Запах чабреца

Мельников Валентин

ЗАПАХ ЧЕБРЕЦА

Случилось так, что в одну из командировок по служебным делам я задержался на несколько дней в городе Балыкчи. Начиналась зима, и как часто бывает в это время года, сорвался и задул свирепый гость здешних мест западный ветер улан. Он дул, не утихая, третьи сутки. От его порывов сотрясались стены зданий, звенели стекла в окнах; с пустынных суходолов в предгорьях Кунгей Ала-Тоо поднимались тучи серого песка и пыли. Было сухо и так пронзительно холодно, что непривычный человек даже в теплой одежде не выдерживал на открытом месте и пяти минут. Всегда ласковый голубой Иссык-Куль сейчас навевал тоску. Став свинцовым, он бесконечно гнал и гнал вдаль белые барашки крутых волн. Страшно оказаться в такую погоду среди этих волн на выстуживающем душу ветру.

Поскольку городская гостиница закрылась на ремонт, пришлось искать пристанище в другом месте. Собственно, выбор был невелик - оставалась последняя надежда на гостиницу в военном городке. Спасибо товарищам по работе, помогли устроиться. По всему было видно, что когда-то эта гостиница, построенная с добротной армейской основательностью, претендовала на современные удобства и даже некоторую роскошь. Но постперестроечные смутные времена наложили и на нее отпечаток упадка и запустения. В гостинице не было обогрева и горячей воды, стоял чертовский холод, не работал буфет. Меня поселили в двухкомнатном полулюксе на двоих. По сравнению с коридорной стужей здесь была благодать. Во всяком случае, без пальто и шапки вполне можно было обойтись. Три масляных обогревателя в спальной комнате, излучавших живительное тепло, не выключались круглые сутки. Тем не менее, дежурная принесла еще два шерстяных одеяла, чтоб ночью не замерз. Кроме меня, в номере был еще один постоялец. Мы встретились вечером, в восьмом часу. На вид Бекжану - так звали его - было немного за сорок, но на висках уже пробивалась седина. Спокойное, интеллигентное, еще не утратившее молодой привлекательности лицо и мягкие манеры сразу располагали к нему.

Коротая долгие вечера за чаем, мы беседовали на разные темы, не касавшиеся, впрочем, ни нашей семейной жизни, ни близких нам интересов, и с нетерпением ждали того дня, когда покинем этот опостылевший провинциальный городишко с нестихающим окаянным ветром. Мы договорились уехать в Бишкек вместе на машине, которую обещали прислать за Бекжаном. Вечером накануне отъезда он пришел явно чем-то взволнованный. Я заметил его состояние и спросил, не случилось ли чего. Бекжан смутился, но увидев, что я настроен вполне доброжелательно, стал сначала нерешительно, а потом все увереннее рассказывать. Говорил так, словно душу облегчал. Его история запомнилась мне и вот по прошествии лет захотелось поведать ее читателю, ничего не прибавляя и не убавляя, так, как рассказал сам Бекжан.

* * *

Вы не ошиблись, заметив мое состояние. Представьте себе, сегодня я неожиданно встретил Камилю - женщину, которая оставила глубокий след в моей жизни. Я не видел ее двадцать пять лет, хотя мы оба живем и работаем в столице. В нашей маленькой стране трудно затеряться и все быстро становится известно. Я знал, что Камиля поздно вышла замуж, родила сына и два года назад разошлась с мужем. Если личная жизнь не сложилась, то карьера ее все время шла вверх по полной превратностей правительственной стезе. А я так и остался служащим среднего масштаба. Может быть, именно поэтому наши пути ни разу не пересеклись. Можно было, конечно, позвонить или на худой конец подежурить у гранитных ступеней руководимого ею учреждения. Но что бы это дало? Бросить семью я не мог, а предложить ей тайные встречи - боялся. Кто знает, чем это могло бы кончиться для нее и для моей семьи. Да вряд ли она и согласилась бы. К тому же я знал, что работа в правительственных учреждениях сильно меняет людей и подчас не в лучшую сторону. А я не хотел видеть Камилю другой, не соответствующей моему представлению о ней. И вот судьба наконец свела нас. Камиля приехала сюда всего на один день и скоро должна была уехать в Бишкек, Но она отложила все разом - дела, и свой отъезд. Мы проговорили почти два часа. Обо мне Камиля знала меньше, чем я о ней. Пришлось кое-что рассказать. Камиля немного пополнела, погрубела кожа, появились морщинки. Но черные глаза ее все так же притягивали. И я понял, что она по-прежнему самая желанная женщина для меня. Однако я не был уверен, что и она готова к взаимности. Всякий раз, как только наш разговор приближался к этой теме, она тотчас переводила его в другое направление. Ну что ж, я понимаю ее и не могу ни на что претендовать. Может будет даже к лучшему, что та моя далекая любовь так и останется без продолжения. Хотя кто знает, кто знает... Мы ведь все же договорились звонить и встречаться.

...Мне тогда не было и семнадцати. Я был обыкновенным городским парнишкой, белокожим и не очень крепким. После окончания девятого класса родители решили отвезти меня на джайлоо - набраться сил и погостить у дедушки с бабушкой.

Долгий путь по тряской и пыльной дороге наконец привел нас к двум юртам посреди заросшей травой и цветами долины. На гул машины выбежала моя двоюродная сестра Бурул и с восторженным визгом бросилась нам навстречу. После объятий и поцелуев она пригласила родителей в юрту и стала поспешно седлать лошадь.

- Таята с таяне на пастбище, а я тут одна управляюсь с хозяйством, -объяснила она.

Я не пошел в юрту и с любопытством смотрел, как Бурул быстро затягивает подпруги. Она была на два года старше и называла меня иничек.

- Может, поедешь со мной, иничек? Садись, - пригласила Бурул.

Взобраться на лошадь оказалось не таким уж простым делом. Ухватившись за луку седла, подпрыгивая и задирая ногу, я тщетно пытался утвердиться за спиной Бурул. Она смеясь, высвободила стремя для моей ноги, подала руку и рывком помогла сесть верхом.

Ехать пришлось недалеко - обогнули гору и спустились в отходящую от нее ложбину. Там паслись с полсотни овец и несколько лошадей - хозяйство наших стариков.

Когда улеглись первые волнения и расспросы, мы сели за досторкон. В казане уже варилось мясо только что освежеванного барашка., а гости - и откуда их набралось столько в этом безлюдном месте? - пока угощались чаем, лепешками и твердыми как стекло конфетами.

Перед тем, как поспеть бешбармаку, бабушка стала разливать по пиалам кумыс из остуженного в ручье подкопченого дымком арчи чанача. Я сел поближе к ней, чтобы передавать из рук в руки полные до краев пиалы с пенящимся напитком.

- Ну, теперь у меня будет помощничек,- пошутила она и ласково посмотрела на меня. А крупное, дочерна загорелое лицо деда оставалось сурово непроницаемым, и только изредка поглядывая на меня, он едва заметно добродушно улыбался в вислые усы.

Спустя три дня родители уехали, пообещав забрать меня месяца через полтора. Горожанину, избалованному развлечениями, жизнь в горах может показаться однообразной и скучной. То же самое на первых порах было со мной. Я чуть свет поднимался с овцами на склон горы и погружался на долгие часы в окружающее безмолвие. Мое созерцательное безделье в конце концов вывело деда из терпения.

- Чем так сидеть и попусту в небо глазеть, ты бы лучше, внучек, делом занялся, - сказал он. - Вон, видишь, валушок отбивается, заверни-ка его поближе. И вообще присматривайся к чабанскому труду, учись, может и пригодится.

С того и началось - стал я потихоньку помощником у дедушки. Он учил меня, как правильно скармливать травостой, какие растения полезны и какие вредны овцам, когда их нужно гнать на водопой...

Раньше я представлял себе работу чабана, как легкое времяпрепровождение: сиди себе, наблюдай и подгоняй овечек. И только теперь понял, что сладкий от горных трав бешбармак на столе горожанина добыт тяжелым, беспросветным - днем и ночью - трудом чабана. Нет у него ни убежища, ни крыши над головой. А в горах погода изменчива и жестока. Вот только что ласково светило солнышко над изумрудными склонами и бело-синими вершинами гор, как вдруг набежали тучи, подул с ледников пронизывающий ветер, заморосил холодный дождик, а то и ливень или снежок припустил, накрыл и склон, и отару густой липучий туман. И тогда берегись чабан, смотри в оба и помни, что до беды один шаг. Страшны в горах обрывистые склоны, обвалы, сели и оползни. Не всякий найдет в себе силы терпеть все это.

Однообразие кочевого быта начало постепенно угнетать меня, до слез захотелось домой - к старым друзьям и привычным развлечениям. Я мечтал о том дне, когда родители приедут за мной и видел отъезд в своих снах.

Но однажды все изменилось. К нашим соседям приехала погостить городская, как и я, девушка. Это была Камиля. Мы с ней одногодки и, естественно, у нас сразу появились общие интересы.

По вечерам, загнав овец в сложенный из камней короо, я отправлялся к соседям. Камиля уже ожидала меня у юрты. Мы уходили к ручью, садились на камни и смотрели на волшебную иллюминацию ночного неба. В горах звезды ближе, ярче и крупнее, чем на равнине. Я знал некоторые созвездия и как-то похвастался своими познаниями.

- Вон Большая и Малая Медведица. А вот Полярная звезда, Стожары, Кассиопея...

Камиля с интересом внимала моим пояснениям. А я больше смотрел на нее, чем на небо. Ее глаза блестели в темноте и казались мне ярче самых больших звезд. Эти глаза, силуэт гибкой, тонкой фигуры, лунный овал лица внезапно пробудили во мне странную фантазию. Представьте себе, я вообразил ее неземной пришелицей, такой прекрасной, такой необычной, какая может причудиться только во сне. Эта овладевшая мной мимолетная блажь скоро прошла, но с тех пор я ни на одну минуту не переставал думать о Камиле. Какая-то неясная радость и тревога все больше овладевали мной, весь день я не находил себе места и с нетерпением ждал вечера, когда можно будет встретиться с ней. Но что-то стало меняться в наших отношениях. Мои пылкие взгляды и романтическая восторженность стали слишком заметны. Я опередил ее в своих чувствах, она еще не могла разделить их со мной. При наших встречах Камиля все больше испытывала неловкость и стала тяготиться моим присутствием. Видя ее настороженность, я терялся, робел и моментально забывал все слова, которые заранее готовил для начала разговора. Мы больше молчали, чем говорили и, просидев с полчаса на наших камнях, расходились. С горьким сожалением и страхом я видел, как едва начавшаяся дружба перерастает в холодное отчуждение.

Я, наверное, был еще совсем мальчишкой - захотел доказать Камиле каким-нибудь необычным поступком, что достоин ее расположения (слово любовь я тогда избегал употреблять). Вскоре мои намерения приобрели реальную цель вскочить на необъезженного коня из косяка, который пригнали недавно табунщики, и гордо прогарцевать на нем мимо Камили. Но я понимал, что наездник из меня никудышный, и решил сначала потренироваться на одной из дедовых смирных лошадок, Отпросившись на три дня, я отъехал подальше от нашей стоянки и приступил к делу. Первая же попытка с разбегу вскочить в седло окончилась неудачей. Мой подкрадывающийся разбег испугал кобылу, и она, нервно заржав, тронулась с места раньше, чем я добежал до нее. На ходу попасть в стремя я не смог и брякнулся на землю, едва не угодив под копыта. Пришлось менять тактику. Теперь я целился в стремя с расстояния в несколько шагов. Но и это получалось плохо. И все же мое упорство в конце концов было вознаграждено. Наверное, с сороковой попытки я научился не только точно попадать в стремя, но даже запрыгивать в седло с лету.

Пора было знакомиться с косяком. Я подъехал к пойменной луговине, где паслись кони, и начал наблюдать, выискивая лошадку покрасивее. Но за косяком следил и злой косячный жеребец. Встреча с ним не сулила ничего хорошего. Я с опаской поглядывал на этого черного демона, который как ветер, развевая гриву, носился вокруг, готовый растоптать, загрызть каждого, кто посмел бы приблизиться к его гарему. Но до чего же хорош он со своим косяком, когда стремительная лава с громом несется вперед, не зная преград! Я любовался этими дикарями и в то же время чувствовал, как мурашки бегут по спине при мысли о задуманном мной опасном предприятии. Но я был упрям и не хотел отступать. В конце концов, выбор был сделан. Дождавшись, когда рослая гнедая лошадь приблизилась к кустам тальника на берегу речки, я выскочил из своей засады и сумел-таки прыгнуть ей на спину. Она злобно заржала, сделала прыжок, но я удержался, вцепившись в гриву. Потом встала на дыбы и, потанцевав на задних копытах, прыгнула раз, другой, высоко вскидывая круп и пытаясь сбросить невесть откуда свалившегося наездника, А я тем временем изо всех сил обхватил руками скользкую от пота атласную конскую шею. Подпрыгивая и приседая, лошадка пронесла меня с сотню метров и пустилась в галоп, так, что ветер засвистел в ушах. С каждой секундой мое положение становилось все хуже и хуже. Я неудержимо сползал к левому конскому боку, обреченно цепляясь за гриву, и со страхом ждал момент, когда не смогу уже держаться и полечу на землю. Такой момент не заставил себя ждать. Я почувствовал сильный удар и глаза заволокла темнота.

Меня без сознания подобрали табунщики, которые, грозя камчами, скакали наперерез, видимо, приняв за конокрада.

Первое, что я увидел, когда очнулся, было заплаканное, страдальчески сморщенное лицо бабушки. Под ее причитания все происшедшее всплыло в моей памяти так четко, что я вновь с ужасом услышал частый стук копыт, ощутил резкий запах конского пота и неприятный, сосущий под ложечкой холодок надвигающейся беды.

Но к счастью, ничего страшного со мной не произошло, отделался ушибами. И бабушка и Бурул жалели меня, только дедушка оставался невозмутимым. Но однажды вечером, когда бабушка и Бурул хлопотали у очага возле юрты, он вдруг сказал мне:

-Доблестный джигит не тот, кто гарцует на коне, а тот, кто однажды упав, не боится снова вскочить на него.

Я часто вспоминаю эти слова и как же благодарен за них моему славному, суровому на вид и скупому на похвалы деду.

Я лежал в юрте, на мягкой постели, и мучился от мыслей о том, как теперь встречусь с Камилей. Мой мальчишеский поступок наверняка еще больше отдалит ее от меня. Я представлял ее насмешливый, презрительный взгляд и как-то в самую горькую минуту даже пожалел, что не погиб. Может хоть тогда она оценила бы меня и прониклась сочувствием.

На второй день бабушка напоила меня чаем, заваренным на каких-то успокаивающих боль травах. От этого чая мне в самом деле стало легче и после обеда я не заметил, как задремал.

Проснулся вдруг как от толчка . Рядом сидела Камиля. Взгляд ее выражал тревожное ожидание и... еще что-то такое, от чего мне стало жарко и закружилась голова.

Мы долго молчали. Потом Камиля спросила:

- Скажи честно, ты это сделал из-за меня, да?

И я сознался и уже не в силах сдержаться рассказал ей про все свои переживания и мучения.

- Глупенький, - улыбнулась она и погладила своей нежной ладошкой мою руку. От этого прикосновения я впал в такое состояние восторга, какое, наверное, бывает только, когда паришь на дельтоплане в свободном полете высоко над землей (мне приходилось наблюдать такой полет). Не знаю, как не вылетел от избытка чувств через тюндюк юрты. Может, кому-то это покажется смешным, но именно так все было тогда.

Наши отношения снова стали прежними. Теперь у меня было больше свободного времени, так как бабушка упрекнула деда за то, что чересчур много требует от внука, и я получил "вольную".

Пережитое потрясение не отвратило меня от увлечения верховой ездой. И я подумал: как было бы здорово вместе с Камилей скакать по горам и объездить все вокруг.

Она как-будто ждала, что я предложу ей именно это, и без колебаний согласилась. Я опасался, что Камиля может не справиться с лошадью и при первой выездке хотел помочь ей сесть в седло. Но она обошлась без моей помощи. Ее конь резво взял с места, а Камиля все подгоняла легкими ударами камчи и понуканиями "Чу!" "Чу!". Мы проскакали по долине из конца в конец. Наши легкие на подъем киргизские лошадки ходко вынесли нас на вершину горы и отсюда, с высоты птичьего полета, во всю ширь распахнулась панорама тихого светлого дня над долиной и холмами со сверкающей на солнце извилистой речкой, пойменными тугаями из тальника, облепихи и барбариса. Дед рассказывал, что здесь хоть и реже, чем раньше, но все еще встречаются косули, кабаны и фазаны.

Всюду, куда ни кинь взгляд, уже чувствовался исход лета. Птицы, облетывая молодь, сбивались в большие стаи. Оранжевыми плодами начали украшаться кусты шиповника и облепихи. Посвежел воздух; похолодела вода в речке и ручьях, становясь прозрачнее и приобретая снежно-бутылочный оттенок. Прокаленные летним зноем, с пожухлыми травами, каменистые южные склоны предгорий в эти предосенние дни манят к себе путников горько-пряным ароматом набравшего силу чебреца. В одну из наших прогулок, ведя коней под уздцы, мы набрели на место, где его было особенно много. Я на ходу нарвал букет розовато-лиловых цветочков на жестких стеблях и подарил Камиле.

Она понюхала и пришла в восхищение.

- Какой странный, дикий и волнующий запах! У меня от него даже голова закружилась. Давай немножко посидим здесь, - сказала она.

Я отвел лошадей к большому кусту шиповника и закрепил поводья на пучках колючих стеблей. Мы присели на теплый камень и оказались так близко, что наши плечи тесно сошлись. Я мягко привлек ее податливую руку к себе на колени....И почувствовал ответное пожатие. Тотчас жаркая волна накрыла меня с головой, я потерял дар речи и не в силах был даже пошевелиться. Трудно сказать сколько бы мы просидели так, но Камиля вдруг высвободила руку, встала и с вызовом, играя лукавой, поддразнивающей улыбкой, посмотрела на меня. Я впервые видел ее такой и на всю жизнь запомнил этот обжигающий взгляд. Теперь-то я знаю, что он означал. Но тогда я еще не был мужчиной и в своем трепетном бессилии не воспользовался случаем, дарованным судьбой.

На следующий день, сколько я ни звал, Камиля не вышла из юрты. Я обиделся и долго бродил вокруг в одиночестве. Спустя два дня мы все же встретились и немного погуляли. Камиля была задумчива и сдержана, но ни отчуждения, ни сухости я не почувствовал, зато появилось нечто новое - мягкая непринужденность и какое-то заботливое, уступчивое внимание, какое, наверное, бывает только у взрослого человека к ребенку. Так же она вела себя и в последующие встречи. Меня это смущало, злило, и наши отношения день ото дня тускнели.

Вскоре ее забрали домой, а через несколько дней настал и мой черед уезжать.

Дальнейшая жизнь не обидела меня - я познал и женщин, и любовь, и семейные узы. Но каждый раз, вдыхая неповторимый терпкий запах горного чебреца, я воскрешаю в памяти Камилю и на душу светлым облачком наплывают дорогие воспоминания, и я вижу стройную девушку с голыми загорелыми руками, и горечь сожаления по несбывшемуся туманит голову как чебрец.

Признаюсь вам, я часто любуюсь хорошенькими, грациозными в каждом своем движении девушками и завидую парням, которым они достанутся. Увы, беспощадное время все дальше отодвигает от меня очарование и прелесть молодости, доступные ей возможности осыпаются как листья в осеннем саду. А огонь желаний в душе по-прежнему не угасает, только теперь жизненная зрелость придает им более строгую и ясную огранку. Я постепенно постигаю науку понимать других и самого себя и не ропщу на природу за то, что обделяет меня, ибо не она порождает противоречия, а мы сами. В мире властвует череда ритмов, и мы должны подчиняться им и не слать проклятия, когда сами собой опадают лепестки прекрасного цветка.

В пору благодатного августа, когда солнце умеряет свой жар, мне почему -то всегда вспоминается наше далекое лето в горах, и я с безотчетной надеждой уезжаю на денек в предгорное село, где живут мои родственники. Брожу по покатому полю у подножия холма среди пасущихся овец и лошадей, прохаживаюсь по зеленой улице, где в теплой придорожной пыли купаются воробьи, а за оградами в садах доспевают румяные яблоки, груши и персики, наливаются таинственным солнечным янтарем виноградные грозди и падают на землю переспевшие, лопающиеся от сладкого сока сизые сливы. Эта щедрость земли навевает мне мысли о женщине, лоно которой дарит новую жизнь...