавшись прямо из бездны,

Чтобы свирепствовать и бушевать,

Неистовый грохот железный.

Он все заполняет собой, а затем

Смолкает и вдруг исчезает совсем,

Будя и желанье и волю —

Напевом, рожденным небесной весной.

На высях житейских, средь жизни земной

Всем сердцем насытиться вволю!

Германия, великая страна,

Зловонной уподобилась трясине,

Где все, чем в мире славилась она,

Бесславно гибнет в липкой смрадной тине, —

Плодильня трупных мух, гнойник земной,

Для палачей Эдемом ставший ныне!

Свой клюв стервятник притупил жратвой,

Не зная страха, входят в храм гиены

И нагло пожирают хлеб святой,

И гадят на пол, мочатся на стены,

И тигр мурлычет, кровью пресыщен,

И лишь глаза горят огнем геенны.

Ему готовят европейский трон.

Пред ним рагу из падали. Он смрадом

И зрелищем гниенья упоен.

И, осмелев, шакалы бродят рядом.

И чьи-то кости в темноте хрустят.

И шепчет мир, ища смятенным взглядом:

«Где зверь? Кого он жрет?» Мой скорбный брат!

Пройди с поникшим от печали взором.

Пройди скорей и не гляди назад,

На гноище, смердящее позором!

Приди и властвуй, Новый год

от дня рождения Христова,

во имя счастья всеземного

сплотив наш человечий род!

Твой путь снегами занесен,

но за невидимой чертою

ты лучезарно осенен

господней милостью святою.

Полвека и пять лет пройдет,

и год двухтысячный займется,

и новым чудом превзойдет,

что чудом исстари зовется.

Вот белые кружатся мухи,

чтоб молча на землю упасть.

То — силы зла, то — смерти духи,

над всеми их немая власть!

Но только ты, новорожденный,

ты, самый первый день в году,

от злобных чар освобожденный,

любую сокрушишь беду

и, вызов бросивши испугу,

шагнешь отважно в божий свет,

где жизнь и смерть нужны друг другу

и зря дрожать — резона нет!

Итак, вперед, о Новый год,

надеждой сладостной всесилен:

в священной битве рухнет гнет,

грядущий урожай обилен!

Чем беспощадней приговор,

тем жить отрадней убежденьем,

что славой сменится позор,

паденье в бездну — восхожденьем.

И дни, выстраиваясь в ряд,

смыкаясь с дальним новогодьем,

среди зимы весну таят

и летним дышат плодородьем.

Вино осеннее бурлит…

Движенье дней угодно богу…

И все зовет, и все велит:

Вперед! Вперед! Вперед! В дорогу!.

Чтобы ты был со мной,

Расплачусь всем на свете —

Самой горькой ценой —

За мгновения эти.

Так высокий зенит

Птиц измученных манит,

Берег, словно магнит,

Волны дальние тянет.

Так в чужой стороне

Будет снова и снова

Видеть путник во сне

Крышу дома родного.

Бывает, что печаль с тобой не расстается.

Она тебя иссушит, истомит.

И навсегда с твоей душой срастется.

Весь мир затмит.

Все будто позади. Отраду день пророчит.

И кажется, беда не так горька.

Но нет. Она тебя повсюду жжет и точит.

Исподтишка.

Придет весна, полна тепла и света.

Не выкорчевать боль, не излечить.

И вечно будет в сердце рана эта

Кровоточить.

Подумать о весне.

Не вскользь, не мимоходом.

Когда вокруг беснуется зима.

Заблещет снова золотистым медом

Листвы кайма.

Кругом дрожит земля. Повсюду мрак и стоны.

Давай же помечтаем у огня,

Как желтым цветом вспыхнут анемоны,

Собою черный лес заполоня.

В луга вцепился снег, и леденеет вечер.

Но отчего средь холода и тьмы

Так сладостно пахнул весенний ветер

Среди зимы?

Проснутся в чащах звери. Оживет поляна.

Голубизною небо заблестит.

И жаворонок весело и рьяно

День возвестит.

Мы только безутешный плач слыхали —

Не шум листвы, не тихий шорох трав —

Вопль матерей, что сыновей теряли,

Все с ними потеряв.

Так есть ли бог там далеко за небосводом?

Когда кругом зола и дым глаза застлал?

Подумать о весне. Не вскользь, не мимоходом.

И помечтать, чтоб мир скорей настал.

Бригитта Б. была невинна,

Нежна, застенчива, мила

И продавщицей магазина

В прекрасном Бадене была[48].

Хозяйка девушку любила,

Хоть нрав мадам и крут и строг,

А муж хозяйки — заправила

В центральном ведомстве дорог.

Но вот невинную голубку

К себе хозяйка позвала,

Чтоб та какую-то покупку

В дом баронессы отвезла.

Лишь вышла за город Бригитта,

Как некий тип — навстречу ей:

«Моя душа тобой разбита,

Я погибаю, будь моей!»

Из состраданья к прохиндею

Бригитта отдалась ему.

Он все, что надо, сделал с нею,

Схватил товар и — шасть — во тьму!

Про этот случай без утайки

Бригитта, плача и казнясь,

Поведала своей хозяйке.

Та к ней с участьем отнеслась,

Внимала не без интереса.

Но вдруг поняв: пропал турнюр,

Что заказала баронесса,

Вскипела: «Это — чересчур!»

Бригитта умереть готова,

Всю боль вложив в свой горький всхлип…

Но ту же ночь с Бригиттой снова

Провел в постели тот же тип…

Когда же в троицу, на праздник,

Все укатили на пикник,

Тот расторопный безобразник

К Бригитте с вечера проник.

Он осмотрел не без вниманья

Дом — от столов до сундуков,

Сказал Бригитте: «До свиданья!»,

Очистил сейф и — был таков!

Что это?! Связь с преступной шайкой?

А может, поворот в судьбе?..

Но, чтоб не встретиться с хозяйкой,

Сбежала прочь Бригитта Б.

Позавчера ее поймали.

Дурная кончилась игра,

Почти забавная вначале…

Любовник схвачен был вчера.

Я тетку свою угробил.

Моя тетка была стара.

В секретерах и гардеробе

Прокопался я до утра.

Монеты падали градом,

Золотишко пело, маня.

А тетка сопела рядом —

Ей было не до меня.

Я подумал: это не дело,

Что тетка еще живет.

И чтоб она не сопела,

Я ей ножик воткнул в живот.

Было тело нести труднее,

Хоть улов мой и не был мал.

Я тело схватил за шею

И бросил его в подвал.

Я убил ее. Но поймите:

Ведь жизни не было в ней.

О судьи, прошу, не губите

Молодости моей!

Парк называют мертвым, но взгляни:

Синеют небеса вдали светлее.

Как в эти неожиданные дни

Пруды блестят и пестрые аллеи!

Возьми седины мягкие берез

И желтизны глубокой. Сколько роз!

И поздним розам время отцвести.

Поторопись венок себе сплести!

Последних наших астр не забывай.

Багрянцем диких лоз на этой тризне,

Останками зеленой летней жизни

Осенние черты перевивай.

Искать ее мне память поручила

Среди ветвей, покинутых листвою.

Безмолвно покачал я головою.

В стране лучей любовь моя почила.

Явись она, как летом, в жаркой сини,

Когда Эротам весело резвиться[49]

И робкая решалась мне явиться, —

Я был бы счастлив ей поверить ныне.

Перебродить пора бы винограду,

Но поздних злаков я не пожалею,

И полными горстями перед нею

Я расточу последнюю отраду.

Благословенна ты в своем уделе.

Утихло сердце, боль превозмогая,

Покуда ждал тебя я, дорогая,

Когда в смертельном блеске шли недели.

В объятьях наших праздник нашей встречи,

Как будто бы далекая со мною,

И я постигну тайны нежной речи,

За солнцем следуя хвалой земною.

Нашел я клад бесценных грез,

До рубежей родных довез,

И Норна[50] в глубине времен

Искала для него имен,

Чтобы своим вручить я мог

Неувядаемый цветок.

Домой вернуться был я рад.

Богат и нежен дивный клад.

Седая Норна шепчет мне:

Имен достойных нет на дне.

Разжал я руки, как больной,

Лишился клада край родной.

И вот печальный мой завет:

Все тщетно там, где слова нет.

Я на окне, храня от зимней стыни,

Цветок взрастил, но, вопреки старанью,

Меня печаля, он поник, а ныне

И вовсе покорился умиранью.

Дабы забыть судьбу его былую

Цветущую, я, на решенье скорый,

Бестрепетно сорвал напропалую

Увядший венчик, безнадежно хворый.

Нет, мне не надобно цветка больного!

Что толку в этой новой жгучей ране?

Вот возвожу пустые взоры снова,

В пустую ночь тяну пустые длани.

Ты помнишь ли октябрь, когда мы двое,

Сквозь пламенную киноварь листвы,

Сквозь черноту стволов и зелень хвои,

Брели, внимая смыслу их молвы?

К деревьям подступали не однажды

Мы, в нежном споре, врозь; тебе и мне

Молчалось. В шуме листьев чуял каждый

Весть о своем невоплощенном сне.

Смешок ручья прыгучий и зовущий,

В проводники пригодный по нужде,

Стихал и отдалялся в хмурой пуще

И, наконец, пропал безвестно где.

Забвенно странствуя в блаженной розни,

С тропы мы сбились. Вот и день погас;

И лишь ребенок, сборщик ягод поздний,

По верному пути направил нас.

На ощупь, продираясь меж колючих

Кустов, мы вязли в глине и песке

И увидали сквозь просветы в сучьях

Широкий дол и кровлю вдалеке.

Обняв последний ствол, к желанной цели

По склону вниз мы по цветам сошли,

Туда, где лучезарно золотели

Земля и воздух в заревой пыли.

Под вечер зной отхлынул поневоле;

Очнулась местность от палящей боли,

И смольно-серных туч густой осадок

Ниспал на мачты и на камень кладок.

Сады пахучие дышать не в силах,

В тропинки врос чертеж теней застылых.

Умолкли голоса, как бы уснули,

Другие — растворились в тихом гуле.

Как призрачно былых торжеств круженье!

Побоища гласят о пораженье.

В чаду порой звучит глухой и трудный

Миров порабощенных вздох подспудный.

Сомкнули буки вдоль поморья кроны,

Как руки; не смолкает волн раскат.

От желтых нив сбегает луг зеленый,

И сельский дом забился в дремный сад.

Страдальца у беседки тронул мирный

Целебный луч, но юноша больной,

Витая взором в синеве эфирной,

О песне думает очередной.

Где щитоносные ладьи державно

Плывут ли, спят в заливах ли, вдали;

Где башни облаков клубятся плавно,

Обрел он берег сказочной земли.

В слезах родня, но он, без обороны,

Приемлет дар богов — благой покой,

Не сетуя, лишь грустью озаренный

Прощания, и славе чужд людской.

Когда, у врат Пресветлую узрев,

Я в трепете повергся и, сожженный,

Провидел ночи горькие, мой друг,

С участьем глядя на меня, шептал.

Я за хвалу Пресветлой был осмеян.

Ведь людям безразлично испокон,

Что, бренные, — мы песни о любви

Так замышляем, словно век пребудем.

Я, возмужав, изведал стыд страны,

Опустошенной ложными вождями,

Постиг спасенья путь, пришел с помогой,

Всем жертвуя, с погибелью сражался,

В награду был судим, ограблен, изгнан,

Годами клянчил у чужих порогов,

Подвластный лютым, — все они теперь

Лишь безымянный прах, а я живу.

Когда мой бег прерывный, скорбь моя

Над бедами, что навлекли мы сами,

Гнев, обращенный к низким, гнусным, дряблым,

Излились бронзой, — многие, внимая,

Бежали в ужасе; хотя ничье

Не ощутило сердце ни огня,

Ни когтя, — от Адидже и до Тибра[52]

Шумела слава нищего изгоя.

Но я ушел от мира, дол блаженных

Увидел, хоры ангелов заслышал

И это воплотил. Тогда решили:

Он одряхлел, впал в детство. О, глупцы!

Из печи взял я головню, раздул

И создал Ад. Мне был потребен пламень,

Чтоб озарить бессмертную любовь

И возвестить о солнце и о звездах.

Они бредут средь поношений,

Недобрых взглядов и угроз.

Из царств, которых нет блаженней,

Их, говорят, орел унес;

Бредут, одним стремленьем живы,

Чтоб сызнова открылся им

Счастливый край, родные нивы,

Где пашут плугом золотым.

На диких взморьях заповедных

Они вступают в смертный бой,

Во имя гордых женщин бледных

Охотно жертвуя собой.

В их подвигах — спасенье края.

Когда отравный мечет дрот

Архангел, за грехи карая,

Они — в ответе за народ.

Но тает поздно или рано

Хвалы и славы чадный дым,

И вайи пальм и клич «осанна»

Морочат призраком пустым,

Тогда закат, суля отраду,

Усталым указует путь

Вперед, к сияющему граду,

Где суждено им отдохнуть.

За то, что в гимнах, год за годом,

Они хранили дивный лад,

Их ждет блаженный сон под сводом

Нетленных, дарственных палат.

бредут по лесу ночью две воронки

и луч луны как паутина

тонкий струится сквозь

отверстия

утробные

легко и

тихо

и т

п

Часы на башнях бьют по очереди,

иначе друг друга они перебьют.

Христианский порядок, настоящий уют.

И приходит мне в голову — в час досуга

отчего же народы

не друг за другом бьют, а друг друга?

Это был бы гнев воистину благой —

сперва бьет один, а потом другой.

Но, разумеется, подобная игра ума

при воздействии на политику бесполезна весьма.

Идет-бредет из края в край

один кусок ноги.

Не дерево и не сарай —

один кусок ноги.

На фронте вдоль и поперек

устрелян был солдат.

Кусок ноги остался цел —

как если был бы свят.

С тех пор бредет из края в край

один кусок ноги.

Не дерево и не сарай —

один кусок ноги.

Мне много сотен тысяч дней.

Они длинны и гулки.

Один из готских королей[53]

растил меня в шкатулке.

Века шагали — шарк да шарк.

Им не было конца.

Я украшаю зоопарк

хейльброннского купца[54].

Пускай судьба моя слепа,

я не дрожу от страха:

я черепа-, я черепа-,

я черечерепаха.

Луна по небесам во тьму

спешит походкой валкою.

На севере, в большом дому,

живет старушка с прялкою.

Прядет, прядет… А что прядет?

Она прядет и прядает…

Как пряжа, бел ее капот —

старушку это радует.

Луна по небесам во тьму

спешит походкой валкою.

На севере, в большом дому,

живет старушка с прялкою.

Один баран

в большой буран

берет бревно на таран.

Очень стран —

но. Думаете, я вру?

Мне луна-кенгуру

выдала суть секрета:

Баран-эстет

уже много лет

для рифмы делает это.

Рядом две параллели

шли в бесконечный путь.

До гроба они не хотели

друг дружку перечеркнуть.

Две из почтенных фамилий,

словно свечи, ровны.

Спесь и упрямство были

им в дорогу даны.

Но вот, года световые

блуждая одна с одной,

они наконец впервые

утратили смысл земной.

Разве они параллели?

Некому дать ответ.

Лишь души еще летели,

слившись, сквозь вечный свет.

Свет безмерный незримо

слил их в себе в одно.

Словно два серафима

канули в вечность на дно.

В доме моем рояль стоял

Небесно-синего цвета.

Его убрали в темный подвал,

Когда озверела планета.

Бывало, месяц на нем играл.

Пела звезда до рассвета…

…Сломаны клавиши. Он замолчал.

Для крыс ненасытных прибежищем стал.

…Синяя песенка спета.

Горек мой хлеб. Если б ангел знал!

Ах, если б он ведал это —

При жизни мне б на небо путь указал,

Вне правила и запрета.

Устало сердце и легло в покое

На бархат-ночь, грустя,

А звезды у меня на веках дремлют.

Этюд течет серебряной рекою,

И нет меня, и тысячу раз я,

И проливаю мир на нашу землю.

Жизнь сыграна, аккорд последний взят.

Так бог судил, и я у грани бытия.

Псалом умолк, но мир ему все внемлет.

Когда схоронили тебя на холме,

Сладкой стала земля.

Я иду, чуть касаясь тропы,

И пути мои так безгрешны.

О, розы крови твоей

Напоили нежностью смерть.

И я не боюсь умереть

Отныне.

И уже на могиле твоей

Я зацветаю вьюнками.

Твои губы так звали меня, —

Не вернется ко мне мое имя.

Я засыпана той же землей,

Что тебе кидали на гроб.

Оттого я живу в темноте

И подернуты сумраком звезды.

И я стала чужой

И совсем непонятной для наших друзей.

Но у входа в тишайший град

Ты ждешь меня, мой архангел.

На берег рушится волна.

Вода струями сверху налетела.

Но теплится свеча, что мною зажжена.

Я мать любимую увидеть бы хотела…

В песок прохладный телом я погружена

И знаю: этот мир душе дороже тела…

Душе я больше не нужна.

Ее бы я в наряд из раковин одела, —

Но, к этой грубой плоти приговорена,

Она в залог мне милой матерью дана.

Слежу за ней тайком — далёко залетела.

Ее приют — моих багровых скал стена.

Она гнездится там, а я осиротела.

Устало я глаза полузакрыла

На сердце у меня туман и мгла

Я руку жизни больше не нашла

Которую когда-то отстранила

И вот меня безмерно поглотила

И во плоти на небо увлекла

А раннею порою я цвела

Ночь радостно меня взрастила

Мечта своей волшбою напоила

Теперь от щек моих бледнеют зеркала

Я в отрочестве оценить не мог

Любви отца, ее скупого жара;

Как все подростки — я не понял дара,

Как все мужчины — был суров и строг.

Теперь, презрев любви отцовской гнет,

Мой сын возлюбленный взлетает властно;

Я жду любви ответной, но напрасно:

Он не вернул ее и не вернет.

Как все мужчины, о своей вине

Не мысля, он обрек нас на разлуку.

Без ревности увижу я, как внуку

Он дар вручит, что предназначен мне.

В тени времен мерещится мне сад,

Где, жребием играя человечьим,

Мяч золотой мы, улыбаясь, мечем

Всегда вперед и никогда назад.

Есть в Небесах домишко простой,

Где находят вояки посмертный постой.

Вдали от пророков и ангельской своры

Они у камина ведут разговоры,

Гонимые пасынки райской семьи,

Ландскнехты, спасшие души свои.