Записки генерал-майора Ивана Васильевича Чернова

I. И. И. Неплюев (1742—1757)

^{1742—1757 г. И. И. Неплюев.}

Тайный Советник Иван Иванович Неплюев был разумный, деятельный, но строг до жестокости в исполнении своих приказаний, которые не отменял, каждое дело доводил до конца, не стесняясь в принятии мер к устранению препятствий. Он строгими мерами усмирил второй бунт башкир, казнями, им самим придуманными. Из них приведу одну. Он приказал построить на льду р. Сакмары, когда она замерзла, избу; потом выкликивались из собранных по именам башкиры, замеченные в неблагонадежности, для допроса. Как только входил башкир в избу, стоявшие внутри солдаты спускали его в прорубь под лед. Таким образом исчезали с лица земли все входившие и возвращавшихся не было; хотя и было оповещено, что народ собирается для совещания, но по объему избы догадались, что входящие в избу спускаются без всякого шума в воду, и народ с берега разбежался. Эта мера была принята после повеления сажания на кол и телесного наказания к тем бунтовщикам которые не попали в руки правительства.

Когда башкиры, при приследовании их силою, не могли сопротивляться и бежали за Урал в Киргизскую степь, Неплюев разрешил грабить беглецов, отнимать у них скот, жен, девок брать в собственность, а мужчин обращать в рабство.

Башкиры Оренбургского уезда, когда я был их начальником, передавали мне, что отправляясь в конце 40-х и начале 50-х годов на Сыр-Дарью при заведении на последней укрепления по указанию киргиз видели арыки, выкопанные бежавшими их сородичами, носящие доселе их название.

После усмирения башкиры возвратились на свои земли, были прощены с восстановлением их прав.

В управление Неплюева основалась Каргала (Сеитовский посад) богатыми татарами Казанской и Вятской губерний для развития в крае торговли с Хивою и Бухарою, откуда приходившие караваны первое время, до устройства Оренбурга, останавливались в Каргале.

Сеитовцы, получив с Высочайшего соизволения известные привиллегии, обязывались завести посев хлопка, сорочинского пшена и марены. Однако ж опыт не удался. Неплюев требовал и принуждал долгое время сеять упомянутые растения, для чего указал им место недалеко от Оренбурга, по нынешней почтовой дороге на Уфу.

Сеитовцы очистили это место от росшего тут леса, но ничего хорошего не выходило, и оставили посев за увольнением Неплюева.

Об этом мне говорил протоиерей Челноков, коренной здешний житель, слышавший все от своего отца.

Неплюев, понимая важность развития в крае горного дела, много содействовал устройству горных заводов первыми основателями Твердышевым и Мясниковым (туляками), построившими Преображенский, Богоявленский, Верхоторский и другие в нынешних Уфимской и Оренбургской губерниях. Земли покупались у башкир сотнями тысяч десятин за ничтожную плату, рудники отводились даром по существовавшему тогда закону. Преображенский завод купил 100 т. дес. за 300 р. и несколько фунтов чаю; по такой цене покупались земли и для других заводов.

Тот-же Неплюев заботился о колонизации Оренбургского края русскими людьми всякого сословия; прибывавший сюда народ, был ли это бродяга или беглый крепостной человек, оставались здесь навсегда на избранном месте; возврата не было, и на этот случай сложилась пословица: «На требование помещика Неплюев наплюет, Рычков наделает крючков, а Мертвого завяжет, что и сатана, не развяжет».

II. О. А. Игельстром (1784—1792, 1796—1798)

Губернатор, генерал-от-инфантерии, барон Осип Андреевич Игельстром оставил по себе память разделением всей Башкирии, управляемой тогда родовыми старшинами, на кантоны (округа) с назначением кантонными начальниками из башкир с правом выслуги чинов. Мера эта служила к внутреннему разделению башкир и подчинению их благонадежным лицам, а чрез последних правительство узнавало нужды народа.

Такое же разделение тогда же последовало для Оренбургских казаков: внутренние станицы поступили в состав кантонов, а прилинейные отряды и форпосты на дистанции. Кантонов у башкир было, со включением мещеряков, 17 — в Уфимской, Вятской, Пермской, Самарской и Оренбургской губерниях.

У казаков 5 внутренних кантонов, начиная от Самары и Уфы до Оренбурга, и 5 дистанций по р. Уралу.

Разделение это существовало у башкир до 1860 г., а у казаков до 1841 г., когда особо изданными для каждого народа положениями последовало особое разделение первых по уездам, а последних на полковые округа.

III. H. H. Бахметев (1798—1803)

Губернатор Николай Николаевич Бахметев поступил на эту должность молодым человеком в царствование Павла I, был строгим притеснителем и гонителем казаков.

В его время Оренбург состоял из бедных домиков, в которых жили казаки. Силою выселять их из города Бахметев не желал или считал незаконным. По народной молве он чрез особых людей заставлял поджигать кварталы с плохими домами и таким образом переселил их из города в форштадт, населенный тогда, как казаками, так и солдатами, жившими в нижних улицах к Георгиевской церкви, где тогда расположен был артиллерийский парк[3]. В городе остались одни казачьи чиновники; они одни имели на это право, и распоряжение это было подтверждаемо не раз во время управления военного губернатора Эссена, о чем я видел переписку в архиве канцелярии губернатора. — С переселением всех казаков в форштадт[4], парк был вскоре выведен из Оренбурга, во время войны с французами (1805—1807 гг.), и в это же время ушли стоявшие в Оренбурге два пехотных и один кавалерийский полк, известный под названием Оренбургского драгунского полка.

Один из офицеров его, Капитонов, служил потом здесь уездным стряпчим до 1845 г., в котором умер.

Одного из пехотных полков солдаты, по послаблению их шефа, генерала Бахметева, много обижали и даже грабили горожан; суда на них не было, как говорил мне Вас. Мих. Смольников, лично помнивший Бахметева; Смольников умер в 1853 г.

IV. Князь Г. С. Волконский (1803—1817)

^{Князь Г. С. Волконский. (1803—1817).}

Князь Григорий Семенович Волконский назначен на место Бахметева в 1803 г.

По общему отзыву он был человек старый, но способный для боевой службы, которая требовалась в то время, со странностями и привычками, резко отличавшимися от общепринятых условий жизни: ходил по городу в ночном колпаке, спальной куртке и простых панталонах; при встрече с женщиной, если была молодая, красивая, целовал ее, давал денег, которые за ним носил лакей или камердинер; иногда уходил далеко за город, уставал и подсаживался к проезжающим с возами крестьянам.

Был такой случай. Князь сильно, устал от пешей ходьбы и присел на сани с дровами. Хозяин гнал его, говоря, что лошадь худая и с трудом везет дрова. «Я сам иду пешком, а ты лезешь на воз. Слезай прочь! а то видишь,» и показал кнут. Князь, не смотря на угрозы, остался в санях. При въезде в город через Сакмарские ворота стоявший там на гаубтвахте военный караул выбежал отдавать честь, барабанщик бил в барабан, офицер перед фронтом командовал. Мужик испугался и сказал: «Это тебе, барин, отдают честь? скажи, барин, кто ты такой? да Бога ради прости меня за грубость.»

Князь указал улицу, в которую ехать, а мужик подумал: «Должно быть в полицию, отлупят там меня на славу, что и внукам не забуду передать!»

Мужик едет, а князь на возу. Подъехали к дому. Там на дворе встречают господа с поклоном, князь приказал взять у мужика воз дров и выдать за них щедрую плату.

Отец мой передавал мне, что возвращаясь с товарищами из школы обедать, встретил князя у Орских ворот; тот потребовал его к себе, приказал снять у него с ноги сапог, потом снова надеть. Князь пошел далее, сказав «спасибо». Так как все это происходило в виду военного караула, то один солдат, догнав отца, спросил: «А что тебе дал князь?» Тот сказал, что рубль (счет велся на медь).

«Какое счастье! А мы вот стоим, хотя бы гривенник — и то было бы благополучием.»

В сущности и отец мой не получил ничего.

Князь Волконский, проходя иногда, бросал медные деньги в народ, особенно в большие праздники, как св. Пасха, Троица, Вознесение.

Такой странный и причудливый образ жизни, конечно, был известен в Петербурге, и говорили, что князя не раз вызывали туда, но он прямо отвечал, что не поедет, потому что тотчас же по приезде умрет в тамошнем климате.

По слухам, он пользовался особым благорасположением сколько за прежнюю службу, а более — что был восприемником от купели при крещении Александра I. На сколько в этом правды, не знаю.

Князь Волконский давал у себя парадные обеды, на которые приглашались начальники частей и даже не особенно значительные, напр. уездный казначей Алексей Михайлович Романовский, который жил до 1852 г. и, будучи стариком, рассказывал о жизни князя Волконского, которого ссужал казенными деньгами при истощении его собственных и исправно получал уплату.

Князь Волконский, будучи стариком, жил зимою в нетопленых комнатах. Ординарцы и вестовые были в одних мундирах.

Один казачий урядник, впоследствии офицер Николай Иванович Ситников, говорил мне, что не стерпев холода, снял ночью с вешалки княжескую епанчу, в каких ходил дома князь, покрылся и крепко заснул. Проходит князь, видит, что епанча с орденскою звездою на уряднике, разбудил его и сказал: «Повесь, откуда взял, и впредь не смей этого делать. Видишь, я старик, а холод переношу, а ты молодой мерзнешь».

Княжеские епанчи иногда с дозволения раздавались гостям, когда он видел, что последние синеют от холода.

Случилось однажды так, что за обедом сидели несколько человек. Входит курьер из Петербурга и глазами ищет, кто из них князь — на всех одинаковые епанчи. Князь сказал: «Подай сюда бумагу!», и прочие глазами указали на него.

Князь Волконский устраивал вечера для танцев, на которые приглашал жен и дочерей казачьих офицеров в их казачьих нарядах: девицы в жемчужных лентах или повязках, а замужние в кокошниках. Он был последний губернатор, к которому на вечера приглашались казаки. После того женский пол далее у высших чиновников подвергся остракизму.

Князь Волконский давал народные увеселения для всего населения, особенно в исключительных случаях. Вечера отличались своею затейливою программою: фейерверки, ракеты, разноцветные огни в виде каскадов.

Рассказывают, что очень блистательные были празднества во время приезда к нему жены с семьей.[5] Выставляемы были бочки пива и вина, на ногах стояли жареные быки и бараны с золотыми рогами; вечером фейерверк превзошел все, что оренбуржане доселе могли видеть. Фокусник пустил огненного змея, который пролетел город и рассыпался над кладбищем.

Народ говорил, что это был сам черт, не могший лететь далее в виду крестов на могилах, а самый фокусник за такую мистификацию был поражен смертью: он умер на другой день.

Впоследствии, когда у Варвары Васильевны, урожденной Мансуровой и в замужестве бывшей за французским эмигрантом Габбе, в молодых летах умер муж и она ежедневно с горя ездила на могилу его, последний в виде огненного змея прилетал ночью в дом Габбе.

Народ говорил, что это был тот самый змей, которого пустили при князе Волконском.

Варвара Васильевна в 1824 или 25 г. вторично вышла замуж за молодого штабс-капитана Балкашина, которого за этот брак отставили от службы, но впоследствии он снова был принят графом Сухтеленом, был адъютантом у него, дослужился до чина генерал-лейтенанта, был Оренбургским гражданским губернатором и два раза командовал башкирским войском; умер в 1859 г., а жена его лет чрез 10 после.

От первого брака у нее был сын, ротмистр Александр Васильевич Габбе, служивший адъютантом у генерал-губернаторов Перовского и Обручева и потом перешедший на гражданскую службу по уделам; умер в 1851 или 52 г.

Князь Волконский, когда был помоложе, явил себя хорошим администратором, усмирив в 1805 г. в Уральске бунтовавших казаков. Для усмирения их были посланы башкиры и им, по ходатайству князя Волконского, пожаловано знамя от императора Александра I при грамоте. С уничтожением башкирского войска, знамя и грамота переданы в 1863 г. в окружный штаб Оренбургского округа.

А когда князь стал стариком, то занимался делами мало, кроме важных, направлять которые без его ведома и указания было не возможно.

Говорят, что присылаемые для подписания бумаги на ночь клал к св. иконам, молился пред последними, а утром перекрестясь, все подписывал, не читая, и дело сходило благополучно.

В управление его явилась новая система, имевшая хорошие последствия в отношении башкир.

Народ этот до конца XVIII столетия управлялся выборными старшинами, подчиненными земской полиции в лице исправника и дворянских заседателей, как известно, людей корыстолюбивых и вымогательных на взятки.

С принятием подданства России, порядок управления башкирами не изменялся. Хотя у башкир были ханы, но аристократии родовой не привилось: все были равны в правах, земли составляли общее всех владение по родам.

Подчинившись русским, башкирский народ испросил у царя Иоанна IV Васильевича сохранения за ними магометовой веры и в первое время был доволен своим положением.

Когда же стали появляться среди них русские люди, делившиеся на бояр и черных людей или крестьян, башкиры увидели себя приравненными к последнему классу со всеми лучшими своими людьми.

Правительство за услуги жаловало немногих званием тархан, т. есть лично свободных от платежа ясака, но в общем и лучшие люди, считаясь в разряде крестьян, подчинялись русским чиновникам.

Такое унизительное состояние, нет сомнения, служило, в числе других, причиною их частых бунтов.

В 1796 г. бывший военный губернатор барон Игельстром с высочайшего соизволения разделил всю Башкирию, заключающуюся в пределах прежней Opeнбургской губернии, а также в Пермской, Вятской и Саратовской (уезды Новоузенский и Николаевский) на 12 кантонов или округов и в каждый кантон был назначен кантонный начальник, которому положено быть чиновником.

Это нововведение было в духе народа: лучшие из него видели, что они могут быть чиновниками, подобно русским, и кроме того эти кантонные, оставаясь в подчинении исправникам, имели право непосредсвенно сноситься с Оренбургским военным губернатором, от которого получали на свое имя предписания, обходя губернское начальство, и в этом высоком лице видеть своего защитника от стеснений земских должностных лиц.

Чин желал получить каждый сколько-нибудь влиятельный башкир, и он дорог был ему тем, что при выходе со службы ограждал его права и избавлял от телесных наказаний. Находясь на службе, кантонные начальники производились в классные чины от 14 до 12 класса, а за военные отличия от прапорщика до майора. Эти же чины были жалуемы и другим лицам за оказанную на службе полезную деятельность, но щедро награждать нельзя было многих.

Отправляя службу с Оренбургскими казаками, у которых существовали зауряд-офицерские чины, башкиры награждались такими же чинами. Пожалование таким чином зависело от военного губернатора и вместе командира всех в крае войск. При князе Волконском награждение зауряд-офицерскими чинами башкир выходило из пределов надобности в таких лицах.

Носить саблю с офицерским серебряным темляком желал почти каждый из них. Без преувеличения можно сказать, что одна пятая часть башкир обратилась в зауряд-офицеров и почти исключительно есаулов, были и сотники, но хорунжего мало получали, стремясь прямо к высшему чину.

Придуманы были не существующие у казаков чины, напр. «Походного старшины», обязанность коего ограничивалась начальством над башкирами во время следования на службу, — «дистаночного начальника», имевшего в подчинении несколько башкирских команд, расположенных в одной местности, но это было редко.

На службе башкиры подчинялись казачьим офицерам.

Представление о награждениях зауряд-чинами исходило от кантонных начальников, которые брали за это хорошие взятки и посылали в Оренбург к всесильному тогда правителю канцелярии подполковнику Алексею Терентьевичу Ермолаеву, а он выдавал здесь же в руки прибывшим в виде патента от князя Волконского указы на пожалованные чины.

Ермолаев позволял пред большими праздниками своим писарям выбирать башкир и получать за это деньги. Князь Волконский все подписывал и в предписаниях кантонным начальникам обяснял, что пожалование им сделано ради больших праздников.

На сколько башкиры считали за честь иметь чин, приведу сохранявшуюся долго поговорку: спрашивает посторонний одного башкира, тот отвечает: «передний не спроси, задний спроси, моя брат урядник служит».

Такое введение чиновничества произвело в народе раздвоение: класс этот считал себя выше простых башкир и требовал иногда к себе их для услуги в в виде денщиков. Солидарность народа рушилась и бунты сделались немыслимыми.

Ермолаев брал взятки и во многих других случаях, и с казаков, и с киргиз и, держа все в своих руках, накопил огромный капитал, купил у башкир землю, но в не большом количестве — как бездетного, недвижимость мало его соблазняла.

Другой правитель пограничной канцелярии коллежский советник Савва Константинович Хоменко, в противоположность своему коллеге, отличался честностью, справедливостью и вообще хорошими качествами.

В 1845 г. я видел этого почтенного старца, был в гостях у его родного племянника, майора Саввы Фомина Хоменко, к которому перешло его наследство: земля 700 десятин в 7-ми верстах от Оренбурга, бывшая потом по наследству у родных первого владельца Стоколенко, а ими недавно[6] проданная купцу Степанову. Земля эта была всемилостивейше жалована Хоменко государем Александром I в 1807—1809 гг. по ходатайству князя Волконского.

Старик жил и умер девственником. У него в прислуге не было женщин, и последние явились, когда его племянник, Савва Фомич, женился на Самойловой, помещице Бугурусланского уезда. Детей у них не было.

Для характеристики того времени приведу еще следующее: князь Волконский ездил в казачий форштадт в коляске на паре лошадей. Там были два силача — казаки. Фамилия одного сохранилась у меня в памяти — Хлебников[7], по народной кличке «копна-казак». Этот «копна» для шутки останавливал экипаж, взявшись руками за задние колеса. Князь не сердился; бросит из экипажа несколько денег и скажет: «Пусти». Казак поклонится и скажет: «Без платы нельзя». Отдав новую мзду, князь ездил по форштадту.

Другую характеристику того времени и суеверия народного показывает другой факт, приводимый здесь.

При князе Волконском выдавался за неподлежащий сомнению факт, что в городе по ночам ходит оборотень «человек-свинья», нападает на одиноких пешеходов и сбивает с ног. Падая со страху, они, когда придут в сознание, не находят на себе ценных вещей.

Казначей Алексей Михайлович Романовский как-то ночью возвращался с вечера от князя и на базаре встретился со свиньею; последняя, хрюкая, набежала на него и видимо желала сшибить его с ног, как и других, но он устоял и, заметив у свиньи руки, вступил с нею в борьбу, бил по ушам шпагою, без которой не ходил к начальству; при этом с головы свиньи упала искуссно приделанная шапка, изображавшая свиное рыло. Романовский увидал, что свиньею наряжался солдат и по ночам грабил трусливых. На другой день отыскался этот солдат по полученным на ушах ранам, предан суду, и с того времени оборотней в городе не было. Но много позднее, в 1843 или 44 г., тоже показывался подобный оборотень-свинья, и случай кончился комически.

Против тюрьмы показался боров, отставший от стада. Караульный на часах докладывает офицеру, что наконец-то оборотень явился. Офицер разрешил преследование его и даже сам принял в этом участие. Преследуемый был действительным зверем, от страха забежал в грязь и от бессилия повалился. Офицер было схватил его, но он вырвался... Офицер попал в густую грязь и выпачкался весь. Так как для перемены платья не было времени, то в этом обезображенном и перепачканном виде попался своему начальнику, который арестовал его и рассказал другим о его похождениях. Офицер был прапорщик Дьяконов, кончивший курс Неплюевского военного училища.

С переводом Волконского из Оренбурга Ермолаев вышел в отставку, а вновь назначенный губернатор Эссен, найдя в делах злоупотребления, предал его военному суду, но это не имело для него последствий. У него была на воспитании дочь киргизского султана, принятая девочкою, потом окрещена и названа Екатериною, по крестном отце Васильевною. В первый раз вышла замуж за адъютанта майора Иванова и от него имела двух дочерей — старшую Анну Осиповну и младшую Веру Осиповну, жену бывшего губернского предводителя дворянства Ипполита Даниловича Шотт, сын которого после меня с 1893 г. был тоже губернским предводителем дворянства. К ним перешло имение Ермолаева.

Ермолаев был простого происхождения — солдатский сын, служил в пехотном полку барабанщиком, а потом писарем.

Мой дед, сотник Степан Михайлович, был вытребован в дежурство, как тогда назывался корпусный штаб. Ермолаев вспомнил о нем, когда отец мой был представлен в зауряд-хорунжие, и конверт с бумагой о производстве понес, по приказанию войскового атамана, Андрея Андреевича Углицкого, в дежурство. Ермолаев спросил о своем сослуживце и награда состоялась.

Взяточничество составляло общий порок того времени. Быть может, был грешен в этом более другого и Ермолаев, но в общем, по отзыву знавших его, считался человеком религиозным и помогавшим бедным. По его завещанию и на его капитал построены две церкви в принадлежавших ему деревнях — Репьевке, перешедшей к Анне Осиповне Жидковой, и Кургазы, Веры Осиповны Шотт; последняя церковь обеспечена капиталом на содержание духовенства.

Дом, в котором жил Ермолаев, существует и в настоящее время; он долго, до конца 1880 г., оставался в руках наследников Скрябиной; доставшись по разделу дочери Шотта Ольге Штернберг, продан был купцу Шихову, а от последнего три года назад (1899 г.,) куплен попечителем Оренбургского учебного округа тайным советником Ростовцевым.

К этому дому под дворовое место прилегал почти весь прилегающий квартал, за исключением дома Худояр-хана[8], но две трети прежнего двора распроданы Ипполитом Даниловичем Шотт разным лицам и последними построены новые дома или исправлены прежние барские постройки.

Ермолаев давал пирушки и кормил обедами небольшое общество Оренбургских интеллигентов, причем подавались преимущественно пельмени, которые делались почти каждую субботу. В этот день Ермолаев ходил в баню и за обедом подавалось всегда любимое здешними жителями блюдо — пельмени. Это соблюдалось во всех хороших домах.

Это говорил мне покойный наш войсковой атаман Иван Васильевич Падуров, заставший еще старые порядки.

В общежитии шампанского пилось мало, да и людей, понимавших вкус в нем, было не много.

Для характеристики князя Волконского приведу резко выдающийся случай.

В военном дежурстве, или штабе, по недостатку офицеров, способных к письмоводству, временно исполнял должность адъютанта гражданский чиновник. Не довольствуясь своим скромным положением, он пожелал сам себя поднять выше: в списках о наградах вписал себя удостоенным производства в чин майора; как он сделал это, т. е. после подписи бумаги Волконским или прежде, история умалчивает, но князь узнал о его проделке, когда производство состоялось с переводом смельчака в армейский полк, рассердился и высказал решимость повесить смельчака, говоря: «Повешу и конец, а государь простит меня старика». Однако ж этого не случилось. Фальшивый майор поступил в армию и во время войны с французами дослужился до генерала и был где-то губернатором.

Аналогичный случай был в более позднее время с князем Воронцовым, новороссийским генерал губернатором. В представлении о наградах вписал себя один мелкий чиновник его канцелярии к ордену св. Владимира 4 степени, недостижимая награда по тому времени для мелкого чиновника. Когда Воронцов получил бумагу об утверждении его представления, очень огорчился проделкой и наградою ему вовсе неизвестного лица. Открылось, что последний сумел ловко вписать себя в общий список, и чтобы не компроментировать себя, Воронцов выгнал этого чиновника в отставку. Заведуя, как генерал-губернатор, Новороссийскими губерниями, он никак не потерпел бы такое лицо на службе в районе его власти. Господин этот уехал дальше от Одессы, на Кавказ, в Грузию, и там пристроился отлично.

Воронцов приехал в Тифлис и первым долгом потребовал список служащих у него, увидал знакомую фамилию, собрал справки и, когда подтвердилось его подозрение, снова прогнал чиновника в отставку, но судьба, видимо, покровительствовала ему. В Петербурге для дел Кавказа и Грузии образован был комитет. Людей, хорошо знающих край, не находилось. Послан был туда статс-секретарь Бутков; к нему-то явился гонимый. Из разговора с ним Бутков увидал, что это умный и способный господин, отлично знавший Кавказ, его нужды и болячки, а такой знаток и требовался в Петербург для Кавказского комитета, куда по приезде Бутков определил его, тянул за уши, повышая его, и кончилось тем, что после Буткова он занял его место — статс-секретаря, заведывавшего делами Кавказского комитета. В 1872 г. я его лично видел в канцелярии, приходя к бывшему сослуживцу, помощнику этого статс-секретаря Николаю Николаевичу Пасмурову, и от него слышал эту историю, но фамилию чиновника позабыл.

V П. К. Эссен (1817—1830)

^{П. К. Эссен.(1817—1830).}

На место князя Волконского губернатором в Оренбург назначен был генерал-лейтенант, а потом вскоре произведенный в полные генералы, Петр Кириллович Эссен.

Карьера его, как генерала, составилась случайно. Служил он в Гатчинском, т. е. лейб-гвардии Павловском, полку, где все офицеры были лично известны Павлу I, который, полагаясь на их верность, неимоверно быстро выдвигал их зачастую и оригинальным образом.

Встретив Эссена на дороге, идущим или едущим в Гатчину, государь посадил его в свою карету и, разговаривая с ним, за умные ответы пожаловал в чин капитана, а через час, когда высадил его из кареты, в полковники, а потом очень скоро в генерал-майоры.

Говорили об этом служившие при Эссене и это весьма вероятно и согласно с характером Павла I-го. Он в три или четыре года простого лейтенанта Кушелева довел до адмирала с титулом графа, наградил крестьянами и женил на племяннице канцлера Безбородко, и от него пошла фамилия Кушелевых-Безбородко.

Это я слышал, когда молодой кавалергардский офицер граф Кушелев-Безбородко был в 1855 г. в Оренбурге на вечере, который для него устроил в зауральной роще князь Чингиз, сын хана внутренней орды. Я был в числе немногих его гостей.

Эссен был невысокого происхождения. К нему приехал в Оренбург его двоюродный брат, мелкий чиновник, Иван Егорович Эссен, которого брат генерал определил на службу в Оренбургскую пограничную коммиссию, откуда получал он жалованье, но самой службы не нес, завел себе на Сырте в казачьих владениях хутора, занимался скотоводством, имел одну или две семьи крестьян; скуп был до невероятности. В дорогое время, когда яйца, масло и молоко были дороги, требовал с хутора присылки всех этих продуктов на продажу в Оренбург и не позволял себе есть ничего, что можно было продать. Лошадей из своего табуна продавал в долг ямщикам, привозившим сюда товары, лишь бы дали подороже, но деньги, кажется, редко получал: ямщик, купивший лошадь, уже не приезжал в Оренбург. У брата своего на кухне требовал, чтобы все оставшиеся куски и корки хлеба сберегались и отдавались ему; ими он кормил телят и коров. Крестьянам запрещал приезжать в Оренбург на лошади, да и сам за 40 верст ходил пешком. Конечно, крестьяне не слушали его, приезжали на лошади, оставляли телегу под Соболевою горою[9], а сами шли до города пешие и также возвращались, а потом далее ехали на телеге. Когда этот Эссен умер, то брат похоронил его на свой счет; жил он одиноко и после смерти квартирные хозяева обобрали его.

Управление генерала Эссена, продолжавшееся более 10 лет, не было ознаменовано никакими реформами, который хотя и были проектированы, но высшим начальством не приняты. При нем открыто в 1825 г. Неплюевское военное училище (ныне Неплюевский кадетский корпус) с комплектом 80 человек, но мысль об учреждении такого заведения была заявлена далеко раньше и все дело останавливалось за недостатком денежных средств.

Другим важным историческим событием было посещение г. Оренбурга государем императором Александром I., который приехал сюда из Уфы и на память о своем посещении освободил город от воинского постоя. По поводу этого поставлен был от города памятник около городской думы, где ныне водоразборная будка. Генерал Обручев перенес его на настоящее видное место в начале Николаевской улицы, на берегу р. Урала. Перовскому, вступившему во второй раз в управление краем, не понравилось это, он хотел перенесть памятник на старое место, но узнав, что перенос сделан с высочайшого соизволения, отказался от своего намерения.

Государь, посещая острог, в числе арестантов нашел одного человека без имени, привезенного в Оренбург для содержания в тюрьме впредь до особого повеления; имя и звание его не было означено, а велено считать его под № и содержать в одиночном заключении; он был помещен в тесной коморке, где ему нельзя было стоять во весь рост и спать мог, сгибая ноги; он сидел несколько лет и по повелению государя был освобожден. Об этом была статья в «Оренбургском Листке» в половине 80-х г.г.

Генерал Эссен предполагал сформировать из башкир несколько конных полков по образцу двух тептярских; но мера эта не осуществилась как по политическим, так и по экономическим причинам.

Из дел генерал губернаторской канцелярии видно, что башкиры, узнав о таком предположении, подавали всеподаннейшие прошения государю императору, высказывая прямо свое нежелание служить в регулярных полках, считая вместе с тем за собою право нести службу в установившемся временем порядке, т. е. общую очередную для каждого и в национальной одежде.

Экономические причины были — неимение в казне денег, а политическая — возможность в народе бунта если обложить народ особым сбором, от которого башкиры всячески старались оградить себя, по магометанской религии считаемого, как окуп головы каждого вольного человека и приравнение к рабскому положению.

Внутренняя жизнь губернии во всех сословиях текла при взяточничестве чиновников, общем правонарушении, устранить которое но тогдашнему времени не было возможности.

Шайки разбойников из бродяг всякого рода, а более из башкир, недовольных вводимыми порядками, не составляли исключения. Появлению таких хищников способствовали громадные в то время у башкир леса, большие пространства пустых мест и сплошное инородческое магометанское население в уездах Стерлитамакском, Оренбургском и частию в Троицком и Уфимском. У местных жителей разбойники находили приют и всегда были ими скрываемы.

В Троицком уезде кантонный начальник Утявов сам принимал участие и покровительствовал образовавшейся шайке, грабившей проезжавших по тракту на ярмарки сибирских купцов; был судим за это и, кажется, сослан в Сибирь или умер, не дождавшись суда. Утявов, вытребованный для суда в Оренбург, предвидел, что не воротится в дом, взял бывшие у него несколько тысяч ассигнаций и зашил их в свой бешмет, простеганный ватою. Заболев, он поступил в госпиталь, где отобрали его собственную одежду, а дали казенную. При выходе из госпиталя Утявов увидел, что бешмет распорот и перешит снова, но деньги взяты. Виновным оказался служитель, заведывавший аммуницией, у которого найдено было несколько прошитых по краям ассигнаций; за это он был наказан, но жена, у которой при обыске найдено было несколько тысяч ассигнаций, уже перемененных, гражданским судом не признана виновною, и Утявов навсегда лишился своих денег.

После Утявова долгое время была шайка Папейки, беглого из тептярского полка унтер-офицера; она считала все для себя позволенным, т. е. грабеж, убийство и всякое насилие. Сам Папейка в одежде купца открыто являлся на базары. Башкиры знали его, но не думали указать или выдать его в руки начальства. Он был пойман в 30-х г.г. при графе Перовском и, наказанный по суду телесно, сослан в Сибирь.

Чрез несколько времени явился столь же смелый башкир Баишка, но это относится уже к 40 м г.г., когда его словил Верхнеуральский исправник Скарятинов, получивший несколько ружейных ран и награжденный за это орденом св. Владимира 4 степени.

Мелкие разбойничьи партии не обращали ни чьего внимания и генерал Обручев в 1842 или 43 г. посылал Оренбургских казаков для преследования таких отважных витязей, грабивших даже под самым г. Стерлитамаком. Мера эта не была одобрена и он получил замечание, что до него военные команды не употреблялись в подобных случаях, и он должен ограничиваться при преследовании дурных людей местным населением.

В киргизской степи баранты, угоны скота и разграбление караванов было обычным делом. Посылались военные отряды под начальством полковников Щеглова, Циолковского и других, но действия ограничивались разорением попадавшихся отрядам киргизских аулов, отогнанием скота. Батыри и джигиты успевали скрыться и снова начинали свое дело в другом месте.

Русские люди в большом количестве забирались в плен киргизами и продавались в рабство в Хиву и Бухару на всем протяжении линии и на Каспийском море, куда выезжали преимущественно крестьяне. Замечательным пленником был адъютант командующего Оренбургским войском есаул Падуров, взятый в плен во время проезда по делам службы между Татищевской и Переволоцкой крепостями.

Во время управления Эссена был послан в Бухару караван русских товаров, порученный Оренбургскому купцу Кандалову, под прикрытием казаков Уральского и Оренбургского войска. Караван, дойдя до Эмбы, был остановлен скопищем хивинцев и киргиз, брошен на месте и потом разграблен, а войска возвратились на линию. Казна, купившая товары, понесла убытки[10].

Начальником отряда был полковник Циолковский, а главная причина возвращения войск состояла в том, что зимою, когда выступил караван, верблюды и лошади не находили подножного корма, а люди — довольствия, отпущенного но расчету обыкновенной караванной ходьбы.

Для охранения Оренбургской линии выставлялась кордонная стража в значительном числе из башкир, ставропольских калмык и казаков, но вместе с тем существовало распоряжение преследовать хищников киргиз только по внутренней стороне, переезд за Урал для преследования строго воспрещался, но впоследствии дозволялось это не далее 5 верст в глубь степи. В первом случае киргизы, угнав скот и пленив людей спокойно останавливались на другом берегу реки, будучи вполне уверены, что погони не будет, а во втором — самих преследователей ловили киргизы из близких аулов, не участвовавшие в набеге, и привозили в крепости комендантам как воров, намеревающихся ограбить их, мирных жителей.

Вероятно, были и случаи наказания таких смельчаков состороны начальства, погнавшихся за своим добром, которое они зорко ограждали в своих домах, не допуская пропуск киргиз.

В 20-х г. был пущен слух в приволжских губерниях — Саратовской, Симбирской и смежных с ними за Волгою об особенно плодородных землях в степи, около Сыр-Дарьи, которая по народному убеждению имела не воду, а молоко, берега кисельные, рыба вынималась из реки руками, нужны были только ложки, чтобы есть кисель с молоком; никакой барщины там нет, а от царя — де есть дозволение переходить и селиться на Сыр-Дарье всем желающим.

При таком слухе все крепостное крестьянство тронулось с своих мест; тамошние власти не могла ничего поделать; народ валил тысячами в Оренбург; несколько казачьих полков из Оренбургских и Уральских казаков выставлены были по дороге возвращать переселенцев в прежние их места жительства; несколько партий однако-ж добрались до Оренбурга, а доверчивые их товарищи из разговоров с простым народом убедились, что молочной реки с кисельными берегами нет.

В управление Эссена краем вкрались большие злоупотребления: в тептярские полки рекрута, сдаваемые прямо в полки, принимались без строгого осмотра — слабые, больные и с хроническими болезнями; за снисхождение давались взятки; лошади были мало способные к конному строю; овса вовсе не давали, а деньги за него оставались в кармане полкового командира и растрачивались на веселую жизнь; сено давалось сполна, но сотенные командиры тоже имели поползновение получить в свою пользу что-нибудь, и благодаря этому лошади содержались зимою на одной соломе, а весною, когда нужно было итти в Оренбург, много было паршивых лошадей.

При вступлении в город полк входил не в раз; больные лошади одного полка заменялись здоровыми другого и далее из казачьей артиллерии, где лошади были казенные.

Генерал Эссен жил в казенном губернаторском доме на берегу Урала, около Преображенского собора, в котором помещался покойный император Александр 1-й. На этом доме была прибита доска с надписью золотыми буквами о сем событии, которую я сам читал. Полагаю, что это было во второй половине 30-х годов, когда я уже умел читать и когда мне позволяли уходить с товарищами так далеко.

Дом этот был сломан и построен новый для житья генерал-губернаторов в 1840 г., а с 1885 г., занят казенною палатою.

Эссен жил в Оренбурге одиноким и давал в торжественные дни обеды, на которые приглашались выдающиеся но своему служебному значению лица. На обеды его в простые дни приглашались ежедневно назначавшиеся к нему ординарцами офицеры, что соблюдалось и при его преемниках, но при Перовском этого не было, и самые офицеры не наряжались.

По рассказам Эссен не пользовался особым уважением в Петербурге и влияние его не было заметно. Награды по его представлениям давались редко; у военных шло повышение в установленном порядке. В Оренбургском казачьем войске число штаб офицеров дошло до двух человек, присутствующих в войсковой канцелярии, а командирами непременного полка для того, чтобы представление Эссена было в благоприятном смысле разрешено, собирались складочные деньги и посылались в Петербург через известное лицо.

Образованных офицеров и чиновников было мало; в число первых входили светски-воспитанные люди, занимавшие места адъютантов, но делом не занимавшиеся; письмоводство лежало на военных писарях и казачьих урядниках, вытребованных для письменных занятий из войска под наблюдением дежурного штаб — офицера и начальника штаба, да и на этих должностях были не всегда соответствующие своему назначению лица, как напр. генерал Мистров, долгое время служивший бригадным командиром и живший в казачьей станице, по тогдашнему крепости; дежурный штаб-офицер майор Матерн, которого устранил от должности генерал Перовский, приказавший ему на писать у себя в кабинете экстренную бумагу, составить которую он не мог.

Не лучше чиновники были и в губернаторской канцелярии; за исключением правителя и секретаря прочие все малограмотные и не всегда трезвые, о чем можно судить по следующему. Несколько человек этих господ, порядочно подвыпив в трактире, вздумали итти гурьбой на вечерки забавляться с собравшимися там девками, но хозяин, зная их, не пустил, ворота запер запором. Дом был недалеко от крепостного вала, на котором стояло артиллерийское орудие. Толпа чиновников столкнула его на низ, прикатила к дому и, двигая взад и вперед, ударяла в ворота, которые не выдержали и упали, — толпа вошла в дом к общему ужасу бывших там женщин.

Доложено было Эссену о буйстве его чиновников. Он потребовал всех к себе. Идя к губернатору, некоторые говорили, что верно всех накажут палками, а один татарин сказал, что 100 палок для него ничего, лишь бы больше не пришлось получить. Это мне говорил бывший в числе участников титулярный советник Василий Николаевич Астафьев, умерший в конце 50-х гг.

Этот же Астафьев говорил мне, что служа в канцелярии губернатора по пограничному отделению, вверенному военному офицеру Герману, пришел к нему по делу, и тот, требуя от него какую то бумагу и не получая, пошел за саблею, стоявшею несколько дальше, грозя изрубить Астафьева. Этот же тотчас выбежал на двор, который был обширен. Герман за ним в догонку с обнаженною саблею. Бегая достаточно, Герман устал и споткнулся. Пользуясь этим благоприятным случаем, Астафьев вбежал в комнату, дверь запер на крючек и спросил лакея, куда положил его барин принесенную им утром бумагу. Тот нашел ее и подал. Астафьев, отперев дверь, отдал бумагу Герману, а тот сказал: «Счастлив, что не попался: изрубил бы тебя саблею!».

Конечно, у Эссена были способные и достойные помощники, которым вручались важные дела; таков был инженерный штаб-офицер Генс, который обратил на себя внимание и при этом губернаторе получил место председателя Оренбургской пограничной комиссии, на каком месте был дотоле Оренбургский комендант, генерал, вовсе не подготовленный к такому назначению.

В крае по наружности было спокойно, но возмущения в степи не прекращались; туда часто высылались военные отряды казаков, башкир и частию пехотные солдаты. Под давлением силы все укладывалось мирно до времени. Внутри же губернии, особенно с Башкирии, разбои и грабежи происходили преимущественно в лесистых местах и но большим дорогам, о чем мною было сказано выше. Такова картина Оренбургского края в 20-х гг.

Гражданские власти не действовали, даже высшие лица не гнушались взятками.

Мне говорил чиновник Шипковский, что бывший земский исправник князь Давлеткильдеев (из татар), по отрешении от должности, в торжественный день в губернском городе Уфе нанял толпу пьяных мужиков с ломами и повел к дому губернатора Дебу, намереваясь разломать в доме фундамент. На вопрос полицеймейстера, что он делает, ответил, что желает выломать фундамент, который сделан на его деньги, данные во взятку губернатору.

Тот же исправник, служа в Стерлитамакском уезде, открыто всем говорил, что тот плохой исправник, который не соберет в год 12 пудов серебра.

От военного губернатора ему было предписано избрать на общем собрании башкир уезда кантонного начальника. Конечно, в желающих не было недостатка.

Выбирали трех лиц: Ибрагимова, Каинова и Акчулпанова.

Давлеткильдеев, не обижая никого, поровну взял с каждого по 3 тысячи рублей, каждого уверял и обещал, а бывшие при нем земские чины выпили 12 ведер одной французской водки в пунше. Кончив свое дело, исправник сказал кандидатам, чтобы ехали в Оренбург, так как дело в руках губернатора Эссена и его чиновников. Утвержден был Ибрагимов, а у остальных деньги пропали. Давлеткильдеев сказал, что плохо хлопотали и потому не успели, а на самом деле избрание решалось числом шаров, чего простаки не понимали.

Кроме всего изложенного, в соседней Пермской губернии грабежи и разбои были от каторжных и беглых из Сибири, скрывавшихся в горных заводах, соседственных с Оренбургскою губерниею, в которых все заводсское наеление и самые владельцы были раскольники.

Военный губернатор Эссен имел Высочайшее повеление обозреть эти заводы и когда он приехал на пермские частные заводы, владельцы и управляющие их затруднявшиеся скрыть каторжных, спускали их живыми в доменные печи. Выходил один металл, а от людей исчезали всякие признаки.

Перед 12-м годом заводчик Демидов, живя за границей и зная о намерениях Наполеона, который при удаче желал уничтожить крепостное право, продал свои Киштымские заводы с несколькими тысячами крестьян и 700 т. десятин земли купцу раскольнику Расторгуеву за 500 т. руб. асс. и последний сделался владельцем громадного имения и теперь находящегося в руках его потомства.

Генерал Эссен держался нового направления и Александровских начал, с подкладкою Павловских требований. Был довольно строг, желал поднять военную часть на современное состояние. Башкиры и все казаки носили простую одежду, формы не существовало. Эссен старался ввести ее. Требование его в отношении форменной одежды было особенно строго к Оренбургскому войску. Жившие в форштадте казаки считались на действительной службе, получали казенное довольствие, а офицеры жалованье в мизерном размере: хорунжий 17 р., сотник 22 р., есаул 28 р. в год на нынешние деньги.

Эссен обязывал офицеров и по своим делам ходить в форме, и в этом отношении требование доходило до комичного. Один офицер купил тушу баранины и нес покупку сам. Встретился ему Эссен. Нужно отдать ему честь. Офицер стал во фронт, одною рукою держал под козырек, а другою — рядом поставленную тушу баранины, которая как будто тоже отдает генералу честь. После этого случая требование формы несколько убавилось.

Во время Эссена из войск Оренбургского края составился отдельный Оренбургский корпус и он носил звание корпусного командира. Ежедневно к нему посылались ординарцы от пехоты и от казаков конные офицеры, урядник или унтер-офицер и два рядовых; с конными Эссен выезжал, когда ехал куда верхом.

При нем были сформированы два конных полка из тептярей и конно-артиллерийская казачья бригада, в коих командиры и большая часть офицеров были местные помещики или регулярные офицеры.

На правах командира бригады тептярскими полками командовал чиновник особых поручений, полковник Щеглов; он же был начальником летней кордонной стражи из Оренбургских казаков, башкир и ставропольских калмык.

Командиры частей имели большие доходы от фуража и обмундирования нижних чинов, а Щеглов или распускал за деньги в дома башкир до срока, или часть их пребывала в городе, а показывалась на Бердянско-Куралинской линии, где полагалось казенное содержание; последнее выдавалось действительно стоявшим там в небольшом количестве, а на остальных деньги оставались в кармане Щеглова.

В летнее время лица эти вели широкую жизнь на Маячной горе в лагере, куда часто приезжал Эссен со свитой. Песни, музыка, вино лилось рекою, ужины были великолепные. В особенности уменьем пожить и угостить отличались командир 1-го тептярского полка полковник Окунев и полковник Щеглов. У обоих служил мой отец и часто вспоминал былое: о Щеглове всегда говорил, что для него был он отец, а для других хуже собаки: наказывал башкир бесчеловечно; если они усматривали издалека, что идет Щеглов в лагерь, то руки просто опускались, ибо редкий оставался не наказанным. При таких условиях, очевидно не было недостатка в желающих заплатить 25 или 50 р., хорошо не помню, и уйти домой. Деньги брались открыто, в лагере на устройство летних бараков; конечно, часть попадала по назначению, но львиная доля оставалась в кармане у полковника.

О таких злоупотреблениях были доносы в Петербург. Приезжал в Оренбург флигель-адъютант Игнатьев, впоследствии Петербургский генерал-губернатор, но дела оставались в прежнем виде до назначения Эссена на должность Петербургского военного губернатора.

В его управление в Оренбурге завелось тайное общество с политическою целью; оно было как-бы отделением Петербургского общества и основателем его был морской офицер Завалишин, сосланный на житье в Оренбург.

Целью Завалишина было основать такое общество, потом открыть его пред начальством и тем оправдать себя и возвратить себе прежнее положение. Так и случилось. Из молодых линейных баталионов и казачьих офицеров, едва-ли понимавших что-нибудь в политических делах, образовался кружок, писались протоколы и пьяные подписывали, не зная и не понимая ничего, а потом возникло дело.

Руководитель Завалишин, как хорошо образованный и хорошей семьи, Эссеном был представлен Государю, как человек, открывший существовавшее общество и сумевший отыскать необходимые для обвинения факты, но дело не выгорело; при следствии обнаружено, кто был руководителем. По решению верховного суда сослали в каторжную работу самого Завалишина, пехотного офицера Колесникова других в Сибирь, а казачьих двух офицеров, один Ветошников, в уважение их молодости и чистосердечного сознания, что они ничего не понимали, что подписывали, разжаловали и отдали в пехотные полки для службы солдатами.

Завалишин чрез несколько лет был прощен и жил в Иркутске. Моряки, ехавшие на службу в восточную нашу флотилию, считали долгом явиться на поклон к Завалишину, в чем их благомыслящие люди укоряли. Добавлю, что современники событию говорили, что в бумагах общества найдены были приготовленные предписания башкирским кантонным начальникам о высылке в Оренбург нескольких полков с оружием под предлогом посылки в армию, причем подпись Эссена была прекрасно подделана. С прибытием полков полагали начать бунт против правительства и перебить своих начальников.

Другое крупное уголовное дело при управлении Эссена было погребение женою своего законного мужа, богатого помещика Бугурусланского уезда. Усыпив его, жена положила в гроб и похоронила на кладбище. Подземные стоны несчастного были услышаны проходившими людьми и переданы куда следует. Вдова вышла или думала выйти за своего управляющего, с которым была в связи, и старый муж смотрел на все это сквозь пальцы, но влюбленным не доставало возможности законного соединения. Долго производилось дело, и большие деньги помогли потушить его. Говорили, что бывший правитель канцелярии губернатора Шамонин за свое содействие взял много и на эти деньги купил себе имение в 300 душ.

При Эссене состоял еще другой чиновник особых поручений, его бывший адъютант, полковник Циолковский. Он отдельной части не имел, а занят был по башкирским делам, и в 1834 г. был назначен командующим башкирским войском и. женившись на дочери помещика Крашенинникова, оставался здесь до своей смерти. За последнее время Циолковские обеднели, а когда-то были богаты, гостеприимны, в особенности сам старик, который, как поляк, покровительствовал ссылавшимся сюда полякам.

Был еще один военный офицер Герман, занимавшийся при Эссене дипломатическими делами по сношениям с Хивинским ханом и Бухарским эмиром. Этот был какой то сумазброд, любитель женщин и безобразник по этой части; простых женщин он останавливал на улице, открыто обнимал и целовал. Циник высшей руки, он в одно время диктовал писарю какую либо важную бумагу, курил трубку и безобразничал. Но, говорят, в обществе был человек любезный, и в него влюбилась дочь сенатора Мансурова, девица зрелых лет, поехала за ним в погоню, когда он уезжал из Оренбурга, но не добившись ничего, умерла в начале 1846 г. девою.

Про этого Германа говорили, что на почтовой станции в ожидании лошадей спали в одной комнате Герман, проезжавшая барыня и священник. Ночью Герман подошел к барыне с неблагонамеренной целью; та дала ему пощечину. Чтобы отклонить от себя подозрение, Герман отпустил тяжеловесную плюху попу; тот проснулся и говорит. «Кто это дерется?» Дама отвечает: «Мало еще, надо бы больше». Герман перевертывается на своем диване и ворчит: «Что за шум, не дают и поспать!»

До прибытия генерала Эссена город Оренбург существовал уже 70 лет, и в управление его, длившееся более 10 лет, общественного дома для собраний интеллигенции не было.

Чиновный класс собирался у своих начальников по большим праздникам, а семейно проводили время более значительные в помещениях частных лиц, но и последних было мало.

В летнее время для народных гуляний была зауральная роща, против города, между Уралом и Старицею.

Эссен первый из начальников обратил внимание на благоустройство ее: построил беседки для гуляющих, проложил дорожки как по Уралу и Старице, так и поперечные, он выходили к одной из беседок; дорожки утрамбовывались и усыпались песком и роща всегда содержалась в опрятном виде. Работы исполнялись присылаемыми на летнее время башкирами, как на службу; наблюдение лежало на уряднике и нескольких казаках.

Летом в праздники в рощу посылалась музыка и песенники из казаков и солдат. В торжественные царские дни устраивались фейерверки. Существовал без платный переезд на пароме через реку из города в рощу и обратно, но простонародие не перевозилось, а желающим не воспрещалось гулять в роще, но должны были ходить через мост, где таковой и теперь существует, а гуляющие располагались далее середины рощи, против аллеи теперешнего общества садоводства.

К отъезду Эссена построена была каменная беседка на площадке за рукавом старицы, где она оставалась долгое время и лишь в 1890-х гг. перевезена в сквер против городской думы. Из этой беседки уехал Эссен после прощальной хлеба-соли.

При князе Волконском и Эссене в Оренбурге едва-ли кто жил из богатых помещиков, кроме Тимашевых. Из последних Егор Николаевич был командующим Оренбургским казачьим войском и правил в этой должности в трудное для него время, когда богатые его имения были распущены и находились под опекою.

Мансуровых было две — одна девица, а другая вдова Габбе, о которой сказано выше, брат их, Николай Александрович Мансуров, служил в Петербурге.

Далее богатых купцов еще не было. Первым считался Осоргин, скоро разорившийся; иногородние — Пичугин, Веснин и Дюков жили здесь наездом, предпочитая свою родину — г. Ростов Ярославской губернии; — почему общественной жизни в Оренбурге не существовало, собраний не было, жили семейно по родству и по знакомству, и если собирались представители, то в большие праздники у губернатора. Он был первым лицом по значению и по средствам жизни, а за ним выделялись винные откупщики — Еникуцев, Звенигородский, а уже после Горячев.

Относительно благоустройства города генерал Эссен требовал, чтобы около каждого дома был полисадник и в нем насажены деревья. Домовладельцы, побуждаемые полициею, садили деревья и огораживали их полисадниками, а в более глухих улицах допускались из плетня. Казенные дома были обсажены лучшими деревьями. На большой или нынешней Николаевской улице насадка была по обеим сторонам, и улица эта представляла аллею; поливка была постоянно аккуратная и деревья быстро разростались; замечательные по высоте деревья были по гостинодворской стороне у домов девизионного и бригадного командиров, дома нынешнего 2-го корпуса и у дома Тимашева, ныне Ладыгина. Тут деревья оставались до последнего времени и срублены при перестройке домов, как мешавшие работе. При доме киргизской школы, кажется, и теперь имеются два или три дерева посадки того времени.

В прочих местах полисадники с деревьями первое время содержались исправно, но вследствие сухости воздуха, сильных жаров, а зимою морозов, затруднительности поливки, для которой воду нужно было привозить из Урала, деревья сохли и уничтожались. Я посадил около своего дома, по Петропавловской улице, несколько берез, которые принялись и росли до 1840 г., а в этом году раннею весною погибли вследствие повреждения, корней морозами.

По Николаевской улице во всю ее длину был выложен тротуар, следы которого сохранились против дома киргизской школы, прежде занимаемом Оренбургскою пограничною комиссиею, и против дома купца Оглодкова, а прежде генерал губернаторского.

Где жили первые губернаторы, не слыхал; о князе Волконском говорили, что дом, занимаемый им, был на месте нынешней женской гимназии, а прежде Неплюевского училища, около Троицкой церкви. Здесь был центр города; площадь, начиная от казенного дома, выходившего на нее, со скверами (ныне собачий садик), простиралась до дома Исакова. Существующие тут дома явились на моей памяти.

Место это представляло одно удобство для главного начальника края — положение в центре города. Неудобства были: близость базара, где всегда шум, и постоянная пыль. В этом отношении место на возвышенном берегу реки, где воздух чище и нет вовсе шума, было предпочтено, и туда перешел в конце своего управления князь Волконский. Правитель его канцелярии, Ермолаев, на другой стороне, бок-о-бок с ним. Тут жил Эссен, и останавливался государь Александр I, но в 1835 г. тут были уже развалины, а потому граф Сухтелен избрал частный дом Тимашева, барски построенный, а сам хозяин, избранный губернским предводителем дворянства, уехал в Уфу. В этом же доме проживал во время первого управления граф Перовский.

Оренбург до 1830 г., когда я стал понимать окружавшее меня, представлял из себя крепость, обнесенную земляным валом, составлявшим девятибастионный фронт, по всей линии в частях, примыкающих к Уралу, эскарпы и контр-эскарпы были насыпные из земли и обложены дерном; бастионы, примыкавшие к выездным воротам (которых было четверо: Сакмарские, Орские, Чернореченские и Водяные), сложены были из тесаного местного красного камня, но не все сплошь, а только в выходящих углах и контр-эскарпы куртин, а последние, как хорошо защищенные перекрестным огнем, были земляные. Около Сакмарских ворот, за нынешнею Николаевскою улицею и кладбищем, против двух бастионов были устроены параллельно им равелины, которые носили в народе название старого или маленького вала.

От Водяных ворот, по нынешней Водяной улице, поворотом к Уралу вал был каменный, не толще 1½—2 аршин и по свойству возвышающейся здесь местности приспособлен был для ружейной обороны; этот вал, где он по необходимости возвышался в уровень с другими бастионами, поддерживался изнутри контр-форсами, сделанными тоже из камня. По линии бастионов, от Орских до Чернореченских ворот, стояли во входящих углах крепостные пушки на лафетах, полагаю, не более полупудового калибра.

Вот все вооружение Оренбурга со времени его основания до половины 30-х г.г., а в это время бывший корпусный командир Перовский признал необходимым усилить оборону устройством оборонительных казарм, имеющих окна, обращенные к форштадту, узкие, в виде бойниц, для ружейной обороны, а впереди их ров, который был но всей линии бастионов одинаковой ширины и глубины и по тогдашним фортификационным правилам с крутою обрезкою краев наружной стороны.

Постоянный гарнизон составляли два линейных пехотных баталиона, две роты крепостной гарнизонной артиллерии, военнорабочая инженерная рота и крепостные арестанты, употреблявшиеся на работы по военному ведомству.

В летнее время, с 15 мая, на усиление войск приходили один тептярский конный полк, имевший зимние квартиры в г. Стерлитамаке, две конные батареи Оренбургского казачьего войска в 12-ти орудийном составе, особые команды в несколько сотен Оренбургских казаков, Ставропольских калмык, башкир, мещеряков; число последних доходило иногда до нескольких тысяч человек и они употреблялись преимущественно для казенных работ при возведении новых и исправлении старых зданий.

Войска, имевшие назначением охрану — конная артиллерия, тептярский полк, казаки и частию башкиры, располагались лагерем на Маячной горе в бараках; последние у артиллеристов и тептярей были лучше, чем у казаков и башкир, имевших плетневые бараки, впоследствии замененные деревянными.

От покойного отца моего я слышал, что при этом работали башкиры и они же дали деньги на покупку леса и другого материала. Причина этого явления заключалась в том, что башкиры, внесшие 50 р., освобождались от службы и уходили домой.

Рабочие команды башкир, за неимением места на Маяке, размещались за Уралом по берегу Старицы в землянках, а немногие в плетневых мазанках.

Вступление летних войск в города, каждый раз было полным церемониалом. Чрез Сакмарские ворота по Николаевской улице тептяри и артиллеристы вступали с музыкою, за ними казаки, Ставропольские калмыки и башкиры; последние в национальных костюмах: в длинных кафтанах и остроконечных войлочных шапках или колпаках, имевших с боков красные отвороты из кумача.

Войска, пройдя город, в Водяные ворота выходили из города и размещались в вышеуказанных местах.

К составу приходивших летом войск относились казаки Оренбургского войска непременного тысячного полка, жившие в казачьем форштадте, в отрядах Бердском, Каменно-Озерном и Неженском, а впоследствии выселенные отсюда в Благословенный, Угольный (ныне Богуславский) и Григорьевский, но в лагери их никогда не выводили.

В полном объеме сказанное относится до времени назначения генерала Перовского военным губернатором и корпусным командиром.

VI. Граф П. П. Сухтелен (1830—1833)

^{Граф П. П. Сухтелен. (1830—1833).}

С переводом генерала Эссена в С.-Петербург сюда назначен был военным губернатором и командиром отдельного Оренбургского корпуса генерал-адъютант, граф Павел Петрович Сухтелен — человек добрый, сердечно относившийся к каждому, гуманный в обращении и замечательно выдававшийся своим умом.

При неустроенном положении дел в крае он верно понял, чего не доставало для общего благоустройства, не сочувствовал мерам, предположенным его предшественниками к водворению здесь спокойствия и охранению от хищнических набегов киргиз в пределы губернии.

Труд предстоял огромный, и граф Сухтелен старался найти себе способных, деловых и вполне надежных помощников, каковые нашлись и явились на службу сюда по приглашению. Они суть: майор, а впоследствии генерал-майор, Аким Иванович Середа, подполковник Николай Александрович Мансуров, Геке, впоследствии генерал-лейтенант и наказный атаман Уральского войска; инженер-подполковник Генс, после тайный советник и председатель Оренбургской пограничной коммиссии; генерального штаба полковник Тюфяев, Жемчужников, остававшийся здесь без дела отставной штабс-капитан Балкашин, уволенный от, службы за неверное составление в историческом отношении маршрута путешествия государя Александра 1-го (причина была женитьба Балкашина на вдове Габбе, которою он занимался более, чем службою), правитель канцелярии Николай Васильевич Жуковский.

Мансуров, Геке, Жемчужников посылались с военными отрядами в степь; Генс все время занимался киргизскими делами и по сношению с Хивою и Бухарою; Балкашин был его личным адъютантом и имел дела в Башкирии и занимался исследованием местностей, где впоследствии проложен был так называемый коммерческий тракт через Уральские горы в самой лесистой местности, от Верхнеуральска до Стерлитамака, сделавший доступным провоз товаров с р. Белой от Уфы на Урал к Верхнеуральску и доставивший удобное сообщение устроенным там заводам и вместе движение войскам, если бы вспыхнул среди башкир бунт.

Много и других лиц нашел Сухтелен, способствовавших и содействовавших прочному устройству края. Граф лично обозревал губернию, расположенные в ней регулярные войска и казаков отказался от предложения Эссена сформировать 18 башкирских полков для охранения линии, что стоило бы очень дорого и падая на этот же народ, справедливо могло произвести в нем ропот и даже восстание, усмирять которое пришлось бы вооруженною силою. В замен сего Сухтелен находил более надежным охранение безопасности линии основать на коренных русских, для чего следовало усилить Оренбургское казачье войско; в этих видах полагал обратить в казаков четыре поселенные на линии пехотные баталиона, мало полезные здесь как пешее войско, сюда же переселить казаков внутренних кантонов, а равно белопахатных солдат и солдатских малолетков, живших в Оренбургской и частию Симбирской губернии; из башкир четыре кантона, в Оренбургском, Верхнеуральском, Челябинском и Троицком уездах, оставить как войско на старом положении для несения службы; остальных башкир, живших в уездах нынешней Уфимской, Пермской и Вятской губерний, обратить в податное состояние с подчинением удельному ведомству, по тогдашнему времени отличавшемуся своею системою управления и заботливостью и имевшему более способных чиновников; передачу предполагалось начать с башкир Пермской губернии

Все эти предположения были рассмотрены в особом комитете и удостоились высочайшего одобрения, но преждевременная смерть этого государственного человека остановила на время исполнение его проектов.

При жизни графа Сухтелена последовало одно весьма важное узаконение: это высочайший указ 10 апреля 1832 г. о признании башкир вотчинниками тех земель, коими они бесспорно владели, с правами продажи и отдачи в кортому (аренду) лицам всех сословий и с обязательством наделить землею проживающих у них припущенников, поселенных на их землях по соглашению с вотчинниками на различных условиях; число их было по 7 ревизии 100 т. душ.

Кроме внутренних административных мер граф Сухтелен более всего придавал значение образованию инородцев, чрез которое они могли сближаться с русскими, усвоить общий взгляд образованных людей на цель жизни и выйти из-под влияния фанатического магометанского духовенства. Обученные медицине молодые магометане могли бы лечить своих единоверцев, обращавшихся за помощью к муллам и ишанам, проводившим всегда и во всем свой взгляд, основанный на ложном толковании корана.

По ходатайству, начатому Сухтеленом, в 1835 г. последовало высочайшее соизволение на открытие 20 стипендий при Казанском университете для магометан Оренбургской губернии с отпуском из казны 12 т, р. ас. ежегодно.

Мера эта была распространена и на башкир, которые посылались сначала в Казанскую гимназию, а оттуда переходили в университет; к сожалению очень немногие оканчивали курс. Впоследствии некоторые татары чиновники помещали на эти стипендии своих сыновей, но простой народ ничем не высказывал желания учиться в университете[11].

На сколько гуманен и вежлив был в обращении граф Сухтелен, укажу на следующее.

Заметив не совсем трезвое поведение одного частного пристава, временно исправлявшего должность полицмейстера и являвшегося к нему утром с рапортом о благополучии города несколько выпившим, граф сделал ему отеческое наставление, как дурно чиновнику с таким ароматом являться к начальству, и высказал уверенность, что впредь этого не будет.

Он требовал, чтобы каждый день дежурный чиновник канцелярии являлся к нему на случай надобности. Эти чиновники завтракали вместе с графом. Случилось быть чиновнику невысокого полета дежурным. Пред завтраком человек разносил на подносе водку и в числе других подал дежурному. Выпив рюмку, он сказал: «Дай на закуску калача». Граф любезно указал ему белый и черный хлеб, лежавший на подносе с другою закускою. Чиновник не видел ничего подобного ни у себя, ни у других, смешался и взял, когда ему было указано.

Казачий ординарец урядник Ваулин (дворянин) от скуки играл в карты в носы с лакеем губернатора. Все шло тихо, спокойно, пока Ваулин при розыгрыше бил лакея по носу; но когда последний получил сам право бить его по носу, Ваулин начал с лакеем драку. Произошел шум. Граф услыхал это, вышел и, узнав в чем дело, выговаривал Ваулину как неприлично и нетерпимо дворянину связываться с лакеем играть в карты и драться.

Граф Сухтелен, не смотря на краткое время управления и занятия делами, обратил внимание на поднятие военного дела у казаков: он приказывал собирать их зимою в избы, где инструкторы обучали их поворотам, маршировке, сабельным приемам отдания чести и употребления в бою; конным строем занимались весною, по посеве хлебов, а летом бывали большие маневры.

Я помню, как нас двоих старших сыновей отец, служа в кордонной страже, отпускал, конечно, в сопровождении надежных людей на лошадях смотреть маневры.

В сборе были линейные баталионы, пешая артиллерия, казаки, башкиры, калмыки и тептярский полк один, а может быть и два, конная казачья артиллерия. С Маяка направлялись к городу, останавливались около сада, потом госпиталя, окружали город от Сакмарских до Чернореченских ворот и далее к Уралу; на валу пехота стреляла из ружей в наступавших, дозволяя себе класть в заряд песок и мелкую гальку, при чем стреляли прямо в лицо.

Озлобленные башкиры и калмыки влезали на вал и вступали в драку, употребляя в дело нагайки. Такая же защита была моста на р. Урале. Маневры кончались часов в 6 вечера. На другой день обнаруживалось несколько несчастных случаев: временная потеря зрения от засорения, искалечение упавших с лошадей, и тогда пострадал, как говорили, казак артиллерист, прибивавший заряд и не успевший отнять руки, когда заряд вылетел; обе руки были оторваны.

Граф Сухтелен жил и умер в доме Тимашева, что против Вознесенской церкви. Хоронили его с особенною пышностью: в параде были войска всех родов оружия, стреляли из пушек и ружей; пред Шапошниковской богадельней было пустое место и на нем стояла артиллерия; выстрелами побило много стекол в домах.

Сухтелен был положен в ограде Петропавловской церкви. Гроб везли народом, пожелавшим отдать честь любимому начальнику.

Чрез несколько лет гроб был увезен его дочерью в родовой склеп; на могиле остался один памятник в виде скалы из гребенского камня с вызолоченною доскою о времени кончины покойника[12]. В 1835 г. или позже доска была украдена; вероятно, вор полагал, что она ценная.

Летом граф Сухтелен жил в саду, где ныне архиерейский двор. Самый сад в то время был много лучше. Для работ в нем назначались башкиры, а для караула зимою урядник и казаки.

В праздники бывали фейерверки за Уралом в в роще; там же бывала музыка и песенники.

Вечером в торжественные дни ставили на окнах зажженые свечи, но не далее 10 часов, а в отдаленных частях гасились раньше. Плошками иллюминовались редкие дома: казенные или самых богатых людей.

VII. Граф В. А. Перовский (1833—1842)

^{Граф В. А. Перовский (1833—1842).}

После смерти Сухтелена военным губернатором и командиром корпуса был назначен генерал-адъютант Головнин, не приезжавший сюда и получивший назначение на Кавказ, а в Оренбург прибыл генерал-адъютант, генерал-майор Василий Алексеевич Перовский.

В Оренбурге был много старший его по службе начальник 18-й пехотной дивизии генерал лейтенант Жемчужников, долгое время здесь служивший; он в порядке подчиненности должен был поступить под начальство младшего и совсем молодого генерала Перовского, которому было 36—38 лет.

Перовский всецело следовал высочайше одобренным предположениям графа Сухтелена и стремился всеми мерами к тому, чтобы скорее и без особой ломки привести их в исполнение. При самом вступлении в должность он озаботился привлечь себе сотрудников молодых, даровитых и хорошо образованных, а все, что не подходило под эти условия, получало отставку: начальник корпусного штаба генерал-майор Мистров, дежурный штаб-офицер Матерн были заменены первый полковником генерального штаба Рокосовским, а Матерн другим.

Генерал Дренякин, имевший квартиру в крепости Кизильской, выслужил 20 лет в нижнем чине, получил знак св. Анны за беспорочную службу, потом уже чин прапорщика и дослужился до генерал-майора по гарнизону и бригадного командира. Говорят он был прежде кузнец и хороший хозяин. С увольнением в отставку он отправил на родину, в Тамбовскую губернию, на 150 подводах собственных лошадей разного имущества, включая сюда кадки соленого бараньего мяса, приготовленного в прок для дворни. Два родные брата его, служившие при императоре Павле в гвардии, тоже были генералы и, сверх того, пожалованы поместьями.

Бригадные командиры на линии, сверх прямых обязанностей по сей должности, были начальниками кордонной стражи, высылавшейся на летнее время для охраны линии от набегов киргиз. Им поручали и другие дела, возникавшие у башкир и киргиз, и от всего они извлекали доходы. Со вступлением Перовского два бригадных генерала и почти все коменданты линейных крепостей, за исключением Орска и Илецкой защиты, были упразднены. Четыре линейных баталиона солдат обращены в казаков. Оренбургская пограничная комиссия в лице нового председателя, полковника, а потом генерал-майора Генса, получила умного, энергичного и достаточно ознакомившегося с краем начальника. Генс все время пользовался уважением Перовского.

Башкирский народ, имевший своих кантонных начальников и подчиненный земским исправникам, получил отдельное управление по образцу казачьего, так как обязанности его заключались в отправлении военный службы вместе с казаками. Начальник их был назван командующим башкирским войскам и пребывание его назначено в Оренбурге.

Как я уже говорил, в Оренбург на высшие должности назначались старики генералы, служба которых в армии являлась бесполезной. Генерал-майор Гельд, при назначении Перовского, командовал Оренбургским казачьим войском. О военных дарованиях его и заслугах его мало известно, а неспособность свою он проявил на первых порах.

В войске в 1835 г, вводилась общественная запашка для обеспечения народного продовольствия. Эта благая по основанию мера, требовавшая обязательного труда, не была разъяснена казакам как следует. Казаки видели в ней что-то новое, напоминавшее барщину, не поверили, чтобы государь требовал от них сверх службы еще обязательной работы, отказались повиноваться и сеять хлеб. Замечательно, что отказы начались с ближайших к Оренбургу станиц, кажется, Чернореченской. Станичный начальник донес кантонному начальнику, жившему в крепости Нижнеозерной; тот послал свое донесение обратным путем в войсковую канцелярию. Пока там судили и рядили, что делать, прошло более недели; наконец решено было донести военному губернатору. Перовский получил рапорт и его взорвала медленность и неумелость потушить дело в самом начале. Тотчас же приказал он готовить экипаж к отъезду, одному из баталионов, расположенных в Оренбурге, следовать за ним в Чернореченскую крепость, где получить письменное приказание. Проездом через Оренбург Перовский заехал на квартиру генерала Гельда, которого застал потерявшимся и ничего не предпринимавшим для подавления волнения. Перовский на слова генерала, что казаки не слушаются и бунтуют, ответил, что он заехал к нему для того, чтобы сказать ему, что он не генерал, а ........ Запашка введена была с принятием крутых мер: шпицрутены и плети, отдача в солдаты и выселение на более отдаленные места (станицы Новоорская и Кумацкая образовались из непокорных казаков) укротили непокорных. — Генерал Гельд был переведен на место коменданта в Оренбурге, а командующим Оренбургским войскам назначен генерал-майор Щуцкий, человек крутой, строгий, требовательный, ничего не спускавший, а с низшими чинами жестокий. Когда он ездил по войску, казаки трепетали. Розги и нагайки были в постоянном ходу. Как администратор, Щуцкий ничем себя не заявил и Перовский, убедившись в малоспособности казачьих деятелей, их бестолковости, важнейшие дела в войске, а именно: общественную запашку, заведение новой линии от Орска до станиц на р. Уе и все подготовительные меры к переселению казаков из внутренних станиц на новую линию вел непосредственно от себя чрез особо образованные учреждения.

Делами общественной запашки первое время управлял инженер-капитан Агапьев, имевший у себя и другие дела по хозяйственным постройкам казенных зданий в Оренбурге, для чего в его распоряжении была большая команда рабочих башкир. Агапьев на свою часть из урожая хлеба, поступавшего в казну на довольствие войск, получал от 10 до 12 тыс. руб. ас.; не довольствуясь таким громадным содержанием, он извлекал выгоды из употребления башкир на работу по постройке себе дома, для которого пользовался казенными материалами.

Перовский, узнав об этом, лишил его своего доверия без особой огласки, а когда Агапьев пришел благодарить его за высокую по тогдашнему времени награду, орден св. Станислава на шею, Перовский сказал ему, что он подлец и должен благодарить не за награду, которой не заслужил, а за то, что ошибся в нем, считая его честным человеком, когда в душе он был всегда подлецом, а потом в приказе опубликовал все его действия.

Общественная запашка впервые была введена в селениях удельных крестьян, откуда, нет сомнения, она взята и применена к Оренбургским казакам. В каких видах и в каком размере сеяли хлеб в удельных имениях не известно; для учреждения сего издававшияся правила не опубликовывались; но как ведомство уделов во всем считалось образцовым, то и было предположено подчинить его управлению башкир. Брат генерала Перовского, Лев Алексеевич, состоял товарищем министра двора и уделов, и от него могли быть заимствованы необходимые указания.

Из сего должно вывести заключение, что Оренбургский военный губернатор желал кое-что из новых порядков применить к казакам и был уверен в несомненной пользе запашки у казаков. Составителем проекта был капитан Агапьев и по его проекту, получившему высочайшее утверждение, предполагалось: засевать ежегодно по одному пуду на каждого казака, исполняя все относящияся сюда работы — распашку, посев, жнитво и молотьбу — трудом казаков. Хлеб в известном количестве должен был поступать для образования запасов на неурожайные года у самих казаков, а остальная часть урожая подлежала сдаче в казенные провиантские магазины на довольствие войск по постоянно определенной цене, 25 или 26 коп. за пуд. Полученные деньги распределялись в процентном отношении в денежный запасный продовольственный капитал, в награду лицам, наблюдавшим на месте за работами, и служащим в центральном управлении по запашке, каковое было при канцелярии губернатора отдельное, не входившее в общий состав.

Заведывали сим отделением лица но назначению военного губернатора из людей, пользовавшихся его доверием; остальные служащие были писари из казачьих урядников.

Кроме намеченной цели — обеспечение казачьего населения в неурожайные годы — имелось в виду усилить войсковой казачий капитал, тогда почти не существовавший, но необходимый для преобразования войска.

Хлеб предполагалось продавать киргизам по уменьшенной цене, чтобы подорвать начавшиеся у них посевы, угрожавшие в недалеком будущем хлебопашеству казаков и опасному в политическом отношении: киргизы, заведя свои посевы, могли перейти в независимое от русских положение и плотнее общиться с Хивою и Бухарою, им единоверными.

Неудача в самом начале испортила дело. Ни простые казаки, ни ближайшее начальство не были убеждены в пользе запашек, видели в них одно обременение, выгодами же пользовались одни наблюдавшие за работами, и запашка, по общему мнению, считалась барщиною, усилить которую, увеличить труд казаков впоследствии зависело от начальства. Казаки не верили, чтобы на это была воля государя, которому они служат во всем на своем содержании, а тут еще от них требуют труд для наград наблюдающих.

Посеять один пуд не требует много времени, но на самом деле было не то: в семье два — три казака, из них один на службе вне дома, отец старик, и одному работнику посеять и убрать три пуда дело не легкое, ибо при усиленных работах требовалось на это до двух недель, которые нужно было взять в дорогое время и в ущерб своему хозяйству.

При строгом требовании начальства в наблюдающие избирались самые строгие люди. Они, видя свой интерес в своевременной работе, прибегали к палке, плети, когда кого замечали нерадивым. Отчисление на долю наблюдающих доходило до довольно хорошего вознаграждения — 900 руб. асс. в год; двум помощникам в половинном размере.

В первые года, пока Перовский был губернатором, запашка шла удовлетворительно, но с 1839 года дела начали клониться к упадку; в этот год был сильный неурожай, и запашка ничего не могла дать. Через год начались переселения казаков из внутренних станиц на линию и запашка не могла производиться всем населением, а в 1842 г. вместо Перовского назначен был генерал Обручев, с первых дней не сочувствовавший многим проектам своего предместника, а общественной запашке в особенности. Переселившиеся на линию казаки внутренних станиц, в которых сильно укоренилось отвращение от сего дела, передали это отвращение на новом месте своим товарищам. Запашка ни в ком не находила сочувствия. Обручев прекратил выдачи наград, упразднил существовавшее при его канцелярии особое отделение, передав все дело на попечение войскового правления, требуя одних отчетов. Запашка на деле продолжалась, хлеб сеяли на плохо вспаханной земле и после собственного казачьего посева, и если родилось что-нибудь, убирали тоже по окончании своих работ, вследствие чего хлеба получалось очень мало. Все это повело к ходатайству о прекращении запашки. Ко вторичному вступлению Перовского в управление краем дело было рассмотрено в министерстве и продолжение его будет объяснено в своем месте.

Перовский, желая изыскать положительные источники войсковых доходов, ходатайствовал о даровании войску права на недра земли и как по местному положению более всего на казачьих землях могла развиваться золотопромышленность, то просил об отпуске из казны 150 т. руб. ас., или 43 т р. по настоящему счету. Право это даровано в 1835 г; войско получает вышеуказанную сумму, оставив за казною право распоряжаться допуском частных лиц к разработке золотоносных россыпей.

Первое время не было предпринимателей, казаки ничего не получали и министерство финансов высказалось за прекращение отпусков. В 1842—45 гг. явился предприниматель, казачий офицер Колбин, открывший золото, и с того времени промышленность эта развилась: золота добывается до 100 пудов в год, а ныне найдено жильное золото в Качкарской системе.

Неблагородные металлы и минералы войску предоставлено право отдавать в арендное содержание особым законом, испрошенным по представлению графа Перовского в 1853—55 г., но до сего времени таких отдач не было, но несомненно, что рудные богатства находятся в недрах войсковых земель.

Естественные богатства на башкирских землях были в руках частных промышленников, которые получали большие выгоды в свою пользу, платя ничтожную арендную сумму и нанимая в работу их же за низкое вознаграждение.

Народ этот имел своих кантонных начальников и старшин, живших на его счет и взятками обогащавшихся, — жалованье платить было не из чего.

Граф Сухтелен обратил на это внимание и установил взимать особые пошлины с частных лесопромышленников, заготовлявших в башкирских лесах бревна, дрова и другие изделия, определив самый размер, сколько хозяин может продать в год, и с тем условием, чтобы продажа производилась на базарах, куда лесные материалы должны вывозиться гужом, а отнюдь не сплавом.

Законом, изданным в 1833 г., о продаже башкирских земель постановлено третью часть договорной суммы обращать в общественный капитал; тоже самое должно было соблюдаться при отдаче земель в кортому. Таким образом положено было основание башкирским капиталам, достигшим впоследствии значительных размеров.

Правила эти произвели коренную реформу. Частные лица не могли без общего согласия вотчинников-владельцев земли брать последние с несколькими влиятельными хозяевами и эксплоатировать башкирские угодья; для этого нужно было письменное согласие вотчинников, изложенное в приговоре, утверждение приговора военным губернатором и заключение форменного контракта. Проделать всю эту процедуру требовалось много времени и больших расходов в раздаче на руки башкирам карманных денег, на подарки кантонным начальникам, старшинам, без содействия которых дело не могло осуществиться, а когда не получалось утверждения приговора, то все расходы пропадали, искать было не с кого, так как башкиры расписок не давали. Таким образом из башкирских лесов были изгнаны далее такие промышленники, контракты которых составлялись с согласия вотчинников, но являлось какое либо нарушение. Предъявлять иски сами башкиры не могли; за них ходатайствовали их стряпчие по предписанию начальства, а последнее прямо предписывало изгонять промышленников простым распоряжением земской полиции, которая не могла ослушаться приказания военного губернатора.

Из такого положения дела Перовский находил возможным извлечь доход в общую пользу башкир, края и на другие потребности. Заведены были три поташных завода, на которые лес доставлялся башкирами из их дач за определенную плату, переделывался в шадрик, а потом в поташ, который отправлялся на барках для продажи в Нижний Новгород, куда ездил особый чиновник, специально занимавшийся этим делом, стряпчий Королев. Ежегодный доход достигал до 100 т. руб. по тогдашнему счету. Из этого капитала львиная доля уходила на награды служившим при Перовском: командующий башкирским войском Циолковский и Балкашин получали по 10 т. руб. в год, что при тогдашнем скудном содержании давало возможность жить на широкую ногу.

Наблюдавшие на месте довольствовались небольшими окладами, но и они также умели найти свои доходы: зола от башкир принималась вместо пуда с добавкою 10 фунтов; мочала, ободья и другие мелкие изделия браковались и брак принимался по низкой цене.

Со вступлением Обручева поташные заводы существовали не более года и были им закрыты.

В другом виде доход от лесов получался в самом Оренбурге, который всегда пользовался строевым лесом и дровами из Башкирии. По ходатайству Перовского последовало Высочайшее повеление покупать у башкир леса, рубить на местах по вольной цене, а сплав производить по рр. Уралу и Сакмаре до Оренбурга башкирами, наряжавшимися для сего на службу, как и другие рабочие команды. По введении такого порядка дрова на отопление казенных зданий доставлялись по самой низкой цене — от 1 руб. 50 к. до 3 р. 50 к. за 3-хполенную сажень по нынешним ценам; по такой же низкой расценке были и бревна для казенных работ. В заготовлении лес обходился несколько дороже и доплата разности относилась на частных лиц, которым лес продавался по довольно возвышенной цене. Лесной операцией заведывало особое хозяйственное управление по заготовлению строительных материалов, а другое, тоже хозяйственное отделение, ведало приготовление строительного камня, извести, кирпича, которые тоже приготовлялись башкирскими рабочими командами, содержавшимися на счет своих обществ, а за работу получавшими плату по низкой цене: 5 ½ к. пешему и 11 коп. конному за урок по урочному положению, которое на столько было низко, что за дневную работу конный получал 5 коп., а пеший 2 коп.

Обоими отделениями первое время заведывал инженер полковник Тафаев, а впоследствии в первом были чиновники особых поручений губернатора, а в последнем инженерные офицеры.

Доходы от этих операций были значительные, состояли в полном распоряжении Перовского и дали ему возможность увеличить состав управления главного начальника края. В его личном штате было много лиц образованного класса и известных фамилий. Личные его адъютанты были все молодые гвардейские офицеры: Капустов, Челяев, Габбе, Виткевич, не оправдавший себя в политическом отношении и кончивший жизнь самоубийством[13]. Из гражданских чиновников были братья Ханыковы, Даль, в литературе «Казак Луганский», — все известные имена.

Весь этот кружок, со включением лиц, занимавших высшие должности, составлял интеллигенцию. Жизнь этого кружка была отражением жизни высшего столичного общества и благотворно действовала на средний класс.

Оренбург в то время стоял далеко выше губернского города Уфы, в котором богатые местные помещики вовсе не жили, аристократию составляли председатели и советники различных палат, выслужившиеся из канцелярских чиновников; к ним принадлежали нередко вице-губернаторы, и сам губернатор, если он был образованный человек, терялся между ними.

Перовский в первое время управления оставался в Оренбурге и много разнообразил общественную жизнь: на Пасху происходила борьба и скачки; призы Перовский выдавал от себя хотя и не дорогие, но в общем на довольно значительную сумму; потом большие скачки бывали летом около горы Сулака, в 10 и 12 в. от Оренбурга, и наконец для привлечения к себе народа Перовский в праздники, проезжая верхом под качелями и казачьем форштадте, кидал в толпу мелкие серебряные деньги.

Перовский нередко посещал церкви, но чаще бывал в Вознесенской, как самой ближайшей к его квартире. При выходе из церкви давал одному из молившихся купцов горсть мелких серебряных денег для раздачи нищим. Порядка этого Перовский не изменял и при вторичном управлении краем. Я сам видел эту подачку в церкви Петра и Павла. Вообще на раздачу народу денег Перовский был очень щедр. После него Катенин тоже не был скуп на подачки за простую услугу, но милостыни нищим открыто никто из генерал-губернаторов не давал.

Из прибылей по торговле местными товарами составился так называемый экономический капитал, состаявший в полном распоряжении главных начальников края.

Перовский в первое управление построил караван-сарай, занятый ныне губернским правлением и квартирою губернатора; дом, занятый ныне реальным училищем, ко времени увольнения Перовского не был вполне отстроен, предполагался он для особого назначения, но по ходатайству генерала Обручева занят был 2-м эскадроном Неплюевского кадетского корпуса, а потом уже передан в министерство народного просвещения: в нем сначала помещался учительский институт, замененный реальным училищем. При нем же выстроено дворянское собрание, существовавшее под этим названием до 1879 г.; в этом году во время сильного пожара, уничтожившего большую половину города, здание сильно пострадало; на ремонт его местных средств не было и по распоряжению генерал-губернатора Крыжановского оно было передано городу и названо общественным; поправка его произведена городом на долгосрочную ссуду, взятую из банка. Хотя оно носит название общественного собрания, но по прежнему служит для интеллигентов-чиновников, а купцы устроили свое коммерческое собрание, для которого нанимают частные дома.

Здание общественного собрания можно бы возвратить дворянству, но губернский предводитель Шотт по недостатку у дворян средств и в виду дела о разделе общего дворянского имущества между оренбургским и уфимским дворянством нигде не просил об этом, а в мое предводительство дворяне желали вернуть себе это здание, но так как оно юридически принадлежит городскому обществу и управляется старшинами, то последние не согласились на передачу и даже не прислали ответа на мое предложение об условиях.

Лесные доходы, кроме построек, расходовались и на другие предметы по непосредственному усмотрению начальника края. Прибылей было много в управление Перовского, когда существовали особенно выгодные поташные заводы. В это время выдавались награды, пособия чиновникам, усиливалось содержание других из них. Перовский на экстраординарные расходы получал из казны всего 10 т. руб. ас. в год, расходов же у него было много: строил себе на кочевке дворец, летние помещения, имел большой штат служащих, живших с ним вместе и на его счет. Для пособий обращавшимся к нему бедным не было специальных средств; для этого он изыскал местные источники, покрывавшие его дополнительные расходы.

В настоящее время начальники не могут собирать неуказанных в законе доходов, но в то время не видели в этом правонарушения, и сам Перовский со спокойною совестью расходовал деньги, получавшиеся за труды башкир.

Тех точно определенных прав, какие впоследствии даны были Оренбургским генерал-губернаторам, Перовский не имел, строил и заводил, что находил полезным, по своему усмотрению, расходы производил и на такие предметы, которые никак не могли относиться на общественный счет. Живя на кочевке среди башкир, он изображал из себя полновластного царского наместника; в жизни его и его штата являлись излишества: устраивались для башкир праздники, скачки, угощения для привлечения башкир к русскому правительству, ибо они видели заботливость о них, а не то принижение, какое было прежде и после Перовского.

При нем были учреждены два общественных завода. Пчельный[14] для ознакомления башкир с новыми, улучшенными приемами пчеловодства, для чего посылались малолетки в школу пчеловодства в Черниговскую губернию к известному пчеловоду Прокоповичу. Но из этой затеи ничего не вышло: башкиры остались при своем способе пчеловодства в бортях и в выставных комедах. Завод, не окупавший себя, был закрыт.

Другой завод — конский был основан в Оренбургском уезде при деревне Исянгуловой, на речке Ташле при впадении ее в р. Ик. Производители даны были с государственных заводов, а матки — пожертвованы богатыми башкирами.

Улучшенной породы лошадей завод не дал: жеребцы в последнее время давались башкирам, не имевших собственных маток; хозяева обязывались не употреблять полученных жеребцов в работу, а на самом деле этого не исполняли, кормили их плохо, и жеребцы вскоре обессиливали. С упразднением военного управления завод был взят в казну, на содержание его расходовалось много денег, в 70 г.г. он был закрыт.

Перовским в первое его управление краем были предпринимаемы на экономические суммы, бывшие в его распоряжении, и другие полезные предприятия. В 1835 г. начат водопровод в Оренбурге, в том самом месте на берегу р. Урала, где он и теперь существует. Вода шла в бассейн на городской площади, существующий и ныне, но в дома не была пущена; брали ее бочками бесплатно. Дрова для отопления водокачки отпускались даром из хозяйственного заготовления. Устраивал водопровод англичанин или немец[15]. Говорили, что он офицер, получал большое по тогдашнему времени жалованье — 5 т. руб. ас.

Водопровод был неудовлетворителен, а генерал Обручев мало отпускал на него казенных дров, заготовление которых и при нем продолжалось.

Перовский по образу своей жизни, щедрости, с какою он сыпал деньгами на такие расходы, которые не позволял себе делать ни один из его преемников, стоял выше всех прочих бывших главных начальников края, привлек к себе в сотрудники людей талантливых из служащих при нем, давал им денежные награды, но никто не знал, откуда он почерпает нужные ему суммы.

Гостей он постоянно принимал с полным радушием и хлебосольством. Известные путешественники, как напр. в 1840 г. Мурчисон, находили у него привет, покровительство и полное содействие.

Башкирия с ее Уральскими горами и кочевые ее жители-скотоводы, тогда довольно обстоятельные, привлекали сюда людей достаточных, желавших пожить лето на лоне природы, пить кумыс, видеть для них новую жизнь, другой народ, изобилие воды в ключах и мелких речках, большие леса, богатства разного рода дичи и охоты, о которых во внутренних губерниях не могли иметь понятия.

В 1841 г., последний год его первого управления, на кочевке у Перовского были известные по своему общественному положению лица — граф Алексей Толстой (известный писатель и племянник Перовского по родной его сестре), камергер Скарятин и другие лица в числе 10 или более человек.

С летней кочевки на рч. Белгуш лица эти отправлялись, под прикрытием башкир, за р. Урал для охоты за сайгаками на киргизскую сторону, где тогда водились табуны этих животных[16].

Содержание гостей, охрана их из башкир, награды последним требовали больших расходов и Перовский удовлетворял их из собственных средств.

Управляя хорошо, установив спокойствие и порядок в крае, Перовский вполне был уверен в дальнейшем благополучии, которое ему сулило все окружающее, а главное полное доверие императора Николая Павловича, и по сему естественно стремление к имени администратора прибавить славу завоевателя, но здесь оказалась его несостоятельность. Автор идеи, обсудив и обдумав исполнение ее в теории, передал исполнение в руки других, которые занимались им под его наблюдением. В честности окружающих его нельзя было сомневаться, но он не знал своих помощников с той стороны, которая открылась на деле. Простая или умышленная ошибка разрушила впоследствии все дело. Во время никто ничего не видел, а может быть некоторые и замечали, но не говорили, потому что Перовский не любил противоречий и указаний, вследствие чего некоторые из его проектов кончились неудачно. Более всего неудача отразилась на хивинском походе 1839 г., когда отряд, собранный из лучших войск для разгромления Хивы, не пошел в степи далее Эмбы, где зимовал и обессилив себя потерею людей от болезни, весною возвратился с бесславием в пределы России не только ничего не достигнув, но показав кочевникам слабость сил русских.

Одна из главных причин неудачи заключалась в том, что снаряжение отряда всем необходимым Перовский предоставил в полное распоряжение генерал-майора Циолковского, прибывшего сюда с генералом Эссеном капитаном и дослужившегося здесь до высокого чина и нарочно для него учрежденной должности командующего башкирским и мещерякским войском. Циолковский в конце 20 г.г. два раза ездил в Бухару. Первый раз с купеческим караваном зимою; с той же реки Эмбы караван, вследствие постоянных нападений киргиз и хивинцев, вернулся на линию. Другой раз в отряде полковника Берга (впоследствии генерал-фельдмаршала и наместника царства Польского), имевшего дипломатическое поручение к Бухарскому Эмиру. Циолковский почему-то расчитывал, что за Эмбой климат мягче, морозов не бывает, а просто холодная погода, которую русские вынесут легко, и во всяком случае люди легче вынесут холод, чем удушливые жары, и не так утомятся зимою при переходах по снегу, как летом, когда придется итти по колено в сыпучих песках и при засыпающей глаза, рот, уши и стесняющей дыхание людей и животных пыли, а также при недостатке воды.

В этих соображениях теплая одежда солдат приготовлена была из материала плохого качества. Вместо меховых полушубков верхняя одежда была сделана на подкладке из джебаги[17], покрытой холстиной; сапоги с укороченными голенищами, а чулки из кислой шерсти, получаемой при выделке овчин. Все это было сделано по подряду весьма дурно, не прочно, и при первом осмотре можно было видеть, что в такой одежде люди не дойдут и до половины пути, что и случилось на самом деле. Пальто на джебаге, не всегда приходившееся в пору, рвались, джебага отваливалась, а покрышка из холста, если и держалась несколько долее, то никак не защищала от холода и не согревала солдата. Чулки из кислой шерсти после недельной носки делались ни к чему негодным; как не обертывал солдат ноги, они все зябли, а с наступлением морозов обмораживались; к тому же и сапоги лопались по швам, так как голенища были не цельные, а сшивные из нескольких кусков.

Обоз, везенный на верблюдах в тюках, был сущим наказанием для отряда. Верблюды ходят не рядами, а веревкою, один за другим; масса в десятки тысяч голов растягивалась на десятки верст, требовалась охрана от нападения неприятеля. По приходе на ночлег нужно было с каждого верблюда снять вьюк, очистить до земли место для лежания животного; на все это требовалось несколько часов, столько же при поднятии отряда в путь, так что люди едва успевали съесть что-нибудь, как их поднимали для сбора и укладки вьюков. Во время пути, если один верблюд от бессилия падал, останавливался весь отряд, так как нужно было животное выводить в сторону; после некоторого движения вперед — снова остановка, и при таком порядке войско шло медленно, по 5 или менее верст в зимние короткие дни.

Люди болели, умирали; животные падали, бросались на месте, и при таких усилиях отряд достиг Эмбы при урочище Чучка-куль, где и остановился по изнурению людей и животных. Морозы в ту зиму доходили до 30—35 ° R.

Неприятеля не видали, кроме небольшой партии хивинцев, напавших на роту солдат и сотню Оренбургских казаков под начальством капитана Ерофеева; это нападение было отбито с большим уроном для хивинцев.

По рассказам очевидцев Перовский упал духом, видя неyдачу, предотвратить которую он имел возможность, не выступая с места.

Отправились на авось в полной уверенности, что русским морозы не страшны, так как и прежде посылались отряды в степь, возвращавшиеся; иногда позднею осенью в холода, но забывали, что эти отряды были из казаков, знавших, куда они идут и что нужно взять с собою, тогда как солдат должен был итти в том, что дадут.

Едва ли не две трети пехоты и кавалерии погибло в степи. Менее пострадали казаки Уральского войска, выступившие в составе полка исправно снаряженными.

Верблюды, лошади, провиант и другой багаж были брошены, потому что везти было не на чем.

К этому нужно добавить, что нижние чины за малейшую оплошность были жестоко наказываемы, для чего раздевали их до нага и били плетьми на сильном морозе. Общий отзыв был о Циолковском, как о живодере.

Так кончилась хивинская экспедиция, которая предполагалась быть грозою для Хивы и в доказательство этого были задержаны в Оренбурге приехавшие с караваном хивинские купцы в числе нескольких сотен человек. Они содержались, как арестанты, в казенном доме, ныне занимаемом тургайским губернатором, а часть их, по недостатку помещения, была отправлена в другое место, кажется, в Бирск. Летом 1840 г. хивинский хан прислал всех бывших у него в плену русских мужчин и женщин, всего до 400 человек, после чего были освобождены хивинские купцы. Полагаю, что до половины их умерло в Оренбурге от тесноты и разных болезней.

Неудача хивинского похода поселила в здешних магометанах уверенность, что Хива город святой и не может быть взять христианами, о чем будто-бы было написано и в их книгах. По этому поводу в Уральске была сильная драка у казаков с татарами. Атаман Кожевников успокоил казаков тем, что будет другой поход в Хиву и что русские разгромят хивинцев. Казаки удовольствовались этим уверением и успокоились.

Причины враждебных действий против Хивы заключались в постоянном подстрекательстве ханом наших киргиз против русских, во взаимных барантах или грабежах, в незаконном сборе ханом с киргиз зякета (подати), а главное держание хивинцами в рабстве русских людей, захваченных на линии, а более на морском рыболовстве, где их ловили туркмены и продавали в неволю в Хиву. Трудом этих несчастных производились все полевые тяжелые работы.

Основанием для возвращения пленников выставлялось то обстоятельство, что Россия никогда не имела войны с Хивою, а потому и пленных не может быть; захваченных разбойниками мирных жителей хивинцы не могли покупать и держать в неволе.

Хан на это отвечал уклончиво и в 1839 году прислал в Оренбург несколько человек пленников, но всех отпустить не захотел. Тогда то и была сформирована вышеописанная экспедиция, которая хотя и не вступала в военные действия с хивинцами, но все таки имела хорошие последствия: хан, видя угрозы, выслал пленных и с ними особое посольство, которое ездило в Петербург и там были установлены условия мира.

Письменный договор возил в Хиву, по повелению государя, полковник Данилевский; отдав его в руки хану, взял от него обязательство за подписью хана.

При взятии русскими Хивы в 1873 году договор этот на русском языке нашли во дворце хана среди разного ненужного хлама.

Теперь все изменилось: хивинский хан — подданный русского государя, генерал-лейтенант Оренбургского казачьего войска, носит титул светлости, в 1883 г. присутствовал на коронации Александра III в Москве. Я обедал с ним за царским столом; между мною и им сидел Московский генерал-губернатор князь Долгорукий, с которым хан говорил об изменчивости всего в жизни. Бывший злой враг русских — гость русского государя, а я, никогда не думавший так мирно встретиться с таким врагом, мирно обедал с ним за одним столом,

Говорили, что на хивинскую экспедицию был отпущен миллион рублей по тогдашнему счету, но это далеко не все. Провиант и другие принадлежности для похода были доставляемы из Оренбурга в продолжение лета 1839 г. транспортом на лошадях в устроенные временно в степи укрепления, как этапы будущего следования в Хиву. Для этого был усиленный наряд башкир с телегами в две и три лошади. Последние все погибли в степи от изнурения, телеги были брошены, люди оборванные и больные прибывали в Оренбург; здесь им выдавали по 5 р. ас. на человека и отправляли в дома. Башкиры были из Пермской и Вятской губерний и из отдаленных от Оренбурга уездов Мензелинского, Бирского, Бугульминского и других. 1839 г. был голодным; цена хлеба доходила до 3 р. ас. за пуд, сено до 10 р. и более за воз, и как можно было дойти бедняку и больному в оборванной одежде на 5 р. за несколько сот верст? Оставшиеся у немногих лошади не могли ходить даже в городе. Лошадей в этот год погибло у башкир до 5 т. голов.

Гордый характер Перовского после неудачи хивинского похода сильно пострадал и самому ему пришлось выслушать много неприятного от высших властей. По приезде в Петербургу говорят, военный министр Чернышев не пускал его к государю, т. е. не докладывал о нем, и Перовский решился сам разрешить давившее его сомнение. Избрав время, когда Николай Павлович был на смотру или на параде войск в манеже, поехал туда, как генерал-адъютант, имевший право быть в присутствии государя, который, увидав его, милостиво спросил, когда он прибыл, и почему не являлся. Перовский указал на Чернышева. По окончании смотра государь посадил его в свой экипаж и повез во дворец.

Конец лета 1840 г. и следующий 1841 г. Перовский прожил в Оренбурге и уехал в конце ноября в Петербург, откуда в 1842 г. уволен в Италию с отчислением от должности.

В газетах писали, что Перовский в Берлине представлялся прусскому королю и тот кольнул его самолюбие, сказав, что знает его по хивинскому походу.

Все участвовавшие в хивинском походе офицеры, со включением генералов, получили награды чинами, орденами и даже деньгами. Начальник 22-й дивизии генерал-лейтенант Толмачев, получил сначала орден Белого Орла, замененный потом пожалованием 3 тыс. десятин в Саратовской губернии. Атаман Оренбургского казачьего войска, а по тогдашнему командующий войском, Молоствов, орден в порядке постепенности; Циолковский Анну 1-й степени, но потом уволен был по прошению в отставку. Служба офицерская на пенсию засчитана месяц за год, а самый поход за кампанию.

Циолковский, получив отставку, жил в деревне своей жены. Оренбургского уезда, и за жестокость обращения со своими крестьянами был убит ими в 1841 или 42 году. Труп его крестьянами же после похорон был вырыт и обезображен наказанием плетьми; родственники привезли его в Оренбург и погребли на общем кладбище. Бывшие у него три сына умерли; один в звании мелкого чиновника; старший Виталий, служивший предводителем, несколько 3-хлетий, не был избран при открытии Оренбургской губернии, жил бедно, был отдан под суд за растрату денег и умер в 1889 г.; Николай служил мировым посредником и остался в 1868 г. за штатом, нанимался в лесную кампанию наблюдать за нерасхищением сплавляемого леса прибрежными жителями, занимался сельским хозяйством и на этом жил; умер в 1891 или 92 г. на 72 г.

В октябре 1840 г. приехал в Оренбург из Авганистана майор английской службы, присланный английским правительством для исследования причин неудачи хивинского похода; он жил в Оренбурге едва-ли не месяц, квартировал недалеко от нашего дома у чиновника Галявинского. Дом этот сгорел в 1879 году. Англичанин едва ли видел Перовского; он, кажется, в это время был в Петербурге.

Оренбург — главный пункт и местожительство главного начальника Оренбургского края — в начале 30 гг., когда приехал сюда генерал Перовский, был небольшим городом с населением не более 5 или 6 тыс. душ. Дома были почти исключительно деревянные в 3, а лучшие в 5 окон, низенькие, были даже полупланки — так дом под одною крышею принадлежал двум хозяевам, и каждый из них имел особые ворота; много было домов развалившихся и землянок; исправлять старые дома хозяева отказывались по бедности.

Для того, чтобы привести город в лучший вид, Перовский в 1835 г. назначил особую коммиссию, поручив ей осмотреть в городе все, дома, ветхие назначить к слому через два или три года, обязав владельцев в этот срок построить новые дома по планам, а кто по бедности не в состоянии был этого сделать, тому предложено убрать свое строение, получить даром 50 бревен и 50 р. ас. и перейти на житье во вновь образовавшуюся слободу, между караван-сараем и татарским кладбищем, где места отводились даром. Освободившиеся же места в городе отводились соседним владельцам, которые уплачивали за них стоимость полученного прежним хозяином пособия, а где стоимость места была ниже последнего, лес отпускался даром из хозяйственного заготовления.

Таким образом город очистился от мелких безобразных избушек, землянок; дворовые места расширены и все приведено в благообразный вид. Скоро стали строиться хорошие дома. Людям не богатым, особенно чиновникам, Перовский выдавал лес из хозяйственного заготовления с рассрочкою платежа денег.

При Перовском же начали строиться казенные каменные здания; оборонительные казармы около Преображенской церкви, дом благородного собрания на месте развалившегося здания главного народного училища, ордонанс-гауз, квартира плац-майора и комендантское управление, а рядом с ним дом коменданта. Ныне первый занят ремесленным училищем, а последний квартирою одного из командиров баталионов, расположенных в Оренбурге.

В то же время построен генерал-губернаторский дом, но Перовский не переходил в него; первым поместился в нем генерал Обручев.

Частных каменных домов в первое управление Перовского было два: один — ныне занятый аптекой Герштейна, а другой — квартирой Тургайского губернатора. Оба дома принадлежали купцу Осоргину, впоследствии разорившемуся, и были проданы один в частные руки, а другой в казну за долги.

Дом Еникуцева на Николаевской улице, где ныне контрольная палата, был вчерне построен в 1838 — 39 г., но не занимался владельцами по суеверному предрассудку, что новый дом потребует покойника, а их было двое — муж и жена.

В 1852 г. дом этот куплен был для канцелярии генерал-губернатора, и поверье сбылось: с переходом канцелярии и появлением в доме жильцов умер самый старый из них — Зверев, старик 80 лет, хорошо помнивший времена князя Волконского и генерала Бахметева.

Караван-Сарай был начат постройкою Перовским чрез оповещение циркулярами башкирских кантонных начальников для объявления народу, что здание строится для приезжающих в Оренбург по своим делам башкир, останавливавшихся ранее в частных домах, а с постройкою караван-сарая будут иметь более удобное помещение для себя и своих лошадей. Здание в начале было построено с большими комнатами в виде казарм, с нарами, а в нижнем этаже конюшни. Все показывает, что Перовский думал перенести на русскую землю азиатские караван сараи для странствующих мусульман и торговцев; в этих видах он положил построить среди здания мечеть, чтобы живущие в караван-сарае башкиры имели полную возможность исполнять по своему закону требы и молитвы; этим желали показать народу, что правительство далеко от мысли насильственными мерами обращать магометан в христианство, каковые слухи тайно распространяли казанские татары, известные фанатики, а напротив, правительство строит на свои средства мечеть и не простую, а превосходящую все известные в крае мечети. С этою целью приглашали башкир делать пожертвования для украшения новой мечети. Для сбора последних был послан дер. Нижней Чебеньки ахун Абдулла Давлетшин, родом татарин, приписанный в башкирское войско. Он собрал до 30 т. руб. асс.

Для освещения в здании мечети повешена дорогая люстра, купленная в Петербурге в английском магазине. К завершению всего построен каменный высокий минарет, облицованный снаружи белыми изразцами.

В конце 1841 г. в караван-сарай перевели канцелярию командующего башкирским войском и дали квартиры чиновникам и команде башкир в 50 человек, посылаемых для несения службы.

Помещения для башкир не думали открывать и никто из них никогда там не останавливался. Обращение здания в постоялый двор стоило бы дорого по отоплению, содержанию в чистоте и ремонту. Правый фасад здания, где были казармы с нарами, переделали под помещение канцелярии, а левый обратили в помещение для губернатора; в нижнем этаже, где были стойла для лошадей, оставшиеся своды показывают первое его назначение.

Для открытия мечети был приглашен муфтий и до 300 человек магометан; кроме того, было множество любопытных, прибывших без всякого приглашения.

Торжество открытия было приурочено ко дню коронования государя Николая Павловича, 22-го августа. Устроены были в азиатском вкусе развлечения: борьба с выдачею победителю трех человек, без перерыва поборенных, платка или шали, скачка на лошадях с призами из халатов или кафтанов стоимостью в 20 руб. и постепенно уменьшающимися до нескольких аршин ситца.

Было одно крупное неудобство: у магометан была ураза (пост), во время которой еда разрешается по заходе солнца, а для эффекта нужно было, чтобы обед начался несколько ранее, засветло. Гостей усадили в несколько рядов, поставлены были блюда с говядиной, бараниной и кониной, причем строго подтверждено, чтобы никто не смел касаться пищи, пока не будет подан знак. Распорядителем был есаул Иван Иванович Филатов, хорошо говоривший по-татарски. Для большой внушительности он верхом с нагайкой в руках разъезжал среди рядов, где поставлена была пища, угрожая при малейшем намерении взять последнюю тут же расправиться своею плетью, хотя тут сидели и башкирские чиновники. Кантонные начальники вовсе не садились обедать. Все обошлось благополучно и гости разъехались по домам, но тут случился небольшой скандал: в дер. Имангуловой уфимские казы не слезали с повозки; когда запрягли лошадей, они понеслись и, наткнувшись на что-то, перевернули повозку; казы упали и у них в коленях разбился штоф с водкой, которою они запаслись в Оренбурге; людей и осколки посуды подняли при жителях-башкирах, которые плевали и ругали своих учителей-казыев, утешая, впрочем, себя тем, что они татары, а не башкиры.

В 65-ти верстах от Оренбурга, за р. Уралом, в киргизской степи находится знаменитое богатство каменной соли — Илецкие копи, составлявшие собственность казны. Не касаясь исторической части, можно много сказать о самом промысле.

Как собственность казны, илецкая соль вырубалась силою человеческого труда; для этого употреблялись ссыльно-каторжные, приговоренные судом к этому тяжелому наказанию. По свойству своему относясь к горным работам, промысел состоял в ведении министерства финансов по департаменту горных и соляных дел, но местными распорядителями были всегда гражданские чиновники, которые служили в особом учреждении, называвшемся Илецким Соляным Правлением, которое состояло из управляющего, 2-х советников и нескольких канцелярских чиновников.

Удаленное от своего непосредственного начальства, присылавшего приказания за 2 тысячи верст из Петербурга, и совсем изъятое от всякой зависимости и даже слабого, поверхностного наблюдения местных губернаторов, правление это ознаменовало себя крупным казнокрадством. Соли вырабатывалось сотни тысяч пудов и получались сотни тысяч рублей; в казну же поступало до половины 40-х гг. не свыше 180—200 р., остальная сумма оставалась в карманах чиновников, наживавших там в короткое время громадные капиталы.

Пользовались все, начиная от управляющего до смотрителя на яме. Туг же был чиновник казенной палаты для наблюдения за исправною высылкою денег в Оренбургское казначейство. Все воровали, все об этом знали, но никто не решался писать о злоупотреблениях, считая это напрасным и бесполезным делом. В 1839 г. воровство дошло до того, что сами чиновники видели, что дело может кончиться плохо для них. Надобно помнить, что чиновники брали свою часть не летом, когда соли вывозилось немного по дороговизне перевозки, а более зимою, когда люди и рабочий скот свободны. 1839 г. был неурожайный: сено и хлеб сильно вздорожали, вощикам не было расчета перевозить соль за низкую цену, а торговцам увеличивать провозную плату; заготовленная соль составила бы запас, а с ожидаемым урожаем цены на все убавились бы, поэтому соль была бы в убыток даже при дешевом подвозе. Соляные чиновники и в этом случае не потерялись. Приезжавшим за солью вощикам говорили, что с нового года соль будет продаваться на промысле по 2 руб. сер., советовали побольше запасаться солью, чтобы без особого труда и риска нажить хороший капитал. Я помню это время. Кто только не покупал соль? Безденежные брали в долг за большие проценты у богатых, а последние покупали соли столько, сколько можно вместить соли в помещениях.

Но какое же разочарование постигло всех! Прибавка была для округления прежнего ассигнационного курса на серебро на 1 или ½ коп. с пуда, соображаясь с сортами соли. Сколько было в это время драматических и трагических сцен: богатые, имевшие деньги, хлопотали, чтобы хотя с большими убытками продать соль, которой много утекало в жар, когда распродать соль не было возможности. Долго помнил Оренбург дорогую соль!

Из чиновников, обогатившихся на илецком промысле, более известны были следующие. Щедрин, давший за своею дочерью при выходе ее замуж за лекаря, служившего там при больнице, 300 т. руб. асс. Балахонов — советник, служивший в 50 гг., поехал лечиться и дорогою умер; бывшая при нем дочь вышла замуж за врача и после отца получила 75 т. сер. Баранцев, служивший смотрителем на яме, где производилась ломка соли, в 50 и 60-х гг.; происходил из солдат, был писарем в конторе госпиталя. Бывший наказный атаман, Иван Васильевич Подуров говорил мне, что в чине подполковника приезжал на праздник Пасхи к смотрителю госпиталя, а впоследствии члену провиантской коммиссии Щетинину, и застал его за экзекуцией: Баранцева наказывали палками. Подуров заметил, как некстати наказание в великий праздник. Ему ответили: «Если бы вы знали, что сделал этот мошенник! С получением чина Баранцев перешел в илецкое правление, а по закрытии последнего вышел в отставку, имея капитал свыше 30 т. р.

Рыбаков, выслужившийся из писарей инженерного ведомства, был в илецком правлении на невысокой должности; по выходе в отставку купил двухэтажный каменный дом в Оренбурге на Николаевской улице, где ныне аптека Герштейна, стоивший по тогдашнему времени (1840—42 г.) не менее 50 т. руб. Он говорил своим знакомым, от которых и я слышал, что столько же осталось у него на прожиток. Был-ли он женат, не знаю, но в последнее время у него была на содержании простая девка, которую он потом выдал за отставного унтер-офицера и дал в приданое 20 т. р.

Сосланный в Оренбург за политические преступления, а потом прощеный, известный поэт Александр Николаевич Плещеев женился в Илецкой Защите на дочери чиновника Токарева, который дал за дочерью 50 т. р. сер.

Но более всех из служивших в Илецкой Защите известен был Сергей Николаевич Щербачев. В первое управление Перовского он был в Оренбурге полицмейстером, имел чин ротмистра, хорошо образован и известный кавалер, принадлежал к местной интеллигенции и водил дружбу с лицами свиты военного губернатора, особенно с Балкашиным, бывшим тогда капитаном и адъютантом Перовского, с которым до последних дней был на «ты». По прибытии в Оренбург генерала Обручева Щербачев должен был оставить должность полицмейстера, Балкашин желал устроить его у себя и просил о назначении чиновником особых поручений, содержание которых достигало тогда 1 т. р. в год. Губернатор Обручев в оффициальной бумаге отказал в назначении Щербачева, как замеченного в склонности к взяткам и лихоимстве. Щербачев поехал в Уфу и, заплатив председателю казенной палаты Случевскому 5 т. р., получил место чиновника казенной палаты при илецком соляном правлении. Обручев с своей стороны, чтобы предупредить назначение Щербачева, писал о нем гражданскому губернатору Талызину; тот в свою очередь писал Случевскому, но последний отозвался, что Щербачев определен, вступил уже в должность, и ничего неодобрительного о нем он не знает. Таким образом Щербачев прочно утвердился на месте, служил более 10 лет, нажил огромное состояние, купил имение Мансурова, село Спасское на р. Ике, а в Харьковской губернии другое с сахарным заводом. Будучи стариком, женился в другой раз на дочери илецкого коменданта, полковника Бабст; от этого брака имел двух сыновей; оба они служили в Оренбурге: — один на должности мирового посредника у башкир Орского уезда, откуда перешел к бывшему здесь вице-губернатором Лукошкову в Пермь; слышал я, что впоследствии он был ирбитским городничим и исправником. Другой сын Щербачева служил сначала в башкирском полку, потом сотником в Оренбургском казачьем войске, откуда перешел в регулярную кавалерию.

Кроме недвижимого имения Щербачев имел, как говорили, до 200 т. р. капитала. После смерти жена Щербачева, увлекшись новыми идеями, устроила в Харькове пансион для девиц, хорошо обставила его и преподавателями пригласила профессоров за хорошее вознаграждение; соображаясь с расходами, назначила довольно высокую плату за содержание и учение.

Девиц поступало мало; думали чрез рекламы и другие меры привлечь более желающих, но надежды не оправдались и пришлось пансион закрыть.

Щербачев, известный всем своим корыстолюбием, во все время пользовался уважением в высшем оренбургском обществе и каждый раз, когда генерал-губернатор Перовский давал свои большие балы, ему высылался билет в Илецкую Защиту.

Как-то при докладе мною одной бумаги о лихоимстве казачьего офицера, взявшего менее ста рублей, бывшему правителю генерал-губернаторской канцелярии Глебову последний заметил: «Вот какие офицеры»; на это я ответил: «Да где же этого нет?» и прямо указал на Щербачева, которого никто не укоряет в казнокрадстве и которому за 70 верст шлют приглашение на бал генерал-губернатора. Глебов сказал: «Да-с... но Щербачев помещик».

Генерал Перовский в сношениях своих с подчиненными на столько далеко держался от них, что никто ничего не мог говорить ему вне службы. Гордый и недоступный, он вселил к себе какое-то особое почтение и покорность, доходившие до благоговения пред его личностью. Подчиненные ему генералы от ближайшей к нему прислуги желали знать, в каком расположении духа находится его превосходительство, прежде чем он выйдет. Камердинер его Николай Татаринов, впоследствии эконом дворянского собрания, говорил, что однажды он вошел в кабинет генерала подавать ему одеваться. Перовский встретил его крепкими русскими словами, помянув его отца и мать, за то, что напомадился резедной помадой. Сам Перовский никогда не употреблял ни духов, ни помады. Перовский своим адъютантам, чиновникам особых поручений, даже генералам, если они были в числе близких к нему, всегда говорил ты, даже ругал их общею простою русскою бранью. Все они, зная его вспыльчивый характер, переносили это терпеливо, а если бы кто вздумал возмутиться и вслух высказаться, то получил бы прямое и положительное приказание убираться прочь.

Такой же характер унаследовал сын Перовского Алексей, сосланный на Кавказ рядовым из артиллерийского училища, где он воспитывался, за грубость и дерзость директору. Он мне лично говорил, что за какую-то дерзость в училище был наказан розгами так жестоко, что лег в больницу. Об сообщил отцу; последний приезжает и спрашивает сына, чем он болен. Молодой Перовский, желая скрыть истину, назвал какую-то болезнь. «Врешь!» произнес отец: «покажи-ка з......у!» Посмотрел и сказал: «Ничего, вздули, как следует». Вспоследствии молодой Перовский дослужился до офицера, но был разжалован в солдаты за то, что в пылу раздражения убил своего слугу.

Введение хлебных запашек вызвало волнения не в одной Оренбургской губернии; они сильнее были в Пермской, где губернское начальство не умело принять мер к водворению спокойствия. О принятии быстрых и решительных мер Перовский писал в министерство внутренних дел, в силу чего последовало высочайшее повеление передать это дело в его распоряжение. Перовский сумел и там всех успокоить и посылаемые туда из Оренбурга курьерами казачьи урядники говорили, что тамошнее население было довольно распоряжениями военного губернатора и на столько интересовалось видеть его лично, что даже старики из-за этого садились на козлы править лошадьми, на которых ехали нарочные. Местные власти трепетали при имени Перовского и боялись за свои грехи.

В первое управление краем Перовского были нередки набеги киргиз на казачьи станицы по р. Уралу для угона скота у казаков. Удальцы пробирались до башкирских селений за р. Сакмарой. По обширности линии и малонаселенности ее трудно было казакам усмотреть все перелазы киргиз, которым, как искони тут живущим, лучше были известны броды в реках для переезда и прогона скота, а также и места для сокрытия шаек от взора русских.

В таких случаях для наказания виновных посылались в степь военные отряды из казаков, иногда с артиллериею и даже пехотою, посаженною на лошадей. Последние давались в редких случаях, когда шайка барантачей выбирала себе предводителем известного в степи батыря, славного своим удальством и уважаемого народом. В этих случаях шайки киргиз доходили до 2—3 т. человек. Мелкие их отряды занимались угоном скота с линии и у башкир, а крупные с батырями во главе грабили киргиз же по указанию враждовавших родов из личной мести или за преданность русскому правительству.

Султаны-правители, прикрываемые казачьими отрядами, не были на столько сильны, чтобы наказывать виновных барантачей, и для этой цели посылались команды казаков. При Перовском такие командировки были часты и иногда достигали своей цели. Разгромив скопища киргиз, убивали их предводителей — дело весьма трудное и имевшее место только при счастливой случайности.

В 1839 г. несколько сотен казаков бывшего непременного полка были посланы в степь под начальством полковника Геке наказать известного батыря Исета Кутебарова, не признававшего над собою никакой власти. Отряд этот, усиленный башкирами, долго искал по степи в летние знойные дни Кутебарова. Тот, в свою очередь желая прославиться каким-либо важным подвигом, решился разгромить султана-правителя с его плохо вооруженным русским отрядом и чрез лазутчиков собирал сведения, где и когда султан расположится на ночлег. Случилось так: лазутчики увидали султана, расположившегося на ночлег без особой предосторожности и тотчас поскакали известить Кутебарова; но в это время пришел ночью к султану полковник Геке с казаками, башкирами, пехотною ротою и дивизионною конной казачьей артиллерией. Кутебаров по сообщению лазутчиков, со всем своим более чем 3 т. отрядом, пошел на султана правителя. Придя ранним утром на место, заметил, что он обманут, приказал лазутчиков повесить и не желая показаться трусом, пошел в бой; результат его был плачевный для киргиз: кинувшись массами, они были с большим уроном отбиты. Казаки пустились преследовать их. Небольшая кучка оренбуржцев увидала и узнала Исета Кутебарова, и более ловкий и находчивый урядник Каменноозерного отряда Богатырев поскакал на пересечение его дороги; скрывшись за сурчину, он поджидал Исета; казаки преследовали последнего, посылали ему вслед пули; некоторые из них попадали в него, но вреда не причиняли, так как на нем была кольчуга.

Богатырев, сообразив это, пришел к заключению, что надо подстрелить коня; удачно пустив пулю, он попал лошади в пах; последняя упала и Исет остался на месте.. Наскакавшие казаки шашками изрубили его в куски.

Обыкновенно, посылаемые в степь отряды всегда имели вожаков из преданных нам киргиз; последние служили и нашим и своим, которым передавали, куда двигаются русские, и шайка барантачей всегда шла позади отряда, или в стороне параллельно ему. Отряды наши громили попадавшиеся на пути аулы, угоняли весь скот и уничтожали всякое имущество, иногда и совершенно невинных людей, по указанию вожаков которые пользовались известною долею разграбленного имущества и скота.

Последний пригонялся на линию в изнуренном бескормицею виде и продавался за бесценок. Так кончались обыкновенно наказания киргиз.

Заволжско-Камский край, заключавший в себе нынешние Оренбургскую, Уфимскую и Самарскую губернии, в начале настоящего столетия до 40-х годов представлял собою окраину государства, сравнительно недавно присоединенную к России. Оренбургская линия занималась войском, преобладающее число которого составляли казаки. Они поселены были не только по линии для охраны ее, но и внутри края, от Самары до Оренбурга, по так называемой Самарской линии и в виде внутренних крепостей в Уфимском, Стерлитамакском, Бирском и даже Красноуфимском уездах. Такое расселение казаков на различных пунктах, далеко отстоящих один от другого, объяснялось политическими и военными причинами, заключавшимися в частых бунтах против правительства в Башкирии во все время прошлого столетия и бывшими даже в 1803—805 гг. Для усмирения их нужно было иметь войско в близких местах от бунтовщиков; если бы последние вздумали поднять восстание, оно подавлялось тотчас и не могло распространяться далее в длину и ширину. Такая мера сама собою указывала башкирам на бесполезность их восстаний. Войска в центре Башкирии и на границе их земли с киргизами не позволяли им соединяться с последними для совокупных действий против русских. За последние пятьдесят лет до 1840 гг. башкиры сделались мирными и верными подданными, посылали своих людей на Оренбургскую линию для охраны ее совместно с казаками от набегов киргиз и в душе ненавидели последних, как врагов, входили в состав военных отрядов, посылавшихся в степь, оставались всегда верными русскому царю, по повелению которого в памятный 1812 г. выставили 20 полков пятисотенного состава, дрались с французами под Бородином, Москвою, в разных местах заграницею и в числе других войск занимали Париж.

Миролюбие башкир делало ненужным существование казачьих крепостей внутри Башкирии и явилась мысль выселить казаков из всех внутренних станиц на Оренбургскую линию для большого усиления последней. В 20 гг., во время управления краем генерала Эссена, состоялось повеление о переселении красноуфимских казаков, как более удаленных от Оренбурга, центра их управления. Для поселения их отрезали от киргиз под названием Илецкого района участок между рекой Уралом с левой стороны и р. Илеком с правой до впадения в него рч. Куралы. Возникшие здесь станицы стали грозою для киргиз, которые не скоро примирились с потерею своей земли, набеги и бунты продолжались долго. В это время был взят в плен небольшою шайкою киргиз между Татищевской и Переволоцкой станицами есаул Иван Васильевич Подуров (впоследствии наказный атаман), проезжавший в повозке с одним проводником.

С прибытием генерала Перовского казаки внутренних станиц составляли предмет особого его обсуждения. Он находил необходимым, в видах государственной обороны восточной границы от вторжения в пределы империи азиатских полчищ, усилить Оренбургскую линию для самостоятельного существования и отпора орд. Перовский предполагал одних из казаков внутренних станиц, по желанию, переселить в линейные станицы, а из других образовать военные поселения по образцу чугуевских. Для этой цели Перовский предположил отмежевать огромный участок киргизской степи от крепости Орской вверх по рр. Ори и Кумаку до станиц по р. Ую и этот участок населить казаками внутренних станиц, крестьянами малоземельных губерний и солдатами четырех баталионов, которых для этого перевести из линейных крепостей, где они составляли местные гарнизоны, на новые места по самой границе с киргизами с обращением в казачье сословие. Это было выполнено в 1835—36 гг. На новую линию были выселены в наказание и казаки внутренних станиц, оказавшие сопротивление при введении общественной хлебной запашки

Эта мера была одна из важнейших в первое управление Перовского: она значительно увеличила район земель Оренбургского войска, которое по положению 1840 г. образовало из себя особую область с отдельною территориею и отдельным управлением, независимым от губернской администрации, дала возможность перевести туда всех казаков внутренних станиц со включением ставропольских крещеных калмык и таким образом сплотила все войско в одной местности, уничтожив чрезполосицу.

VIII. В. А. Обручев (1842—1851)

Рис В. А. Обручев (1842—1851).

С назначением в 1842 г. главным начальником края генерала Владимира Афанасьевича Обручева, служившего в Новгороде начальником дивизии и, как говорили, ставленника графа Клейнмихеля, бывшего не в дружбе с Перовским, все изменилось: кочевка была заброшена, многие из учреждений его предшественника предположены к уничтожению, и даже служившие при Перовском оставили Оренбург, чтобы занять лучшие места.

Обручев, кроме одного адъютанта гвардии капитана Николаева, не привез с собой никого. Освободившиеся места заняли второстепенные здешние чиновники, или случайно кем-либо рекомендованные. Обручев, кажется, не имел в виду никого из способных и образованных людей для замещения должностей. Если не находил подходящих лиц в Оренбурге, то писал в министерство, откуда сначала присылали хороших людей, но Обручев не умел обращаться с ними и привлекать к себе.

После Рокоссовского, тотчас по отъезде Перовского оставившего свой пост, начальником штаба был полковник Середа, бывший правитель канцелярии, но не поладил с Обручевым и ушел. После него был Александр Иванович Верегин, служивший потом долгое время начальником главного управления казачьих войск; он тоже не сошелся с губернатором и скоро уехал. Говорили, что причина размолвки заключалась в неявке Верегина по вызову после полуночи, когда он лег спать, а губернатор прислал за ним. После него был генерал Озерский, хороший на месте бригадного командира, но плохой начальник штаба. Далее следовал генерал-майор генерального штаба Прибытков — человек больной физически и умственно. После Прибыткова начальником штаба приехал генерального штаба полковник Фантон-де-Верраж, сумевший оставаться в этой должности до увольнения Обручева и в первые годы второго управления краем Перовского; впоследствии он получил графское достоинство.

Причину быстрой перемены начальников штаба и неудачного назначения сих лиц можно отнести и к скудному окладу содержания. Начальник корпусного штаба получал в Оренбурге, если он был генерал-майор, при казенной квартире и прислуге 860 р. и столько же столовых, всего 1720 р. — содержание крайне ограниченное, так как по своему положению он должен был иметь приличный выезд и держать себя на положении лица, выше многих поставленного; если начальник штаба был полковник, то содержание его не превышало 1500 р.

Генерал Озерский был вдовец, имел одну дочь невесту, и близкие к нему говорили, что он живет не лучше армейского штаб-офицера, сберегая для дочери на приданое до 500 р. в год. Прибытков был одинокий холостяк, а Фантон — человек семейный, имел жену и детей, из которых две дочери.

Генерал Перовский много помогал своим служащим, а особенно занимавшим высокие должности, выдачею наградных из особых хозяйственных капиталов, им собранных, а семействам служащих давал крупные подарки, особенно дамам на платья. При таких субсидиях и дешевизне жизнь была возможна и небогатому семейному человеку.

С увольнением Перовского капиталы остались у его преемника, но положительного закона о расходовании их не было, некоторые капиталы были даже совершенно неизвестны в Петербурге, а равно и производившиеся хозяйственные операции. Обручев не позволял себе делать то, что творилось при Перовском.

Сокращение получаемого содержания, неуверенность, а скорее невозможность сделать карьеру службою при Обручеве, далеко не пользовавшегося тою силою и значением в оффициальных кругах Петербурга, какие имел Перовский, особенно у императора Николая Павловича, — заставили всех служивших при Перовском, начиная с его личных адъютантов, уехать в Петербург, где почти все они устроились отлично: генерал Рокоссовский получил место генерал-провиантмейстера военного министерства, бывший правитель канцелярии Середа был назначен губернатором в Вятку, Балкашин губернаторствовал в Саратове, а потом в Уфе и т. п.

Генерал Обручев, вступив в должность, нашел в Оренбурге общественно-дворянское собрание, произведшее большой переворот в здешнем обществе. Правда, лучшие из интеллигенции уехали вслед за Перовским, но это были большею частью лица, принадлежавшие к высшему классу и постоянно там обращавшиеся; для них собрание не представляло потребности: они всегда могли найти развлечения в частных домах. Вместо них стали приезжать молодые, образованные люди, преимущественно военные — любители танцев и картежной игры.

Доступ таких лиц в высший круг производился с крайней разборчивостью и в ограниченном числе; иногда их приглашали в дома их начальников, но за то в общественном собрании они были всегда желанными гостями и танцы поддерживались почти исключительно ими. Но молодые офицеры, усердно посещая вечера в собрании, вскоре увидели, что на офицерское жалованье нельзя жить молодому человеку не отказываясь от общественных увеселений: одежда белые перчатки, стакан чаю и рюмка водки приходились не по карману офицера на одном жалованьи; уплата по счетам буфета заставила многих отказаться от посещения собрания и сидеть вечерами или дома, или у товарища; благодаря этому, они сделались более исправными к службе.

Обыкновенные танцевальные вечера проводились собравшеюся публикою весело и приятно, чему много содействовали старшины собрания, которые выбирались из самых почетных и богатых лиц; они устраивали для дам угощения в виде дессерта и прохладительных напитков на свой счет.

В высшем кругу вечера с танцами тоже продолжались, но это допускалось только богатыми людьми, имевшими дочерей, или у которых были молодые жены — любительницы танцев.

В Оренбург на зиму приезжали из деревень помещики с своими семьями: Пасмуровы, Эннатские и другие из соседних уездов.

Обручев с приезда вел как бы затворническую жизнь, хотя жена его Матильда Петровна была другого взгляда на жизнь. Говорили, что причина скромной жизни генерала заключалась в недостатке средств. Так или иначе, но дело дошло до Петербурга; оттуда было прислано 10 т. руб. для приличной жизни и содержания, и Обручев стал устраивать в своем обширном помещении вечера с танцами и картами. Не любитель карт, он следил за тем, кто из его чиновников играет в карты и в конце года, при назначении наград, или вовсе не давал их таким чиновникам, или назначал мало. Я помню, что чиновник его канцелярии Охочинский, любитель карт, ничего не получил, а когда правитель канцелярии спросил о причине, Обручев ответил, что постоянно замечал Охочинского играющим в карты, значит он не нуждался в деньгах.

Вечера и обеды устраивались у бывших атамана графа Цукато и начальника дивизии генерала Толмачева, на дочери которого женился богатый помещик Николай Егорович Тимашев; у них собирался преимущественно высший круг. Еникуцев, Звенигородский и Горячев устраивали у себя едва-ли не каждый вечер карты с хорошим ужином и винами.

Вообще жизнь в Оренбурге текла тихо, без треска и других выдающихся проявлений. Надобно еще сказать, что в первый день Пасхи у Обручева разговлялись все бывшие в церкви; выбора и особых приглашений не практиковалось, но на обеды в торжественные дни приглашались избранные из высших чиновников, а в новый год и в день коронования Обручев приглашал почетных киргиз, на угощение которых отпускалось ему из казны 6 т. руб. асс. в год.

Генерал Обручев при своем управлении обращал строгое внимание на подчиненных ему и не живших в Оренбурге. В это время быль наказным атаманом Уральского войска полковник Кожевников, вступивший в эту должность по приглашению Перовского, которому он случайно понравился при исполнении поручения министра государственных имуществ графа Киселева об образовании у государственных крестьян особого управления в виде палат и окружных начальников. Перовский пригласил Кожевникова на службу к себе, как молодого, хорошо образованного человека, знакомого с тогдашними стремлениями правительства о лучшем благоустройстве казенных поселян. Кожевникова полюбили в Уральске казаки более бывшаго до него атамана Покотилова, первого из чужеродцев (т. е. не из казаков). Перовский надеялся при содействии Кожевникова ослабить в Уральском войске раскол, распространить просвещение и искоренить грубые обычаи На сколько Кожевников успел подготовить умы казаков, трудно сказать, но он имел крупный недостаток — любил выпить и, кроме того, тратил много из войсковых сумм. Он разошелся с Обручевым, вышел в отставку и получил потом место губернатора в Саратове. Атаманом в Уральск назначен был полковник Геке.

После неудачного хивинского похода и со вступлением Обручева в должность начальника края правительство изменило свои взгляды на киргизскую степь, ее обитателей киргиз и на наши отношения к Среднеазиатским ханствам: Хиве, Бухаре и Кокану. Прежние требования ограничивались установлением спокойствия, прекращением раздоров и баранты между отдельными родами киргиз. Прежде при слухах о скоплении значительных вооруженных шаек в степи почти каждое лето высылались военные отряды казаков с артиллериею. Разбив скопище, захватив или убив главных зачинщиков, отряды возвращались на линию, и степь, повидимому, оставалась успокоенною под управлением трех султанов-правителей, через которых проводились все новые мероприятия. Но время показало, что султаны-правители не имели большого влияния на киргиз, и последние, можно сказать, не считали себя подданными русского царя; не отказываясь от наружных знаков подчинения, они более держались хивинского хана, во владениях которого кочевали главные бунтовщики, платили ему дань (зякет) и в то же время охотно вносили кибиточную подать, пополняя хивинские скопища при вторжениях их в нашу часть степи. Устранение таких беспорядков могло быть достигнуто содержанием военных отрядов в глубине степи, которые могли бы во всякое время усмирять начавшееся движение в народе. С этою целью в 1845 и 46 гг. заведены были два укрепления на рр. Тургае и Иргизе в составе 200 казаков, роты пехоты и нескольких пушек с прислугою. Первое укрепление названо было Оренбургским, потому что гарнизон его составляли Оренбургские казаки, а второе — Уральским, в коем были уральцы. В 1847 г. более сильное укрепление было построено на р. Сырь-Дарье, при ее устье, на урочище Раим, почему и названо Раимским.

Устройство этих укреплений вызвало необходимость назначения особых специалистов инженеров и флотских офицеров. Прибывшие были молодые, хорошо образованные люди. Они жили в Оренбурге и разнообразили местное общество, особенно в собрании, которое улучшалось в своем составе, а с этим отжившие порядки заменялись новыми, принятыми в столичных обществах.

Прилив и отлив молодых людей продолжался во все время управления Обручева.

Оренбургское общество конца 40 и начала 50 гг. далеко было не то, каким оставил его генерал Перовский: там был небольшой кружок людей, ему подчиненных и во всем ему сочувствовавших, а в новом обществе замечалась некоторая самостоятельность и оно влияло на местную жизнь.

Обручев, подобно своим предшественникам, обратил особенное внимание на башкир, находя своевременным изменить их кочевой образ жизни, но в этом потерпел неудачу.

В Оренбурге мужские правительственные школы существовали с XVIII ст., как например главное народное училище, что ныне первое 3-классное городское, но школ для девочек вовсе не существовало; девочки учились у частных лиц, далеко неподготовленных к этому делу. Первый из начальников края, обративший на это внимание, был граф Сухтелен, При нем была открыта первая девичья школа по образцу существовавших в Петербурге при гвардейских полках. В школе обучали чтению, письму, первым действиям арифметики, рукоделиям и башмачному ремеслу. Предполагалось обучать дочерей нисшего класса горожан: мещан, отставных солдат и ремесленников, а потому состав школы был пестрый. Дочери небогатых чиновников, служивших в Оренбурге, обучались наукам и рукоделию, а дочери горожан — одному мастерству.

Перовский в первое управление краем не обращал никакого внимания на женское образование и училище оставалось в прежнем виде.

По ходатайству Обручева училище было преобразовано в институт благородных девиц с комплектом на 80 девочек, из которых 40 были на иждивении училища и 40 пансионерок с невысокою платою — 80 или 90 руб. Для института построен был каменный дом на занимаемом и теперь месте. Средства для этого Обручев употреблял из местных источников: пожертвований частных золотопромышленников Оренбургского края, плативших по приглашению главных начальников 1% с добывашегося металла; из этих то пожертвований составился довольно значительный капитал.

Оренбургское Неплюевское военное училище, открытое в 1826 г.[18], долгое время не имело определенного штата, денег на свое содержание, и долгое время не давало обучавшимся в нем особых прав по окончании курса и для поступления на службу.

По ходатайству Перовского в 1840 г. были дарованы этому училищу новое положение и права окончившим в нем курс воспитанникам применительно к кадетским корпусам, но число воспитанников оставлено прежнее — 80 человек, из которых половина пансионеров на собственном содержании.

Обручев и здесь усмотрел недостаток вакансий для такого обширного района, как Оренбургский край, и испросил высочайшее соизволение на переименование этого заведения в Оренбургский Неплюевский кадетский корпус, увеличил число вакансий до 200, по 30 на каждое казачье войско, и столько же для киргиз, отнеся содержание первых на войсковые капиталы, а последних на билетный сбор; остальные 80 вакансий оставались на прежнем положении.

Такая благодетельная мера была очень сочувственно принята в войсках чиновничьим классом, получившим возможность давать своим сыновьям военное образование, как более сообразное с обязательною службою в своем войске. В таком виде Неплюевский кадетский корпус оставался до общего преобразования кадетских корпусов в 60-х гг. в военные гимназии, доступ в которые дозволен был всем сословиям. Такая перемена совершенно видоизменила в существе права войсковых офицеров на образование своих сыновей. Писарь, урядник, жившие в Оренбурге, имели полную возможность учить своих детей в общих учебных заведениях и всегда могли развить их способности более сравнительно с строевым офицером, жившим в станице и всю службу проведшим в степных укреплениях и других местах; сыновей своих он едва мог с большим трудом научить читать и писать. При вступлении в корпус сыновья писарей, урядников, получивших классный чин, всегда были лучше детей офицеров строевой службы, и они по конкурсу принимались в корпус, а последние возвращались домой и потом служили нижними чинами, если отцы их не находили возможности приготовить их для поступления в юнкерское училище.

Обручев, заботясь о военном образовании казачьих войск, оставил в пренебрежении специальное образование, начальное основание которому положил Перовский учреждением в Оренбурге училища земледелия и лесоводства для Оренбургского казачьего войска, на содержание которого 3500 р. отпускалось из казны, а 1500 р. из войскового хлебного капитала. Училище это, открытое в 1836 г., имело 20—25 учеников; специальным предметам, земледелию и лесоводству, обучали два учителя с высшим специальным образованием, получавшие большое жалованье, а общие предметы проходились не выше курса уездного училища и преподавались местными учителями. Воспитанники из казачьих малолетков Оренбургского войска содержались на иждивении войска; кроме того, были 2 ученика из Уральского войска с платою по 85 р. в год. Нет сомнения, что лучшие ученики теоретически изучали свои специальности, но не видели на практике применения теории. Выпуск из училища был прямо в дома, где надеялись видеть в них пионеров нового способа обработки земли. Не имея ни практических указаний, ни новых улучшенных земледельческих орудий, ученики забывали все выученное и поступали на службу писарями и терялись в массе. Лесоразведение даже не начиналось, кроме небольшого рассадника или лесного питомника при самом здании училища (ныне войсковой арсенал). Училище в самом начале не оправдало ожиданий начальства; это должно отнести к тому, что оно не имело особого опытного руководителя. Подчиненное сначала директору Неплюевского военного училища, полковнику Маркову, а за смертью его — в 1848 г. — Оренбургскому коменданту, генерал-майору Лифлянду, а после его смерти католическому ксенду Зеленко[19], училище клонилось к упадку, а с переходом под начальство есаула Гребенщикова прекратило существование, хотя оффициально не было закрыто; при вторичном управлении краем Перовского оно вновь начало действовать под начальством капитана генерального штаба Герна. При училище была ферма в 2500 десятин земли в генерал-губернаторском участке, а для работ ежегодно высылалась башкирская команда. Герн, производя различные опыты, израсходовал сбереженные при Обручеве деньги до 20 т. руб., но не мог поддержать училища, и оно было закрыто генералом Катениным.

Генерал Обручев в управлении краем не имел определенной программы. Все его мероприятия к развитию и улучшению края являлись случайными. Край был беден в медицинском отношении, а в станицах и совсем не было медиков, но на такой существенный недостаток не обращалось внимания. Повальные скотские болезни, занесенные из киргизских степей и из Сибири, не прекращались в крае и приносили громадные убытки местному населению. Оставив без внимания здравие казаков по станицам, Обручев испросил высочайшее соизволение на открытие при Казанском университете по ветеринарному его отделению 10 стипендий на счет войска для приготовления ветеринаров, которым воспрещалось переходить на общий медицинский курс. Обручев находил более сообразным в казачьих войсках и у башкир вместо врачей иметь фельдшеров; с этою целью существовавшая в Оренбурге фельдшерская школа была увеличена; в ней обучалось 40 учеников на капиталы казачьих войск; впоследствии для нее построен был каменный дом, существующий и ныне.

Надобно отдать справедливость Обручеву в том, что ни одно из учреждений в Оренбурге не оставалось без его личного надзора. Посещая кадетский корпус во время обеда, он пробовал пищу воспитанников и, когда находил ее неудовлетворительною, призывал эконома и тут же распекал его. В девичьем училище[20] (ныне Оренбургский институт Императора Николая I) он заходил в церковь и, если находил, что в ризнице ризы не были в порядке уложены, то посылал сказать священнику, что он «отменно недоволен этим».

Обручев имел способность во время узнавать и открывать злоупотребления. Заметив одного кантониста, ходившего около его дома, он заключил, что тот желает сказать ему о чем-либо, сам вышел к нему и спросил, что нужно. Тот сказал, что на другой день, рано утром, из дома кантонистов, где ныне 2-й кадетский корпус, будут вывезены экономический холст, сукно, кожевенный товар. Обручев на другой день отправился сам и накрыл похитителей. Баталионный командир, майор Сплодринский, получил отставку.

Узнав, что солдаты линейных баталионов в Оренбурге курят табак, привезенный из имения дивизионного начальника генерал лейтенанта Толмачева для продажи, приказал баталионному командиру принести показать ему табак. Элегантный баталионный командир, майор Чигирь, брезгливо относившийся ко всему, употребляемому народом, явился к корпусному начальнику с двумя пачками листового табаку-махорки. Сделано это было Обручевым с целью показать, что ему все известно.

Вечером в летнее время Обручев нередко ходил по городу в сопровождении ординарца урядника или унтер-офицера. Делая лично взыскания с попадавшихся ему чиновников, он иногда смешивал лица и говорил невпопад. Так после развода, увидав одного отставного офицера, он подозвал его и распек за дурное состояние почтовых дорог в уезде, что он заметил во время недавней поездки. Распекаемый ответил, что он дорогами не заведует. Обручев спросил, разве он не земский исправник, и узнав, что тот эконом кадетского корпуса, распек его за беспорядки, найденные при последнем посещении корпуса, когда эконома не было дома.

Обручев был очень скуп в своей частной жизни. Однажды, во время масляницы, по его приказанию построили сани-лодку для катанья по Николаевской улице избранной интеллигенции. Лодку привезли к его дому и доложили, что все готово, но немного не хватило денег для уплаты мастерам; по расчету нужно было додать 2 или 3 р. с копейками. Обручев отдал сполна и сам считал медяки.

Как главный начальник края, обязанный в торжественные дни делать большие обеды и балы, он должен был иметь достаточно прислуги, но последняя у него была в ограниченном размере, только для своей семьи; в исключительных случаях для увеличения штата прислуги брались из баталионов солдаты, знавшие это дело еще до вступления в военную службу. Их одевали во фраки и они заменяли лакеев. Иногда они служили у Обручева бессменно долгое время. Пред праздниками Рождества и Пасхи, когда принято дарить прислуге, Обручев собирал их всех и каждому давал в бумажке завернутые деньги, от 1 до 3 р., чтобы они на эти деньги покупали себе белые перчатки, и всегда подтверждал, чтобы деньги не пропивали.

Это мне рассказывал правитель его канцелярии Смольянинов, ближе других стоявший к Обручеву и хорошо знавший порядки, установившиеся в его семье. Тот же Смольянинов, будучи начальником отделения, вместе с войсковым старшиной Петром Ивановичем Кориным были взяты Обручевым в Петербург. При ограниченных своих личных средствах они расчитывали иметь содержание из экстраординарных казенных сумм, которые взял Обручев на поездку. Квартира была в гостинице общая, обед общий с генералом, но ужин и чай не полагались. Содержатель ресторана говорил им, что напрасно они стесняются, что генерал заплатит и что дело устроится так, что чиновники останутся не при чем. В положенные часы ужин и чай исправно им стали подаваться, что продолжалось до отъезда. Когда подан был счет, Обручев раскричался на содержателя гостиницы. Тот сказал, что все останавливавшиеся у него высокие особы содержали своих чиновников; по этому он, не предупрежденный генералом, подавал им завтраки, ужин и чай. Чиновники в свою очередь заявили, что они видели в этом его приказание. Обручев уплатил по счету, но долго напоминал им, как они в Питере хозяйничали на его счет.

В отпускаемых ему казенных деньгах Обручев был экономен до скупости[21]. Такие суммы, как отпускаемые на пособия бедным чиновникам 600 р. и на экстраординарные расходы — 2800 р. , расходовал, строго придерживаясь закона, и случалось так, что по истечении года Обручев возвращал в казначейство до половины отпускавшихся денег, не позволял брать из этого источника на награды служащим в канцелярии, которым выдавал то, что оставалось от штатных сумм. Первый его правитель канцелярии Лебедев составлял исключение, получая по 150 р. в треть из экстраординарной суммы в добавление к 1300 р. его штатного жалованья. Этот Лебедев оставался одним из немногих, привезенных Перовским на должность правителя канцелярии, но не получивший при нем этого места потому, что Перовский нашел более талантливого и уже знакомого с краем Акима Ивановича Середу. Лебедев согласился принять место секретаря с сохранением содержания правителя канцелярии. Лебедев происходил из духовного звания, кончил курс духовной семинарии; на своей родине он был правителем канцелярии Воронежского губернатора, потом перешел на службу в Петербург, откуда приглашен был на службу в Оренбург.

С отличными способностями и полученными на службе практическими знаниями он, пока состоял в канцелярии, умел удерживать Обручева от неудачных мероприятий. Лебедев заметив, что Обручев увлекается чем — либо и желает вести дело по своему, говорил ему, что так нельзя, неудобно, не по закону. Обручев настаивал на своем. Лебедев исполнял приказание, а впоследствии высшее начальство разъясняло, что так неудобно поступать, Укажу на один из таких случаев. Хан внутренней Букеевской орды Джангер Букеев, сумевший лично просить государя Николая Павловича за оставление в его семействе ханского достоинства, удостоился получить благоприятное уверение, что сыновья его не будут забыты. В 1849 или 50 г. кончил курс в пажеском корпусе сын Джангера Сагиб-Гирей и через преданных ему лиц заявил желание, согласно данному обещанию, занять в орде место отца, умершего пред тем. Сагиб-Гирей, возведенный в княжеское достоинство и корнета лейб-гвардии гусарского полка, должен был приехать на некоторое время в Оренбург для ознакомления с предстоящими ему обязанностями и для изучения дел орды. Возник вопрос о назначении ему содержания. Необходимо заметить, что хан Джангер получал в год собираемого с киргиз зякета свыше 300 т. руб. асс. в полное и безотчетное распоряжение и содержал на эти доходы все внутреннее управление. С его смертью порядок этот изменился: сбор зякета, как казенная подать, стал поступать в распоряжение правительства и расходоваться на определенные предметы; поэтому Обручев никак не мирился с мыслью, что новому князю Сагиб-Гирею нужно дать приличное его званию содержание, и, после всех соображений Лебедева, настоял на своем, определив сумму не свыше 1 т. р., а может быть и меньше. Дело пошло в министерство государственных имуществ, которому подчинена была внутренняя орда, и оттуда получена была бумага, в которой первая страница оканчивалась словами пятьсот руб. Обручев потребовал Лебедева и сказал, что он хорошо сделал, не согласившись с ним. Лебедев, вскрывавший конверты прежде, отвечал: «Вы не дочитали, переверните страницу и увидите другое». Обручев посмотрел и увидел, что 500 р. назначены в месяц. С этого времени он в сомнительных случаях следовал руководительству Лебедева.

Обручев был необуздан в начинании дел и в направлении их по своему усмотрению, как это покажет дело подполковника Ив. Ив. Корина, служившего дежурным штаб-офицером Оренбургского казачьего войска.

С образованием Оренбургской линии отправление по ней почтовой гоньбы составляло обязанность всего башкирского народа, как служебная повинность. Башкиры выставляли на определенные станции известное число лошадей с телегами, а зимою санями, со всею сбруею и проводников, содержа на свой счет как лошадей, так и людей. На самом деле башкиры гоньбу сдавали местным жителям, отдавая им лошадей с приплатою денег на содержание последних, а сами уезжали в свои дома. Такой порядок продолжался до половины 1835 г. Почту и проезжающих возили наемные ямщики; почтовых станций (домов) не существовало; определенных правил на счет возки, формы ямщиков и размера повозок не было. — возили в чем и у кого что было. В 1835 г. по ходатайству Перовского натуральная поставка почтовых лошадей была отменена, а вместо этого башкиры были обложены 80 коп. ассигн. (23 к.) сбором с души. Почтовое ведомство старалось и на Оренбургской линии ввести общие правила, но оно встречало затруднение в том, что не вся собираемая с башкир сумма употреблялась по прямому ее назначению, а многое уходило на внутреннее управление башкирским войском. Для управления было желательно сдать почтовые станции за низшую цену и оно через особых чиновников выдавало почтосодержателям плату; вследствие этого стремления почтового ведомства не могли исполняться на месте, но все таки оно не оставляло своих требований от содержателей линейных станций и теснило их во всем, касающемся исправности почтовой гоньбы. Дело дошло до того, что почтовых станций за прежнюю низкую плату никто ни с торгов, ни по распоряжениям не брал, да и определить действительную стоимость станций местным жителям было нельзя: требовались известного размера повозки, а на месте таких не было, нужно было выписывать со стороны и т. п.

Подполковник Корин, прежде занимавшийся содержанием станций, хорошо знал, чем именно можно ублаготворить почтмейстеров, — а именно — не делать особых притязаний по букве почтовых правил. При содействии других лиц он добился согласия почтовых чиновников несколько поблажать казакам-почтарям, составил анонимное товарищество, чтобы взять в одни руки весь Оренбургский линейный тракт, и явился в Оренбургское войсковое правление на торги, внеся установленный залог наличными деньгами. На торгах присутствовал сам наказный атаман, граф Цукато. с полным составом присутствия. Ни для кого не было тайной, что Корин — дежурный штаб-офицер, знали также и негласных его товарищей (адъютант атамана ротмистр Жидков, жена которого имела большой капитал, и чиновник Биберштейн, дочь которого была за братом Корина, — ассесором войскового правления Петром Ив. Кориным). На торгах станции остались за Кориным за много высшую плату и с условием содержать их во всем согласно почтовых правил.

Военному губернатору тоже было хорошо известно, кто Корин, но должность его не препятствовала делу.

Военный совет, по представлению Обручева, утвердил станции на три года за выпрошенную на торгах сумму за Кориным. Заключив контракт, он сделался хозяином дела. Поехав по линии, Корин нанял на всех станциях казаков и частию чиновников за меньшую цену. Причина выгодной передачи заключалась в том, что Корин сдал станции на условии знать его одного, от него получать плату не только за отбытое время, но при нужде и вперед, а всякое придирчивое требование почтовых чиновников оставил за собою, а равно и ответственность за потерю корреспонденции при перевозке по почте, залогов же не брал ни с кого.

Досужие люди сосчитали, что от этой операции у Корина остается в год не менее 12 т. руб. Аппетиты разгорелись, и заговорили о том, что Корин сумел ловко устроить хорошее дело. Он после лично говорил мне, что даже наказный атаман, граф Цукато, за обедом у себя с скрытою завистью говорил о нем, как о будущем богаче.

Обручева дело это покоробило. Советники его говорили и так и иначе; придумали начать дело, против чего не был и правитель канцелярии Лебедев. Нужно было узнать, что делал Корин на месте и как совершилась передача станций. Для поверки действий Корина, как дежурного штаб-офицера, изображавшего собою все, не было в войске лица и военный губернатор послал для этого состоявшего при нем чиновником особых поручении войскового старшину Уральского войска Матвеева.

Ураганом пронесся проезд Матвеева по всей линии до Сибири; он допрашивал и собирал факты мнимых преступлений Корина, отобрал на одной или двух станциях пустые записки, но ничего не обнаружилось кроме того, что говорил сам Корин, т. е., что он сдал станции за много меньшую плату, чем сам взял. Результаты дознания были пересланы Обручеву в Петербург, где он находился по делам службы.

В Петербурге было составлено и послано военному министру донесение о таком крупном злоупотреблении, в допуске которого обвиняли войсковое правление, которое в действительности в этом деле не сделало ничего противозаконного.

В ответ было получено отношение бывшего департамента военных поселений, в котором тогда сосредоточены были дела казачьих войск, направить настоящее дело к законному производству и вместе с тем передано приказание военного министра, графа Чернышева, обратить внимание на то, «благонадежен»-ли состав членов войскового правления «для исполнения лежащих на нем обязанностей»?

Бумага департамента военных поселений была прислана в Оренбург, где должность военного губернатора, за отсутствием Обручева, исправлял генерал-лейтенант Толмачев. Он назначил следствие, для производства которого избраны были командир 1-го Оренбургского казачьего полка полковник Берг и старший адъютант корпусного штаба капитан Михайлов. В переписке прошла половина срочного по контракту времени. Корин сполна получал контрактную плату и сам удовлетворял нанятых почтарей. Негласные компанионы Корина, предвидя возможность потерять вложенный в дело капитал, получили в начале своиденьги, которые им были возвращены из прибыли первого года, и таким образом вышли из дела без потери, но и без пользы, а Корин остался единственным хозяином и собственником предприятия.

Следствие велось в рамках предварительного дознания и тоже ничего не открыло. Сначала оно велось горячо и скоро, а потом за справками затянулось. Наступила страшная и повсеместная в крае холера 1848 г. Корин умер, а за ним и правитель канцелярии военного губернатора Лебедев, и дело потеряло свой острый характер. Военного губернатора занимали меры к прекращению холеры, которая начала ослабевать с сентября. В ноябре наказный атаман представил Обручеву произведенное следствие.

Обвинение основывалось совершенно на другом, чем в начале, где стояло на первом месте лицо дежурного штаб-офицера, как начальника, заключившего сделку с казаками, ему подчиненными и видимо им стесненными; но следствием ничего подобного не было найдено. Тогда остановились на другом. Почтовыми правилами передача станций дозволяется с разрешения почтового начальства и за ту же плату, какую получает сам содержатель. Но и здесь прямого нарушения не было сделано. Корин передачу станций сделал на многих местах без всяких письменных условий и оставил за собою ответственность в случае потери почты в пути ямщиками. Дело было представлено военному министру с обвинением Корина по последнему обстоятельству и войскового правления в допущении такого незаконного действия и за это Обручев полагал отнести расход по производству следствия на виновных. Из военного министерства дело, кажется, передавалось на заключение главного почтового начальства и в переписке прошел почти весь контрактный срок. Все это кончилось тем, что чины войскового правления, т. е. ассесоры и дьяк, заплатили сделанный расход.

Обручев имел еще крупное столкновение с наказным атаманом Уральского войска, генералом Геке, им же назначенным на этот пост. Геке отказался исполнить приказание военного губернатора, которому он обязан был безусловно подчиняться, по упорядочению почтовой части в войске и за это получил выговор военного министра.

Генерал Геке, прибывший в Оренбург в свите военного губернатора Сухтелена, во все время служения здесь пользовался общим вниманием и был любим подчиненными. Отдельною самостоятельною частью он не заведывал, состоя чиновником особых поручений при Сухтелене и Перовском при первом его управления краем. С изданием 12 декабря 1840 г. положения об Оренбургском казачьем войске получил назначение на должность начальника штаба; эту должность он занимал долгое время и приобрел расположение и любовь казаков своею справедливостью и уменьем вести войсковые дела. Жил он холостым почти во все время служения, а в 1845 г. женился в Москве и завел семейные связи с Обручевыми, и как говорили, жена последнего Матильда Петровна благоволила к своему сородичу, как к немцу, и с выходом наказного атамана полковникова Кожевникова в отставку Геке был назначен в Уральск наказным атаманом. Тогда многие несочувственно относились к этому назначению, особенно простые казаки, которые привыкли видеть атаманов из своей среды, а тут к ним назначили немца и лютеранина. Перовский во второе управление краем в назначении Геке видел крупную ошибку.

В 1845 г. приехал в Оренбург вновь назначенный на место тайного советника Генса[22] председатель пограничной комиссии генерал-майор Ладыженский, из офицеров генерального штаба, бывший в Китае и знакомый с инородцами Сибири, где в последнее время он служил председателем Тобольского общего губернского управления. Русский по рождению и православный по вере Михаил Васильевич привез с собою поляков, вероятно, служивших с ним в Сибири, а они в свою очередь вызвали своих сородичей из западных губерний, и канцелярия комиссии обратилась в польское учреждение, где чиновники говорили между собою по-польски, а русская речь была на втором плане. Поляки, при благосклонном расположении начальника, сумели занять лучшие места, часть их осталась навсегда в крае, устроившись выгодною женитьбою на богатых купеческих дочерях.

Дионисий Жуковский, служивший в комиссии на низсших должностях, не выше столоначальника, получил наконец место попечителя прилинейных киргиз, в Троицке женился на дочери золотопромышленника Бакакина, превратился в богатого человека и, выйдя потом в отставку, жил роскошно. Генерал-губернатор Крыжановский в 60 гг. пригласил его к себе чиновником особых поручений. Говорили, что по приезде в Оренбург Жуковский вместе с братом имели один фрак, в котором поочередно ходили в собрание и в частные дома.

Генерал Ладыженский не имел собственного состояния; человек он был семейный, имел 5 человек детей, жил открыто, лучше других начальников отдельных частей; зимою часто у него бывали танцевальные вечера, а карточные едва ли не каждый день; нередки бывали и обеды, на которые также приглашались и чиновники коммиссии. Ладыженский в парадных случаях ездил по старому дворянскому обычаю в карете четвернею с форейтором, что в Оренбурге бывало редко. Содержания получал не более 4 т. руб. при казенной квартире.

Для широкой жизни этих денег и по тогдашнему времени было мало, а Ладыженскому в особенности, потому что у него была взрослая дочь, Екатерина, туалеты которой стоили дорого. Она вышла за помещика Григория Федоровича Исеева, довольно состоятельного человека; оба они вели беззаботную жизнь и в разгаре эмансипации переехали в Петербург для воспитания детей и приискания места. Исеев в двух банках заложил свое имение, взял более 100 т. руб.; часть их потерял на аферах в столице, часть прожил и, разорившись, приехал в свое имение в 1880 или 81 г., устроить его не мог и умер в 1890 г., а имение было продано с торгов, причем наследникам досталось 15 или 16 т. руб.

С первых годов управления Обручева появляется в Оренбурге театр, сначала любительский, а потом стали приезжать труппы провинциальных актеров, правда далеко не из лучших представителей театрального искусства, но в общем-желательных для общества, особенно для среднего класса и молодых людей, не имевших для себя разумных развлечений.

Любительские спектакли устраивались в зале пограничной комиссии, где ныне квартира Тургайского губернатора, и в дворянском собрании, где сначала любители довольствовались только столовою, а с постепенным развитием дела перешли в зало и занимали его в те дни, когда не было танцевальных вечеров.

IX Граф В. А. Перовский (1851—1857)

Назначенный после Обручева Оренбургским и Самарским генерал-губернатором, Перовский приехал в мае 1851 г. через Сакмарскую станицу. Проезжая из Казани, он был в Уфе. где губернатором был Балкашин. При переправе через Сакмару Перовский щедро заплатил казакам золотом и сказал войсковому атаману Уральского войска, в составе которого была Сакмарская станица, что это делает он для того, чтобы показать этим, что он приехал раздавать золото, а не брать его себе с Оренбургских земель, — намек на донос Обручева в военное министерство, что Перовский в 1835—38 гг. утвердил приговор башкир о дозволении сестре его — Анне Алексеевне графине Толстой разработки золота.

От назначения Перовского все ждали многого: чиновники наград и повышения в должностях; купцы — прибылей от оживления торговли в городе с привлечением сюда богатых людей вместо той бедноты, какая ютилась около Обручева, жившего скупо и державшего своих подчиненных в черном теле; подрядчики рабочих и мастеровых надеялись, что они уже не будут более работать на медные гроши; башкиры, казаки и вообще простой народ ждали одни облегчения, другие — свободы в занятиях.

В свите Перовского приехал статский советник Василий Васильевич Григорьев, как отличный стилист в писании разного рода бумаг. Перовский имел таких людей и в первое управление краем. Коллежский ассесор Павел Николаевич Глебов, служивший в Сенате и приглашенный прямо на должность правителя канцелярии, через 3 месяца заменил Смольянинова. С Перовским прибыли также и два юнца, не более года окончившие курс в Царскосельском Александровском лицее, Поливанов и Вельяминов-Зернов, бывшие без определенного назначения, но получившие вскоре места; новообразованный для дел присоединенной Самарской губернии отдел канцелярии поручен был Поливанову, а Вельяминов, как изучивший восточные язкки, считался при пограничном отделении канцелярии и был в распоряжении Григорьева, тоже ориенталиста, и получал назначения по командировкам в степь и на окраины ее.

В той же свите был коллежский советник Михаил Григорьевич Ржевский. Для чего он был взят — трудно сказать, да он и сам не мог бы ответить на подобный вопрос. Ему поручено было докладывать вступавшие на имя генерал-губернатора просьбы, из которых извлечения делали два писца, а Ржевский подписывал и подавал Перовскому, причем получал замечания за неграмотность. Ржевский был страстный картежник и шуллер. Здесь он обыграл многих: начальника таможенного округа Вениера на 20—30 т. руб., Щербачева на такую же сумму, командира баталиона военных кантонистов майора Плотникова на 6 т. руб., поплатились также, но умеренно; Еникуцев, Звенигородский и Горячев, — бывшие откупщики, но люди осторожные, и другие мелкие чиновники. Говорили, что Ржевский увез из Оренбурга не менее 80 т. руб.; но из этих денег немного пошло на пользу; что-то около 10 т. руб. на сына, вышедшего офицером в конную гвардию, а все остальные деньги Ржевский проиграл, да еще прихватил у Перовского. Последний, живя в Москве, собрал у тамошних капиталистов пожертвования на православный храм во вновь покоренном Коканском ханстве и поручил отнести 6 т. руб. в опекунский совет Ржевскому, но тот вместо банка попал в английский клуб, где спустил все до копейки, и явился с повинною к Перовскому, который послал свои деньги, но уже с Александром Петровичем Звенигородским, который и передал мне всю эту историю. После Оренбурга Ржевский, старик, раненый и ходивший на искусственной ноге, добился назначения начальником дружины в народном ополчении и в этой должности умер. Дружба его с Перовским заключалась только в том, что в сражении под Анапой они оба были ранены и лежали в одной палатке.

Кружок молодых людей увеличился прибытием новых лиц; из них можно упомянуть Александра Михайловича Жемчужникова, племянника Перовского от сестры, бывшей за сенатором Жемчужниковым; майора, а впоследствии статского советника Илью Александровича Киреевского, майора Кузьмина-Караваева, лейб-гусарского корнета князя Ибрагима Чингиза. К этой же категории принадлежали полковник Илья Андреевич граф Толстой[23], родственник Перовского, и майор, а впоследствии полковник, Александр Афанасьевич Толмачев, женатый на Евгении Эдуардовне Эверсман, к которой был неравнодушен Перовский.

Анна Осиповна Жидкова, жена адъютанта наказного атамана Оренбургского войска, рожденная Иванова, сумела привлечь к себе Перовского, но последствием этого было то, что муж ее, переведенный адъютантом к Перовскому и быстро пошедший по служебной лестнице, разошелся с женою, возвратил ей полученный в приданое капитал и уехал в Петербург к своему бывшему начальнику графу Цукато.

К свите Перовского должно еще причислить домашнего его доктора, которым был сначала врач из Москвы Павлов, разошедшийся с Перовским из-за одной неудачной операции и замененный политическим ссыльным Круневичем, который после смерти Перовского был назначен лейб-медиком; кроме того, в состав свиты входил еще живописец для снятия видов во время походов.

Вся эта масса чиновников каждый день обедала в квартире Перовского, пила и ела на его счет, а вечером расходилась по частным домам, ежедневно принимавшим гостей; таких домов было достаточно. Некоторые предпочитали дворянское собрание, где шла каждый вечер карточная игра.

В первый год приезда в Оренбург, в Николин день, (тезоименитство императора Николая Павловича) Перовский в дворянском собрании дал бал, какого не видал еще Оренбург и который стоил до 2 т. руб. Приглашенных была масса. Буфет был открыт для всех. Шампанское подавалось всякому, кто желал. Ужинать могли, начиная с 11 часов, каждый но своему желанию. Другого подобного бала в собрании не было, а балы устраивались в генерал-губернаторском доме. Я бывал почти на каждом балу. Ужин всегда был общий. Перовский, как и прежде, редко досиживал до конца бала, а уходил много раньше в свой кабинет, отдыхал и снова появлялся среди своих гостей. Он страдал удушьем и один раз припадок был так силен, что накануне св. Пасхи исповедывался и причащался; у заутрени не был, но все из церкви после обедни поехали к нему и разговлялись, как всегда, в изобилии поставленными кушаньями и напитками.

В конце мая и по сентябрь Перовский уезжал на кочевку, где жили на его счет многие из лиц его свиты, остававшиеся в городе, а другие уезжали в свои имения или просто в отпуск. Одно лето (1853 г.) Перовский не жил на кочевке, потому что предпринял военную экспедицию против Кокана. Предположено было взять все коканские крепости по р. Сыр-Дарье и главную цитадель Ак-Мечеть, где жил коканский бек, собиравший зякет с киргиз. Поход быль трудный и представлял много опасностей. Коканцы имели артиллерию и взятие Ак-Мечети штурмом потребовало бы значительного пролития крови. Для избежания этого нужна была правильная осада, а для последней — требовалось везти все принадлежости из Оренбурга чрез голодные степи. Перовский, помня свои неудачи в хивинском походе 1839 г., был крайне осторожен и вникал лично во все приготовления экспедиции. Войска были всех трех родов оружия: пехота, кавалерия и артиллерия, а также несколько понтонных лодок. Начальником всего отряда, состоявшего под главным начальством самого Перовского, был назначен атаман Оренбургского казачьего войска генерал-майор Иван Васильевич Подуров. Для перевозки тяжестей отправлены были команды башкир, а верблюды взяты у киргиз. Войско благополучно дошло до Ак-Мечети, расположилось перед крепостью, и начались траншейные работы, доведенные до крепостного вала; затем произведен был взрыв стен и в образовавшееся отверстие штурмующие колонны вошли в город. Это было 28 июля 1853 г.

Внутреннее управление краем за это время не было ничем ознаменовано. При вступлении в должность Перовский не говорил речи и во все время управления ни с кем не совещался, не собирал комитетов; дела решались или согласием его с докладчиком, или по его указанию. Начальники отдельных частей, предварительно возбуждения ходатайства о благоустройстве в их ведомстве, лично объяснялись с Перовским и поступали по его указаниям. Чтобы удержать такую подчиненность, Перовский подбирал начальниками людей более или менее одних с ним взглядов на дела и управление. Командующим башкирским войском был назначен Вятский губернатор Середа, который вскоре по приезде в Оренбург скоропостижно умер. Его заменил Оренбургский губернатор Балкашин. Наказным атаманом Оренбургского войска был назначен Ив. Вас. Подуров, человек правдивый, честный, умный и хорошо знавший войско.

Перовский в башкирах и Оренбургских казаках находил много непорядков, вредно действовавших на их благосостояние; для устранения их принимались различные меры.

Башкир он нашел бедными, почти обнищавшими сравнительно с тем положением, в котором они были в 30 гг. Распоряжениями Обручева и Жуковского башкиры были стеснены в свободе кочевок, перестраивали свои деревни по планам, принуждаемы были к занятию земледелием, но все эти распоряжения оставались большею частью на бумаге.

Башкиры услышав, что строгий их попечитель Филатов, или как они говорили «Пилатка», находится близко, принимались пахать кое-как землю и бросать семена, хлопотали около домов. Но как только Филатов уезжал из деревни, все это бросалось и с наступлением теплого времени все уходили на кочевку.

Для приохочивания башкир к хлебопашеству, по мысли Перовского, еще в первое его управление краем, построены были хлебные магазины; хлеб для них, по 2 пуда на душу, был куплен на продовольственный башкирский капитал и раздавался каждый год пред посевом, а осенью должен быть возвращен, но и эта мера не привилась.

После коканского похода Перовский испросил Высочайшее соизволение для облегчения лежавших на служилых башкирах повинностей на следующие льготы: 1)наряд башкир для перевозки тяжестей с Оренбургской линии на Сыр-Дарью отменить, а перевозку эту делать наймом вольных вощиков за плату по соглашению; 2) на довольствие башкир во время нахождения на службе и в пособие на снаряжение отпускать до 70 тыс. руб.; 3) уменьшить на 20 коп. сер. с души земский сбор, производившийся с башкир на общем основании с другими поселянами, уплатив происшедшую от этого разность из соединенного сбора; 4) постепенно устраивать у башкир русские школы, постоянные больницы и выстроить каменные здания для кантонных управлений во всем башкирском войске. На все эти расходы ассигновано по 105 т. р. ежегодно из соединенного сбора.

Из всех этих мер полезной оказалась только одна: отмена перевозки транспортов в степь, вследствие чего служба у башкир сократилась.

Построена была больница в д. Исянгуловой; она имела значение, пока существовал конский завод, служившие на котором башкиры и конюхи, в летнее время свыше 150 человек, лечились в этой больнице; в нее же посылались хронические больные из деревень, пока существовало отдельное башкирское управление; с упразднением последнего больница была заброшена и 1890 г. сгорела.

Каменное здание для кантонного управления было построено во 2-м кантоне, в д. Сейткуловой, но никогда ни чем не было занято и, вероятно, тоже не существует.

Для школ не было даже выработано проекта.

Следуя раз намеченному взгляду на башкир, граф Перовский в каждом представлявшемся случае желал доказать на самом деле справедливость своего мнения об особенной способности и боевых качествах башкир. С возникновением в 1853 г. русско турецкой войны, когда из Петербурга были потребованы по два полка казаков из Оренбургского и Уральского войск на театр военных действий, Перовский предложил послать полки из башкир, выставляя их нисколько не уступающими Оренбургским казакам. Последовало Высочайшее повеление о сформировании четырех конных полков под начальством полковых командиров из штаб офицеров, а сотенных из обер-офицеров регулярной кавалерии; последние были, сверх того, назначены в полки по несколько человек на места субалтерн-офицеров. Два полка, 1-й и 3-й, из башкир Оренбургского и Орского уездов, выступили из Оренбурга, когда война еще продолжалась, и поступили в состав войск балтийского корпуса, и одна сотня участвовала в отбитии английского дессанта около Ревеля, а остальные сотни и весь 3-й полк провели время в стоячке, нигде не видя неприятеля. В декабре 1854 или в начале 1855 г. посланы были другие два полка, но они дошли до Воронежа и Саратова, когда уж был заключен мир.

Сформирование этих полков, сделанное с пособием на обмундирование по новой форме, белые черкески, стоило очень дорого самим башкирам. Для сбора одного рядового складывалось до десяти человек; они обязаны были дать ему хорошую лошадь со всем конским прибором, аммуницию, белье, сапоги и прочие мелкие принадлежности. Многие с грустью говорили о производившихся с ним поборах, не говоря о тех злоупотреблениях, какие делались от местных начальников из башкир которым дано было право делать назначения людей не по очереди, которая у башкир не могла быть, как у отправлявших службу кратко временную в рабочих командах, а по непосредственному усмотрению кантонного начальника, соображаясь с имущественным состоянием. Одни освобождались и за это благодарили начальника, а другие несли тяжесть военной службы. В военном отношении полки из башкир никакой пользы не принесли, а для народа это было ощутительной тягостью. Сделан же их наряд был в том убеждении, что башкиры, как и казаки, могут выходить во всякое время на службу в исправном виде, т. е. вооруженные и на собственных конях. Если, бы тогда узнали, как производилось сформирование полков, то несомненно убедились бы, что каждый башкир итти на службу без значительной помощи от общества не в состоянии, и следовательно башкиры не могут быть приравнимаемы к казакам, которые выходят на службу во всякое время по требованию во всем собственном без посторонней помощи.

Сформирование башкирских полков привлекло много регулярных офицеров, живших в Оренбурге долгое время без всяких занятий. Происходя из хороших дворянских семейств, они заняли место в высшем Оренбургском обществе, разроставшемся с каждом годом.

Граф Перовский, стремясь поднять башкирский народ, носивший название казачьего войска, очень и очень неблагосклонно относился к Оренбургскому казачьему войску и, не обинуясь высказывал, что он пренебрегает этим войском. Ему многое не нравилось из того положения, в каком находились Оренбургские казаки после изданного в 1840 г. нового положения о войске. Общественная запашка, введенная Перовским крутыми мерами и по его проекту долженствовавшая давать войску дохода до 100 т. руб., на самом деле ничего не давала и если продолжалась, то как фикция. Казаки засевали общественные поля небрежно, надзора за ними не было, установленное положением вознаграждение надзирателям не выдавалось, потому что генерал Обручев не считал справедливым вознаграждать на счет труда казаков одних надзирателей, когда все другие служения в войске или скудно или совсем не оплачивались. Все это привело к заключению о бесполезности для войска общественной запашки и ходатайство о сем войскового начальства, поддержанное бывшим губернатором Обручевым, находилось на рассмотрении военного министерства. С другой стороны миллионы десятин земли, предоставленной войску, и войсковые леса тоже не приносили никакого дохода, и сами казаки земельными угодьями за избытком их не пользовались. Во всем этом гр. Перовский видел застой и отсутствие предприимчивости. В этих видах он считал Оренбургских казаков ниже башкир и на последних более возлагал надежды при охране восточной границы государства, а потому часть повинностей, лежавших на башкирах, перенес на Оренбургское войско. По его представлению отправление почтовой повинности по Оренбургскому казачьему войску от Оренбурга до Западной Сибири Высочайше повелено было отнести на войсковой капитал и из этого же капитала единовременно взято 100 т. р. сер. на устройство новой Сыр-Дарьинской линии, содержание которой казна долго не принимала на свой счет.

Между начальствовавшими в войске лицами оказался один, понявший желание Перовского об эксплуатации казачьих лесов; это был окружный штаб-офицер 2 го округа полковник Харнский, насказавший много о возможности получить большой доход в войсковой капитал от очистки войсковых лесов от валежного, буреломного и горелого леса. По приказанию Перовского в его распоряжение был отдан войсковой Санарский бор и назначена рабочая команда из казаков с обязательным трудом и без всякого за оный вознаграждения. Очистка боров продолжалась несколько лет, казаки работали даром, и был опыт сплава леca водою до г. Орска, но доход, полученный от операции, был не велик, и деньги можно было легче собрать с казаков, оставив их в домах при обычных занятиях, на что они согласились бы охотнее, чем работать в борах.

Впоследствии генерал-губернатор Катенин, убедившись на месте в бесполезности и безвыгодности всего дела, прекратил наряды казаков для очистки лесов.

Сам Харнский, несколько запутавшийся в этих аферах, оставил место и в своем стесненном положении просил выдачи ему в долг из войскового капитала. Войсковое правление не решалось само удовлетворить просьбу Харнского и представило об этом генерал-губернатору. Граф Перовский разрешил выдачу за своей ответственностию, а по смерти его брат его граф Лев Алексеевич Перовский внес деньги в войско.

Харнский всегда умел выставлять взятое на себя дело выгодным и Перовский верил ему во всем. В г. Троицке, месте пребывания своего, Харнский построил себе из привезенного туда казачьего леса хороший дом трудом казаков, высланных по его приказанию из станиц, а потом донес войсковому начальству и лично докладывал Перовскому, что он строил дом по особой системе с целью приучить казаков строить свои дома по тому же плану. На самом же деле различие постройки заключалось в том, что в здешнем крае дома и простые крестьянские избы строятся срубом и бревна кладутся плашмя, а по системе Харнского ставятся одно около другого вертикально, укрепляются в положенном в основании толстом бревне, поперек сшиваются более тонкими перекладинами и потом заканчиваются настилкой потолка. Способ этот не имел применения и совсем забыт казаками, не видевшими в нем ничего хорошего.

Вместе с очисткою боров Перовский предложил войсковому начальству, не ожидая учреждения в войске межевой комиссии, немедленно наделить станицы по числу мужского населения 30-десятинной пропорцией, излишнюю землю взять в войско, образовав из нее оброчные статьи и отдавать последние с торгов. Для исполнения этой меры потребовалось усилить межевые средства добавлением землемерных чинов, на что потребовался значительный расход и продолжительное время. Излишняя земля была разделена на участки, которые отдавались с торгов под пастьбу и сенокошение от 1 до 30 к. за десятину. Доход был ничтожный, а казаки преждевременно лишились земель, на которых у них в Челябинском уезде, где большая масса земли, с давнего времени заводились заимки (хутора), уменьшилось и скотоводство у казаков и перешло к торговцам татарам г. Троицка, снимавшим за бесценок войсковые земли и державшим там табуны лошадей и рогатого скота, приобретаемого меною на товары у киргиз.

Оренбургское войско со времени своего основания и по положению 1840 г. составляло конницу. Казаки обязаны были по этому положению в случае надобности выставлять 10 конных полков 6-ти сотенного состава, а в каждом полку с офицерами, урядниками, приказными и нестроевыми чинами до 900 человек, и 3 конно-артиллерийские баттареи 8-ми орудийного состава, последние в двойном комплекте нижних чинов.

Севастопольская компания показала особую пользу от казачьей пехоты, существовавшей в Черноморском войске и известной под названием «пластунов».

Перовский признал полезным завести пешие баталионы и в Оренбургском казачьем войске; таких баталионов Высочайше повелено было сформировать 6. Баталионные и сотенные командиры были назначены из Оренбургских линейных баталионов, а прочие офицеры из войсковых чинов. Казаки были обмундированы по особой форме, отличавшейся от формы конных полков. Два баталиона были на постоянной службе в г. Оренбурге и Троицке; они скоро были обучены строю и всем приемам пехоты и заменили на первое время линейные баталионы, выведенные из названных городов в Туркестанский край. Один баталион стоял некоторое время в Ташкенте, но потом возвращен оттуда, вероятно потому, что при обычной у казаков службе не свыше 2 х лет посылка новых и возвращение старых казаков составляла для казны лишний расход. Стоявшие в Оренбурге казаки были на службе в одно только летнее время, а на зиму распускались в свои дома. От экономии в продовольствии образовался особый капитал, на который были построены казармы, занимаемые ныне льготной батареей Оренбургского войска. В управление Крыжановского эти баталионы были упразднены за бесполезностью

Из всех реформ первого и второго управления краем графа Перовского для казаков можно считать удавшимися и полезными следующие. 1) Переселение казаков из внутренних станиц на линию, где Оренбургское войско составило одну территорию, что сблизило их с естественными врагами киргизами; казаки узнали все качества последних, а они в свою очередь видели, что им нечего думать о каких либо нападениях на линию, о пленении там русских и о желаемом вытеснении всего русского населения за Волгу, откуда оно пришло, как хорошо это помнили киргизы и башкиры, а равно властители Хивы и Бухары, мечтавшие, быть может, о расширении своего влияния до Казани. В последнем они, конечно, ошибались, заведя в половине 70 гг. войну, кончившуюся для них потерею самостоятельности и подчинением русскому царю. Мысль о переселении Оренбургских казаков в одно место на линию не вполне принадлежала графу Перовскому: она высказана была его предместником, графом Сухтеленом, но Перовскому должно быть приписано более широкое ее развитие и начальное приведение в исполнение.

2) Граф Перовский, по примеру войска Донского, положил основание войсковому капиталу учреждением торгового общества в Оренбургском войске. Не желающий служить казак освобождался от службы и платил за это в течение 30 лет по 200 р. (58 р. сер.); общая сумма в первое время с 500 человек простиралась до 100 т. р, и поступала ежегодно в военный капитал и там же оставались деньги, отпускавшиеся на довольствие жалованием и провиантом четырех линейных баталионов, обращенных в казаки. Из военного капитала почти не производились никакие расходы, потому что назначение его — содержание в летнее время кордонной стражи на линии видоизменилось: казаки назначались из станиц ближе 100 верст и довольствовались из своих домов. Капитал этот, составившийся чисто из войсковых источников, послужил пособием казне по содержанию почтового тракта и на первоначальные расходы по Сыр-Дарьинской линии, а в последнее время соединенный с общим войсковым капиталом, по недостатку последнего, удовлетворял другим потребностям войска.

В 1853 г. Оренбург посетила азиатская гостья — холера. Перовский был в походе под Ак-Мечетью. Люди умирали, но далеко не было того, что в 1848 г., и с этого времени оренбуржцы испросили дозволение приносить в город из села Табынского (прежде станица, из которой казаки были выселены на линию) чудотворную Казанскую икону Божией Матери, как молитвенницу и заступницу всех православных христиан от всяких бед и напастей. Принос иконы продолжается до настоящего времени и к приносу иконы, что бывает 7-го сентября, в Оренбург собирается масса людей из ближайших сел, станиц и даже селений Бузулукского уезда. Икона остается в Оренбурге до 22 октября, в каковой день она выносится по особо составленному маршруту. В первые года икона выносилась ранее 22 октября по малому числу в городе церквей и небольшому числу жителей, успевавших принимать святыню в своих домах для молебнов, но впоследствии район, куда приносится икона, расширился до г. Уральска, откуда икона несется в Табынск.

В первый раз принесения св. иконы в Оренбург оглашены два чуда, явленные ею здесь. Одна казачка, слепая на один глаз и плохо видевшая другим, из особого усердия и веры вышла с народом встретить Владычицу и при вносе в бывшие Сакмарские ворота увидела св. икону, а потом зрение обоих глаз совершенно восстановилось, так что она видела дома, людей и свободно дошла домой.

Другое чудо было при служении молебна в доме казака-раскольника в форштадте. Как только уставили св икону, стоявшие вверху ее в киоте раскольнические иконы попадали без всякой причины.

Случаи эти, по надлежащем обследовании, записаны в церковных книгах.

Графу Перовскому Оренбург обязан началом устройства водопровода, которое положено было еще в 30 гг., в первое его управление краем. Был выписан механик англичанин, помощниками его были два казачьих малолетка из форштадта, обучавшиеся в С.-Петербурге. Водопровод был проведен на недалекое расстояние. Деньги расходовались Перовским из находившихся в его распоряжении хозяйственных сумм; дрова отпускались тоже из казенных запасов. С назначением генерала Обручева водопровод стал приходить в упадок. Механик, получавший большое жалованье, был уволен; два казака не могли поддерживать его в должной исправности. Во второе управление краем граф Перовский возобновил водопровод и устроил фонтан, выкидывавший воду вверх для освежения воздуха в знойные летние дни. Водою из бассейна пользовались даром все горожане. В этом виде оставался водопровод при генерал губернаторе Катенине, а заменивший его генерал Безак расширил водопровод; вода была проведена в казачий форштадт, за что станица заплатила 7 т. р., устроены были разборные будки в разных местах города. Все израсходованные на это деньги Безак впоследствии вытребовал из городских сумм, а город обложил жителей небольшою платою за пользование водою. В настоящем своем виде водопровод действует с конца 80 гг.; законченное устройство дано ему при городском голове Степане Ивановиче Назарове.

Граф Перовский положил основание устройству садов в городе. Первый сад был Караван-Сарай, разведенный обязательною работою башкир, посылаемых для сего как на службу. Начало саду положено в 1852 г. Деревья привозились из ближайших башкирских дач, но не ближе 100 верст, а хвойные из Стерлитамакского уезда. Посадка производилась под наблюдением опытного садовника Лебедева, крепостного человека, за освобождение которого на волю помещик взял 1500 р.; деньги эти были отпущены Лебедеву заимообразно из башкирских сумм.

Деревья принимались медленно, много их посохло; убыль заменялась подсадкою свежих. Причинами этого были: недостаток воды, которую привозили в бочках из Архиерейского озера, версты за 1 ½ от сада те же башкиры, самая почва, на которой разведен сад, заваленная глубоко мусором, оставшимся после постройки Караван-сарая. И при таких неблагоприятных условиях сад находился в исправном виде, разбиты были клумбы с цветами. Вход в сад был позволен только чистой публике и на всех нужных местах стояли караульные из башкир. С постепенным расширением сада поливка сделалась затруднительною, особенно когда наряд башкир был отменен, а на содержание сада ассигнована известная сумма из казны. В 70 гг, город согласился отпустить воду даром из водопровода; были проложены трубы и поливка сделалась правильною; сад разросся и принял красивый вид. Гулянье в нем было любимым для публики, а когда позволили построить там вокзал с кухнею и продажею крепких напитков, явилась публика всех возможных видов и начались безобразия.

В числе затей, несомненно, полезных, но для тогдашнего Оренбурга несвоевременных, можно указать на две мукомольные мельницы построенные по распоряжению графа Перовского. Одна была на левой стороне Банного протока, в Поповой роще, в том месте, где проток, а тогда еще озеро, выходило из реки Урала[24]. Здание построено было из кирпича, предназначалось для действия паром и предполагалось для размола пшеницы на крупчатку, а при надобности и для простого размола на обыкновенную муку, чтобы жители не ездили на водяные мельницы, далеко находящияся от города. Деньги на постройку тратились из лесных сумм, кирпич и известь приготовлялись башкирами, дрова отпускались из хозяйственного казенного заготовления. Мельница не пошла в ход. Под крупчатку нужно было иметь постоянные запасы зерна, а для муки верный сбыт, ибо один город был недостаточен по слабому требованию крупчатки, тогда довольно дорогой сравнительно с обыкновенною пшеничною мукою. Размол пшеницы на последнюю требовал засыпки в раз значительного количества зерна, а на мельницы обыкновенно возит каждый хозяин по мере надобности.

Купец Федор Горячев, из желания угодить Перовскому, брал мельницу в аренду за ничтожную плату, но держал не более года. Мельница была или размыта весенними водами р. Урала, или просто разобрана. Горячев арендовал простую водяную мельницу у помещика Хоменко, переделал ее под крупчатку и имел хороший доход, платя владельцу 4000 р. ас. (1115 р.сер.)

Другая мельница, построенная против училища земледелия и лесоводства, где ныне войсковой казачий арсенал, на продовольственный казачий капитал была деревянная и должна была действовать лошадиною силою. В первое управление Перовского мельница эта несколько работала, но не окупала требовавшихся на нее расходов. В управление генерала Обручева она была приостановлена. Здание оставалось пустым или занималось чем либо посторонним по распоряжению войскового начальства. Со вступлением вторично в управление графа Перовского мельница снова приведена в действие; явился мастер, крестьянин Нижегородской губернии, который обнадежил, что мельница может давать хороший доход. Отпущены были деньги на исправление. определена плата мастеру по 350 р. сер. в год, куплена пшеница для размола и мельница заработала, но вместо обещанной прибыли получился убыток, который еще увеличился от недоброкачественности муки. Мельник скрытно бежал, оказались мелкие злоупотребления в администрации, и мельница была брошена.

Граф Перовский был замечательного ума человек, многосторонне образованный и знавший многие иностранные языки. Как администратор он был много лучшe всех начальников Оренбургского края. С ним можно сравнить только графа Сухтелена. Что задумал сам Перовский, то непременно осуществлялось, хотя не всегда удачно и последующими событиями иногда изменялось. Перовский но уму не считал никого равным себе в окружающих его лицах; он позволял им высказывать свои мнения, но если последние не совпадали с его взглядами или докладчик не умел возражать ловко и умно, то приходилось слышать название «дурака», а иногда хуже; он резко высказывал свои замечания даже за распорядительные действия.

Генерал-лейтенант Балкашин, исправлявший должность генерал-губернатора во время похода Перовского под Ак-Мечеть, получил предписание военного министра о прекращении в Оренбургском казачьем войске общественной запашки с твердо выраженною волею государя Николая Павловича в написанной им собственноручно резолюции. Балкашин послал копию с бумаги Перовскому в Ак-Мечеть, ожидая приказания, как поступить в дальнейшем направлении дела; но после двух обратных приездов курьеров с бумагами, посланными Перовскому с докладом, не получив ответа на дело об общественной запашке, Балкашин, опасаясь личной ответственности за неисполнение Высочайшего повеления, предложил войсковому правлению исполнить последнее. Оно было опубликовано войску и общественная запашка считалась конченною.

По возвращении Перовского в Оренбург Балкашин напомнил ему, что не получил ответа на доклад об общественной запашке.

Перовский сказал ему: «Для чего тебе (близким Перовский всегда говорил ты) нужно было знать, что я хочу сделать?».

Балкашин ответил, что опасаясь ответственности за неисполнение Высочайшего повеления, он предписал опубликовать оное по войску.

Перовский прямо сказал: «Дурак!.... Кто тебя просил?».

Разговор был при немногих свидетелях, передавших его мне.

Вскоре по возвращении из похода, Перовский поехал в Петербург и там лично подал Государю письменный доклад, включив в него, что если общественная запашка будет упразднена, то он не может возвратиться в Оренбург; казаки скажут: «За что же ты порол нас плетьми, шпицрутенами, отдал одних в солдаты, а других сослал в Сибирь, если сам Государь говорит другое?» В виду этого последовало новое Высочайшее повеление продолжать запашку на прежнем основании. Это показывает, какую силу имел Перовский у такого государя, как Николай Павлович, не терпевший возражений против его повелений и требовавший безусловного исполнения его воли.

При всех своих способностях и большом уме граф Перовский был горд, самолюбив и при малейшей оплошности дерзок на слова. С второстепенными начальниками отдельных частей он никогда не говорил, знал только старших, а тем передавал, чтобы они слушали доклады от подчиненных им лиц и ему передавали, когда найдут нужным.

Во время служения моего в канцелярии генерал-губернатора начальником отделения иррегулярных войск ни я, ни другие два начальника отделений не были у Перовского по службе; только большие балы давали право по приглашению являться в его парадные комнаты и там, в числе других, откланяться его сиятельству. Один только начальник гражданского отделения Попов как-то сумел выпросить себе позволение быть на всенощных во время говенья Перовского, куда допускались избранные, но и тут Перовский не сказал ни одного слова Попову.

Сколько горд и недоступен был граф Перовский к подчиненным, на столько он был доверчив и расположен, коль скоро выбирал и назначал подходящее лицо на должность. В этом была причина неудач в некоторых крупных делах, особенно в хивинской экспедиции 1839 г. Не смотря на урок, данный этою экспедициею, характер Перовского повторился и в походе 1853 г. под Ак-Мечеть: он и тут положился на подчиненных. По взятии крепости он велел передать начальнику инженеров генералу Богданову, что построенные им понтоны никуда не годятся, что напрасно и бесполезно везли такую дрянь за 1500 верст.

Приготовление посуды для воды и других жидкостей всегда было больным местом для отрядов, посылаемых в степь. Баклаги для воды и бочата для других жидкостей (уксуса, спирта и т. п.) делались в Оренбурге из дубового недостаточно сухого леса; в степи от жаров они рассыхались, вода в них не держалась, а жидкости испарялись.

Странный способ предупреждения такой порчи избрал полковник Кузминский, посланный в 1854 г. в степь с казачьим отрядом для усмирения киргиз, убивших султана-правителя. Ему посланы были из Оренбурга, уже по выступлении отряда, с особою командою медикаменты, в том числе в бочатах уксус. Посуда была новая, способная впитывать в себя влагу, а с другой стороны были сильные жары, вследствие чего в отряд Кузминского доставили пустые бочата со спавшими с них железными обручами. Полковник жестоко наказал плетьми двух Оренбургских казачьих урядников, Лаптева и Грекова, под начальством которых была конвойная команда, и потом на каждой остановке повторял это наказание. Долго страдали эти бедняки. Этот же штаб-офицер показал, насколько непрактичны регулярные кавалеристы в наших степях.

Наш отряд настиг киргиз и последние показывали готовность вступить в бой. Между врагами лежал довольно большой овраг. Наши просились перейти его и ударить на киргиз. Кузминский не позволил на том основании, что в овраге могла быть скрыта засада, а удар с боку по флангу гибелен для кавалерии. Таких тонкостей военной тактики киргизы не знали и прождав несколько времени, ушли в степь, Кузминский пошел в своих глупостях еще дальше.

Однажды он послал с донесением о деле 10 человек казаков, зная, что он со всех сторон окруружен массою киргиз и пробиться чрез них маленькому отряду невозможно. Посылая 10 человек, он мог видеть, что посылает их на верную смерть и притом бесполезную для отряда. Так и случилось. Киргизы не трогали маленький отряд, дав ему время удалиться от главных сил, которые могли бы подать помощь.

Окружив затем горсть казаков, киргизы начали нападение. Казаки не желали даром отдать свою жизнь, добрались до озера и около него нашли некоторую защиту, отделившись от противника водою. Киргизы переменили тактику: начали нападать по несколько человек, но ничего сделать не могли, пока у казаков были патроны; последние наконец истощились и киргизы, массою напав на казаков, изрубили их и трупы побросали в воду, кроме одного израненого казака, которого взяли в плен живым и привезли в аул, где желали всенародно казнить его.

Но для спасения казака выпал благоприятный случай. Киргизы целым аулом отправились в соседний для какого-то празднества, заковав казака в железа и сказав ему, что завтра он проститься с жизнью. Лошадей у киргиз в ауле было много. Казак поймал одну, но сесть было нельзя; ноги скованы. Вскарабкавшись на коня, то боком, то на брюхе, держась за гриву, казак помчался по тому направлению, где должен был находиться русский отряд, дорогой сбил оковы и наконец доскакал до отряда.

От казака отобрали показание, как было дело, и представили графу Перовскому.

В Оренбурге в отважном поступке казака не нашли ни подвига, ничего особенного. Перовский от себя послал военному министру копию с показания казака. В министерстве посмотрели иначе и доложили государю, который повелел казаку за его подвиг дать Георгиевский крест, 50 руб., чин урядника и уволить в отставку за ранами.

Как администратор, Перовский был замечательным лицом. В первое управление краем он быстро усмирил волнение в Оренбургских казаках по поводу введения общественной запашки, у башкир — открытое неповиновение строить общественные запасные магазины, в которых народ, по подстрекательству фанатиков мулл, видел будущие церкви и намерение силою обратить их в христианство; верить этому они могли и потому, что на выданных им планах и фасадах этих магазинов изображен был человек в поповской шляпе, тогдашняя форма головного убора у крестьян внутренних губерний.

Перовский в этом случае показал, что для усмирения волнения ему не нужно прибегать к военной силе, достаточно ему было с небольшим прикрытием явиться в скопище заговорщиков, перепороть нагайками виновных, а из мулл фанатиков по лишении духовного сана тотчас же прогнать сквозь строй, и шпицрутены прекращали неудовольствие: народ приходил в полное повиновение. По усмирении восстания в Оренбургской губернии по Высочайшему повелению в 1837 г. Перовскому поручено было усмирение волнения в соседних уездах Пермской губернии, где теми же мерами быстро был восстановлен порядок.

Перовский с первого взгляда видел корень зла и ударял на уничтожение его, не давая ему распространиться и дойти до таких мест, где бы оно разгорелось во всю.

Граф Перовский в оба управления Оренбургским краем и войсками, в нем расположенными, был жесток в определении наказаний виновным за преступные их действия.

При губернаторе Игельстроме было по суду определено прогнать сквозь строй 12 раз чрез тысячу человек казачьего сотника Бухмастова с другими казаками за ограбление киргиз на их свадьбе. С первой четверти 19 столетия взгляд на наказания сильно изменился, но гонка виновных через 1 т. до 3 т. человек еще долго продолжалась.

Перовский в первое свое управление испросил закон, чтобы казаки и башкиры за все роды преступлений, совершаемых ими вне службы, судились военным судом и по военным законам. Отсюда вытекало, что казаки за тайный провоз соли из степных озер, за переход за линию для охоты должны были пробовать шпицрутенов; башкиры за воровство, неповиновение, ослушание и даже подачу несправедливой жалобы наказывались военным судом.

Я помню, что почти каждый день с ранней весны и до глубокой осени солдаты линейных баталионов, выводившиеся на ученье на форштадтскую площадь или на таковую же от Водяных до Чернореченских ворот, выстраивались в две шеренги и наказывали виновных; утром и вечером это было обычным явлением и никого не смущало. По окончании наказания палки бросались, наказанные отправлялись в госпиталь, а солдаты начинали свое обычное ученье. При этом бывали случаи, выдававшиеся своею жестокостью.

В 1835 г., или около этого, содержавшийся в тюремном замке пленный поляк Левандовский, по приговору военно-судной коммиссии, конфирмованному корпусным командиром Перовским, должен был пройти свыше 3 т. ударов, а на словах было приказано засечь его до смерти. Преступление Левандовского заключалось в следующем. Караульный начальник для поверки вызывал всех арестантов. Левандовский не вышел, потому что не имел сапог, а время было холодное. Офицер подошел к нему и грозил наказанием, если он не выйдет на поверку. Левандовский отвечал дерзко и потом сорвал с офицера эполет. Ошеломленный такой дерзостью арестанта, караульный офицер немедленно донес о случившемся по начальству. В два или три дня состоялся суд и виновный приговорен к жестокому наказанию. Левандовский заявил, что он не подлежит телесному наказанию, как дворянин, но Перовский не обратил внимания на это заявление. Закованный в железо Левандовский проведен был сквозь строй от Водяных ворот до госпиталя, куда привели его еле живого. Среди высших военных чинов были поляки и они так или иначе могли ослабить наказание. Поэтому Перовский поручил начальнику корпусного штаба Рокассовскому быть при экзекуции. Старший врач госпиталя Колышко, тоже поляк, позволил бывшим в городе ручным медведям лизать кровь со спины Левандовского в предположении, что медведи вылижут засевшие в мясе концы прутьев. Через несколько дней Левандовский умер, был похоронен на кладбище; поляки на его могиле поставили большой деревянный крест по образцу выставляемых в западных губерниях на проезжих дорогах и на кресте сделали надпись: «Здесь похоронен убитый Левандовский, убийца его генерал Перовский.» Надпись несколько раз стирали, но через некоторое время она появлялась снова. Потом перестали обращать на это внимание и самое дело вскоре вышло из народной памяти.

Начинавшееся в 50 гг. брожение между раскольниками-староверами имело место и между Оренбургскими казаками, среди которых не мало сектантов разного рода. Староверы больше всего недовольны были тем, что казакам не позволяют носить бород; при малейшем уклонении от этого, даже в степных походах, где не представлялось возможности бриться, казаки нередко наказывались.

Из Оренбургского войска с давнего времени посылалась команда в составе четырех сотен в Нижний Новгород на время ярмарки. Там казаки встречались со своими единоверцами из разных мест России и от них узнавали об общем стремлении всех староверов к поддержанию исповедывания старой веры. Из Нижнего казаки, жившие по Уралу, сопредельно с Уральскими, привозили православных священников, за деньги соглашавшихся перейти в раскол, и скрывали их то в Оренбургских, то в Уральских станицах.

Епархиальное начальство, узнав об этом, с помощью полиции ловило и выдворяло таких попов, но через короткое время они появлялись снова и продолжали свою деятельность.

В станицах 2-го отдела, а по тогдашнему округа, 5 или 6 человек казаков явились на смотр не в мундирах, а в обыкновенной одежде и сказали, что они готовы служить царю верою и правдою, если им дозволят носить бороды, как Уральским и Донским казакам. Особенное упорство проявил казак Пшеничников (Троицкого уезда, Кундравинской станицы). Он явился на смотр в простой одежде с книгою священных правил и говорил, что не он, а св. отцы установили ношение бород; христианский государь не должен им делать запрета; для царя нужна служба, которую казаки будут нести, а с бородой или без бороды человек — не все ли равно? Об этом случае окружный штаб-офицер полковник Ханский лично доложил Перовскому. Пшеничников с его единомышленниками был привезен в Оренбург. Тут его поручили опытному и кроткому протоиерею кадетского корпуса Петру Алексеевичу Сахарову при участии наказного атамана Ивана Васильевича Подурова и правителя генерал-губернаторской канцелярии Глебова, отличного юриста. Сколько не убеждали Пшеничникова, что для Бога вера и для государя служба никак не исключают одна другой, он оставался при своем убеждении потерпеть за бороду. Перовский конфирмовал решение в 3 т шпицрутенов, но дал разрешение Подурову простить казаков, если они раскаются. Когда выстроены были солдаты, Подуров объявил об этом. Пшеничников перекрестился и пошел первым, сказав, что он не для показа готовил себя и вынесет все, пока жив. Некоторых из казаков несколько раз выводили для наказания и добивали. В живых остался, кажется, один Пшеничников.

Применив наказание шпицрутенами, Перовский превысил свою власть. За несколько времени до этого состоялся закон, что нижние чины из раскольников за поступки, имевшие в основании религию, не подвергаются телесному наказанию, а подлежат ссылке. Перовский, находя такой закон для Оренбургского края неудобным, чрез военного министра просил об оставлении прежнего порядка и император Николай Павлович на его представлении положил резолюцию: «Зло нужно уничтожить в начале и бород казакам не носить, исключая стариков более 50 лет, и вообще таких даже в урядники не производить». Это послужило началом ношения бород стариками[25].

С покорением коканской крепости Ак-мечети, разбитием коканских скопищ и прочным утвержденинием нашего владычества на Сыр-Дарье, киргизы увидели свои надежды на ханства Хиву и Бухару потерянными, полную покорность русскому царю неизбежною, но тем не менее, оставались кое-где думавшие иначе. Они совершили гнусное дело: толпа киргиз убила султана правителя западной части орды, полковника Арасланова, имевшего для своего прикрытия отряд в 200 человек Оренбургских казаков. Дело было обставлено так, что сам султан-правитель приказал начальнику отряда не вмешиваться в частные распри киргиз. На ночь казаки встали вдали отдельным лагерем, а утром узнали, что султан-правитель изменнически убит в своей кибитке, имение расхищено и скот у его приверженцев разграблен. Виновные подлежали тяжкому наказанию и должны были быть непременно розысканы. Для наказания посланы были отряды казаков, которым было приказано грабить скот и убивать всех, кто попадется, дабы такой карою устрашить народ и показать, что русские везде найдут убийц, куда бы они не скрылись. У киргиз отбиты были десятки тысяч баранов, лошадей, рогатого скота и верблюдов. 1855 и 56 г., в которых совершалось это событие, был голодный. Весь скот пригнали на линию, но ни сена, ни соломы, ни другого довольствия не было, продавали его за бесценок, а зимою все погибло. На следующий год скота из степи в пригоне не было и мы при дорогом хлебе имели дорогое мясо; вместо 2 коп. за фунт баранины и 3 коп. говядины платили 7 и 10 коп. за фунт. Вышло, что одновременно с наказанием киргиз наказали и своих. Дороговизна на мясо после этого продолжалась еще долгое время.

В Оренбургской губернии Челябинский уезд издавна известен был зажиточностью крестьян. Плодородная почва, выгодные условия для развития скотоводства и другие промыслы выдвинули челябинских крестьян сравнительно с другими. До половины 40 гг. челябинцы в каждом приезжавшем к ним чиновнике видели начальника, принимали честно и непременно дарили деньгами без всякого повода или желания заручиться покровительством, и поступали так по старине, как делали их деды. Приезжавший подчивался водкою или вином, подносимыми в стакане, на дно которого клались золотая или серебряная монета, а иногда ассигнация — под, стакан; вино выпивалось, а деньги, называемые честным, брались гостем; не принять честного значило обидеть хозяина. Простому народу жилось хорошо, привольно и легко, благо в то далекое прошлое время чиновников у крестьян, было немного: исправник, заседатель земского суда, иногда уездный стряпчий, — вот весь персонал, с которым знался крестьянин; это не то, что ныне мужик не знает, кто его начальник: земский, мировой судья, председатель съезда, становой пристав, исправник и другие, коих целый легион. В конце 1830 г. правительство ввело над крестьянами опеку, в особом учреждении под названием палаты государственных имуществ, окружных начальников с помощниками и волостными и сельскими старшинами. В Челябинском уезде было введено это новое учреждение и, как все новое, вызывало разные толки, разносителями которых были солдаты, как люди всюду бывавшие и более простого мужика развитые. Ранее все крестьяне назывались казенными, а тут — новое наименование государственных, главное учреждение названо Мистерством государственных имуществ. Судили, рядили, что это за министерство. Мужик, может быть, слышал, что у царя есть министры, значит это их начальник, а тут пустили слух, что они не царские или казенные крестьяне, а министерские, значит, принадлежат министру. Солдаты добавили, что, вероятно, государь проиграл их в карты своему министру Киселеву (первый министр Государственных имуществу), которого назвала почему то Кульневым, быть может потому, что Кульнев был известный воин и ему всего ближе быть министром у царя. Мужики пошли дальше: если они проиграны министру, т. е. барину, значит будут барскими, как внутри России, и порешили в барские не итти. Новым учреждением дарована была крестьянам некоторая льгота во взносе податей назначением в год двух сроков. Челябинские сборщики повезли в казначейство подушные за весь год. Казначейство взяло одну половину, а в приеме другой отказало. Мужики начали говорить, что слухи оправдались: если они царские, то зачем казначейство не принимает подушных денег. Пошло обвинение волостных голов с прочим должностным людом в том, что они скрывают от крестьян новое их положение; окружный и в Уфе палата тоже подкуплены и мужики решили требовать от голов указа о переходе их в барские крестьяне; когда те клятвенно уверяли, что ничего не получали, обратились к духовенству, требуя от него обявить им указ и не скрывать истину. Когда духовенство отказалось предъявить указ по неимению такового, крестьяне употребляли насилие как над своим начальством, так и над духовенством; тех и других купали в холодной воде, в прорубях, но ничего, конечно, не добились; перерыли все дела в волостных правлениях, нашли земледельческую газету с изображением плуга новой системе и решили, что эти плуги назначены для обработки барской земли. Общее мнение было то, что нужно всеми мерами отстаивать свои прежние права.

Местные власти слали в Уфу донесения и рапорты, что мужики бунтуют и чтобы прибыли высшие власти. Исправник де-Греве заявлял, что может быть личное присутствие губернатора, которым был Талызин, остановит дальнейшее распространение бунта, который уже охватил соседние уезды Пермской и Тобольской губернии. Талызин послал в Челябинский уезд управляющего палатою государственных имуществ Львова, но он решительно ничего не мог сделать. Талызин написал военному губернатору Обручеву, что одно его присутствие и войско могут укротить волнение, а высланные небольшие отряды из местных башкир были прогнаны крестьянами, оружие и лошади у них отобраны. Обручев наконец принял все дело на себя. Командующему башкирским войском, полковнику Балкашину предписано явиться с несколькими сотнями конных надежных башкир в село Чумляцкое, наказному атаману Оренбургского войска графу Цукато, собрать несколько полков казаков, начиная от Верхнеуральска до границ Сибири, из Троицка направить стоявший там баталион пехоты. Весь отряд был разделен на три части: с восточной стороны атаман с казаками, в центре Балкашин с башкирами, а с запада сам Обручев с пехотой и казаками. Мужики, узнав об этом, немного струсили, но никто покорности не изъявил, ибо надеялись отстоять свое дело. В отряд Балкашина вступил и я в чине урядника. В отряде Балкашина были: сотник Филатов, личный его адъютант ротмистр Житков и поручик Шотт. Последнему поручено было в Верхнеуральском уезде сформировать, кажется, 400 человек и следовать с ними в Челябинский уезд, Житкову с двумя кантонными начальниками башкир Челябинского уезда — сформировать две сотни и иметь их в своем распоряжении. Мне пришлость вести всю письменную часть по отряду: получать бумаги, писать предписания и докладывать непосредственно Балкашину. Из Оренбурга я выехал, в чем был, за два дня до праздника св. Пасхи и вместе с Житковым приехал в д. Аджитарову, Челябинского уезда, населенную мещеряками. Вскоре туда прибыл Балкашин, Обручев и граф Цукато.

В Чумляцкое Обручев приехал в отряде Балкашина и сам повел все дело: собрал мужиков, толковал и внушал им, для чего нужны магазины, почему их подчинили новому начальству, много наговорил лишнего и наконец объявил, что мужики виновны в бунте, и тут же начал расправу. Каждый попадавшийся на глаза мужик без рассуждения, кто он и откуда, раскладывался на земле и был сечен розгами или казачьими плетьми. Башкиры секли хорошо, а бежавших ловили еще искусснее и тут же наказывали, а потом отпускали; когда такой мужичек снова попадался, то он поднимал рубаху на голову и показывал избитую спину; это служило ему билетом для дальнейшего следования. После двух или трех экзекуций все утихло. Балкашин прошел несколько селений и потом получил приказ возвратиться с башкирами в дома.

Не то было у графа Цукато. Он образовал у себя целый штат, в каждом селе отбирал более виновных, которых везли на подводах или конвоировали пеших. Обручев, встретив такую массу людей, нашел лишним держать их при отряде, в один или два дня перепорол их всех и отпустил домой. Кто мог итти, тот шел, а более избитый плелся ползком. Бунт вскоре был усмирен. Для наблюдения за спокойствием расставлены были в некоторых селах солдаты. В следующем году последовало высочайшее повеление одну из казачьих конных баттарей иметь в Челябинском уезде, расположив ее в селе Чумляцком, где она оставалась до отправления всей казачьей артиллерии для военных действий против коканцев, что было при генерал-губернаторе Крыжановском в начале 60 г.

Открытого сопротивления войскам крестьяне не позволяли себе. Только в селе Таловском толпа забралась на какую-то хозяйственную постройку, где полагала удержаться и не допустить казаков до себя. Под тяжестью толпы постройка разрушилась, мужики провалились и очутились в капкане, откуда казаки за бороды и волосы вытаскивали их и жестоко наказывали за дерзость и упрямство.

Умом и уменьем излагать свои мысли убедительно и с полным знанием дела равняться с Перовским никто не мог. Писал он чистым литературным языком, не употребляя канцелярских оборотов речи и не допуская их в бумагах, составленных другими лицами. Обладая замечательным даром слова, он все-таки не всегда рассчитывал на свои силы. У него как в первое, так и во второе управление краем были стилисты для составления отчетов, важнейших бумаг министрам; нередко он прибегал к помощи специалистов, если предмет был мало знаком ему.

Когда Перовский был моложе, доступ к нему был легче. Один капитан по фамилии Романов поспорил в веселом кругу, что сейчас (12 ч. ночи) пойдет к Перовскому и спросит, чем он занимается. Перовский принял его и спросил, что ему надобно.

«Государь у нас Романов, я тоже Романов и желаю знать, чем ваше превосходительство занимается».

Ответ был скорый: «Пьяных сажаю на гауптвахту. Ординарец, сейчас же отведи этого господина под арест!».

Перовский далек был преследовать нахалов и разделывался с ними сам. За свой образ действий он был популярен в народе.

Для устранения злоупотреблений Перовский не затруднялся принимать собственною властью исключительные меры, не стесняясь тем, что в каком-либо случае они расходились с законным направлением дела. Для примера приведу случай о взыскании с киргиз билетного сбора. Сбор этот был установлен в одном размере с паспортным для крестьян, уходящих на заработки. Билетный сбор всецело обращался на содержание Неплюевского кадетского корпуса; платить его обязаны были хозяева за билеты при найме киргиз в работники[26]. При слабом надзоре этот сбор к 50 гг. сильно упал и видимых причин тому не было. У казаков работниками были всегда киргизы, но хозяева, чтобы избегнуть платежа билетного сбора, при найме билетов не брали. Местное начальство не стесняло их за безбилетных киргиз. Перовский послал своих чиновников поверить число работников и по книгам проследить число взятых билетов, выдавать которые обязаны были казачьи станичные начальники. Повсюду найдена была масса безбилетных киргиз, живших по несколько лет сряду у своих хозяев — казаков. С последних Перовский предписал взыскать всю невнесенную за прошедшее время сумму и таким путем было взыскано с Оренбургских казаков более 30 т. р. сер. На неправильности исчислений чиновников жалоб не принимали, в суд никто не позволил себе обратиться и тем все дело было кончено.

В Челябинском уезде с давнего времени укоренилось кормчество солью, привозимою из киргизских озер без платежа пошлины. Обязанность не пропускать ввоз этой соли лежала на кордонной страже из казаков. Таможенное начальство в свою очередь должно было следить. Нет сомнения, что потворство и послабление допускалось с той и другой стороны. Кордонная стража пропускала воза два или три соли, провозимой казаками для собственной домашней надобности. Таможенный объезчик неверно взвешивал обоз крестьян, провозивших соль, а случалось, что и сам таможенный надзиратель как-бы не видел провозимую соль из личных интересов. Львиная доля неуплаченного акциза оставалась в карманах таможенных, но начальство их постоянно приносило жалобы на слабое смотрение казаков.

Перовский, это было во второе его управление, распорядился усилить кордонную стражу нарядом полка казаков, в дополнение к бывшему там числу, расположив их от Троицка до границы Сибири, и в первый же год доход увеличился более, чем в три раза: с 8 до 26 т. р. Казна выиграла, но войсковой капитал значительным сверхсметным расходом на содержание казаков чувствительно пострадал.

Граф Перовский всегда держал себя величаво, независимо, и никто не слышал, чтобы у него был недостаток денежных средств, а расходы его были велики: роскошные праздники, обеды и балы стоили дорого; на балах шампанское пили все гости, а бывало их 300—400 чел.

В обыкновенное время у него обедало не менее 15—20 человек. Какие были его личные средства — неизвестно. Говорили, что государь Николай Павлович давал ему негласно из своей шкатулки.

В коронование императора Александра II в Москве Перовский был пожалован графом и в это же время появились слухи, что Перовский скоро будет сменен. Сам он, вследствие болезни, тяготился лежавшими на нем обязанностями, а еще более передававшимися из Петербурга вестями, что он стар, ничего не может делать, и даже указывали на некоторые неудачные его действия, показывавшие, что он отжил свое время. В первый пасхальный день, в самую пасхальную заутреню по церкви прошло известие, что Перовский вследствие сильного удушья сидит в бане, куда приходил соборный протоиерей Розанов напутствовать его и приобщить. Вследствие этого общее розговение не состоялось, а родной племянник его от сестры, Александр Михаилович Жемчужников, говорил мне, что он запер и опечатал кабинет дяди, сказав Балкашину, чтобы не смел входить туда, так как там такие фамильные документы, касаться которых посторонние не смеют. На этот раз дело обошлось благополучно. Перовский остался жив, но чувствуя близкую кончину, желал оставить память о своем пребывании. Пред праздником Пасхи он собрал все экономические суммы и роздал всем более или менее близко служившим чиновникам при письмах или бумагах. Всего, кажется, было роздано до 30 т. р. [27].

X. А. А. Катенин (1858—1860)

^{А. А. Катенин. (1858—1860).}

Преемником Перовского был назначен генерал-адъютант Александр Андреевич Катенин. Он приезжал сюда в январе 1857 г. для предварительного ознакомления с краем под руководством Перовского, окончательно же назначен Оренбургским и Самарским генерал губернатором в 1858 г.

Тотчас по приезде в Оренбург он отправился в степь и вновь присоединенные владения. В декабре 1858 г. Катенин с отчетом поехал в Петербург, куда в числе других чиновников взял и меня для объяснения казачьих и башкирских дел, как служившего в его канцелярии начальником отделения иррегулярных войск. Тут были: правитель канцелярии Адам Антонович Арцимович, Василий Васильевич Григорьев[28], полковник Дандевиль[29], чиновники Галкин, Пасмуров, Северцов, Тимашев, за адъютанта полковник Безносиков, ротмистр Миллер. Последние ехали на свои средства, а я получил подъемных 200 р. В свите Катенина находились еще чиновники Лафарш и Иван Николаевич Кашкаров; они были домашними людьми — Лафарш для исполнения домашних поручений и для практики с детьми, а Кашкаров, двоюродный брат жены Катенина, кроме того, доктор Нефтель[30].

Одновременно с поездкою Катенина в степь и на Сыр-Дарью из Оренбурга отправилось дипломатическое посольство в Бухару и Хиву. Во главе его был флигель-адъютант полковник Игнатьев, бывший потом послом в Турции. В это посольство включен был Галкин, служивший в канцелярии Катенина по пограничному отделу; с этого времени началась его служебная карьера.

Все прибывшие в Петербург лица имели назначением содействовать осуществлению представленных Катениным проектов, но далеко не все исполнилось по желанию Александра Андреевича. Будучи дежурным у государя императора, он поднес записку о назначении ему по званию генерала-губернатора помощника, на каковое место предполагал определить генерал-лейтенанта Балкашина, устаревшего для должности командующего башкирским войском, а его место предоставить полковнику Рейтерну, бывшему дежурным штаб-офицером в корпусном штабе и тоже находившемуся в Петербурге. На докладе резолюция Государя была «согласен», но в исполнении вышло другое. Катенину предоставлялось право на время отсутствия его из края передавать должность генерал-губернатора одному из состоящих в его распоряжении генералов; в число их поступил генерал-лейтенант Балкашин и генерал-майор Ладыженский; первый был заместителем Катенина, но вскоре умер, а второй оставался и в, время управления Безака.

Во время пребывания Катенина в Петербуге был выработан план постепенного движения в Среднюю Азию и посылка особого отряда под начальством полковника Дандевиль в Туркменскую область. В этот отряд прикомандирован был также Галкин.

Для казачьих войск Катенин заручился позволением ходатайствовать о прибавке жалованья казачьим офицерам, каковое ходатайство он начал по прибытии в Оренбург, да Оренбургскому войску для внутреннего его благоустройства прибавлено 85 т. р. в год взамен питейного откупного дохода.

В отношении башкир было ходатайство о сформировании из них четырех полков и посылки их на службу в Варшаву и на Кавказ. Ходатайство это однако не было удовлетворено. Мысль эта принадлежала Балкашину; ее разделял и Перовский, желавший оставления башкир в военном сословии. При моем личном обяснении с начальником главного управления казачьих войск, генерал-лейтенантом Веревкиным, я узнал и передал Катенину, что башкир ни в Варшаву, ни на Кавказ тамошние начальствующие лица не берут, так как в польскую компанию 1831 г. башкиры были в армии и оказались негодными для казачьей службы. Отказ этот последовал в то время, когда для военно-строевого образования в Оренбург были командированы 4 штаб и 10 обер-офицеров армейской кавалерии; несколько человек из них проводили 2—3 летних месяца в учебном полку, собиравшемся на это время в Оренбургском уезде около деревни Аллабердиной, где было много свободных башкирских земель, теперь уже распроданных. Почти все штаб-офицеры (Гюбенет, Гвоздаков, Броссе, Базилев) впоследствии заняли места попечителей Башкирских кантонов, а обер-офицеры кантонных начальников.

Поездка в Петербург 1858 г. не ознаменовалась ничем особенным. Возвратившись в мае в Оренбург, Катенин занялся разработкою других своих предположений, потом в конце 1859 г. снова ездил в Петербург с целью ходатайствовать о продолжении завоеваний на Сыр-Дарье, однакож это было отклонено. В 1860 г. Катенин ездил в Уральск для осмотра войска и проезжал до Гурьева городка.

Темное пятно в Уральских казаках составляла принадлежность их к староверству и исходившая отсюда ненависть и презрение к каждому православному. Коренной уралец, никогда не ходивший на службу, не позволит себе принимать пищу с православным и не даст ему для этого своей посуды, а если бы последняя случайно была у русских (они себя считают казаками и другого названия не знают), то каменную посуду разбивают, а деревянную сожигают. На искоренение раскола[31] или, но крайней мере, на ослабление его, атаман уральского войска Арк. Дмит. Столыпин обратил внимание. Он начал с того, что известные духовные лица, которые там все из уральцев, по убеждению Столыпина склонились на некоторые уступки: один из них, Донсков, читал лекции против раскола, громил отступников от церкви гневом Божиим. Это возымело некоторое действие на казаков: они уже были не те, что в 1837 г., когда подняли бунт за одно намерение ввести между чиновниками и богатыми купцами казаками некоторое подобие общественной жизни, как напр. собрания, танцы, игру в карты. Более развитые согласились на предложение Столыпина иметь у себя храм с правильно рукоположенным священством, во всем остальном оно должно следовать старым уставам и обрядам, ни в чем их не изменяя, и не составлять общего с православным духовенством. Епархиальный епископ может только рукополагать избранных обществом лиц, а консистория никак не могла вмешиваться в управление и посылать предписания и указы духовенству новообразованной церкви. Утверждение на таком основании церкви дано было свыше и в особенное внимание к явленному казаками желанию сообщиться с православною церковью. Покойная императрица Мария Феодоровна пожелала дать в новый храм икону св. Николая древнего письма из числа хранящихся в дворцовых церквах. Столыпин придал особенное значение этому дару, постарался сделать это событие известным всему войску, передавая это так: уральцы будут иметь свою церковь с духовенством, никому из духовных властей не подчиненную, с уставом и порядками дониконовского времени, чего тщетно добивались они; послана была в Петербург депутация благодарить царя и царицу за такой высокий дар, больше и важнее которого не может быть. Депутацию составляли полковники Бизянов, Карманов и сотник Мартынов (все эти лица были после генералами), торговые казаки Сергей Щелоков и Аржанов (отец известного самарского миллионера, перешедшего в купцы; на расходы отпущено было 3 т. руб. из войскового капитала[32]). Святая икона была вручена депутации. Я видел ее; небольшой образ до 7 вершков высоты и 6 в ширину, с венцом кругом лика, но без ризы, как вообще были иконы, закрывать которые ризами в древности не было принято, дабы поклоняющиеся видели как лик, так и одежды святого. По некоторому сомнению я, по поручению Катенина, возил икону эту для показания известному нашему знатоку и любителю старых обрядов и уставов камергеру Муравьеву, который подтвердил несомненность древнего писания иконы.

Новая православная Никольская церковь в народе считалась истинною, имела священников, совершались правильно все службы; народ привык чтить ее как самую святую и уподобленную древним храмам; все усердно ходили молиться; сам атаман Столыпин молился в ней большим крестом, отпустил себе бороду, чего тогда еще не дозволялось; крест налагал на себя истово и руку на лоб так закладывал, чтобы стоявшие видели двухперстное сложение. Близко знавшие Столыпина видели в этом лицемерие, но так или иначе вера в церковь утвердилась. Православное духовенство в церковь не ходило, а преосвященные с 1858 г. хотя жили в Оренбурге, но в Уральск ездили очень редко. Столыпин для рассеяния в уральцах их нелепых убеждений о православных иногда употреблял в разговоре своеобразные выражения, с которыми можно обращаться только к простому и грубому народу.

Например, он спрашивает старовера: «каким крестом ты молишься Богу?» тот правою рукою делает двухперстное сложение.

«А покажи мне, как прославные при молитве крестятся?».

Казак левою рукою делает трехперстное сложение.

«Почему же ты делаешь не правою рукою?»

— Чтобы не опоганить руку, отвечает казак.

«Дурак», говорит Столыпин: «теперь сам рассуди, что мерзее и гнуснее. Все без различия деяния делаешь правою рукою, и через это она не поганится, а для молитвы сложение трех перстов считает не только греховным, но и поганым».

Вообще в атаманство Столыпина мировоззрение уральцев в многом изменилось. За молодым поколением, получавшим образование вне войска, потянулись и старики, у которых уменьшился фанатизм, и они стали понемногу отвыкать от прадедовских верований, особенно даровитый миссионер-проповедник Крючков вел успешно свои собеседования с народом; последний добровольно и на свои средства начал строить церкви на единоверческом начале.

Генерал-адъютант Катенин после поездки в Уральск возвратился больным и в июне 1860 г. умер[33]. Причину болезни относили к простуде легких. Смерть Александра Андреевича поразила городское и окрестное население. Горожане везли на себе погребальную колесницу и положили его в склепе графа Сухтелена в ограде Петропавловской церкви, откуда тело покойного потом было взято в имение его Костромской губернии, Кинешемского уезда.

Катенин пробыл в должности генерал-губернатора не более двух лет, обещал много, но скорая смерть помешала осуществлению его предположений. При нем положено начало разделения Оренбургской губернии на две — Оренбургскую и Уфимскую; назначен в Оренбург особый епископ для казачьих войск и прилинейных уездов, не включая сюда уездных городов, которые были оставлены в зависимости Уфы[34], и как бы взамен сего на Оренбургского епископа возложили обязанность по обращению инородцев язычников в христианство, для чего ежегодно ассигновалось из сбора с этих инородцев 3 т. руб. сер.

Катенин своею открытою жизнью много способствовал развитию в городе общественной жизни, давал большие балы, где собиралось многочисленное общество; в высокотожественные дни, приходившиеся летом, устраивались обеды, на которые приглашались многие из служащих.

Катенин при назначении получил на экстраординарные расходы 28 т. руб. из капиталов Оренбургского и Уральского войск, башкирского сбора и кибиточных с киргиз. Отчет в этих деньгах он представлял лично государю при своих поездках в Петербург.

Катенин был всегда и со всеми любезен. Иногда случалось на раутах, что Александр Андреевич брал меня за руку и вел пить шампанское. Катенин выражал неудовольствие, что чиновники его канцелярии не бывают у него.

После назначения Арцимовича губернатором в Самару, правителем канцелярии был назначен Тарасов, служивший у меня в отделении столоначальником. С ним у меня начались неудовольствия, я заявлял о своем желании оставить службу в канцелярии, но при Катенине этого нельзя было сделать. При новом генерал-губернаторе Безаке я перешел на должность попечителя башкир Оренбургского уезда.

XI. А. П. Безак (1860—1864)

После Катенина генерал-губернатором был назначен Александр Павлович Безак. По прибытии в Оренбург в конце 1860 г. при общем приеме всех служащих в зале своего дома сказал, что управление краем он поведет на либеральных началах, будет стремиться в этом направлении сделать необходимые реформы, для чего пригласит образованных чиновников из Петербурга и вообще при назначениях на должности будет держаться правила узнавать во всех отношениях избираемых лиц, дабы впоследствии избегать необходимости сменять назначенных, что ведет к печальным результатам как для пользы службы, так и для самих сменяемых.

Вступительная речь была сказана хорошо, но заметно, что она была сочинена предварительно.

Еще со времени Катенина важные мероприятия об суждались в особых комитетах, составлявшихся из лиц, хорошо знакомых с делом, переданным на обсуждение особого комитета, где руководителем был генерал-губернатор. С назначением Безака комитеты эти уничтожились.

Безак в жизни был человек расчетливый, не допускавший ни в чем излишества. Это имело влияние на всех окружающих его лиц и высших начальников; по этому частная жизнь в Оренбурге сузилась, частные балы и вечера сократились. Почти все служившие при Катенине разъехались: Столыпин уехал из Уральска, граф Толстой сменился с должности наказного атамана Оренбургского войска; его место занял полковник Петр Васильевич Зварыкин. Управлявший Оренбургскими киргизами Григорьев силою был столкнут с места, хотя он старался удержаться и писал даже государю. По приезде в Петербург он узнал, что уволен в отставку с пенсиею в 300 руб. и оставался некоторое время без всякого назначения. Впоследствии он поступил профессором восточных языков в С.-Петербургский университет, где он служил до перехода к Перовскому, затем одновременно служил в министерстве внутренних дел при генерал-адъютанте Тимашеве председателем цензурного комитета и редактором «Правительственного Вестника». От этих последних должностей отказался в 1872 г. по болезни.

Я виделся с ним в Петербурге и слышал от него, какую горькую чашу пришлось ему испить вследствие гонений Безака.

Вновь назначенный военным министром генерал-адъютант Милютин оффициальным письмом просил Безака заняться делом о новом устройстве башкирского войска, при этом высказал, что, оставаясь войском в настоящем его виде, оно не может приносить пользы. В виду осложнения дела управления башкирским войском и важных последствий при неудаче введения новой реформы генерал Тетеревников, командовавший башкирским войском, был назначен начальником 23-й пехотной дивизии, составленной из Оренбургских линейных баталионов, остался в Оренбурге и только переселился из Караван-Сарая в казенный дом, бывший на месте нынешнего пансиона гражданской гимназии. На место Тетеревникова был назначен полковник Богуславский, а место последнего Безак дал своему зятю, князю Трубецкому, который в течение двух, лет из прапорщиков произведен был в есаулы Оренбургского казачьего войска. Таким образом Безак в первые два года управления места всех главных начальников заполнил своими избранниками и вся эта фаланга в унисон пела хвалу Александру Павловичу.

Другому своему зятю, Галкину, Безак дал место помощника управляющего Оренбургскими киргизами, сместил Льва Николаевича Плотникова на должность чиновника особых поручений при нем на том основании, что он не имел высшего образования, а в министерстве Безаку будто говорили, что при назначении помощников при главных местных начальниках необходимо выбирать молодых и образованных людей, ибо они первые кандидаты к занятию таких мест. Григорьев, не совсем довольный новым помощником, впал в немилость и потерял место

При Безаке театр существовал круглый год, труппа актеров улучшалась с каждым годом, посетителей в театре всегда было достаточно.

В последний год управления Безака образовался особый клуб из казачьих семейств, в который поступили лица среднего сословия. В танцевальные вечера публики набиралось до тесноты. Изящества в дамских туалетах даже по уставу сего клуба не требовались, и дамы приходили в своих обыкновенных платьях и простых прическах. Клуб этот существовал не более трех лет. Крыжановский увидел в нем сепаратизм и закрыл его.

Сам Безак давал в торжественные дни обеды и балы, на которые гости приглашались из всех сословий. Зимою устраивались раз в неделю танцевальные вечера, но уже не при такой обстановке, как при Катенине: буфета с винами не было; фрукты и сласти разносили, был даже арбуз.

Безак был расчетлив до скупости. Участвуя при докладах, я постоянно видел его в старом сюртуке; новый он надел по приезде жены своей Любови Павловны.

Генерал Безак имел крупное столкновение с Оренбургском гражданском губернатором Егором Ивановичем Барановским. Последний был правовед и принадлежал к кругу либеральной молодежи, в руках которой в 60 гг. было почти все управление. Барановский получил место губернатора по представлению Катенина, столкнувшего для него дейст. ст. сов. Потулова, быть может и устаревшего во взглядах на управление, но управлявшего губернией почти независимо от генерал-губернаторов, которые мало вмешивались в гражданскую часть, а в непосредственной своей зависимости считали дела пограничные, военные и инородцев. При том губернаторы, видя в генерал-губернаторах по их государственному положению царских заместителей, не позволяли в сношениях с ними ничего заносчивого, были осторожны и устраняли все, что могло повести к несогласиям.

С другой стороны, влиявшия на генерал-губернаторов лица — правитель канцелярии и другие — были петербуржцы, более или менее далекие от желания проводить мысль о личном своем значении потому что все видели и знали их влияние.

У Безака таких людей не было. Правитель его канцелярии Тарасов служил в главном управлении Западной Сибири на должности что-то в роде делопроизводителя, Чебышев — в надворном суде в Петербурге. Люди эти были никому неизвестные и постоянно пели Безаку, что он, как генерал-губернатор, игнорируется подчиненными и что для возвышения своего значения он должен лично сделать ревизию гражданских учреждений и через своих чиновников требовать, чтобы представления о замещении открывавшихся вакансий восходили далее с его одобрения.

Генерал Безак согласился с этим взглядом и на второй год своего управления послал всех своих чиновников особых поручений на ревизию уездных управлений, а сам с правителем канцелярии Тарасовым и чиновником особых поручений Чебышевым отправился в Уфу. Чиновники явились в канцелярию губернатора с требованием для ревизии всех дел и показали предписания генерал-губернатора. Правитель канцелярии вежливо и почтительно сказал, что у них один начальник, Егор Иванович Барановский, и что если он прикажет, то все будет исполнено, а помимо его приказания ни от кого не могут принять. Барановский сказал Безаку, что если он желает и находит нужным, то может лично сам ревизовать дела и поверять все его распоряжения, но чиновников его к себе в канцелярию не пустит, тем более таких, как Чебышев — личность темная и никому неизвестная, и в какие-либо разговоры с такими личностями губернатор не может входить. При этом Барановский добавил, что Тарасов и Чебышев, прибыв с визитом к жене его, не умели прилично держать себя в гостиной: имели руки в карманах брюк и небрежно разваливались на диване. — Безаку самому ревизовать и просматривать все дела не было времени и таким образом ничем не вызванное недоверие к губернатору кончилось торжеством последнего.

Выше я сказал, что Безаку от военного министра Милютина было поручено составить новое положение о башкирах, сообразно с их современным положением и общими государственными соображениями. На собранном по этому поводу совещании было решено всецело применить к башкирам начала управления, данные для крестьян положением 1861 г., с необходимыми изменениями и сохранением вотчинных прав на земли. Вместо должности командующего войском предполагалось образовать центральное коллегиальное учреждение и местных исполнителей, которым оставить прежнее название кантонных начальников, чтобы введением новых названий не волновать народ. Составление на сих началах положения возложено было на генерала Тетеревникова, а он поручил дело правителю своей канцелярии Долинскому. Написанный последним проект представлял сколок с крестьянского положения, из которого было все, касающееся мировых посредников, отнесено к обязанностям кантонных начальников. Центральное управление проектировано подобно палатам государственных имуществ.

В таком виде проект рассматривался в особом комитете под председательством Безака и после незначительных изменений и дополнений представлен военному министру.

Из министерства проект передавался на заключение главноуправляющего вторым отделением собственной Его Величества канцелярии. По изменению последнего проект состоял из двух частей: одна половина — управляемая, т. е. народ — получил широкое право самоуправления, другая центральная, т. е. общее управление башкирами, удержало характер существующих учреждений — могло все контролировать, обсуждать в хозяйственных делах выгоду и пользу и безусловно могло отвергать и не позволять обществу распоряжаться в своих делах по собственному усмотрению.

Генерал Безак был в это время в Петербурге и личным докладом испросил у государя повеление рассмотреть его проект в государственном совете при его участии, изменить или пересоставить его здесь, а не возвращать для переделки в Оренбург, на что потребуется много времени. Ходатайство его были уважено, и 14 мая 1863 г. высочайше утверждено положение о башкирах.

Возвратившись в конце мая в Оренбург, Безак потребовал от Богуславского немедленного введения у башкир нового положения и тут же дал ему оффициальное предписание не давать мне места при назначении на новые должности.

Богуславского последнее удивило, он тотчас призвал меня и спросил, не получаю ли я высшего назначения в казачьем войске. С моей стороны не было ничего такого, чтобы лишать меня права службы, и я ответил Богуславскому, что нового назначения не ожидаю, а вижу тут интригу и нежелание Безака иметь меня на службе в управлении башкирами. Через несколько времени Богуславский сказал мне, что причина недоброжелательства ко мне Безака выяснена: «Он очищает место для своего зятя Трубецкого, а вы стоите на дороге, и он знает, что я желаю иметь помощником вас, а не князя Трубецкого, и ни в чем не уступлю ему».

Безаку он говорил:«Вы, Александр Павлович, возлагаете на меня введение нового положения у башкир, а способных и опытных людей отнимаете у меня; чрез кого же я буду действовать? Чернов ничем не заслужил изгнания». Безак сказал: — «Я не желаю с ним служить по совершенно посторонним причинам!»

После некоторого спора Безак уступил и сказал: — «Я соглашаюсь оставить его кантонным начальником где-нибудь в другом месте, но не в Оренбурге».

Богуславский на это возразил: «В другом месте он не нужен, а именно здесь, при мне; я тогда своевременно могу знать, как пойдет новое дело, особенно трудное у кочевых башкир, твердо стоящих за сохранение прежних условий жизни». Наконец Безак согласился оставить меня в Оренбурге и спросил Богуславского, будет ли он доволен князем Трубецким, которого он предназначил помощником его.

Богуславский для передачи всех этих подробностей лично приехал ко мне на дом. Утверждение князя Трубецкого последовало не сразу. Милютин не соглашался, считая его неопытным и неподготовленным к такой должности. Безак повторил представление, прося повергнуть на высочайшее усмотрение его скорбь и тоску, как отца, разлучающегося с любимой дочерью.

Наконец ходатайство его было удовлетворено. Князь Трубецкой получил место помощника с жалованием 2 т. руб., а я был назначен начальником башкир первого Оренбургского, кантона.

С половины июня я уехал образовывать сельские общества и волости, открывать волостные суды и волостные правления с выборами на все места должностных лиц самими обществами. Эту работу я исполнил в течение двух месяцев. Волости составлялись большие, от 3 до 5 т. душ.

При начальном введении положения для ознакомления с тем порядком, как я поступал, были посланы ко мне из Верхнеуральского уезда кантонный начальник подполковник Броссе и из Белебеевского капитан Редин, а в 1864 г. Безаком были посланы чиновники во все кантоны для поверки правильности действия у башкир нового положения. Лицам этим Безак приказал посмотреть в моем кантоне волости, суд и сельские общества Я показал им на месте все введенное в Оренбургском уезде и с запасом этих сведений они поверяли другие уезды. Чиновниками этими были Плачковский, Рогали-Левицкий, Шульгин и Покровский.

От Безака я получил личную благодарность, а потом и высочайшую награду — орден св. Анны 2 й степени, и меня же обязали представить отставного подполковника Давлетшина за оказанное содействие, чего не было на самом деле, ибо он только один раз был на сходе в деревне Имангуловой, где и жил. Давлетшин желал получить чин полковника, чтобы дети его считались дворянами, а ему дали Станислава 2-й степени.

Полковник Богуславский введя новое положение, не пожелал более оставаться на месте заведывавшего башкирами, не обещавшем в будущем ничего особенного, и в 1864 г. весною уехал из Оренбурга в отпуск с тем, чтобы более не возвращаться. Он поступил помощником начальника штаба Кавказской армии, потом служил начальником главного управления казачьих войск и с производством в генералы от инфантерии назначен членом военного совета; умер в 1896 г. В честь его станица Оренб. к. в. Угольная названа Богуславской.

С упразднением должности временно заведывавший башкирами ст. сов. Плачковский не пожелал остаться на прежнем месте чиновника особых поручений 5-го класса при генерал губернаторе, а перешел в Киев к Безаку, переведенному туда генерал-губернатором, а впоследствии был Подольским вице-губернатором, приобрел на льготных правах конфискованное польское имение с доходом в 3 т. руб. и со смертью Безака оставил вовсе службу.

Начальником штаба у Безака был генерал-майор Данзас, переведенный на эту должность при Катенине с места начальника Туркестанской линии; он не поладил с Безаком и вскоре уехал в Петербург, где служил в главном военном суде и умер в чине генерала от инфантерии. После Данзаса исправляющим должность начальника штаба был полковник Черняев, но и он не сошелся с Безаком и вскоре уехал из Оренбурга.

Безак, недовольный офицерами генерального штаба, которые желали быть самостоятельными и не сходились с ним во взглядах, избрал на должность начальника своего штаба начальника инженеров Оренбургского округа генерала Левенгофа, которому и передали во временное управление округ и казачьи войска по отъезде в С.-Петербург.

Отъезд его состоялся в январе 1865 г. Пред выездом Безак дал у себя большой бал, на который было приглашено все оренбургское общество, чиновное и на общественной службе состоявшее; веселились, т. е. плясали, долго, а потом ужинали, но ужин был не в определенный час, а соображаясь с тем, когда по счету ушедших гостей, на остальное число хватило приготовленных блюд.

При Безаке совершилась крестьянская реформа. В пределах настоящей Оренбургской губернии число помещичьих крестьян не превышало 6 т. душ, но много было горнозаводских, число которых простиралось до 20 т. душ. Крепостные помещичьи крестьяне находились более в Оренбургском уезде, в небольшим числе в Троицком и Челябинском.

Обявление манифеста было сделано быстро и беспорядков нигде не произошло. Уставные грамоты составлены были без особенных затруднений и тотчас же начался выкуп по соглашению с крестьянами. В одном имении графа Нессельроде крестьяне отказались от выкупа и получили сиротский надел по 1 ½ десятины на душу.

Обилие башкирских земель, окружавших помещичьи имения, порождало и в других местах отказы, но такому желанию не давали развиваться. Мировые посредники, в особенности Николай Станиславович Циолковский, умели уговаривать крестьян подписывать уставные грамоты и выкупные договоры в надежде, что барин их (А. В. Тимашев), как богатый помещик, подарит им усадьбы. Мужички согласились. Когда приехал в имение сам владелец старики, прощаясь с ним при его отъезде в Казань временным генерал-губернатором, подошли и попросили дать им усадьбы. Тимашев дружески потрепал по плечу некоторых из них, сказал, что хорош и славен он был своими крестьянами, а когда последних освободили, он стал другой человек. Сказав это, Тимашев сел в экипаж и уехал, а крестьянам пришлось платить в казну за полевые угодья и помещику за усадьбы. Пример этот подействовал и на других крестьян. В Оренбургском уезде большинство перешло на выкуп и платеж за усадьбы, на издельной повинности остались имения в северной части уезда: Бондаревского, Дурасова и Дашкова. Последнего село Богульчан на столько было упорно, что местный помещик Лихошерстов — мировой посредник — ничего не мог с крестьянами поделать: в 1865 г. Богульчан передали в Уфимскую губернию, где их привел в покорность известный крестьянский деятель — посредник Бухвостов.

В Троицком уезде был такой случай: крестьяне помещика Епанешникова в числе 40 душ даже отказались принять даром от помещика надел из опасения снова попасть под его власть и согласие их последовало много позже. В том же уезде крестьяне графа Мордвинова до 700 душ, получившие по 5 дес. на душу, при переводе их на выкуп заявили протест против уменьшенного им отвода земли, указывая, что состоя помещичьими, пользовались всею землею — до 15 т. дес., а хотя помещик пред изданием нового закона обязывал их пользоваться 5 дес. на душу, но распоряжение не было исполнено и все оставалось на прежнем положении. Кончилось дело в новом составе губернии отказом графу Мордвинову в обязательном выкупе, а крестьянам дан даровой надел в 1 ¼ дес. Добавлю к этому, что и в Оренбургском уезде при изобилии у помещиков земли и по отсутствию лиц для арендования, крестьяне не были стеснены в пользовании землею: сеяли и косили, где желал каждый, пользовались лесом на домашние нужды даром и неограниченно, а валежник собирали и возили на продажу в Оренбург. В силу изданного крестьянского положения они имели право на высший надел против 5, 6 и 7 дес., назначенного положением для Оренбургского уезда, но закон этот не применялся здесь и крестьяне едва ли знали о существовании его; помещикам же из местных дворян не было интереса в этом отношении действовать против своих собратьев.

В ином положении оказались крестьяне частновладельческих заводов; за прекращением действия последних они остались без средств к существованию, ибо земля, на которой они жили, гористая и лесная, к хлебопашеству неудобная. Тут было много хлопот. Одни из них ушли на казенные земли, другие на временно арендованные у башкир и у казаков Оренбургского войска, как их работники, получая вместо денег плату землею, на которой сеяли хлеб и перевозили в свои дома; третьи бродяжничали, переселяясь с места на место, и наконец возвращались в заводы, где им давали усадьбы.

Расскажу один случай понимания заводскими крестьянами своих прав.

В Преображенский завод приехал гражданский губернатор Григорий Сергеевич Аксаков, переговорил с народом, сказав, что он губернатор, и уехал с одним тоже гражданским чиновником. После его отъезда крестьяне начали расуждать о том, что им говорил губернатор. Бывший между крестьянами отставной солдат уверил их, что это был или писарь или такой же отставной солдат. «Губернаторы ездят с адъютантами», говорил он: «и со свитою из чиновников, а это что за губернатор: никого даже не обругал.»! После крестьяне уверяли, что губернатор у них не был и они его не видали.

В управление Безака развилось народное образование в Оренбурге. Кроме Неплюевского кадетского корпуса, где воспитывались молодые люди всех сословий для военных целей, существовали в городе одно уездное и два приходских училища. Население же города, без казачьего форштадта, достигало 25 т. душ и эти 3 школы с их ограниченным курсом далеко не удовлетворяли потребности в обучении, особенно начальном. Пособием служили частные школы, в которых учили читать и писать по русски и первым четырем правилам арифметики; но и открытие таких школ было затрудняемо существовавшими формальностями: нужно было разрешение директора училищ, жившего в Уфе, а от учителя аттестат в основательном знании и в уменьи преподавать ученикам грамоту и письмо. При таких требованиях формально открытых школ не было, а существовали негласные на небольшое число мальчиков. Нужда в учении была общая и всеми сознаваемая.

В Оренбурге с ведома генерал-губернатора составилось общество частных лиц с целью насадить здесь школы грамотности. На пожертвованные средства открыты были школы по участкам, всего до 7-ми. Учителями были назначены молодые мужчины и частию девицы, заведомо к сему способные, а жалованье платилось из добровольных пожертвований населения: пожертвования стекались из различных источников: взамен праздничных визитов вносились деньги, подписывались по приглашению прямо на школы, устраивались любительские спектакли и лоттереи-аллегри при самой незначительной цене за билет, общественные гулянья с иллюминацией; из всего этого составлялась сумма, достаточная для содержания участковых школ. Много помогали в этом деле оренбургские дамы, особенно те, мужья которых занимали выдающиеся должности. Жена управляющего Оренбургскою таможнею, Любовь Александровна Решко, собрала с бухарских купцов, приходивших сюда с караванами, до 800 руб. сер. Усердие ее породило ревность в других дамах, которые никак не могли итти параллельно с Решко и называли ее «мадам Монте-Кристо» по имени героя модного в то время французского романа. Душою этого общества был Василий Павлович Долинский, правитель канцелярии командующего башкирским войском, проявивший свою энергию в открытии русских школ у башкир; он много ратовал об устройстве и поддержании участковых школ в городе, доставляя для них порядочные средства и, несмотря на немолодые годы, игравший в театре в пользу школ.

Таким образом, заведенные участковые школы впоследствии, с дарованием городу самоуправления, были преобразованы в приходские училища, существующие и теперь на городские средства.

Низшее или начальное обучение много двинулось вперед, но непосредственно за ним следующее среднее отсутствовало. Оренбургское городское купеческое и мещанское общество, в виду полного отсутствия учебного заведения для женского образования, открыло одну школу, преобразованную потом в 1868 г. в женскую прогимназию, которая существует и теперь[35].

XII. Н. А. Крыжановский (1864—1881)

^{Генерал-адъютант Н. Я. Крыжановский.}

После Безака новым генерал-губернатором был назначен его племянник, генерал-адъютант Николай Андреевич Крыжановский, служивший в последнее время в Варшаве генерал губернатором и уволенный от должности за упразднением места.

Приезд Крыжановского был весною 1865 г. с полным составом новых, им самим избранных, лиц на выдающиеся места. Оренбургским губернатором и наказным атаманом был полковник Бобарыкин, служивший у Крыжановского прежде адъютантом. Управляющим областью Оренбургских киргиз — полковник Баллюзек, тоже его сослуживец. В Уральск был послан наказным атаманом полковник Веревкин, выписанный сюда еще Безаком и исполнявший при нем должность чиновника особых поручений. Личными адъютантами были Данауров и Кашкин (второй родной брат жены Бобарыкина, а первый свояк зятя Крыжановского Леонтьева, тоже перешедшего сюда на службу).

При въезде Крыжановский показал строгость к подчиненным увольнением личного адъютанта Безака, ротмистра Левшина, остававшегося в Оренбурге с надеждою получить то же место при Крыжановском. Вина Левшина заключалась в том, что он выехал верхом для встречи своего начальника не в полной парадной форме. Крыжановский сделал ему замечание, приказав убираться из города.

При приеме всех должностных лиц подведомственных генерал-губернатору учреждений Крыжановский произнес речь о предстоящей всем деятельности и требовал от чиновников полного усердия к службе и трудов на общую пользу.

Оставшихся от Безака чиновников 8-го класса Оголина и Плачковского попросил оставить службу, сказав, что на этих местах обыкновенно служат лица, близко известные начальнику, и таких он имеет в виду.

Вскоре по приезде Крыжановского была открыта новая Оренбургская губерния со всеми губернскими учреждениями. Первым было открыто губернское правление, потом казенная палата и последнею судебная палата.

При открытии губернского правления было торжественное богослужение в присутствии Крыжановского. После молебна прочитан был высочайший указ об открытии губернии и затем состоялся скромный завтрак у губернатора Бобарыкина на 40 человек; выпили шампанского и акт формального открытия губернии состоялся.

Вице-губернатором назначен был надворный советник Василий Разумникович Жуковский, служивший мировым посредником Нижегородской губернии, где у него было имение. Советниками были: подполковник Оренбургского казачьего войска Агапов Василий Васильевич — бывший дежурный штаб офицер, Давыдов — из советников упраздненного башкирского управления, Головков из сенатских секретарей, пробывший в должности не более двух лет и уехавший в С.-Петербург. Ассесором Похвистнев из петербургских; потом он был советником и кончил свою карьеру печально: из-за пустой ссоры с одним акцизным чиновником дрался на дуэли, получил рану, от которой и умер. Замечателен тот факт, что о дуэли его все знали в городе, но покойный прислал в губернское правление рапорт о болезни, чем формалисты были вполне удовлетворены.

Похвистнев говорил мне, что был богатым помещиком Смоленской губернии, почти нигде не служил, взял подряд по постройке шоссе, передал его другим за своим залогом, уехал в Ниццу и жил там спокойно; когда же возвратился домой, то нашел имение конфискованным, а потом проданным.

Первым прокурором был Логинов, он скоро уехал из Оренбурга служить в сенат, где ему дали должность обер-секретаря; на этой должности он сошел с ума и умер.

Последним из губернских учреждений было открыто губернское по крестьянским делам присутствие. Председателем был губернатор Бобарыкин, а членами — Оренбургский уездный предводитель дворянства Виталий Станиславович Циолковский, управляющий казенною палатою Александр Ефимович Ворошилов, губернский прокурор Логинов и я, как землевладелец-дворянин.

Одновременно с открытием новой Оренбургской губернии генерал Крыжановский занимался и другим делом, имевшим важное государственное значение — это движение внутрь Средней Азии и покорение самостоятельных ханств Хивы, Бухары и Кокана, куда скрывались и жили спокойно враждебно настроенные к русскому владычеству киргизские батыри. Они собирали там вооруженные шайки, грабили наших киргизов под предлогом собирания дани для ханов,

Крыжановский наследовал приготовленное предшественниками его военное дело. Местные войска во главе с Черняевым взяли Ташкент вопреки данного из Петербурга воспрещения брать этот город, вот почему в начале Ташкент, занятый уже русскими, оффициально не признавался принадлежащим России, но после дело вышло в свою колею.

Бухарский эмир, опасаясь за свои владения, начал войну с русскими. Крыжановский отправился в Ташкент, взял у бухарцев, не раз разбитых нашими войсками, несколько крепостей и дошел до р. Чирчика, на которой стоит Бухара, столичный город ханства, возвратился с военными трофеями, отнятыми у бухарцев, и получил орден св. Георгия 3-й степени — высшая военная награда, достигаемая на боевой службе.

Для участия в этих военных действиях приезжали из Петербурга лица, жаждавшие военных отличий и желавшие составить военную карьеру. Достаточно назвать гвардии ротмистра, а потом министра Двора, графа Воронцова-Дашкова и князя Барятинского. Первый с сотнею Оренбургских казаков разбил сильный отряд бухарцев, отбил у них 40 т. баранов. За это дело Воронцов-Дашков получил орден св. Владимира с бантом и мечами и приобрел славу героя. После говорили, что никакого бухарского отряда в данном случае не было, а были безоружные киргизы пастухи, которые гнали баранов на продажу в бухару к празднику Курбан-Байрама.

Кроме военных действий в ханствах таковые были и в киргизской степи в виде небольших стычек с хивинцами, которые усиленно и всеми мерами старались вредить русским, особенно когда двигались из Оренбурга, в Ташкент военные транспорты с необходимыми принадлежностями для вновь занятого края, в котором в первое время ничего не было, а все доставлялись из Оренбурга. Для этой цели были устроены небольшие военные этапы с небольшим числом казаков. Киргизы и хивинцы громадными толпами нападали на такие пункты, иногда удавалось им громить их и брать в плен казаков, которых потом продавали в Хиву, откуда они были возвращены по взятии этого города.

Такие дела и успехи в них выдвинули генерала Крыжановского из среды сверстников, остававшихся в Петербурге. Все его проекты проходили и утверждались без особых затруднений. К числу таких проектов, между прочим, относился проект раздачи казенных участков частным лицам на льготных правах и за уменьшенную плату для увеличения здесь дворян-землевладельцев, как необходимого элемента для предполагавшихся земских учреждений. Этот проект, получивший высочайшее утверждение, погубил Крыжановского, и он пал с большим позором.

При ходатайстве о раздаче на льготных условиях земельных участков чиновникам разумелись не одни служившие в Оренбургском крае лица, но вообще все служащие в империи по военному и гражданскому ведомствам.

На этой удачно придуманной основе проект в С.-Петербурге прошел без зацепки, так как нашлось много лиц, сочувствовавших такой мере, между высокопоставленными чиновниками, которые потом и получили за бесценок лучшие земли.

Казенные участки, предназначенные в раздачу, находились исключительно в Оренбургской губернии. В Оренбургском уезде они были все истощенные, пригодные только для пастбищ скота, а потому малоценные (от 1 до 10 коп. за десятину). Поступив в частную собственность, они подчинялись общему закону о платеже земских повинностей и государственному налогу, одинаковому здесь для всех земель. Раздав их, казна мало потеряла вследствие их низкого качества.

В Челябинском уезде, при густоте населения и лучшему вообще плодородию, участки были ценнее, и сколько я помню, ниже 20 коп. за десятину арендной платы не существовало.

В Уфимской губернии малоценных казенных участков почти и не было и едва ли их там раздавали чиновникам, но их заменили запасные башкирские земли, излишние для припущенников. При выделении их соблюдалась особая система для возвышения их ценности. Припущенникам при наделе в число установленной пропорции нарезывали земли при месте их жительства, а в запас избиралось все количество подлежащей с волости земли и отрезывалось чрезполосно одною площадью, в состав которой входили лес, луга и пахатная земля. Потом разделяли на мелкие части и раздавали. В некотором удалении от жилых мест запасные земля считались малоценными, но это было не верно, так как переселявшиеся из внутренней России в Уфимскую губернию крестьяне предпочитали такую землю и платили за нее дорого. Те, кому достались эти участки, воспользовались крупным вознаграждением, выходящим по размерам из ряда обыкновенных служебных наград, если считать дачу земли наградой чиновникам за их службу.

Раздача земель началась с Оренбургского уезда, а потом пошла последовательно, по мере образования свободных участков.

Предпочтение одних чиновников другим, более бедным и семейным, породило зависть и злобу; в газетах появились резкие статьи против этой меры искусственного насаждения помещиков, в число которых попадали только близко стоявшие к генерал губернатору. По его назначению получили участки его сыновья, зятья и другие родственники; затем те, кто ближе были к последним. Получили участки из петербургских директоры департаментов и чиновники сих учреждений, военные генералы, тайные и действительные статские советники, начальники отделений генерал-губернаторской канцелярии и вообще все служившие в ней, адъютанты генерал-губернатора, чиновники особых поручений, даже не был забыт мажордом Крыжановского, казачий чиновник Мурзиков, и лютеранский органист Егор Иванович Грибель. Последнего признали справедливым сделать землевладельцем в надежде, что он заведет культурное хозяйство и будет полезен другим; но он, как и большая часть других, продержав участок несколько времени, продал за тройную цену против той, какую сам заплатил.

Крыжановский, раздавая земли другим, не забыл и себя. Так как было неудобно генерал-губернатору брать землю на льготных условиях, то устроили так, что Крыжановского, Кауфмана (Туркестанского) и Непокойчицкого пожаловали землею за их особые заслуги по 6 т. десятин каждому. Крыжановский взял себе самую лучшую в крае корабельную рощу на судоходной реке Каме, стоимостью от 300 до 500 т. руб. Там он выстроил на казенные деньги дачу и два лета жил в ней, а для докладов чиновники ездили к нему из Оренбурга

Дело раздачи земель Крыжановский, по соглашению с министром государственных имуществ, установил нижеследующим образом. Вместо одного общего представления, каковое в силу изданного о сем закона должно исходить от генерал-губернатора, последний будет представлять только на одну треть предназначенных участков, а на остальные две трети министр государственных имуществ назначит из лиц, служащих вне края, не входя в предварительное соглашение с Крыжановским. Такое соглашение имело место до последовавшего высочайшего повеления приостановить раздачу земель на льготных правах.

Бывшие военные припущенники, лишась своих угодий, которыми они владели со времени поселения, и видя отдачу земель чиновникам, сильно ожесточились и всеми способами мстили последним, поджигая заведенные ими хутора, посеянный и собранный с полей хлеб, всюду приносили жалобы на лишение их необходимых земель.

Для собрания верных на месте сведений был командирован в 1879 г. из министерства внутренних дел дейст. ст. сов. Ситников, служивший прежде в канцелярии Оренбургского генерал-губернатора. О результатах этой командировки я хорошо не знаю, но розданные на льготных условиях земли остались во владении тех, кому были даны, и в большинстве впоследствии проданы крестьянам за высшую цену.

Раздача земель на льготных условиях недостаточно была соображена с общим экономическим положением. На доход от 300 и 800 дес. невозможно было вести жизнь интеллигенту с семейством[36]. Получив такой дар, он не останется на самой земле, не устроит себе и потомству своему гнезда, а непременно силою обстоятельств переедет в город искать службы и доходных занятий; земля в лучшем случае останется придатком к его содержанию, но вернее будет продана, — что и случилось. Поэтому для такой проблеммы не следовало бы отбирать земли у поселян припущенников, которые в Уфимской губернии, получив надел в размере крестьянского положения 1861 г., прямо были обобраны в пользу совершенно посторонних лиц.

Припущенники селились в Башкирии и платили за земли деньги, причем переносили много обид от владельцев башкир, которые при каждом удобном случае обирали их. При раздаче участков припущенники лишились всего.

Мысль о раздаче земельных участков чиновникам возникла не по инициативе Крыжановского. Мера эта за несколько лет была применяема в Западной Сибири, с тою разницею, что там казенные земли, разделенные на мелкие участки, продавались чиновникам с торгов, но и там эта мера не принесла ожидаемой пользы.

Генерал Безак по примеру Сибири, предполагал допустить продажу казенных оброчных участков в Оренбургской губернии, но не успел осуществить эту меру, а оставил приведение ее в исполнение своему преемнику Крыжановскому. Последний к ходатайству об этом как-бы вынуждался общим направлением нашей прессы, трубившей, что казенная земля, заключавшаяся в оброчных участках, мало приносит дохода. Для возвышения последнего и вообще в интересах хозяйственных будет полезно продать такие земли частным лицам, которые будут платить земельный налог, а полученные деньги пойдут на усиление государственных рессурсов.

К тому же в Оренбургской губерний была раздача земель небольшими участками для заведения хуторов[37], которые и теперь существуют. Караваевская дача образовалась из нескольких таких участков[38]. Имелось в виду создать побольше таких хуторов и землю получали те из чиновников, которые имели желание заниматься сельским хозяйством. Те участки, которые раздавались под хутора, нарезывались с лучшими угодьями: с хорошею проточною водою, лесом, лугами и пахотною землею.

Заведенная Крыжановским раздача участков потерпела крушение, может быть, более и потому, что в сферу действия были включены и запасные башкирские земли.

В последнюю свою поездку в Петербург, вызванную более беспорядками в распродаже башкирами своих земель, Крыжановский отправился один и увидел полное неблаговоление к себе со стороны высших лиц. К наследнику цесаревичу Александру Александровичу ездил он два или три раза и не был приглашен ни на один обед или вечер; с воцарением его в Петербург вызывались все генерал-губернаторы, за исключением Крыжановского. Положение последнего было настолько тяжело, что он сам просил поручить сенатору Ковалевскому, бывшему на ревизии в Казанской губернии, обревизовать находившиеся под его управлением губернии. Следствием этой ревизии было закрытие Оренбургского генерал-губернаторства 12 июля 1881 года.

Впоследствии я имел случай говорить с бывшим министром внутренних дел Тимашевым и спросил его о причине гонения на Крыжановского, когда раздача участков была допущена с высочайшего соизволения и с такового же разрешения раздавались участки тем, кому были назначены. Тимашев сказал, что ходатайством о такой мере Крыжановский обманул Императора Александра II, а из служивших в Оренбурге никто не донес об обмане. Поэтому-то проект и прошел так гладко.

Во время генерал-губернаторства Крыжановского совершился второй хивинский поход в 1873 г. В состав действующего отряда войска выступали из четырех пунктов. Из Туркестантского военного округа прямо на Хиву через Голодную степь; из Кавказского округа один отряд из Баку через Красноводск, другой из Ново-Петровского укрепления; с Оренбургской линии из городов Орска, Уральска и Оренбурга три эшелона. Последние, соединившись в одном пункте, поступили под начальство наказного атамана Уральского войска генерала Веревкина.

Оренбургский отряд состоял из двух Оренбургских линейных баталионов, 4-х сотен Оренбургских и 2-х сотен Уральских казаков, одной конно-артиллерийской батареи Оренбургского войска и нескольких орудий пешей крепостной артиллерии. Войска направились к Аральскому морю, дошли благополучно и взяли Хиву до прибытия Ташкентцев и Кавказцев.

Генерал-адъютант Кауфман, главнокомандующий всеми войсками, встретил неимоверные трудности при переходе песков Голодной степи; главную беду составлял недостаток воды, которую привозили летучие отряды казаков из колодцев, лежавших далеко в стороне от намеченного пути. Едва не погибши, отряд достиг наконец Аму-Дарьи, где его встретил хивинский хан. На вопрос Кауфмана, почему хивинцы не выслали войска для защиты себя, хан ответил, что русских ждали с другой стороны, где и было собрано хивинское войско, а по тому пути, по которому пришел отряд, не ожидали, потому что дорога эта непроходима и носит название «смерть человеку», и что только один дурак, добавил хан, мог дать совет итти этою дорогою военному отряду. Дурак этот был тут-же, в свите Кауфмана: полковник генерального штаба барон Аман. Об этом мне говорили наши казачьи офицеры, бывшие в отряде Кауфмана.

Туркестанские войска, со включением оренбургского отряда, церемониальным маршем вошли в Хиву. Кауфман не велел Веревкину открывать военных действий и на вопрос, по чему он не исполнил приказания и взял город до прибытия его, Веревкин ответил, что Хива была взята до получения приказа главнокомандующего. Потом Кауфман соединенными силами всех трех отрядов одержал решительную и славную победу над туркменами. Туркмены по приглашению хивинцев в огромных силах собрались в окрестностях Хивы. Кауфман, узнав об этом, повел войска против них. Ночью, когда русские расположились спать, туркмены с разных сторон напали на них. Положение было критическое: русский отряд, расположенный по обеим сторонам довольно широкого и глубокого арыка, через который вели два ветхих мостика, не мог быстро соединиться. Туркмены в разных пунктах прорвались в интервалах отряда и смешались с нашими. В темноте и незнакомой местности произошла страшная резня, однакож русские взяли верх. На другой день казаки преследовали и уничтожали мелкие отряды туркмен, которые после этой победы изъявили покорность.

Третий отряд из Красноводска вышел под начальством полковника генерального штаба Наркозова в составе пехоты, артиллерии и казаков, и направился прямо на Хиву. Отряду этому предстоял самый короткий путь, но итти пришлось безводною степью, по мало обследованной местности. Жгучие жары, отсутствие воды доводили до изнеможения солдат, которые падали на ходу. Для одушевления их полковник Наркозов надевал на себя ранец и шел с ружьем, как простой солдат; но и это не помогало, явилась полная деморализация: нижние чины отказывались от повиновения офицерам и возвращались назад. Наркозов возвратился в Красноводск, не достигнув своего назначения, а как после оказалось, колодцы Игды с водою были в двух днях пути от отряда; дойди до них последний, — и он ранее других пришел бы к Хиве.

В отряде Наркозова находился флигель-адъютант поручик Милютин (сын военного министра). По возвращении отряда в Красноводск, он на почтовых лошадях и кружным путем доехал до отряда Кауфмана и участвовал в бою с туркменами.

С высочайшего соизволения в войсках, действовавших против Хивы, был великий князь Николай Константинович и принц Евгений Максимилианович, герцог Лейхтенбергский. Первый был с Уральскими казаками, а второй с Оренбургскими. По возвращений в Оренбург, великий князь был зачислен в Оренбургское казачье войско, где и состоял до самой кончины, последовавшей в августе 1901 года.

В этом походе также интересна другая его сторона — сформирование отряда. Главная сила последнего основывалась на транспортировании военных принадлежностей и обоза в степи по пескам с малым количеством воды, а иногда совершенно безводным. Единственное животное, вполне пригодное к этому и надежное, верблюд. Стада их находились более у киргиз Оренбургского ведомства, а потому наем всего нужного количества их возложен был на Крыжановского. Он вызывался для этого в Петербург и там решено было отдать поставку верблюдов купцам, которые должны были от себя нанимать или покупать животных у киргиз за плату по соглашению. Торги производились в присутствии Крыжановского; более, сильные по капиталу Оренбургские купцы участвовали на торгах и выпросили известные цены. Дело пошло в Петербург, откуда нужно было ожидать решения.

Купец Михаил Ефимович Мякиньков, тоже бывший на торгах, уехал из города на свой хутор, а оттуда скрытно от других удрал в Петербург, где при содействии Крыжановского и исхлопотал отдачу поставки с платою от 3 до 5 р. в сутки за каждого верблюда, сколько бы их не потребовалось. По приезде в Оренбург Мякиньков обявил, что поставка утверждена за ним. Товарищи его удивились, разинули рты, но и делать было не чего; впрочем, как говорил он мне, по сотне и по две верблюдов он уделил товарищам, а львиную долю оставил себе и нажил громаднейший капитал. Выгода дела заключалась в том, что, получая требование на известное количество верблюдов, он поставлял меньше и не всегда исправно, а получал за все, делясь барышами с чиновниками интендантского ведомства; из них один был под судом, но оправдался.

Делом Мякинькова в юридическом отношении орудовал чиновник генерал-губернаторской канцелярии Остроумов, которому Мякиньков обещал устроить в Оренбурге агентство для торговых целей с залогом от себя. Обещание было исполнено, агентство открыто и существовало несколько времени. Из получаемых доходов Мякиньков ему ничего не дал, а назначил какое то жалованье. Впоследствии Остроумов сошел с ума.

Сестра Мякинькова была замужем за казачьим подполковником Калугиным. Скопив в продолжение своей службы при строгой экономической жизни до 15 т. руб. асс., Калугин дал эти деньги для оборотов семье Мякиньковых, дела которых немного пошатнулись, а потом, желая сам с семьею устроиться в Оренбурге и купить дом, требовал возврата денег. Мякиньков не давал, говоря, что ему деньги не нужны, проживет и без них, а купцу без капитала, что рыбе без воды, смерть! Калугин обругал его и плюнул в бороду, а тот говорит: «ничего, оботрем; плевка твоего никто не увидит, а когда денег не будет, узнают все, и почет кончен.» После, надо полагать, Мякиньков расчитался с женою умершего Калугина, так как у нее оказался порядочный дом.

Русские в 1848 г. заняли устье р. Сыр-Дарьи, где построили Раимское укрепление. Для сообщения с ним в глубине степи в виде этапов были основаны два укрепления — Оренбургское на р. Тургае и Уральское на р. Иргизе. В 1853 г. русские заняли Ак-Мечеть. Транспорты в эти местности посылались под военным прикрытием, а почту возили наемные киргизы. Отправляясь для инспектирования воинских частей, начальствующие лица присоединялись к транспортам и ехали более верхом, а не в экипажах, так как у киргиз не было объезженных для упряжи лошадей. Генерал Катенин, осматривавший укрепления, весь путь совершил верхом. Возвратившись в Оренбург, он испросил разрешение учредить правильное почтовое сообщение в экипажах наймом для этого киргиз и подчинение станций казачьим урядникам. На этом основании в 1858 г. было открыто почтовое сообщение, которое мало достигало цели по недостатку лошадей вследствие неисправности киргиз. Недостаток правильного сообщения особенно сделался ощутительным с учреждением Туркестантского генерал-губернаторства. Кауфман находил более скорым сообщение кружным путем через Сибирскую линию, где содержателем почтовых станций и всего тракта был купец Кузнецов; принявший на свою ответственность исправное содержание тракта.

Генерал Крыжановский пожелал устроить подобный же тракт от Орска до Казалинска. Условиями содержания тракта были: удобные зимние и летние экипажи, исправная упряжь, объезженные лошади, исправное содержание станций, а главное — русские ямщики. Состоялись торги, на которых торговавшиеся взяли по несколько станций в одне руки и заявили, что они желали бы еще раз состязаться решительно. Крыжановский объявил, что разрешение этого дела не берет на себя, а представит все торговое производство на утверждение министра внутренних дел; на глазах заинтересованных лиц он подписал бумагу, запечатал и передал торговавшимся для сдачи на почту. Купцы потирали руки и в уме подсчитывали барыши, но к общему удивлению от министра внутренних дел получилась бумага утвердить содержание всего тракта за Мякиньковым за громадную цену, что то по 500 р. за пару в год.

Мякиньков заказал в Оренбурге экипажи, купил сбрую и отправил с нанятыми ямщиками, преимущественно татарами. На следующий же год от проезжавших стали поступать во множестве жалобы, что станции содержатся дурно, ямщики не понимают русской речи и большею частью киргизы, лошади худы, возят плохо или отчаянно носят, будучи взяты из киргизских необъезженных. Оказалось, что Мякиньков ничего не исполнил из поставленных условий, а только получал за содержание Орско-Казалинского тракта до 50 т. руб. в год. После оказалось, что Мякинькову тракт был сдан при содействии Крыжановского.

В числе особенностей в управление генерала Крыжановского можно упомянуть о нижеследующей.

Существовал закон, по которому командированные в киргизскую степь чиновники получали на подъем полугодовое жалованье. Закон был издан тогда, когда командировки в степь русских чиновников были редки и вызывались какими-либо важными причинами. ехать в степь, где у киргиз не было даже печеного хлеба сопрягалось с большими расходами, так как надобно было на все время поездки везти с собою съестные припасы и, кроме экипажа для себя, иметь арбу или телегу для багажа. Не всегда можно было нанять лошадей, сколько нибудь приученных к колесным экипажам, приходилось заменять их для себя верховым конем, а для багажа брать верблюда. За последнее время все изменилось и на поездку в степь смотрели, как на средство получить порядочный куш денег за исполнение нетрудного дела. Когда же были возведены мелкие степные укрепления, то каждый отдельный чиновник находил нужным обозреть подчиненную ему часть в новом месте. С этою целью ездил туда предварительно сам командующий войсками Крыжановский, потом постепенно начальник корпусного штаба, его помощник, окружной интендант, начальник артиллерии и окружной врачебный инспектор. Все эти лица были в генеральских чинах, получали полугодовое жалованье и прогоны по чину. В одну из поездок Крыжановский взял деньги по чину генерал-лейтенанта, но возвратившись узнал, что он произведен в генералы от артиллерии и потребовал добавочных по этому чину. Контрольная палата, ревизуя книги, остановилась на этом расходе, считая его неправильным и находя, что не все выше перечисленные лица исполняли прямую свою обязанность, а потому должны получать только прогоны. В этом смысле состоялось разъяснение закона. Генерал Крыжановский с другой стороны обошел новый закон, представив министру, что ему нужно подробно и во всех частях осмотреть киргизскую степь, причем по исчислению на это требовалось до 30 т. руб. На этот расход потребовалось высочайшее соизволение.

В управление Крыжановского произошло сильное волнение между Уральскими казаками из-за нового положения, которым отменялась древняя их привиллегия исполнять службу охотниками-наемщиками, а требовалось каждому лично выходить на службу[39] и вводилась новая форма обмундирования, которая старикам раскольникам казалась печатью антихриста. За упорство принять новое положение было сослано, как я полагаю, до 3 т. казаков в Туркестан, несколько сотен сослано в Сибирь и переселено в станицы Оренбургского войска; последние были потом возвращены.

На место сосланных, в пополнение количества служащих казаков, принимались в Уральское войско крестьяне, чего прежде не было, так что уральцы едва ли справедливо гордятся тем, что весь состав их войска — коренные казаки.

При введении у киргиз в 1868—69 г. нового положения, недостаточно разъясненного и растолкованного народу, произошло восстание, охватившее всю степь. Для усмирения были посланы отряды из казаков. Один из таких отрядов был вверен чиновнику особых поручений майору Байкову, брату известного афериста, составлявшего различные акционерные компании, которые быстро лопались.

Байков с своим отрядом в киргизских аулах производил разного рода насилия. Слух об этом дошел до Крыжановского и для поверки его на месте послан был казачий полковник Карп Ильич Новокрещенов, лично известный Крыжановскому и сопровождавший его при поездках по степи, как начальник конвоя.

Новокрещенов приехал в стоянку Байкова, нашел там пьянство и всякое безобразие. Байков не только не принял Новокрещенова, как старшего, но приказал казакам раскидать кибитку, в которой остановился Новокрещенов, выбросить его вещи и не исполнять никаких его приказаний. Все было в точности исполнено есаулом Суровым.

По возвращении Новокрещенов подал обо всем подробный рапорт, но Крыжановскому не хотелось оглашать этого дела на суде и он просил Новокрещенова написать полегче рапорт. Новокрещенов отвечал, что за ложное донесение он сам будет сильно отвечать, а поступки Байкова сами собою огласятся.

Байков был судим и сослан в Сибирь, но через несколько лет даровано ему прощение, и он, кажется, снова поступил на службу.

При Крыжановском в 1876 г. проведена железная дорога из Самары в Оренбург и начато дело о постройке в Оренбурге Казанского кафедрального собора. Хотя постройка была начата в 1886 г. после упразднения генерал-губернаторства, но мысль о ней принадлежит Крыжановскому. Освящен собор в 1896 г.