Записки чекиста

ПО ПУТЁВКЕ КОМСОМОЛА

Вьюжный, морозный выдался февраль 1919 года у нас в Липецке. Злой, колючий ветер с присвистом носился по пустынным улицам, донимая редких прохожих. В городе было неспокойно, голодно. По ночам иногда гремели выстрелы, слышался истошный зов на помощь. Но кто рискнёт бежать на этот зов, не побоявшись нарваться на бандитскую пулю?

Днём возле магазинов выстраивались длинные очереди за кониной, осьмушкой полусырого хлеба на едока, за жмыхами. Но и хлеб, и жмыхи доставались не всем.

Фабрикам и заводам не хватало топлива и сырья.

Из дома в дом ядовитыми змеями ползли тревожные слухи:

— Большевистскому царству приходит конец…

В эти трудные, неспокойные дни и разошлась по Липецку весть, что скоро должно состояться первое общегородское собрание рабочей молодёжи. Вчерашние гимназисты, сынки и дочери бывших купцов и царских чиновников, встретили эту весть ухмылочками:

— Решили всю голытьбу в одно стадо согнать.

А «голытьба», парни и девчата рабочих окраин, обрадовалась:

— Наконец-то вспомнили и о нашем существовании!

Радость понятная: до сих пор взрослые не слишком часто вспоминали о нас, совсем ещё молодых ребятах. Нет семнадцати лет — не мельтеши перед глазами, не вертись под ногами, жди, когда наступит твой черёд.

А мы не могли, не хотели дожидаться. Мы требовали, чтобы и нас, подростков, назначали в ночные патрули, чтобы и нам поручали ловить бандитов, разыскивать притаившихся белогвардейцев. В крайнем случае, позволяли хотя бы вместе со всеми работать на субботниках.

Мне ещё повезло: после приходской школы с помощью добрых людей, у которых мать время от времени подрабатывала стиркой белья, удалось поступить на бесплатное обучение в городское четырехклассное Высше-начальное училище. В нем я успел проучиться уже три зимы, а в летние каникулы начал работать рассыльным Липецкого уездного исполкома, маленьким заработком своим помогая нашей большой семье.

А что было делать другим пятнадцати-шестнадцатилетним ребятам, которые не знали, как убить время, куда себя девать?

Вот они и шумели, обивали пороги учреждений, требовали внимания к себе.

Никакой массовой организации рабочей молодёжи в Липецке ещё не было, каждый подросток был предоставлен самому себе. Правда, уездный комитет партии прошлой осенью помог нам, «высшеначальникам», организовать кружок, в котором мы читали политическую литературу, слушали лекции по текущей политике, старались, как умели, изучать «Манифест Коммунистической партии» и до хрипоты спорили о событиях, происходивших в стране.

Но в кружке-то нас было всего лишь человек пятнадцать, а в городе таких, как мы, подростков насчитывались многие сотни, если не тысячи.

Как же быть с ними?

Между тем всем городским ребятам было известно, что во многих городах, в том числе и в губернском Тамбове, уже были созданы и продолжали создаваться организации пролетарской молодёжи — комсомол.

Обещал уездный комитет партии создать такую же организацию и в Липецке. Но когда, скоро ли это будет, точно не знал никто.

И вдруг в начале февраля один из работников укома партии вызвал меня к себе.

— Ты многих ребят знаешь?

— Каких?

— Не буржуйских сынков, конечно, а наших, из рабочей среды?

— Ну, знаю…

— Так вот, давай без «ну»: обойди всех своих знакомых и каждому скажи, что десятого февраля состоится общегородское собрание молодёжи. Всех зови, кого знаешь. Только всякую дрянь из купцов и крупных чиновников не приглашай. Им у нас делать нечего, обойдёмся без них. Понял?

— Конечно!

— Действуй!

Ни одного не забыл, всех обошёл, всем рассказал. А сам волновался: придут ли хлопцы и девчата на собрание? А вдруг препожалуют купеческие и чиновничьи сынки, поднимут шум, бузу? Если они посмеют горлопанить, выступлю и отругаю их, расскажу всем ребятам о нашем «высшеначальном» кружке, о том, как здорово мы занимаемся в нем, стараясь ни в чем не отставать от старших. Так и скажу: «Надо, чтобы такие же кружки везде были, чтобы их было много, тогда мы станем силой и нам станут доверять не только расклеивать по городу декреты правительства, но и давать настоящие, серьёзные задания. Будем держаться друг друга — посмотрим, посмеют ли разные крикуны трепать языки по нашему адресу!»

Но началось собрание, и получилось совсем не так, как я предполагал.

Большой зал бывшего реального училища на Соборной площади до отказа заполнила городская молодёжь. Пришли не только все наши «высшеначальники», не только подростки из рабочих пригородов Липецка, но парни и девушки повзрослее нас. Многие были в солдатских шинелях и старых папахах, в рабочих замасленных, не первой свежести спецовках. Меня даже робость взяла: где уж тут выступать, опять, чего доброго, кто-нибудь бросит обидное:

— Не мельтеши перед глазами!

С большим вниманием слушали мы рассказ представителя уездного комитета партии, бывшего солдата 191-го запасного полка Семена Терентьевича Лосева о целях и задачах Коммунистического Союза Молодёжи. Этого человека знали многие участники нашего собрания. Семён Терентьевич впервые оказался в Липецке в самом начале империалистической войны, когда вместе со своими родителями вынужден был эвакуироваться из захваченной немцами Виленской губернии. Вскоре после Октябрьского переворота девятнадцатилетний Семён Лосев добровольцем вступил в Первый социалистический полк, формировавшийся в Липецке, год спустя стал членом РКП(б), а весной 1919 года вместе со своим полком отправился на Западный фронт.

В этом же полку служили молодые большевики Женя Адамов и Лёня Попов, с которыми позднее мне довелось работать.

На фронте Семена Терентьевича Лосева назначили военным комиссаром полка, а через два года отозвали на работу в особый отдел дивизии. С этого времени и началась его служба в пограничных войсках и в органах государственной безопасности, продолжавшаяся до 1935 года, когда по состоянию здоровья Семён Терентьевич вынужден был уйти на пенсию. Старый чекист и сейчас живёт у нас в Белоруссии, в городе Жлобине. И по мере своих сил принимает участие в общественной работе.

Знал я и четырех братьев Семена Терентьевича, а со старшим из них, Яковом Лосёвым, работал в органах ЧК в Липецке.

Семён Лосев говорил живо, интересно, вспоминал подробности ожесточённой борьбы липецкого пролетариата с местной контрреволюцией. Из его рассказа перед собравшимися впервые во всем напряжённом многообразии вставала захватывающая картина этой суровой и беспощадной борьбы. Я, например, впервые узнал о том, как в конце декабря 1917 года липецкая буржуазия подняла в городе мятеж против молодой Советской власти. В тот день мятежники неожиданно окружили здание, где проходило совещание советского актива, обезоружили охрану и арестовали всех большевиков во главе с председателем исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов товарищем В.Н.Агте. А потом двинулись по городу громить советские учреждения. К счастью, Д.X.Пилявский, комиссар городской охраны, не растерялся, поднял в ружьё роту солдат 191-го запасного полка, вызвал на помощь красногвардейцев и сумел быстро подавить контрреволюционный мятеж.

Однако враги не хотели считать себя побеждёнными, ушли в подполье и продолжали борьбу. В феврале 1918 года они вместе с офицерами прибывшего с австрийского фронта артиллерийского дивизиона попытались поднять солдат против Липецкого Совета, но и эта провокационная попытка не удалась: красногвардейские отряды липецкого и грязинского гарнизонов окружили казармы артиллеристов и предотвратили контрреволюционный взрыв. Остальное сделали агитаторы-большевики, сумевшие разъяснить солдатам замысел их офицеров. Артиллерийский дивизион был разоружён.

Убедившись в своём бессилии свергнуть Советскую власть в городе, контрреволюция решила взять реванш в деревне. В феврале и марте 1918 года в Липецком и нескольких соседних с ним уездах почти одновременно вспыхнули антисоветские кулацкие восстания. Но кулакам не удалось обмануть бедняков. Крестьяне за ними не пошли, и вскоре мятеж захлебнулся[1] .

— Это не значит, товарищи, — продолжал Лосев, — что контрреволюция в нашем городе и уезде разгромлена и обезврежена до конца. Вы сами знаете, сколько сил и человеческих жизней приходится тратить, чтобы отстаивать революционный порядок. Для вас не секрет, что бандитские шайки орудуют не только в уезде, но даже и в городе. А ведь нам надо ещё и фронту помогать, помогать нашим товарищам, отражающим натиск белогвардейцев и интервентов, со всех сторон навалившихся на молодую Советскую Россию. Так помогать, как прошлой весной, когда мы отправили на Восточный фронт наш липецкий отряд под командованием товарищей Пилявского и Дмитриева. Может ли пролетарская молодёжь стоять в стороне от всей этой кровопролитной борьбы? Вы все как один должны вступить в Коммунистический Союз Молодёжи, чтобы отдать свои силы и, если понадобится, жизнь бессмертному делу пролетарской революции. Пусть ответом на мой вопрос будет ваша запись в комсомол.

И она началась. Записались все участники собрания, и среди них одними из первых наши ребята-кружковцы из Высше-начального городского училища.

Мне так и не удалось выступить на собрании — решимости не хватило. Да и что я, совсем ещё подросток, мог сказать всем этим ребятам, большинство из которых успели уже и в армии побывать, и принять участие в схватках с врагами? Не зря же, когда начались выборы в уездный комитет комсомола, ребята самым первым выдвинули в состав его Женю Адамова, бывшего солдата, недавно демобилизованного после ранения. Правильно, таких, как Адамов, и надо выбирать!

Но каково же было моё удивление, когда совсем неожиданно для себя членом укомола оказался избранным и я. За что, за какие заслуги?

Неужели только за то, что организовывал вместе с другими наш молодёжный кружок, что чаще других ребят выступал на нем с докладами о текущей политике, что, может быть, горячее других ратовал за создание уездной комсомольской организации?

Времени на подобные размышления не оставалось: надо было немедленно приниматься за новую, совсем ещё не знакомую работу. На первом же заседании комитета пришлось подробно рассказать свою биографию. А какая особенная биография может быть у парнишки неполных шестнадцати лет? Отец — выходец из крестьян-бедняков, после службы в царской армии остался в городе, поступил на работу ночным сторожем в липецкий банк. Мать, дочь сапожника, до замужества работала на табачной фабрике богатеев Богдановых. Кроме меня в семье ещё пятеро ребят: четыре сестры и брат. Учиться мне довелось мало. Ну, а о работе рассыльного может быть и говорить не стоит.

Что же ещё? Пожалуй, все рассказал…

Слушали меня члены укомола внимательно, а Женя Адамов время от времени улыбался.

— Ну что ж, — сказал он, — биография — лучше не надо. Предлагаю избрать Дмитрия Смирнова секретарём комитета и председателем дисциплинарного суда. Возражения есть?

Никто не стал возражать. А у меня даже дух захватило: со школьной скамьи — и вдруг в секретари укомола! Полно, можно ли так сразу? Ведь ни теоретической подготовки нет, ни организаторского опыта, ни знаний. Что, если не оправдаю доверие ребят, не справлюсь?

Хотел поговорить с Адамовым, высказать ему свои сомнения, но Женя нетерпеливо отмахнулся:

— Не время болтать. Работай!

И действительно, работа так завертела, что стало совсем не до разговоров.

Днём — учёба в единой трудовой школе, вечером — собрания, лекции, комсомольские беседы и диспуты на предприятиях и в городских учреждениях. Ночей едва хватало, чтобы успеть выучить школьные уроки, подготовиться к очередному собранию или диспуту и хотя бы два-три часа урвать для сна. Глядя на все это, отец хмурился и мрачнел, а мать жалела, старалась подсунуть кусок послаще и сердилась на сестрёнок и брата, если те мешали мне утром поспать лишние полчаса.

Зато как стремительно, как незаметно мелькали дни за днями! Мы старались учить молодых ребят-комсомольцев и сами жадно учились у старших товарищей, участников Октябрьских боев. И не было для липецких комсомольцев такого задания уездного комитета партии, которое они не старались бы выполнить так, как должна выполнять партийные поручения революционная молодёжь.

Трудное это было время, тревожное. Разграбленной, разорённой вышла из империалистической войны молодая Советская Россия. Разутым, раздетым, голодным оказался весь трудовой народ. Случалось, что люди месяцами не видели куска сахара, о мясе могли только мечтать, а молока не хватало даже маленьким детям. Страна не успела и в малой доле оправиться от военной разрухи, как ей уже вновь пришлось отражать атаки вооружённых до зубов врагов. И самым главным среди них были в те дни белые армии генерала Деникина, изо всех сил рвавшиеся с юга к Москве.

В июле они подошли к Курску и Воронежу.

«Все на борьбу с Деникиным! — призывала партия, 9 июля 1919 года опубликовавшая написанное В.И.Лениным письмо ЦК РКП(б). — Советская Республика, осаждённая врагом, должна быть единым военным лагерем не на словах, а на деле!»

Мы, комсомольцы, знали, что в тылу Красной Армии, в том числе и у нас в Липецке, контрреволюция тоже исподволь готовит предательский удар в спину Советской власти. Об этом предупреждал Центральный Комитет партии, предлагавший принять «все меры предосторожности, самые усиленные, систематические, повторные, массовые и внезапные». Отмечая, что агенты белогвардейцев, помещиков и капиталистов пролезли в советские учреждения, чтобы изнутри подрывать Советскую власть, Владимир Ильич указывал: «Надо всеми силами выслеживать и вылавливать этих разбойников, прячущихся помещиков и капиталистов, во всех их прикрытиях, разоблачать их и карать беспощадно, ибо это — злейшие враги трудящихся, искусные, знающие, опытные, терпеливо выжидающие удобного момента для заговора; это — саботажники, не останавливающиеся ни перед каким преступлением, чтобы повредить Советской власти. С этими врагами трудящихся, с помещиками, капиталистами, саботажниками, белыми, надо быть беспощадным.

А чтобы уметь ловить их, надо быть искусным, осторожным, сознательным, надо внимательнейшим образом следить за малейшим беспорядком, за малейшим отступлением от добросовестного исполнения законов Советской власти»[2] .

Молоды были мы, многого ещё не понимали, но и нам, юнцам-комсомольцам, ленинские указания открывали глаза на суровую и беспощадную борьбу тех дней. Ясно было одно, самое главное: или Советская власть раздавит, разгромит контрреволюцию и белогвардейцев, или враги уничтожат все завоевания Октября. Иного быть не могло. Значит, борьба предстояла не на жизнь, а на смерть. И этой борьбе надо было отдать все силы.

Война разгоралась с каждым днём все яростнее, все ожесточённее. На фронт, на борьбу с Деникиным, уходили плохо обутые и одетые, слабо вооружённые, но полные несокрушимой решимости победить врага отряды Красной Армии. На липецких фабриках и заводах оставались только старики, инвалиды, женщины и подростки. Отправлялись в действующую армию многие руководящие партийные и советские работники. Уходили и мои товарищи-комсомольцы.

Я тоже не мог больше оставаться в городе, тоже рвался на фронт. Несколько раз, тайком от ребят-укомоловцев, ходил упрашивать военкома об отправке. А он в ответ на мои просьбы беспомощно разводил руками:

— Пойми, голова, не имею я права призвать тебя в Красную Армию без согласия укомола. Поговори с Адамовым: отпустит, в тот же день поедешь.

А Женя Адамов твердил одно:

— Партия лучше знает, где проходит линия фронта для каждого из её бойцов. Избрали тебя в укомол? Избрали. Вот и работай.

— Что значит «партия лучше знает»? — горячился я. — Разве не партия, не Владимир Ильич зовут комсомольцев на фронт? А ты — «работай». Какая же это работа в тылу?

Адамов тоже начинал сердиться, нетерпеливо щурил темно-серые глаза:

— Я тебе все сказал, понял? Иди и больше не приставай. Смотри, как бы не пришлось вопрос о твоей дисциплине на комитете ставить. Эх ты, а ещё председатель дисциплинарного суда…

Хотел я просить поддержки у секретаря укома партии, но не успел. Женя однажды сам вызвал меня к себе, кивнул взлохмаченной головой на стул возле стола и с необычной для него озабоченностью проворчал:

— Садись. Есть серьёзный разговор.

Он несколько раз прошёлся по комнате, о чем-то раздумывая и смешно пожёвывая губами, наконец подошёл ко мне, опустил на моё плечо тяжёлую руку:

— Ты, конечно, знаешь, что в прифронтовой полосе, в том числе и у нас в Липецке, создаются органы Чрезвычайной Комиссии?

— Знаю, — кивнул я.

— И что это за комиссия, тоже знаешь?

— Конечно: Чрезвычайная Комиссия по борьбе о контрреволюцией. Разве не так?

— Так. А раз так, то тебе, как секретарю укомола, должно быть известно, что наша ЧК уже начала работать.

— Тоже не новость, — едва удержался я от улыбки, удивляясь, чего ради Адамову вздумалось вдаваться в такие подробности. — Только вчера в укоме партии разговаривал с товарищем Матисоном. Он сам сказал, что работает в ЧК.

— Вот-вот, — подхватил Женя, — в ЧК. И не просто в Липецкой уездной Чрезвычайной Комиссии, а в межрайонной, понял?

— Ничего не понял! — чистосердечно признался я. — Мне-то до всего этого какое дело?

Адамов прошёл на своё место за столом, сел на стул, внимательно посмотрел на меня, словно видел впервые. Наконец сказал, многозначительно постукав карандашом по вороху бумаг.

— Какое, спрашиваешь, дело? А вот какое: в ЧК, дорогой товарищ, иной раз бывает труднее, чем на фронте. Поэтому и направляют туда на работу самых проверенных людей. В том числе и комсомольцев. И мы должны послать своего человека. Из укомола. Пойдёшь?

Это было для меня так неожиданно, что я подался к столу:

— Меня послать?

— Тебя. Кстати, о тебе уже шёл разговор. С товарищем Матисоном. Думаешь, зря он с тобой в укоме беседовал, просто от нечего делать? Нет, брат, интересовался. Ты подожди с ответом, не торопись. Подумай, с родными поговори: такой вопрос одним махом решать нельзя. Поступай, как тебе комсомольская совесть велит. Откажешься — упрекать не станем.

— Но почему все-таки ты решил именно меня к ним направить? — рискнул я спросить. — Разве у нас других, более подходящих ребят нет?

— Не я решал, — помотал головой Женя, — решил весь комитет. И уком партии наше предложение поддерживает. Так что подумай и завтра приходи с ответом.

Плохо спалось мне в ту ночь. Ворочался с боку на бок, думал, а думать было о чем. Ведь одно дело укомол, где все свои ребята. И совершенно другое, совсем незнакомое — ЧК. Как меня встретят там? Какую работу поручат? А вдруг увидят мальчишку и — от ворот поворот: куда, мол, тебе в чекисты, ещё и шестнадцати лет не исполнилось!

Правда, предложение Адамова было очень заманчивым. Кое-что о чекистской работе я уже слышал: в ЧК работал муж моей старшей сестры, бывший слесарь Сокольского завода Александр Киселёв. Знал я и председателя ЧК, тоже бывшего рабочего, пожилого, но энергичного и общительного большевика Мигачева. А с молодым чекистом, весёлым и никогда не унывающим Мишей Виньковым, мы по-комсомольски крепко дружили. Миша недавно погиб во время ликвидации бандитской шайки.

Воспоминание о погибшем друге рассеяло все мои сомнения: если посылают — надо идти и работать. Так, как работал Миша Виньков. Как все чекисты работают. Как должен работать каждый, кому дороги дело революции и родная Советская власть. И когда утром мать позвала меня завтракать, я вышел к столу, за которым собралась вся наша семья, с твёрдым решением: иду!

Внимательно выслушав меня, отец ничего не сказал, только ещё ниже наклонился над своей тарелкой. А мать встревожилась:

— Не молод ли ты для такой работы? Могли бы кого постарше послать.

Её слова прозвучали упрёком и задели моё самолюбие.

— Постарше? А если в ЧК и молодые работники нужны?

Мать вздохнула, опустила глаза:

— В комсомоле пропадал с утра до ночи. Теперь и вовсе дорогу домой забудешь…

Она не решалась что-то мне сказать. Решился отец:

— О себе ты подумал, вижу. А о семье, о нас? Ведь если…

Он не закончил фразу, умолк, словно сам устыдился недосказанного. А мне и без его пояснений стало понятно, что больше всего тревожит родителей. Деникинцы продолжают наступать. Линия фронта продвигается ближе и ближе к Липецкому уезду. Ворвутся белые в город, и ни коммунистов, ни комсомольцев, ни советских работников с их семьями не пощадят…

За столом наступила долгая, гнетущая тишина. Мы молчали и думали об одном и том же. У меня перед глазами одно за другим проносились лица ребят, с которыми вместе рос, учился, искал работу, мечтал о будущем. Одних уже нет — погибли. Другие недавно уехали, воюют на фронте. Третьи только вчера приходили в уком прощаться с Женей Адамовым и со мной: тоже уходят бить Деникина.

А я?

Неужели отец с матерью не чувствуют, не понимают, что я не могу, не смею, не имею права отсиживаться в тылу, выжидая, чья возьмёт?

Отец словно услышал эти смятенные мысли, поднял голову, сказал с необычной, не свойственной ему мягкостью:

— Ты, Митя, не думай плохое, не совестью своей учим тебя кривить. Посылают — надо работать. А придут белые, простому люду и так и этак конец. Он посмотрел на мать, неумело улыбнулся:

— За Советской властью, жена, и мы не пропадём, а без неё народу не жить. Пускай бережёт Советскую власть.

И провожая меня из дому, уже строже, привычно-сдержаннее напутствовал:

— Иди. Только честно работай, слышишь? Старших уважай, они дурному не научат. И сам привыкай думать: не маленький, пора…

Хорошо, когда тебя вот так понимают, когда самые близкие люди полностью разделяют твои стремления и мечты. Шёл я в уездный комитет комсомола, и душа моя была переполнена чувством горячей благодарности и сыновней любви к отцу.

А Женя Адамов встретил решение «семейного совета» так, будто этого и ждал. Выслушал, кивнул лохматой головой, сказал, чтобы я сдавал свои дела, и опять склонился над кипой бумаг, которые лежали на столе.

На следующий день, 21 августа 1919 года, с направлением уездного комитета партии в кармане я уже шагал к знакомому белому особняку с тяжеловесными «дворянскими» колоннами по фасаду. День выдался солнечный, жаркий, а на улицах города стояла непривычная тишина. Как-то не верилось, что в соседней Воронежской губернии и в некоторых уездах Тамбовской уже орудует, вершит расправу над трудовым людом деникинская белогвардейщина. У нас в Липецке мало воинских частей, способных, если прорвутся белые, преградить им путь. Все рабочее население города под ружьём. Потому и тихо, пустынно на улицах и так неспокойно на душе…

Удивило, что у входа в одноэтажный особняк Чрезвычайной Комиссии не стоял часовой. Неужели и тут не хватает людей? Пересёк просторный двор, вошёл в подъезд, постучался в первую же дверь и только здесь, в небольшой комнате, увидел сидящего за столом дежурного.

— Вам к кому? — поднял он голову. И, выслушав меня, сказал: — Пройдите к председателю ЧК, третья дверь по коридору направо. Товарищ Янкин у себя в кабинете.

О Якове Фёдоровиче Янкине я уже слышал от Жени Адамова. Приехал он в Липецк совсем недавно из Тамбова, где работал членом Коллегии губчека. Выходец из среды московских рабочих, Янкин во время империалистической войны был призван на службу в царскую армию. После Октябрьской революции, в самом начале 1918 года, вступил в Коммунистическую партию. К работе в ЧК, по словам Адамова, Яков Фёдорович относился как к выполнению высшего партийного долга. Отсюда происходили и все самые лучшие человеческие достоинства его характера: смелость, неподкупность, преданность революции, глубокое уважение и искреннее отношение к честным сотрудникам, брезгливость и беспощадность к тем, кто кривил душой, был нечист на руку или хотя бы халатно относился к своим чекистским обязанностям.

В этих высоких качествах Якова Фёдоровича я не раз убеждался позднее по совместной нашей работе и всегда старался поступать только так, как на моем месте поступил бы он. Ведь это о таких, как он, до конца преданных партии людях говорил Феликс Эдмундович Дзержинский в одной из своих бесед:

— У чекиста должны быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки.

И таким большевиком-чекистом Яков Фёдорович Янкин оставался всегда.

Но в ту первую нашу встречу я ещё слишком мало знал о нем, а потому с некоторой робостью переступал порог кабинета председателя ЧК.

Янкин увидел меня, кивнул, отодвинул в сторону какие-то бумаги на столе:

— Присаживайся, товарищ комсомольский секретарь. Чем порадуешь?

Он спросил это просто, приветливо, и от его дружеского обращения, от самого тона, с которым был задан вопрос, я почувствовал себя несколько увереннее и спокойнее.

— К вам, — протянул я направление укома партии, — на работу.

Сказал, а сам невольно скосил глаза на собеседника: будь сейчас за председательским столом хорошо знакомый мне Мигачев, я чувствовал бы себя свободнее. Но Мигачев ушёл на другую работу, а вместо него Янкин — новый в нашем городе человек. Как он отнесётся ко мне, комсомольскому секретарю — мальчишке в застиранной и изрядно поношенной гимнастёрке?

Однако во внимательном взгляде Якова Фёдоровича я не уловил ни удивления, ни иронии.

— К нам так к нам, — сказал он. — Давай знакомиться. Расскажи о себе, о родителях, о своей работе в укомоле. Подробно рассказывай, времени у нас хватит.

Как бы сами собой рассеялись последние остатки смущения и скованности: чувствовалось по всему, что Янкину не только нужно по долгу службы, но и интересно слушать мой рассказ. Слушал он с откровенным любопытством, иногда улыбался в смешных местах, иногда хмурился, когда я говорил о нужде и бедности, в которой жила наша большая семья до революции. Напоследок попросил написать заявление о приёме на работу и тут же наложил резолюцию: «Направить в юридический отдел».

— Пройди в соседнюю комнату, — протянул мне Яков Фёдорович какую-то бумагу, — внимательно прочитай этот документ и навсегда запомни каждый его параграф: здесь сказано самое главное о том, каким должен быть настоящий чекист.

Я прочитал и на всю жизнь запомнил исторический для каждого чекиста документ, изданный на заре Советской власти, в июле 1918 года.

В нем говорилось, что каждый комиссар, следователь, разведчик должен быть всегда и везде корректным, вежливым, скромным, находчивым. Нельзя кричать на людей, надо быть мягким, однако непременно проявлять твёрдость там, где к этому есть необходимость. Прежде чем что-нибудь говорить, надо хорошенько подумать, взвесить свои слова, чтобы они не прозвучали впустую. Во время обысков проявлять предусмотрительность, предотвращать несчастья, не забывать о вежливости и точности до пунктуальности. Охраняя советский революционный порядок, ни в коем случае нельзя допускать малейших его нарушений: за это работник подлежит немедленному изгнанию из рядов ЧК. Честность и неподкупность — главное в работе и жизни чекиста, ибо корыстные влечения являются не чем иным, как изменой рабоче-крестьянскому государству и всему народу. Чекист должен быть выдержанным, стойким, уметь безошибочно ориентироваться в любой обстановке и принимать правильные, быстрые решения. Узнав о небрежностях и злоупотреблениях, он не должен звонить во все колокола — этим можно испортить дело. Надо поймать преступника с поличным и пригвоздить к позорному столбу. Наконец, последнее: чекист обязан хранить как зеницу ока служебную тайну.

Весь остаток дня прошёл для меня под впечатлением этого, не раз прочитанного, заученного наизусть катехизиса чекистской доблести и чести. Возбуждённый, я и сам не заметил, как забрёл в городской парк, на берег озера, где в эту предвечернюю пору не было ни души. Сел на скамейку, задумался, и перед глазами как живой встал Яков Фёдорович Янкин: среднего роста блондин с очень внимательными голубыми глазами, перед которыми и солгать нельзя, и утаить ничего невозможно.

«Вот настоящий чекист! Постараюсь быть таким. Ради этого не пожалею ни сил, ни самого себя», — думал я.

На следующий день явился в ЧК на работу, и первое, что увидел на деревянном щите в комнате дежурных — приказ No 13. В этом приказе, в шестом его параграфе, шла речь обо мне: «С сего числа Смирнов Дмитрий Михайлович назначается на должность конторщика и зачисляется на денежное довольствие».

Конторщика? Ну что ж, должность невелика, но если в ЧК и конторщики нужны, значит, буду работать конторщиком. И полчаса спустя я впервые в жизни взял в руки следственное дело, чтобы зарегистрировать его в служебном журнале.