Записки чекиста Братченко

5

Ночь прошла тревожно. Я не сомкнул глаз. Что с Лешкой? Я не мог заподозрить его в легкомыслии или недобросовестности. Значит, с ним что-то случилось! С трудом дождавшись рассвета, я оделся и вышел, решив направиться к старому учителю географии. Но, пройдя по улице несколько шагов, остановился, удивленный необычной картиной.

Посреди улицы горел костер. Возле костра на снегу сидел, скрестив ноги, маленький человек в островерхой шапке и старом тулупе. У него было скуластое, словно вырезанное из темного дерева, неподвижное лицо, редкие черные усы. Покачиваясь, человек клевал носом, и казалось, что он вот-вот свалится в огонь. Увидев меня, он суетливо подбежал, начал кланяться и что-то бормотать.

— Что тебе надо? — удивленно спросил я.

— Мне надо большой начальник! — заговорил он на ломаном языке. — Самый большой начальник Чека!

— Ну, я начальник.

— Ты большевик Федя? — недоверчиво покачал головой ойрот. — Зачем так говоришь? Федя сильный, как дуб. Умный, как шаман. Весь свет кругом прошел, вот он какой! Ты в сыновья ему годишься!

Я не удержался от улыбки:

— Я этот самый Федя к есть!

Кочевник взглянул на красноармейца. Тот, засмеявшись, кивнул и сказал:

— С вечера загорает, товарищ начальник!

— Ну, пойдем греться, пойдем в дом! — позвал я гостя.

В кабинете ойрот стащил шапку и сел, скрестив ноги, прямо на пол.

— Начальник, я беду к тебе принес! — заговорил он горячо. — Большевик бедный человек понимает. Ты большой председатель, можешь помочь пастуху Темиру!

— В чем?

— Сколько звезд на небе, столько оленей у зайсана Алпамысова! — затараторил кочевник. — Десять зим бесплатно я ходил за стадами зайсана, снегом укрывался, небо было мне юртой. Обещал Алпамысов дать Темиру девушку Ширин, прекрасную, как луна, дочь свою от одной из двадцати жен. Десять зим прошло и еще одна зима настала. Пришел я к зайсану, но не захотел меня видеть Алпамысов. «Ступай прочь, пастух!» — сказал мне. Позвал я Ширин, но не было ее в юрте. А когда пошел я, шатаясь от тоски, в горы, догнали меня братья-пастухи. «Плачь, Темир, — сказали они. — Крепко плачь! Не видать тебе больше Ширин! Вторую ночь разделяет она ложе с безбородым урусом. Приехал урус на черном коне, и конь припадал на передние ноги от тяжелой поклажи. Привез урус в подарок зайсану мешок с желтым камнем, что зовется золотом, и как только поднимется третья луна, откочует Алпамысов вместе со своими стадами за горы, где живут люди чужого племени». Я заплакал, как ребенок. И я заседлал коня и поскакал в большое стойбище, где юрты не рядом стоят, а одна на другой! Большевик Федя, зайсан Алпамысов злой человек! Он прячет в горах под камнями много длинных ружей. Он украл у меня девушку. Я проведу тебя такими тропами, где горный барс ходит. Догони зайсана, верни мне Ширин. А себе, однако, можешь ружья взять! — добавил он, тревожно и хитро глядя на меня.

Стараясь быть спокойным, я ответил:

— Хорошо, Темир. Ступай вниз, там есть горячая печка. Сиди, грейся, жди меня. Как солнце взойдет, поедем за твоим Алпамысовым.

Сняв трубку, я вызвал начальника штаба Красильникова и попросил срочно прислать взвод красноармейцев.

Было восемь утра, а Малинин не являлся. Ругая его на чем свет стоит, я побежал за ним на квартиру. Мне открыла хозяйка, пронырливая баба с лисьими глазками.

— Спят! — шепотом сказала она и пошла вперед на цыпочках.

В маленькой комнате с желтыми обоями было жарко. Малинин, сбросив одеяло, раскинулся на толстой перина. Сквозь вырез рубашки виднелась его широкая волосатая грудь. На столе возле кровати лежала стопка книг.

«Карл Маркс — Капитал», — прочел я на обложке одной из них. «Егор Малинин и Карл Маркс! — подумал я. — Не ожидал!» Впрочем, я тотчас же устыдился своих мыслей. «Чего я хочу от человека? — спросил я себя. — Простой крестьянский парень. Имеет свои недостатки, как все люди».

Услышав мой голос, Егор открыл глаза и сел на кровати, царапая ногтями свою могучую грудь.

Я рассказал о кочевнике.

— Помог нам ойрот! — хрипло сказал он. — Не упустить бы... В Китай могут увезти золотишко-то...

— Ждать мне тебя не с руки! — бросил я. — Чтобы через полчаса был на месте!

Вернувшись, я стал готовиться в дорогу. Положил в задний карман галифе еще один наган, взял несколько обойм с патронами. Подумав, завернул в газету суточный паек хлеба. Выходя на крыльцо, вспомнил про Лессинга. «Что с ним делать? Больной, сидит в холодном подвале. Допросить я его не успею. Посажу старика под домашний арест, — решил я. — Никуда он не денется. Поставлю у дома часового, и все». Откровенно говоря, мне было приятно принимать это решение. Приятно, может быть, потому, что представилось сияющее личико Сони и ликующий возглас: «Братченко тебя отпустил!» Она припишет это своему визиту... Что ж, я ничего не имел против... Какое-то странное возбуждение охватывало меня, когда я думал об этой девушке.

Я открыл толстую дубовую дверь подвала. Вниз вели обледеневшие каменные ступени. В лицо пахнуло холодом. Вспомнив, как в прошлом году я бегал тут в одном белье, босой, я поежился. В подвале царил кромешный мрак. Осторожно, боясь поскользнуться, я спускался по лестнице. Вдруг до меня донеслись голоса:

— Папочка, умоляю, пойдем! Тут недалеко! Мы вылезем прямо напротив дома, а потом я попрошу Костю, и он...

— Уйди, Соня! — ответил Лессинг. — Напрасно ты рискуешь! Я остаюсь.

— Но почему, папочка, милый? — чуть не плакала Соня.

— Ты слышала, в чем обвинили твоего отца? В том, что я украл золото! Если скроюсь, вина моя будет доказана. Нет, лучше умереть здесь.

— Папочка, ты не должен, — закричала девушка, обнимая отца. — Не теряй времени, пойдем, они убьют тебя!

Отец с дочерью так увлеклись, что не слышали моих шагов.

Я сказал:

— Лессинг, можете идти домой. А вы, девушка, останьтесь.

Старик медленно поднялся.

— Я свободен? — спросил он недоверчиво. — Значит, преступник найден? Все разъяснилось?

— Мы поговорим позже, — мягко ответил я.

— По вы не причините вреда этому ребенку?

Я взглянул на Соню. Она независимо покусывала губки.

— Не беспокойтесь.

— Вы хотели меня о чем-то спросить? — подняла брови Сопя, когда отел вышел.

— Откуда вы узнали про эти трубы?

— Про них все гимназисты знают, — помолчав, ответила она, ожидая, по-видимому, совсем другого вопроса. — Мы когда-то играли здесь в войну.

Соня усмехнулась.

— Теперь я могу уйти?

— Еще один вопрос. Мне кажется, вы не все рассказали о ключах. Ведь вы что-то знаете, верно?

Она покраснела, потом побледнела.

— Нет. Вы ошибаетесь.

— Я так и знал!

— Что... так и знали? — голос ее звучал тревожно.

— То, что вы не захотите отвечать. Ну, дело ваше. С огнем играете, Соня! Боюсь, опалите крылышки. Прощайте!

Я вошел в дом.

В кабинете меня ждали Малинин и незнакомый мужчина с подстриженными «ежиком» седеющими волосами и резкими чертами лица.

— Вы товарищ Братченко? — спросил мужчина. Получив утвердительный ответ, он протянул конверт. Пробежав глазами строчки, я пожал ему руку.

— Наконец-то! Познакомься, Малинин. с товарищем Николаевым, токарем механического завода. Его прислал ревком. Товарищ будет моим заместителем.

Егор выдавил улыбку:

— Очень рад. Мы с ног сбились, вдвоем и вдвоем. А где же гимназер? — спросил он. — Что-то не видать его.

— Вы кстати прибыли, останетесь вместо меня! — обратился я к Николаеву. — Мы с товарищем Малининым уезжаем из Крайска. Сейчас посвящу вас в наши дела.

— Я вполне в курсе. Меня товарищ Волошин информировал.

— И прекрасно! — кивнул я. — Вам нужно срочно связаться с Кольцовым и во что бы то ни стало раскрыть соучастников преступления

...Ойрот Темир по-прежнему сидел возле костра и курил трубку. Спешившиеся красноармейцы окружили его. Мы познакомились с командиром, молодым парнем в длинной английской шинели.

— Черныш, — назвал он себя.

Я не особенно хорошо сидел в седле и, стесняясь при красноармейцах показывать свое неумение, все внимание устремил на то, чтобы держаться прямо. Кажется, это удавалось. Рядом на рослом в яблоках жеребце важно покачивался Малинин, выглядевший весьма эффектно в гусарской куртке со споротыми галунами, которую надел специально для этого случая. Впереди отряда на низкорослой выносливой кобыле трусил Темир. Его высокая шапка издали бросалась в глаза.

Несколько минут мы ехали по улицам города мимо невзрачных, ободранных домов, со сползшими набок крышами, с покосившимися заборами. Прохожие попадались редко. Завидев вооруженных людей, они поспешно сворачивали в переулки. Из труб в небо отвесно поднимались дымки. Они висели неподвижно, как нарисованные. Это предвещало мороз.

Но вот город остался позади. Открылась ровная, как стол, степь. Вдали белели горы. Ветер швырял в лицо колючую снежную пыль. Всадники двигались гуськом. Темнело. Малинин сосредоточенно курил цигарку за цигаркой, ловко сворачивая их на морозе одной рукой. Вскоре к нам присоединился Черныш. Он оказался разговорчивым, и через полчаса я уже знал всю его биографию: родился в семье рабочего, на заводе участвовал в стачке, записался в Красную гвардию, дослужился до взводного...

— Что, Темир, долго ехать? — спросил я, пробравшись в голову отряда.

— Нет, какой долго, не успеет лошадь вспотеть, будем в стойбище Алпамысова. Вон сопка, за ней юрты увидим, — улыбнувшись, ответил он.

Красноармейцы подтянулись, стали поправлять винтовки. Когда до сопки оставалось метров триста, Черныш дал команду пустить коней в галоп. Вихрем вылетел взвод на заснеженное плато, но... красноармейцам пришлась осадить разгоряченных лошадей. На грязном снегу виднелись лишь следы оленьих копыт, конский помет и черные пятна давно погасших костров. Предгорье было безлюдно, дико. Ветер катал по обледеневшему пасту холодные головешки

Темир припал к шее жеребца, завизжал, начал рвать на себе волосы и бить кулаками по лицу.

— А-а, старая лиса учуяла, что крупный зверь к берлоге подходит, откочевала на перевал! Много спал Темир, долго ехал, плохой Темир! — кричал он, не утирая крупных слез, катившихся по грязным щекам.

— Куда откочевал-то, говоришь? — деловито спросил Малинин.

— За Белую гору! — ответил ойрот, указывая на горизонт. Там расплывалась в сумерках круглая вершина.

— Сколько верст?

Темир смотрел на него тупо, не понимая.

— Ну, к утру приедем?

— Да, да! — испуганно закивал пастух. — Раньше, чем звезды зажгутся, увидим мы его юрту!

Совещались недолго. Малинин настаивал на том, чтобы продолжать преследование. Командир взвода поддержал его. Мне тоже не хотелось возвращаться в Крайск, несолоно хлебавши. «Там Николаев! — подумал я. — В случае чего, не хуже меня распорядится».

И мы снова двинулись вперед.

Рассвет встретили высоко в горах. Усталые лошади медленно шли по узкой тропинке, вырубленной в почти отвесной скале. В пропасти клубился белый туман. Шерсть животных, тулупы бойцов, штыки — все покрылось мохнатой изморозью. У многих побелели носы, щеки. Черныш то и дело покрикивал:

— Лицо обморозил! Смотри, лицо обморозил!

И красноармеец, спешившись, набирал в горсть сухой, колючий снег.

— Ну, скоро? — уже не в первый раз спрашивал я у проводника. Тот немилосердно дергал повод, успокаивающе бормотал:

— Совсем близко, начальник!

Мы долго спускались гуськом по крутой тропе, каждую минуту рискуя сорваться в ущелье. Солнце стояло высоко, когда мы очутились на плоскогорье. Оглянувшись, Черныш с отчаянием воскликнул:

— А, черт его дери!

Перед нами было брошенное кочевье. Та же картина, которую мы видели вчера: истоптанный снег, потухшие костры. Только тут головешки еще дымились. Малинин подъехал к Темиру и уставился на него, поигрывая плеткой:

— Ты что, шутки шутить вздумал?

— Оставь его! — вмешался я. — При чем тут он?

Опустив голову, Темир молчал.

— Что будем делать? Возвращаться? — спросил я Черныша.

— Зайсан ушел вперед один переход! — азартно закричал пастух, брызгая слюной. — Эта дорога совсем легкий, но длинный. След в след идти будем, догонять не будем! Прикажи, начальник, охотничьей тропкой поведу, узкая тропа, но шибко короткая, не успеет Алпамысов костры разжечь, мы ему в глаза смотреть будем!

— Веди! — закричал Малинин, заламывая папаху. — Веди, язви его в душу! — Он взлетел в седло, тронул поводья, но тут Черныш вежливо и решительно сказал:

— Люди обогреться, отдохнуть должны, товарищ Егор.

— А вот мы их самих спросим, — подмигнул Малинин и обратился к красноармейцам: — Товарищи! Как — догоним буржуя или животы будем у костра греть?

— Едем дальше! Чего там! Быстрей догоним, быстрей домой вернемся! — смеясь, отвечали бойцы.

И снова потянулись горы, ущелья. Мы на ходу жевали мерзлый хлеб и твердую, как камень, тарань. Еле заметная тропка змеилась по самому краю обрыва. Лошади не могли идти, копыта скользили. Пришлось спешиться и вести их на поводу. Багровый шар солнца уже коснулся гребня горы. По ущелью протянулись длинные фиолетовые тени, когда впереди показался узкий деревянный мостик, переброшенный через глубокую расщелину. На той стороне к самому мосту подступал густой кустарник, укрытый снегом.

— Шибко медленно шагай надо! — озабоченно предупредил Темир и ступил на мостик. Вслед за ним потянулись красноармейцы. Малинин, отстав, присел на снег и стал перематывать портянку.

Мы с Чернышом были уже на мосту, когда вдруг что-то гулко бухнуло и рассыпалось, словно горох по железному листу. Я не сразу сообразил, в чем дело. А когда понял — было уже поздно. Устроив в кустах засаду, бандиты поливали мост пулеметным и ружейным огнем.

Конь подо мной захрапел и стал валиться набок. Я успел заметить залитое кровью лицо Черныша, нашего проводника, выглядывающего из-за кустов, вставшую на дыбы лошадь Малинина и его самого, быстро ползущего на животе прочь от моста.

Я успел ухватиться за край и повис над пропастью. Настил был сделан из досок, положенных на два дерева, ветки которых переплелись так, что за них можно было ухватиться и продержаться некоторое время. С трудом подтянув ноги, я спрятался под мостом. Над головой слышались топот, крики. Я раскачивался, вцепившись и пружинившие ветки. Они все больше сгибались под моей тяжестью. Вниз я не смотрел. В голове не было ни одной мысли...

Постепенно шум стал стихать. Еще несколько минут слышались стоны, но выстрелы оборвали их. Подбежав к мосту, бандиты прикладами сталкивали мертвых и раненых красноармейцев в ущелье.

— Царствие небесное господам большевичкам! — услышал я сочный бас.

Кто-то весело ответил:

— То ли еще будет, господин Степняк, в светлое христово воскресенье!

«Воскресенье? — мелькнуло у меня. — Это же и есть двадцать шестое декабря!»

Руки мои посинели и потеряли чувствительность Я смотрел на свои пальцы, как на чужие, и думал: «Вот сейчас они разожмутся!» Между тем наверху седлали коней. Послышался топот, бряцание стремян. Звуки постепенно отдалялись.

Подождав еще немного, я выбрался на мост. Вокруг все было пустынно, безжизненно. Чернели скалы. В ущелье клубился туман. Спускались сумерки. Только ржавые пятна на снегу напоминали о происшедшей трагедии... Как тоскливо и жутко стало мне! Нет ничего страшнее, чем видеть гибель товарищей и остаться в живых!

«Все кончено!» — подумал я и побрел назад по той дороге, которая привела отряд к этому страшному мосту. Наступила ночь. Вырыв яму в снегу, я лег. Когда рассвело, пошел снова. К вечеру выбрался на равнину. Горы остались позади. Здесь было теплее, но ноги стали проваливаться в мокрый снег. Уже сутки во рту не было ни крошки. Подступала слабость. Мною владело глубокое безразличие к своей судьбе. Только себя винил я в том, что случилось. Как можно было поверить на слово неизвестному человеку и пуститься в легкомысленную авантюру! Я виноват в смерти преданных, честных людей!..

Когда стемнело, я увидел на горизонте огни и, не скрываясь, пошел прямо на них. Но не дошел. Упал в каких-нибудь ста метрах от костра, возле которого темнела палатка. Вокруг огня сидели люди с винтовками. Уже лежа на снегу, я понял, что это белые. Может быть, даже тот самый отряд Степняка, который устроил нам засаду.

Снег подо мной оседал. За воротник полезли ледяные комья. Но я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. «Вот теперь действительно все!» — обреченно подумал я и в этот момент увидел отделившуюся от костра фигурку. Раздался испуганный голос:

— Кто это?

Я привстал. Женщина!

Она наклонилась.

— Соня! — пробормотал я. — Соня Лессинг!