Запах вечера

За окном машины мелькали чудесные швейцарские пейзажи. Они, наверное, гордились, что устилают землю здесь, в этой такой качественной и дорогой стране. Скоро пересечем границу, и все будет так же качественно, хоть и не так дорого. Покой. Бесшумное движение по автобану.

Они остановились на какой-то заправке. Гердт возился с машиной, она обогнула здание. Телефонные будки. И она поняла, что это все, конец, предел, накал. Все, если она не позвонит сегодня, сейчас.

Она влетает в телефонный автомат, она прижимает трубку к губам — далеко, где-то далеко на границе Швейцарии и Германии на почти ничейной территории в ничейном мире. Она набирает номер. «Ну же! Быть не может, я не верю, дома: Ну, здравствуй, это я».

Она что-то говорила. Начался дождь. Внешний мир стучал к ней в окна. Она его не слышала. Дождь закончился. Солнечные лучи недоуменно коснулись ручки двери. Она отвела руку. Внизу валялись использованные телефонные карточки: закончились и они. Что еще бросить в эту прожорливую щель, чтобы взамен она выдала счастье? Что у меня еще есть? Мелочь заканчивается, а бумажки этот проклятый автомат не возьмет. Что еще можно отдать, чтобы продлить? Она сняла бы кольца с пальцев, вынула серьги из ушей, сбросила новые сапожки... Чтобы найти Кая, Герда отдавала реке туфельки — река не взяла... Что можно отдать, находясь так дале­ко? Кажется, скоро разъединят, но я хочу, чтобы ты слышал: «Я...».

В трубке мертвая тишина. Взяли все, что могли. Конец связи.

Раскаленная трубка отлипла от губ. Лиля прижалась лбом к стеклу и посмотрела сквозь него на мир. Вечерело. Она вернулась в машину. Гердт заснул, откинувшись на сидении. Она посильнее хлопнула дверцей.

— Через 20 километров Германия. Ты рада?

Она взяла себя в руки и предпочла ничего не отвечать. Ответ был известен. Она уже научилась не задавать вопросы, ответы на которые знала. Не все так могут.

Захотелось к Марине. Марина. Их объединяло детство. Как это много — вы знаете, все знаете.

Ей было пять лет. Она вяло раскладывала кукол на зеленом столике во дворе, привычно, в общем-то, играла сама с собой. Больше играть не с кем. Но одна мысль не давала ей покоя: вчера во двор въехали новые соседи, муж с женой и... быть не может... девочка, кудрявая маленькая девоч­ка... примерно одних с ней лет. Может быть, они ненадолго? Нормальные люди надолго в этих условиях не задерживаются. А может... Может, они успеют подружиться (и кто тогда мог подумать, что на всю жизнь?).

Кудрявая Маринкина головка появилась в окне второго этажа. Как часто потом они сидели на этом окне, болтали о жизни, мечтали. Лиля ненавидела свой одноэтажный флигель, куда ни когда не попадало солнце. А здесь, у Мариночки, было уютно и солнечно-светло.

Катание на санках — промокшие от снега, ролики — разбитые колени. Первый Маринкин велосипед и первые падения, любимое прыгание через резиночку, игры в бадминтон в полной темноте, доставание воланчиков с ветвей деревьев, любимые куклы и посудка, солдатики и прятки. Провожание друг друга в школу: учились, к сожалению, в разных. А потом встречи во дворе, который жил, как единый организм. Все были одинаковые, все у всех на виду. Обсуждались романы и цены на рынке. Теплыми летними вечерами все вместе смотрели диафильмы и слушали рассказы старших «о прошлом». Она до сих пор помнит вкус летних вечеров, пахнущих цветущей акацией. Он менялся.

И вот уже какое-то неясное томление, беспричинная тревога, болезненное желание лучше выглядеть и лучше одеваться (при полном отсутствии средств). Прибегает Маринка, и они вполголоса обсуждают что-то на заветной скамейке. Еще ничего толком не происходит, но ты уже понимаешь, что взрослая жизнь манит и интересует тебя, что-то сулит, радостно понимаешь, что она все-таки начнется.

Маринкин смех. Ее первые взрослые туфли. А потом она уехала... Они получили новую квартиру. Но это не стало препятствием. Для настоящей дружбы — это не препятствие. Они виделись. Не так часто, как хотелось бы (ведь хотелось, — знаете, как часто!), но по возможности. Марина приезжала к ней, в старый двор их детства, даже когда они обе из него давно выросли.

Только теперь Лиля могла по-настоящему это оценить. В детстве мы зависим от людей и обстоятельств, от многого. И надо уметь (или хотеть?), чтобы получилось сохранить отношения, надо прилагать усилия. Получилось. Замечательно получилось.

У Марины появилось чудо цивилизации — телефон. И Лиля, радостно сжимая в руке мелочь, перебегала на другую сторону улицы к телефонной будке, чтобы поговорить «обо всем». Она ездила к подруге в гости, но удобства и комфорт безликой многоэтажки не заменяли обеим непонятного никому душевного комфорта их двора. Но так и жили. Привычное отсутствие жизненной гармонии, которое, слава Богу, восполняют отношения с друзьями.

Лиля опять почувствовала дикую тоску по дому... Интересно, как, вообще, люди решаются эмигрировать? Быть эмигрантом любому человеку в любой стране — тяжело. А быть русским эмигрантом? О Боже... Это просто особая категория — какие-то спутники, потерявшие свои планеты и пытающиеся вращаться вокруг чужих. А скорее, это души, промахнувшиеся мимо тел, неприкаянно бродящие, чего-то ищущие, о чем-то просящие. Не дай вам Бог! А впрочем, это мое мнение. Хотите проверить — поезжайте! Только если вы нормальный человек — с жизнью души, а не только жизнью тела, — то шансов у вас, прямо-таки скажу, мало.

Конечно, можно попытаться изменить себя, но возможности это сделать после тридцати резко сокращаются. Хотя я думаю, что они сокращаются уже после двадцати, а к тридцати процесс завершен. Но можно попробовать, тем более что времени, чтобы побыть самим собой, почти не будет — его заберут на что-то другое. Ты будешь проходить через период довольствования социальной помощью, хотя многие воспринимают это не как ограниченный временной отрезок, а как новую форму жизни. Будем надеяться, это не о тебе. Ты пойдешь дальше: подтвердишь диплом, докажешь, что ты — это ты. И найдешь, конечно же, найдешь (спасибо системе!) работу. Займешь свою нишу. Рывки и прыжки, сказочные обогащения там ровно так же невозможны, как и голодная смерть (не дадут!).

Так что, если приехал в страну в чем был, то есть без бабушкиных миллионов, — ты обречен на средний уровень. Никто не говорит, что это плохо, это хорошо, это то, о чем мы мечтаем здесь, где этого нет, но, получив, понимаем, что это все, предел и потолок — жизнь расписана до пенсии и после нее, до логического конца. У нас возможны варианты, как в ту, так и в другую сторону.

Пока я говорила только о социальном поло­жении и материальном уровне. А теперь о душе... Может быть, в процессе достижения хорошего среднего уровня, стабильности и материального благополучия ты и изменишься. Может быть, ты станешь «западным» уже в этот период, и процесс ассимиляции пройдет органично. Может быть, у тебя до такой степени не будет времени что-либо чувствовать и анализировать, что ты даже ничего не заметишь. Наверное, слава Богу. Худший вариант, если будешь продолжать быть обнаженным, до боли в сердце русским, и воспринимать эту жизнь как часть, что-то временное, а на самом деле это-то и будет целое. Ты наденешь их маску лицемерия, но она не станет твоим лицом, не срастется с тобой, и по вечерам ты будешь отдирать ее, и привыкнешь так. Ты будешь тосковать по жизни...

Возможный выход: транквилизаторы, алкоголь, ночные звонки на родину. Но ты понимаешь, что это не выход.

А процесс европеизации так и не произошел, не ужился со славянской ментальностью, если она, конечно, была. Ведь люди-то разные. Некоторые рождаются более западными, на родине испытывают дискомфорт и в Запад вписываются органически. Бывает и так. Но я о другом варианте, о том, самом худшем, когда человек все понимает, когда ему больно, когда он думает, надо ли платить за комфорт ценой собственного «я», так ли он важен. И не говорите мне, что для нормального человека возможен вариант жизни на Западе без потери собственного «я». Если человек, конечно, не Солженицын и не Ростропович, потому что они могут и не потерять. Так то ж они...

Я не хочу терять свою живую душу, я боюсь, что там можно не заметить этого процесса — тебя убаюкают благами, и все произойдет само собой. Ты будешь зарабатывать деньги, устанешь, и однажды решишь в отпуск не лететь домой, чтобы увидеть друзей, близких, говорить, говорить, говорить. А полетишь на Канары и ляжешь на песок. Это первая ласточка. Потом, однажды прилетев домой, поймешь, что не терпишь грязи и перебоев с водой. Потом станешь задавать вопросы: «Как вы здесь вообще живете?». Потом станешь читать западные статьи о русском криминалитете, проституции и пьянстве, потом эта информация вытеснит другую. Подпитки родиной не будет, ты перестанешь, в конце концов, без необходимости разговаривать, научишься считать деньги (даже если никогда не умел). Ты перестанешь делать что-то просто так и для кого-то. Начнешь читать их газеты вместо наших книг. Начнешь с пивом и орешками в руках смотреть их телепередачи — вместо посиделок с друзьями и водкой на кухне, как было у нас, когда каждый рос в разговоре и споре, где рождались истины, не говоря о том, что было просто тепло на душе. На душе будет уже не тепло и не холодно, и никогда — горячо. Там будет кондиционер, поддерживающий «оптимальную температуру». Ты станешь неуязвим для страсти, для любви, для боли, для счастья, для движения. Процесс завершен. Ты хочешь так?