Запахи моих воспоминаний

Я медленно открываю глаза, смотрю на часы — три утра. Я все ворочаюсь и ворочаюсь в постели — нет! Никак не получается заснуть, ноги переплетаются, может, это приступ паники. Я встаю, закуриваю сигарету, возвращаюсь в кровать с надеждой погрузиться в сон — никак!

Далекие воспоминания предстают передо мной, но мне не больно. Они так далеко, что я почти не различаю их, будто бы они вовсе не мои, не принадлежат мне. Но они там, в моей голове, четкие, и как всегда рядом непременное чувство вины.

Я решаю, что надо заставить их исчезнуть. Днем раньше по телевизору я увидел мужчину, который рассуждал о терапевтическом эффекте писательства, и подумал проверить действенность этого метода. Но мои воспоминания то появляются, то пропадают, у меня не получается привести их в какой-то порядок; я чувствую необходимость отправиться на поиск запахов моей жизни.

Я обещаю себе в один из ближайших дней пройти по улицам, где я вырос, и собрать запахи моего прошлого. Да, я сделаю это!

Я пройду странствующим рыцарем в поисках своего прошлого, прошлого, которое в последнее время все чаще напоминает о себе, как тот надоедливый официант, что приносит счет, и ты понимаешь, что придется дорого заплатить.

Моей удачей и моим спасением всегда, когда я оказывался в непростых ситуациях, был полет моего сознания, мои мысли парили, ввысь, до самого неба; я как будто бы выглядывал в окно и вдалеке видел мое детское тельце, которое оскверняли грязные руки, пропахшие бензином, насилием, нищетой…

Когда я понимал, что опасность проходила, я как будто рос, поднимался, но наоборот — внутрь себя; я открывал глаза и видел в небе то окно, из которого я выглядывал и смотрел на себя.

Меня охватывало невероятное желание, мне хотелось подлететь к окну, высунуться из него и решать самому, когда смотреть, а когда закрывать глаза.

Ты говоришь о стыде, о чувстве вины, как будто бы этого хотел ты, ведь ты должен был сражаться с голодом, с нищетой.

Сандро.

Я очень люблю бродить, просто гуляю, думая обо всем и обо всех, и часто даже не понимаю, где я проходил, куда я забрел. Иногда я останавливаюсь и спрашиваю себя: «Куда я попал?». Где это я? И мне не кажется это странным, даже наоборот нравится. Приятно время от времени отрываться от земли и лететь. Моей мечтой всегда был — полет. Вчера, пролетая по улице, я почувствовал сильный запах мыла, отбеливателя, креолина, запахи перемешанные, но различимые. Я остановился и с мыслью «Где это я?» огляделся вокруг. Я стоял на мосту Казанова, месте, где я родился.

Мои глаза, мысли, мои воспоминания немедленно привели меня к подвалу, прикрытому двустворчатой дверью. Я попытался разглядеть, что там внутри, но не увидел ничего, кроме облупленного потолка.

Хоть я и понял, что в комнатке было уже не три квадратных метра.

Стоя напротив этого потолка, этих трех квадратных метров без света, я задался лишь одним вопросом: «Как у нас получалось?» Как? Да! Восемь детей, мой отец, мать. Воспоминания начали проноситься на скорости в тысячу километров, мне не удавалось привести их в хронологический порядок, я проделал путь от первых четырех лет жизни до нынешних сорока восьми.

От самых счастливых моментов до незабываемой жестокости. Все вперемешку.

Я открыл коробку: порыв ветра — и все полетело. Все летит, все перепутывается: года, имена, места. И тогда я решил соединить, привязать каждый запах к определенному моменту, ситуации.

Таким образом я бы вспомнил все и всех.

Я снова посмотрел на подвал и увидел объявление «Продается», не раздумывая, позвонил.

Разговор был коротким, женщина объяснила, что произошла ошибка, что вывеска «Продается» на самом деле относилась к квартире, а не к каморке, где держат свои инструменты рабочие. Вот так. Мой дом превратился в склад инструментов. Я повесил трубку.

Перебирая историю моих запахов, я прихожу к заключению, что детства у меня никогда и не было. Единственным днем в году, когда я мог почувствовать себя ребенком, был праздник Бефаны. Времени на игры не хватало, хотя желание было очень сильным. Потом, подростком, я встречался с мужчинами старше меня, более зрелыми, чтобы ощутить себя маленьким мальчиком.

Но очень скоро понимал, что и они тоже искали во мне образ отца, и поэтому мне приходилось вновь принимать решения, строить из себя мужчину, быть отцом своим любовникам, мне, мальчишке, который никогда не играл в войнушку и даже сейчас не имел возможности жить, как полагается парню его возраста.

И тогда я становился раздражительным, злобным, деспотичным, совсем как обычный отец. И я унижал, ругал их по-отечески, и чем больше я выходил из себя, тем больше они меня любили. Потом мы, подчиняясь развратной игре, менялись ролями, и я вдруг превращался в инфантильного, капризного ребенка, а они принимались ласкать меня, чтобы я перестал дуться и чтобы они опять смогли стать малышами, которых бы я гладил и которыми бы я командовал.

Мне хотелось бы продвигаться постепенно, стараясь учитывать временную последовательность, и рассказать вам о запахах моих воспоминаний.

Запах жестокости

Почти три квадратных метра — в комнатке, где я появился на свет. На этих трех метрах помещалась огромная двуспальная кровать, два комода с ящиками по бокам и секретер.

Было два входа: один — из здания, другой — с улицы. Кухня и ванная комната располагались под лестницей. На кровати мы спали вдесятером.

Ящики комода всегда оставались открытыми так, чтобы если ночью во сне кто-то падал с кровати, то оказывался прямо в них. Когда у наших родителей возникало желание заняться любовью, они подстрекали нас сыграть в «царя-горы». «Гора» эта складывалась из наших тел — одно на другом — и превращалась в огромную человеческую массу, состоящую из ног и рук. Под этой кучей малой мать и отец производили на свет новых детей, которые делали нашу гору все выше и выше. Честно говоря, у меня не поднимется рука обвинять их в чем-либо. А вот мужчины, что посвящали меня, просвещали меня… да, они запомнились мне очень хорошо!

Например, синьор Микеле, «угольщик», который очень любил меня и, немного из жалости или просто потому что ему было приятно, приглашал меня к себе домой. Дом был красивым, на первом этаже. Он относился ко мне как к сыну: занимался со мной, покупал одежду, несмотря на неодобрение жены, которая была крайне недовольна этим «усыновлением». Но по прошествии времени и она подобрела и очень привязалась ко мне. Их соседкой была одна женщина с тремя детьми, одной дочкой и двумя сыновьями.

Один из них, Сандро (имя вымышленное), часто просил составить ему компанию. Он брал меня на руки и после того, как усаживал меня на коленки, начинал гладить, показывая рисунки, которые делал для меня. Потом он брал мои ладони и клал их к себе на ширинку брюк. Я ждал Сандро каждый день на парадной лестнице дома. Он возвращался с работы, а я уже был там, внимательно прислушиваясь и ожидая его посвистывание, возвещавшее о его приходе. Как только он видел меня, заливался смехом, смеялся и сразу же вел к себе в комнатушку, заставлял снимать меня штаны…

Я вижу во сне лицо без лица, лицо без улыбки, у меня нет волос, нет ушей… у меня нет лица, нет крови ни воды, нет костей, нет языка.

Бедра, что двигаются без движения, ноги и руки без пальцев, плоская грудь, без молока.

Стерильная душа, без секса, без любви, без мысли, мертвый пьяный взгляд.

Вот, что вижу я… для людей.

Сандро

Он проникал в мое тело, входил в темноту моей плоти, моими ручками трогал свой член. Затем резкие струи спермы, будто молнии, изливались из пениса, опутанного пульсирующими венами.

Сильный стук в дверь, он в спешке застегивал мне брюки и вытирал пол.

Это была его сестра, густо надушенная лавандой.

Мне было всего четыре года. Ему двадцать пять.

Чудесный ребенок в белых одеждах, перетянутых красными и синими лентами, за спиной своего отца, который каждый понедельник после Пасхи из божественного благоговения относил тебя в храм Мадонны дель Арко, я смотрел на тебя с восхищением, потому что ты был красивым, чистым… таким, каким я не был никогда… я желал этого маленького паломника… и в то же время я был противен сам себе, я говорил себе: «Нет! Сейчас НЕТ!».

Это полное кощунство, я смешиваю святое и мирское.

Нет! Сейчас НЕТ! Завтра, завтра… да!

И назавтра ты приходил точно в назначенное время, я овладевал тобой, еще улавливая запах жемчуга и пота вчерашнего дня.

И это уже не было кощунственным.

Сандро.

Кто знает, почему я ничего никому не говорил. Даже когда однажды консьержка дома застукала нас. И она и синьора, что заботилась обо мне, стали приставать с расспросами, обрушили на меня тысячу вопросов. Но я все отрицал, говоря, что ничего не произошло, потому что знал, что консьержка не видела всего.

В тот день Сандро пытался войти в меня, но то ли из-за того, что я был маленький, то ли из-за неудобной позиции, у него не получалось.

И пока он, возбужденный и вспотевший, старался овладеть мной, консьержка постучала в дверь. Как и прежде Сандро быстро и остервенело привел в порядок меня и себя, но женщина (я не помню точно почему, мелкие подробности ускользают) заметила что-то необычное. Она хотела знать. Во что бы то ни стало, она хотела знать, что произошло. А я все отрицал, повторял, что ничего, ничего не случилось.

А что я был должен сказать ей? Рассказать, что и ее двадцатилетний племянник принуждал меня заниматься с ним мастурбацией каждый раз, когда он навещал ее. Или что однажды он и его брат повели меня в кино на фильм с Тото, и во время сеанса он взял мою руку и положил ее себе на член. На выходе брат заметил, что брюки мокрые именно там, спросил, что случилось. В ответ — улыбочка. Брат принялся хохотать. Только я уставился в пустоту.

Я вновь встретил Сандро, когда мне было четырнадцать. Я пошел навестить женщину, которая заботилась обо мне в детстве. Мы сидели друг напротив друга. Я смотрел ему в глаза, прямо, с вызовом, чтобы напомнить ему, но он всячески избегал моего взгляда. Он быстро ушел, как и всегда, оставив за собой в комнате запах бензина. Он стал автомехаником и между делом женился и обзавелся тремя детьми. Когда я остался один в комнате, я начал спрашивать себя, заставлял ли он своих детей заниматься тем же, чем занимался со мной.

Больше я его не видел.

Но от Сандро мне остался запах бензина.

Паскуале, ты мне можешь помочь, ты сильный, умный, я знаю тебя с рождения, я хорошо знаю твою историю, голод, нужда, лишения. Потом потихоньку ты стал выбираться, ты зацепился за жизнь, ты хватался за нее кулаками и пинками, ты использовал свой разум, а иногда и тело, чтобы узнать, чтобы научиться. Чтобы вырасти. Ты что думаешь? Я следил за твоей жизнью, ты прекрасный человек, потому что у тебя хватило смелости встретиться лицом к лицу с добром и со злом… Ты все написал в своем взгляде, в своих глазах и тот, кто умеет читать, увидит это.

А сейчас чего я хочу?

Прощения, которое только ты мне можешь дать! Только ты и другие, как ты, прощение, которое бы придало мне сил продолжать жить и все начать с начала.

Сандро.

Запах изгнания

Нищета оставляет в тебе воспоминания о запахах. Запах бедняцкой еды, такой как, например, фасоль. Если вы ее едите время от времени, то это даже вкусно. Но не каждый день! Килограммом фасоли и килограммом пасты можно утолить голод десяти человек. Я не очень хорошо помню, что мы ели. Или скорее не хочу вспоминать. Сладости мы видели только на витринах кондитерских. Однажды я своровал пирожное. Кондитер, заметив пропажу, загнал меня под топчан и, спустив мне штаны, угрожал отрезать пипиську огромным ножом. Я смог убежать, но он пришел к нам в подвал ругаться с матерью, хотел получить деньги за пирожное. Моя мама. Недавно я нашел фотографию, где они вдвоем с отцом. И меня охватила безграничная нежность. Худая, такая худая, словно жердь, и с огромной копной волос. Рядом с ней мой отец, еще более худой, чем мама, похожий на хилого воробушка. Последним воспоминанием об отце у меня остался разговор на кухне дома, выделенного нам муниципалитетом. Мы сидели друг напротив друга. Он смотрел на меня и, проведя руками по волосам, сказал: «Парень! Я знаю, кто ты… знаю, что ты…». Папа хотел сказать «гомосексуалист», чтобы не обидеть меня, но так никогда и не произнес этого слова.

«Я могу понять это и принять. Единственное, о чем я прошу тебя, чтобы ты не приходил домой переодетым женщиной. Знаешь, у тебя столько сестер, а люди ведь они невежественные. Никто не захочет встречаться с девушкой, у которой такой брат». Я потерял дар речи. Ну да, именно я. Я, который всегда хотел, чтобы последнее слово оставалось за мной, не смог ничего ответить на это. Я до сих пор сожалею об этом. Прошло уже столько лет, но снова и снова, задумываясь над словами отца, я не могу сдержать слез. Мне бы хотелось тогда, во что бы то ни стало, заверить этого доброго человека, сказать ему: «Папа, мой парень меня любит, я все для него и, если бы я захотел луну, он полетел бы прямо к звездам и принес бы мне ее на серебряном блюде». Вот это бы мне хотелось сказать моему маленькому отцу. Ведь я то знаю, он и не думал о моих сестрах, ему было абсолютно наплевать на соседей, папа беспокоился обо мне! Он заботился о моем будущем, о моей жизни, которая ему представлялась полной вечного одиночества.

Да, он, отец семейства, целого племени детей, представлял меня! Старым и одиноким.

Я тысячу раз корил себя за то, что не сказал ему, что я никогда не останусь в одиночестве.

Мне бы хотелось сказать ему столько всего, но не получилось выдавить из себя и слова.

Итак, вернемся к высылке.

Мы вынуждены были уехать из подвала, потому что муниципалитет выделил нам дом на окраине Неаполя, точнее в Секондильяно. Я не знаю, каким образом моим родителям удалось раздобыть повозку, чтобы перевезти тот скудный скарб, что был у нас, а еще и погрузить всех детишек. К этому событию мама приодела нас в штанишки и курточки в цветах. То путешествие от Моста Казанова в Секондильяно я помню очень хорошо. Мы все пели и рассматривали незнакомые здания, и я помню, что мы были счастливы.

Наконец мы добрались до дома, он был огромным, и казалось, что у него нет границ. Наши немногочисленные пожитки просто затерялись в эти царских палатах. И во всем этом было столько радости, изумления, наши курточки в цветах и пыль. Столько пыли.

Первую ночь мы провели, погруженные в запах пыли и запах пустоты.

Запахи нищеты

Когда я употребляю слова «нищета», «голод», поверьте мне, я делаю это без всякой жалости к самому себе, потому что эти слова, эти запахи, вот эта моя жизнь научила меня защищаться и не позволять другим подавлять меня.

И каждый раз, когда на моем пути встречались люди, желавшие унизить меня, демонстрируя свою псевдокультуру, используя ее в качестве оружия для моего уничижения, я всегда отвечал на это вечным огнем неаполитанского плебея.

И вдруг обнаруживалось, что пистолеты, направленные на меня, были заряжены холостыми.

Я до сих пор помню фигуру отца в форме и фуражке кондуктора автобуса, и мы, его дети, высунувшись с балкона, радостно махали ему, счастливые и улыбающиеся.

Между тем мы уже больше не играли в «царя-горы», но семейство наше продолжало увеличиваться, а проблемы расти.

Нам удалось обставить дом старой мебелью и всем, что было уже не нужно нашим родственникам.

В доме была и комната для делания детей, так — комнатушка, две уборные, в общем, бедняцкое королевство для нищих королей.

Школьный период был тем этапом в моей жизни, что больше других я старался скрыть, забыть, потому что это было время столкновения с другими детьми.

Все стало для меня слишком сложным. Я расскажу вам только о том случае, когда мне пришлось пойти в школу в колготках моей сестры, потому что у меня не было брюк, и все смеялись, даже учительница смеялась, а еще я помню, с какой гордостью маленького мужчины я отказался от обуви, которая социальная служба распределяла между нуждающимися семьями.

Закончив обязательную школу, я захотел продолжить обучение. Видя мое рвение, отец договорился с монастырем в Ноле. Мы выехали на рассвете и, когда мы прибыли на место, то увидели перед собой великолепную церковь.

Пока мы ждали, неожиданно появился местный мальчишка. У него была гладко выбритая голова, круги под глазами и, постоянно оглядываясь вокруг, он заклинал моего отца увезти меня отсюда, потому что здесь происходили ужасные вещи.

Подошел монах. Отвел отца в сторону.

Мне не удалось расслышать, о чем они говорили, я лишь заметил, как они холодно попрощались.

В поезде на обратной дороге отец объяснил мне, что монах запросил у него двести тысяч лир в месяц в качестве платы за пансион, то есть сумму, равную его зарплате, а помимо этого предъявил много других нелепых требований.

Я положил голову на свой картонный чемодан и, пока притворялся спящим, слушал, как родители обсуждали этого монаха-придурка и проклятия отца в адрес всех лицемерных служителей церкви.

Я же тем временем размышлял о том, чего смог бы добиться в жизни, если бы у меня была возможность продолжать обучение.

Тогда в первый раз я почувствовал запах поражения. Самый первый.

Запах познания

Сейчас я хочу рассказать вам о тридцати годах моей жизни.

Тридцать лет познания.

Это не очень просто для меня, во многом потому, что и сегодня я пытаюсь осознавать, рассуждать. В мысленном полете я мог бы описать во всей гармонии мои открытия, но познание дается нам не за школьной скамьей. Все, чему я научился, что осознал, понял, я встретил в переулках, общественных уборных, темных убогих подворотнях.

Вот они-то и были моей настоящей школой, моими учебниками, моими домашними заданиями. И никто никогда не приглашал меня на пляж или еще куда-то. В какое-нибудь романтичное место.

Но пойдем по порядку.

После того, как я был вынужден оставить школу, я сразу пошел работать.

Моим первым местом работы была траттория, я обслуживал столики и именно тогда произошел мой первый контакт с миром взрослых.

Разговоры, взгляды, что я чувствовал на себе, которые преследовали меня, неизменные спутники моей юности, смущали меня, пугали. Но в то же самое время и волновали меня, они вызывали во мне воспоминания о событиях из прошлого, о первых десяти годах детства.

Я перебираю сейчас в памяти эти взгляды, и у меня возникает лишь один вопрос: «Я был маленьким мальчиком… почему же они смотрели на меня, как на девочку? Ведь я же был мальчиком!»

Я помню этих людей: взрослые мужчины, сплетники и невежды, с тяжелым винным дыханием, рыгавшие прямо за столом, что всегда крайне веселило их.

Все это вызывало во мне чувство отвращения, но одновременно и завораживало меня. Вечером, после работы, я направлялся к автобусной остановке.

Рядом с остановкой находился общественный писсуар. Вокруг же наблюдалось оживленное хождение взад и вперед, передвижения, которые сейчас для меня не загадка, но прежде я не понимал этого. Однажды вечером лило как из ведра и никто не входил и не выходил оттуда.

Одолеваемый любопытством я захотел посмотреть, как он был устроен.

Там было очень мокро и сильно воняло мочой.

Я задержался внутри на какое-то время, рассматривая стены. Вдруг зашел мужчина. Он посмотрел на меня и, улыбнувшись, принялся мочиться. Я последовал его примеру и оказался в непосредственной близости с ним. Мужчина продолжал улыбаться мне и вот с этой улыбкой на лице начал вдруг трогать себя так, как я раньше никогда не видел, так, что эта его «штука» постепенно становилась все больше и больше.

Я смотрел на него как зачарованный, в трансе, я не мог отвести глаз. Внезапно он закончил мастурбировать, засунул внутрь свой «прибор», застегнул ширинку и ушел, а я так и остался стоять с вытаращенными глазами и даже не заметил, что тем временем зашел еще кто-то.

Я вышел из туалета и пошел к остановке. Автобусы проплывали передо мной, но я не видел их. Единственное, что стояло у меня перед глазами, это было улыбающееся лицо того мужика и его огромный член.

Я промок до самых костей.

Я вернулся домой в лихорадочном ознобе и был вынужден целую неделю не ходить на работу. Когда же я, в конце концов, туда вернулся, я заметил, что меня больше не интересовали все эти мужчины, клиенты, я лишь ждал часа закрытия. Я только и думал, что о писсуаре у остановки. Закончив работать, я примчался туда. Но он так и не пришел.

Прошла неделя, а я каждый день ждал на том же месте.

До тех пор, пока однажды вечером, в то время как я мысленно возвращался к той странной встрече, я не заметил, как передо мной остановилась машина. Только звук клаксона смог отвлечь меня от моих воспоминаний. Я подошел к машине.

Я не мог поверить! Он, это был он! «Что делаешь? Ждешь автобус?». Он спросил меня со взглядом, что напомнил мне мой собственный, когда в четыре года я украл пирожное у того ублюдка кондитера.

«Тебе куда? Я тебя отвезу». Я молча сел в машину. Он принялся задавать мне разные вопросы. Я ограничивался лишь короткими «да» или «нет», а взглядом уперся в мысок ботинка. Внезапно я почувствовал его руки у себя на брюках, а потом он расстегнул их, вынул мой маленький пенис и начал мастурбировать им, постоянно спрашивая, нравится ли мне. Я ответил, что да, но на самом деле мне хотелось лишь писать. Что я и сделал. И пока он продолжал мастурбировать и улыбаться мне, я продолжал мочиться ему прямо на руку. Эти улыбочки, это заигрывание со мной, эти прогулки на машине длились долго, несколько месяцев. Потом я решил сменить работу. Именно в тот период я научился играть со взрослыми мужчинами, я понял, как заставить чувствовать их виноватыми, и невольно осознавал, что это доставляло им невероятное удовольствие. Чем больше они пользовались мной, ребенком, тем хуже они себя чувствовали, а чем хуже им было, тем большее наслаждение они испытывали.

А я? Я стал маленьким чудовищем. Я помню одного таксиста, который, как обычно, подвозил меня. Я сказал, что зовут меня Антонио или Анджело, я не помню, и я попросил его подвезти меня к одному зданию, у которого был черный ход.

На следующий день я спрятался, чтобы проследить за ним; он был там, ждал меня. А потом он уже больше не приходил, и я расстроился.

Когда же я его встретил, я изверг на него все раздражение, что таилось внутри меня. Я упрекал его в отсутствии верности, в том, что он так быстро сдался.

Он все извинялся и извинялся, но я был слишком зол и за весь вечер ни разу не заговорил с ним. Он попытался успокоить меня и зашел в бар, чтобы купить мне сладостей, но я вышел из машины и убежал. Больше я его не видел. Может, он боялся меня или проблем, которые я мог навлечь на него. Я понял, каким маленьким извергом я был и что я мог бы причинить ему кучу неприятностей. Я стал опасным.

Как заманить в машину ребенка? Почти все использовали одну и ту же тактику.

В первый вечер мы только разговаривали. Они задавали мне уйму вопросов, всегда одни и те же. А я всегда отвечал им одинаково. Иногда у меня возникало ощущение, что они все были знакомы друг с другом, поскольку даже манера выражаться у сегодняшнего были схожи со вчерашним и с завтрашним.

И никто из них никогда не угрожал мне и не просил молчать, как будто бы они знали, что могли доверять мне.

Они знали, что могли рассчитывать на мое молчание, на мое соучастие, они были уверены в этом.

Сколько же их было. Помню одного типа, красивый мужчина, элегантно одетый, обходительный, но придерживающийся все той же схемы поведения. Когда мы приехали на место (обычно это были темные заброшенные места, кладбища, аэропорты или проселочные дороги), он спросил меня: «Хочешь, чтобы я тебе или ты мне?». Я не понимал. С другими не нужно было давать никаких ответов. Почти всегда это были поигрывания руками, во время которых я притворялся, что испытываю удовольствие, а они-то испытывали его на самом деле.

Больше он ничего не сказал. Он снял с меня брюки и трусы, поднял мне ноги и попытался войти в меня.

«Ты мне делаешь больно!» — вскрикнул я. Но он продолжал напирать, сжимая мои ноги своими толстыми руками. И пока он тужился, я чувствовал, как он потел и пыхтел.

Вдруг он отпустил меня, и я вышел из машины.

Только тогда я понял, что его член был очень толстым, но дряблым. Он не был прямым, как у других мужчин, что подвозили меня. Он сам вышел из машины и, улыбаясь мне, начал мастурбировать своим вялым пенисом. Потом он проводил меня домой. Между ног у меня было мокро, и меня охватила тревога.

Я не понимал, что же произошло.

Я сел за стол, молчаливый и задумчивый. И как всегда никто не обратил никакого внимания ни на меня, ни на мою молчаливость.

Четырнадцать человек за столом и тысячи неразрешенных проблем: как могли они заметить ребенка, который придумывал игры, сводящие с ума от наслаждения его взрослых приятелей?

Часто я спрашивал себя, они были извергами или все-таки я.

Однозначно верного ответа я так никогда и не нашел.

Я вспомнил о столе в нашем доме. Это был большой круглый стол. Каждый, кто возвращался домой, брал стул и, попросив соседа подвинуться, устраивался ужинать.

В доме стоял непрекращающийся грохот стульев, приборов и посуды, к которой добавлялся звон все новых приборов и тарелок. И было очень просто, сделав полный круг за столом, оказаться опять на исходном месте.

Одним из последних доброхотов, подвозивших меня, был молодой парень. Он не проронил ни слова, пока искал подходящее место. Тогда я начал отклонять все подворотни, что он выбирал. Я вынудил его кружить очень долго до тех пор, пока он в раздражении не остановил резко машину у поля с бараками. Несколько минут мы провели в полном молчании. Я положил голову у окошка, глядя в пустоту. Внезапно я почувствовал, как его рука сжимает мне затылок. Силой он схватил меня за голову и засунул ее у себя между ног.

Во рту у меня оказался его член. Первое ощущение было, что я задыхаюсь, и, плача, я попытался вывернуться. Но его огромная рука твердо держала мою голову, все продолжалось несколько мгновений. Затем он сразу же заставил выйти меня из машины. По дороге домой у меня в носу стоял запах его сырой разгоряченной плоти.

Я оставил ту работу, сейчас уже не помню, почему. Я устроился рассыльным в бар. В мои обязанности входило разносить кофе по конторам и магазинам. И неизбежно я всегда влюблялся в кого-нибудь. В хозяина, бармена, клиента. Правда, это были три года без сексуальных отношений. Но я отчетливо осознавал, что что-то со мной было не так. Однажды кассирша из бара, где я работал, засунула свой язык мне в рот. Мне это очень понравилось, но я понимал, что мужчины привлекали меня гораздо сильнее.

Все это очень смущало меня, мысли, такие огромные и болезненные, овладевали моим детским разумом.

«Кто они? Почему?» непрестанно пытал я себя. Я продолжал задавать себе эти вопросы, будучи уже взрослым.

Я переживал глубокий кризис самоопределения личности.

А еще я испытывал чувство вины. и это чувство преследовало меня постоянно.

Все это смятение, беспокойство привело меня к попытке самоубийства. Сейчас я все еще не понимаю, сделал ли я это из желания привлечь к себе внимание других. Мое отчаяние.

А, может, я хотел, чтобы кто-нибудь помог мне найти ответы, слишком неподъемные для ребенка, который познал боль, жестокость, мной двигало желание найти поддержку, рассказать о моих бедах. Но у меня не получалось говорить об этом, потому что меня бы все равно не поняли, даже наоборот, только бы усилили мое замешательство тысячами вопросов.

Они следили бы за каждым моим шагом, как когда мне было четыре года. И тогда я принял печальное решение.

Я помню, это было в воскресенье утром. Я встал и после того, как я вымылся с головы до ног, я принял горсть таблеток, которые моя мама хранила в коробке из-под обуви. Я сел в автобус и поехал навестить бабушку. Я был настолько одуревшим, что даже не знаю, как я смог добраться до дома.

Последнее, что я помню — уйма вопросов, которыми меня одолевали мои родственники, и все.

Я очнулся в палате реанимации.

Мне сказали, что я находился там много дней. Единственное, что всплывает у меня в памяти, это то, что я разглядел отца через стекло. Во время моего пребывания в больнице никто не пришел навестить меня, а я был очень зол на самого себя. Когда меня выписали, дома возобновились расспросы. Я находился в центре тысячи вопросов, но все равно не чувствовал никакого внимания к себе.

Мне хотелось бы прокричать, что я сделал это, потому что мне была необходима помощь. Но я ничего не сказал. Никому.

Я вернулся к работе. Я не знал, что мне делать, продолжал мучиться. Дело дошло до того, что я написал в одну газету. В одну из тех, где публикуют ваши истории и пытаются дать вам какой-то совет. Подталкиваемый желанием поделиться с кем-нибудь своими мучительными сомнениями, я написал: «Дорогой Редактор, я очень молодой парень и у меня есть проблема: когда я вижу мужчину, который смотрит на меня как-то по-особенному, или, если я вижу его голым на страницах журнала или вблизи, то это меня возбуждает и смущает; мне это нравится. Мне хотелось бы понять, в доступных для меня словах, гомосексуалист ли я и существует ли какое-нибудь лечение. Пожалуйста, не используйте слишком сложные обороты, когда будете отвечать мне».

Спустя месяц мое письмо и ответ на него были опубликованы в газете. И было совсем не сложно понять то, что мне написали. Этот отрывок письма я перечитал, наверное, тысячу раз. В общем, весь смысл заключался в телеграфичном «Ты — гомосексуалист и нет никакого лечения тчк».

Я, весь бледный, почувствовал невероятное разочарование. Возможно ли, чтобы эти придурки давали ответы и советы, исписывая километры страниц, всем: женщинам, которые ссорились со своим мужем, потому что он не хотел, чтобы она носила мини-юбку, и она, в свою очередь, желала знать, надо ли ей разводиться с ним или нет; мужчинам, у которых после нескольких лет брака пропадало желание спать со своей женой. И тогда журналист-«волшебник» закатывал рукава и выдавал, копаясь в бездне своих безграничных знаний, самые исчерпывающие и научно обоснованные ответы, которые только был способен породить его необъятный мозг. Но для маленького мальчишки — нет, у него нашлось только сухое, жестокое…

«Ты — гомосексуалист и нет никакого лечения тчк».

Тридцать лет назад я думал, что эта газета была и остается по-прежнему ужасно глупой. Спустя двадцать лет после того ответа, я опять наткнулся на нее; там была напечатана моя фотография. Я находился в гей-кемпинге и на этом фото я был запечатлен в обнимку с одним трансвеститом. Я прочитал статью и еще больше убедился, что это была не просто паршивая газетенка, нет, ее стоило бы уничтожить, а всю редакцию осудить на сожжение на костре.

Парень, прочитавший такой телеграфично-беспощадный ответ, в этот самый момент хочет только одного — смерти; но моя реакция была очень странной. Во-первых, меня переполняла радость от того, что на мое письмо ответили, ответили мне, мальчишке с грязной окраины большого города.

Потом, после того как чувство разочарования и злости прошло, я сказал себе: «Ну ладно, чего ты хочешь? Такова реальность. Ты хочешь двигаться вперед или остановиться навсегда?»

В тот момент я находился на стройке. Там возводили дом. И я задумался о своей жизни, сравнивая ее вот с этим строящимся зданием. Как они были похожи. Я взял газету, свернул ее и сунул подмышку.

«О, да!» ответил я. «У меня еще столько дел впереди!». Я удалялся от стройки с ощущением невероятного счастья, пронизанный запахом цемента и пыли, запахом, который надолго отпечатался у меня в голове.

Все — точка!

Четырнадцать лет. Я ведь был совсем юным. В первый раз у меня случилась эякуляция в туалете мясной лавки, где я работал рассыльным. Я — молодой парень, который, как и его ровесники, хотел хорошо одеваться, путешествовать, знакомиться.

Я желал всего того, чего в детстве у меня не могло быть, а видеть, как другим это доставалось без особых усилий, меня угнетало. И я встал на путь завоевания новых знаний, культуры.

Мне предложили поехать в Марина ди Масса вместе с другими взрослыми ребятами продавать кокосы на пляже. Началось мое знакомство с новой речью, жестами, порой щекотливыми, возможно потому, что они были слишком прямолинейными и резкими, если не сказать вульгарными.

Но и это, чуть позже, пригодилось мне.

Работа заключалась в следующем: раннее пробуждение, скудный завтрак и сразу же на пляж под тенты продавать кокосы. Около двух мы делали перерыв на обед, а потом опять за работу.

На закате за нами приезжали, и вечер у нас был свободным. Мы тусовались вместе и часто прогуливались по округе, дурачась во всю. И каждый вечер один Фольксваген Жук подъезжал к нам.

Мои друзья подходили с шуточками к водителю, мужчине лет тридцати, высокому светлоглазому блондину.

Он смеялся с ребятами, но смотрел только на меня. И я начал заигрывать с ним. Я отвечал на его улыбчивые взгляды высокомерной робостью. Остальные стали издеваться над ним, называть его «гомиком».

Эта игра продолжалась довольно долго. До тех пор пока я однажды, в то время как пытался починить корзину с листьями инжира и кокосами, не увидел перед собой огромную тень. Я поднял голову и обернулся. Солнце слепило мне в глаза, но я смог разглядеть его лицо. Я не понял, как ему удалось разузнать, где мой участок пляжа, но я был очень рад этому.

«Привет, малыш!» сказал он, улыбаясь. Я не ответил.

«Поедешь со мной? Я покажу тебе очень красивую ферму, там много животных. Ну что ты? Поедешь?».

А я все не отвечал ему. Конечно, мне хотелось поехать с ним, но его ухаживания были слишком поспешными. Если бы я сказал ему «да», то заигрывания пришлось бы прекратить, а если бы я ответил «нет», возможно, он бы больше не искал встречи со мной. Что мне было делать? К счастью, он сам все решил за меня и сделал это очень хитрым способом.

«Я покупаю у тебя всю корзину с кокосами. А сверху даю еще десять тысяч лир». Не проронив ни слова, я последовал за ним.

В машине я погрузился в мечты о том, как распоряжусь этими десятью тысячами. Мы приехали на ферму.

Когда мы остались абсолютно голыми, я понял, что означало заниматься любовью. Языком он дотронулся до каждой клеточки моей кожи, облизывал мои ступни, подмышки, и, наконец, оказался между моих ног. Я лежал без движения, а он тем временем пожирал мое естество, я оставался неподвижным, а он упивался моей юношеской спермой.

Неподвижный, а он открывал двери наслаждения для взрослеющего мальчишки. Я был все еще неподвижным, когда он заплатил мне. Встречи продолжались три месяца, и в этот период я многому научился и заработал кучу денег. Мужчина с голубыми глазами научил паренька получать удовольствие, используя искусство ласк и поцелуев. Я представлял, что я будто бы за школьной партой, а он учитель, преподающий мне урок искусства, искусства любви. Я принялся тратить деньги на одежду, дискотеки, развлечения, все, о чем я так мечтал, наконец-то сбывалось.

Я чувствовал себя счастливым, наконец, я начал жить по-настоящему. Но один грустный случай вернул меня к суровой действительности. Я уже закончил свою утреннюю смену и ждал на улице, когда меня заберут.

Время шло, а никого не было. Чувство голода одолевало, и, не выдержав, я подошел к знакомому мужчине и спросил, не проезжал ли здесь кто-нибудь.

Он ответил, что нет. И поинтересовался, не голоден ли я и не хотел бы я пойти пообедать с ним.

Он должен был встретиться с ребятами с торгового судна, они договорились пообедать вместе. Я пошел за ним и так очутился за столом рядом с незнакомыми мне людьми.

Напротив сел толстяк, очень вульгарный, загорелый и весь в татуировках. Он настойчиво смотрел на меня и задавал кучу вопросов. Я не боялся его, но не мог понять, что он за человек, настолько темной была его «темная» сторона. Я уже не помню, как, но я оказался наедине с ним.

«Хочешь пойти посмотреть мой корабль?» спросил он меня своим зычным голосом. С любопытством я последовал за ним. Мы прошли все судно с верху до низу. Потом я открыл дверь в какую-то каюту. Грязная, пропахшая потом. Он спросил, не хочу ли я немного отдохнуть. Да нет, он даже и не спрашивал. Он приказал мне лечь на кровать и сам тут же оказался на мне; с невероятной грубостью и жестокостью он попытался поцеловать меня в губы; я чувствовал, как его тело сдавливает меня, а тяжелый запах изо рта обволакивает все мое лицо.

А я все задавался вопросом, почему же я не парю в воздухе, почему у меня не получалось долететь до моего окна, там, в небе? Почему я не мог отделиться от своего тела, как я делал прежде? И пока в моей голове кружили все эти «почему?», я смотрел ему в рот, страшный, дурно пахнущий, а его грязные руки трогали мой член, он сжимал его с нечеловеческим рыком.

Я отчетливо ощущал, как эти его большие грязные шершавые руки терзали мое тело, поднимались по шее и сдавливали ее, почти что душили, а он только хрипел и потел. Я не чувствовал боли, не испытывал страха; я только лишь хотел, чтобы все это закончилось побыстрее, я не мог больше терпеть его дурного запаха изо рта, я не выносил самого вида его чудовищной пасти. Внезапно он обмяк, безжизненно повиснув на мне и продолжая кричать что-то нечленораздельное. Он был похож на раненого зверя.

Несколько минут ничего не происходило. «Вали отсюда, придурок» вдруг сказал он. У меня не получалось освободиться от этой вонючей туши, он оставался неподвижным.

В конце концов, я вылез из-под него, добрался до двери этой мерзкой каюты, а потом и до корабельной лестницы. Я кинулся бегом к пляжу. И бросился в море. Но его отвратительный запах проник мне под кожу, я не мог освободиться от него, этот запах будто сдавливал меня всей массой его жирного тела.

И даже сейчас, когда я стою под душем, я чувствую тот запах на себе. Запах низости, запах зла в его первородном состоянии, животный запах!

И это на всю жизнь стало частью тайных запахов моего безмолвия.

Тот мерзкий мужлан с корабля не ограничился просто изнасилованием, он еще рассказал об этом двум своим дружкам. И вот однажды вечером, когда я прогуливался, обуреваемый всякими дурными мыслями, я встретил их втроем. Его дружки издали смотрели на меня, посмеиваясь, и, пока он удалялся от места, пошли мне навстречу. «Привет!». Я не ответил. Меня охватил страх. «Ну и!..» продолжали они с угрожающей интонацией и дали мне понять, что я должен быть с ними также расположен, как прежде с их товарищем.

И я пошел с ними. Из страха я пошел с ними. Они привели меня на пляж. Один из них сунул мне свой член в рот, а другой, стоя, смотрел на нас и мастурбировал. Я пытался уловить запах моря, представить, что кто-то ласкает меня, почувствовать чью-нибудь руку, что с нежностью сжимает мою.

Опять у меня не получалось взлететь, потому что хрипение этих двух гадких существ заглушали все мои мечты.

Куда же подевались мои мечты? Их перечеркнули та злость, то низкое и жестокое надругательство над моим юным телом.

Возможно ли, чтобы все принимали мою потребность в любви за желание секса? Я был ребенком, которого они постепенно убивали, они крали по кусочку от моего естества каждый раз, когда их руки касались моего тела, они пожирали мою душу своими дурнопахнущими и слюнявыми глотками. Я закрывал глаза и открывал их в надежде, что больше не увижу их, но они были там, они по очереди мастурбировали, неотрывно наблюдая за мной.

Я опять зажмурился. И не знаю, на сколько времени. В конце концов, когда я с чувством невероятного облегчения открыл глаза, то увидел перед собой только море: эти двое уже ушли.

Я поднял брюки: они все были перепачканы в сперме. Я вернулся домой совершенно спокойный. Я прекрасно знал, что никто не обратит внимания ни на меня, ни на эти брюки.

Я не хотел больше ходить по пляжу и продавать кокосы, мне было страшно. Но я даже не мог объяснить, почему. Поэтому под напором мужа сестры, который всем заправлял, я был вынужден вернуться с корзиной за плечами в тот мир мужчин, таких нежных со своими женами и детьми днем и таких развратных по ночам. Почему? Почему все это происходит всегда и только со мной? — мучился я этим вопросом. Сейчас-то я знаю, что много других детей подвергались и продолжают подвергаться насилию.

Но раньше ни у кого не хватало смелости говорить об этом, заявлять во всеуслышание, поэтому дети, мы, дети!, становились жертвами мужчин, которые оставались безнаказанными.

Скрывать, надо было скрывать и молчать, как будто бы изнасилованный ребенок был виновен в этом надругательстве над собой. Сколько детей, как я, оказались в руках бессовестных мужчин, которые перечеркнули их мечты, надежды, которые замарали то, что должно было стать самым прекрасным и беззаботным периодом в нашей жизни. И сколько из них не смогли справиться с этим и, в свою очередь, превратились в злых и бессовестных. Я — нет. Сейчас с еще большим желанием, чем вчера, я ищу любви.

Любовь, исполненная нежности, заботы. никакое насилие не могло дать ничего подобного. Счастье встречи, вместе в постели, лаская друг друга, а среди ночи спросонья искать и убеждаться, да, твой мужчина здесь, рядом, он не бросил тебя, перепачканного спермой, после того, как дал выход всем своим извращениям, нет, он тут, целует твои закрытые сонные глаза.

И мечтать о наслаждении, потеряться в любовных играх, и больше никакого насилия.

И, наконец, почувствовать теплый запах тела.

Когда же, наконец, кончилось лето, я вернулся в Неаполь. Я стал искать новую работу, но это оказалось непросто. Я был безработным, без денег. Но все это было ерундой по сравнению с тем, что меня ожидало.

Мой зять в разговоре с отцом упомянул о мужчине из Фольксвагена, и они вынудили меня пойти с ними к врачу. У меня не было ни малейшего желания, чтобы меня кто-нибудь осматривал, я не этого хотел. Но я не мог долго сопротивляться. И так я оказался прямо под убийственным взглядом этого «Доктора». Он начал крутить меня, повторяя: «Ну, с этим парнишкой все нормально!». У меня был взгляд, теряющийся в пустоте. «Приспусти брюки!» скомандовал он. Бедняга! Он даже отдаленно не мог себе представить, какое количество мужчин просили меня об этом же, правда, с другими намерениями. А самое печальное, что я не знал, сколько еще раз мне придется услышать такую же просьбу.

Доктор стал осматривать мои гениталии, непрестанно повторяя: «Нормально. Все нормально!». Он попросил повернуться. Бесполезно объяснять вам, какой была его реакция. Я натянул брюки и покинул кабинет, оставив отца и зятя наедине с доктором. Они недолго поговорили и, когда они вышли, отец направился ко мне с невероятной нежностью в глазах, которой я прежде никогда не замечал в нем.

Мой зять тоже повел себя крайне заботливо. Мы вернулись домой. По дороге в моей голове пульсировало только одно слово: «Нормально! Нормально!». Что нормально? Что значит «Нормально»? И кто решает, что нормально, а что нет? Мне надо было уже в который раз преодолеть это насилие, забыть об этом новом унижении. Мне удалось сделать это, вновь закрывшись в самом себе, не оставляя больше места ничему и никому. Только моей боли.

Я возобновил поиски работы. Я нашел место рассыльного, и я опять садился в машины к незнакомцам. Когда они подъезжали, какая-то часть меня пыталась уйти, отказаться; но другая — более сильная и в то же время очень слабая — подталкивала меня открыть дверцу и устроиться рядом с этими мужчинами, так похожими один на другого, абсолютно одинаковыми.

Я нашел внутри себя силы противостоять этому. В глубине души я желал «нормальной» жизни, я не мог позволять «овладевать» мной этим мужчинам, что в итоге, получив свое удовлетворение, оставляли меня в одиночестве и унынии. Я начал ходить на дискотеки, ухаживать за девчонками, тусоваться в компании ровесников.

Мы собирались по выходным, организовывали разные вылазки; в общем, это была жизнь обычного тинэйджера, о которой я так мечтал.

Однажды в воскресенье Раффаэле «большой нос» (даже не буду объяснять вам, почему мы дали ему такую кличку) позвал меня на дискотеку, где я никогда не был. Я согласился.

По дороге туда он предупредил меня, что хозяин дискотеки — «гомик». В ответ я лишь ухмыльнулся. Наконец мы пришли. В то время еще не было никаких ди-джеев, никто не танцевал под микшированную музыку, никто не искал бешеного ритма ударов. Мы танцевали под живую музыку: гитары, бас-гитары и ударные. Этот было время рока в чистом виде, того, что играли «Led Zeppelin», «Deep Purple». Ребята из группы, что выступала в тот вечер, были последователями Роберта Планта, с длинными волнистыми волосами и пупком наружу. На ногах у них были ботинки на огромных платформах и брюки-клеш, а-ля «ноги слона».

Меня потрясли те ребята, их провокационная манера двигаться. Это было для меня в новинку, и я на самом деле находился под впечатлением. На кассе, за стойкой, отрывал билеты сам хозяин, «гомик», как назвал его Раффаэле. Он сразу нацелился на меня, как настоящий охотник берет на мушку перепелку, чтобы пристрелить ее. А я был очень доступной перепелкой, готовой стать жертвой, и на самом деле ему не стоило особых усилий назначить мне свидание. В понедельник в условленный час я оказался у него дома. Мы занялись любовью. А самое главное: я в него влюбился.

И это было огромной ошибкой. Я влюбился в козла, который каждый день менял мальчиков, и я был лишь одним из его коллекции. Я сходил по нему с ума, до той степени, что уже не скрывал своих чувств. И таким образом до моего отца дошли слухи.

Однажды вечером, когда я пробирался сквозь дымовую завесу дискотеки, я увидел его перед собой. У него в глазах стояли слезы, он умолял меня оставить это место и этого мужчину и вернуться домой. Я не сжалился над ним и не захотел даже слушать. Я сказал «нет». Его ответ был обжигающе сильным — прямо мне по лицу. Я только видел, как он растворяется в той же дымовой завесе, из которой появился я. Только после вмешательства моего деда я смог вернуться домой.

Но все равно я продолжал ходить туда в тайне. Вечером, пользуясь отсутствием отца, я выкрадывал у него из кармана пиджака блокнот с расписанием, сменами и районами его работы. Так я мог избегать неприятных неожиданных встреч. Однажды охотник спросил, не хочу ли я составить компанию одному его другу. Я был потрясен. Как мог он сделать мне подобное предложение? Попросить об этом меня, меня, который так любил его? Меня охватило желание выругаться, высказать ему все свое отвращение; но вместо этого я согласился. Я согласился из чувства мести, потому что хотел дать ему понять, что он ничего для меня не значил, что я не любил его. Я пошел за его другом. Армандо. Но мы были вместе недолго, он почти не притронулся ко мне, как будто бы боялся осквернить мое детское тело. Он даже не догадывался, сколько мужчин, в отличие от него, не постыдились сделать этого. Я ушел в раздражении, почти что в бешенстве, и пообещал себе, что никогда больше с ним не увижусь. Но я все время думал об Армандо и о том уважении, с которым он отнесся ко мне, к моему телу и душе. И вот в один день я решил навестить его. Я нашел его в окружении ребят, они смеялись, шутили. Видеть его в компании этих типов было словно ударом по сердцу; я развернулся, чтобы покинуть это место.

Армандо увидел меня и, оставив их в стороне, догнал и схватил за плечо.

«Не хочешь прогуляться?» спросил он меня со всей своей вежливостью. Я улыбнулся и согласился. Я говорил «да» стольким грубым неотесанным мужланам. Как я мог отказаться от столь любезного приглашения? Он тоже постепенно стал мне открываться, рассказывать свою историю, историю, полную лжи.

Он был женат. Мы проговорили весь вечер и всю ночь. Мы проговорили с ним пять долгих прекрасных насыщенных лет. Пять лет, прожитых в трудностях, страхах быть раскрытыми, в угрозах, в мщении. Пять лет страданий и пыток, преодоления и смирения, окончательного и безмятежного. Пять лет совершенствования, пять лет большой и сильной любви. Он снял квартиру в центре города и попросил меня переехать к нему жить. Но я не согласился: я был несовершеннолетним, он женат и с ребенком, а мой отец устроил бы грандиозный скандал. Скрепя сердцем я должен был отказаться, и я сделал это во имя любви. Я не хотел разрушить его семью, я не хотел, чтобы его жена, сын и все родственники пригвоздили бы его к позорному столбу, я не хотел, чтобы его обижали. Нет, он не заслуживал этого. Именно он не заслуживал этого. Пять лет, прожитых с ним, были самыми прекрасными годами моей жизни; а наша любовь — такой большой и сильной. А когда чувство такое мощное и искреннее, то, когда уходить страсть, оно вдруг перерастает в братскую любовь, в некую общность, в надежный тыл за спиной, на который ты можешь положиться, когда тебе грустно или некуда больше идти.

Вот так; это все и есть для меня Армандо сейчас. Мужчина, которого я никогда не перестану любить и уважать, потому что он открыл для меня, что значит настоящая любовь, и всегда уважал меня и как личность и как любовника.

Одним субботним вечером в компании с Раффаэле «большим носом» и другими друзьями я пошел на гей-дискотеку. Первую в моей жизни. Я пришел в восторг при виде всех этих мужчин, танцующих, обнимающихся, безудержно целующихся, не боящихся чужого осуждения и насмешек. Я ощущал полную свободу движения, я мог наблюдать за другими, оказывать знаки внимания и принимать недвусмысленные ухаживания. Я был новым лицом, а посему и очевидной добычей для завоевания. Я находился в центре всеобщего внимания; но мой взгляд остановился на маленьком усатом мужчине, очень робком и неприметном. Я подошел к нему, в тайне от моих приятелей мы удалились вместе. Мы занялись любовью у него в машине. Потом вернулись в клуб и тут же попрощались. Ему надо было отогнать машину, которую он взял у брата, но он пообещал мне, что мы скоро обязательно увидимся. Мы снова встретились.

И мы делали это в течение четырех лет.

Мне пришлось поговорить с Армандо. С невероятной болью в сердце я сказал, что влюбился в Лучо и что наши отношения подошли к концу. Армандо не желал смириться с этим, он пытался помешать этому моему новому чувству. Со временем он сдался и стал моим большим другом.

С Лучо у нас были совсем другие отношения, более спокойные, без угрызений совести. Нам удавалось видеться только в выходные, потому что он жил загородом и в связи с денежными проблемами не мог себе позволить иметь машину. Но это не помешало нам прожить удивительную историю любви. Он познакомил меня с гей-миром: клубами, «плешками», разными заведениями. Наконец-то я обрел спокойствие и счастье.

Я жил своей жизнью.

Однажды вечером Лучо пригласил меня к себе; его родители уехали в путешествие, и меня после двух лет встреч распирало любопытство: увидеть его дом, его комнату, его кровать. Когда я открыл дверь, моим глазам предстал великолепный дом. Я понял, что Лучо был богат, и это его невероятное богатство вызвало во мне смешанные чувства гнева и разочарования. Я почувствовал себя преданным, это было предательство человека, который все время заверял меня, что у него ничего нет, который просил у меня денег на бензин, денег на сэндвич, денег на поход в клуб, он просил у меня деньги!

«Почему ты мне врал? Почему?» спросил я его, чувствуя себя униженным всей этой роскошью.

Он долго смотрел на меня.

«Я думал, что ты хотел воспользоваться мной. Я считал, что ты был одним из тех уличных парней, которые ищут, кто бы их содержал».

Я молчал.

Я больше не видел ни лепнины, ни гобеленов, у меня перед глазами стояли только два последних долгих года, которые я прожил рядом с человеком, который мне лгал, насмехался надо мной и над моей любовью к нему. Я повернулся к нему спиной и направился к выходу. Я так громко хлопнул дверью, будто хотел таким яростным образом освободиться от этого человека, от этой истории. Я был разочарован, я устал от этих лживых и трусливых мужчин.

Я решил изменить свою жизнь, завязать новые «чистые» отношения.

Я познакомился с Ритой, милой и одновременно очень красивой девушкой. Рита наполняла радостью мою душу, она была очень веселой, все время смешила меня, современная, открытая… Но окончательно меня поразило то, что она выбрала меня. Все случилось на какой-то дискотеке в воскресенье вечером. Она была самой красивой и за ней увивались все парни. Мои друзья были налачены и ухожены, я же — типичный альтернативный вариант (фальшивая нота). Рита мне очень нравилась, но я и не думал, что она обратит на меня внимание. Мы протанцевали весь вечер, а вокруг нас, посиневшие от зависти, мои приятели… Она была крайне любезной и отвечала взаимностью на «ухаживания», а мне надоели эти назойливые вмешательства и я ушел, не попрощавшись. Уже у выхода меня остановил голос Риты: «Ну и куда ты?». «Да скучно мне тут, да и слишком много ухажеров» ответил я. «Не будь дураком, ты, чего, не понял, что мне нравишься ты». И так мы стали встречаться с Ритой. Какое-то время я пытался строить из себя верного и влюбленного «жениха». Но я был другим, я хотел другого. Все, что испытало мое тело, оставило во мне столько глубоких ран, но также доставило мне море удовольствия. Поэтому днем я встречался с ней, а ночью бродил в поиске случайных наслаждений. Со временем я понял, что я влюбился в эту женщину и что было бы несправедливо скрывать от нее мое истинное «я». Я не мог строить отношения, основанные на лжи: мне и так было непросто скрываться от друзей и всего общества.

Я все рассказал Рите. «Я люблю тебя!» ответила мне она в слезах. «Но муж — гей, нет, я не хочу этого!»

Больше я ее не видел. А мне так хотелось иметь семью, любой ценой.

Я прочитал объявление в одной газете. «Девушка лесбиянка ищет парня гомосексуалиста для возможной помолвки и брака».

Я ответил на него письмом до востребования, сообщив свой номер телефона. Мне позвонили и назначили встречу. В субботу ровно в пять вечера я подъехал к шоссе на Помпеи, девушка уже ждала меня, она была очень хорошенькой. Мы поболтали, потом она сказала: «Ты очень красивый, я ожидала увидеть уродливого толстяка. Пойдем, я познакомлю тебя с родителями». Я был обескуражен и попытался остановить ее порыв: «Извини, мне сначала хотелось бы узнать тебя, я не хочу жениться только в угоду общественного мнения, я хочу настоящую семью. Ты сама хочешь детей?»

«Да!» ответила она холодно и с разочарованием посмотрела на меня. «Тогда давай подождем, познакомимся получше, и потом я буду готов познакомиться с твоей семьей». Мы встречались несколько месяцев, я был представлен ее родителям, а она познакомилась с моими. Она была милой, солнечной, единственное, что мне не нравилось, это ее характер, порой слишком мужской, но я уже очень привязался к ней.

Однажды в воскресенье мы были приглашены на праздник, я нежно обнял ее за талию, а она охладила меня фразой: «Быстро убери руку».

«Почему?» спросил я.

«Мне неприятно, когда меня трогает мужчина».

«Это как?» удивился я. «Разве мы не решили завести детей, а как же мы сделаем это — по почте?»

«Вот поженимся, тогда и поговорим» сухо и жестко уточнила она, не дав мне даже возможности возразить.

Я понял, что эта история не имела будущего, я не рассчитывал на огромную любовь, но хотя бы уважение, привязанность. Она же только хотела прикрыть браком свою настоящую сексуальную ориентацию и заставить замолчать соседские слухи, которые в последнее время звучали все более ожесточенно. Я решил поставить точку в наших отношениях, но все-таки обратился к ней за разъяснениями; она была настроена враждебно, не хотела и говорить об этом. «Спасибо и прощай». Она даже не удостоила меня ответом. Я оказался прав.

Я начал заниматься ремонтом лифтов, эта работа позволяла мне проникать в места, куда остальным вход был заказан, например, в психиатрические лечебницы, тюрьмы, закрытые клиники.

Именно там ты по-настоящему понимаешь, что значит одиночество, изгнание, здесь в глазах людей, оставленных гнить в камере или привязанных к кровати, ты читаешь весь ужас заточения, всю безнадежность тяжелой болезни, безысходные поиски тепла протянутой руки, улыбки, надежды. Я выходил из этих заведений с единственной мыслью: помочь этим людям. Я должен был сделать что-нибудь, чтобы вернуть голос и достоинство этим мужчинам и женщинам, брошенным на произвол судьбы. То, что я видел и буду продолжать видеть в дальнейшем, навсегда оставит глубокий след в моей жизни.

Я познакомился с двумя девушками, увлекающимися кино.

Основными темами, которые их занимали, были изоляция и одиночество; я начал сотрудничать с ними. Вместе мы сделали несколько работ в формате Super‑8, которые соединились воедино в театральном спектакле. Я был главным героем грустной и жестокой истории. Мы стали очень хорошими друзьями и плечом к плечу в самых неформальных местах города начали рассказывать, изобличать ужасы наших кварталов и наших душ.

Мы участвовали в конференциях, шествиях и во мне все больше росло политическое сознание явно левого толка, я радел за судьбы нуждающихся, бездомных, людей, которые влачили жалкое существование. Левые объединялись с рабочим социалистическим движением в борьбе за классовое равенство и гражданские права. Это было мое левое движение семидесятых годов, сложившееся в период, когда обычные рваные джинсы, сережка в ухе и длинные волосы непременно воспринимались как призыв к молодежному бунту. И у меня было невероятное желание восстать против этой лживой системы, такой же лживой, как те мужчины, что проводили выходные вместе со своими прекрасными семейками, женами и детьми, сопровождавшими их, чтобы прокатиться на карусели и съесть воскресное мороженое, но в остальные дни они пользовались мной и другими ребятами; восстать против системы, которая вынудила меня узнать, что такое голод и насилие, из-за которой я не смог продолжить обучение.

Я занимался ремонтом лифтов в огромных зданиях муниципального жилья, в которых обитали нищенствующие семьи, игравшие с мусором дети с той же печалью в глазах, что когда-то познал и я, и со слезами от голодных судорог. Потом, выйдя из этих гетто, я отправлялся в богатые кварталы, в роскошные здания и виллы, где лифты, казалось, были даже в уборных и которые населяли элегантные женщины и дети, уставшие от игрушек, купленных им накануне, и капризничавшие, потому что не хотели есть то, что приготовила домработница. Я был молод и не понимал, почему. Почему, спрашивал я себя, ведь все дети равны и должны были бы иметь одинаковые права. Сейчас я, взрослый мужчина, до сих пор не могу ответить себе на этот вопрос.

Это были две стороны нашего общества и моего города.

Неаполь. Мой Неаполь. Для меня это был город совсем не похожий на тот, что описывали журналисты, литераторы, писатели, которые улавливали лишь внешний аспект, открыточный вариант.

На первом гей-параде, организованном в Неаполе, одна любопытная дама заметила: «Простите, здесь все геи, ну и ладно! Но девушки, они-то что тут делают?». И еще: «Я говорила своему сыну, чтобы он не посылал меня на почту, и вот я здесь среди гомиков. Но какие же они милашки». И начинают рассказывать свои истории, тайны и переживания, не спрашивая тебя, хочешь ли ты их слушать, ведь может быть ты со своими мыслями где-то далеко и не желаешь ни с кем разговаривать, а в особенности с незнакомыми синьорами, которые так умело завязывают доверительные беседы (удивительная способность, которой обладают, пожалуй, только неаполитанцы).

Приятно видеть здесь то уважение, которое люди питают к докторам, адвокатам, и, в тоже время и в той же степени, к мясникам, каменщикам, рассыльным.

И я уже не говорю о запахах города, которые меняются в зависимости от времени года, об оскверненных церквях, о существовании которых не знают ни туристы, ни сами неаполитанцы.

И местный диалект, который в каждом районе свой: «буарезе» (Борго Лорето), «лучано», «форчеллано», «Санит». Присмотритесь к неаполитанскому пареньку, когда он вам улыбается, смотрит на вас, и вы поймете все то, о чем я написал и не написал.

Это мой город; город, который с самого рождения ты или обожаешь или ненавидишь — к нему нельзя быть безразличным. Самая красивая проститутка на свете, которая знает все достоинства и недостатки своего ремесла, самая похотливая распутница, когда-либо существовавшая на земле. Самая интригующая трансвеститка, способная заворожить своей грубой провоцирующей красотой. Искусная воровка, коварная, злая, эзотерически сияющая.

Семидесятые годы очень мне помогли, потому что геи, то ли от того, что были в моде, то ли из политических соображений, стали заявлять о себе в открытую. Тогда я начал воспринимать себя с большей безмятежностью, я уже не чувствовал себя одиноким, но одним из многих, и, уверяю вас, нас на самом деле было и по-прежнему остается очень много. Если бы море вдруг вышло из берегов, оно не смогло бы накрыть всех геев земли.

Итак я возвращаюсь к своему рассказу.

Из-за автомобильной аварии я вынужден был на время отойти от дел в театре и на работе. Так я решил уехать ненадолго в Рим, побродить по разным заведениям и любопытным местечкам, где играли спектакли и читали лекции на альтернативные тематики. Однажды вечером я опоздал на поезд, на котором должен был вернуться домой.

Следующий поезд был только утром и я воспользовался этим, чтобы пройтись по улицам этого волшебного города. Я был полностью поглощен и заворожен красотой памятников, дворцов, когда рядом со мной остановилась машина.

«Сколько берешь?» спросил водитель. Я побледнел и в бешенстве послал его куда подальше.

«Милый» ответил он мне, не смущаясь «Смотри, ты прогуливаешься там, где обычно работают проституты».

Я огляделся; действительно в этом районе наблюдалось странное движение. Я подошел к мужчине в машине, чтобы разузнать у него поподробнее, и увидел, что он был совсем недурен собой, с большими глазами, нос, возможно, слишком большой, но красивый и благородный. Не проронив ни слова, я сел к нему; мы занялись любовью рядом с каким-то кладбищем. Потом Марио проводил меня до вокзала и оставил свой номер телефона.

В следующую субботу я был уже у него дома, и так продолжалось много месяцев.

Марио обладал необычайно разносторонними познаниями, он всегда был готов утолить мою жажду знаний и делал это, совершенно не унижая меня. Он никогда не давал мне почувствовать, что я неуч, ясно объяснял, что я должен научиться защищать себя от людей, которые использовали свои знания. И что, если я хотел бороться с ними, то должен был овладеть секретом их собственного оружия. Я погрузился в бездну литературы; я читал все подряд от «Микки Мауса» до Оскара Уайльда, от комиксов «Малыш» до Пазолини и Джузеппе Патрони Гриффи. День за днем я наслаждался вкусом знаний, литературы, я терялся в поэтических рифмах разных авторов. Отношения с Марио имели скорее интеллектуальный характер, мы мало занимались сексом, но это не было проблемой, нам доставляло удовольствие быть вместе. Марио научил меня многому.

А потом однажды августовским вечером на дискотеке в Риччоне я встретил Лучо. Мы проговорили всю ночь, он признался, что все еще влюблен в меня. Он рассказал о всех своих страхах и опасениях, которые испытывал по отношению ко мне. Я тоже по-прежнему любил этого человека, такого нежного и трепетного, что порой он казался девушкой, встретившей свою первую любовь. Мы опять решили быть вместе и каждый раз наши встречи заканчивались сексом в машине. После очередного полицейского рейда, во время которого нас застукали голыми в машине, мы решили снять комнату, чтобы встречаться в спокойной обстановке. Я нашел небольшую квартирку в районе Санит по очень хорошей цене, и мы купили ее. Лучо внес свою часть наличными, мне пришлось выписать вексель. Мы прожили в этих стенах два насыщенных и прекрасных года. Но однажды вечером я был приглашен на ужин к друзьям, напротив меня сидел мужчина с глазами жителей монгольских просторов, он пожирал меня взглядом. Я был в некотором замешательстве потому еще, что он мне совсем не нравился. Хозяин дома попросил меня проводить мужчину с глазами монгола в спальню. Меня взбесила вся эта настойчивость, и, чтобы выйти из положения, я назначил ему встречу. На следующей неделе мы увиделись, дело закончилось постелью, но все это меня тяготило: Альфонсо (так его, по-моему, звали) наверняка был замечательным человеком, но мне он не нравился. Он попросил сходить с ним в книжный магазин. На следующий день мы встретились, он подарил мне дурацкую книгу о любви, потом преподнес лебедя, сделанного из семян, и еще хрустальную статуэтку щенка. Альфонсо был человеком с разнообразными интересами, ему нравилась лирическая поэзия, кино, книги, его манера ухаживания была очень интригующей, особенной… Все это в итоге и пленило меня. После нескольких месяцев он попросил меня оставить Лучо. Я согласился. Сколько раз я потом пожалел о том, что послушался его, это было огромной ошибкой. Ошибка, за которую я расплачивался невероятными страданиями, слезами, столькими слезами, пролитыми из-за этого человека. Альфонсо очень изменился, став вдруг злобным и эгоистичным. Он ругал меня за то, как я одеваюсь, унижал за мою неумелую речь, он заставил меня чувствовать себя неуверенным во всем, доходя даже до того момента, когда я должен был раздеваться перед ним. Когда же я находил в себе силы и решал бросить его, он неожиданно вновь становился прежним, ласковым и обходительным. Но это длилось недолго; он озлоблялся все сильнее и сильнее. Он не любил меня; я был всего лишь милой вещицей, которой можно было обладать и вертеть по своему желанию. Я нуждался в помощи друга. Я в отчаянии принялся искать Лучо… Знакомые сказали, что я могу найти его на станциях обслуживания на шоссе, где он занимался проституцией, переодевшись женщиной. Я чувствовал себя таким одиноким. Альфонсо отдалил меня от всех друзей. Единственной отдушиной было время, когда он уезжал в свой городок в Калабрии. Я поддерживал отношения только с Ренато по прозвищу «бестолочь». Одним вечером, когда Альфонсо как раз был в отъезде, Ренато познакомил меня с парнем с бездонными глазами и густыми черными усами. Несколько инфантильный и очень нежный молодой человек стал за мной ухаживать. Я принялся рассказывать о себе и обо всех страданиях, что мне причиняли издевательства этого мужчины, об унижениях, которые я вынужден был терпеть даже от его друзей. Марко слушал мои признания, помогал мне разобраться в самом себе и угождал мне во всем. Шаг за шагом он помог мне обрести себя и найти в силы освободиться от Альфонсо. Но мне все еще не хватало мужества встретиться с ним лицом к лицу, и я написал ему письмо. Конечно, неправильно ставить точку в отношениях посредством безжизненного листа бумаги, но большего он и не заслуживал.

Когда Альфонсо получил письмо, он попытался всеми способами связаться со мной. Он искал меня дома, звонил на работу и всем моим друзьям. Узнав, что он разыскивает меня, я испугался и начал беспокоиться еще и потому, что он страдал эпилептическими припадками, и я не знал, чем это все могло закончиться.

Я решил позвонить ему, но попросил Марко быть со мной рядом: мы были на центральном вокзале, когда я взял трубку и набрал его номер. На другом конце сквозь рыдания я услышал его голос. Он умолял не бросать его, заверял, что любовь, которую он испытывал ко мне, была огромной, что он изменится. Он просил дождаться его, он скоро возвращался в Неаполь.

Не проронив ни слова, Марко оставил меня у телефона. Я смотрел, как он уходил со слезами на глазах.

Я чувствовал себя виноватым, но Альфонсо еще раз удалось убедить меня отказаться от моего намерения бросить его. Я знал, что это было неправдой, что он меня обманывал, пытаясь разжалобить слезами. Я понимал все это, но не мог выкинуть его из своей жизни. Он вернулся в Неаполь, наша встреча была ужасной. Ничего из того, что он обещал, он, конечно же, не выполнил. Он принялся опять крутить мною, давал мне понять всю мою никчемность, ограниченность, вдоволь поиздевавшись надо мной, он меня бросил и вернулся на родину в Калабрию. Несколько дней я был один, пытался склеить вместе осколки своей души и, когда последний кусочек встал на свое место, я собрал маленькую сумку и все свое мужество в кулак и отправился на вокзал. Я сел в поезд с желанием освободиться от этого человека и всей его подлости.

Я подошел к двери его дома около шести часов утра. Он, сонный, открыл мне. Я излил прямо ему в лицо все то зло, что он мне причинил. Я спросил его, что же за любовь он испытывал ко мне, если на самом деле он проявлял лишь ненависть и жестокость. Я взял сумку, которую привез с собой, и в гневе вытащил оттуда лебедя из семян и хрустального щенка, которых он мне подарил. Я бросил на пол эти его бесполезные подарки и с силой растоптал их, до мелких кусочков. Взял его толстую руку и со всем презрением, что я питал к нему, плюнул в нее. И оставил его там, вперившегося своими раскосыми монгольскими глазами в эту грязную руку.

Честно говоря, в своей жизни я всегда встречал мужчин и женщин, которые любили меня и оставляли в моей душе что-то свое, радостное и безмятежное. Это были люди, которые помогли мне вырасти и к которым я был очень привязан, даже когда страсть перерастала в дружбу. Но Альфонсо унизил мое достоинство, задушил мою любовь, уничтожил мое желание жить.

Злополучная связь, которая оставила отпечаток в моей жизни надолго.

Пять лет продолжались мои отношения с Марко: пять чудесных незабываемых лет. Это не было большой любовью, во многом потому, что история с Альфонсо оставила глубокий след, и у меня перед глазами всегда стояла зловещая тень этого человека, но нам все же удалось построить доверительные теплые отношения. Он был очень милым и смог расположить к себе и моих родителей. Однажды отец признался мне, что ему нравился Марко, как он ко мне относится. Мои друзья тоже его обожали, друзья, которых я потерял из-за Альфонсо и вновь обрел благодаря Марко.

Он очень любил путешествовать, вместе мы побывали в Париже, Лондоне, Амстердаме. Мы ездили в гей-кемпинги и завели много друзей, прежде всего Пеппе и Антонио, двое прекрасных ребят из Болоньи, которые до сих пор остаются у меня в сердце. Я вновь нашел в себе силы и желание вернуться в театр. Марко не нравилось это мое увлечение, но он все равно следил за моим творчеством. Именно во время одного из спектаклей я познакомился с Мириам, актрисой, полной идеалов, женщиной, которая верила и продолжает верить в то, что театр — это способ развиваться для того, кто им занимается и кто им наслаждается. Она — женщина, которая боролась за уважение к ближнему, вопреки людскому эгоизму. Все это сформировало ее характер, внешне жесткий, непреклонный и совершенно не склонный к компромиссам. Требовательная к самой себе и к другим, которые не всегда были готовы следовать за ней и принимать ее, но, если снять с нее этот твердый панцирь, способная на большое страстное чувство. Потрясающая женщина, к которой я очень привязан.

В один страшный день я узнал, что моему отцу оставалось жить всего несколько дней. Я обезумел от этой новости, плохо соображал, мне казалось несправедливым, что еще нестарый мужчина, любящий жизнь со всеми ее противоречиями и неприглядностями, должен был оставить эту землю, не имея возможности насладиться общением с последними четырьмя детьми, еще очень маленькими и нуждающимися в его любви и энергии. Мне предстояло сообщить об этом маме, но я не представлял, как объяснить этой женщине, по уши влюбленной в своего мужчину, что она больше не сможет обнимать его, целовать, ждать его возвращения домой.

Я взял ее под руку и, усадив, сел на колени у ее ног, поглаживая их.

Глядя в пол, я выложил ей все разом.

«Ты лжешь!» ответила она, оттолкнув меня. Я поклялся, что это правда, жестокая, печальная правда.

Она закрыла лицо руками.

«А что же мне теперь делать?» проговорила она со слезами на глазах. Наши взгляды, полные отчаяния, пересеклись.

«Я буду рядом с тобой, мама. Я не оставлю тебя».

В полной тишине мы смотрели в пустоту перед собой. Я пошел к Мириам и попросил ее помочь мне.

Я хотел сделать папе последний подарок, представив ему свою невесту. Она согласилась, ничего не сказав. Мы вошли в комнату отца, подошли к кровати.

«Папа» сказал я. «Вот моя невеста. Мы решили пожениться, и тогда ты скоро станешь дедом еще раз».

Отец долго смотрел на меня.

…Мы вышли из комнаты, я зарыдал. Я очень хотел сделать отца счастливым, успокоить его, но он все знал обо мне и не стал осуждать меня за этот спектакль. Он все знал о моей жизни и уважал ее, даже когда порой допускал комментарии, которые я пропускал мимо ушей, потому что они доставляли мне очень сильную боль.

Он ушел из жизни девятнадцатого марта, в День Отца. Он ушел, оставив в одиночестве маму, свою семью и четырех непристроенных детей. Он ушел, оставив меня со всем тем, что я так хотел бы ему сказать.

Марко очень меня поддерживал. Его тепло, любовь помогали мне не чувствовать себя столь безутешным. Мы отремонтировали квартиру в Санит, которую я полностью выкупил у Лучо, стали жить вместе. Мы были современной парой, каждый со своими обязанностями. Тот, кто первый возвращался домой, готовил ужин, а второй мыл посуду и убирал на кухне. В районе все нас уважали, никто не задавался вопросом, что делали эти два парня под одной крышей, нас мило окрестили «мальчишки».

Моя фирма часто отправляла меня на несколько месяцев работать в другие города. Там у меня завязывались романы. В Генуе я познакомился с Массимо, очень странным молодым человеком. Моменты необычайного возбуждения сменялись у него глубокой печалью вплоть до полного молчаливого погружения в себя. Как будто в нем уживались два разных человека. Я пытался ему помочь, но было очень непросто преодолеть ту невидимую стену, которую он воздвиг для защиты своих непостижимых мыслей. Однажды вечером мы прогуливались рядом с генуэзским портом, подшучивая друг над другом и смеясь до изнеможения. Вдруг Массимо остановился как вкопанный и, бледнея, дрожащим голосом стал просить меня проводить его домой. Я поинтересовался, что случилось; ответом мне был невероятной силы удар кулаком прямо в лицо. Я набросился на него и избивал до тех пор, пока он не оказался на коленях, в крови, синяках и слезах. Массимо рыдал, этот плачь прерывался бессмысленными неразборчивыми фразами. «Дядя» повторял он, скорченный на земле. «Дядя, не делай мне больно!». Увидев этого большого полного парня в таком жалком состоянии, мне стало стыдно за мою реакцию, но я не мог, я не переносил тех, кто поднимает руки и объясняется посредством насилия. Я опустился на колени рядом с Массимо и начал гладить его по голове. Постепенно тепло моей нежности помогло ему прийти в себя. Мы пошли сели на парапет.

«Прости» сказал я ему, не задавая никаких вопросов.

Неожиданно эта стена, его стена начала рушиться, и он стал рассказывать.

«Мне было десять лет. Я жил на улице Пре, в самом неблагополучном районе Генуи, на узенькой улочке, полной насилия. Мои папа и мама не хотели оставлять меня надолго одного, когда уходили на работу, и просили моего дядю сидеть со мной. Он приходил утром около десяти и оставался со мной до возвращения родителей. Он был очень жестоким и бил меня без всякого повода, причины, но перед отцом и мамой, которые часто заставали меня в слезах, он проявлял себя крайне заботливым и нежным. И поэтому никто мне не верил. Однажды он дошел до того, что выдумал, будто я назло ему выбросил из окна конфеты и игрушку, которые он мне подарил, и, чтобы сделать эту историю еще более правдоподобной, спустился на улицу и подобрал разбитую машинку.

Я не понимал: это было враньем, он не приносил мне ни конфет, ни машинку. Для чего вся эта жестокая игра?

Один раз мама попросила его вымыть меня. Он сам захотел раздеть меня своими огромными толстыми руками. Он поставил меня в ванную и, намылив мне руки, приказал повернуться. Внезапно я почувствовал сильную резкую боль. Оглушенный, я упал на дно. Когда я встал, я ощущал, как у меня жжет зад. Этот урод засунул туда свои пальцы сильным сухим толчком. Он наклонился к моему лицу, грубо хохоча. Я закрыл уши руками, чтобы не слышать его, но он смеялся громко, так громко, что я оглох. «Все равно никто тебе не поверит!» стал он кричать. «Потому что ты маленький лживый червяк!». Я оперся спиной на борт ванной и уставился на дядю, который продолжал смеяться… В конце концов я понял его игру. Все это вранье, разбитая игрушка, выброшенные с балкона конфеты — все это он делал, чтобы все поверили в историю про распущенного мальчика, бесенка, который плохо относился к своему доброму, обходительному и ласковому дяде. Я осознал, что попал в ловушку, из которой мне больше не выбраться. Я понял, что никто мне не поверит и не станет даже слушать злобного врунишку. А чтобы еще больше усугубить происходившее, он заставил меня написать в дневнике, что я его ненавидел и что я попытался бы любыми способами выгнать его из дома, чтобы он никогда не вернулся сюда. Я был вынужден терпеть все виды извращений этого ублюдка. В порту я увидел, как избивают ребенка, поэтому я отреагировал таким образом. Прости».

Мы сидели на парапете довольно долго, не проронив ни слова.

«Как же ты, будучи уже большим, ничего не рассказал своим родителям?» спросил я его, чтобы разрушить тяжелую и грустную атмосферу. «Ты еще с ним видишься?»

Массимо начало трясти, я читал невероятное напряжение на его лице. Я взял его за руку и попытался убедить, что надо было вытащить из себя все то, что столько лет он держал внутри и что так подавляло его. Он должен был начать освобождаться от всей той мерзости, перестать чувствовать себя виноватым. Большой ошибкой тех, кто терпит, становится именно это: насилие заставляет тебя испытывать чувство вины, хотя ты на самом деле и есть несчастная беззащитная жертва. Обычно прислушиваются только к большим, верят исключительно взрослым; детей же оставляют наедине с пережитой жестокостью, чтобы впоследствии они мучались всю жизнь. Когда изнасилование совершают над женщиной, то пытаются оправдать действия насильника тем, что он был спровоцирован ее мини-юбкой, жестом, улыбкой.

А ребенок? В чем его вина? В том, что он невинен?

Массимо вновь собрался с духом и продолжал рассказ: «С десяти до шестнадцати лет я должен был удовлетворять все развратные фантазии дяди. Потом моя мама решила уволиться и вернуться домой, тогда, наконец, я отделался от этого мерзавца. Я был так счастлив, что отказался от идеи рассказать обо всем матери. Кончено, все было кончено. Когда вся семья собирается вместе, мне приходится пересекаться с ним. Не стоит и говорить тебе, что он продолжает вести себя как последний подонок, смотрит на меня похотливым взглядом. В воскресенье будет двадцать пятая годовщина свадьбы моих родителей и естественно он тоже приглашен, я уже сейчас в панике. Не знаю, как этого избежать».

«Я пойду с тобой» ответил я, перебив его. «Не бойся, я буду рядом».

Он затрясся. Он был испуган, смущен.

«Не беспокойся» сказал я, стараясь снять напряжение. «Вот увидишь, если он будет продолжать в том же духе, я заеду ему по морде, как прежде заехал тебе!».

Он посмотрел на меня и с вымученной улыбкой на лице кивнул в знак согласия.

В следующее воскресенье я должен был бы вернуться в Неаполь, но я соврал Марко, что фирма продлила командировку, таким образом я смог сдержать обещание, данное Массимо.

В назначенный час Массимо приехал за мной, мы направились в ресторан. Вся семья была в сборе и ждала нас, среди родственников и друзей я разглядел плотного мужика со скользким взглядом. Когда подошел момент знакомства, я протянул ему руку и, сильно сжимая ее, прошептал ему отчетливо: «Дерьмо! Ты у меня заплатишь!». Побледнев, он отдернул руку.

Мы подошли к накрытому столу, дядя предпринял отчаянную попытку сесть рядом с Массимо. Я вновь приблизился к нему. «Даже не думай» произнес я с вызовом. «Но пока ты еще не сдох, а я надеюсь, это произойдет очень скоро, ты больше не тронешь Массимо!»

Наконец мы уселись.

Родственники Массимо, обуреваемые любопытством, завалили меня обычными в таких случаях вопросами: как меня зовут, откуда я, о моей работе. Я ответил, что я актер и что спектакли, в которых я участвую, затрагивают социальные проблемы — такие, как насилие над несовершеннолетними, педофилия. Мне удалось захватить внимание всего стола и тогда, полностью вжившись в самую важную свою роль, я стал рассказывать истории о насилии над детьми. При этом я постоянно старался поддеть этого ублюдка, который, ужасно смущаясь, изменился в лице и стал ерзать на стуле, будто он вдруг превратился в раскаленные угли.

Он, в свою очередь, угрожающе смотрел в сторону Массимо, будто хотел упрекнуть его в том, что он все рассказал, что он раскрыл их ничтожную темную тайну. Я видел злобное выражение лица дяди и напуганное лицо Массимо. И тогда я вмешивался в этот немой диалог взглядов, обращаясь с вызывающими вопросами к дяде, которого распирало от злости и который метал настоящие молнии в своего племянника…

Я продолжал в том же духе весь вечер.

Эта игра совершенно уничтожила негодяя, но стала также серьезным испытанием для Массимо, до такой степени, что после ужина взорвалась настоящая бомба. На парковке ресторана дядя подошел к нему и попросил завтра съездить с ним по делам. Массимо совершенно внезапно превратился во взбесившуюся собаку и стал извергать на него всю свою ненависть, все отвращение и презрение, что он испытывал в течение всех этих лет.

Вся семья присутствовала при этом чудовищном зрелище, после первых минут шока они бросились к Массимо, который уже накинулся на дядю с кулаками. Им с трудом удалось растащить их. Я бы предпочел, чтобы они дали Массимо отвести душу и излить всю ту жестокость, что годами он держал в себе и которая, наконец, вышла наружу. Я бы хотел, чтобы он надрал задницу проклятому уроду, который вдруг сам стал жертвой собственной агрессии.

Мне было очень жалко Массимо, но я смог успокоить его и увести подальше.

Мы дошли до бара, там он принялся рассказывать мне обо всех пережитых мерзостях: мне тоже очень хотелось поведать ему свои жуткие истории, но я дал ему возможность выговориться.

Наконец ему больше не мешал кляп угроз и тайн, поток признаний тек, словно неудержимая полноводная река. Его прежде мутный взгляд сейчас, казалось, излучал новый свет. Он все говорил и говорил, было полное ощущение того, что все, о чем он рассказывал, случилось не с ним. Он злился сам на себя за то, что раньше не нашел в себе сил встретиться лицом к лицу с этим ублюдком и не излить на него всю злобу, желчь, что накопилась в нем за все эти годы и что так угнетала его. Он говорил и чувствовал себя освободившимся от кошмаров, которые раньше постоянно преследовали его, но теперь уже больше не будут мучить.

На следующий день мы снова встретились. Лицо Массимо было мертвецки бледным, взгляд отсутствующим. Мы пошли в наш постоянный бар, я попытался понять, что же произошло. Он был настолько обескуражен, что не мог вымолвить ни слова.

«Что с тобой?» спрашивал я его. Но мои вопросы наталкивались на стену прежнего безмолвия. «Что случилось?» не унимался я.

Массимо нарушил молчание. «Он мой отец! Мой настоящий отец!» разом выпалил он. И разрыдался.

Мать, по возвращении из ресторана, подождала его, чтобы узнать причины его такого поведения, и он все ей выложил. Он рассказал, как дядя устроил все так, чтобы они поверили, что Массимо все время врал, он рассказал об истории с дневником, об играх, которые он вынужден был терпеть и благодаря которым все остальные считали его злым и лживым ребенком, но он не сказал ни слова о пережитом насилии. Мама пронзительно посмотрела на него и с лицом, перекошенным от боли, призналась, что на самом деле его дядя был его настоящим отцом. Ошибка молодости. Массимо спросил, знал ли он о своем отцовстве. И она жестоко отрезала: «Да!».

В жизни своей я видел и пережил множество историй, но омерзение, испытанное от этого откровения, было таким огромным, что меня всего скрутило.

Я его так никогда и не спросил, был ли это брат матери или названного отца. У меня просто не было времени. Моя фирма отправила меня обратно в Неаполь.

Массимо звонил мне несколько раз, и в одном из разговоров он сказал, что любит меня, но у него никогда не хватало бы духу признаться мне в этом, чтобы не вмешиваться в наши отношения с Марко. Я оценил его тактичность, но кроме большой привязанности ничего не питал к нему. Мы продолжали созваниваться еще какое-то время, сначала часто, а потом все реже и реже, пока не прекратили всякое общение.

Еще одна история из тех, что, будь она мне поведана кем-либо, я бы принял этого человека за лгуна.

Но и после того случая я многократно слышал подобные невероятные истории. Со временем я стал активистом Ассоциации «Арчигей» Неаполя и часто я отвечал за службу «Телефона доверия». Я выслушивал стольких ребят, которые рассказывали мне о случаях изнасилования дядями, отцами, соседями. Множество парней звонили, чтобы выговориться, излить, как и Массимо, отвращение, которое они в течение многих лет держали в себе, считая это постыдным, будто они были насильниками, а не жертвами.

Иногда я уговаривал их приехать к нам в офис, где мы собирались, чтобы познакомится и пообщаться.

Я помню одного типа (до сих пор время от времени встречаю его), который отчаянно искал себе друга, своего принца на белом коне. Я помог ему, подсказав несколько мест, заведений, где он мог бы завязать новые знакомства.

Часто он находил себе пару, но, как правило, спустя неделю давал ему отставку и возвращался ко мне, умоляя о помощи. Я довольно долго пытался поддерживать его, пока однажды, вне себя от злости, не высказал все, что думаю.

«Милый!» обрушился я на него. «Не существует принца на белом коне! Или ты находишь принца, или белого коня. Все это сказки, придуманные Белоснежками или Спящими Красавицами, но ты, волосатый бородач, не похож ни на Белоснежку, ни на Спящую Красавицу!».

Иногда мне приходилось иметь дело с глупыми сопляками, которые ничего не подозревали о насилии над детьми, и поэтому меня дико бесили их поверхностные рассуждения. Я злился, думая обо всех других мальчишках, которые, как Массимо, не могли отделаться от пережитого горя.

Например, Алессио, молодой парень, у которого грустные моменты сменялись агрессией. Я никогда не видел, чтобы он смеялся, будто кто-то украл улыбку с его лица.

Спустя некоторое время я узнал от одного приятеля печальную правду. Когда ему было двадцать лет, несколько мужиков завели его куда-то и там по очереди изнасиловали. Они оставили его лежать одного, голого, как червя, превратив в кровавое месиво. Перепуганный, он бросился в море и провел среди волн всю ночь. Когда он вернулся домой, то рассказал родителям, что его друзья пошутили над ним, бросив в море; у него не было сил признаться в жестокой правде, и так он остался один на один со страшной тайной, которая с годами превратила его в глазах других в очень странного парня. Те мужланы, та ужасная ночь украли у него не только одежду, но и его веру, жизнерадостность, надежды на будущее. Они забрали у него такую эфимерную, но такую необходимую вещь — душу. Сейчас Алессио женился, но те, кто видел его свадебные фотографии, говорили, что ни на одной нет и следа улыбки или хотя бы какой-то ужимки, похожей на нее.

Большинство звонков, что я принимал, были от молодых ребят, которые не могли смириться со своей гомосексуальностью. Многие не понимали, почему, глядя на фотографию обнаженного мужчины, они возбуждались, желали обладать им. Я никогда не позволял себе просто ответить «Ты гей! Точка!», потому что каждый раз, когда я оказывался перед такими вопросами, я вспоминал о том гребаном журналисте, который в спешке вынес вердикт моей проблеме в нескольких печальных и холодных словах. И даже если они были подростками или уже вполне взрослыми, а не детьми, как я, никогда я не смог бы дать столь ранящий ответ. Наоборот, я старался разредить ситуацию, объяснить им, что это не было такой уж большой проблемой, что надо было принять со спокойствием проблему. Иногда я настолько проникался этими историями, что буквально чувствовал себя их героями, а осознание того, что я сам прошел через подобные переживания раньше, не позволяло мне проявлять излишнюю жесткость и высказывать безразличные умозаключения.

Но театр и моя ежедневная занятость вынудили меня оставить волонтерскую службу. Я представил заявление об увольнении директору, навсегда забирая с собой бесценный опыт, пережитый в стенах Ассоциации «Арчигей».

Я вновь был вместе со старыми друзьями, с которыми я организовывал театральные постановки.

Я окунулся в бездну театра, благодаря накопленному ранее опыту мы выпустили новый спектакль. Меня привлекли к сотрудничеству и другие театральные компании, которые также принадлежали к авангардному направлению.

Однажды мне позвонила моя подруга Мириам: «Я написала монолог для тебя. Надеюсь, тебе понравится».

Я прочел его. Это был восхитительный меланхолический текст.

А самое удивительное то, что там был описан случай насилия, совершенно схожий с тем, что пережил я в детстве.

Я согласился выступить с ним. Первое представление состоялось в Риме на небольшой неформальной сцене. Мы были совершенно никому не знакомы: ни броского имени, ни спонсоров за плечами; но нам удалось, к нашему огромному удовольствию, завоевать одобрение прессы и зрителей, которые в конце каждого спектакля заходили к нам в гримерки, чтобы поблагодарить нас.

Это был прекрасный опыт, который мы потом повторили в Неаполе, и были также хорошо приняты. В то же время я занимался написанием текстов и, всегда оставаясь в рамках социальной тематики, я поставил несколько пьес, рассказывающих о нищете, насилии, изоляции.

Мне было очень легко описывать и воплощать на сцене судьбы маргинальных персонажей, потому что это были истории, которые я сам неоднократно переживал, пропускал через себя, и сейчас они все были внутри меня, в моей душе, в каждом сантиметре моей кожи, и вырывались наружу каждый раз, когда я клал перед собой чистый лист бумаги, брался за ручку или выходил на сцену: моими сообщниками были сцена и темнота, и я чувствовал, будто находился в исповедальне или на кушетке на приеме у психиатра.

Это было невероятно больно и утомительно заново переживать все те горести. Я всегда был один на сцене, перед незнакомой публикой, которая неотрывно следила за мной, анализировала мои слова, чувствовала мою боль. И призраки прошлого выходили из-за кулис, с подмостков, с авансцены. из аплодирующего зрительного зала.

Когда, наконец, занавес опускался, я сразу убегал в гримерку снимать грим. На самом деле я никогда не оставался на сцене, чтобы получить наслаждение от аплодисментов, потому что хотел быстрее освободиться от тисков персонажа, от мучительной истории. Вы тогда спросите: почему же ты исполнял эти роли, выбирал такие пьесы?

Нет, это был не акт мазохизма, а скорее мой вклад в посрамление тех, кто ласкал и издевался над детьми, моя причастность к общественному порицанию, и таким своим незначительным поступком я пытался взволновать души зрителей.

Поверьте мне, им будет стоить невероятных усилий забыть этого маленького человека, который со сцены рассказывал о том, как он терял, искал и находил, вновь вставал и обретал себя, чтобы продолжать это непростое занятие — жить. Это был тяжелый груз, который я доносил в одиночку до публики и до всего мира, но единственным способом воссоздать нужные переживания было — показать того сильного человека, коим я был и буду.

Я использовал язык как заточенный нож, был готов защитить себя на сцене и в жизни, и в то же время в поразительном противоречии закрыться наедине с собой в долгом безмолвии. Потом, когда я чувствовал, что мое внутреннее равновесие подавало признаки усталости, я прятался за абсурдным ритуалом; я лгал самому себе, но шел в кино на порнографические сеансы или в общественные туалеты, и там я остервенело занимался сексом среди тяжелого смрада гнилой спермы и мочи, потом возвращался домой грязный внутри и снаружи, более одинокий, чем прежде, продолжая мучить себя. Я делал все это, потому что бессознательно понимал, что рано или поздно мое естество отреагировало бы на этот психоз, восстало бы против него.

Такое ощущение, будто стоишь в шаге от самоубийства, но в последний момент встряхиваешься и возвращаешься к жизни, и каждый раз, когда я перерождался, я чувствовал себя более сильным, настроенным на противостояние мужчинам, которые бесцеремонно врывались в мою детскую жизнь и оставляли свою безумную невротическую сперму в маленьком тельце вчера и во взрослых раздумьях сегодня.

Я продолжал жить с Марко.

Между тем компания, на которую я работал, уволила меня. Летом того года мы решили поехать в отпуск на Сицилию, и там я познакомился с сорокалетием мужчиной с синими глазами. Я влюбился в него, красивого жителя Милана, и началась прекрасная история с поездами, самолетами, бесконечными километрами дорог среди тумана и непрекращающегося дождя долгой северной зимой.

История, полная бесконечных телефонных разговоров и внушительных счетов. Я оставил Марко и начал встречаться со Стелвио.

Тем временем я организовал небольшую фабрику одежды и неимоверными усилиями и жертвами пытался поддерживать наплаву и фабрику и отношения со Стелвио, приезжая к нему почти каждые выходные. Часто я ездил вместе с приятелем, Ренато по прозвищу «бестолочь», у него там тоже был друг. Спустя несколько месяцев Ренато решил обосноваться в Милане и снова мои изнуряющие и нервные путешествия проходили в одиночестве. Однажды вечером я сообщил Стелвио о своем намерении переехать к нему. Я ожидал услышать его согласие, радостное одобрение, а вместо этого он напридумывал кучу неубедительных отговорок. Я будто бы получил пощечину, в который уже раз в моей жизни…

Он был и остается замечательным человеком, нежным, щедрым, но, к сожалению, его неуверенность, страхи, его желание отдалиться от меня, или точнее, не впускать меня в свою жизнь, надломили наши отношения и мои чувства к нему, которые и так уже были непростыми из-за расстояния, разделявшего нас.

Между тем Марко ушел из моего дома, и я опять оказался один, и, как будто этого было недостаточно, отказ Стелвио сделал ощущение одиночества еще более глубоким. Ради него я бросил Марко, каждые выходные я срывался за сотни километров к нему, чтобы провести хотя бы один день вместе.

Мне надо было принимать определенные решения, а для этого необходимо было круто повернуть всю жизнь. И я сделал это. Я оставил Стелвио. Сил мне придал Лино, парень, с которым я познакомился за несколько месяцев до этого, он был очень похож на меня, хотя мы были все-таки очень разные. Лино всегда говорил мне, что любит меня, а я отвечал, что никогда не брошу Стелвио, что я однажды обязательно уеду навсегда. В Лино мне очень нравилась его улыбка и то, что, несмотря на тысячи проблем, он был очень веселым, с шуткой наготове, он всегда мог рассмешить меня. Я строил эгоистичные планы на совместное будущее со Стелвио, и в то же время каждый мой день был полон радостью от общения с Лино. Я был настолько уверен в этом, что даже решил перебраться поближе к району, где жил Лино. Тогда я сдал квартиру в Санит и арендовал небольшую виллу рядом с его домом. Спустя несколько дней, ночью, полиция ворвалась в дом, они надели наручники на Лино и увели его. Инспектор, заполнив бумаги, сказал: «Вы должны покинуть этот дом».

Я заметил, что я честный человек и свободный гражданин, он ответил коротко: «Я тебя предупредил… если ты меня понял — хорошо!»

Я ничего не понял и еще несколько дней жил в этом доме, потом целая цепь событий вынудила меня оставить его.

Тем временем я узнал, что положение Лино было не из лучших, он был в большой опасности, мы стали переписываться. Письма, полные страданий, обещаний. Это испытание длилось восемь месяцев, и я впал в депрессию. Я забросил работу, ночевал в доме матери, у друзей, но никто не хотел терпеть мои слезы. Потом начались проблемы с деньгами, я постепенно, не осознавая этого, опускался все ниже и ниже, и мне опять пришлось справляться со всем этим в совершенном одиночестве.

Меня всегда интересовала жизнь бездомных, когда мне случается встретить их, я пристально смотрю на них и иногда слышу в свой адрес: «Пошел в жопу! Чего уставился?».

И вот я стал одним из них, я часто спал в машине или в приюте, я бродил по городу с пластиковым пакетом, в котором у меня были носки, трусы, зубная щетка, все остальное я держал на фабрике, где иногда тоже ночевал. Я сильно похудел, у меня была неухоженная борода, часто я проходил мимо знакомых, которые почти никогда меня не узнавали, а чтобы заснуть, я выпивал пива или вина.

Я решил продать все, что у меня было, а потом. а что будет потом, я придумал бы после.

Я перегнал машину в Милан, я не мог содержать ее, поэтому пришлось продать и ее. После этого я остался на несколько дней в доме у Стелвио, немного пришел в себя, он был очень терпелив, я понимал, что было непросто терпеть мою меланхолию. Однажды утром мне позвонила сестра и сказала, что директор компании, в которой я работал, разыскивал меня. Я связался с ним, он сообщил, что у них очень много работы, мы договорились, но я уже продал машину и не знал, как мне быть?

Мне помог Стелвио, и я опять начал работать, я снова взял в руки свою жизнь. Но у меня были проблемы с жильем, я пошел к семье, которая снимала мою квартиру, объяснил сложившуюся ситуацию, они запросили у меня восемь миллионов лир, чтобы уехать оттуда, и еще два месяца хранить их мебель. Восемь миллионов? Откуда мне их взять? И меня еще раз спас Стелвио. На несколько месяцев в моем распоряжении было спальное место, ванная и все это посреди нагромождения мебели по всему дому. Со временем все пришло в норму, семейство нашло другую квартиру, и я, наконец, смог привести свой дом в порядок, я больше не пил пиво, чтобы заснуть, и продолжал каждый день писать Лино, я уже даже привык к этой мучительной переписке.

Возможно, эти строчки не смогут даже приблизительно передать весь тот ад, что я пережил тогда, я просыпался среди ночи от собственного крика, во весь голос умоляя о помощи, но никто меня не слышал, а самое страшное, что я осознавал, что был очень близок к полному помешательству, я пытался сопротивляться этому состоянию, а потом еще мне приходилось считаться с моим одиночеством, ведь страдания отдаляют даже самых дорогих друзей, которые не хотят выслушивать твои горести, сдобренные слезами.

«Чего хотят эти слезы, льющиеся из моих глаз, скользящие по моему лицу, затекающие ко мне в рот, просачивающиеся через зубы, по языку, к самому сердцу. Чего им надо от меня?». Я задавался этим вопросом, глядя на себя в зеркало, и смеялся, смеялся.

Восемь месяцев, прожитых в бреду, потом однажды ночью мне приснился Лино, он говорил со мной, был очень веселым, шутил, а вокруг нас радостно лаяли, виляющие хвостами собаки. Я навестил маму и рассказал ей про сон, она промолвила только два слова: «Лино выйдет». Вечером я пошел на работу, мне позвонили и сообщили об освобождении Лино. На некоторое время я потерял дар речи, затем отправил домой всех работниц и остался один. Потом я сел в машину и приехал домой к Лино. В те полчаса, что я был в пути, я осознал, что значит счастье: я ехал со скоростью тридцать километров в час, я хотел как можно дольше насладиться этим моментом. Когда я был уже рядом с домом, то оставался в машине еще несколько часов, потому что моим единственным желанием было, чтобы это ощущение никогда не покинуло меня.

Наша встреча? Молчание, абсолютное молчание, мы только смотрели друг на друга. Спустя месяцы справедливость, наконец, восторжествовала.

«Полностью оправдан за непричастностью к делу».

Это испытание помогло мне понять, что я действительно люблю этого парня, и здесь надо упомянуть Стелвио, которого я бросил, но мы остались прекрасными друзьями. С Лино я провел годы, волшебные годы, я любил его больше жизни, часто посреди ночи я смотрел на него спящего. А потом все закончилось. Он вынудил меня оставить его, и я опять оказался наедине с мучительными фантазиями, в которых мы вместе встречали нашу старость, хотя я никогда по-настоящему не замечал, насколько мы были разными.

Когда я расстался со Стелвио, я почувствовал также необходимость заняться чем-нибудь другим, с обстановкой на фабрике было связано слишком много тяжелых воспоминаний.

Я выставил ее на продажу, и вместе с двумя приятелями мы занялись новым делом. Мы открыли гей-сауну только для мужчин, первую на всем Юге. Еще один вызов, брошенный на пороге сорокалетия, а посему достаточно рискованный, ведь, если бы у нас ничего не получилось, других бы возможностей у меня уже не было. Но, напротив, я работал плечом к плечу с каменщиками, таская строительные материалы, с огромным трудом выпутывался из клубка бюрократических проволочек и длинных очередей из одного кабинета в другой. И после месяцев и месяцев сражений мне удалось произвести на свет Blu angels, первую гей-сауну на Юге.

Голубые ангелы.

Я выбрал это название неслучайно, потому что ангелы, архангелы всегда присутствовали в моем детстве. Я обращался к ним после пережитого над собой насилия всех тех мужчин в машинах, я разговаривал с ними в моменты печали и растерянности, в минуты одиночества. Для меня стало большим завоеванием открыть это заведение, в которое было вложено столько мечтаний, желаний, пота. Работа, которая мне очень нравится, доставляет огромное удовольствие, дает возможность познакомиться с разнообразными характерами посетителей. Посетители, мужчины из разных социальных слоев, иногда очень красивые, но не той эфемерной, внешней красотой. Их милая красота в смущенном взгляде и в растерянном виде застенчивого пугливого ребенка. Их доверие ко мне приносит необычайное наслаждение, когда они рассказывают о своих переживаниях, о жизни, о том, как они воспринимают свою сексуальную ориентацию. Часто я задерживаюсь с ними, стараюсь дать какой-нибудь совет. Я испытываю к ним необычайную нежность, когда порой они засыпают прямо на розовом диване в большой розовой гостиной, и, когда я смотрю на них, они кажутся мне похожими на ребят, уставших от долгих игр, на воинов, обессиленных сражениями, на животных, измученных охотой. Каждый из них индивидуален при общей схожести и одинаковый во всем разнообразии.

Но, к сожалению, я также лицезрел гнусных и беспричинно злых типов. По счастью, мой жизненный опыт научил меня защищаться от злости, поэтому многие считают меня особенным, мужественным, раз я смог организовать подобное дело. Я не чувствую себя ни героем, ни храбрецом, но результат предпринятого ясно доказывает мою правоту, я счастлив от сделанного выбора, который удачно реализовался.

Очень часто их истории отсылают меня к пережитому в детстве насилию, к пощечинам, которые я получал за то, что не подчинялся желаниям бессовестных мужиков, за то, что боялся потерять жизнь.

Сколько раз, после совершенного насилия, они бросали меня посреди темных и незнакомых полей, в компании рычащих бродячих собак. Вскоре я понял, что надо было либо замереть, либо идти очень медленно, как только это возможно. Может быть, их лай был своего рода упреком, в том, что я опять не послушался своего внутреннего голоса и продолжал садиться в машины и подниматься в квартиры к незнакомцам. А когда я наконец возвращался домой и бросался на кровать, я проваливался в глубокий долгий сон, который помогал мне забыть, а в снах я опять встречал тех мужчин, что ждали меня, и они были совсем как в жизни, и собаки.

В сонниках и по народным приметам, если во сне видишь собак, то это к удаче, и на самом деле, несмотря ни на что, я считаю себя счастливым человеком.

Я прожил жизнь, полную мерзостей, но также и прекрасных мгновений, чудесных историй любви, я делал все, что хотел, отвечая и расплачиваясь за все ошибки, неудачи, падая и вставая, совершенно один, без чьей-либо помощи.

И когда голод скручивал желудок, я проглатывал слюну, и когда жажда познания сильно захватывала меня, я жертвовал свой разум незнакомым мужчинам, которые взамен желали вознаграждения и удовлетворения, и для того, чтобы постичь, научиться, я был вынужден ублажать их. Но я все равно доволен, потому что я не сдался, я прожил свою жизнь, дыша полной грудью, я обожал и ненавидел себя, а сейчас я очень люблю себя.

Когда я слышу бессмысленные рассказы о поверхностном времяпрепровождении, я испытываю невероятное раздражение, потому что каждый раз я опять встречаю людей, которым бы хотелось летать, заявить всему миру о своих мечтах, желаниях, но они не делают этого, поскольку боятся всеобщего осуждения, боятся, что их примут за сумасшедших, и потому они скрываются за пустыми словами, обыденными разговорами.

И именно в такие мгновения выходит наружу, как мощный поток реки, вся моя энергия, внутренний заряд и, стараясь придать некую четкость этому безумию, я дразню их, провоцирую вплоть до того, что швы, стягивавшие их рты нитью лицемерного морализма, разрываются и наконец находит выход все то, что переполняло их так долго: страдания, неудовлетворенности, подавленные желания.

Да. Безумие! Сколько раз, в машинах, я встречал это безумие.

Когда мне было десять лет, один солидный мужчина, один из тех, что мне попадались на обычной автобусной остановке, завез меня на какое-то поле. Он попросил меня снять брюки (цвета хаки, не помню, кто мне их подарил, но я просто обожал их). Потом он посадил меня себе на грудь и стал бредить, глядя на меня. Когда он приказал мне одеться, я обнаружил, что вся спина внизу у меня мокрая.

«Выходи из машины» сказал он и холодно посмотрел на меня. «Я хочу хорошо разглядеть тебя». Я повиновался ему из страха, что он бросит меня здесь посреди сырого поля. Он долго изучал меня взглядом и, довольный, достал коробочку и предложил мне драже. Я поблагодарил, отказавшись от угощения, но он, не слушая меня, продолжал безуспешные попытки открыть эту коробку. И чем больше она сопротивлялась, тем больше он бесился.

«Дерьмо! Какое же ты дерьмо!» стал он орать. «Ты женился. И еще захотел, чтобы я пришел к тебе на свадьбу. И после шести лет, вот, что мне осталось от тебя, — коробка драже!». И снова он пытался открыть эту гребаную коробку с таким остервенением, что вдруг из его ухоженных рук пошла кровь. Может быть, он нечаянно порезался… При виде крови он растерял хорошие манеры солидного человека и вспылил, направив на меня всю свою озлобленность.

«Смотри, что ты наделал! А я еще предлагал ему конфеты!» выпалил он, бросив на землю коробку. «Бесполезно тебе что-то давать… ведь и ты меня бросишь… как и тот ублюдок!».

Взгляд его налился огнем, а его манеры, которые до этого момента были крайне любезными, уступили место жестокости, словесной и физической. Он стал оскорблять меня, сдабривая ругань пощечинами. А затем вместил всю свою злость в удар сзади по спине, туда, где прежде оставил свою мерзкую сперму. Я смог подняться и попытался убежать, а вдогонку мне неслись его извинения со слезами и болью. Он умолял меня вернуться, простить его. На какой-то момент мне стало жаль этого человека, но страх пересилил. Я продолжал бежать и бежать, и вдруг очутился на дороге, ведущей к дому. Пока я бежал, я чувствовал на себе взгляды прохожих, но не понимал, почему они все следят за мной. Единственное, чего я хотел, это поскорее вернуться домой, в безопасные стены. Когда я наконец закрыл за собой дверь, я понял, почему люди преследовали меня взглядами. Я был перепачкан кровью, имел настолько жалкий вид, что даже моя мама, окруженная многочисленным сыновьим племенем, заметила это.

Наставления моей матери.

Я запомню их навсегда. Первое — никогда ничего не принимать от незнакомцев. Следущее, намертво засевшее в моей голове и на всю жизнь повлиявшее на мою сексуальную жизнь, она сказала мне, когда я вернулся от врача «для нормальных». Она отвела меня в сторону и, посмотрев прямо в глаза, сказала: «Мальчик мой, ты не должен заниматься сексом с мужчинами, так-то мешается кровушка!»

Происходит кровосмешение.

Но в ее случае это не было расистским высказыванием, она только хотела дать мне понять, что таким образом я мог бы заразиться сифилисом или, что еще хуже, заразиться идеей стать «гомиком». И вот это «мешается кровушка» звучало как угроза, металось в моей голове подростка, отдавалось в ушах, ужасно пугая меня.

И благодаря этому наставлению я смог избежать болезней.

Возвращаясь к тому солидному господину, я помню еще, что у него было много колец, браслетов и золотых цепочек, и еще от него странно пахло, очень сильно, до рези в носу, этот запах стал частью моих подростковых запахов.

Чтобы воскресить в памяти запахи моей жизни, я вернулся в те места, куда меня привозили мои мучители: на пустыри, рядом с кладбищем дорожных развязок, где сейчас возвышались огромные кооперативные здания, и стройплощадки на месте снесенных зданий, у старой железной дороги, которая вела в центр города.

И у меня в голове возникали вопросы.

«Куда же они теперь отвозят ребят? А те мужики, наверное, уже старые? Или, может, умерли? Мне хотелось бы увидеть их снова, поговорить с ними, выплеснуть из памяти все воспоминания и, без всякой показной жертвенности, спросить их «Почему?».

Кто знает, что сейчас стало с тем общественным писсуаром, с Фольксвагеном, с корзиной с кокосами, с кровью того солидного дядечки, что с остервенением сражался с коробкой конфет, с моей курточкой в цветах, со старым торговым кораблем, со злым вонючим мужиком.

Что-то ведь осталось.

Я искал, раскапывал, вынюхивал, но ничего.

Я нашел лишь свое безмолвие, воспоминание об отце.

Я перестал прятаться и теперь со своими братьями и сестрами спокойно говорю о своей жизни. Мама беспокоится о моем здоровье и о том, чтобы я не остался один, и все повторяет «Ты, сынок мой, особенный у меня».

Я продолжаю создавать себя, развиваться день за днем, и только это позволяет мне не чувствовать себя посредственностью. Закончив путь по страницам своего дневника, я вернулся к мосту Казанова. Я остановился, чтобы обдумать все то, что я описал, не испытывая никаких мучений. Но неожиданно сильный запах отбеливателя накрыл мое обоняние, постепенно проникая через нос мне в голову, в желудок. Я помню. Туалет находился в каморке под лестницей. Однажды я увидел там соседа по дому, который мочился. Я стал смотреть на него с любопытством и, улыбаясь, он делал мне знаки, чтобы я подошел. И я, не помню, почему, или, может, не хочу вспоминать, пошел к нему. Я оказался головой между его ног, а его жирные грязные руки подталкивали мою голову к его члену, а я плакал и кричал. Я не помню и не хочу вспоминать его руки, которые продолжали толкать мою голову, но теперь уже в унитазе, а потом, во дворе, как будто в порыве освобождения, я бросился в старое корыто для стирки, наполненное водой и отбеливателем, и руки, в этот раз мои руки бились в воде, а все тело было под водой. И тут крики испуганных женщин, худое и бледное лицо мамы, рвота. Почему я кинулся в это корыто? Потому что я хотел поиграть в прятки, как другие мальчишки? Или потому что я хотел спрятаться от злости и мерзости этого мира? Тогда еще я не представлял, что встречу на своем пути и сколько еще раз мне придется почувствовать жаждущие руки этих мужланов на своем детском тельце. И что я никогда не открою правды. Правды маленького мальчика. Как же это возможно, чтобы никто из этих мужчин никогда не чувствовал угрызений, чтобы они уничтожили все мечты и самый прекрасный беззаботный возраст? Неужели они никогда не думали, что перед ними ребенок? Мне хотелось играть, радоваться своему детству, пусть и очень бедному. Но все было по-другому, каждый раз, как они обнимали мое тело своими мерзкими руками, они забирали часть моей невинности.

Ведь я был маленьким ребенком.

Описывать запахи моих воспоминаний сейчас — это как будто бы открыть двери моего разума, окно в моей комнате, и разреженный воздух выходит оттуда, унося с собой некоторые картинки, например, цвет свитера Сандро (лица его я почти не помню), лица моих воспоминаний;

И все это благодаря моим записям, моему желанию начать все заново, забыть, но в то же время и вспомнить, чтобы это помогло другим, дать им понять, что можно бороться с уродами, рассказывая и (почему нет?) описывая их.

Сейчас я мужчина средних лет, живу в прекрасной квартире с видом на море.

Вечером, когда я возвращаюсь с работы, я зажигаю большие свечи, сажусь на террасе, смотрю на море, на звезды и мечтаю. Я мечтаю о чужеземце, который влюбляется в меня, он выходит из своего космического корабля и увозит меня навсегда. Я мечтаю о любимом, который любит меня всю жизнь. Я счастлив, что мечтаю о жизни… хотя иногда появляются и призраки.

Но в одном я уверен.

Мое прошлое я всегда пронесу с собой, в сердце, в душе навсегда… с собой… в моих мыслях… с собой… в моем чувстве вины чистого ребенка… навсегда с собой.

P. S.

Непросто открыть дверь воспоминаниям, в особенности, если они причиняют боль. В наше время, когда мир, кажется, потерял историческую память и люди в разговорах больше не упоминают персонажи, события, которые негативно повлияли на развитие цивилизации, случайная встреча с человеком, который идет против течения, может очень помочь.

Помочь понять, сколько все еще существует мерзости вдали от наших буржуазных гостиных, в которых, конечно, бывали люди, днем и ночью оставляющие в стороне свои снобистские выговоры и манеры и с остервенением добивающиеся беззащитных и ослепленных роскошью детей. Помочь понять, если в этом есть необходимость, сколько эгоизма живет в душах взрослых, готовых искалечить жизнь и разрушить детство уличных ребятишек. Эти же самые господа вечером перед сном дают наказ своим сыновьям держаться подальше от незнакомых, потому что в мире полно зла. Не ходить с плохими мальчишками, потому что они невоспитанные и жестокие. Они предупреждают обо всем том, что их самих больше всего привлекает, когда они на красивых машинах разъезжают в поисках жертвы, которую заманивают простой конфетой, полученной в качестве сдачи в каком-нибудь баре. Конфеткой, такой желанной для тех детей, которые дома не всегда получат и тарелку простой фасоли.

Это жизнь Паскуале.

Странно говорить об этом, но, тем не менее, он замечательный человек, потому что он боролся всегда, один, против всех, и ему удавалось осуществить некоторые мечты, у него получилось освободиться от ужасной бедности и невероятной жестокости, не будучи при этом жестоким по отношению к другим. Эта жизнь — для всех тех, у кого нет совести, кто привык получать все легкой ценой, кто плюет на то, что жизнь незаслуженно подарила им. И для тех, у кого не хватает смелости принять себя такими, какие они есть, кто бессмысленно растрачивает свою жизнь, делая несчастными всех, кто окружает их.

А также для тех, кто успокаивает свою совесть, перечисляя деньги через телевизионные объявления, но никогда бы не подал и руки бездомному. Или, того хуже, для тех, кто даже не задается вопросом о последствиях, когда удаляется в какой-нибудь темный угол с ребенком и использует его тело для удовлетворения своего желания. Я уверена, что они первые назовут этот дневник «барахлом», скажут, что эту грязную дешевку надо сжечь.

Но если хотя бы на секунду их грязная совесть взволнуется, тогда был смысл вынести на всеобщее обозрение всю эту боль, все эти страдания.

И еще один раз жизнь Паскуале была прожита не зря.

Ни для него, ни для нас.

Мириам