Западня глобализации

Глава 3 Диктатура с ограниченной ответственностью. Игры с миллиардами

Мишель Камдессю, несомненно, человек власти. Его речь лишена излишней цветистости, его высказывания безапелляционны. Сидя за массивным столом на тринадцатом этаже угрюмого железобетонного здания на Джи-стрит в северо-западной части столицы США, этот французский бюрократ управляет одним из наиболее противоречивых, но, по-видимому, необходимых учреждений в мире — Международным валютным фондом, сокращенно МВФ. Всякий раз, когда правительства пытаются получить помощь от банков и министерств финансов других стран вследствие того, что они не выплачивают долги и не могут преодолеть экономические кризисы без поддержки международного сообщества, они обращаются к Камдессю и 3000 служащим его всемирного финансового ведомства. Имея дело с шефом МВФ, занимающим свой пост вот уже десять лет, представители таких огромных стран, как Россия, Бразилия или Индия, являются всего лишь просителями. В результате переговоров, которые могут тянуться годами, им всегда приходится соглашаться на драконовские программы жесткой экономии и радикальное сокращение своих расходов на социальные нужды. Лишь тогда Камдессю подает документы о ссудах в миллиарды долл. под выгодные проценты на утверждение богатым странам-донорам, прежде всего Соединенным Штатам, Японии и Германии. И только после этого он добавляет свою подпись, санкционируя тем самым выдачу денег.

Однако вечером в холодный понедельник 30 января 1995 года эта испытанная процедура дала сбой. Примерно в 21 час Камдессю получил сообщение, заставившее его содрогнуться. Имея в своем распоряжении час-другой, он должен был принять на себя единоличную ответственность за предотвращение катастрофы, которую до этого считал крайне маловероятной. Напряженный до предела, он хватает бумаги и проходит через свой огромный, отделанный красным деревом кабинет в еще большее помещение. В этом конференц-зале, где обычно собираются двадцать четыре исполнительных директора для принятия решений по ссудам МВФ, Камдессю один сидит у телефона. «Я искал ответ на вопрос, который никогда прежде не возникал», — вспоминал он позднее[111]. Должен ли он нарушить правила МВФ и выдать самую большую ссуду за пятидесятилетнюю историю Фонда без условий, без договора и без согласия кредиторов? Камдессю протягивает руку к телефонной трубке, и полновластный директор крупнейшего кредитного учреждения в мире на несколько часов превращается в марионетку, за ниточки которой дергают те, кого он даже не знает.

Кризис начался, когда вашингтонские политики сделали перерыв на зимние каникулы. За четыре дня до Рождества мексиканское правительство объявило, что впервые за семь лет национальную валюту придется девальвировать и что песо будет стоить на 5 центов США (или на 15%) меньше, чем прежде. Во всем мире, особенно в крупных банках на Уоллстрит и связанных с ними взаимных фондах, среди управляющих частными инвестициями началась паника, поскольку в свое время они, считая, что Мексика, удовлетворив всем условиям МВФ и обеспечив внутри себя политическую и экономическую стабильность, приобрела репутацию страны, здоровой в финансовом отношении, вложили в ее государственные облигации, акции и облигации компаний аж свыше 50 млрд долл. Теперь же иностранные инвесторы, столкнувшись с резким снижением стоимости своих капиталовложений, стали в массовом порядке отзывать их из страны вслед за местными инсайдерами[112]. Всего за три дня песо потерял не 15, а 30% своей стоимости по отношению к доллару.

Для министра финансов США Роберта Рубина и руководителя аппарата сотрудников Белого дома Леона Панетты, как и для многих их коллег, рожденственские каникулы закончились, едва начавшись. Был сформирован Кризисный комитет из представителей всех правительственных органов, имеющих дело с внешней и экономической политикой, — от Федеральной резервной системы до Совета национальной безопасности. Над одним из важнейших проектов администрации Клинтона, а именно экономической стабилизацией страны, миллионы обнищавших граждан которой ежегодно пытались пробраться в Соединенные Штаты, нависла угроза краха. Поэтому Рубин и Панетта развернули спасательную операцию, которую «Вашингтон пост» вскоре окрестила «Щит для песо» (по очевидной аналогии с операцией «Щит в пустыне» во время войны в заливе)[113].

Три недели непрерывных переговоров с мексиканским правительством, казалось, привели к решению проблемы, по крайней мере временному. Президент Мексики Эрнесто Се-дильо пожертвовал своим министром финансов и пообещал в кратчайшие сроки исправить финансовую ситуацию в стране. Президент Клинтон объявил, что его администрация поддержит Мексику гарантиями займа в размере до 40 млрд долл. Никто не должен был опасаться, что Мексика не сможет расплатиться с иностранными кредиторами.

К немалому удивлению Кризисного комитета, заверения Клинтона оказалось недостаточно для того, чтобы разрядить атмосферу; на самом деле обстановка продолжала ухудшаться. Теперь инвесторы не просто подозревали, что из Мексики утекают доллары, они это знали. Более того, было неясно, действительно ли Клинтону удастся получить обещанные им деньги от нового и враждебного ему республиканского большинства в Конгрессе. И хотя Мексиканский центральный банк ежедневно покупал песо на полмлрд долл., обменный курс по-прежнему полз вниз. Для Мексики это представляло серьезную угрозу, поскольку она внезапно оказалась неспособна расплачиваться за импортируемые товары. Это было проблемой и для Соединенных Штатов, где тысячи рабочих мест зависели от того, как идут дела у южного соседа. Остальной же мир, судя по всему, пока не испытывал озабоченности в связи с обвалом песо.

12 января ситуация кардинально изменилась. В тот самый день, когда Клинтон и Седильо объявили о финансовом взаимодействии, началось ужасающее развитие событий, возможность которого едва ли кто-то допускал. На всех главных фондовых биржах мира от Сингапура до Лондона и Нью-Йорка по меньшей мере дюжина национальных валют одновременно оказалась под давлением. Польский злотый обесценивался с той же скоростью, что и таиландский бат и аргентинский песо. Инвесторы во всех прогрессирующих странах Юга и Центральной Европы с так называемыми «развивающимися рынками» вдруг принялись распродавать акции и облигации. А поскольку они тут же обменивали вырученные суммы на твердую валюту — доллары, марки, швейцарские франки и иены — обменные курсы валют, в которых были деноминированы ценные бумаги, стали падать вместе с ценой этих бумаг. Это происходило в странах, не имевших никаких взаимных экономических связей, таких как Венгрия и Индонезия. Впервые в истории центральных банков Юго-Восточной Азии их главы собрались на совещание. Подгоняемые развитием событий, за которые не несли никакой ответственности, они были вынуждены искусственно поддерживать курс своих валют, повышая ставки рефинансирования, чтобы успокоить инвесторов. Аргентина, Бразилия и Польша последовали за ними.

Начиная с 20 января, с конца четвертой недели кризиса, доллар тоже перешел в свободное падение. Даже весьма почитаемый в банковских кругах за свои стальные нервы Алан Гринспен, председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы, предупредил Сенат, что «всемирное бегство капитала» в сторону качественных валют, таких как иена и марка, угрожает «всемирной тенденции движения к рыночной экономике и демократии». Вместе с членами администрации Клинтона он убедил Конгресс одобрить предложение президента и предоставить Мексике необходимые гарантии займа. И вновь обстановка на несколько дней успокоилась, и кризис доверия в быстро прогрессирующих странах Юга и Востока, казалось, близился к концу, пока не настал тот самый холодный последний понедельник января[114].

Незадолго до 8 вечера 30 января руководителю аппарата сотрудников Белого дома Панетте позвонили два человека: новый министр финансов Мексики Гильермо Ортис и лидер республиканского большинства в палате представителей Ньют Гингрич. Мексиканец сообщил, что его страна исчерпала свои долл.ые резервы и находится при последнем издыхании. Если бегство капитала не будет остановлено, сказал Ортис, он будет вынужден ограничить конвертируемость песо и одним ударом положить конец болезненной десятилетней интеграции Мексики в мировой рынок. Сообщение Гингрича было едва ли более оптимистичным. Он объяснил своему политическому оппоненту из Белого дома, что в обозримом будущем большинства в Конгрессе в пользу мексиканского займа не предвидится и что президенту придется взять всю ответственность на себя.

В итоге у Клинтона и его команды, рассказывал впоследствии Панетта, не осталось иного выбора, кроме как прибегнуть к своему «Плану Б». Кризисному комитету пришлось использовать 20 млрд долл., имевшихся в распоряжении президента на случай чрезвычайных обстоятельств, и запросить помощь из других финансовых источников. Первый призыв о помощи поступил в штаб-квартиру МВФ на близлежащей Джи-стрит. Начались часы тревоги для Мишеля Камдессю.

В результате беспрецедентных усилий, затраченных шефом МВФ на протяжении двух предыдущих недель, ему удалось выбить для Мексики из своих принимающих решения органов 7,7 млрд долл. — максимально допустимую сумму, оговоренную уставом Фонда. Но все понимали, что этого не хватит и для спасения Мексики от банкротства потребуется еще как минимум 10 млрд.

Однако следовало ли употребить доверенные ему деньги таким образом? Было совершенно ясно, чего хотят американцы и мексиканцы и на чем они настаивают; но было ли в интересах многих других вкладчиков, включая Германию, Францию, Великобританию и Японию, добавить к чрезвычайной серии кредитов еще 10 млрд долл.? Времени на предусмотренные правилами консультации не оставалось. В Бонне и Париже было 3 часа утра, а решение надо было принять в ту ночь. Наутро о провале плана Клинтона стало бы известно в Конгрессе.

И опять, вспоминает Камдессю, он подумал о предостерегающих «звонках из ведущих нью-йоркских банков и от управляющих инвестиционными фондами», имевших место в предшествующие дни[115]. Если бы рухнул мексиканский рынок, никаких отсрочек больше бы не было. Страх перед подобными кризисами в других развивающихся странах вызвал бы цепную реакцию, которая, возможно, закончилась бы всемирным крахом.

Камдессю поочередно дозвонился до девяти представителей правительств в исполнительном комитете МВФ, находившихся в то время в Вашингтоне. Всем им он задал один и тот же вопрос: «Должен ли, по вашему мнению, директор МВФ при чрезвычайных обстоятельствах действовать абсолютно независимо?». Все ответили утвердительно и выразили Камдессю свое доверие. Тогда он единолично принял решение, о котором Клинтон узнал незадолго до полуночи, по возвращении в Белый дом с приема. Француз, нарушив все правила Фонда и поставив на карту свой пост и репутацию агентства, проинформировал Клинтона, что МВФ готов предоставить еще 10 млрд, то есть всего 17,7 млрд долл.

На аналогичный риск вскоре пошел Эндрю Крокет, директор Банка международных расчетов (БМР) — всемирной ассоциации центральных банков. В штаб-квартире БМР в Базеле было уже утра, когда правление Федеральной резервной системы США сделало Крокету запрос о том, примет ли его банк участие в соглашении по поддержке. Крокет ответил, что да, примет, но что максимальный взнос, который когда-либо обсуждался в БМР, составляет 10 млрд долл. Для звонившего из Вашингтона этого было достаточно[116].

Тогда Рубин и Панетта хладнокровно приступили к выполнению «Плана Б». В 11.15 утра, поспав всего лишь четыре часа, президент их страны произвел сенсацию во время обращения в вашингтонском «Марриотт-отеле» к ежегодному собранию губернаторов штатов. Клинтон объявил, что с помощью МВФ, БМР и правительства Канады, но без предварительного одобрения Конгресса, организован заем на сумму более 50 млрд долл. в поддержку потрясенной кризисом страны к югу от Соединенных Штатов. Теперь, добавил он, Мексика выплатит все свои долги.

Затем менее чем за двадцать четыре часа полдюжины человек, действуя вне всякого парламентского контроля, воспользовались деньгами налогоплательщиков индустриального Запада, чтобы запустить крупнейшую программу кредитной помощи с 1951 года, уступающую по масштабам только плану Маршалла, с помощью которого США поддержали послевоенную реконструкцию в Западной Европе. Камдессю, не скупясь на превосходные степени, обосновывал этот дерзкий ход от имени всех, кто внес в него свой вклад. Мексиканское дело, объяснял французский гражданин мира, возглавляющий МВФ, «было первым крупным кризисом нашего нового мира глобальных рынков». Он просто был вынужден действовать, невзирая на цену. Иначе «разразилась бы настоящая всемирная катастрофа».

Тем не менее многочисленные критики интерпретировали многомиллиардную сделку совершенно иначе. Риммер де Вриз, экономист нью-йоркского инвестиционного банка J.P. Morgan, не принимавшего участия в мексиканском буме, открыто охарактеризовал последний как «вызволение спекулянтов из беды»[117]. Норберт Вальтер, главный экономист Deutsche Bank, заметил, что «непонятно, почему налогоплательщик должен еще и обеспечить инвесторам высокий доход (по мексиканским долгам)»[118]. Биллем Бюйтер, профессор экономики Кембриджского университета, заключил, что операция в целом является не чем иным, как «подарком богачам от налогоплательщиков»[119].

Это обвинение, конечно, не опровергает аргументов Камдессю, Рубина и их коллег. Ибо мексиканское дело было как операцией по предотвращению катастрофы (возможно, наиболее смелой в истории экономики), так и бесстыдным ограблением налоговой казны стран-доноров в пользу богатого меньшинства. Естественно, признал Камдессю, спекулянты нагрели руки на этом многомиллиардном кредите, «но мир в руках этих парней».

Мексиканский кризис с редкой отчетливостью высветил сущность нового мирового порядка в эпоху глобализации. Как никогда раньше, главные действующие лица продемонстрировали силу, с которой глобальная экономическая интеграция изменила структуру власти в мире. Правительство сверхдержавы США, когда-то всесильный МВФ и все европейские центральные банки казались ведомыми невидимой рукой, когда они склонились перед диктатом более могущественной силы, сдерживать разрушительную мощь которой они оказались более не в состоянии, а именно международного финансового рынка.

На мировой сцене на фондовых биржах, в банках и страховых компаниях, в инвестиционных и пенсионных фондах появился новый политический класс. И от него уже не избавиться ни правительствам, ни корпорациям, ни тем более рядовым налогоплательщикам. Действующие в мировом масштабе торговцы валютой и ценными бумагами направляют непрерывно растущий поток свободного капитала и могут тем самым приносить счастье или горе целым странам, что они и делают, в значительной степени избегая государственного контроля.

Операция «Щит для песо» стала лишь особенно ярким примером действий такого рода. Все чаще и чаще политики и электораты по всему миру видят, как анонимные действующие лица денежных рынков берут на себя управление их экономикой, вследствие чего политике остается лишь роль беспомощного стороннего наблюдателя. В сентябре 1992 года, когда несколько сот управляющих банками и фондами последовали примеру финансового гуру Джорджа Сороса, поставив миллиарды на девальвацию фунта стерлингов и итальянской лиры, Английский и Итальянский банки не смогли предотвратить падение обменных курсов, хотя и потратили почти все имевшиеся у них резервы долларов и немецких марок на покупку своих национальных валют. В конечном итоге правительства обеих стран были вынуждены выйти из экономически выгодной для них Европейской валютной системы (ЕВС) с ее фиксированными курсами обмена.

В феврале 1994 года, когда Федеральная резервная система подняла ставку рефинансирования, в результате чего на фондовом рынке США начался резкий спад, правительству в Бонне вновь оставалось только наблюдать, как немецким компаниям внезапно пришлось платить более высокие проценты по их займам, несмотря на то что инфляция была низкой, а Bundesbank ранее установил низкую минимальную ставку ссудного процента, что фактически обеспечило коммерческим банкам доступ к довольно дешевым деньгам. Годом позже, весной 1995, правительства Германии и Японии проявили бессилие на глазах у своих электоратов, когда доллар упал до рекордно низких отметок в 1,35 марки и 73 иены, поставив на колени их экспортные производства.

С тех пор многочисленные главы правительств, загнанные в угол неуязвимыми дилерами, предаются беспомощным заклинаниям и бесплодной ругани. Так, в апреле 1995 года британский премьер-министр Джон Мейджор посетовал на абсолютную неприемлемость того, что происходит на финансовых рынках «со скоростью и размахом, угрожающими выйти из-под контроля правительств и международных организаций»[120]. Его бывший итальянский коллега Ламберто Дини, которому довелось побывать управляющим центральным банком, соглашается, что «нельзя позволять рынкам подрывать экономическую политику целой страны»[121]. А президенту Франции Жаку Шираку видится предосудительным весь финансовый сектор; не долго думая, он охарактеризовал его касту торговцев как «СПИД мировой экономики»[122].

В действительности же заговор, о котором так много говорят, вовсе таковым не является. Нет никакого картеля жадных до прибыли банкиров. Нигде не собираются интриганы в укромных задних комнатах, дабы ослабить валюту страны или подтолкнуть фондовый индекс. То, что происходит на финансовых рынках, подчиняется вполне понятной динамике, которую сделали возможной сами правительства наиболее развитых индустриальных стран. Еще с начала 1970-х они, встав под знамя доктрины спасения через полностью свободные рынки, систематически старались смести все барьеры, когда-то позволявшие регулировать потоки денег и товаров через границы, а следовательно, и управлять ими. Теперь же, подобно растерянному ученику чародея, они жалуются, что духи, которых они и их предшественники вызвали к жизни, им больше не подвластны.

Освобождение денег от государственного контроля началось в 1973 году с отмены фиксированных курсов обмена валют ведущих индустриальных стран. До той поры действовали правила Бреттон-Вудской системы, получившей название от деревни в горах штата Нью-Гемпшир, где в июле 1944 года представители стран — победительниц во второй мировой войне собрались и учредили международный финансовый порядок, обеспечивавший стабильность на протяжении почти тридцати лет. Цены валют стран-участниц привязывались к доллару, в то время как эмиссионный банк США со своей стороны гарантировал обмен долл. на золото. В то же время сделки с валютой контролировались официальными органами, так что в большинстве стран требовалось получать разрешения на обмен и перевод крупных сумм. В этой системе виделся ответ на хаотическое развитие событий 1920-х и 1930-х годов, которые привели к бессистемным национальным ответным мерам, протекционизму и в конечном счете к войне.

Однако быстро растущие промышленность и банки рассматривали такие бюрократические ограничения как механизм сдерживания. В 1970 году Соединенные Штаты, Федеративная Республика Германии, Канада и Швейцария отменили контроль над перемещениями капитала. Плотина была прорвана. «Спекулянты», то есть дилеры, оценивающие валюту в соответствии с различными возможностями капиталовложений, стали договариваться о курсах обмена между собой, и система фиксированных курсов развалилась.

Это означало, что все остальные страны, сохранившие контроль, попали под давление. Их крупные корпорации жаловались на прекращение доступа к иностранному капиталу с выгодными ставками процента. В 1979 году сняла последние ограничения Великобритания, годом позже за ней последовала Япония. Об остальных позаботились МВФ и Европейское Сообщество. Направляемые твердой верой в способность не скованной никакими ограничениями экономики повысить благосостояние, правители ЕС начали в 1988 году движение к единому рынку. В ходе этой «величайшей программы дерегулирования в истории экономики» (как ее назвал председатель Еврокомиссии Петер Шмидхубер) Франция и Италия тоже освободили циркуляцию денег и капитала в 1990 году, а Испания и Португалия продержались до 1992 года.

То, что страны «большой семерки» решили внедрить в собственных экономических зонах, они постепенно распространяли и на остальной мир. МВФ, в котором эти страны имеют решающее слово, был для этого идеальным инструментом. Где бы властелины МВФ ни предоставляли займы в последние десять лет, они повсюду ставили условие, чтобы соответствующая валюта стала конвертируемой, а страна — открытой для международных перемещений капитала.

Целеустремленная политика и законодательство правительств, в основном избранных демократическим путем, постепенно соорудили ту автономную систему «финансового рынка», которой политологи и экономисты начали приписывать некую высшую власть. Сейчас нет ни идеологии, ни поп-культуры, ни международной организации, ни даже экологических проблем, которые связывали бы страны мира более тесно, нежели электронная сеть глобальных денежных машин банков, страховых компаний и инвестиционных фондов.

Эта глобальная свобода позволила бизнесу мировой финансовой индустрии взлететь за последние десять лет до заоблачных высот. С 1985 года объем сделок с иностранной валютой и международными ценными бумагами вырос более чем в десять раз. Согласно данным Банка международных расчетов, в настоящее время в среднем за день меняет хозяина валюта на сумму примерно в 1,5 триллиона долл. Эта сумма — цифра с двенадцатью нулями — почти эквивалентна годовому объему производства экономики Германии или суммарным затратам всего мира на сырую нефть в четырехкратном размере[123]. Сделки с акциями, корпоративными займами, казначейскими облигациями и бесчисленными специальными контрактами (так называемыми деривативами) осуществляются в объемах того же порядка.

Каких-то десять лет назад был один рынок для немецких государственных облигаций во Франкфурте, один — для британских акций в Лондоне и — один для фьючерсов[124] в Чикаго; каждый действовал в рамках отдельного законодательства. Сегодня все эти рынки напрямую связаны друг с другом. Все текущие цены на любой фондовой бирже могут быть в любой момент запрошены в любой части света и могут спровоцировать покупку и продажу по ценам, которые, в свою очередь, немедленно передаются по всему земному шару в виде определенного числа битов и байтов. Поэтому возможна ситуация, когда падающие процентные ставки в США повышают цены акций на другом конце света, например в Малайзии. Если американские государственные облигации падают в цене, инвесторы вкладывают деньги в иностранные акции. Точно так же цена германских государственных облигаций может вырасти, если центральный банк Японии снизит цену на займы токийским финансовым домам: эти дешевые кредиты в иенах, превращенные в марки и инвестированные в немецкие ценные бумаги с более высокой процентной ставкой, гарантируют абсолютно безрисковую прибыль. Именно поэтому всякий, кто хочет занять деньги или мобилизовать капитал, будь то правительство, корпорация или строительный подрядчик, немедленно включается во всемирную конкуренцию со всеми остальными соискателями кредитов. Не перспективы немецкой экономики и не Bundesbank определяют ставку процента на рынке капиталов Германии. Все теперь зависит от суждений профессиональных умножителей денег, которые, как пишет «Экономист», двадцать четыре часа в сутки участвуют, подобно некоей «армии, вооруженной электроникой», в гонке в поисках лучших в мире финансовых возможностей.

В своей работе охотники за прибылью перемещаются со скоростью света в глобальной сети данных со многими ответвлениями, в этакой электронной Утопии, еще более замысловатой, чем сложные математические расчеты, лежащие в основе индивидуальных сделок. От долларов к иенам, от иен к швейцарским франкам и, наконец, опять к долларам: всего за несколько минут валютные дилеры могут перескакивать с одного рынка на другой, от одного торгового партнера в Нью-Йорке к другому в Лондоне или Гонконге, конечным результатом чего могут стать миллионные сделки в трех разных местах. Точно таким же образом управляющие фондами зачастую в течение нескольких часов перераспределяют миллиарды, принадлежащие их клиентам, между совершенно разными инвестициями и рынками. Достаточно телефонного звонка или нажатия клавиши, чтобы превратить, к примеру, облигации федерального правительства США в британские облигации, японские акции или турецкие государственные облигации, деноминированные в немецких марках. Помимо валюты объектами свободной торговли через границы уже являются свыше 70 000 различных ценных бумаг — фантастический рынок с бесконечными шансами и рисками.

Максимальной эффективности в работе с этим потоком информации достигают частные дилеры. Один из них — 29-летний Патрик Слаф, который вместе с более чем 400 коллегами безвылазно просиживает по десять часов в сутки в огромном торговом зале инвестиционного банка Barclays de Zoete Wedd, работая со швейцарскими франками (или, для краткости, просто «свиссами»).

Его рабочее место — скромный на вид терминал шириной три метра в тускло освещенном зале, посреди гула голосов и выкрикиваемых поручений. Три экрана и два динамика, установленных за небольшой рабочей поверхностью, непрерывно снабжают его новыми визуальными и акустическими данными. Вверху справа расположен четырехцветный экран агентства Reuters, лидера на рынке финансовой информации. Ежегодные доходы Reuters, прошедшей путь от обычного агентства новостей до главного организатора электронной торговой площадки, превышают миллиард марок. С помощью специальных кабелей, спутниковых каналов и собственного суперкомпьютера в лондонском квартале Доклендз Reuters соединяет Слафа с 20 000 финансовых домов и со всеми основными фондовыми биржами мира[125].

На экране одновременно высвечиваются три последних предложения на покупку и продажу «свиссов», максимальные и минимальные обменные курсы всех валют за последние несколько часов и самые свежие новости валютного мира. Одновременно Слаф может, набрав код, связаться с любым другим дилером и немедленно заключить сделку. Но ему нельзя полагаться только на это; он должен еще и следить за ценами, которые два его независимых брокера сообщают ему по громкоговорителю. Каждую пару минут он сам выставляет котировки по телефону либо с помощью клавиатуры. Если другой брокер-клиент хочет заключить с ним сделку, вскоре последует звонок.

Люди — охотники за ценами состязаются с электронными торговыми системами, производимыми Reuters и конкурирующей с ней EBS, принадлежащей одному международному консорциуму банков. Эти системы тоже ставят котировки и сразу же анонимно передают их на мониторы. При этом Слаф, работая в режиме реального времени или он-лайн, всегда может увидеть на расположенном слева от него экране EBS максимальную цену покупки и минимальную цену продажи франков в долларах или марках, сделанные внутри этой системы. Действительно важные цифры — постоянно меняющиеся третий и четвертый десятичные разряды — выделяются черным на желтом фоне. Если Слаф щелкает клавишей «покупаю», компьютер высвечивает имя предлагающего сделку и автоматически выполняет соединение.

В этот четверг января 1996 года «рынок очень нервозен», жалуется Слаф. Прежде чем приступить к работе, он изучил ежедневный обзор, подготовленный внутренней аналитической службой. Решающим событием будет совещание директоров Bundesbank во Франкфурте. Если они решат еще больше понизить процентную ставку, то доллар и франк, наверняка, снова поднимутся. Но вряд ли немцы смогут это себе позволить; гора их долгов слишком высока, и страх Bundesbank перед инфляцией — постоянный фактор в валютном бизнесе. Поэтому этот аналитик полагает, что процентная ставка останется неизменной. Исходя из этого, Слаф ставит на сильную марку.

Через полчаса он проверяет рынок, покупая «70 марок» за «575 свиссов» у швейцарского банка UBS. Пользуясь электронным пером, он вводит сделку на высокой скорости в местную систему точками на терминале: 70 миллионов марок за франки по курсу 0,81 575 франка за марку. Вскоре у него срывается громкое «Твою мать!»: цена успела упасть на одну сотую сантима, и на текущий момент он проиграл 7000 франков. Но «Буба» — так профессионалы называют Bundesbank — на его стороне. Германские процентные ставки остаются неизменными. Марка на подъеме, и через несколько секунд его проигрыш превращается в выигрыш вдвое большего размера. Действуя наверняка, Слаф немедленно продает и на минутку расслабляется.

Свою не самую спокойную на свете работу он определяет как «интеллектуальная азартная игра на высоком уровне с железными правилами». При этом, однако, он понимает, что является не более чем рядовым пехотинцем под огнем рынка. «Даже крупнейшие игроки» — например, нью-йоркский Citibank — «не в состоянии манипулировать рынком по своему усмотрению. Рынок для этого слишком огромен».

Вместе с тем валютный дилинг имеет то преимущество, что в расчет берется только настоящее время. Что до коллег Слафа на другом конце зала, то они, напротив, работают с деривативами. Они имеют дело с будущим, или, точнее говоря, с ценами акций, облигаций или валют, которые большинство участников рынка прогнозирует, к примеру, на три месяца, на год или на пять лет вперед. Их продукты называются свопами, фьючерсами и опционами. Ежемесячно происходит их обновление на рынке. Их всех объединяет то, что их цена является «производной», основанной на ценах, уплачиваемых сейчас или позднее за реальные ценные бумаги и валюту.

Например, для того чтобы ставить на немецкую экономику, вовсе не обязательно напрямую покупать немецкие акции. Клиент может подписать фьючерсный контракт на немецкий фондовый индекс — контракт, который в качестве премии обещает выплату разницы, если индекс поднимется выше согласованного уровня. На этот случай банк должен, в свою очередь, прикрыть себя с помощью контрконтракта или собственного пакета акций. Клиент при желании тоже может подстраховать себя опционами против колебаний обменного курса марки и покрывать выплаты краткосрочных процентов банку процентами по своим долгосрочным вкладам, и наоборот. Замечательная особенность таких сделок состоит в том, что они отчуждают риск падения курса или невыплаты долгов от покупки реальных ценных бумаг или валюты. Сам риск становится предметом торговли.

В прошлом эти фьючерсы, или сделки с учетом риска, служили лишь своего рода страховкой для реальной экономики. Экспортеры, например, могли пользоваться этим, чтобы защитить себя от колебаний в стоимости валюты своих торговых партнеров. Но с тех пор как мощность компьютеров стала практически неограниченной, торговля деривативами сделалась полностью автономной и, согласно эйфорическому определению бывшего президента BIZ Александра Ламфалусси, началась «эпоха финансовой революции»[126]. Все крупные финансовые центры уже давно имеют свои собственные биржи исключительно для фьючерсной торговли. Между 1989 и 1995 годами номинальная цена контрактов удваивалась каждые два года и достигла невообразимой величины — 41 триллиона долл. во всем мире[127].

Одна эта цифра сигнализирует о разительной перемене в природе финансовых сделок, лишь от 2 до 3% которых в настоящее время напрямую служат для страхования рисков торговли и промышленности. Все остальное — это пари, заключаемые между собой теми, кто колдует на рынке. Их формула: «Ставлю на то, что через год индекс Доу-Джонса будет на 250 пунктов выше, чем сейчас. В противном случае я уплачу». Тут, разумеется, есть большое преимущество перед азартными играми в казино, состоящее в том, что при заключении сделки на кон ставится немного. Обещанная сумма становится явной только тогда, когда нужно платить по контракту, и большинство игроков ограничивает свои потери с помощью компенсирующих контрактов. По этой причине действительная рыночная цена деривативов это только часть вовлеченных номинальных сумм; и все же они радикально преобразуют то, что происходит на рынках, так как даже небольшие перемещения капитала запускают все бóльшие движения цен, вследствие чего коллективные ожидания дилеров сами по себе приобретают физическую инерцию.

С торговлей деривативами «финансовый мир эмансипировался от реальной сферы», утверждает банкир Томас Фишер, который сам годами спекулировал на рынке в качестве коммерческого директора Deutsche Bank. Объективные экономические связи, например, между ставками рефинансирования и ценами облигаций становятся все менее значимыми. Большее внимание уделяется тому, «что будут делать другие. Имеет значение не то, выросла ли цена той или иной ценной бумаги, а то, почему это произошло» и как подобный рост можно предвидеть. К примеру, цены германских государственных облигаций определяют не столько дилеры по ценным бумагам с фиксированным доходом в германских банках, сколько ярко одетые маклеры на лондонской фьючерсной бирже Liffe, где совершается две трети сделок по фьючерсам на облигации. Из-за таких механизмов размах колебаний цен на ценные бумаги (на жаргоне — волатильность) заметно вырос.

Крупные банки извлекают из этого риска, впервые генерированного самой торговлей деривативами, гигантские прибыли. Один только Deutsche Bank делает на деривативах почти миллиард марок в год. Рост доли доходов от таких операций в его балансе наглядно иллюстрирует изменившуюся роль банков во всемирных финансах. Управлению сбережениями и выдаче ссуд уже не придается такое значение, как раньше. Многочисленные корпорации уже давно сами себе банкиры. Вряд ли можно найти лучший пример тому, чем Siemens, которая на финансовых сделках зарабатывает больше, чем на своей всемирно известной продукции. Между тем сотни крупных компаний сами заботятся о своих кредитах, выпуская международные займы. За исключением финансовых гигантов Нью-Йорка и Токио, действительно проводящих операции в глобальном масштабе, бóльшая часть финансовых домов до сих пор выполняет единственную функцию приводных ремней рынков. Их торговые отделы всего лишь поставляют наемников для электронных финансовых армий, тогда как командиры отдают приказы с совсем других высот. Они заседают в правлениях штаб-квартир инвестиционных трастов и пенсионных фондов. Имея за плечами десятилетие двузначного роста, они стали настоящими сборными пунктами мирового капитала. Одни только взаимные фонды Америки контролируют 8 триллионов долларов в сбережениях и пенсионных резервах, что делает их крупнейшим источником хаотичного и нескончаемого потока капитала[128].

В своей сфере деятельности Стив Трент принадлежит к элите[129]. Он и двое других директоров управляют так называемым «хедж-фондом» одной из тех особых фирм, которые регулярно обеспечивают своим инвесторам двузначный, а то и трехзначный процент благодаря особенно хитроумным, но и рискованным вложениям капитала. Роскошное «воронье гнездо» на углу Коннектикут-авеню и Эйч-стрит в Вашингтоне, откуда Трент и его коллеги взирают на мир, отделано красновато-коричневым каррарским мрамором и деревом ценных пород. В местонахождении фирмы видится своего рода символ новых времен. Не так давно вышеупомянутая архитектурная достопримечательность американской столицы являлась административным зданием Корпуса мира, долгие годы рассылавшего в разные социально неблагополучные регионы планеты американских добровольцев, и деятельность которого сродни немецкой Службе развития. Когда в 1980-х центры американских городов вновь стали стремительно перестраиваиться, дорогое здание было продано спекулянтам и переделано в офисный комплекс, который с тех пор собрал, надо полагать, не меньше архитектурных призов, чем олимпийская команда США получила в Атланте золотых медалей. На первом этаже расположился шикарный ресторан «Овальная комната», названный так с явным намеком на легендарный Овальный кабинет в Белом доме.

Работающие на том же этаже, что и финансовый менеджер Трент, сотрудники медиа-гиганта Time Warner наслаждаются весьма символичной панорамой. Из их окон с тонированными стеклами резиденция Билла Клинтона на Пенсильвания-авеню выглядит как скромный домик, сложенный из деталей детского конструктора фирмы Lego. С выгодной в пространственном отношении позиции финансового и медиа-магнатов даже гигантский по сравнению с Белым домом комплекс зданий министерства финансов уменьшается до размеров симпатичного кукольного домика. Снискать их уважение способен разве что чудовищно огромный мраморный обелиск памятника Вашингтону, сверхбогатому первому президенту США.

Находясь в своем мультимедийном кабинете, расслабленный и одновременно сосредоточенный Трент следит за событиями в мире, с тем чтобы направлять 2 млрд долл. своих клиентов в нужные каналы. Перед ним экран Reuters, a также «сквок-бокс» — громкоговоритель с черным микрофоном, торчащий, как настольная лампа, между телевизором и компьютером. Его могут слышать почти сто человек по всему земному шару, прежде всего его дилеры на биржах Токио, Лондона и Нью-Йорка. Он способен осторожно, но эффективно перемещать миллиарды за несколько секунд.

Во время заседаний Конгресса на другом конце Пенсильвания-авеню Трент всегда краем глаза следит за их трансляцией по ТВ. Рассказывая о своей работе, он в отличие от Патрика Слафа в Лондоне не говорит о прибылях, зарабатываемых за несколько минут спекулянтами-однодневками на фондовых биржах и валютных рынках. Его замечания похожи больше на отчеты о положении в мире, подготавливаемые по заданиям правительств их секретными службами и штатными аналитиками.

От пяти до десяти раз в год он выезжает на неделю или две в места расположения важнейших мировых рынков и быстро развивающиеся регионы. Там он делает запросы по всем мыслимым аспектам экономической жизни. Едва ли есть двери, которые перед ним не открываются; его собеседники — представители промышленности, властей и центральных банков — понимают неоценимое значение этого первопроходца транснационального потока капитала. Совещаясь с ними, Трент не интересуется цифрами и математически обоснованными прогнозами. «Получить новейшие данные из компьютера может каждый, — рассуждает он. — Важно знать настроения людей, скрытые конфликты». И добавляет: «История, всегда история. Знание истории той или иной страны облегчает прогнозирование развития событий во время острого кризиса».

Этот спекулянт хладнокровно и точно отыскивает погрешности в оценках своих слишком доверяющих компьютерам конкурентов и стратегические ошибки отдельных правительств. Одну такую брешь он нашел осенью 1994 года. Экономическая ситуация в мире все еще была на подъеме, перспективы Германии тоже выглядели неплохо, и рынки поначалу рассчитывали на рост процентных ставок. «Это было безумием, — радостно говорит теперь Трент. — Мы знали, что Германия не справляется с проблемой высоких затрат на рабочую силу, и знали также, что немецкие компании средних размеров будут менять каждый заработанный доллар на марки, чтобы покрыть местные издержки». Вследствие этого он поставил на поднимающуюся марку, быстрое ухудшение экономического положения и дальнейшее падение процентных ставок. Он был прав и провернул «одну из самых успешных спекулятивных операций за последние годы», когда его фонд заблаговременно и в большом количестве купил марки и деноминированные в марках облигации по низкой цене. Подобные контракты обычно приносят прибыль лишь три, шесть, а то и двенадцать месяцев спустя, но эти сделки принесли Тренту прирост стоимости в размере свыше 10% всего лишь за несколько месяцев.

Большие деньги делаются только теми, кто в духе хедж-фондов Трента не только инвестирует капитал своих клиентов, но и использует краткосрочные займы для увеличения размера инвестиций. Риск велик, но если все рассчитано верно, 10-процентный доход инвестора может быстро превратиться в 50-процентный. При этом управляющий фондом может за пару недель положить в карман еще один годовой доход. Если другие фонды и банки следуют той же инвестиционной стратегии, тем самым способствуя ими же спрогнозированному изменению цен, совокупная прибыль может в результате составить миллиарды долл. Есть основания полагать, что у Трента и его коллег этот трюк за последние годы срабатывал неоднократно. С 1986 по 1995 год стоимость портфеля акций их фонда взлетела не менее чем на 1223%, то есть в двенадцать с лишним раз.

То же самое произошло в 1992–93 годах, когда «спекулянты» (как их назвал министр финансов Германии Тео Вайгель) вывернули наизнанку европейскую валютную систему. Тогда бóльшая часть денег, поставленных на кон профессиональными умножителями, также была взята в долг. Им снова удалось извлечь прибыли, ни при каких обстоятельствах недостижимые в реальной экономике. Только на этот раз их соперниками были не другие рыночные игроки, а пятнадцать европейских правительств, и проблема более чем когда-либо прежде была не только в деньгах, а в борьбе за власть между рынком и государством.

Устойчивая валюта — огромный плюс для любой экономики. Она позволяет осуществлять надежные расчеты в экспортном и импортном бизнесе и снижает затраты на защиту стоимости валюты от колебаний. Вот почему западноевропейские правительства еще в 1979 году заключили соглашение о тесной взаимной привязке тогдашних валют ЕЭС, чтобы тем самым восполнить утрату Бреттон-Вудсовской системы, по крайней мере в пределах Европейского Сообщества. Предполагалось, что это будет способствовать подъему менее развитых регионов и их постепенной конвергенции. Обменные курсы гарантировались эмиссионными банками, которые в любое время конвертировали лиры, песеты или фунты стерлингов в марки по фиксированному курсу. Кроме того, Европейская валютная система (ЕВС) на протяжении многих лет способствовала инвестициям в ценные бумаги. В странах с более слабыми экономиками, таких как Италия, Великобритания или Ирландия, процент на государственные и частные ссуды был выше, чем в Германии или США. Но поскольку конвертируемость в марки и доллары гарантировалась, риск, связанный с обменными курсами, был мал.

В результате объединения Германии эта система развалилась. Валютное объединение с Востоком на практике означало, что федеральное правительство купило не только ГДР, но и ее обанкротившуюся промышленность. Объем марок в обращении быстро вырос без соответствующего прироста объемов производства и количества товаров, рост инфляции стал реальной угрозой. Bundesbank ответил на это повышением процентных ставок, и всем остальным центральным банкам ЕС пришлось сделать то же самое, коль скоро они хотели сохранить существующие паритеты с немецкой маркой. Однако возникла макроэкономическая проблема, так как высокие ставки стали преградой для инвестиций. Bundesbank вдруг стал мишенью нападок для всей Европы, а крупные корпорации стали сокращать свои запасы лир, фунтов стерлингов и песет, потому что многие экономисты теперь считали курсы этих валют завышенными. Тем не менее власти ЕС не хотели отказываться от ЕВС. От этого в конечном счете зависела сама идея европейской интеграции, и они надеялись, что кризис, вызванный объединением Германии и высокими процентными ставками, вскоре закончится. Через два года так оно и вышло. Но для международного финансового рынка два года — это вечность. Стэнли Дракенмиллер, глава легендарного фонда «Кван-тум», принадлежащего американскому миллиардеру Джорджу Соросу, почувствовал, что кризис ЕВС дает ему шанс, который бывает только раз в жизни. Дракенмиллер — это воплощение «американской мечты»[130]. В 1970-х, завалив вступительный экзамен в университете, он не смог поступить даже на подготовительные курсы при банке. Вместе с тем, пользуясь славой отважного и необычайно рискового игрока, он сумел устроиться аналитиком по акциям в небольшой банк в Питтсбурге, затем стал управляющим активами династии Дрейфусов и, наконец, в 1989 году преемником Сороса на вершине «Квантума». С тех пор уроженец Венгрии Сорос — не более чем яркая фигура с мировым именем, призванная олицетворять собой компанию; его основным занятием стало меценатство и содействие экономическим преобразованиям в Восточной Европе. «Человеком, который двигает рынки», как однажды назвал Сороса американский экономический журнал «Бизнес уик», в действительности является Дракенмиллер.

В августе 1992 года Дракенмиллер был одним из первых, кто понял, насколько рискованно то положение, в котором оказались защитники ЕВС. Министры и управляющие центральных банков от Стокгольма до Рима чуть ли не ежедневно выступали с заверениями в том, что они будут придерживаться фиксированных обменных курсов. При этом, однако, просачивалась информация, что центральные банки стран со слабыми валютами уже начали акцептовать кредиты в немецких марках для пополнения своих резервов.

Для атакующих сил в битве с ЕВС информация о резервах немецких марок в эмиссионных банках была так же важна, как сведения о запасах пищи и воды в осажденном городе. Получив эти данные, Дракенмиллер был во всеоружии. Его стратегия была проста. Каждый день он занимал все бальшие и бальшие суммы в фунтах стерлингов в британских банках и тут же менял их на марки, которые эти финансовые учреждения сами запрашивали в Английском банке. Чем больше у него находилось подражателей, тем больше он мог быть уверенным в том, что Банк истощит свои резервы. Английский банк должен был стать единственным, кто скупает фунты по высокому обменному курсу, и вскоре сдаться, дав фунту девальвироваться. И тогда «Квантум» смог бы снова накупить резко подешевевших фунтов стерлингов и заплатить по своим первоначальным займам. Даже если фунт обесценился бы лишь на 10%, операция принесла бы не менее 25 пфеннигов на каждый фунт.

Британцы хранили веру в Bundesbank до второй недели сентября. Теоретически он мог бы защитить фунт от любых нападок, использовав свой неограниченный запас немецких марок. Однако для сдерживания нарастающей спекуляции Бубе пришлось бы выбросить на рынок многие миллиарды марок, и охранители этой валюты во Франкфурте полагали, что это подстегнет инфляцию. 15 сентября германско-британская солидарность наконец достигла своего предела. Тогдашний президент Bundesbank Гельмут Шлезингер на одной из пресс-конференций обронил замечание, что ЕВС требуются определенные «подгонки». Это выражение за считанные минуты облетело мир: оно означало «продавай фунты», как позднее прокомментировали ситуацию финансовые эксперты в докладе министерству финансов США.

В Лондоне у министра финансов Нормана Ламонта, повязанного договором и законом о свободе передвижений капитала, оставалось только одно оружие. Он мог поднять процентную ставку и сделать для атакующих сил покупку марок более дорогой. В одиннадцать утра на следующий день после предательства Шлезингера и еще раз в два часа пополудни он повысил ставку рефинансирования на 2%. Но доходы от девальвации, на которые можно было рассчитывать, с лихвой перекрывали повышение ставки. Единственным результатом оборонительных мер Ламонта было то, что спекулянты стали занимать и обменивать еще бальшие суммы. В четыре часа Английский банк наконец сдался, проиграв половину своих резервов. За считанные часы фунт потерял почти 9% своей стоимости, и нападающие положили в карманы сказочные барыши. Один лишь Дракенмиллер, согласно более позднему заявлению Сороса, сделал для «Квантума» миллиард долл.

В течение последующих нескольких дней эта драма повторилась с итальянской лирой и испанской песетой. Дабы избежать той же участи, Швеция и Ирландия прибегнули к крайней мере самозащиты, подняв процентные ставки на 500 и 300% соответственно. Но спекулянты справедливо расценили это как признак слабости. Им нужно было лишь выждать: они знали, что если эти страны не хотят увидеть, как их экономики испускают дух, то ни та, ни другая долго не продержится. Швеция держалась до ноября и вернулась к обычной ставке, девальвировав крону на 9%. Ирландия последовала за ней в феврале следующего года с 10-процентной девальвацией.

Борьба с ЕВС еще не была завершена. «Franc fort», сильный французский франк по-прежнему чувствовал себя хорошо и в отличие от других валют вовсе не считался переоцененным. В начале 1993 года вторая по величине экономика Европы находилась даже в лучшем положении, чем германская. Но охотники за прибылью уже испробовали в предыдущем году вкус крови, и декларации о намерении политиков Бонна и Парижа поддерживать существующий паритет франка и марки и сохранить ЕВС даже без Британии и Италии оказалось достаточно, чтобы породить новые волны спекуляции.

На протяжении месяцев центральный банк в Париже поддерживал франк, когда бы тот ни подвергался испытанию, и настойчиво призывал франкфуртских коллег ослабить давление на валютную систему путем снижения процентных ставок. Когда же в четверг 29 июля Буба на совещании своих директоров не внял этим призывам, волны превратились в бушующий поток. На следующий день в министерстве финансов в Париже было спешно созвано совещание по германо-французскому кризису, на котором управляющий Французского банка Жак Де Ларозье потребовал от своих партнеров во Франкфурте неограниченной поддержки. Еще не закончив обсуждение этого вопроса, делегации узнали о фактическом крушении ЕВС. Превосходящую мощь всемирного наступления на франк продемонстрировала единственная цифра. В течение некоторого времени после полудня, когда уровень спекуляции был максимальным, Парижский центральный банк терял 100 миллионов долл. в минуту. К моменту завершения торгов того дня коллеги Ларозье израсходовали 50 млрд долл. и имели задолженность в размере более чем половины этой суммы[131].

Гельмут Шлезингер и назначенный его преемником Ганс Титмейер вовсе не собирались жить с этим долгом и ожидаемым следующим раундом спекуляции, вследствие чего советовали французам признать себя побежденными. Им возражали, что проблема в конечном счете возникла из-за Германии. До позднего вечера воскресенья Ларозье и его правительство не прекращали давления на немцев, но тщетно. Около часа ночи, незадолго до открытия бирж в Восточной Азии, остальные члены ЕВС сообщили о своем решении позволить всем паритетам колебаться в диапазоне 15%.

Так завершились 14 лет пакта о западноевропейской стабильности, ознаменовавшиеся дюжиной проигранных битв в его защиту, которые по самым скромным подсчетам обошлись европейским центральным банкам и в итоге налогоплательщикам в несколько сот миллиардов марок. Поборники свободного мирового рынка не видят в этом ничего предосудительного, по крайней мере со стороны денежных дилеров и инвесторов. Их наиболее влиятельным апологетом в Германии является сам нынешний глава Bundesbank, доктор/почетный доктор Ганс Титмейер. С точки зрения верховного защитника марки, соперничество валют — это часть свободного мира рыночной экономики, в котором все страны конкурируют друг с другом. Подразумевается, что «свободное движение капитала» лишь способствует «неминуемым подгонкам в экономической политике», поэтому в случае с крахом ЕВС фиксированные обменные курсы просто стали «не заслуживающими доверия» на рынках[132]. Босс Бубы и многие другие «правоверные» нисколько не сомневаются, что вина за ту или иную ошибку всегда лежит на политиках. Проблема, сказал Титмейер на Всемирном экономическом форуме в Давосе в феврале 1996 года, состоит лишь в том, что «политики в большинстве своем все еще не понимают, до какой степени они уже находятся под контролем денежных рынков и даже управляются ими»[133].

Тут уж, как говорится, явный перебор, но вместе с тем и полное соответствие теории американского экономиста и лауреата нобелевской премии Мильтона Фридмена, которая в наши дни принята (и применяется политиками) почти во всем мире. Картина, в виде которой многочисленным адептам этого так называемого «монетаризма» представляется окружающий мир, сравнительно проста: оптимальное использование капитала возможно только в том случае, когда его можно свободно перемещать через границы государств. Их волшебное слово применительно к этому процессу — эффективность. Направляемые стремлением к максимальной прибыли, мировые сбережения должны всегда течь туда, где их можно использовать наилучшим образом, и это, естественно, те сферы применения, где они приносят самые высокие доходы. Таким образом, деньги из богатых капиталом стран поступают в регионы, предлагающие вкладчикам наилучшие инвестиционные перспективы. И наоборот, заемщики повсюду выбирают тех кредиторов, которые предлагают самую низкую ставку процента; им не нужно кланяться местным банковским картелям или переплачивать за тот факт, что в их собственной стране слишком мало сбережений. В конечном счете, так по крайней мере гласит теория, от этого выигрывают все нации, поскольку самые высокие темпы роста сочетаются с наилучшими инвестициями.

Монетаристы, таким образом, приписывают происходящему на финансовых рынках своего рода высшую рациональность. Действующие на них лица являются «всего лишь арбитрами, наказывающими за политические ошибки девальвацией и повышением процентных ставок», считает бывший коллега Титмейера по Bundesbank Герд Хойслер, заседающий ныне в совете директоров Dresdner Bank[134]. «Экономист» со своей стороны был вполне категоричен, доказывая, что финансовые рынки стали «судьей и присяжными» любой экономической политики и что нет ничего плохого в том, что национальные государства утратили свою власть, ибо правительства больше не способны злоупотреблять ею, устанавливая чрезмерные уровни налогообложения и поддерживая инфляцию высокими уровнями задолженности. Все это-де укрепило «здоровую дисциплину»[135].

Финансовый рынок без границ как универсальный источник благосостояния и страж экономической рациональности? Такое видение не только вводит в заблуждение, но и опасно, ибо заслоняет сопутствующий политический риск. Чем больше страны зависят от доброй воли инвесторов, тем больше правительства вынуждены потакать привилегированному меньшинству, располагающему значительными финансовыми активами. А интересы этого меньшинства всегда одни и те же: низкий уровень инфляции, устойчивая внешняя цена валюты и минимальное налогообложение доходов от инвестиций. Не вдаваясь в объяснения, верующие в рынок всегда отождествляют эти цели со всеобщим благоденствием. Но в контексте глобального финансового рынка такая позиция суть идеология чистой воды. Тесные финансово-экономические связи между странами вынуждают последние соревноваться в снижении налогов, сокращении общественных расходов и отходе от принципов социального равенства, что приводит лишь к глобальному перераспределению от тех, кто на дне, к тем, кто на вершине. Вознаграждаются все те, кто создает наилучшие условия для крупных капиталовложений, а над любым правительством, сопротивляющемся этому закону джунглей, нависает угроза санкций.

Уже давно понятно, что пресловутый отказ от контроля за вывозом капитала вызвал к жизни динамику, которая, методично сводя к нулю суверенитет государств, имеет губительные анархические последствия. Страны лишаются права взимать налоги, правительства подвергаются шантажу, а полицейские подразделения бессильны перед преступными организациями, не имея возможности добраться до их денег.

Ничто не иллюстрирует эту антигосударственную тенденцию мировой финансовой системы нагляднее развития так называемых офшорных финансовых центров. Во всем мире от стран Карибского бассейна до Лихтенштейна и далее до Сингапура порядка сотни таких центров, где банки, страховые компании и инвестиционные фонды управляют деньгами своих клиентов и всячески стараются избежать государственного контроля в собственных странах. Концепция безопасных пристанищ капитала везде одинакова: они обещают низкое или нулевое налогообложение иностранных инвестиций и считают раскрытие личности владельца банковского счета наказуемым правонарушением, даже если этого требуют от них государственные органы.

Лидером рынка увода капитала от налогообложения являются Каймановы острова в Карибском море, относящиеся к так называемым «зависимым территориям» британской короны. На основной части Кайман, где на площади всего в 14 квадратных километров проживают 14 000 человек, зарегистрировано свыше 500 банков. Здесь представлены все учреждения, более или менее известные в финансовом мире, включая десять крупнейших финансовых домов Германии. Деньгами, попадающими на Кайманы, не гнушаются даже банки, принадлежащие государству, такие как Westdeutsche Landesbank или Hessische Landesbank[136]. Разумеется, их европейским клиентам, стремящимся уйти от налогообложения, не приходится полагаться только на Карибы; те же услуги предоставляются на Нормандских островах Джерси и Гернси равно как и в княжестве Лихтенштейн или в герцогстве Люксембург.

За последние годы одной из новых зон притяжения капитала (на практике для обозначения центров налоговой преступности используется эвфемизм «оазисы») стал Гибралтар. Уже свыше 100 000 богачей перевели для проформы свои активы на эту «скалу обезьян» в южной оконечности Испании. Такие люди, как Альберт Кох, владелец фирмы Marina Bay Consultants, осуществляющей анонимные операции через посредническую фирму — почтовый ящик, в состоянии удовлетворить все потенциальные нужды лиц, уклоняющихся от уплаты налогов, вплоть до документов для фиктивной эмиграции. Немецкий Commerzbank тоже рекламирует налоговые авиаперелеты на юг, его лозунг: «Умные инвесторы направляются в Гибралтар». Двадцать сотрудников его отделения, расположенного в колонии британской короны на Мэйн-стрит, приветствуют тех, кто, скрываясь от налогов, хочет сделать срочный вклад как минимум в 100 000 марок. На инвестиционный счет, приносящий проценты, кладется самое меньшее полмиллиона. Заведующий отделением Бернд фон Эльффен торжествует: «Здесь банковская тайна пока еще не пустой звук»[137].

Ущерб от офшорной системы не поддается исчислению. Не существует более благодатной почвы для преступников, организованных в международном масштабе, и проследить пути их незаконно нажитых доходов стало в последнее время практически невозможно. Нельзя сказать наверняка, просачиваются ли и если да, то в какой мере, «грязные» деньги через офшорные зоны в сферу легальной циркуляции капитала. «На этот счет нет никакого фактического материала», — признает Михаэль Финдайзен, отвечающий в Инспекции банков Германии за координацию официальной борьбы с отмыванием денег[138]. По оценке швейцарской федеральной полиции, с 1990 года криминальные структуры только одной России перевели на Запад более 50 млрд. долларов[139]. Финансово-техническим плацдармом для различных российских мафий является офшорный центр на Кипре, где 300 российских банков содержат для проформы свои отделения и декларируют годовой оборот в 12 млрд долл.[140]. Кроме того, эти банки, по утверждению Финдайзена, имеют доступ к электронной платежной системе Германии. Вопреки заверениям министра внутренних дел Германии и ее банковского лобби двери для преступных денег распахнуты настежь. Это верно и для Австрии. Венские эксперты по безопасности подсчитали, что мафиозные кланы держат в банках этой альпийской республики 200 млрд шиллингов (порядка 19 млрд долл.).

Однако опасность отмывания денег транснациональными преступными организациями бледнеет по сравнению с гигантскими потерями казны того или иного государства в результате легально организованного бегства капитала. Богатые немцы припрятали более 200 млрд марок только в люксембургских отделениях и инвестиционных фондах германского финансового сектора. Министерство финансов теряет от этого свыше 10 млрд в год, примерно половину надбавки на «солидарность с Восточной Германией», выплата которой лежит на налогоплательщиках. Бальшую часть «сбежавших» денег управляющие фондами вкладывают снова в Германии, возможно, даже в государственные облигации. Таким образом, государство становится должником людей, которые обманывают его на налогах, и даже выплачивает проценты, что приносит кредиторам определенный дополнительный доход, свободный от налогообложения.

Люксембург — только один из каналов, через которые осуществляется обескровливание национального бюджета ФРГ. Сложив вместе все утечки из страны, мы легко получим суммарный налоговый дефицит в размере 50 млрд марок в год, что приблизительно соответствует ежегодному приросту государственного долга федерации. Для всех стран в совокупности эти потери складываются в непрерывную финансовую катастрофу. По статистике МВФ, всего под сенью различных офшорных карликовых государств «крутится» свыше 2 триллионов долл., недоступных странам, где эти деньги были сделаны. Одни только Кайманы за последние 10 лет объявили об иностранных инвестициях, превышающих тот же показатель всех финансовых учреждений Германии, вместе взятых. И ведь далеко не обо всех «сбежавших» деньгах становится известно. Год за годом международный платежный баланс обнаруживает дефицит в десятки млрд. Это означает, что отток денег все же регистрируется, но с точки зрения статистики никогда и никуда не прибывает, потому что многие банки в офшорных центрах даже не публикуют статистических данных. Эксперты Организации экономического сотрудничества и развития[141] (ОЭСР) и МВФ подсчитали, что в 1987 году в этой черной дыре мировой экономики исчез очередной миллиард долларов[142].

Парадоксальным образом все это никак материально не связано с теми невзрачными политическими образованиями, которые предоставили свои флаги в распоряжение финансового мира и чей национальный суверенитет в лучшем случае взят взаймы. Вряд ли кто-нибудь действительно ездит на Карибы или в Лихтенштейн с чемоданами, полными денег. И вряд ли там имеется какая-либо инфраструктура для управления деньгами. Да она и не нужна. Достаточно почтового ящика и генерального представителя или доверенного лица, остальное делают компьютеры. Ибо бизнес на бегстве капитала физически делается в компьютерных сетях банков и корпораций, головные офисы которых находятся на немецкой, британской, японской и американской территориях. Но объединенный этими сетями финансовый сектор попросту объявляет значительную часть содержимого своих жестких дисков экстерриториальной.

Таким образом, налоговые и полицейские органы могли бы без труда заблокировать каналы утечки капитала, не оккупируя при этом никаких малых стран. Но это было бы несовместимо со свободным движением капитала. До сих пор финансовые корпорации успешно отражали любые нападки на их «секретность», просто заявляя, что это заставит их перевести бизнес куда-нибудь в другое место.

Германия наблюдала новый акт этого фарса в начале 1996 года. В связи с ростом бюджетного дефицита налоговые инспектора впервые провели ревизии в крупных банках. Юр-ген Сарацин, глава Dresdner Bank, и многие его коллеги немедленно заявили протест. Эта акция, сказал Сарацин, «не поднимет уровень налоговой дисциплины», но лишь повредит Германии как одному из финансовых центров. Позднее, словно демонстрируя свои возможности по части укрытия средств от налогообложения, Deutsche Bank представил годовой баланс, где указанная прибыль в размере 4,2 млрд марок являлась второй по величине за всю его историю, но вот налоговые платежи были на 377 миллионов марок меньше, чем в предыдущем году.

Так национальные государства и их правительства подвергаются шантажу. Под давлением организованной финансовой индустрии почти все в мире идут по пути, рекомендованному Сарацином из Dresdner Bank и его коллегами в 1996 году: снижение налогов на богатство и капитал, дерегуляция всех финансовых услуг и урезание расходов на государственные службы и социальную сферу. Ибо, по Сарацину, высокие налоги «деморализуют людей и лишь подталкивают их к сопротивлению», приводящему к уходу от налогообложения. Так от одного бюджета и налогового закона до следующего глобализация ведет к закреплению неравенства, какими бы различными ни были национальные культуры или общественные ценности.

Механика такого приобщения к господствующей идеологии выходит далеко за рамки государственных бюджетов. Присоединение озабоченных своим положением стран к международной финансовой системе напоминает то, что «Ньюсуик» назвал «Фаустовым соглашением»[143]. Сперва оно обеспечивает правительствам доступ к глобальным резервам капитала. При этом страны могут занимать под свои инвестиции намного больше, чем в случае, когда им приходится полагаться только на деньги отечественных вкладчиков и богатых индивидуумов. До сих пор перед этим соблазном не устояло ни одно честолюбивое правительство. Даже объединение Германии не могло бы быть профинансировано без денег, полученных от зарубежных покупателей ее государственных облигаций; в настоящее время более трети государственного долга Германии находится в руках иностранцев. Но вход в царство мировых финансов требует высокой и неизбежной оплаты в виде подчинения иерархии ссудных процентов и силам, о которых большинство избирателей едва ли имеет хоть какое-то представление.

Наиболее влиятельное из этих неприметных агентств, работающих на финансовых рынках, находится в Нью-Йорке по адресу Чёрч-стрит, 99, в массивном одиннадцатиэтажном здании из песчаника. Здесь, в тени башен-близнецов Центра международной торговли, 300 высокооплачиваемых аналитиков работают на крупнейшую в мире и наиболее востребованную инвестиционную службу Moody's. Висящий над парадным входом и покрытый листовым золотом рельеф площадью более чем в 12 квадратных метров объясняет философию и интересы компании: «Коммерческий кредит — это изобретение современного мира, и доступ к нему имеют только просвещенные и наилучшим образом управляемые страны. Кредит — это воздух, которым дышит свободная система в современной торговле. Он сделал в тысячу раз бóльший вклад в богатство наций, чем все рудники мира».

По ту сторону позолоченного кредо лежит царство власти и секретности, не имеющее себе равных. Нигде в мире тайны столь многих правительств и компаний не охраняются столь надежно. Ни одному визитеру извне, независимо от его ранга, не разрешается входить в помещения, где работает персонал. Гостей сначала проводят в устланную толстыми коврами приемную, а обсуждения проводятся только в элегантных конференц-залах на одиннадцатом этаже.

Винсент Трулья, вице-президент компании, основанной еще в начале века, начинает с объяснения того, чем Moody's не является и являться не хочет: «Нет, мы не выносим суждений о целых странах; наши оценки не нравоучительны и не затрагивают истинных ценностей той или иной страны. Нет, мы не говорим правительствам, что они должны делать; мы никогда не даем советов»[144]. В свете же истинной практики такие утверждения варьируют между преуменьшением и лицемерием, потому как Трулья отвечает в Moody's за рейтинг государств, выстраивая страны мира по ранжиру с точки зрения их кредитоспособности. Степенью «ААА», так называемым «рейтингом тройного А», наслаждаются только те государства, что входят в финансово-экономическую элиту: Соединенные Штаты, Япония и стабильные страны ЕС вроде Германии и Австрии. Богатой нефтью Норвегии приходится довольствоваться более ограниченной степенью «АА», потому что «долгосрочные риски» капиталовложений там, согласно определению Moody's, «несколько выше». Италия с ее высоким уровнем задолженности получает всего лишь «А», поскольку она «склонна к дальнейшему ослаблению». У Польши поводов для оптимизма еще меньше: ее «ВАА» отражает лишь ожидание «приемлемой финансовой надежности». Венгрия («ВА») сомнительна даже в этом отношении.

Значение рейтинга очевидно. Дилеры в банках и инвестиционных фондах автоматически переводят его в надбавки за риск при покупке государственных ценных бумаг. Moody's — это метафора рынка и его память одновременно. Moody's никогда ничего не забывает и прощает лишь десятилетия спустя. Аргентина, например, до сих пор не может избавиться от категории «страны В», так как в свое время ее финансовая политика была хаотичной, а инфляция трехзначной, и она не всегда вовремя платила по долгам. Сегодня у Аргентины самая устойчивая валюта в Южной Америке: последние пять лет ее центральный банк удерживает паритет с долларом на постоянном уровне, а уровень инфляции там не выше, чем в США.

Жесткая финансовая политика в отношении той или иной страны означает, что ее экономика претерпевает серьезный структурный кризис. Однако жертвы, приносимые населением на алтарь стабильности национальной валюты, финансовыми рынками не вознаграждаются. Правительство в Буэнос-Айресе и по сей день должно выплачивать по фиксированным займам в немецких марках ставку на 3,8% больше, чем Германия с ее «тройным А»[145].

Для Трульи и его команды все это не более чем последовательное применение экономических критериев. Дабы защититься от попыток подкупа, сотрудники Moody's всегда путешествуют по двое, например, для того, чтобы проверить правительственные финансы по приглашению министерства финансов. Вице-президент Moody's подчеркивает, что все аналитики обязаны раз в месяц отчитываться о собственных инвестициях и что ни один из них не вправе спекулировать в предвкушении своей оценки, которая будет обнародована позднее. Давить на сотрудников агентства бесполезно; тут бессильны даже правительства. «Мы признаем только интересы инвесторов, политикой мы не занимаемся».

Исход, однако, всегда политический. Рейтинги агентства могут обойтись той или иной стране в дополнительные ссудные проценты на миллиарды долл. и повлиять на ее электорат и самооценку. Когда в феврале 1995 года канадский доллар, что называется, дышал на ладан и рынки относились к нему как к «северному песо», премьер-министр Жан Креть-ен попытался сдержать отток капитала путем урезания расходов и представления проекта нового бюджета. Но еще до обсуждения его плана в канадском парламенте Moody's сочло сокращения недостаточными и объявило о возможном снижении рейтинга канадских облигаций до «АА». Лидер оппозиции явно испытывал удовольствие, обвиняя правительство в проведении нездоровой финансовой политики. Шансы Кре-тьена на выборах резко упали, и «Нью-Йорк таймс» цинично заметила: «Человек из Moody's правит миром»[146]. Такая же последовательность событий имела место в 199С году, когда агентство незадолго до парламентских выборов в Австралии провело «изучение» ее кредитного статуса. Крупнейшая сиднейская газета вышла со статьей под заголовком «Черные тучи над правительством». Лейбористская партия проиграла выборы.

Логику рынка жестко применяют не только злонамеренные инвесторы из-за рубежа. Там, где рынок капиталов интернационализирован, в этакий суд присяжных, выносящий вердикт политике правительства, выдвигаются и отечественные толстосумы. В конце концов, они тоже могут вкладывать свои деньги где-нибудь в другом месте. Ни одной европейской стране этот урок не был преподан так бесцеремонно, как Швеции, которая когда-то славилась своей образцовой внутренней политикой, бывшей наглядным примером социально справедливого капитализма. Сегодня от этой политики мало что осталось. Начиная с конца 1980-х шведские компании и состоятельные частные инвесторы перемещали за границу все больше и больше рабочих мест и сбережений. Несмотря на сопутствующее уменьшение налоговых поступлений, правительство снижало уровень налогообложения высоких доходов. В результате стремительный рост бюджетного дефицита форсировал неизбежное урезание расходов во многих сферах социального обеспечения.

Но «рынкам» и такой темп показался недостаточным. Летом 1994 года промышленный магнат Петер Валленберг, главный владелец фирмы — изготовителя грузовиков Scania и ряда других предприятий, пригрозил перенести свой головной офис за границу, если правительство (руководимое тогда союзом консерваторов) не сократит бюджетный дефицит. Бьёрн Волльрат, хозяин Scandia, одной из крупнейших страховых компаний Скандинавии, пошел еще дальше, призвав к бойкоту шведских государственных облигаций, которые на тот момент продавались под средний европейский процент. На следующий день спрос на стокгольмские ценные бумаги с фиксированным процентом сошел на нет, обменный курс кроны резко упал, а вслед за ним поползли вниз и цены акций. Отныне правительство и все остальные заемщики шведских крон были вынуждены платить за кредит на 4% больше, чем те, кто брал в долг немецкие марки. По мере того как страна все больше залезала в долги, становились неизбежными значительные сокращения в бюджете. Сегодня Швеция ассигнует на своих бедняков меньше, чем Германия.

Пойдя на вынужденное сокращение расходов на нужды малообеспеченных слоев населения, эта некогда образцовая с точки зрения социальной политики страна снова наслаждается твердой валютой и относительно выгодной ставкой процента. Но угроза, разумеется, остается, что с достаточной определенностью было дано понять премьер-министру, социал-демократу Гёрану Перссону в январе 1996" года. В предвыборной борьбе он открыто предложил вернуться к уровню пособий по безработице и болезни в 80% от последней зарплаты тех, кто их получает. Два дня спустя Moody's опубликовало доклад, из которого следовало, что стабилизация шведского бюджета еще не завершена и что программы социального обеспечения «будут, вероятно, еще больше урезаны». Уже на следующий день индексы государственных облигаций и акций упали соответственно на 30 и 100 пунктов, и одновременно понизился курс кроны[147].

Аналогичный сценарий демонтажа государства социальной защиты прослеживается в Германии, которая до сих пор применяла прогрессивное налогообложение для удержания социального неравенства в определенных рамках. Правящая консервативно-либеральная коалиция уступала каждому серьезному требованию промышленников и банкиров по пересмотру налоговой системы. Она дважды за последнее время снижала налог на доходы крупных корпораций и уменьшила на 5% максимальный подоходный налог. Число налоговых льгот для предпринимателей росло очень быстро, тогда как дополнительная нагрузка в результате объединения Германии целиком и полностью легла на массовое налогообложение, особенно на подоходный налог и налог на добавленную стоимость. Результаты говорят сами за себя. Когда в 1983 году Гельмут Коль вступил в должность федерального канцлера, компании и предприниматели несли 13,1% налогового бремени. Тринадцать лет спустя эта цифра уменьшилась более чем вдвое до 5,7%[148]. В 1992 году группа высокопоставленных экспертов из Комиссии ЕС в Брюсселе отметила, что в Германии налогообложение корпораций ниже, чем в США, Японии и в среднем по Европе[149]. Таким образом, Федеративная Республика Германии, по крайней мере в фискальных вопросах, давно уже склоняет голову перед глобальным наступлением на государство всеобщего благоденствия, даже не дожидаясь наказания более высокими процентными ставками со стороны финансовых рынков.

Решениям тех, кто направляет потоки капитала, подчиняется даже правительство Соединенных Штатов. В 1992 году Билл Клинтон вошел в Белый дом, пообещав избирателям обширную программу реформ: планировалось превратить обедневшие бесплатные средние школы в эффективно функционирующую систему образования и застраховать каждого американца на случай болезни. Ни один из этих проектов, однако, не мог быть проведен в жизнь без дополнительных затрат со стороны государства. Сразу же после выборов федеральные облигации стали падать в цене, поскольку инвестиционные банки открыто выступили против реформ. После этого реформы постепенно выдохлись всего лишь за несколько месяцев работы администрации Клинтона, задолго до того, как он утратил большинство в Конгрессе. Джеймс Карвилл, давнишний советник Клинтона, обреченно вздохнул: «Раньше я думал, что если перевоплощение и существует, то я хочу вернуться в этот мир в качестве президента США или папы римского. Но теперь я предпочел бы стать рынком облигаций: в этом качестве можно запугать кого угодно»[150].

Таким образом, подчинение финансовым рынкам приводит к атаке на демократию. Да, все граждане по-прежнему имеют право голоса. Политики все еще должны стараться согласовывать интересы всех слоев общества для завоевания большинства где угодно, будь то Швеция, Соединенные Штаты или Германия. Но сразу же по завершении выборов решающим фактором становится то, что экономисты эвфемистически называют правом голоса денег. И это не вопрос морали. Даже профессиональные управляющие фондами, изыскивая пути извлечения максимально возможного дохода из вверенного им капитала, всего лишь выполняют инструкции, но в наши дни их верховная власть позволяет им оспаривать все, что было с большим трудом отвоевано на пути к социальному равенству за сто лет классовой борьбы и политических преобразований.

По иронии судьбы, именно потрясающие успехи социал-демократии в обуздании капитала сегодня все больше развязывают руки капитализму в мировом масштабе. Только постоянный рост заработков и организованная на государственном уровне социальная защита позволили за последние 50 лет сформироваться тем средним слоям, чьи сбережения ныне поддерживают функционирование финансовых рынков. Никогда прежде в истории не было так много людей с доходами, бóльшими, чем это необходимо для удовлетворения насущных потребностей. Это их сбережения обеспечивают банки, страховые компании и инвестиционные фонды сырьем для атак на профсоюзы и систему социального обеспечения. В одних только инвестиционных фондах, согласно исследовательскому отделу Deutsche Bank, содержится 7 триллионов марок. Еще 10 триллионов находятся в распоряжении тех, кто предлагает различные варианты вложения средств для обеспечения в старости, каковыми, например, в Германии являются страховые компании[151]. И тогда высокооплачиваемый гражданин, принадлежащий к среднему классу, очень часто оказывается одновременно жертвой и преступником, выигравшим и проигравшим. Пока сумма, на которую он застраховал свою жизнь, приносит все бóльшую прибыль, его чистый доход снижается из-за роста налогов. И в один прекрасный день, хоть завтра, может случиться так, что управляющие инвестиционным фондом, где он держит свои сбережения, назначат, будучи крупными акционерами фирмы, где он работает, новый совет директоров, который сократит его рабочее место в интересах вкладчиков фонда.

Подавляющее большинство шведов все же не желает, чтобы их общество было ориентировано исключительно на получение прибыли. Только этим можно объяснить упорное нежелание шведского правительства полностью ликвидировать существующую систему социального обеспечения. Так и премьер-министр Канады Кретьен никак не мог весной 1995 года превысить предложенный им лимит сокращения бюджета. Первоочередной задачей для него на тот момент было предотвращение распада страны, угроза которого исходила от референдума по вопросу отделения франкоязычной провинции Квебек. Урежь он отчисления властям провинций, это привело бы к увеличению числа канадцев на стороне сепаратистов и к риску причинить стране гораздо больший экономический ущерб. Аналогичным образом в 1992 году итальянское правительство противилось девальвации лиры вовсе не из-за бюрократической тупости, как впоследствии издевательски утверждали многие профессора и спекулянты. Тем самым оно пыталось защитить свыше миллиона семей, которые по совету банков покупали дома по закладным, стоимость которых была деноминирована в экю, искусственной валюте ЕС. Крах ЕВС означал, что их доходы в экю уменьшились на треть, или, другими словами, что их платежи по закладным выросли более чем на 30% без соответствующего прироста стоимости их собственности в лирах. При этом спекулянты лили воду на мельницу крайне правого «Союза свободы», создатель которого, неофашист Джанфранко Фини, изображал из себя выразителя интересов обманутых заемщиков[152].

Кроме того, финансовые рынки провоцируют такие межгосударственные конфликты, которые становится все труднее и труднее урегулировать политическими средствами. Рынок валюты и ценных бумаг, превращаемый правоверными экономистами во всемирный финансовый суд, выносит в высшей степени несправедливые решения. Он, по-видимому, больше не признает никаких законов и вместо правосудия творит экономический хаос.

Охотники за прибылью на различных торговых площадках всегда предпочитают большие страны малым совершенно независимо от того, как выглядят их экономика и государственные финансы в данный момент. Такие страны, как Ирландия, Дания, Чили или Таиланд, переплачивают по ставкам до 2% только из-за того, что они малы. С рыночной точки зрения определенный смысл в этом есть. Чем меньше рынок, тем больше риск, что во время кризиса на нем не будет покупателей. «Такая ситуация напоминает кинотеатр, где вспыхнул пожар, — объясняет Клаус-Петер Меритц, возглавлявший до 1995 года отдел иностранных валют в Deutsche Bank. — Все хотят выбраться наружу, а выходов мало». Именно за этот «exit risk» и начисляется надбавка. Но с экономической точки зрения это нонсенс, удорожающий инвестиции.

В то же время опасаться приговора рынков большие страны вынуждены в гораздо меньшей степени, нежели малые. Наиболее выгодное положение в этом смысле занимают Соединенные Штаты, которые пользуются сбережениями других, как ни одна другая страна мира. Вот уже более десяти лет статистика США отражает негативный платежный баланс. Это означает, что потребители, бизнесмены и правительство страны одалживают за границей намного больше денег, чем сами вкладывают на мировых рынках. С 1993 года этот минус составляет 10% ВНП, что делает США крупнейшим должником в мире. Несмотря на это, американским компаниям и строительным подрядчикам отнюдь не приходится выплачивать штрафные проценты. Один лишь размер внутреннего рынка США гарантирует сравнительную безопасность и привлекательность долларовых инвестиций. Кроме того, доллар по-прежнему является мировой резервной валютой. В долларах хранятся 60% резервов твердой валюты всех эмиссионных банков и почти половина всех частных сбережений[153]. Даже китайские крестьяне или русские рабочие переводят все свои накопления в доллары, хотя в реальном исчислении объем продукции американской экономики составляет менее одной пятой от общемирового. Поэтому всякое правительство в Вашингтоне знает, что, если устойчивость его валюты окажется под угрозой, полмира будет на его стороне.

Долларизация мировой экономики делает значительную часть мира зависимой от положения дел в Америке. С 1990 года торговцы и экономисты отмечают, что изменение процентных ставок в мире в конечном счете определяется ситуацией в долларовой зоне. Так, весной 1994 года в Германии все признаки указывали на ослабление конъюнктуры. Согласно общепринятым экономическим воззрениям, произошедшее в результате ослабление спроса на кредит должно было привести к падению процентных ставок, что является необходимым условием роста инвестиций. Но экономика США по-прежнему была на подъеме, и на американском рынке процентные ставки вдруг резко пошли вверх. В Европе ставки тоже немедленно возросли более чем на 7%, что для экономики в целом было еще одной «плохой новостью». Через полтора года Германия снова погрузилась в спад, и повторилась та же история, тогда как фабрики США, по сообщениям, работали на полную мощность. Даже самая низкая за десять лет базовая ставка Bundesbank ничего не изменила. Несмотря на то что германские защитники национальной валюты ссужали банкам больше, чем когда-либо, и дали компаниям возможность получить в 1995 году на 7% больше кредитов, чем в 1994, дешевый капитал немедленно перетекал на иностранные рынки, где доходность была выше. Гельмут Гессе, член центрального совета Bundesbank, хладнокровно констатировал, что «способность эмиссионных банков понижать процентные ставки своими силами», к сожалению, «сошла на нет»[154].

Зависимость от долл.ой зоны дает финансам и финансовой политике Вашингтона преимущество, которое все чаще приводит к столкновению интересов США с интересами других стран. Обменные курсы — это показатель соотношения сил в скрытой войне за финансово-экономическое превосходство. Когда за первые четыре месяца 1995 года доллар обесценился по отношению к иене и марке аж на 20%, это ввергло в хаос мировую экономику и спровоцировало новый спад в Европе и Японии. Управляющие портфелями запаниковали и конвертировали свои инвестиции в марки и иены, вследствие чего падение не ограничилось долларом и все европейские валюты упали в цене по отношению к франку и марке. Внезапно зарубежные доходы немецких компаний стали намного ниже, чем они рассчитывали. Deimler, Airbus, Volkswagen и тысячи других фирм опубликовали цифры понесенных убытков и объявили, что в будущем они предпочтут инвестировать за рубежом. И вновь специализированные журналы, такие как «Бизнес уик», «Хандельсблатт» и «Экономист», стали писать о «бессилии центральных банков» перед лицом превратностей триллионного валютного рынка, дневной оборот которого почти вдвое превышает объединенные резервы всех центральных банков.

При беспристрастном рассмотрении стремительное падение обменных курсов выглядело неоправданным. Фактическая покупательная способность доллара соответствовала цене, скорее, 1,80, чем 1,36 марки, по которой он продавался. Более того, для краткосрочных займов на финансовом рынке процентная ставка доллара на один процент превышала ставки теперь высоко котировавшихся марки и иены. Экономисты всех мастей недоумевали. Марсель Штремме, валютный эксперт Германского института экономических исследований в Берлине, даже заявил, что обменному курсу доллара «нет никакого логического объяснения». Ведущий экономист МВФ Майкл Мусса заметил лишь, что «рынки безумствуют».

Нелогично? Иррационально? Инсайдеры этой валютной игры расценивают такую ситуацию совершенно по-другому. К примеру, Клаус-Петер Меритц, возглавлявший тогда торговлю валютой в Deutsche Bank, не долго думая увидел в падении доллара «сознательную политическую стратегию со стороны американцев», направленную на преодоление слабости экспорта путем удешевления собственной продукции на зарубежных рынках[155]. Другими словами, обменный курс доллара стал для США оружием в борьбе с Японией и Германией за долю на мировом рынке.

Звучит как теория заговора, но это вполне возможно. Огромное большинство глобальных игроков на денежном рынке — это американские учреждения со всемирной инфраструктурой. Они, очевидно, не пляшут под дудку своего правительства, но в высшей степени охотно следуют в фарватере Феда[156] и его президента Алана Гринспена. Помимо того, даже самые прожженные спекулянты не скрещивают мечи с этим крупнейшим в мире эмиссионным банком, потому что его долларовые резервы неограниченны. «Директору Феда достаточно позвонить тому или иному конгрессмену и сказать, что США не заинтересованы в стабилизации «зеленых», утверждает Меритц. Дилеры быстро сообразят что к чему и позаботятся об остальном. Косвенным образом данная стратегия поддерживается и двумя могущественнейшими людьми Америки. Так, во время всемирного кризиса доллара в апреле 1995 года президент Клинтон дал понять, что для того, чтобы остановить его падение, США, возможно, «не предпримут ровным счетом ничего»[157]. Незадолго до этого, на слушаниях в Конгрессе, Гринспен изложил перспективу снижения базисной ставки, которого так и не произошло[158]. В обоих случаях рынки получили явный сигнал, что центральный банк и правительство хотят, чтобы курс доллара упал. Профессор экономики Франкфуртского университета Вильгельм Ханкель тоже видит в падении доллара всего лишь «разумную валютную политику США». В мире слабых валют, пораженных инфляцией, доллару угрожает опасность переоценки, и вашингтонские стражи денег, своими высказываниями занижая курс доллара, «сплавляют проблему другим странам»[159]. Столь же очевидно отношение к данной проблеме экономических советников Гельмута Коля. Вопреки своей обычной осторожности в отношениях с Большим Братом по ту сторону Атлантики, канцлер лично выразил протест против обструкционистской валютной политики Вашингтона и открыто охарактеризовал ее как «совершенно неприемлемую» без особого, впрочем, успеха.

Экономическая статистика за 1995 год зафиксировала победу долларовых стратегов. Рост экономики Германии составил лишь половину ожидаемого показателя; ослабление доллара послужило поводом для массовых увольнений. Япония понесла более существенный урон. Ее чистая прибыль от торговли с Соединенными Штатами за какие-то двенадцать месяцев сократилась на три четверти, в стране началась дефляция, при этом число безработных удвоилось[160]. Гринспен и министр финансов Рубин отошли от жесткой линии только осенью 1995 года, когда они уже были уверены в достижении желаемого результата. В сентябре центральные банки трех стран снова начали поддерживать доллар согласованными покупками: обменный курс медленно двинулся вспять, и к лету 1996 года колебался у отметки в 1,48 марки.

Выходит, что валютные рынки отнюдь не безумны: они следуют мановениям дирижерской палочки Алана Гринспена. Растерянность же экспертов свидетельствует лишь о том, насколько их теории игнорируют тот факт, что даже в киберпространстве всемирных финансов действующими лицами являются те, кто или обладает властью, или обязан подчиняться таковой и сопутствующим ей интересам. Не все центральные банки одинаково бессильны перед Молохом рынка. Напротив, они подчиняются четкой иерархии в соответствии со своими размерами. На вершине — Федеральный резервный банк Нью-Йорка. За ним следуют Японский банк и Bundesbank, которые, в свою очередь, доминируют в зонах иены и немецкие марки.

До сих пор глобализация, во всяком случае, на финансовых рынках по большей части ограничивается американизацией остального мира. Для таких профессионалов в области торговли, как Меритц, в этом определенно есть резон: «Может быть, это та цена, которую нам приходится платить за американскую интервенцию для нас на Балканах». И все же ущерб, причиняемый этой зависимостью экономике, огромен и содержит в себе риск для самих Соединенных Штатов. Чем безжалостнее американский гигант насаждает свое превосходство, тем больше вероятность защитной реакции со стороны других. То, что может случиться, если правительство какой-либо страны чувствует себя обманутым, уже продемонстрировала Малайзия. Вот уже много лет руководимая премьер-министром Махатхиром Мухаммадом, она наряду с Сингапуром построила наиболее успешно развивающуюся экономику в Азии. Кроме того, Махатхир — любитель беспрестанных нападок на высокомерие, декаданс и империалистические планы Запада. В 1988 году он, похоже, собирался нанести удар по исконной вотчине своего противника — валютному рынку.

Началось все с того, что малайзийский центральный банк, Bank Negara, понес значительные потери. Политика высокой процентной ставки, проводившаяся администрацией Рейгана, на протяжении ряда лет, подстегивала обменный курс доллара. Затем американцы на секретной встрече в нью-йоркском отеле «Плаза» с представителями центральных банков Японии, Великобритании и Западной Германии согласились на совместную интервенцию, чтобы вновь понизить обменный курс. Последовало хаотическое падение чуть ли не на 30%. Взбешенный хозяин Negara, Тан Шри Дато Джафар ибн-Хус-сейн, когда-то работавший в аудиторской фирме Price Water-house, не преминул заметить, что накопленные Малайзией долл.ые резервы теперь стоят намного меньше и не по ее вине. Выступая в Нью-Дели, он с негодованием заявил, что соглашение, заключенное в «Плазе», «коренным образом изменило игровые ставки»[161].

Отныне он сам перестал уважать неписаный закон, согласно которому первоочередной задачей всякого центрального банка является обеспечение стабильности; на самом деле, заручившись поддержкой Махатхира, он обратил это правило в его противоположность, развязав финансовую партизанскую войну. Обладая всеми привилегиями центрального банка— неограниченным кредитом, оптимальным доступом к информации, властью наблюдательного органа, Negara успешно воспользовался ими для спекуляций против валют стран «большой семерки». Для Малайзии с ее огромными, почти неограниченными инвестициями это было не так уж сложно. Операция состояла в том, чтобы продавать валюту одновременно десяткам банков траншами по 100 миллионов и более, вызывая неожиданный для всех крах обменного курса. Когда тот опускался достаточно низко, компьютерные программы в торговых залах начинали автоматически фиксировать убытки дилеров, исполняя приказы стоп-лосс[162]. Прежде чем волна продаж спадала, Negara опять покупал и срывал солидный куш.

Особенно хорошо задокументирована атака на фунт стерлингов в 1990 году. Всего за несколько минут финансовые воины Махатхира выбросили на рынок миллиард фунтов, тем самым обесценив фунт на 4 цента США. Британские банки запротестовали и сформировали картель для защиты от будущих атак, однако Negara мог полагаться на то, что другие страны охотно его поддержат. Вовремя добытая информация о той или иной операции Negara ценилась на вес золота. «Попытайся они провернуть такое на любой организованной бирже мира, сели бы в тюрьму», — так прокомментировал эту манипуляцию рынком при попустительстве правительства один из главных чиновников Феда.

Однако на глобальном межбанковском рынке иностранной валюты государства с их механизмами правового принуждения бессильны. Вместо них деятельность Negara в итоге пресекли еще более дерзкие частные подражатели. Когда рухнула Европейская валютная система, Джафар допустил ошибку в анализе ситуации. Захваченный врасплох быстрым выходом британцев из ЕВС, Negara в течение 1992 и 1993 годов потерял почти 6 млрд долл. Джафар, на котором лежала ответственность за то, что лидеры оппозиции назвали «крупнейшим финансовым скандалом в истории Малайзии», лишился работы. Его преемник уже не шел на риски такого рода.

Спекулятивные операции банка Negara подтверждают, насколько взаимосвязанный мир денег уязвим для напряженности, которую сам же и создает. Благодаря взрывоподобному росту рынков страна, вроде Малайзии, сегодня, наверняка, была бы слишком мала, чтобы угрожать стабильности системы. Но «доллвый вулкан», по выражению Ханкеля, извергает все больше «зеленых», увеличивая тем самым количество американской валюты, циркулирующей вне Америки. Эмиссионные банки Азии уже контролируют едва ли не половину мировых резервов твердой валюты: один только Китай, как, впрочем, и крохотный Тайвань, накопил в резерве свыше 70 млрд долл., а уж Япония обогнала их более чем в два раза. В 1995 году «Экономист» предостерегающе заметил, что на фоне нарастающих разногласий между Соединенными Штатами и их азиатскими торговыми партнерами подобные цифры дают «великолепный материал для финансового триллера»[163].

Пока что представляется маловероятным, что антиамерикански настроенные государства Азии прибегнут к массированным продажам, чтобы подорвать доллар, а стало быть, и мировую финансовую систему. Эти страны по-прежнему зависят от рынка Соединенных Штатов, а в ряде случаев и от их военной защиты. Но вовсе необязательно, что так будет всегда. Динамика роста уже смещает баланс сил в направлении Азии.

На другом же конце света, в Европе, стремление избавиться от господства доллара все больше напоминает кое-как сварганенную мыльную оперу без хэппи-энда. Правительства двух крупнейших стран ЕС Германии и Франции сражаются за введение общеевропейской валюты. Но этим «великим почином», по выражению Гельмута Коля, они развязали борьбу за власть между рынком и государством, которая еще долго будет держать Европу в состоянии мучительной неизвестности.

11 декабря 1991 года маленький голландский городок Маастрихт обеспечил себе место в истории. В ту среду вечером главы правительств двенадцати стран тогдашнего Европейского экономического сообщества поставили свои подписи под договором, который в предстоящие десятилетия решающим образом повлияет на ход истории Европы, — договором о формировании Европейского Союза и создании единой валюты для его государств-членов. Само по себе это реформирование мало что меняло в политических и административных механизмах западноевропейской конфедерации. Но вот соглашение о будущем валютном союзе (EMU) свидетельствует о воле к руководству, которая современным демократиям в целом не присуща. Начиная с 1999 года, гласит договор, ратифицированный с момента его заключения всеми парламентами, большинство стран — членов ЕС привяжет свои валюты друг к другу необратимыми паритетами. Двумя годами позже старые названия европейских валют должны быть упразднены и заменены единой действующей валютой Союза под названием «евро». Если все пойдет по плану, то на 1 января 2002 года все активы, доходы, платежи и налоги будут исчисляться в евро, стоимость которого будет соответствовать перерасчетным курсам, применяемым на рынке с 1999 года.

Последствия этого шага трудно переоценить. Для стран, принявших евро, многие серьезные недостатки нынешнего валютного разделения останутся позади. Перестанет существовать надбавка за малый размер рынков равно как и банковские расходы на валютные переводы. Самое же главное то, что вся торговля между странами освободится от дорогостоящего риска внезапных колебаний обменных курсов и можно будет напрямую сравнивать цены на всем пространстве единого рынка. В то же время, однако, страны Союза примут на себя огромный политический риск. У них уже не будет независимых эмиссионных банков, чей былой суверенитет отойдет в прошлое, став достоянием Европейского центрального банка. Это свяжет страны-члены ЕС друг с другом гораздо прочнее, чем прежде. Ни один член валютного союза не сможет воспользоваться аварийным тормозом девальвации, если его экспортная экономика перестанет поспевать за остальными. И ему уже не удастся избежать согласования своей финансовой, налоговой и социальной политики с другими государствами-членами. Если этот валютный план действительно сработает, то вопросом жизни и смерти станет создание подлинного политического союза, способного принимать быстрые и вместе с тем демократичные решения.

С тех пор как был подписан Маастрихтский договор, прошло уже пять лет, однако публичное обсуждение этого наиболее амбициозного политического проекта в истории Европы со всеми его далеко идущими последствиями и по сей день проводится на весьма скромном уровне. Одни считают, что EMU создаст условия, при которых «война никогда больше не будет исходить с немецкой земли» (Гельмут Коль), другие полагают, что из-за него «Европа вновь движется к расколу» (бывший министр иностранных дел Великобритании Дуглас Хэрд), а для третьих он служит козлом отпущения как «угроза рабочим местам в Германии» (эту точку зрения во время избирательной кампании в земле Баден-Вюртемберг в марте 1996 года высказал кандидат от социал-демократов Дитер Шпери).

18 января 1996 года во Франкфурте, посреди тумана из пропаганды и дезинформации, окружавшего дебаты по EMU, прозвучала ясная мысль. Европейский финансовый фонд, банковское лобби, организовал дискуссию с участием министра финансов Франции Жана Артюи, на которую были приглашены все высокопоставленные лица из финансовой сферы. Сначала Артюи представил ряд технических предложений и обсудил несколько задач в связи с обменными курсами и сценариев перехода. Затем, когда разговор стал менее формальным, он обрисовал истинную цель EMU. Если план удастся, сказал Артюи, то евро, быть может, дорастет до положения «основной резервной валюты мира», поддерживаемой крупнейшим в мире внутренним рынком с населением примерно в 400 миллионов. На этой основе Европа могла бы подтянуться до уровня Соединенных Штатов. EMU, заявил Артюи, призван не только управлять обменными курсами, но и быть «инструментом внешней политики» поважнее всякого рода импортных пошлин[164].

Присутствовавшие на встрече представители крупного капитала реагировали на слова министра с некоторым замешательством. Несмотря на долларовый кризис и крах ЕВС, германские финансисты и экономисты считают прогнозируемое Артюи государственное вмешательство в свободную игру рыночных сил не чем иным, как святотатством. И все же сутью борьбы за валютный союз является именно восстановление власти государства над финансовыми рынками. EMU, как говорят парижские политики, опасливо прикрывая рот ладонью, означает прекращение «тирании доллара».

Даже если этот день когда-нибудь настанет, европейцам придется заплатить высокую и мучительную цену, ибо рынок нельзя подчинить себе, предварительно не успокоив его. Ничего другого за так называемыми Маастрихтскими критериями, надиктованными представителями Bundesbank при составлении текста договора во время переговорного процесса, не кроется. Вступить в клуб EMU будет позволено только тем странам, государственный долг которых не превышает 60% их годового чистого национального продукта, а годовой дефицит — 3% ВНП. К тому же валюты стран-участниц должны иметь устойчивый курс обмена на марку не менее трех лет до даты вступления. Конкретные курсы выбраны волюнтаристски: они просто соответствуют уровням, которые в ходе переговоров прогнозировались на 1999 год. Но с точки зрения стражей германской валюты, это был единственный способ убедить дилеров в том, что после введения евро будет так же надежен, как и марка, и что по этой причине спекулятивные атаки не будут иметь смысла.

Насколько убедительной эта идея была в теории, настолько же быстро она начала обнаруживать изъяны на практике. Через четыре года после заключения договора она становится своего рода смирительной рубашкой, приносящей больше вреда, чем пользы. Сначала Франция в 1994 году была вынуждена скопировать валютную политику Германии: был учрежден независимый центральный банк, управляющий которого, Жан-Клод Трише, с тех пор с железной решимостью проводит политику «franc fort», «сильного франка». На протяжении четырех лет французским компаниям и частным заемщикам приходилось платить по ставке, на 3% большей, чем немецким, только для того, чтобы защищать валютный курс от непрерывных волн спекуляции, пока наконец летом 1996 года процентные ставки этих двух стран не сравнялись. В тот же период все государства ЕС начали процесс уменьшения своих бюджетных дефицитов. Если бы их доходы при этом росли, процесс был бы достаточно здоровым. Но после короткого периода относительного благоденствия страны ЕС с 1993 года переживают экономический спад, резко снизились налоговые поступления, и даже Германия в 1995 году не смогла удовлетворить критериям EMU.

Между тем курс на жесткую экономию вступает в противоречие с любой разумной экономической политикой. Когда мелкие фирмы и крупные корпорации увольняют миллионы работников для сокращения расходов, возникает настоятельная необходимость государственных капиталовложений и создания новых рабочих мест. Именно поэтому во Франции меры по обеспечению жесткой экономии, еще более усугубившие кризис, полностью дискредитировали проект EMU. Осенью 1995 года, впервые за несколько десятилетий, французские профсоюзы совместно организовали месячную забастовку против правительственной политики крайней экономии. Эта акция протеста отрезвила даже таких промышленных магнатов, как владелец Peugeot Жак Кальве, и экс-президента Валери Жискара д'Эстена, которого никак не заподозришь в еврофобии: они призвали внести изменения в Маастрихтский план. В Германии тоже нарастало противодействие. Присоединяясь к мнению большинства своих коллег, Гейнер Флассбек, директор одного из филиалов Германского института экономических исследований, предупредил, что радикальное сокращение расходов на социальные нужды может дестабилизировать обстановку во всей Европе точно так же, как аналогичные действия рейхсканцлера Генриха Брюнинга превратили кризис 1930 года в Веймарской республике в настоящую катастрофу[165].

Таким образом, летом 1996 года все говорило за то, чтобы отложить валютный союз до лучших времен — как минимум еще на пару лет. Однако пойти на это регенты ЕС, возглавляемые европровидцем Гельмутом Колем, уже не могли. Это было бы как раз тем, чего долгие годы с нетерпением ожидали все, кто борется с EMU, защищая собственные интересы, а именно касты дилеров лондонского Сити и Уолл-стрит. Например, Майкл Сноу, глава нью-йоркского отделения валютных операций гигантского швейцарского банка UBS, не скрывает своей враждебности по отношению к EMU: «Он лишил бы нас работы и шансов на получение прибыли, так что мы, естественно, против него». Начиная с лета 1995 года англоамериканские и швейцарские финансовые учреждения систематически пытаются вселить неуверенность в инвесторов, беззастенчиво предупреждая их в рекламных проспектах и беседах о возможном падении стоимости облигаций в немецких марках и всучивая множеству клиентов ценные бумаги в швейцарских франках, не приносящие почти никаких дивидендов. Увеличение ущерба предотвратили только крупные финансовые дома Германии и Франции. Они поддержали проект евро, так как единая валюта положила бы конец локальным рынкам, которые с давних пор являются излюбленным полем деятельности массы мелких банков в других странах ЕС.

В этой борьбе за власть враги евро, сидящие в торговых залах, ставят на влиятельных союзников. Так, например, в Лондоне правительство и Сити, район банков вокруг Ломбард-стрит, образуют единый фронт. Британские министры и чиновники, которые традиционно не делают того, что делают другие, но в то же время не хотят остаться в стороне, за кулисами «идут на все, чтобы провалить проект» (по словам высокопоставленного германского политика, специализирующегося на валютно-финансовых вопросах и пожелавшего остаться неизвестным). Еще большее влияние на настроение участников электронного рынка оказывает поддержка врагов евро главой Bundesbank Титмейером, видящим в единой валюте угрозу независимости центрального банка Германии, святого Грааля его монетаристской веры. В марте 1996 года на европейском симпозиуме в Бонне, организованном министерством иностранных дел, он заверил финансовый мир, что в EMU «нет абсолютно никакой экономической необходимости».

При валютной системе, которой постоянно угрожает опасность изменения в ту или иную сторону под давлением спекуляции, Европейский Союз не может двигаться ни взад, ни вперед. Любое изменение Маастрихтского плана, полагает Ганс Юрген Кобник, член центрального банковского совета Bundesbank, «повлекло бы безжалостное наказание со стороны рынков»[166]. «Крупные фонды, очевидно, уже выстроились у линии старта, готовые, как можно скорее, сделать выводы из того или иного изменения ситуации», — сообщила осведомленная «Франкфуртер альгемайне цайтунг» в январе 1996 года. Возможное развитие событий представляется Полу Хэммету, лондонскому эксперту по рынку капиталов при Banque Parisbas, «довольно простым». Если введение единой валюты будет отложено, «то начнет действовать План Б: покупайте немецкие марки». Так экономический императив, а именно отсрочка урезания затрат на общественные нужды, превращается электронными денежными машинами финансового мира в свою противоположность. Тогда можно будет ожидать курса 1,35 марки за доллар, говорит Хэммет. И опять-таки Германия, локомотив европейской экономики, будет наказана ревальвацией, которая обойдется ей еще примерно в миллион рабочих мест.

Потому-то Колю и его партнеру Шираку и не остается ничего другого, как держаться за свой проект евро. Весной 1998 года будет решено, кто присоединится к валютному союзу в 1999 году; все-де идет в соответствии с планом договора. Разумеется, подобные заверения, звучавшие из Бонна, Брюсселя и Парижа в первой половине 1996 года чуть ли не еженедельно, едва ли представляют собой что-то большее чем напускная бравада. По мере приближения решающей даты становится все более очевидным, что ни одна страна ЕС, кроме Люксембурга, не удовлетворит критериям вступления. Если же европ-ланировщики все-таки зафиксируют в 1999 году курсы валют, то повторения драмы ЕВС 1992 года, причем в большем масштабе, не избежать. «Рыночные игроки будут испытывать это решение на прочность», — предсказал один франкфуртский банкир. «Если достаточно большое число людей с достаточно большими деньгами начнут думать, что EMU не состоится, — писал лондонский «Экономист», — они почти наверняка окажутся правы. Их прогноз сбудется сам собой»[167].

Из всего вышесказанного нетрудно сделать вывод, что правительства стран ЕС, затеяв безответственную игру с огнем, сознательно рискуют потерпеть еще одно сокрушительное поражение от рук торговцев валютой и клиентов их инвестиционных фондов. Если их валютный проект провалится, в проигрыше окажется не только европейская экономика. Вера в программу европейской интеграции будет утрачена очень надолго, и старый континент лишится более всего необходимой его нациям в эпоху глобализации способности к совместным действиям. Очевидно, что это путешествие в евротупик свидетельствует о поразительном невежестве ответственных за него политиков равно как и их контролеров в парламентах; их бессилие перед лицом финансовых рынков — это их собственный выбор. А ведь они могли бы обуздать разрушительную силу электронной армии дилеров, даже не возвращаясь к ушедшей в прошлое Бреттон-Вудсовской системе.

Соответствующий план был разработан американским экономистом, лауреатом Нобелевской премии Джеймсом Тоби-ном в 1970-е годы. Уже тогда дерегулированный поток капитала с его внезапными изменениями направления и хаотическими колебаниями курсов валют причинял вред материальной экономике. Тобин предложил «подсыпать песку в механизмы чересчур эффективных международных финансовых рынков» и взимать со всех сделок с иностранной валютой налог в 1 процент[168]. Эта цифра может показаться малой, но она имела бы решающее значение. Прежде всего, игра на разнице процентных ставок между странами и рынками имела бы смысл лишь в исключительных случаях. Тогда для того, например, чтобы поменять низкодоходное капиталовложение в немецких марках на более выгодные долларовые ценные бумаги, пришлось бы принимать в расчет выплату налоговым органам издержек в размере 2% за конверсию марок в доллары и обратно. При трехмесячных инвестициях, которые в настоящее время являются совершенно обычным делом, это окупилось бы только в том невероятном случае, если бы разница (в пересчете на год) между ставками процента в Германии и США равнялась 8 процентам. Если бы инвестор захотел оставить деньги на более долгий срок, это, конечно, принесло бы бальшую прибыль, но было бы сопряжено с более высоким риском того, что разница процента, а следовательно, и цена инвестиции за это время уменьшатся.

Преимущество плана Тобина для реальной экономики достаточно очевидно. Сразу же по его принятии центральные банки снова оказались бы в состоянии управлять процентной ставкой на своем национальном рынке способом, соответствующим экономической ситуации в стране. Например, в случае спада в Европе при одновременном буме в Соединенных Штатах европейцы могли бы давать деньги взаймы на целых 8% дешевле, чем Фед.

Конечно, «налог Тобина», названный так по имени изобретателя, не позволил бы правительствам устанавливать обменные курсы по своему усмотрению. Но это было бы и неразумно. Если экономики развиваются по-разному, их валютные паритеты также должны иметь возможность меняться. Тем не менее масштаб спекуляций уменьшился бы радикально, и изменение обменных курсов больше соответствовало бы реальным или, на профессиональном жаргоне, «фундаментальным» экономическим данным. В то же время центральные банки вновь смогли бы выполнять свою изначальную функцию — стабилизировать курсы валют. Их интервенционные покупки, освобожденные от налогообложения, снова имели бы вес, поскольку внутри системы перемещалось бы гораздо меньше ликвидного капитала.

Не последним аргументом в пользу налога Тобина на сделки с валютой являются дополнительные поступления в государственную казну. Эксперты подсчитали, что, даже если бы данный налог сократил оборот на две трети, прибыль от его введения в целом по миру составила бы от 150 до 720 млрд. долларов[169]. Облегчение почувствовали бы не только перенапряженные бюджеты; это был бы «налог на Уолл-стрит и, в виде исключения, не на Мэйн-стрит[170]», пишет профессор экономики Бременского университета Йорг Хуфшмид[171]. Имело бы место хотя бы частичное уменьшение сумм, укрываемых от налогообложения финансовой индустрией.

За долгие годы не было выдвинуто ни одного теоретического или политического довода против предложения Тобина, который стоило бы принимать всерьез. Действительно, оно «теоретически безупречно», считает Ганс-Гельмут Котц, главный экономист Girozentrale, центрального сберегательного учреждения Германии. Но в этой простой схеме есть один очевидный изъян: те, чьим интересам она угрожает, решительно настроены против нее и, как и в случае с обычными налогами, стравливают народы мира друг с другом. Котц: «Нью-Йорк и Лондон всегда будут этому препятствовать»[172]. Если бы остался хоть один крупный финансовый центр, свободный от этого налога, торговцы валютой слетелись бы туда как мухи на мед. И даже если бы все страны «большой семерки» ввели у себя налог Тобина, ничто не помешало бы финансовому сектору формально переместить свой бизнес в офшорные филиалы от Каймановых островов до Сингапура и тем самым свести на нет предполагаемый ограничительный эффект. Поэтому такой налог на валютные операции «запрограммирован на провал», радостно предсказывает один экономист из Deutsche Bank[173]. Один его американский коллега угрожающе расставил все точки над «и». Если государство начнет вмешиваться в торговлю, сказал он, «мы перенесем наши штаб-квартиры на корабли, плавающие посреди океана»[174].

До сих пор правительства повсюду пасовали перед этой логикой. Законопроект о введении налога Тобина был уже дважды провален в Конгрессе США. Министерство финансов Германии, измученное миллиардными дырами в бюджете, тоже безропотно глотает угрозы финансовых дилеров. Оправдывая отсутствие фискальной борьбы со спекулянтами, министр иностранных дел Юрген Штарк говорит, что предложение Тобина «сегодня уже неприменимо». Оно сработало бы только в том случае, «если бы его приняли все 190 государств мира»[175]. Та или иная разумная схема, призванная «ограничить экономически вредную неуравновешенность валютных рынков, будет похоронена не потому, что она технически невозможна, а только из-за того, что она противоречит интересам банковского сектора», подводит итог Хуфшмид.

Впрочем, даже такой налог на сделки не приведет к обузданию непокорной финансовой индустрии до тех пор, пока государства конкурируют друг с другом за рабочие места и капитал. Но это не означает, что отдельные страны и тем более Европейский Союз должны сидеть сложа руки. Сам Тобин в новом исследовании, опубликованном летом 1995 года, советует им действовать своими силами[176], для чего им пришлось бы сделать лишь еще один шаг — взимать дополнительный налог с займов в своей валюте, предоставляемых зарубежным учреждениям, включая иностранные отделения местных банков. Уклониться от этого налога было бы невозможно. Те, кто хочет спекулировать против франка, должны сперва купить франки. Даже если бы они заказали их в каком-нибудь банке Нью-Йорка или Сингапура, тому все равно пришлось бы рефинансировать себя из банков Франции, которые, в свою очередь, имели бы право облагать своих клиентов дополнительным налогом.

Данный налог подавил бы нежелательную спекуляцию, что называется, в зародыше там, где делаются займы для финансирования издержек. На практике свобода перемещения капитала была бы таким образом отменена посредством косвенного налогообложения. Однако торговлю и реальную экономику это бы не затронуло. Налог едва ли хоть как-то отразился бы на иностранных инвестициях в промышленные и торговые предприятия, но, наверняка, подействовал бы на спекулятивные сделки объемом в миллиарды долл., рассчитанные на минимальные маржи и способные приносить прибыль при изменениях обменных курсов на сотые доли процента.

Есть некая ирония в том, что Маастрихтский договор недвусмысленно предусматривает восстановление в случае необходимости контроля за перемещением капитала, а банкиры, апологеты свободного рынка, видят в такой стратегии злостную ересь. В своей борьбе за дело капитала они давно уже могут полагаться на большинство редакторов экономических разделов крупнейших газет и журналов. Так, «Франкфуртер альгемайне цайтунг», проявив недюжинную фантазию, однажды написала, что налог Тобина привел бы к «государству оруэлловского типа[177], осуществляющему всемирный надзор»[178].

И все же критиков неконтролируемого денежного рынка, в том числе среди представителей политической элиты, становится все больше. Вот уже много лет серьезные политики, среди которых министры финансов Канады, Японии и Франции и руководители центральных банков Юго-Восточной Азии и Нидерландов, предлагают способы обуздания денежных рынков. Наиболее резкое на сегодняшний день заявление сделал бывший президент Европейской Комиссии Жак Делор. После краха ЕВС летом 1993 года он, выступая на заседании Евро-парламента в Страсбурге, потребовал принять «меры по ограничению спекулятивных перемещений капитала». Европа, сказал он, должна «быть в состоянии себя защитить. Даже банкирам нельзя позволять делать все, что им вздумается. Почему бы нам не ввести кое-какие правила? Почему бы Сообществу не выступить с соответствующей инициативой?»[179]. Те, с чьими интересами предложение Делора шло вразрез, не замедлили выразить резкий протест. «Куда же мы идем, если человек, который ввел единый рынок, теперь призывает к контролю?» — негодующе осведомился Гильмар Коппер из Deutsche Bank. Он наряду с главами банков Dresdner и Commerz сетовал на «демонизацию спекуляции» и настаивал на том, что не нужно ничего, кроме правильной финансовой политики[180].

Выступить против этих сил давно уже не отваживалось ни одно правительство. Всех, кто ратовал за реформы, быстро поставили на место. Тем не менее дни глобальной финансовой анархии сочтены; рано или поздно не останется иного выбора, кроме как вновь установить жесткий государственный контроль над рынками капиталов. Ибо полностью совладать с хаотической динамикой финансового мира не под силу даже его действующим лицам. Риск, накапливающийся в среде их обитания — киберпространстве миллионов взаимосвязанных компьютеров, можно сравнить с риском, заложенным в атомной технологии.

Никто не предполагал, что это надвигается; к этому не был готов ни один дилер или управляющий фондом. Весной 1994 года состояние экономики США не вызывало опасений. Компании вкладывали деньги, потребление росло, и американцы строили больше домов, чем когда-либо прежде. Для предотвращения «перегревов» конъюнктуры и рыночных страхов перед инфляцией Комитет по рынку Федерального резервного банка Нью-Йорка под председательством все того же Алана Гринспена на второй неделе февраля дал предупредительный сигнал, подняв довольно низкую процентную ставку для американских банков на четверть процента. Но то, что было задумано как легкий толчок, свидетельствующий об озабоченности центрального банка, было воспринято дилерами как удар по тормозам мировой экономики. Изо дня в день продолжалось беспрецедентное бегство от государственных облигаций. Длившееся в течение трех долгих месяцев падение цен на рынке сопровождалось резким ростом процентных ставок не на 0,25%, как планировал Фед, а в восемь раз выше. Кратко- и среднесрочные кредиты в долларах подорожали на 2%. Падающие цены и растущие процентные ставки вскоре ударили и по европейским странам, и «мини-крах» на рынке капиталов (пользуясь жаргоном дилеров) поверг в спад весь континент. Центральные банки привыкли «управлять валютной политикой как старым "фордом"», прокомментировал неожиданный кризис финансовый эксперт и специалист по нью-йоркским банкам Грегори Миллмен, но на этот раз рынок отреагировал как гоночная машина, «пассажиры которой вылетели наружу через ветровое стекло»[181].

Больше всех пострадали те, кто в свое время передал в обеспечение инвестиций с высокой степенью риска казначейские долгосрочные облигации США, поскольку те больше не обеспечивали достаточных гарантий. Кредиторы начали разрывать договора. Одним из тысяч новоявленных банкротов стал Ориндж-Каунти, богатейший калифорнийский округ к югу от Лос-Анджелеса, бывший до той поры одной из доходнейших публичных корпораций. Его прежде весьма обильная казна недосчиталась почти 3 млрд долл. Финансовая индустрия и ее клиенты теряли деньги по всему миру; падение стоимости долгосрочных инвестиций в мировом масштабе принесло им крупнейшие годовые потери со времен второй мировой войны. Чуть ли не в одно мгновение бесследно исчезло свыше 3 триллионов долларов[182]. Самое же поразительное было то, что никто не знал, почему это произошло.

Группа экономистов из нью-йоркской штаб-квартиры Феда на Либерти-стрит начала отслеживать пропавшие миллиарды. Беседы с различными дилерами привели их к удивительному заключению: ключом к разгадке паники на рынке облигаций является торговля закладными[183].

В Соединенных Штатах в отличие от Германии заемщики по закладной могут погашать свой заем в любое время, если рыночная процентная ставка становится ниже указанной в их ипотечном договоре. Эмитенты соответствующих долговых обязательств (аналогичных немецким ипотечным документам) страхуют себя от риска понижения рыночных ставок покупкой опционов на ценные бумаги с фиксированным доходом, то есть с возможностью их покупки в течение определенного времени. Если ставка процента падает и домовладельцы получают деньги по закладным, растущая цена этих опционов компенсирует им потерю дохода. В годы падающих процентных ставок бизнес такого рода разросся до громадных размеров. Ипотечные сертификаты стали просто краткосрочными инвестициями, и кредиторы соответственно страховали себя только краткосрочными опционами.

Стоило же Феду просигналить об изменении процентных ставок, и рынок потерял равновесие. Менеджеры гигантского американского рынка закладных внезапно начали массовую скупку долгосрочных государственных облигаций, подлежащих погашению через пять или более лет. Ни Фед, ни банки не были к этому готовы, поскольку в то время о связи между торговлей закладными и облигациями было известно очень мало. Теперь из этого сектора рынка исходил импульс к продаже, что быстро привело к снижению цен. На экранах компьютеров всех прочих игроков часами светился злосчастный сигнал «стоп-лосс»; теперь и они были вынуждены продавать. Почти из ничего возникла самоусиливающаяся положительная обратная связь в виде всемирной волны продаж. При этом прежде неприметная протока великой реки рынка капиталов вызвала самое настоящее половодье, а незначительная коррекция курса со стороны американского центрального банка привела чуть ли не к катастрофе.

Кризис рынка облигаций в 1994 году, как никогда прежде, высветил уязвимость финансовой индустрии перед событиями и цепными реакциями, которых нет ни в каких прогнозах. Эта ненадежность современных высокотехнологичных финансов решающим образом связана с торговлей деривативами. Новая свобода передвижения, дарованная капиталу в 80-е годы, лишь уничтожила границы между национальными рынками. Торговля деривативами в 90-х доводит этот процесс стирания границ до его кульминации. «Деривативы, — с явным облегчением сказал шеф Deutsche Bank Гильмар Коппер, — делают все рынки капиталов взаимозаменяемыми. Они превращают длинные кредитные линии в короткие, а короткие — в длинные. Они делают то, что раньше было для нас лишь мечтой»[184].

Или кошмарным сном. Теперь, как в системе сообщающихся сосудов, каждый элемент рынка так или иначе связан с остальными, но проследить истинные связи между ними с каждым днем становится все труднее. Вчерашний опыт может уже завтра оказаться ненужным. Дилеры уже даже не в состоянии рассчитать выгодность собственных сделок. Лишь для того чтобы быть в состоянии торговать своими «структурированными продуктами», финансовым жонглерам необходимы программы оценки стоимости и риска, которым они вынуждены слепо верить. В зависимости от качества эти программы приносят прибыли или убытки на миллиарды долл. Глава отдела деривативов одного немецкого частного банка сообщает, что сложных фьючерсов такого рода в его текущем портфеле несколько тысяч. Он с гордостью демонстрирует свою программу, способную в любой момент вывести на экран полную стоимость контрактов. В вычислительный процесс непрерывно поступают новые данные с десятков рынков. «Вот, — он проводит пальцем по сотне строк. — Я могу видеть, получаем ли мы фактически прибыль или нет. Каждый день, когда ставки процента остаются неизменными, мы теряем 49 000 марок. Падение же на одну сотую процента приносит нам 70 000».

Вместе с тем по-прежнему необходимо находить на рынке покупателя на все, что теоретически можно продать. И это не всегда удается. Чем сложнее становятся межрыночные связи и чем больше факторов, определяющих подъемы и спады, тем выше риск неожиданного хаотического изменения цен. Подобно тому, как опционы в руках ипотечных дельцов вызвали обвал на мировом рынке облигаций, завтра могут дать о себе знать другие взаимозависимости.

Непредсказуемость рынка деривативов уже привела к разорению множества «финансовых кудесников» и потере многими серьезными предприятиями сотен и тысяч миллионов долл. Список ее жертв охватывает среди прочих Франкфуртский металлургический комбинат (Frankfurter Metallgesellschaft), спасенный от банкротства только с помощью миллиардных субсидий, транснациональную корпорацию Procter & Gamble, крупный японский банк Daiwa и германские страховые компании Gothaer, Colonia и Hannoversche Rueckversicherungs AG. Наибольший ущерб такого рода на данный момент был причинен в феврале 1995 года англичанином Ником Лисоном, которому тогда было всего двадцать семь лет. Его провалившаяся спекуляция опционами на японский фондовый индекс Nikkei на Сингапурской фондовой бирже обошлась Barings Bank в 1,8 млрд марок и принудила это старейшее британское финансовое учреждение к банкротству. Это исключительное событие выставило на всеобщее обозрение обстоятельство, известное органам банковского надзора вот уже много лет: взрыв торговли деривативами не только увеличил риски в финансовом секторе, но и парализовал в нем системы безопасности, на построение которых потребовались десятилетия.

В принципе к потерям отдельных дилеров и небольших банков надсмотрщики банковской системы могут относиться равнодушно. Другое дело, если несостоятельными становятся крупные банки и инвестиционные фирмы: тогда опасность угрожает системе в целом. Затруднительное положение одного такого учреждения может неожиданно сказаться на других и запустить эффект всемирного домино. «Далее риск выплеснется на фондовые биржи, оттуда — на обменные курсы, а значит, в реальный мир», — выразил обеспокоенность Хорст Келер, президент Немецкой ассоциации сберегательных банков, в начале 1994 года. Такое НПБ «вполне возможно»[185]. Торговля может внезапно прекратиться, вся система рухнуть, и тогда глобальный крах наподобие Черной пятницы 1929 года неизбежен.

Говоря о «наибольшем предполагаемом бедствии» (технический термин инженеров-атомщиков), Келер выбрал верное сравнение. Так называемые системные риски на денежных рынках вполне сопоставимы с теми, что принимаются в расчет на атомных электростанциях. Вероятность крупной аварии мала, но ущерб, который она может причинить, почти неограничен. Вот почему уже на протяжении многих лет органы надзора в банковском секторе ведущих индустриальных стран пытаются добиться принятия строгих правил. Начиная с 1992 года основное правило от Токио до Франкфурта таково, что каждый банк должен располагать собственным капиталом в размере как минимум 8% всех выданных кредитов. Если тот или иной крупный заем не возвращается, данный капитал должен быть использован для возмещения убытка. Однако торговля деривативами делает эту меру предосторожности абсурдной. Открытые торговые позиции, в которые открывают дилеры, обычно вообще не фигурируют в балансовых отчетах, а раз так, то финансовым домам остается самим решать, насколько высоко они оценивают риск.

Поскольку скандалы и чрезвычайные происшествия учащаются, многие надсмотрщики бьют тревогу. Например, незадолго до краха Barings Bank Артур Левитт, глава американской федеральной Комиссии по ценным бумагам и биржам (КЦББ), аллегорически предупредил, что уже «без пяти минут полночь»[186]. Вильгельм Нёллинг, который до 1992 года был президентом Гамбургского центрального земельного банка (Hamburger Landeszentralbank) и членом совета директоров Bundesbank, призвал принять в международном масштабе политические меры, «чтобы защитить финансовый мир от самого себя» и обеспечить надлежащую защиту от «мегакатастрофы в финансовой системе»[187]. Феликс Рохатин, нью-йоркский банкир и кандидат на должность вице-президента центрального банка США, признал, что «смертоносный потенциал, заложенный в сочетании новых финансовых инструментов и высокотехнологичных методов торговли, может способствовать началу разрушительной цепной реакции. Сегодня мировые финансовые рынки опаснее для стабильности, нежели атомное оружие»[188].

Аналогичное суждение высказал в апреле 1995 года Йохен Санио, вице-президент федерального управления по надзору за кредитными учреждениями Германии. История с Barings, по его мнению, это еще мелочь; настоящей головной болью стал бы крах одного из глобальных игроков. Банков калибра Goldman Sachs, Merrill Lynch или Citibank немного, но именно в их руках сосредоточена бóльшая часть торговли деривативами. Прогори один из них, и «вся сеть, чего доброго, внезапно подвергнется решающему испытанию». Поэтому необходимо создать всемирную сеть «регистрационных бюро», где фиксировались бы крупные сделки с деривативами, подобно тому как органы государственного надзора отслеживают крупные ссуды.

Только тогда можно было бы вовремя узнавать о том, что накопившиеся на рынке риски слишком высоки. Сам же Санио считает, что «давление на торговлю слишком велико»[189]. Даже финансовый гуру Джордж Сорос, один из величайших спекулянтов в динамичном финансовом бизнесе открытых границ, напоминает об осторожности. Финансовая система не подготовлена к крупным кризисам, заявил он в январе 1995 года, выступая перед трехтысячной аудиторией топ-менеджеров и ведущих политиков на Всемирном экономическом форуме в Давосе. В чрезвычайных условиях угрожает крах[190].

Как ни странно, но, несмотря на все эти предупреждения, ничего (или почти ничего) не изменилось. Тема «регистрационных бюро» больше не является предметом обсуждения равно как и призыв к ужесточению законодательства. Вместо этого надзорные органы крупных финансовых центров, координируемые постоянной группой при Банке международных расчетов в Базеле, два года препирались с банковскими лоббистами из-за методов, по которым следует оценивать торговые риски. Это привело к принятию в декабре 1995 года ни к чему не обязывающих директив, позволяющих банкам оценивать риски самостоятельно. Их лишь вежливо просят по возможности, просто в порядке эксперимента, умножать результат на три и резервировать соответствующую сумму собственного капитала[191].

Данная рекомендация, которая, возможно, через три года будет узаконена, пока удерживает оппонентов от продолжения полемики, но и она, судя по всему, не сулит подлинной безопасности. Это косвенно признал Эдгар Майстер, возглавляющий в Bundesbank банковский совет по надзору. В январе 1996 года, всего лишь через шесть недель после того, как была принята базельская рекомендация, он прочел лекцию на заседании Европейского круглого стола по управлению с учетом риска в закрытом для посторонних конференц-центре в Таунус-Хиллз и указал собравшимся там экспертам по риску в финансовом секторе на десятки слабых мест в применяемых ими расчетных методиках. Многие модели, сказал он, содержат «упрощающие исключения», игнорируют «крайние отклонения курсов», неправомерно «экстраполируют прошлое на будущее» и «едва ли хоть как-то учитывают узкие места ликвидности, что видно в случаях с Metallgesellschaft и Barings»[192]. Другими словами, самоорганизованное управление с учетом риска отказывает именно тогда, когда оно совершенно необходимо при крупномасштабных и непредсказуемых движениях рынка. Это подтвердил Томас Фишер, который до лета 1995 года руководил торговлей деривативами в Deutsche Bank. «Когда никто уже не понимает, что происходит в данный момент, дело дрянь», — говорит этот опытный дилер. «Тогда все хотят продавать, и мало кто хочет знать» — в результате рынок становится неликвидным. «В таких ситуациях ни одна из моделей, используемых в вычислениях, уже не пригодна. Дилеры за три секунды достигают своего предела потерь, а дальше уже ничто не работает»[193].

Риск краха усиливается одним особенно щекотливым обстоятельством, которое обычно конфузливо замалчивается: высокотехнологичная архитектура электронного рынка вовсе не совершенна. При всем быстродействии на торговых столах и в операционных залах сделки заключаются вовсе не там. Обеспечение соответствия сделки действующему законодательству, перевод денежных сумм в счет платежа, переоформление уже заключенных сделок — все это делается в «периферийных офисах» сонмами помощников. Но их система в отличие от дилерской слишком медлительна для сектора, способного всего за несколько часов обанкротить весь мир.

Их главным инструментом является Общество всемирных межбанковских финансовых телекоммуникаций (Society for Worldwide Interbank Financial Telecommunications), сокращенно S.W.I.F.T. Эта организация управляет самой эффективной частной сетью телекоммуникаций в мире, к которой подключены более 5000 учреждений. С помощью нескольких десятков региональных узлов и двух суперкомпьютеров в засекреченных пунктах вблизи Амстердама и Вашингтона S.W.I.F.T. ежегодно обрабатывает свыше 500 миллионов платежных поручений по всему миру. Только здесь, пользуясь кодами на уровне военных стандартов, банки обмениваются между собой и клиентами соглашениями, имеющими юридическую силу. Лишь после двойного подтверждения S. W.I.F.T-сообщения имеет место реальная сделка в виде дебетов и кредитов между различными счетами, которые, как и в прошлом, проходят исключительно через сеть национальных расчетных учреждений, каковыми, например, в Германии являются центральные банки земель. Фактически кредиты в немецких марках никогда не покидают Федеративной Республики, а просто меняют владельцев на счетах зарегистрированных банков. Каждому, кто хочет произвести сделку в немецких марках, нужен банк (или отделение иностранного банка) в Германии. Однако из-за разницы в поясном времени даже на простую валютную операцию уходит два, а то и три дня. Поэтому во времена кризисов управляющие банков слишком поздно узнают, действительно ли они располагают вырученными суммами.

Еще сложнее процесс взаиморасчетов в международной торговле ценными бумагами. Это бизнес Euroclear, уникальной организации со штаб-квартирой в Брюсселе, на авеню Жакмен. За фасадом из стекла и гранита без какой-либо вывески скрывается один из наиболее чувствительных узлов мировой финансовой системы. Только десять из 950 служащих имеют доступ в хорошо охраняемый вычислительный центр, оборудованный генераторами и установленными на крыше огромными резервуарами, которые могут при необходимости автономно обеспечивать его электроэнергией и холодной водой. Кроме того, существует и функционирует точно такой же параллельный центр, местонахождение которого не разглашается. Он способен немедленно принять на себя все операции в случае поломки главного компьютера. Каждый день частная телекоммуникационная сеть, принадлежащая американской корпорации General Electric, передает поручения по 43 000 сделок компьютерам, которые принимают сообщения днем и обрабатывают их по ночам. При этом ни одна акция или облигация в Брюссель не поступает. То, чем управляет Euroclear, является системой систем, соединяющей воедино различные национальные организации по совершению сделок (в случае Германии — это Kassenverein с головным офисом в Дюссельдорфе, через которую проходит большинство немецких ценных бумаг). В одну сделку может быть легко вовлечено с десяток различных адресов: не только сами стороны, но и брокеры, национальные депозитарные центры и банки, на счетах которых должны регистрироваться соответствующие платежи. Таким образом, несмотря на оптимальное использование новейшей электроники и всемирной сети, вся процедура занимает до трех дней[194].

В чрезвычайных обстоятельствах из-за этой задержки может застопориться вся мировая финансовая система. Вполне возможна ситуация, когда дилеры вот уже долгое время торгуют в расчете на прибыль от предыдущей сделки, а на каком-нибудь другом участке потока данных стоимостью в миллиарды долл. уже произошел затор. Вот мнение Джеральда Корригана, главного международного советника инвестиционной компании Goldman Sachs и бывшего президента Федерального резервного банка Нью-Йорка: «Серьезная поломка в этой цепи способна остановить крупные составные части системы, вызвав устрашающий финансовый затор, при котором участники рынка решают, что безопаснее всего ничего не предпринимать: задержать платежи, потребовать дополнительное обеспечение у клиентов и больше не отдавать уже проданные ценные бумаги». Активы, которые могут быть заблокированы таким образом, стали слишком большими. Объем торговли и сопутствующие риски «растут гораздо быстрее, чем способность банковской системы с ними справляться»[195].

Подобные предостережения делают мегакатастрофу во вне-государственном киберпространстве международных финансов гораздо более вероятной, чем того хотелось бы многим действующим в нем лицам и их клиентам. Да, надзорные органы и эксперты по риску установили бесчисленное множество предохранительных устройств, вследствие чего большей части дилеров приходится держаться строго в установленных пределах. Почти всюду им можно работать только с теми партнерами, чья кредитоспособность уже проверена. Клиринговые центры вроде Euroclear держат наготове внутренние кредитные буферы и резервные фонды для преодоления всевозможных узких мест ликвидности. Но ни технология, ни внутренние проверки не могут дать экспертам по безопасности всемирной финансовой машины возможность предотвратить то, чего больше всего боятся управляющие другими высокотехнологичными системами, — человеческую ошибку. Отдельные случаи такого рода вряд ли имеют какое-либо значение; потери одного дилера оборачиваются прибылью для другого. Но в глобальной гонке за высокими прибылями ошибки заразительны. Когда известные дилеры из респектабельных банков и фондов рискуют по-крупному, быстро срабатывает стадный инстинкт. Жадность побеждает разум не в одном человеке, а в тысячах, и стратеги, хладнокровные и расчетливые в другой обстановке, могут сообща обойти любые правила безопасности.

Ничего другого и не крылось за «первым крупным кризисом нашего нового мира глобальных рынков», с которым в январе 1995 года боролись шеф МВФ Камдессю и правительство США. Когда мексиканское правительство сперва девальвировало песо и вскоре не смогло далее обслуживать свой долг, многие американские финансовые дельцы жаловались, что их ввели в заблуждение относительно истинной величины долл.ого дефицита Мексики и что правительство в Мехико слишком долго держало в секрете настоящие цифры; в противном случае они, мол, не закачали бы свои миллиарды в эту когда-то столь многообещающую развивающуюся страну. Подобные заявления, однако, в лучшем случае прикрывают коллективный самообман, иначе они просто лживы. На самом деле Moody's и другие рейтинговые агентства имели в своем распоряжении все данные и на протяжении всего 1994 года классифицировали инвестиции в мексиканские облигации как «очень рискованные». Но при этом даже управляющие крупнейших фондов не хотели верить сторожевым псам собственного сектора. «Просто прибыли были слишком сексуальны», — признался один из соблазнившихся дилеров. Даже по тезобонос (деноминированным в долларах государственным облигациям, защищенным от всякой девальвации) министерство финансов Мексики предлагало двузначный процент задолго до того, как разразился кризис, и тем самым привлекло в страну 14 млрд долл. американских инвесторов. Крупнейшим кредитором Мексики временно стал сам Fidelity Investment Group — самый большой взаимный фонд в мире, управляющий сбережениями миллионов американцев. Поэтому вполне естественно, что финансовый сектор США запаниковал, когда неплатежеспособность мексиканского правительства стала очевидной.

Частые прежде презрительные отзывы о государственном регулировании и инфляционных бюджетных дефицитах внезапно поутихли. Вместо этого представители всех рынков объясняли американским конгрессменам и директору МВФ, что эффект домино в мировом масштабе привел бы к развалу системы, и напоминали о тех миллиардах, которые Камдессю и министр финансов США Рубин в процессе своей неоднозначной авральной акции в итоге наскребли с налоговых поступлений.

Вместе с тем кризис песо обнаружил не только слабость правительств перед лицом не поддающейся контролю спекуляции, но и неспособность маркет-мейкеров справляться с их собственными слабостями. Анархистские, антигосударственные убеждения тех, кто направляет потоки капитала, неизменно превращаются в свою противоположность при необходимости преодоления катастроф, к которым эти убеждения приводят. Рынки действительно должны править, но как диктатура с ограниченной ответственностью. Во времена кризисов бремя их разрешения ложится на международное сообщество, но сколько еще мексик это сообщество в силах выдержать? Уже довольно давно на слуху сценарий еще одного краха. Для того чтобы поставить на ноги хиреющий финансовый сектор своей страны, Японский банк с начала 1995 года наводняет мир ссудами в иенах под почти нулевой процент, одаривая практичных инвесторов неслыханными барышами. Все это время фонды и банки по всему миру одалживали миллиарды дешевых иен, обменивали их на доллары и получали чистый доход в размере до 6%. На приобретение одних только американских правительственных облигаций из японских источников утекло 300 млрд долл. Но затем появились опасения, что это плохо кончится. Как же демонтировать этот денежный каток? Что будет, если японская экономика выздоровеет и центральный банк вновь повысит процентные ставки? Сейчас, в августе 1996 года, благодеяние в иенах все еще продолжается, процентные ставки в Японии остаются низкими. Но аналитики и управляющие центральных банков всего мира ломают голову над тем, не назревает ли на рынке облигаций второе после 1994 года землетрясение, только на сей раз с эпицентром не в Вашингтоне, а в Токио[196].

Еще одним поводом для беспокойства на рынках является ситуация в Бразилии. В июне 1996 года американский экономист Рюдигер Дорнбуш предупреждал, что там существует опасность чего-то, подобного мексиканскому кризису. Правительство этой страны тоже цепляется за нереалистичный курс своей валюты, реала, по отношению к доллару; завышенные процентные ставки притягивают на рынок слишком много иностранного спекулятивного капитала. Бразилия, съязвил Дорнбуш, «едет по встречной полосе, уповая на отсутствие встречного движения»[197].

Все это означает, что год от года растет вероятность того, что непослушная финансовая машина высвободит во всем мире волны кризиса, которые нельзя обуздать одной лишь верой в упорядочивающие силы рынка. Скоро может настать время, когда призывы о помощи к государству останутся без ответа.

Ибо Интернационал больших денег постоянно подрывает именно то, к чему он в отчаянии обращается во времена кризисов, а именно: способность национальных государств и их международных учреждений предпринимать эффективные действия. В этом отношении финансовый сектор не одинок. Тот же самый сук отпиливается второй группой самозваных правителей мира, действующих во имя глобализации, — командирами транснациональных корпораций во всех направлениях бизнеса. Когда в 1989 году произошел исторический перелом[198], они начали победный марш, который меняет мир быстрее и радикальнее всех когда-либо существовавших империй и политических движений. Но и эта победа имеет горький привкус. И радость триумфаторов продлится недолго.