Записки благодарного человека Адама Айнзаама

Я обязан рассказать о ней. Она изменила все течение моей жизни. С тех пор минуло восемь лет. Я, Адам-Вольф, сын Ривки и Натана Айнзаамов, уроженец Тель-Авива, проживающий в Ришон ле-Ционе, пишу о тех давних событиях, и иногда мне кажется, что все это происходило не со мной. Что я недостоин их величия, их мощи, их значения. Я должен задокументировать эту историю с сухостью и ответственностью, присущим летописцам древности, божественным избранникам, сумевшим увековечить великие свершения, изменившие судьбы человечества. Вспоминая некоторые эпизоды тех дней, я наполняюсь стыдом, но ведь я запечатлеваю их исключительно ради собственного успокоения. «Издали все кажется красивее», сказал Цицерон.

Март 1973. Мои занятия в университете продолжаются уже почти полтора года. Я все еще не вполне студент — неполноправный студент. Записался, чтобы порадовать родителей. В этом году я прекратил свои еженедельные посещения психиатрической клиники, но наряду с этим обратился в Отдел психологической помощи при университете. Я посещаю занятия на историческом факультете, на кафедре истории еврейского народа и общей истории. В «Новостях» упоминают Никсона, Киссинджера, Мао, Брежнева, Садата и Голду Меир. Создается ощущение национальной мощи, но существуют резкие разногласия между «голубями» и «ястребами». Поговаривают о кандидатуре Моше Даяна на пост главы правительства.

Прекрасные дни, невыразимо прекрасные, не надоевшая промозглая зима и дождь, окутывающий университетский кампус туманом. Холодные ясные дни. Яркие краски, чистые звуки. Приближалась весна, уже чувствовалось ее ликование, проникавшее повсюду, даже в зал исторической библиотеки, даже в труды великих историков, создающие в этих стенах возвышенную духовную атмосферу.

Радость и благодать покоятся на всем, кроме моей души. Я сижу и читаю, но буквы не складываются в слова, из слов не возникает предложений, чтение представляет собой нечто вроде упорного бурения глубокой скважины, из которой под конец удается добыть лишь несколько капель прогорклой воды. Путь от мысли к перу, пытающемуся записать тезисы классического сочинения, пролегает по некоему гигантскому лабиринту пустоты, и конспекта достигают только обрывки вытекающих из книги выводов.

Я валяюсь до полудня в постели, просыпаюсь в час дня, когда мама возвращается со своих процедур. Дом запущен и утопает в грязи. Зачастую я остаюсь голодным, поскольку никто не заботится о том, чтобы закупить продукты. Ссоры между родителями продолжаются и становятся все более злобными. Они кричат, плачут, объясняются по-румынски, чтобы я не понимал, и все это вызывает у меня нестерпимую головную боль и звон в ушах. Из того немногого, что они произносят на идише (это тот язык, на котором они разговаривают со мной), я понимаю, что они обвиняют друг друга в смерти моего брата, погибшего в Шестидневной войне. «Ты подписала ему!» — рыдает отец. «Из-за тебя он оставил дом! — вопит она. — Нацист! Капо!» Я реагирую на эти проклятья и брань приступами рыданий. Отец бродит по дому, бьется головой о стены, пытается воткнуть хлебный нож себе в сердце, швыряет тарелки с едой на пол. Я отказываюсь встать и отправиться на работу. Профессор Вайнфельд взвешивает возможность временной госпитализации.

Подавленное состояние прогрессирует, я погружаюсь в пропасть удушающего дурмана, лишающего меня возможности улыбнуться. Цвета тускнеют, на лицо наползает маска различных оттенков серого. Звуки существуют: радио, телевидение, рычание проезжающих под окнами автобусов, голоса людей, возгласы «Что слышно? Всего хорошего! До свиданья!» Но все это с трудом проникает сквозь мутную стеклянную завесу, выхолащивающую звук и превращающую его в нечто настолько скудное и незначащее, настолько утомительное, что лучше бы и вовсе не слышать.

Я сную по университету, чересчур часто забегаю в отдел копирования учебных материалов, копаюсь в книгах по истории, литературе, философии. Меня знают там, читать я не могу, буквы мельтешат и скачут перед глазами, но готов обменяться несколькими фразами со знакомыми.

Я среди людей. Тут реально существуют подполковник Авнер, днем несущий службу в армии, а в вечерние часы изучающий историю; Юсуф Мааджна, студент из Умм эль-Фахма, который живет в общежитии и читает Цицерона в переводе на арабский (ливанское издание); Биби Беркович, альбинос, пишет диссертацию о спортивных играх в Древнем Риме; Амнон Бен-Арци, активист движения «Компас», добивается освобождения отказывающихся от службы в армии, пьет много пива и приударяет за замужними женщинами. Я тоже реально существую здесь: студент второго курса исторического факультета, девятнадцати лет, кареглазый длинноносый шатен, рост средний, очки с толстыми линзами в коричневой пластиковой оправе, кордероевые брюки, всем своим обликом напоминает еврейских юношей из Польши двадцатых-тридцатых годов прошлого века. Мой акцент, смесь русского, румынского и идиша, выдает мою чуждость. Я знаю, что мой язык — это язык изгнания, и не только из-за акцента, но и из-за его особой мелодии, ритма, а также острот, которые я отпускаю, и вообще присущей мне манеры шутить. Идиш, средство общения с родителями, проступает во всем.

Вгрызшаяся мне в душу тоска не позволяет завязать прочные связи с окружающими, поэтому я слоняюсь в одиночестве по верхнему этажу учебного корпуса «Шарет». Эта перипатетика утомляет, и время от времени я позволяю себе опуститься в одно из черных пластиковых кресел, расставленных вдоль стены. Наблюдаю в окно происходящее на территории кампуса. Мысли уносят меня в прошлое.

Учеба продвигается медленно. Сейчас я изучаю главы истории американского еврейства. В прошлом году занимался историей Древнего Рима. На кафедре израильской истории больше студенток. В значительной своей части это замужние и даже пожилые дамы.

Вечером я спускаюсь по трем ступенчатым террасам к автобусной остановке, чтобы ехать домой, в Ришон ле-Цион. Мати Каспи поет на слова Натана Заха: «Когда Господь в первый раз произнес…». Мелодия увлекает меня. «‘Да будет свет!’ — так сказал добрый Бог. В тот миг он не думал о людях, но в душах их уже сплетались злые козни». На фоне ночного Тель-Авива песня звучит как тревожное предостережение.

Однажды я присоединился к бродившему по кампусу Амнону Бен-Арци, он свернул к расположенному у центрального входа киоску, где продавались удешевленные театральные билеты — решил посетить какое-то представление. В киоске имелись также газеты, автобусные абонементы, сигареты, лотерейные билеты. Зеленый киоск был обвешен со всех сторон объявлениями о предстоящих мероприятиях. Амнон остановился и поинтересовался билетами, а я воспользовался моментом, чтобы перекинуться с окружающими несколькими расхожими фразами о положении в городе и в мире. За прилавком сидела девушка с несколько удлиненным лицом. Высокий лоб обрамляли две пряди черных, ниспадающих на плечи блестящих волос, прижатых заколками к вискам. Глаза ее были зелеными. В разговоре она обнажала два ряда крепких квадратных зубов и весьма решительным голосом отдавала распоряжения помощникам. Вокруг собралось много студентов, стоял обычный галдеж. Мы обменялись с ней несколькими любезными словами, и тут я заметил у нее на пальце широкое обручальное кольцо. Спросил:

— Замужем?

— Да, замужем, — произнесла она и окинула меня, словно бы исподтишка, изучающим взглядом.

Амнон купил билеты, и мы направились обратно в библиотеку. В тот вечер, вернувшись домой, я подумал: сегодня я познакомился с симпатичной женщиной. И на следующий день несколько раз подходил к киоску. Тогда я не мог предположить — даже во сне — что это знакомство перевернет всю мою жизнь и будет так много значить для меня в последующие годы. И что через восемь лет я почувствую необходимость описать ее и рассказать о ней. С тех пор она превратилась в главное действующее лицо моей персональной истории — Елена Прекрасная моих сражений.

Между мартом и октябрем 1973-го мое душевное состояние весьма ухудшилось. Распад был чудовищным. Атрофировались основные функции мыслительных процессов и памяти. Меня преследовали кошмарные боли, голова раскалывалась, дневной свет резал глаза. Шестого октября 1973-го года разразилась война Судного дня. Шестнадцатого октября 1973-го года, в день форсирования Суэцкого канала, я попал в психиатрическую больницу и встретил там медсестру Гилу. Гила была напугана силой чувства, которое я начал выказывать ей, и считала, что наши отношения нанесут вред моему здоровью. Тяготы жизни повергли ее в хроническую тоску и отчаяние, она уже не ждала для себя ничего хорошего, начала курить, но ничто не могло сокрушить доброты ее сказочного сердца. Я не обвиняю ее. Она была замужем и к тому же беременна. Она спасла меня от моего ужасного жребия. Сумела сделать то, чего не сделал целый полк лекарей. Я попросил ее достать мне «Отверженных» Гюго и перечитал эту книгу от корки до корки.

Когда я учился в одиннадцатом классе, сочинение, посвященное «Отверженным», принесло мне высший балл. Славная, незабвенная моя учительница Элишева, вручая мне тетрадь, пригласила меня на беседу к себе домой — в школе не имелось такого уголка, где можно было бы спокойно, в тишине, посидеть и поговорить с учеником. Это было в тот год, когда погиб мой брат, и наш дом превратился в сущий ад. Я приходил к Элишеве почти каждый день — до тех пор пока она не сказала, что ее муж не желает, чтобы эти визиты продолжались. Перед ее уроком я собирал для нее цветы. Я воображал себя Жаном Вольжаном, который подымает телегу, чтобы спасти раздавленного ею человека. Когда я читал «Отверженных» в психиатрической лечебнице, то чувствовал, что Элишева стоит рядом и разговаривает со мной. Закончив чтение, я понял, что выздоравливаю.

Через восемь месяцев, шестнадцатого июня 1974-го года, меня выписали из больницы. Я должен был посетить семейного врача, чтобы получить рецепты назначенных мне лекарств. В ожидании своей очереди, я услышал голос за спиной:

— Здравствуй, Адам! Где ты был?

Это оказался Амнон.

— Загородом, на тыловой военной базе, — ответил я.

Мы принялись болтать о войне, об университете, об истории, и вдруг он сказал:

— Ты знаешь, эта девушка из киоска спрашивала о тебе. Хотела узнать, куда ты пропал.

— Из какого киоска?

— Ну, эта — из студенческой столовки.

Я вспомнил продавщицу из киоска, где продаются театральные билеты, и удивился. До обалдения удивился. Немногие вспоминали обо мне в ту пору. Война и последовавшая за ней скорбь отдалили людей друг от друга. Теперь меня охватило странное ощущение возвращения домой. Спустя несколько дней я пришел навестить «девушку из киоска» чтобы поблагодарить за проявленный ко мне интерес. Я узнал, что ее зовут Яэль, что она живет с мужем на съемной квартире неподалеку от университета, а киоск служит им источником заработка. Ей я тоже соврал, что был в армии. Я не мог представить себе, чем она станет для меня через три года. В нашей плотской жизни, которая, как сказано у пророка, не более чем солома для скотины или былинка в поле — промчался ветер, и нет ее, — в этой повседневной обыденной жизни мы не всегда обнаруживаем в себе достаточно мужества и чуткости, чтобы оценить истинную глубину самого главного. Наши отношения с людьми носят спорадический характер. Дружеские связи, а тем более контакты по месту работы или учебы, зачастую случайны и потому не подлежат серьезному исследованию и изучению. У Бубера сказано (не исключено, впрочем, что я прочел это у кого-то другого, какого-нибудь мистического созерцателя дзена): «Я говорю ‘я’ и подразумеваю ‘Ты’. В нашем мире исполняется судьба Бога». Книги годятся для чтения перед сном, но не уберегают от подлинной жизни.

Яэль не была мимолетным эпизодом, главой, которая завершится в скором будущем. Разумеется, тут невозможно говорить о легкой интрижке. При других обстоятельствах все это могло и не произойти. Но поскольку сложилось так, как сложилось, мне хочется надеяться, что, по крайней мере, в воспоминаниях все останется навсегда, до конца этой жизни, а если нам уготовано что-то и за ее пределами — если действительно существует мир, в котором нет зла и преступления, — продолжится и там.

Летом 1974-го, после обследования у сердитого доктора, я вернулся в клинику, чтобы провести там конец лета и осень. Затем меня направили в специализированный центр реабилитации в Тель-Авиве. Заполнили историю болезни, в которой я случайно подглядел диагноз: речь шла о весьма серьезном душевном заболевании. В результате значительных усилий, заслуживающих отдельного описания, я начал работать, с помощью людей из Хабада, в Комитете национального единения — по-прежнему соблюдая режим строгого медикаментозного лечения и будучи не в состоянии ни читать, ни что-либо осмыслить или запомнить, или просто сконцентрировать внимание. Дважды в месяц проделывал на автобусе путь в психиатрическую лечебницу. Получасовая поездка, переправляющая человека из одной действительности в другую. Аптеки и рецепты на лекарства были для меня единственным реальным миром. Моим миром: до сего дня я иногда говорю: ‘у нас’, имея в виду психиатрическую больницу. Параллельно продолжал посещать университет, бродить между корпусами, заглядывать в библиотеку. Было страстное желание, неотступная мечта, снова обрести возможность читать. Вернуться в то состояние, когда можно не просто держать книгу в руках, а прочесть ее всю до конца.

Газетный киоск оказался единственным местом, где я мог с кем-то поговорить. Единственным, где меня соглашались выслушать. Знакомство с Яэлью постепенно переросло в некое подобие дружбы. Меня все чаще и чаще встречали здесь с улыбкой. Через несколько месяцев мы начали приступать к беседе и завершать ее рукопожатием. Однажды я подошел к киоску, а ее не было там. Вместо нее сидел молодой мужчина с волнистыми волосами. Черные кудри разлетались на ветру. Глаза были карие, очень темные. Голос звучал тихо и деликатно, гораздо мягче, чем голос Яэли. В нем отсутствовала присущая ей нотка решительности. Он был чуть выше меня ростом и небрежно одет. Взгляд выдавал некую тревогу, мне показалось, что он вечно во всем сомневается. Возможно, не слишком уверен в себе. Я спросил:

— Когда придет госпожа?

Он ответил, что госпожа тотчас прибудет, и она действительно появилась чуть позже, но не представила его мне.

В ту пору наши отношения с Яэлью до того укрепились, что она даже несколько раз просила меня приглядеть за киоском, когда отходила к телефону или в туалет. Обычно, приблизившись к киоску, я снимал с головы кипу, которую носил из-за своей работы в Комитете национального единения (религиозном учреждении) и в шутку пояснял, что снимаю рабочую одежду, тут же заглядывая мельком в газету. Тогда я впервые рассмотрел вблизи почерк госпожи Яэли Ядид. Буквы были крупнее, чем у меня, и с какими-то завитушками. Не похожи одна на другую. Даже одна и та же буква в разных местах выглядела по-разному. Не было у них единой формы. Часть сидела на строке, а часть как бы повисала в воздухе. Что-то в них свидетельствовало о мечтательности и явно противоречило показной решительности. Я пригласил ее на чашечку кофе. Поначалу она приняла мое предложение с сомнением и настаивала на своем праве уплатить за себя. Потом смирилась.

Я ощущал в ней то, что принято называть любовью к ближнему — умение симпатизировать людям и вызывать ответную симпатию.

Сидя напротив нее, я с умилением подмечал случайные позы и жесты: наклон головы, мелькание пальцев, поправляющих непослушную прядь волос, движение руки, перелистывающей бумаги в одной из папок.

Я сопровождал ее в каждодневном походе в университетское отделение банка. Мы вкладывали на ее счет вырученные деньги. Я познакомился со всеми, кто участвовал в работе киоска, и, кажется, завоевал их расположение. Мое присутствие возле киоска сделалось как бы само собой разумеющимся. Я перестал посещать свой факультет и библиотеку. Ходил в университет исключительно для того чтобы околачиваться возле киоска. Время от времени помогал ей укладывать пачки газет на тележку. Благодаря свободному владению идишем завязал сердечные отношения с работниками техобслуживания ближайшего университетского корпуса. Она притягивала к себе многих людей: служащих университета, преподавателей и студентов — ее киоск у всех пользовался популярностью. Меня удивляло постоянное желание самых разных людей услужить ей: буфетчицы приносили ей кофе, из хозяйственного отдела присылали фрукты, банк делал для нее исключение и разрешал заходить в любое время. Я видел, что она окружена всеобщей любовью, но иногда невольно задумывался над тем, нет ли тут и другой стороны медали. Было ясно, что она хороший человек и умеет прислушаться. Я спрашивал себя, позволительно ли мне посвятить ее в мои личные дела и развернуть перед ней свиток моей болезни и страданий. У меня было ощущение, что ее благосклонность ко мне и наше приятельство достаточно устойчивы, и решился: если она оборвет нашу связь, услышав слово ‘психиатрия’, значит, не столковались — что делать? Я пригласил ее в кафетерий, расположенный на широкой площади между корпусами «Шарет» и «Реканати», и в самых скупых выражениях рассказал о себе и о своем прошлом. Похоже, она оценила мою откровенность. Я пожал ее руку. Мы продолжали общаться. Улыбки ее становились все более сердечными. Но я все еще ни разу не видел ее смеющейся.

Однажды я торопливо шагал в отдел копирования и не заметил, что она сидит в парке на каменной скамье и наблюдает за мной. Вдруг я поднял голову — она широко улыбалась. Тепло и живо. Меня охватило ощущение, что весь мир наполнился брызгами зеленоватого света. Глаза ее излучали золотистое и оливковое сияние. Я остановился по-настоящему пораженный и совершенно позабыл, куда направляюсь.

В другой раз я поднимался вечером по ступеням корпуса «Шарет», и мы едва не столкнулись в темноте. А еще мне было как бы между прочим поведано о бале-маскараде, на который она явилась в мужском костюме, а ее муж в женском. В ее голосе трепетала нотка лукавого удовольствия. Подмигнув, она призналась, что на протяжении всего бала не произнесла ни слова, чтобы не выдать себя.

Я все больше обращал внимание на ее красоту, царственную осанку, воздушное и гордое телосложение, нежную тонкую фигурку, любовался линией ее профиля. Прямой греческий нос, как будто слегка усеченный на кончике. По большей части она была одета в кордероевые брюки, которые плотно облегали ее длинные ноги. Очень длинные. Летом носила блузку, завязанную на плечах тесемками. Обнаженные классические плечи. Я оценил их спортивную развернутость, их мощную упругость. Мускулистые, и при этом чрезвычайно женственные руки. Легкая изящная линия груди. На ногах почти всегда одни и те же коричневые туфли с округлыми носами. Иногда высокие сапоги. Особое впечатление на меня производили ее крупные зубы. Губы были не слишком тонкими и не слишком полными, но присутствовало в них что-то, выдающее натуру, умеющую наслаждаться жизнью. Глядя на нее, я мечтал, чтобы мои руки растаяли и превратились в морские волны, всю целиком обнимающие ее, когда она заходит в воду.

В том — 1975-м году — я достиг почти что устойчивого состояния. Ежедневно трудился до часу тридцати в Комитете национального единения, отдыхал после обеда, раз в неделю посещал Зоара, парня, с которым подружился, случайно познакомившись на автобусной остановке. Зоару — я называл его Жожо — я тотчас открыл основные факты моей биографии. Имя Яэли ни разу не прозвучало в наших разговорах на протяжении всего того года и следующего тоже. Только в конце 1976-го я начал упоминать ее как свою ‘хорошую знакомую’.

Я принят в университет как полноправный студент! Я чувствую себя как Черчилль во время Второй мировой войны, как человек, который осуществил невозможное. Показал Яэли документы. Она обрадовалась за меня. Я с великим рвением готовлюсь к лекциям.

Яэль познакомила меня со своим мужем Яиром. Это оказался тот парень, который однажды подменял ее в киоске. Весь его облик напоминал мягкую сталь. Симпатичный, но какая-то неуверенность, достаточно трогательная, выдавала характер, склонный к сомнениям и пессимизму. Было ясно, что он не разделяет уверенности в лучшем будущем не только для всего человечества, но и для отдельно взятого человека. Несколько раз я слышал, как он говорит: «В любом случае, известно, чем все кончается». Его тихая застенчивая улыбка — полная противоположность радостной, взволнованной улыбки Яэли — словно говорила: «Мы маленькие люди, и правильно сделаем, если будем знать свое место и не устремляться в высшие сферы». Он обожал заниматься абстрактными математическими вычислениями и находил в них потаенные значения, которые откроют ему то, что должно произойти в ближайшем и более отдаленном будущем. Кроме того он читал французские книги и пытался учить немецкий. Иногда жаловался на что-то, но без всякого раздражения. Я узнал от него, что он боевой офицер и принимал участие в войне Судного дня. При этом в нем не было ни малейшей склонности к агрессии, свойственной бравым воякам. Я попытался представить его в военной форме и не смог. Яир рассказывал мне о происходившем на передовой и описывал бой как ‘продвижение к горизонту и несколько выстрелов вдалеке’. Я чувствовал, что этот человек не живет в аду, подобно мне, хотя и говорит иногда об ‘усталости’. Это я понимал.

Я познакомился с ее шестнадцатилетней сестрой Теилой. Низенькая, пухленькая девчушка, скромная одежда свидетельствует о религиозном воспитании. Напоминает золотые карманные часики без крышечки. Кругленькое личико, взгляд темных глаз выдает натуру наивную и прямодушную. В нашем неустойчивом и раскачивающемся, словно подвыпившем, мире она нашла счастье в книгах, подружках и школе. Какая-то неловкость в ее поведении вызывала во мне невольное сочувствие. Она поверяла Яэли свои важные тайны, они шептались и секретничали, Яэль с любовью опекала эту молодую, невинную жизнь. Мне случалось перехватывать один из ее сияющих зеленоватых взглядов, брошенных на Теилу, в основном это случалось, когда разговор переходил на деликатные рельсы. В такие мгновения я вдруг находил интерес в чем-то далеком от предмета их беседы.

В ту же пору я подружился со слепым аспирантом, который был всегда одет в зеленый свитер и темные брюки. При нем состояла собака-поводырь медового цвета по кличке Дон. Мой новый знакомый узнавал меня по голосу и радовался нашим встречам. Он писал кандидатскую диссертацию о билингвизме Беккета и удивлялся тому, что я не знаком с творчеством этого писателя.

В ноябре 1976-го я приступил к занятиям в университете как полноправный студент. Настроение было приподнятое, но за несколько дней до начала учебного года я умудрился заболеть тяжелым спазматическим бронхитом. Явился на первую лекцию по курсу реформ братьев Гракхов задыхаясь и напичканным вентолином. Зайдя в аудиторию, увидел, что руки у меня трясутся. Ощущение было такое, что я удостоился чести, которую и греки, и троянцы оказали Гектору после его гибели. От избытка переживаний я плотно сжал губы. Мне казалось, что я грежу, что вот-вот придется вернуться к вечерним процедурам в больнице. Но фантастическое действо было подлинным: за окнами четыреста сорок шестой аудитории в корпусе «Гильмана» сияли оранжевые огни университетских фонарей, ночная красота которых в тот час была трижды очаровательной, и библиотека, в двери которой я снова вошел, на этот раз как заправский студент, представилась мне живым человеком, ожидавшим нашей встречи и верившим, что она непременно состоится.

Я целыми днями торчал в библиотеке. Учебная литература была украшена рисунками и фотографиями великолепных икон, крестов и корон, и это усиливало ощущение восторженного подъема.

Контакты с Яэлью становились все более тесными. Тотчас после окончания каждой лекции я просто обязан был стрелой лететь к ее киоску. Я чувствовал, как сердце мое выскакивает из груди, стоит мне издали увидеть ее, окруженную публикой, требующей билетов. Иногда мы гуляли по дорожкам кампуса. Родители ее развелись год назад. Про мужа она сказала: «Во время войны я думала, что если Яир погибнет, я покончу жизнь самоубийством, но потом поняла, что у меня не хватило бы мужества совершить это, даже если бы мне было суждено навек остаться вдовой». Она так просто произнесла эти слова: ‘покончу жизнь самоубийством’, будто речь шла о том, какие носки надеть завтра. Я рассказал ей более подробно о своей болезни, о том, что толкает меня к учебе. Мы говорили и о сути любви, и о страхе смерти, и о Боге, и о художественной литературе, об истории и об историках, о судах и юристах. Порой выуживала из каких-то глубин одну из столь дорогих моему сердцу улыбок (у нее имелось их несколько), но если я заговаривал о чем-то, что было ей не по душе, в глазах ее вспыхивали сухие желтые молнии, словно у сурового монаха-отшельника, и губы вытягивались в ниточку. В те моменты, когда она становилась серьезной и, в особенности, когда размышляла над чтением, выглядела спокойной и сосредоточенной. Если содержание книги всерьез интересовало ее, опускала книгу на колени и наклонялась всем телом вперед, словно газель в пустыне, жаждущая припасть к источнику.

Она рассказала мне о своей учебе на юридическом факультете. Призналась, что не особенно любит юриспруденцию и жаловалась, что записалась на этот факультет, когда у нее было ‘разумение девятнадцатилетней девочки’, но аккуратно ходила на лекции. Иногда я сопровождал ее. Юридический факультет помещался в старом здании, насквозь пропитанном солнцем, и в вечерние часы был заполнен студентами и студентками. Здесь царила та удивительная атмосфера, которой не сыщешь нигде в другом месте, кроме как в университетах: некая серьезная веселость или веселая серьезность. Настойчивость в учебе и в то же время желание весело провести время. Легкая подспудная тревога: удастся ли тебе преодолеть дистанцию между тем, что ты представляешь собой сейчас, и тем, чем тебе предстоит стать. Я чувствовал, что удостоился вступления в Храм науки. Мраморные стены благородно поблескивали в свете неоновых ламп. Вазоны с цветущими растениями, стрекотание кузнечиков, шарканье профессорских туфель придавали заслуженному зданию почтенное достоинство. Я провожал Яэль на лекцию, а сам оставался снаружи, читал свои книжки по истории или просматривал студенческую газету. Время от времени к ней подходили товарищи по учебе и радостно приветствовали ее. Это были молодые парни, очень красивые и очень уверенные в себе, решительные, энергичные, обладатели черных кожаных кейсов ‘Джеймс Бонд’. На стене нижнего этажа были развешены фотографии студентов, погибших в войну Судного дня. Когда она выходила с лекции или с экзамена, я провожал ее в кафетерий и заказывал для нее одну чашечку кофе за другой. Как можно определить наши тогдашние отношения? Что это было — дружеская симпатия? Симпатия, не более того.

Напряжение, вызванное работой и учебой, оказалось чрезмерным для меня. В Комитете национального единения я ощущал себя лишним. Я решил отказаться от этой работы и сказал им прощальное ‘прости’. Мое пребывание там обеспечило мне возвращение в социум. Я не прерывал контактов с рабби Иехудой, — счастье, что я удостоился знакомства с ним и его женой Яфой. Они частенько приглашали меня к себе на субботнюю трапезу. Однажды я явился к ним уже после зажигания свечей, когда рабби Иехуда находился в синагоге. Стол был накрыт для праздничного ужина. Разнокалиберные тарелки стояли на белой нейлоновой скатерти. Я с удивлением обнаружил, что на подносе, предназначенном для субботней халы, возлежит кошка Нили. У кошек имеется особый нюх выискивать для себя уютные местечки, подходящие для них по размерам. Яфа видела нарушительницу порядка, но даже глазом не моргнула. Они держали в доме и двух больших собак, которые жили в удивительном согласии друг с другом и с кошкой. Угощение состояло из супа и различных консервов. ‘Мои дети говорят, что я отлично умею открывать консервные банки’, — смеялась Яфа, нимало не смущаясь тем, что не только не привыкла готовить, но даже и не пытается овладеть этим искусством. Я вспомнил извечные надрывные вопли у нас в доме по поводу того, что еда то не дожарена, то, наоборот, подгорела, — и можно подумать, что все это делается назло главе семьи, страдающему язвой желудка. Любое застолье у нас начиналось со скандала и им же завершалось.

Тот факт, что я стал безработным, вызвал у родителей беспокойство, которое они выразили привычным для них образом: грубыми нападками и издевками. Я выбирался из постели ближе к полудню и отправлялся в университет, не произнося ни слова.

Сдать полностью все экзамены по завершении первого семестра мне не удалось. Стало ясно, что, несмотря на все, я по-прежнему болен. Официальная формулировка: душевнобольной. Нервный срыв, не выдерживают тяжелой семейной обстановки — так оно звучит лучше. Я не чувствовал, что веду себя как-то неадекватно, и на лбу у меня не было написано, что я псих. Кто знал, тот знал, а кто не знал, будто и не замечал ничего. Но я-то понимал, что проблема существует — серьезная и вряд ли разрешимая.

В киоске также возникли сложности: часть сотрудников покинула его, и Яэль осталась без необходимой помощи. В занятиях Яира тоже все шло не так уж гладко. Однажды он подошел к киоску и объявил, что вышел с экзамена, не написав ни слова. После чего забился в какой-то угол и закурил. Яэль была обеспокоена: их благополучие оказалось под угрозой. Кто-то добивался их удаления с территории кампуса и задействовал свои связи, чтобы выжить их с теплого местечка. Дело уладилось только благодаря тому, что они согласились на уменьшение процента своих доходов и чем-то поступились в пользу конкурентов. Именно тогда Яэль предложила мне присоединиться к ним. «Мы платим больше, чем полагается по студенческим расценкам, — сказала она, — и у тебя будет занятость, которая позволит тебе совмещать работу с учебой». Я с радостью согласился, и в течение двух лет оставался их помощником.

Двадцать третьего октября 1977 года я приступил к занятиям на втором курсе как обычный студент. В этом семестре я записался на кафедру американской истории. Для работы мне было отведено место в корпусе «Реканати». Стою за прилавком и продаю вечерние газеты, две пачки которых лежат возле входной двери. Проходящие мимо студенты раскупают их. Улучив свободную минутку, заглядываю в учебник или отхожу к автомату, предлагающему стаканчик кофе. Иногда обмениваюсь с покупателями незамысловатой шуткой. Когда газеты кончаются, иду к киоску за новыми пачками. Яэль записывает в свою тетрадку, сколько я взял.

Вместе со мной за тем же прилавком работает несколько молодых женщин — властная, решительная Рахель, похожая на Лив Ульман, осваивает искусство дизайна тканей в колледже «Шенкар», непрерывно курит и воинственно командует нами. Пухленькая, коротко подстриженная коротышка Мона изучает психологию, говорит с легким французским акцентом и собирается поехать заграницу. Она очень веселая. Мэги, тоже небольшого росточка, всегда небрежно одетая, читает книги по философии и семантике. Она не красива, но глаза пылко сверкают то ли от радости, то ли от печали. Скорей от печали. Бурно обсуждает проблемы духовности и, выпив стаканчик кофе, исчезает.

Иногда и Теила, сестра Яэли, приходит помочь. Она подросла и похорошела, но стыдливая улыбка по-прежнему бродит по ее лицу. У нее возникли трудности в учебе, и Яэль помогает ей. Теила хочет перейти из религиозной школы в светскую, но не решается расстаться с подружками. Она пишет им записочки меленькими круглыми буковками. Почерк у нее ясный. Какой прекрасный возраст! Я мог бы сойтись поближе с каждой из этих девушек, но что мне до них?

После работы я провожаю Яэль в банк, где она вкладывает на свой счет выручку, помогаю Яиру упаковать оставшийся товар и отнести на склад, иногда мы все вместе делаем покупки. В те дни, когда нет занятий, я должен прибыть к киоску в девять утра. Мы успеваем закусить кофе с пирожком, и тут поступают свежие газеты, я разрезаю синтетические веревки, которыми перевязаны пачки, и вкладываю в каждую газету приложения. Университет выглядит очень красивым по утрам. Яэль тоже. Лучи зимнего солнца проглаживают стены зданий, зажигают яркие блики на лужайках и примиряют меня с окружающим миром.

Вечерами сумерки опускаются на кампус с царственным спокойствием. Неоновые огни бестрепетно пронзают темноту ночи.

Иногда мы беседуем о политике. Яэль считает, что нельзя нарушать справедливость по отношению к палестинцам. Левизна ее взглядов проистекает из нежелания иметь что-либо общее с правым лагерем, представляющимся ей косным и навеки застывшим в своей отсталости.

Приближается зима. Небо тускнеет, унылая серость сопровождает меня по дороге в университет. Первые дожди создают ощущение мечтательной замкнутости и отрешенности, как у рыбаков, занятых починкой сетей в преддверии лета. Прозрачный после дождя воздух вызывает желание улечься в постели на спину и прочесть несколько хороших стихотворений.

Наши беседы с Яэлью продолжаются в столовке корпуса «Гильман». Яэль заядлая вегетарианка, она и Яира убедила стать вегетарианцем. Мы обсуждаем актуальные события культурной жизни и политики. Главным образом посещение кнессета Садатом, состоявшееся девятнадцатого ноября 1977 года. Ощущение чего-то нереального, небывалого везения. Визит Садата значительно повысил спрос на газеты. Яэль не перестает шутить и смеяться. Ее смех захватывает меня, в нем содержится какая-то магическая сила, загадка, которую я пока не могу разгадать. Она улыбается и спрашивает: «Все в порядке?» И получается, что все просто обязано быть в порядке, как же иначе?

Ей стало известно, что я поклонник классической музыки. Однажды к нам поступили билеты на серию концертов «О людях и звуках». Концерты сопровождались комментариями известных музыковедов.

— Ты ведь любишь концерты. Почему бы тебе не купить билет и не присоединиться к нам? — предложила Яэль.

Это выглядело элементарным делом, только не для меня. Отправиться поздно вечером на концерт? Сумею ли я преодолеть свои постоянные опасения заблудиться и потеряться? Смогу ли убедить мою вечно страдающую мать в том, что со мной не случится никакого несчастья? Я начал было отнекиваться, но соблазн был слишком велик: впервые собственными глазами увидеть внутреннее убранство Дворца культуры. К тому же я буду не один. Желто-коричневый билет был приобретен, и мы договорились встретиться вечером у них дома, чтобы оттуда пешком отправиться во Дворец. Они жили теперь в одном из переулков в центре Тель-Авива. День был дождливым и очень холодным. Я постарался отдохнуть днем и принял душ. Впервые я смогу побывать у Яэли дома.

Автобус еле полз из Ришон ле-Циона в Тель-Авив, дождь лил и лил, окна запотели. Я уже едва ли не раскаивался в том, что вышел из дому в такой промозглый и ненастный вечер. Автобус доставил меня в центр Тель-Авива, я пересек несколько тусклых переулков и отыскал их дом. Здание выглядело очень старым. Тьма стояла вокруг, пронизывающий ветер и дождь захлестывали под полы пальто. Небольшая дощечка на двери и звонок с молоточком. Маленькая квартирка. С того дня и до сих пор эта квартира течет в моих жилах живительным эликсиром. Мне частенько представляется, что я возвращаюсь туда.

Яэль открыла дверь и сказала: «Привет!» Она была в прекрасном настроении и казалась особенно разговорчивой. Я затрудняюсь определить эту манеру общения: не бьющие в цель задиристые шутки, только некое изречение или фраза, как будто вообще не относящаяся к затронутой теме, но свидетельствующая о душевной деликатности, о способности уловить сущность ситуации и выразить ее простыми словами. При каждом таком высказывании губы ее раздвигались, морщинка на переносице становилась глубже, из полуприкрытых век вырывалась улыбка и заливала все вокруг.

Яир побрился и облачился в вечерний костюм. Я сидел у небольшого кухонного столика и пытался просушить возле печки промокшие под дождем брюки. Выпил стакан фруктового чаю. Пришла мама Яэли.

Это была высокая женщина, похожая лицом на дочь, но характерная для Яэли приветливость в этом лице отсутствовала. На ней была меховая шапка. Она принялась сетовать на то, что молодое поколение не желает прислушаться к голосу родителей. Потом заговорили о политике, и стало ясно, что мать не поддерживает левых взглядов дочери. Она производила впечатление человека, которому довелось много страдать в жизни, и теперь ее не оставляет горечь. У нее был французский акцент выходцев из Северной Африки. Яэль была ласкова с ней, но стояла на своем.

В крошечной кухоньке имелась раковина с единственным краном, по обеим сторонам от нее помещались темно коричневые шкафчики. На стене висела надпись: ‘Тут едят то, что дают’ с изображением обгрызенного рыбьего хребта, а рядом афиша балетного спектакля. Люминесцентная лампа освещала все слишком резким светом. Раковина была полна грязной посуды, на столе громоздилась разнообразная еда — разумеется, только вегетарианская. Создавалось впечатление, что эта кухня служит также местом взволнованных интеллектуальных диспутов, а не только семейных ссор и поглощения продуктов питания. Гостиная была обставлена по-студенчески: казенные кровати, покрытые цветными одеялами. Мольберт на треноге и на нем арабский медный поднос, исполняющий обязанности стола. Длинные книжные полки, сооруженные из простых досок, уложенных на кирпичи. Книги были расставлены как попало, и было видно, что ими интересуются. На полу зеленый войлочный ковер, а на стене огромная, четырьмя частями наклеенная на четыре куска картона фотография коротко остриженной улыбающейся девушки. Улыбка подбадривала и соблазняла, взгляд был проникновенным и теплым, взгляд молодой и многообещающей жизни. На противоположной стене была прибита гвоздями репродукция Луиз Буржуа: некие создания вышагивают на ногах, похожих на паучьи лапы. Свет в комнате исходил от одной лампы, розетка которой, к моему ужасу, оказалась оголена. Спальня была просторной, и в ней царил ужаснейший беспорядок: на широкой и низкой двуспальной кровати были разбросаны книги, одежда и обувь. Возле кровати помещался небольшой туалетный столик и рядом письменный стол, на котором валялись бумаги, относящиеся к работе киоска. Сбоку стоял платяной шкаф с захлопнутыми дверцами.

Атмосфера квартиры дышала юношеской беззаботностью и отличалась от всего, что мне приходилось видеть прежде: ни ламп в стиле барокко, ни обоев на стенах, все убранство приобретено на Блошином рынке. Жизнь отважная и оптимистичная, весьма, весьма оптимистичная. Очень привлекательная.

Прибыла Тирца, приятельница Яэли и Яира. Я тотчас уловил ее энергию, умение разбираться в делах и управлять людьми. Яэль любила окружать себя подобными ей. Между Тирцей и Яэлью долгая и крепкая дружба. Две эти юные и перспективные леди ценят и обожают друг друга. У Тирцы красивые миндалевидные глаза.

Снаружи рокотал ливень. Яэль восторженно рассуждала о том, что необходимо беседовать с растениями в цветочных горшках, это способствует их развитию. Яир выразил некоторое сомнение в справедливости данного утверждения. Тирца вымыла посуду, оставшуюся от ужина, состоявшегося до ее появления. Было уже около восьми. Мы двинулись по направлению к Дворцу культуры.

Тот вечер, исход субботы, 15 декабря 1977 года, был исключительным по глубине охвативших меня чувств, я с жадностью, всем своим существом, впитывал атмосферу этого дома, его простоту и дружелюбие. Квартирка Яэли и Яира напитала меня жизненным эликсиром, сделалась в моих глазах местом непорочным, чистым, средоточием высоких порывов. Она придала мне неописуемые душевные силы, и до смертного часа останется для меня самым светлым воспоминанием. Исторический момент.

Было восемь часов десять минут. Мы вышли наружу. На тель-авивских улицах бушевали дождь и ветер. Яэль и Тирца захватили зонтики, Яир накрыл нас обоих куском нейлона. Мы почти бежали рядом под нейлоновым пологом. Я признался:

— Если бы четыре года назад мне сказали, что я окажусь когда-нибудь во Дворце культуры, я бы подумал, что имею дело с сумасшедшими.

— Четыре года назад ты и был в сумасшедшем доме, — усмехнулся он, будто отметил обыденный факт.

Мы миновали несколько туманных улиц, и впереди вдруг блеснул свет: великолепная площадь перед Дворцом культуры и здание театра «Габима» были ярко освещены. Дождь внезапно прекратился. Холодный воздух прозрачен, с деревьев капает вода. Громадные фонари двоятся в мокром камне, переливающемся всеми красками и оттенками.

Перед входом начали собираться господа и дамы, закутанные в добротные пальто и меха. Резкий запах влажного воздуха и дамских духов ударили мне в ноздри. Внутренность здания встретила нас темными и светлыми оттенками коричневого и сиянием множества люстр. Пришлось спуститься по многим лестничным пролетам, следовавшим друг за другом. Я шел и чувствовал медленное сладостное погружение в медовую субстанцию. Два ряда цветных фонариков отражались в шелковых одеждах и украшавшей зал бронзе. Сцена была пуста, ни души, возвышались только музыкальные инструменты и пюпитр дирижера. Зал с тихим шорохом наполнялся зрителями, густел поток чинных костюмов и вечерних платьев. Атмосфера богатства, великолепия, роскоши и умиротворённости.

В памяти невольно вспыхнули часы, проведенные в уголке культуры и отдыха в психиатрической больнице: комнатушка с патефоном и заезженными пластинками. На глазах у меня выступили слезы. Я не знал, кого благодарить за то, что удостоился этого вечера. Разве я заслужил такое счастье? Я вспомнил вдруг моего одноклассника Элиэзера, погибшего 19 октября 1973 года на Голанах, на позиции Тель Шамс, при взрыве ракеты. И тут я вдруг осознал, что значит «пожертвовать жизнью во имя жизни». Ведь если бы не сотни и тысячи солдат, покоящихся теперь в могилах и не тысячи раненых, стенавших в те дни в больницах, процедурных кабинетах, реабилитационных центрах, да и в тех же психиатрических больницах — если бы не они, — никто из нас не побывал бы сегодня в роскошном Храме культуры. Так подумал я в ту минуту.

Прозвучали три мелодичных дин-дона, и свет постепенно угас. Установилась тишина. Сотни людей сидели, погруженные в себя. Моим соседом оказался высокий юноша со светлой шевелюрой. Он беседовал вполголоса по-немецки с пожилой дамой. У меня сложилось впечатление, что он хорошо разбирается в музыке, возможно, благодаря тому, что он говорил, не отнимая кончиков пальцев ото лба. Другой рукой он время от времени приглаживал волнистые волосы.

На сцену вышел дирижер, поприветствовал публику и вкратце изложил тему первого произведения. Нам предстояло прослушать «Чудесный Мандарин» Бела Бартока. Послышалось легкое откашливание инструментов, и музыка полилась. Мощная, горестная и головокружительная. Сюита захватывала и подымалась с ужасающей мелодической энергией. Злобная борьба между безжалостными потусторонними силами и людьми.

Второго произведения, на этот раз Баха, я почти не слышал и не запомнил, потому что сюита Бартока была потрясающей, после нее я уже не воспринимал ничего.

Когда звуки затухли, мне показалось, что я снова слышу приглушенный шелест дождя. Был объявлен перерыв. Мы вышли из зала в вестибюль. Я чувствовал, что не в состоянии оставаться в одиночестве и не отходил от Яира. Яэль поклялась с лукавой улыбкой, что я выгляжу так, словно родился здесь. Я представил себя в коричневых кордероевых брюках и свитере, украшенном скандинавскими «снежинками», среди этих дорогих вечерних платьев и костюмов; тяжелое, пропитанное дождем пальто перекинуто через руку. Внешность, весьма подходящая для того, кто целые дни проводит в этих царственных чертогах! Но почему, в самом деле, мне не дано быть одним из этих людей? Моя врожденная польская вежливость могла спасти все.

В чреве этого храма я видел достаток, утонченность и изнеженность: дымок от первосортного табака, небольшие изящно оформленные сандвичи, элитные напитки в изящных рюмках. Люди с увлечением беседовали о политике, безопасности, искусстве. Постоянные посетители этого места были привычны к такому времяпрепровождению и вероятно даже не представляли, что может быть иначе. Для меня же все это было в диковинку — неожиданно и прекрасно.

Мы вернулись в зал. Адажиетто из Пятой симфонии до-диез минор Густава Малера. Музыка порхает и трепещет, звуки поглощаются тьмой. Затем исполнили «Белого павлина» Чарльза Гриффиса, творчество которого, согласно словам дирижера, находилось под влиянием Клода Дебюсси. «На закуску» нас угостили encore — «императорским вальсом» Иоганна Штрауса.

Музыканты покинули сцену и многочисленная публика направилась к выходу. Волшебство улетучилось. Я поднимался по ступеням, пробуждаясь от дивного сна. В продолжение вечера я не говорил с Яэлью, поскольку лицо Тирцы заслоняло ее от меня. Мы оказались у дверей, ведущих наружу, запах дождя проникал в здание, прохлада похлопывала по нашим лицам. Яэль улыбнулась одной из своих подбадривающих улыбок и спросила: «Понравилось?». Я оказался не в силах ответить. Волна жара окатила меня. Я склонил голову.

Распрощались с Тирцей. На огромной пустой площади оставались считанные фигуры. Яэль объявила, что ей хочется мороженого, и направилась к киоску. Я попытался опередить ее, но она сказала: Адам, даже мой муж не указывает мне, что я должна делать. На самом деле мы все были голодны, и я купил каждому по хрустящему овальному бублику — бейгеле. Яэль запротестовала, но я сказал: Яэль, даже моя мама не указывает мне, что я должен делать…

Яир был весел. Они решили проводить меня до автобусной остановки. Мы втроем шагали под дождем, отблески фонарей вспыхивали на тротуарах и горели пурпурным огнем. Строения большого города выглядели задумчивыми и погруженными в себя. Туманный вечер пенился и переливался во мне как темный напиток. Яир напевал мелодию «Императорского вальса» и пританцовывал между деревьями на бульваре. Яэль была воздушней, чем обычно, я опасался, что еще немного, и она упорхнет в небеса. Издали доносилось ворчание автобусов.

И тут произошло нечто весьма банальное: я влюбился в нее.

Мы постояли на остановке. Все время пока не подъехал автобус Яир и Яэль толковали о мороженом. Я поднялся в автобус и помахал им рукой в оконное стекло. И долго еще во время поездки оглядывался назад.

Всю дорогу я был необычайно возбужден. Что-то новое проникло мне в душу и теперь чрезвычайно смущало. Поверх смятения проступило и новое ощущение: я не владею своими мыслями и, в сущности, не понимаю, где нахожусь. Приподнятое настроение не отступало. Автобус — усталый потрепанный старичок. Пальцы мои дрожали на железном поручне впереди. Звуки, цвета, запахи били как африканские барабаны: утрата пути, утрата пути! Печальный дождь стучал по стеклам, я ощущал на языке горечь его струй.

Путь от автобусной остановки до своего дома я пробежал, задыхаясь. Здесь меня ожидала обычная сцена пренебрежения и слез. После великолепного видения Дворца культуры я попал в свинарник, обитатели которого временно покинули его, чтобы принять участие в демонстрации перед зданием правительства с требованием улучшения условий проживания. Я встал под душ и как куль с песком рухнул в сон.

Следующее утро, 16 декабря 1977 года, запомнилось тем, что я вроде бы был вторым прибывшим в Америку после Христофора Колумба. Сила пережитого накануне сказалась на всем. День был ясный и холодный, я поспешил вернуться к работе у своего газетного стенда. Подходили покупатели. Укутанный в пальто, я расположился против входа в здание «Реканати». Мысли мои путались после тяжелого глубокого сна минувшей ночи. Покончив с газетами, я направился к киоску, где сидела Яэль. Едва увидев ее, я как будто погрузился в былое, не вчерашний вечер, а далекое прошлое. Все, что было во мне, потянулось к ней — ее лицу, ее волосам, ее глазам.

Попросил разрешения объясниться с ней, она, конечно, согласилась, но из-за загруженности работой назначила встречу на следующую неделю. Ожидание показалось мне вечностью. Я прилагал невероятные усилия к тому, чтобы оставаться ответственным на работе и в учебе. Это стоило мне немалых терзаний и здоровья. Никто не слышал грохота мощного водопада, готового в любую минуту поглотить меня в своей пучине.

На исходе декабря состоялась встреча, которая должна была внести порядок в мою душу. Я чувствовал, что если открою этой женщине, этой прекрасной женщине, всю силу моих чувств и произнесу роковое слово «любовь», она просто встанет и уйдет без лишних объяснений. Мы сидели в кафе, на столике между нами стояли две чашки кофе. Над нашими головами нависло мрачное лиловое небо, запятнанное в тот час рваными клочьями серых и черных облаков, вспыхивавших сполохами синего света. Очень неспокойное и недружелюбное небо, таящее в себе бурю и откровенно предупреждающее о невозможности симпатии.

После нескольких минут хождения вокруг да около и после того, как я постарался освежить ощущения, охватившие нас всех во время посещения Дворца культуры, я попросил прощения и сказал: я люблю тебя, Яэль.

В продолжении всего этого разговора она выглядела — это я точно помню — притихшей, но как бы и слегка позабавленной, и даже время от времени улыбалась. Она произнесла несколько фраз, но я ничего не слышал. Я вручил себя в ее руки, не требуя ничего взамен. Всего себя. Губы ее слегка раздвинулись, открылись два ряда квадратных зубов. Явственно прорезалась морщинка с левой стороны носа. Глаза широко раскрылись, и зеленая волна света выплеснулась из них наружу. Веки вдруг смежились. Она оставалась в этом состоянии долю секунды, а потом рассмеялась. Смех продолжался долго, она старалась подавить его, но не могла. Новые и новые взрывы хохота сотрясали ее тело, клокотали в горле и рвались наружу, глаза наполнились влагой.

Я испугался. Она была красивой женщиной, но в эти мгновения ее красота удвоилась, вспыхнула с невероятной мощью. Меня как будто приклеило к стулу, не было сил вскочить и убежать. Успокоившись, она сказала: такие вещи случаются постоянно, и нет причины чрезмерно волноваться по этому поводу. Я понял, что ее не задело мое признание и нисколько не встревожило это убийственное чувство.

Оставалось поставить еще кой-какие точки над «и»: я влюбился в несвободную женщину, Яэль уже пять лет как была замужем, и по всем признакам это был брак по любви. И любовь не ослабела с годами. Чувство любви возвышает, но что же? Как же? Я буду третьей стороной? Что скажет Яир, этот симпатичный, вежливый и тактичный мужчина? Мне сделалось страшно. Очень страшно. Яир тихий спокойный человек, я ни разу не видел, чтобы он вспылил, он не способен схватить ружье и застрелить того, кто вяжется к его жене. Но как-то он все-таки должен отреагировать? Может, пригласит меня на чашечку кофе и скажет: «Убери свое копыто с моей жены»? Мы живем не в Сицилии, однако тут есть чего страшиться. Я попросил Яэль побеседовать с ним. Адам Айнзаам не профессиональный соблазнитель, не тот наглый тип, что расшатывает устои семьи. И не следует забывать: я еще несу на себе клеймо не самого здорового в этом мире человека. Может, я покажусь Яиру опасным? Что-то должно случиться. Возможно, что-то серьезное. Мне придется мобилизовать все свое мужество, чтобы устоять в предстоящей буре.

Прошел день, минули два дня. Мы встретились с Яэлью и с Яиром, поговорили о работе и учебе, я приготовился к неизбежному и страшному. Запланировал, что если действительно что-то случится, перейду в другой университет. Думал, что вот-вот произойдет мое изгнание. Должно произойти. Но дни летели за днями, и ничего не менялось: Яир продолжал много и тяжело работать и жаловался на помощников и на налоговое управление. В свободную минуту посвящал меня в свои математические расчеты, которые позволят ему приоткрыть завесу над будущим. «Все течет», — говорил он мне иногда, словно подытоживая свои рассуждения. Ничего так и не случилось. Я подозревал, что тарелки летают по маленькой кухоньке, но на лицах Яэли и Яира не было ни ран, ни царапин. Наконец я спросил ее:

— Ну, ты сказала ему?

Она ответила:

— Да.

Я спросил:

— Так что же?

Она ответила:

— Ничего. Что он, по-твоему, должен сказать?

И тогда я впервые осознал, что Яэль и Яир самые великие люди, каких я встречал в своей жизни, и это убеждение я пронес с собой до настоящей минуты, в которую пишу эти строки.

В те дни я много размышлял о любви. Что такое любовь? Сущность, характер и формы выражения любви занимали мысли людей во всех поколениях. Ею вдохновлялись поэты и писатели, историки описывали ее каверзы и трагические последствия, а простой народ слагал о ней баллады. Философы классифицировали ее виды, нейрологи измеряли силу ее воздействия. В последнее время ею занимаются и врачи, и химики, и биохимики, и психологи, и нейропсихиатры, и исследователи мозга. Основаны учебные центры и исследовательские институты по изучению этой эмоции, существующей даже у самых примитивных животных. На помощь призваны различные таблицы и диаграммы, сложены тысячи песен, сняты тысячи фильмов, пытающихся раскрыть ее тайну. Почему и каким образом возникло это чувство? Что оно творит с нашим телом и что проделывает с нашей душой?

Люди влюбляются во всякое время и во всяком месте: в роскошных дворцах, в благоуханных садах, на палубах пароходов, в салонах самолетов, на пышных балах и во время азартной охоты, в унылых конторах, в заводских корпусах, во время самых прозаичных занятий, в рабочих общежитиях и даже в магазинах. Люди влюблялись на развалинах разрушенных войной городов, в очередях за выдаваемым по карточкам хлебом, в благотворительных столовках для инвалидов. Влюблялись возле труб крематория в лагерях уничтожения, в последний миг перед тем, как их тела будут сброшены в общий ров. Это чувство существовало изначально и будет существовать всегда. И как греческий титан Атлас, несущий на своих плечах весь мир, это чувство несет в себе неисчерпаемые жизненные силы тела и души. Несмотря ни на что.

Я перестал бояться моего нового статуса, но меня продолжало грызть опасение, как бы это двусмысленное положение в один прекрасный день не надоело Яэли, как бы она вдруг не отказалась от меня. Тревога по поводу возможности столь ужасного отчуждения, ожидание неизбежного разрыва, вызывали постоянные волны страха. Страха низвержения в мрачную пропасть с сияющих горных высот. В одно из утр января 1978 года, стоя возле газетного стенда, я вдруг почувствовал себя плохо. Горячая дрожь прокатилась по телу, в глазах потемнело. Я попросил одну из девушек присмотреть за товаром, а сам решил пройтись по кампусу до здания медицинского факультета, и дальше, к Музею диаспоры. Вернулся я часа через два очень утомленный. Яэль обратила внимание на мою бледность, и спросила: что случилось? Вместо ответа я закрыл лицо руками и разразился горькими рыданиями. Вокруг было много народу, студентов и еще каких-то людей. Яэль подвела меня к ближайшей каменной скамье, глаза мои были закрыты, я ничего не видел. Я чувствовал, как ее длинные прохладные пальцы гладят мои волосы. Она протянула мне бумажный носовой платок, потом принесла стакан черного кофе. Она утирала мои слезы и бормотала: ‘Адам, я здесь, я не оставлю тебя’. В этом успокаивающем бормотании было что-то, чего я никогда не удостаивался прежде — за все время, что жил на свете.

Мы сидели на каменной скамье напротив корпуса «Шарет». Впервые я держал ее руку в своей не при обычном пожатии при встрече или прощании, а потому что она напитывала меня ощущением силы и веры. Впервые с тех пор как я встретил ее, она выглядела не столь уверенной в себе. Сидела возле меня молча, пока я не успокоился окончательно. Я читал в ее взгляде множество оттенков различных чувств и переживаний. Не было обычных сияющих улыбок, но сочувственный взгляд сообщницы. Он как бы говорил: ‘Адам, у нас общая судьба’.

Я очень устал и понимал, что мне следует встать и удалиться. Вдруг из здания «Шарет» вышел высокий человек с проседью в волосах, одетый в хороший костюм. Яэль живо поднялась и о чем-то заговорила с ним. Его щеки и широкие скулы были выскоблены до синевы. Взгляд показался мне скорбным, но вместе с тем и надменным. Было видно, что он умеет повелевать. Я вдруг со страхом предположил, что это психиатр, но он улыбнулся мне и, продолжая беседовать с Яэлью, принялся просматривать газету. Яэль представила нас друг другу. ‘Адам, познакомься с профессором Авраамом Зибенбергом, моим отцом’. Вот как! Отец Яэли — один из ведущих руководителей университета. А она ни разу не заикнулась об этом! Я знал, что ее родители разведены, но имя отца никогда не упоминалось. Теперь я узнал, что он, профессор музыкологии, оставил семью ради своей ассистентки, моложе и его, и матери Яэли на двадцать лет. Мать пыталась покончить собой, но Яэль случайно зашла домой и спасла ее, теперь она приходит в себя. Яэль сумела убедить ее, что у нее есть собственные таланты и способности. Отцу она сказала, что не заинтересована в общении с ним и не желает ни видеть его, ни получать от него какую-либо помощь — ни в каком виде. Удивление от этого неожиданного открытия избавило меня от остатков моей удрученности.

С того дня я, как преданный щенок, сопровождал Яэль во всех ее передвижениях по кампусу. Рассортировав большие тюки газет, она смотрела на меня и спрашивала: ты идешь? Что значит — иду? Я готов был бежать, лететь, следовать за ней на крыльях. Мы продолжали беседовать обо всем на свете, но все чаще и чаще наши разговоры заканчивались словами: «Я люблю тебя, Яэль». Я не мог обойтись без этой фразы. Ее тихий голос, ее фигура, чистое чувство и откровенность, которые соткались между нами, струились в моих жилах, как кровь, как вино.

Я поверял ей такие вещи, о которых никто на свете не слышал от меня прежде. Рассказывал о квартале Шапира в Тель-Авиве, где впервые открыл глаза, о родителях. И она рассказывала мне о иерусалимской Рехавии, о разводе родителей и о их с Яиром жизни.

Поведала, например, как во время одной из ее прогулок по Тель-Авиву ее взяла в кольцо компания юных шалопаев, и как та же компания потом провожала ее домой как некий почетный караул. Ничего особенного — она просто приветливо поговорила с ними и поинтересовалась каждым из них.

— Я обращаюсь с людьми как с лошадьми или собаками: если ты приближаешься к незнакомой лошади или собаке со страхом, они нападут на тебя, ведь и они боятся чужака, но если ты приветливо заговоришь с ними, приблизишься осторожно, но с лаской, с доверием, есть большой шанс, что не набросятся и даже пожелают подружиться, — объяснила и улыбнулась, довольная собой.

Меня смущала ее наивность. Я опасался, что кто-нибудь воспользуется ее доверчивостью со злым умыслом. Просил, чтобы она не ходила по ночам одна.

Мои отношения с Яиром упрочились, мы вместе заправляли делами киоска, но никогда я не признался ему, что люблю его жену. Скорее всего, потому что стыдился, стыдился произнести такие слова. Однако не трудно было догадаться, что он и так все понимает. Его взгляд, казалось, говорил: для чего тебе это? Но сам он помалкивал, никак не комментировал ситуацию и ни о чем не допытывался. И я в сердце своем был благодарен ему за это. Я перестал обедать в студенческой столовке и начал питаться вместе с Яэлью и Яиром в вегетарианской столовой. Яэль говорила, что нельзя есть мясо, это безнравственно, это зло, это плохо! Нельзя быть человеком разумным и поедать плоть животных — это несовместимые вещи. Я любовался ею. Глядя, как она орудует ножом и вилкой, радовался, как мать, которая наблюдает, как ест ее дитя. Мне все в ней нравилось, в том числе и ритмичные, спокойные движения ее челюстей во время еды. Закончив трапезу, она обычно произносила: «Теперь я не голодна». Эта фраза наполняла меня счастьем, таким безмерным счастьем, которое невозможно передать словами.

Отправляясь куда-нибудь по делам, мы заодно и прогуливались без всякой цели. Добредали до факультета естествознания и рассматривали плавающих в аквариуме рыбок. Это напоминало ей Эйлат. Усаживались отдохнуть на каком-нибудь газоне. Заглядывали по дороге в отдел копирования — поинтересоваться новыми книгами, выставленными на продажу. Она с симпатией принимала мои чувства и рассуждения, одобряла форму, в которой я их высказывал. Во время наших совместных прогулок я подчас не мог удержаться от того чтобы взять ее руку в свою и поцеловать. Однажды попросил, чтобы она наклонила голову, и поцеловал ее в лоб и волосы. В этот миг я испытал бурный восторг, вознесший меня в горние выси, и мощную потребность, перед которой не мог устоять, ощупать кончиками пальцев ее лоб, щеки, нос, коснуться подбородка.

Однажды я решил, что жалко тратить время на посещение столовой и захватил из дому два бутерброда. Она сидела на одной из университетских скамеек. Я пристроился у ее ног и, покончив с бутербродами, обхватил руками ее коричневые туфли. На одном из них была полустертая надпись, я провел пальцем по буквам. Яэль повернулась ко мне и с высоты скамейки улыбнулась своей сияющей улыбкой. Оливковые искры полыхнули между раздвинувшихся губ. Они порхали, устремлялись друг к другу, прикасались и не прикасались. В них было что-то невероятно соблазнительное. Сильнейшее упоительное переживание. Яэль казалась мне бриллиантом, утопающим в бархате. Нескончаемый сон наяву.

Знакомые и друзья не могли не заметить пылких взглядов, взволнованных прикосновений, застенчивых ласк, но ничего не говорили. Однажды, когда мы остановились возле книжной полки в копировальном отделе, продавец заметил ехидно:

— Я вижу, твой телохранитель тоже прибыл с тобой.

Меня затрясло от гнева, но Яэль сказала, когда он вышел:

— Он вообще-то не вредный тип. — И этим выразила свою позицию по отношению ко всем, кто позволял себе делать замечания подобного рода.

Весь тот период я находился в состоянии крайнего напряжения. Мне казалось, что я надоел ей, я чувствовал надвигающийся разрыв. И однажды снова разразился рыданиями. На этот раз напротив черного хода студенческой столовой. Истерика довела меня до полного изнеможения. Я хотел предложить прекратить нашу связь и не осмелился. В ее взгляде читалась жалость. Она позволила мне взять ее за руку, и я тут же пришел в себя. Но состояние мое продолжало ухудшаться. Пришлось обратиться в университетское Отделение психологической помощи. Заведующий отделением побеседовал со мной и попытался как-то «образумить» накал моих чувств.

Я частенько посещал Яэль у нее дома. Однажды, в дождливый декабрьский день, мы сидели вдвоем у них на кухоньке и прихлебывали чай из стаканов. Помню контраст между мрачной удручающей серостью снаружи и ласковым теплом дома, блеском черных волос, и главное, ее нежным курлыканьем. Этот голос уже сделался частью меня, утешал и успокаивал. Я не мог представить своей жизни без него. С большой любовью я вспоминаю эти счастливые мгновения.

Яэль сделалась для меня таким дорогим человеком, что я вдруг начал всерьез опасаться, как бы она не умерла. Она, по своему обыкновению, объявила это вполне нормальной реакцией, и всякий раз, когда у меня начинался приступ паники, старалась разобраться в моем состоянии, убеждала смотреть на вещи проще и несколькими логичными и практичными словами умела подавить тревогу. Казалось, что кроме искренней симпатии, которую она испытывала ко мне, тут присутствовало что-то еще. Очевидно, она считала своим долгом помогать мне, и отдалась этому, как было ей присуще, полностью, всем своим существом.

Яэль хотела сделать мне подарок ко дню рождения, который приходится на одиннадцатое января, и решила взять меня в Тель-авивский музей на еще один концерт. На этот раз мы должны были отправиться туда только вдвоем. Несмотря на все понимание и дружелюбие, которые демонстрировали ее близкие, я стеснялся выражать свои чувства по отношению к ней в их присутствии. Не мог же я гладить и целовать ее, когда Яир находился рядом — по меньшей мере, это было бы расценено, и справедливо, как ужасающее отсутствие вкуса и такта. Хотя он знал об этих ласках и поцелуях.

В ясный и холодный вечер мы снова проделали путь от дома Яэли до концертного зала, который на этот раз располагался в музее. Широкие улицы были пустынны, неоновые огни выглядели застывшими. Глядя на ее быструю ритмичную ходьбу, я чувствовал, что сгораю и таю от лихорадочных ощущений. Билет стоил шестьдесят лир. Сообразив, что она собирается заплатить за меня, я застыл на месте и сказал: что ты делаешь? Это же бешеные деньги! Но она отмахнулась от моих возражений и заплатила за нас обоих. Зашла внутрь, я за нею. Все этажи здания были залиты ослепительным светом. Мы спустились на нижний уровень, где проходила выставка ранних работ Шагала. Российская действительность начала двадцатого века. Колоритные персонажи его родного и любимого Витебска. Свежесть изобразительного языка, сказочность и метафоричность бытовых сюжетов.

Мы оказались единственными посетителями. Не спеша передвигались — каждый сам по себе — от картины к картине. Я смотрел не столько на Шагала, сколько на нее. Она поправляет ниспадающие тяжелой черной волной, блестящие под светом электрических ламп, густые волосы. Куртку держит на руке. В том, как она переходит от картины к картине, тоже проявляется ее сущность: спокойствие, доверчивость, человеческая и женская стойкость, верность в дружбе. Казалось, нет в мире такой силы, которая способна поколебать ее убеждения. Она разглядывала картины, а я смотрел на нее.

Концертный зал был небольшим, кресла обиты голубым. На сцену вышли музыканты Камерного оркестра в торжественных черных костюмах. Я попеременно переводил взгляд с оркестрантов на Яэль. Она сидела стройная и красивая. Мне хотелось, чтобы это мгновение продолжалось вечно. Она почувствовала мой взгляд, исполненный безграничного преклонения и готовности в любую минуту умереть за нее, и слегка пошевелила губами — выразила свою благодарность. Движение, которое возможно заметил только я, но оно было для меня всем на свете, целым миром. Я до сих пор погружен в это очаровательное воспоминание, в эту минуту вижу ее, сидящую рядом со мной, и никогда не перестану видеть.

Первым представленным нам произведением было «Музыкальное приношение» Баха. Звуки взвивались и ниспадали феерическими пассажами — веревочные лестницы, возникающие вдруг в ночных видениях брошенных в яму людей. Ангелы спускаются и восходят по ним, искушают спящего, приглашают усесться верхом на их спины и как на маленьких лошадках поскакать наверх, на волю, к кругу света над головой. Я соглашался, соглашался со всем, что говорил Бах, после каждой музыкальной фразы хотел воскликнуть: правильно, правильно, истинно так!..

Потом исполнили Второй секстет Брамса. Я был уже не столь сосредоточен, но чувствовал, что Брамс рассказывает мне о чем-то огромном, судьбоносном, возвышенном и увлекающем, что он приглашает меня встать на вершину скалы и броситься оттуда вниз, в бушующий водопад, вокруг которого расстилаются бескрайние зеленеющие поля, нежные как бархат. Мной овладела уверенность, что Брамс был влюблен, как я, когда сочинял это произведение. И я благодарил его за то, что он приобщил меня и весь мир к этому потрясающему переживанию.

Я проводил Яэль домой. Была ясная лунная ночь, залитая желтоватым светом. Яэль рассказывала, что часто посещает подобные культурные мероприятия, иногда с мужем, иногда одна. Когда я поделился с ней своими волнениями по поводу ее одиноких ночных прогулок, она сказала: я всегда соблюдаю определенную дистанцию от ограды домов, и, кроме того, всегда найдется джентльмен, который придет мне на помощь, если потребуется.

Всю дорогу от музея до ее дома мы оставались наедине посреди пустой улицы, в совершеннейшей тишине зимнего города. В этой тишине я распростился с ней и отправился восвояси. Пламенеющая луна проливала сказочный свет на спящий город и на мою любовь.

Я кое-как, без особого желания, продолжал занятия. Сократил количество академических дисциплин. Проводил время возле киоска и в прогулках по кампусу. Однажды я сказал ей: ты очень красивая женщина, ты самая красивая женщина из всех, каких я видел в своей жизни. Она улыбнулась и слегка покраснела. Мои слова были приятны ей, и мне было приятно их произнести. Но припадки истерических рыданий продолжались и сделались более продолжительными. Я боялся, что она не сумеет выдержать груза моих эмоций и однажды попросту скажет: оставь меня. Но еще сильнее я боялся, что она умрет. Она имела обыкновение ездить в конце недели в Иерусалим, навещала мать. Воображение мое рисовало страшные картины: дорожную аварию, в которую она может попасть, и прочие ужасы. Я предвидел неизбежные несчастья и знал, что без нее для меня попросту нет жизни.

Однажды в феврале, в сумерках, мы сидели возле киоска. Фонари на территории университета еще не зажглись, недвижный зябкий воздух и унылая тишина наводили тоску. Яэль выглядела слегка рассерженной. У нее что-то не ладилось с учебой, она рассказала о лекторе, взявшем за обыкновение заманивать студенток к себе в постель, давая понять, что это условие получения более высокой оценки. Она сообщила об этом тем игривым тоном, каким обычно рассказывают неприличные анекдоты. Добавила, что этот поганец возлагал и на нее подобные надежды, но поскольку она отказалась, затаил обиду и теперь попытается отомстить. «Если не сумел поиметь меня таким образом, прижмет на экзамене». И само предположение, и форма, в которой оно было выражено, показались мне странными. Я посмеялся, когда она с иронией отнеслась к своему положению женщины как объекта секса, но по телу у меня пробежала болезненная судорога. До тех пор эта тема вообще не затрагивалась в наших разговорах.

Мы расстались, я зашагал по направлению к копировальному отделу, но вдруг почувствовал, что горло у меня мучительно сжимается, и я вот-вот снова зарыдаю. Было шесть часов вечера, я срочно нуждался в поддержке профессионала. В сильном волнении поспешил к Отделению психологической помощи. В первой комнате никого не было. В отчаянье я постучал в дверь кабинета заведующего и вошел, не дожидаясь приглашения. Он прервал телефонный разговор и обернулся ко мне. Я был на грани обморока, дрожал всем телом и не мог говорить — только указал на стул, как бы спрашивая, можно ли сесть. Он поинтересовался моим именем. Я сказал, что речь идет об интимных переживаниях, о затруднениях, связанных с любовью. Рассказал ему вкратце о моем прошлом. Он заметил с улыбкой, что чувственные стрессы, в особенности касающиеся неудач в любовной сфере, это самая распространенная тема в клинической практике, и посоветовал не откладывая обратиться к психологу больничной кассы или к частному специалисту, например, к профессору Вайнфельду, и заодно передать ему от него привет.

Я вышел из университета нетвердой походкой, с раскалывающейся от боли головой. Слова Яэли скакали у меня в сознании как неожиданно расплодившиеся шустрые мыши. Идти мне было некуда. Собравшись с силами, я зашагал в сгущавшихся сумерках по направлению к дому профессора Вайнфельда в Афеке, не обращая внимания ни на машины, ни на дорожные указатели. Я находился за пределами реальности. Минут через двадцать я оказался возле виллы профессора в Афеке и принялся с силой колотить в дверь. Профессор открыл и спросил с неподдельным испугом: что случилось? Я разразился самыми горькими рыданиями, какие только случались со мной в жизни, и не мог вымолвить ни слова. Он гладил меня по спине, по плечам, пытался успокоить, но очень быстро взял себя в руки и уже официальным тоном велел прийти к нему на проверку завтра вечером. После чего исчез за деревянной коричневой дверью. Я вернулся домой и, ничего не говоря родителям, рухнул в постель.

Назавтра я предстал в указанный час перед профессором Вайнфельдом. Он встретил меня с трубкой в зубах и характерным польским взглядом указал на кожаное кресло, известное мне по его мрачному рабочему кабинету. Взглянул в окно, набил трубку табаком и спросил:

— Что так ужасно? Что случилось?

Я попытался объяснить ему, что некий гадкий презренный тип покусился убить и изнасиловать божественную энергию, воплотившуюся в этом мире в образе Яэли. Что думать про Яэль таким образом — это отвратительное проявление зла и мерзости, угнездившихся где-то за пределами нашего человеческого существования. Стремиться ради удовлетворения минутной похоти к обладанию телом Яэли? Чтобы она — воплощение нежности и всего самого ценного и величественного на земле — стала объектом гнусных посягательств? Это выше моего понимания. Я описал ее фигуру и добавил, что она ангельское совершенство. Как вообще осмелился имярек, мужлан, обладающий половым органом, каким бы ученым он не был, раскрыть свой поганый рот и делать неприличные предложения, извергать выражения, абсолютно недопустимые в любом мало-мальски приличном обществе?

Профессор кое-что записал себе на заметку и сказал:

— Это заурядное житейское дело, нельзя волноваться из-за таких пустяков сверх меры. Подобные вещи часто случаются.

Утром следующего дня я рассказал Яэли о своей беседе с известным профессором. Она усмехнулась:

— Я сама говорила тебе это прежде твоего профессора. Может, заплатишь мне за сеанс терапии?

В тот период я начал делать ей небольшие подарки. Купил книгу Амоса Оза «Мой Михаэль» и снабдил ее дарственной надписью: «С чувством уважения, сердечной любви и со смирением душевным». Но мое либидо думало иначе.

Я тверд в своем мнении, что стол, помимо того, что является деревянной мебелью на четырех ногах, еще пробуждает ассоциации. Он связан с собраниями, заседаниями и, разумеется, с приемом пищи и праздничными возлияниями. В то же время это и письменный стол: он состоит в родстве с книгами, канцелярскими принадлежностями и обладает прерогативой наблюдать за тобой и упорядочивать твою жизнь в силу специфики своей профессиональной ответственности. У кровати тоже есть иное предназначение, кроме как служить местом сна и отдохновения перед трудами и заботами грядущего дня.

Не знаю, как описать пробуждение моей сексуальности на фоне наших отношений с Яэлью. Я должен рассказать об этом откровенно, просто, без излишней гиперболизации и напыщенности, но, признаться, до сих пор не встретил человека, который станет говорить о половом влечении так, как он говорит о налогах, воспитании детей или своих планах на конец недели. Когда я открыл для себя сущность Яэли как женщины, очень красивой и привлекательной женщины, ее ноги сделались длиннее, линии плеч отчетливее, а мускулы рук стали намекать на что-то неуловимо волнующее. Я ощутил вдруг волнистую упругость этих густых черных волос. Они сделались еще более блестящими и эластичными, начали отбрасывать вокруг ее головы черный сверкающий свет, полный таинственной энергии, пробуждающей тоску и страстное томление. Зеленое в ее взгляде — это я помню отчетливо — сдалось и отступило перед золотым. Глаза вдруг сделались огромными. Фантастически манящие и обнадеживающие улыбки. Духи, которыми она пользовалась, дышали чувственностью и дразнили. Что-то в ней кипело, клокотало, жгло, бросало вызов. Да, вызов. Рукопожатия сделались более продолжительными и передавали мне горестную нервную дрожь. Рука медлила покинуть руку. Когда я сидел у ее ног, близость их вызывала у меня приступ бешеного сердцебиения. Если она слегка нагибалась, и открывался промежуток между двумя верхними пуговками кофточки, я едва не терял сознание при виде ее лифчика.

Состояние мое ухудшалось, вожделение заставляло меня воображать наготу ее тела. Когда эти видения не отпускали, я пытался стереть их или, по крайней мере, скрыть, проводя ладонью по лицу, но они не исчезали. Неотступные терзания помутили мой разум до такой степени, что время от времени я с силой крутил головой из стороны в сторону, словно твердя: нет! Нет! Не хочу! Не могу! Движения эти повторялись по нескольку раз кряду и были настолько резкими, что вызывали пронизывающую боль в шее.

Я рассказал о том, что со мной происходит, профессору Вайнфельду. Он посоветовал не посвящать Яэль в то, что творится в моей душе — попытаться справиться с этим самостоятельно. Предупредил, что если я сообщу Яэли, как страстно жажду ее и как мечтаю переспать с ней, она просто скажет мне последнее ‘прости-прощай’. Так он выразился.

Я перестал работать, бросил учиться. Страхи, непрерывные опасения за жизнь любимой, сознание, что я не смогу жить без ее дружбы, неодолимое плотское влечение — все это оказалось непосильной нагрузкой для моей психики. Я чувствовал, что выпадаю из действительности. В конце концов я рассказал Яэли о своих переживаниях. В ее ответе за обычным юмором угадывался и деловой подход к проблеме. Прежде всего она объяснила мне, что «такое случается почти со всеми», и устало добавила, что «в некоторых местах» это даже получило статус легитимного обычая. «Разве ты не читаешь объявлений в разделе ‘Знакомства’ в газетах? Или ты полагаешь, что пара, подыскивающая другую пару, делает это с целью совместного посещения кино?» Голос ее звучал совершенно обыденно, улыбка была приветливой и обещала продолжение дружбы.

Каким-то образом эти вещи стали известны Яиру. Его реакция была сдержанной. Взгляд его говорил: зачем тебе все это? Не лучше ли будет найти себе подружку, свободную от каких-либо обязательств? Но он не произнес ни слова и продолжал посвящать меня в свои математические изыскания с целью предсказания будущего. Он также сообщил мне, что ближайшим летом они с Яэлью собираются поехать в Европу, и словно между прочим добавил:

— Следовательно, мы не сможем видеться больше трех месяцев. Ты должен быть готов к этому.

Встретившись назавтра с Яэлью, я попросил ее: «Скажи Яиру, что я люблю его».

Визиты в психиатрическую лечебницу становились все более частыми, я обдумывал вариант самоубийства. Когда я видел ее или его, ноги у меня слабели и голова начинала кружиться. Однажды я пережил нечто совершенно необычное, в результате чего впал в сильнейшую панику. Я сидел на некотором расстоянии от нее и вдруг почувствовал, что глаза мои набухают и раздуваются до огромных размеров. Она позвала меня пересесть поближе, но я спасся бегством. Было принято решение о госпитализации.

Я прибыл в больницу ясным зимним днем. В воздухе ощущалась какая-то расслабляющая нега. Теплое солнце, высокие зеленеющие деревья, цветущие кустарники. В маленьком кабинете на третьем этаже меня ждал симпатичный ‘русский’ доктор. Предложил сесть. Открыл медицинскую карту и записал мои данные. Расспросил о самочувствии, о течении болезни, группе крови, образовании. Потом сказал:

— Итак, тебя привели сюда любовные неурядицы, вернее, эмоциональный срыв на фоне отношений с замужней женщиной. Как я понимаю, ты любишь ее. Скажи, пожалуйста: считаешь ли ты, что она тоже любит тебя?

Я ответил вполне откровенно:

— Доктор, мы хорошие друзья, и она подарила мне самую лучшую пору моей жизни. Любовь она должна дарить своему мужу. — И прибавил: — Я надеюсь, мне не будет запрещено навещать ее и впредь.

Доктор сказал:

— Никто не запретит тебе навещать ее.

На следующее утро я был представлен молодому врачу, блондину с карими смешливыми глазами. Это был настоящий красавец, облаченный в кремовую форму военно-воздушных сил, на которой красовались «крылышки» десантника и еще какие-то знаки различия, очевидно, «крылышки» летчика. На синих погонах возлежали три оливковые веточки капитана военно-воздушных сил. Они же украшали кокарду на околыше его фуражки.

Он признался, что еще не успел ознакомиться с моей историей болезни, и попросил, чтобы я вкратце пересказал ее. Я выполнил, насколько мог, его пожелание, продемонстрировав в своем изложении незаурядное чувство литературного стиля. Похоже, это произвело на него впечатление. Моя речь нисколько не напоминала отчаянный и ненавистный скулеж прочих больных. Я рассказал ему про Яэль, про свою любовь и про замучившие меня страхи. Он велел мне приглядеться к цветению огненного дерева за окном. И когда я уже готов был разрыдаться, сказал: «Красные цветы цветут снаружи». Это помогло мне успокоиться.

Кабинет был белым и почти пустым. Мы сидели возле казенного канцелярского стола, заваленного синими папками с историями болезни. Фуражка с кокардой лежала на узкой кушетке напротив. Он поделился со мной своими впечатлениями от нашего знакомства, в особенности его поразил поклон, который я отвесил ему, соглашаясь быть его пациентом. Сказал, что это был чрезвычайно изысканный поклон и несколько раз повторил: «польский аристократ». Спустя несколько дней он ознакомил меня с моей историей болезни, показал все записи и результаты обследований. Он хотел знать, подтверждаю ли я изложенные в них факты. Я прочел и кивнул: «Верно, верно». В резюме высоко оценивались мой интеллект и способность к самовыражению, но постоянно повторялось слово «шизофрения». После нескольких бесед со мной, молодой доктор сказал:

— Если бы я удовольствовался прочтением заключений о твоем состоянии, составленных моими коллегами, то был бы уверен, что ты шизофреник. Теперь я уверен, что ты не являешься таковым. — Он повторил: «Ты не сумасшедший», и это были последние слова, которые я услышал от него при нашем расставании через несколько дней.

Он был призван в армию. Я думал, что его отправили на ливанскую границу, поскольку обстановка там была весьма напряженной. Я начал опасаться, как бы он не погиб. Видя, что он никак не возвращается, я зашел в его кабинет, присел на кушетку и разразился рыданиями. Тут раздался какой-то шум, дверь распахнулась, и он вошел. Я закричал: «Ты жив!» и бросился ему на шею. Он попытался успокоить меня.

Этот врач сделался для меня, после Яэли и Яира, главным человеком в жизни. Я обращался к нему «командир» или «капитан». Он разделял со мной все мои горести: чувство безнадежной любви, страх смерти, безумие страстного влечения и удрученное состояние. Он обладал той чудесной душевной силой, которая окрылила и спасла меня. Он вернул мне надежду, вселил веру в возможность настоящей дружбы и посвятил мне больше времени, чем любому другому больному. Я превратился в «его помощника».

Я рассказал Яэли о том, что пережил в психиатрической клинике. Возможно, она ощущала некоторую вину за то, что из-за наших отношений мне пришлось прервать занятия, но тут же встрепенулась и сказала: «В конце концов, это не первая твоя госпитализация», и легонько прикоснулась кончиками пальцев к моей руке. Так она прикасается к Яиру, когда разговаривает с ним, нежно поглаживает и улыбается. В этой улыбке столько любви, столько симпатии! Насколько мне известно, подобного прикосновения не удостоился ни один другой мужчина из ее многочисленных университетских друзей. Все терзания в мире были искуплены этой лаской!

Пока в университете в рамках изучения спряжений латинских глаголов занимались будущим временем и приступали к написанию курсовых работ, я коротал время в психоневрологическом диспансере. Там я встретил сына одного из самых могущественных в стране финансовых воротил. Это был парень девятнадцати лет, постоянно пребывающий в полусонном состоянии и по большей части не способный ни к какому мыслительному процессу. Мне довелось наблюдать, как его мать, роскошная женщина из высшего общества, помогает ему освободиться от штатива для инфузии и пытается разговорить его. Можно было видеть, что кровь коченеет и свертывается у нее в жилах, когда она занимается этим.

Я помещался на третьем этаже здания, где приблизительно двадцать пациентов различных возрастов плели корзинки и табуретки из пальмовых волокон и клеили коробки из картона и бумаги. Трудотерапия. Мне предложили пройти тест Роршаха. Результаты не удовлетворили членов медицинской комиссии, и меня пригласили в комнату совещаний, снова показали листы с пятнами Роршаха и принялись допытываться: «Не напоминает ли тебе это пятно хобот слона? Почему это пятно не ассоциируется у тебя с формой полового члена?» Я вскипел от негодования.

Поскольку ткацкий станок был свободен, я решил заняться изготовлением шерстяного ковра. Разумеется, он предназначался Яэли. Я тщательно выбрал образец. Посоветовался с руководительницами проекта и остановился на трехцветном (лимонном, фиолетовым и черном) полосатом ковре размером двести сантиметров на восемьдесят. Полосы должны были быть разной ширины.

В психоневрологическом диспансере, этом эпицентре всяческого страдания, отчаяния, окончательного жизненного поражения и душевного распада, в атмосфере бреда, бессвязного бормотания безумцев, отдыхающих после процедур, между приемами лекарств и приступами истерик и рыданий, я создал удивительный художественный шедевр. Шерстяные нити протягивались в ткацком станке, нить за нитью, и каждая обогащала мой мир. В тот месяц я сумел преодолеть тяготы пребывания в лечебнице и враждебность родительского дома с помощью завладевшей мною идеи: закончить ковер и преподнести его Яэли. Я работал каждый день по четыре часа и почти ни с кем не разговаривал. Монотонный труд, с небольшими перерывами. Медицинский персонал и студенты-практиканты останавливались против полотнища и спрашивали: «Чья это работа?» Изделие было прочным, добротным, идеально ровным и одинаково безупречным и с лицевой стороны, и с изнанки.

Моему дорогому доктору я рассказал о Яэли, о себе, о моих припадках, но также и о двух концертах, ставших важными вехами в моей жизни. Мы обсудили природу любви, сущность надежды, смысл и вкус борьбы. Я посвятил его в мои исторические интересы, поэтические предпочтения и поделился своей заветной мечтой: прочесть какую-нибудь книгу до конца. Я знал: если мне удастся прочесть хоть одну книгу до конца, я опять буду здоров. Иногда наши беседы прерывались приступами рыданий. Я описывал Яэль, душевную стойкость этой женщины, рассказал о Яире и о его странном, не лишенном доли недоверия, великодушии.

Ковер понемногу рос, произведение было почти готово. Оно наделило меня стойкостью выдерживать тягостные коллективные беседы, проводившиеся в утопающей в сигаретном дыме комнате, в атмосфере вынужденного безделья и человеческой немощи, истерик и общего упадка сил. Было что-то особое в том обязательстве, которое я взял на себя. Упорство в исполнении этой задачи стало залогом моего выздоровления.

В конце марта я снял готовый ковер со станка. Прекрасная шерстяная ткань оттягивала своей тяжестью руку. Когда я чистил ее щеткой, у меня возникло ощущение, что вселенная наполняется кругами трепещущего света. Свернуть такой товар и стянуть веревками была непростая задача, но и с этим я справился. Двумя автобусами доехал до дома Яэли. Она как раз вернулась из парикмахерской, волосы ее были красиво уложены и выглядели так, словно все еще оставались влажными. Я раскинул ковер на полу и всем телом ощутил ее изумление. Это мгновение стоило всех страданий, всех неурядиц, всех домашних обид и притеснений. Яир взглянул на ковер и произнес: «Ты ненормальный!» До тех пор мне не случалось слыхивать этих слов в качестве комплимента. Я и теперь вспоминаю их с любовью и улыбкой.

Даже в период регулярных посещений диспансера я продолжал по временам составлять компанию Яэли и Яиру. Я присоединялся к ним в их поездках в город, когда они отправлялись туда улаживать денежные вопросы. Они умело заправляли своим бизнесом. Яэль заходила в одну из контор по продаже билетов, и я наблюдал спокойную, трезво оценивающую обстановку деловую женщину в больших солнцезащитных очках, соответственно одетую и с подобающей случаю прической. Серьезность и уравновешенность. Я садился на скамью в глубине конторы, и сердце мое истекало любовью к ней.

Это были мартовские и апрельские дни, теплые и прозрачные. Политические усилия обеспечили спокойствие. Тель-Авив был залит чистым солнечным светом, заставлявшим сверкать окна автобусов и витрины больших магазинов на улицах Аленби и Дизенгоф. Публика двигалась по тротуарам, заполняла кафе под открытым небом, потягивала напитки и играла в шахматы. Удивительно невесомые сумерки опускались на большой город. Наши совместные прогулки, как правило, совершались в те часы, когда день и ночь сливаются в дивной, сводящей с ума гармонии цветов и запахов.

По пятницам, когда диспансер был закрыт, я стал посещать университет. Он был почти пуст в этот сезон. В эти белёсые, подернутые легким туманом утра мы оставались вдвоем возле входа в корпус «Шарет». Разговаривали. Иногда я позволял себе дотронуться до ее руки. Обычно я приносил ей букетик красных и белых цветов, она принимала их с тем особым смешком, который прорезал милую морщинку возле ее носа и заставлял щуриться зеленые глаза. Я был счастлив.

С Яиром мы беседовали на политические темы. В те дни он ждал — ждал и пылко, от всей души надеялся, что вот-вот свершится какая-то космическая мистерия, которая принесет избавление всему нашему миру, и «в том числе обитателям корпуса ‘Шарет’». Это его слова. Такие разговоры вызывали у меня чувство жалости к этому молодому мужчине, которого я любил всем сердцем. Я и сегодня люблю его. Наши беседы я так и заканчивал: «Я люблю тебя, Яир». В щелку под входной дверью в их квартиру я подсовывал записки с этими словами, когда не заставал их дома.

Вечером мы вместе ехали домой на автобусе — они до центра города, а я до центральной автобусной станции. Я чувствовал, что хочу увековечить те мгновения, когда автобус въезжает на мост через Яркон и поворачивает к Тель-Авиву. Я знал: недалек тот день, когда все это обратится в легенду, и пытался запечатлеть в своем сознании каждый локон в ее прическе, каждую искру в глазах, точный оттенок ее одежд. Под конец они спохватывались: «Есть ли вообще дома еда?». Я смотрел на них, сидящих в обнимку на соседнем сидении, и впитывал их голоса, особый тон разговора, жесты. Автобус пересекал город с севера на юг.

По средам они устраивали стирку. Я помогал Яэли тащить сумку с бельем в прачечную в студенческом общежитии. Однажды, когда в ожидании окончания работы стиральной машины она читала «Моллого» Сэмюэля Беккета, я заметил, что быстрый отжим может повредить некоторым вещам.

— Ну и что? Я тоже умру, так пускай вещи погибнут прежде меня, — откликнулась она задорно.

Она знала о моем вожделении к ней. То притяжение, утонченное и властное, которое я испытывал к ней, витало в воздухе, которым мы оба дышали. Она не видела в этом ничего противоестественного, и деликатно, с чуткостью и интеллигентностью, которые свойственны лишь немногим женщинам, умела обратить его в нечто иное, цельное и чистое. Когда мы говорили на эту тему, она едва ощутимо прикасалась кончиками пальцев к моей руке и улыбалась.

Яэль любила балет и даже приобрела несколько книг, посвященных этому искусству. Она записалась в балетный кружок — не для того чтобы выступать на сцене, а чтобы «пропитаться атмосферой». В один из мартовских дней 1978 года появилось сообщение о предстоящих гастролях балетной труппы из Штутгарта. Она словно помешалась. Ей посчастливилось достать несколько пригласительных билетов на два выступления, и она решила взять с собой Яира, Тирцу и меня. Показать нам, что такое настоящий балет. «Это самая замечательная труппа в мире», — не уставала она повторять. Каждый билет, по понятиям тех дней, стоил немалых денег. Мы договорились, что я приду к ней домой. Было тринадцатое марта 1978 года.

Пришло время рассказать о тех событиях, воспоминание о которых и теперь наполняет меня стыдом. Но я делаю эти записи в первую очередь для самого себя и ради успокоения своей души. Не стоит бояться прикосновения к самым неловким моментам собственной жизни — пусть даже они заслуживают порицания.

В тот пряный весенний вечер мы сидели у нее на кухоньке и с удовольствием болтали о разных разностях. Наконец Яэль решила, что пора ей пойти одеться, а чтобы я не скучал в ее отсутствие, шаловливо подмигнув, сунула мне в руки «Плейбой». Совершенно голые девицы действительно были весьма занимательны, а в квартире Яэли они казались еще во сто раз интереснее. Задумавшись, я перевел взгляд со страниц журнала на потолок, потом на выкрашенные в коричневый цвет шкафчики, на кухонный столик. На столике лежала уже распечатанная пачка какого-то лекарства. Я протянул руку и заглянул в нее. Внутри оказалось несколько небольших зеленых капсул. Темно зеленых. Приложенный к ним сопроводительный листок сообщал, что это противозачаточное средство. Меня окатила волна жара и холода. Я почувствовал, как лицо мое заливается краской и пылает. Кожа горела, сердце трепетало. «Плейбой» выпал у меня из рук. Я вернул капсулы в упаковку. Взгляд мой затуманился и померк. Я проковылял в уборную. Белёсая жидкость, подобная йогурту, залпом вырвалась из моего тела и забрызгала сидение унитаза. Продолжая дрожать и обливаться потом, я обтер сидение туалетной бумагой. Спустил воду и спасся бегством в ванную комнату. Подставил лицо под струю холодной воды. В зеркале отразились бледная, перекошенная физиономия, надутые вены на шее — можно было подумать, что я только что завершил тяжелый боксерский бой.

Спустя несколько минут мы шагали по направлению Дворца культуры. В этот теплый весенний вечер я пережил истинное наслаждение от прикосновения к высокому искусству. Невесомые танцоры были одеты во что-то ослепительно белое. Воздушные па они выполняли с божественной естественностью. Огни, мужские костюмы, запах духов — все заливало меня теплым дурманом.

Одна из сцен представляла молодого ухажера, вновь и вновь обращавшегося с пылкой мольбой к возлюбленной, застывшей на стуле в недвижной позе. Он всячески пытается доказать ей свою любовь, не скупится на восторженные похвалы, преподносит цветы, но она не реагирует. Все его усилия напрасны, балерина встает, не спеша, без единого слова пересекает сцену и исчезает. Эта миниатюра продолжалась три или четыре минуты, но оригинальное режиссерское решение и простота выражения поразили меня. Я словно окунулся в прохладные воды озера, окруженного со всех сторон могучими деревьями с пышными кронами, склонившимися над его гладью и отражающимися в ней. Ничто, кроме этой сцены, мне не запомнилось.

Мои визиты в лечебницу подходили к концу, и зима тоже кончалась. Весна и лето стучались в двери большого города. Месяц по вечерам был окутан туманными испарениями. Первые хамсины, потное тело. Холод позабыт. В конце апреля, а может, это было уже в мае, мы решили пойти куда-нибудь вместе. Яэль хотела посмотреть фильм про балет. Поехали на автобусе в кинотеатр, расположенный в Северном Тель-Авиве. Вестибюль кинотеатра тонул в дыме сигарет. Пыль и духота. Яэль подошла к кассе, чтобы купить билеты, а я стоял возле железных перил, уперев взгляд в землю. Вдруг я увидел знакомую пару туфель, светло коричневых с рисунком из дырочек и носами, похожими на лисьи мордочки. Я поднял глаза и увидел профессора Вайнфельда. Он кивнул в сторону Яэли и спросил: «Это она?» Я подтвердил. Взгляд его был теплым и почтительным. Никогда прежде я не видел на лице этого уважаемого человека столь откровенной симпатии. Он пожал мою руку и исчез. Я помню это мгновение и этот взгляд так отчетливо, словно с тех пор не прошло добрых восьми лет.

Яркий, красочный фильм рассказывал об артистах балета и их семьях и был полон жизни и движения. Очаровывали совершенство человеческого тела и красота отношений между молодыми танцорами. Яэль полулежала в кресле и упиралась ногами в сидение впереди. Глаза ее пожирали происходящее на экране. Рот был распахнут, зубы обнажались при виде новых, не знакомых ей фигур танца. Герои фильма занялись любовью, камера сопровождала их и при свете, и в темноте, возбужденный взгляд Яэли метался по экрану, на лице появилась хищная улыбка, полная откровенного восхищения. Я гладил ее плечо, волосы.

Две наши последние встречи состоялись в первой половине июня 1978 года, незадолго до их отъезда в заграничное путешествие. Мы сидели в зале Музыкальной академии в университете. Яэль упражнялась в игре на рояле, стоявшем в углу. Я был единственным слушателем.

— Я бы хотела купить пианино, — сказала она, — но никто не согласится одолжить мне денег. Они согласились бы, если бы речь шла о стенном шкафе, — прибавила она, и взгляд ее сверкнул, словно насыщенный электричеством. Это был тот же сияющий взгляд, возвращающий былое видение, полный фантазий и расплавленного золота.

Она только что разучила небольшую пьесу Шумана, смеялась и упорно воевала с клавишами. С полчаса мы оставались наедине. Стемнело, я зажег свет в зале и выглянул наружу. Под стеной здания зеленел палисадник. Я страшился расставания. Понимал, что лето будет очень трудным. Не знал, как смогу пережить его. Как буду без нее. Печаль моя была глубокой и тягостной. Я находился на грани припадка. Мне хотелось взять ее за руку, встать перед ней на колени, целовать ее туфли. В теплом воздухе сумерек мы вышли на последнюю прогулку по тем местам, которые были свидетелями нашей необычной любви. Корпус «Шарет», здание юридического факультета, корпус «Реканати». На город опускалась тьма, зажглись оранжевые и белые огни. Я весь дрожал. Прильнул к ней, целовал ее руки и волосы. Я не хотел оставаться в этом мире. В это мгновение я желал умереть. Глаза ее лучились теплом и лаской и были такими добрыми. Такими добрыми. Она пыталась успокоить меня.

Но я не успокоился. Я принялся торопливо осыпать нежными настойчивыми поцелуями ее глаза, шею, плечи, тонкие косточки ключиц. Закрыл глаза и ощупывал губами гладкую кожу, под которой трепещет сердце. Обхватил и сжал ладонями теплые, восхитительные груди, явственно ощутил сквозь ткань блузки их округлость. Руки мои дрожали и взмокли. Я пытался уловить ее реакцию, чтобы ни в коем случае не совершить чего-нибудь против ее желания, и всеми силами души молча умолял ее не возражать. Она не возражала. Я скользнул руками под блузку, прополз под лифчик, нащупал пальцами затвердевшие соски. Притиснул свои бедра к ее бедрам. Обнял ее всю целиком и прижал к себе с такой силой, какой никогда прежде не было во мне. «Любовь, любовь моя!» — выдохнул в темную, извилистую, словно свернувшуюся в позу зародыша раковину ее ушка. И лицо, и все мое тело обливались потом: спина, живот, ноги. Я чувствовал, что весь целиком, без остатка, переливаюсь в нее. Потянул ее в сторону газона, хотел войти в нее там, на зеленой лужайке тель-авивского университета, во тьме, опустившейся на кампус, под сияющим месяцем, под чистым сверканием звезд. Я держал ее за обе руки и пытался увлечь туда, но она не пошла со мной.

— Давай уйдем отсюда, — произнесла мягко.

Назавтра после обеда я в последний раз пришел к ним домой. Все было разобрано и сложено: кухня, гостиная и спальня опустели. Отец Яира и Теила, сестра Яэли, бродили по комнатам и тихонько о чем-то секретничали. Телефон, уже отключенный, стоял на полу. Я помог им составить список книг и упаковать их. Огляделся вокруг. Простился со стенами. Яэль проводила меня до двери и предложила взять на время пластинку «Баллада о Маутхаузене» Теодоракиса. Я пошире раскрыл глаза, чтобы запечатлеть ими как можно больше от оливкового и золотого в ее взгляде. Мы пожали друг другу руки.

Вечером накануне их отъезда мы снова встретились, на этот раз в кафе «Тиволи». День был душный и жаркий, пронизанный порывами опаляющего суховея. Я снова признался ей в своем вожделении. Без малейшего стыда. Она произнесла решительно: я хочу, чтобы у тебя была подруга. Я поцеловал ее в лоб, растроганный тем, как она приняла мое откровение. Она была и всегда будет для меня небесной посланницей, даровавшей мне силы существовать в нашем мире. Я до сих пор плачу, вспоминая то мгновение.

28-го июня 1978 года я вышел из ворот лечебницы с твердым намереньем больше не возвращаться туда. Через несколько дней после этого я начал работать рядом с отцом на предприятии «Кабельно-проводниковых сетей» концерна «Кур». Заведующий предприятием подыскал для меня должность в отделе бухгалтерии.

Лето было мучительным. Усилились сердечные недомогания, преследовали ужасные головные боли, постоянные боли в конечностях. Я страдал от любого шума и ходил по городу с затычками в ушах. Ватные ноги, ватные руки. Выписывают различные лекарства, но состояние мое не улучшается. Профессор Вайнфельд утратил всякий интерес ко мне, сделался чужим, далеким, отношения наши испортились, стали холодными, натянутыми, мы обвиняем в этом друг друга. То и дело наваливаются приступы зверского голода. Давление упало до девяноста. Обмороки, слезы, истерические припадки. Я не в состоянии одолеть ста метров без того чтобы не присесть отдохнуть. Днем и ночью вызываю врачей, одна «скорая» сменяет другую… Все они в один голос утверждают:

— Ничего нет, ты просто невротик.

Сцены надрывной ненависти со стороны родителей. Никто не верит моим страданиям. Я пытаюсь жить вне дома, и снова возвращаюсь. Не способен самостоятельно справляться с жизнью. Не в силах удержать кастрюлю двумя руками. Профессор Вайнфельд не желает выслушать, бросает трубку. Я раздобыл особую справку и получил направление в больницу «Бейлинсон», оттуда уже прямая дорога к четвертой по счету госпитализации.

Диагноз: гиперфункция щитовидной железы, признаки сахарного диабета. Тяжелое, изматывающее лечение. Пробирки с кровью, склянки с мочой, уколы, рентгеновские снимки. Кто-то скончался в соседней палате. Одиночество в недрах огромного белого здания. Я брожу по коридорам и хриплым голосом напеваю: «Sometimes I feel like a motherless child». Если бы только я действительно умел петь…

Меня переводят в Центр психиатрической помощи «Геа» в Петах-Тикве. Я обретаюсь тут три бесконечных месяца. Новые лекарства. Состояние не улучшается. Яэль и Яир далеки от меня, они в Европе. От них пришли три открытки. Письмо, которое я отправил им, вернулось. Открытки исписаны тесным меленьким почерком, описывают Париж, Ницу и Швейцарию. «Думаем о тебе, надеемся, что у тебя все в порядке, и ты чувствуешь себя нормально. Будь здоров». Я прячу открытки и целыми днями остаюсь в постели. Каждое движение причиняет невыносимые страдания. Вес 52 кг. Я ни о чем не думаю. Боль сильнейшая, что если это рак? Глаза мои выцвели, зрачки расширены от ужаса. Люди останавливаются и с испугом смотрят на меня, словно на привидение.

Они вернулись 19 октября 1978 года, когда я уже выписался из «Геи». Я отправился на аэродром встречать их. Они с трудом узнали меня, но и Яэль изменилась — в ней появилось что-то странное. Пополнела, на лице выступили темные пятна. Движения сделались медлительными, разговор неторопливым. Грудь стала больше. Я проводил их до их новой квартиры в квартале Бавли. «Мы сможем видеться?» — спросил я дрожащим голосом. Повисло молчание, которое показалось мне вечностью, страшнее, чем ад Данте. И тут Яэль произнесла с присущей ей естественностью:

— Конечно, почему бы и нет? Мы скоро опять начнем работать в киоске. Приходи.

На лице Яира проступила неторопливая улыбка.

Снова начались совместные прогулки, мы вместе обедали, иногда с Яиром, иногда вдвоем, ели вегетарианские блюда, она без конца рассуждала об уходе за детьми, о детском питании и воспитании. Однажды купила для меня книгу Виктора Френкеля «Человек ищет смысла» и подарила с посвящением: «Адаму, готовящемуся к осмысленной жизни, от Яэли». Я спросил ее, к чему мы должны готовиться? Она призналась, что беременна. Я опустился на колени, обнял ее ноги, прислонился к ним головой и сказал: «Мамочка, мамочка наша!» Подыскивал слова, чтобы молиться за нее, на нее.

Вечера сделались прохладными. Я чувствую себя гораздо лучше. Прочел некий исторический труд от начала до конца. Слушаю по радио классическую музыку. Езжу в «Гею» на анализы и процедуры, беседую с другими больными, подбадриваю пожилых. По вечерам я звоню матери Яэли, спрашиваю, что слышно. Не хочу беспокоить Яира и Яэль. В один из вечеров так и не дозвонился. Утром мама Яэли сообщила: родился сын, Яэль и младенец чувствуют себя хорошо.

Дождь стучит в оконное стекло и струится по листьям и стволам деревьев в саду. Вокруг расцветают дивные розовые цветы. Пожилой медбрат Иехошуа просматривает вчерашнюю вечернюю газету. В воздухе великое спокойствие.

Я вышел из больничного корпуса и остановился под дождем. Одежда моя мгновенно промокла, ручейки холодной воды стекают по спине. Я закидываю голову, протягиваю руки к небу и возношу благодарение Богу, который отверз мое лоно, явил свое милосердие. Я рыдал как младенец и как младенец обмочил пижамные штаны.

У новорожденного темно карие глаза, как у Яира, и шатеновые волосики, как у меня. Яэль готовит еду, стирает и гладит пеленки. Она перестала интересоваться балетом и вернулась на юридический факультет. Скоро сдаст экзамены и станет адвокатом. Яир продолжает трудиться в киоске и записался в педагогический институт. Сказал: «Надоело работать с билетами и газетами, хочу поработать с людьми, с человеческими детенышами». По-прежнему пытается предсказывать будущее с помощью математических вычислений. Теила служит в авиации, на военной базе, расположенной поблизости от дома. Она сделалась красавицей, настоящей женщиной. Надеюсь, найдет себе достойную пару.

Я возвратился к занятиям в университете. Снял маленькую квартирку в Холоне, вместе с Жожо. Я готовлю, он ходит за покупками и моет посуду. Когда он остается доволен моей стряпней, я счастлив. По вечерам мы с ним выходим куда-нибудь, смотрим фильм или посещаем концерт восточной музыки.

Я съездил навестить Яэль. Младенец играл пальчиками и улыбался мне. Он узнает меня! Яир говорил по телефону и помахал мне рукой. Теила принялась расспрашивать о раскопках в Трое и личности Генриха Шлимана. Я принес им пластинку с песнями Одисоса Алитиса. Моя исследовательская работа по истории евреев Туниса удостоилась наивысшей оценки, и мне выделили стипендию для продолжения занятий на степень кандидата наук. Один из профессоров намекнул, что собирается сделать меня своим ассистентом. Мне придется посвятить все свое время университету. Но необходимо еще позаботиться об устойчивом заработке. Может, мне посчастливится найти подходящую девушку для совместной жизни. Жожо советует обратиться в брачное агентство.

Я сидел возле Яэли на диване, младенец играл на ковре. Душа моя содрогалась от рыданий. Вот молодая прекрасная жизнь, удивительный, божественный дар — а ведь смерть так близка, она уже внутри нас, незримо разрушает и сокрушает, поджидает в конце дороги. Я не стал посвящать Яэль в свои печальные размышления. Она кормит ребенка грудью, ей нельзя расстраиваться. Я посмотрел на зеленый костюмчик мальчика, на его шелковистые шатеновые локоны и посоветовал Яэли:

— Пей перед сном теплое молоко.

Она звонко рассмеялась. Сказала:

— Адам, я никогда не пью молока, ни перед сном, ни вообще.

Я не погладил и не поцеловал ее, уходя, и твердо решил прекратить свои визиты в этот дом.

Назавтра я позвонил Яиру и сказал, что не смогу прийти помочь ему в киоске.

— Что-нибудь случилось? Все в порядке?

— Все в порядке, — успокоил я. — Привет Яэли. Передай ей, что я люблю ее.

— Обязательно передам, — сказал он и засмеялся. — Она это знает.