Записки коменданта Кремля

Разгром анархистов

В Москве, как и в Петрограде, мне постоянно приходилось выполнять различные боевые задания, участвовать в многочисленных операциях, в разгроме контрреволюционных гнезд, подавлении мятежей, ликвидации заговоров. Такое уж было время!

В апреле 1918 года я принял участие в операциях по разгрому анархистов.

Первое время Советская власть терпела так называемых «идейных» анархистов, выступавших в дни Октября против помещиков и капиталистов. Анархистские группы и федерации существовали легально, представители анархистов даже входили в состав Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. Однако, чем больше крепло Советское государство, чем решительнее вводился порядок во всех сферах общественной и государственной жизни, тем острее и непримиримее становились противоречия между Советской властью и «идейными» анархистами.

Анархисты – порождение наиболее разнузданной части мелкобуржуазной стихии – начертали на своих знаменах требование уничтожить всякую власть, организацию, дисциплину. Они призывали к неорганизованному разрушению основ государственного строя, к освобождению личности от всех законов и обязательств, что неизбежно вело к насилиям, эксцессам, личной выгоде в ущерб общественной.

К анархистам примазывался всякий уголовный сброд: хулиганы, мошенники, грабители, убийцы. Захваченные анархистами особняки, предназначавшиеся, по заверениям вожаков анархистов, для организации культурной работы, превратились в притоны разбоя и разврата. Нашли пристанище у анархистов и ярые белогвардейцы. Под флагом анархии открыто процветал не только бандитизм, но и готовились контрреволюционные заговоры.

К моменту переезда Советского правительства из Петрограда в Москву анархисты бесчинствовали здесь вовсю. Должных мер для борьбы с ними местные власти не предпринимали. В Москве легально выходили две анархистские газеты: «Анархия» и «Голос труда», на страницах которых велась гнусная кампания лжи и клеветы в адрес Советской власти. Открыто существовали анархистские группы и отряды, именовавшиеся «Немедленные социалисты», «Независимые», «Смерч», «Ураган» и т. п., которые захватили в центре города и на важнейших городских артериях ряд особняков, превратив их в настоящие крепости, вооруженные пулеметами, бомбометами и даже орудиями.

Анархисты открыто получали оружие с советских военных складов. Они захватывали среди бела дня целые дома; арестовывали и задерживали по своему усмотрению кого угодно; учиняли в любое время дня и ночи самочинные обыски в частных квартирах, кончавшиеся грабежами; под видом ревизий и конфискаций грабили склады, магазины, отдельных граждан. В официальном сообщении Президиума Моссовета указывалось, что в Москве «…не проходило дня без нескольких ограблений и убийств».

Враги революции всячески использовали кажущуюся силу анархистов, пытаясь дискредитировать Советскую власть перед всем миром. Анархия, вопили иностранные дипломаты и журналисты, русские белогвардейцы, меньшевики и эсеры, – вот к чему привела Октябрьская революция. Большевики, кричали они, сами породили анархию, а обуздать ее не могут!

Советская власть не собиралась терпеть беспрестанное нарушение революционного порядка, постоянные самочинные действия, разбои и грабежи. Безобразиям, творившимся под флагом анархии, нужно было положить конец.

11 апреля 1918 года под руководством Феликса Эдмундовича Дзержинского состоялось заседание Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, на которое были приглашены представители военного ведомства, городских и районных организаций Москвы. На заседании было принято решение ликвидировать анархистские гнезда и разоружить всех «черногвардейцев», как именовали себя анархисты. Тут же был утвержден план операции. К участию в разоружении анархистов привлекались отряды ЧК, воинские части и латышские стрелки из охраны Кремля.

За несколько дней до совещания, числа 8–9 апреля, вызвал меня Феликс Эдмундович. С анархистами, говорит, решено кончать. Надо составить план ликвидации анархистских гнезд. Займись, тебе не впервой, кое-какой опыт накопил в Питере.

В ЧК мне вручили адреса особняков, занятых анархистами, – их оказалось двадцать шесть. И все больше в центре города, поближе к Кремлю: на Поварской, Большой и Малой Дмитровке, на Мясницкой.

Вернувшись из ЧК, я вызвал Берзина, который теперь командовал 4-м Видземским полком латышских стрелков, охранявшим Кремль, и комиссара полка Озола и ввел их в курс дела.

Мы решили прежде всего провести разведку: изучить расположение особняков, занятых анархистами, обследовать подходы, выяснить возможные пути отступления наших противников.

Поделив между собой особняки, мы приступили к делу. Берзин отправился в Замоскворечье, Озол – в Хамовники, а я взял Поварскую, обе Дмитровки, Мясницкую. На машине объехал весь район предполагаемых действий. Невдалеке от каждого особняка останавливался, прятал машину куда-нибудь за угол, чтобы не привлекать излишнего внимания, и пешком обходил особняк со всех сторон. Каждый дом тщательно осмотрел, прикинул, откуда и как лучше вести наступление, изучил близлежащие переулки и проходные дворы.

Особо серьезное внимание я обратил на здание бывшего Купеческого собрания по Малой Дмитровке, дом 6 (ныне Театр Ленинского комсомола). В этом здании, именовавшемся «Дом анархии», помещался штаб так называемой «черной гвардии» анархистов. Сюда анархисты натащили уйму всякого оружия, из окон угрожающе торчали пулеметы, а возле подъезда было установлено даже горное орудие.

Когда с разведкой противника было покончено, мы вновь собрались к набросали примерный план действий. Сводился он вкратце к следующему: в заранее назначенное время, ночью, все особняки анархистов одновременно берутся в кольцо, анархистам предъявляется ультиматум с требованием немедленной сдачи оружия. На размышление – 5 минут. Не подчиняются – переходим в решительное наступление и разоружаем их силой.

С этим планом я отправился к Феликсу Эдмундовичу. На совещании 11 апреля план был окончательно доработан и утвержден. Операцию назначили на эту же ночь. Было решено всех захваченных анархистов отправлять под конвоем в Кремль, где я должен был разместить их на кремлевской гауптвахте и обеспечить надежной охраной.

На совещании определили, какие отряды участвуют в операции, и утвердили начальников отрядов. Мне с латышскими стрелками предстояло захватить дом на Большой Дмитровке, возле ломбарда, где ныне находится Академия строительства и архитектуры. Это был небольшой двухэтажный особняк (впоследствии его надстроили), стоявший в глубине обширного двора. Особняк отделяла от улицы высокая чугунная решетка примерно в два человеческих роста, с массивными двустворчатыми воротами, примыкавшая своими концами к фасадам соседних с особняком зданий. Решетка покоилась на каменном фундаменте, на полметра возвышавшемся над тротуаром.

Вскоре после полуночи отряд в двести латышских стрелков уже выходил из Кремля. На безлюдных улицах стояла глубокая тишина, изредка нарушавшаяся грохотом стремительно проносившихся грузовиков. Это разъезжались по отведенным участкам чекистские отряды и воинские части, принимавшие участие в операции.

Миновав Охотный ряд и Театральную площадь, мы свернули на Петровку. Возле Столешникова переулка отряд разделился. Примерно половина отряда во главе с Берзиным двинулась вверх по Петровке и свернула в Петровский переулок, а мы с Озолом повели остальных по Столешникову и Большой Дмитровке. По мере продвижения вперед отряд вытягивался цепочкой. Через каждые 5–10 шагов мы ставили по часовому. Так же действовал и Берзин. Прошло каких-нибудь 30–40 минут, и мы с Берзиным, двигаясь навстречу друг другу, сошлись против занятого анархистами особняка.

Весь квартал был замкнут в сплошное кольцо. По Столешникову переулку, Петровке, Петровскому переулку, Большой Дмитровке растянулась цепь настороженных, готовых к любой неожиданности латышских стрелков. Возле ломбарда, по соседству с особняком, сосредоточилась группа человек в пятьдесят, предназначенная для непосредственных действий против засевших в особняке анархистов.

Начало светать. В сером предутреннем сумраке четко проступали контуры особняка, угрюмо притаившегося за чугунной оградой. Ворота были наглухо заперты. Вдоль фасада особняка мрачно чернели распахнутые настежь окна. Это было необычно – ведь апрель только начался, было прохладно – и настораживало.

Разделив ударный отряд на две группы, я поставил одну из них, под командой Берзина, возле ломбарда, а вторую, под командой Озола, – за углом другого здания, у противоположного конца решетки. Обе группы со стороны особняка не просматривались. Едва я, закончив все приготовления, вышел из-за укрытия и громко окликнул обитателей особняка, как из окон загремели винтовочные выстрелы, рванула частая пулеметная очередь, дробью рассыпавшись по булыжнику мостовой.

Я поспешно отскочил за угол. К счастью, стреляли анархисты неважно, да и видели они меня плохо – еще не совсем рассвело, – и ни одна пуля меня не зацепила. А анархисты продолжали вести ожесточенную беспорядочную пальбу. Как видно, боеприпасы имелись у них в изобилии.

Поскольку моя попытка вступить в мирные переговоры окончилась безуспешно, я решил действовать иначе. Укрывшись за углом, я отстегнул от пояса ручную гранату и что было мочи швырнул ее вдоль решетки, целясь прямо в ворота.

Десятифунтовая граната взорвалась со страшным грохотом возле самых ворог, заглушив на мгновение ружейную трескотню. Стрельба было утихла, но через минуту возобновилась с еще большим ожесточением. Ворота же стояли себе как ни в чем не бывало.

Дело оборачивалось скверно. Операция могла затянуться, а идти на штурм особняка в лоб, через ограду, было безумием, грозило гибелью десяткам людей.

Берзин предложил вызвать артиллерию или броневик. Я и сам об этом подумывал, приглядываясь к массивной ограде, преграждавшей доступ к особняку. Как вдруг в голове мелькнула одна мысль.

– Постой, постой, – перебил я Берзина. – У тебя нет веревки?

– Какой веревки? – опешил тот.

– Ну, обыкновенной веревки. Шпагата там, что ли, или бечевки. Только попрочнее. Аршин этак двадцать пять – тридцать.

Берзин смотрел на меня во все глаза, ничего не понимая. У одного из латышей оказался прочный шнурок. Правда, не двадцать пять аршин, значительно меньше, но можно было обойтись и этим.

Когда я, засунув в карман шнурок, от которого отрезал предварительно небольшой конец, подошел к углу здания и лег на тротуаре, Берзин сообразил, в чем дело, Нагнувшись, он тронул меня за плечо:

– Павел Дмитриевич, давай-ка я…

Но я, плотно прижимаясь к тротуару, уже полз вдоль каменной опоры, в которую была вделана решетка, прямо к воротам.

Заметив мой маневр, анархисты усилили стрельбу. Вблизи противно взвизгивала пуля, но я был недосягаем. Каменный фундамент решетки служил надежным укрытием.

Вот и ворота. Закинув за прут решетки короткий шнурок, я прочно обвязал им тяжелую гранату и подвесил ее примерно на том уровне, где должен был находиться замок. Затем, прикрепив длинный шнурок к кольцу гранаты, я опять распластался на тротуаре и, пятясь, пополз обратно, осторожно разматывая веревку.

Как я и предполагал, веревка кончилась примерно на половине пути между воротами и спасительным углом, за которым можно было укрыться.

Эх, была не была! Прижавшись к холодному камню тротуара, я с силой дернул веревку. Грохнул взрыв, брызнули во все стороны осколки чугуна, и ворота распахнулись настежь. Путь был открыт.

Не теряя ни мгновения, я вскочил на ноги, выхватил из-за пояса кольт и кинулся к воротам. Навстречу вдоль ограды мчался саженными прыжками Озол. За ним, грозно выставив штыки, лавиной катились латыши. Топот десятков пар сапог гремел и у меня за спиной. Это спешил Берзин со своим отрядом.

Опережая один другого, Озол и я первыми ворвались во двор и увидели белую скатерть, которой размахивал какой-то анархист, стоя в окне второго этажа. Стрельба прекратилась, анархисты капитулировали.

Мы с Озолом остановились, молча взглянули друг на друга. Мимо нас, все так же со штыками наперевес, уже бежали латышский стрелки. Бежали они молча, и это жуткое молчание было куда страшнее любого, самого отчаянного крика.

– Стой! – оглушительно крикнул Берзин, вырываясь вперед и загораживая вход в особняк. – Стой, товарищи! Назад! Лежачего не бьют!

Из особняка потянулись гуськом понурые, взъерошенные фигуры. Впереди вышагивал пожилой тщедушный мужчина, с бородкой клинышком, в донельзя мятой фетровой шляпе. Я присмотрелся к нему.

– Ба. Никак, старый знакомый? Вот где встретились!

Он сумрачно глянул на меня из-под густых, косматых бровей.

– Мальков. Так? Комендант. Так! На революционеров со штыками пошел, с гранатами. Так.

Сейчас он не хорохорился, нет. Совсем не то, что четыре-пять месяцев назад, в Смольном. Во всей его пришибленной фигуре, во внезапно задрожавшем голосе столько было безысходной тоски, что мне стало далее немного жаль его.

– Эх, ты! Революционер! Ну, кой черт тебя дернул со всякой бандитской шпаной спутаться? А туда же, «идейный».

Он горестно махнул рукой и уныло зашагал к воротам, где латыши, окружив плотным кольцом, выстраивали бывших, обитателей особняка в колонну.

Я вошел в особняк, где Озол с группой латышей уже производил обыск. Представившееся моим глазам зрелище производило отталкивающее впечатление. Особняк был загажен до невероятности, Здесь и там виднелись пустые бутылки с отбитыми горлышками из-под водки, дорогих вин, коньяка. Под ногами хрустело стекло. По роскошному паркетному полу расплывались вонючие, омерзительные лужи. На столах и прямо на полу валялись разные объедки, обглоданные кости, пустые банки из-под консервов вперемешку с грязными, засаленными игральными картами. Обок на стенах висели лохмотьями, обивка на мебели была распорота и изорвана в клочья.

В одной из комнат на сдвинутых столах громоздилась куча ценностей и денег, обнаруженных при обыске. Здесь были и десятки пар золотых часов, и множество колец, ожерелий, колье, сережек, и массивные золотые и серебряные портсигары, и мельхиоровая посуда – одним словом, настоящий ювелирный магазин.

Много было изъято оружия: винтовок, револьверов, патронов, ручных гранат. Хранились в особняке и порядочные запасы продуктов и вин, во дворе же латыши обнаружили целый винный склад.

Пока я осматривал особняк я знакомился с «трофеями», латышские стрелки, участвовавшие в операции, собрались во дворе. Операция была закончена, можно было возвращаться в Кремль. Оставалось выставить охрану, чтобы в особняк не проник ненароком никто посторонний, пока не придут выделенные ЧК товарищи. Вдруг вбегают во двор двое чекистов из той группы, которая была направлена на ликвидацию главного гнезда анархистов – «Дома анархии» на Малой Дмитровке.

По их возбужденному виду я понял, что там что-то не ладится, да и стрельба в районе Страстной площади не стихает. Так и оказалось. Анархисты, засевшие в своей крепости, отчаянно сопротивлялись. Они поливали красноармейцев и чекистов ружейным и пулеметным огнем, палили из горного орудия шрапнелью, швыряли бомбы и ручные гранаты. Несколько человек было уже убито и ранено. Требовалась срочная помощь.

Предложив Озолу организовать охрану особняка, я захватил человек пятьдесят латышей, и мы беглым шагом поспешили на Малую Дмитровку.

Наступило утро, московские улицы ожили. Сновали прохожие, изредка громыхал трамвай, проносились одинокие автомобили, медленно тащились извозчичьи пролетки и телеги ломовиков. Становилось людно. На Страстном бульваре толпились кучки любопытных, неистово носились вездесущие мальчишки. В начале Малой Дмитровки стояла густая цепь красноармейцев, преграждая доступ на улицу.

Завидев наш отряд, красноармейцы дали дорогу, и мы направились на Малую Дмитровку. Как раз в это время со стороны Тверской подтащили трехдюймовое орудие и установили на углу Малой Дмитровки и Страстного бульвара. Один за другим ахнули два орудийных выстрела.

Первым же снарядом искусные артиллеристы снесли горную пушку, стоявшую у подъезда «Дома анархии». Второй выстрел разворотил стену, с треском полопались стекла во всех окнах.

Поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления, анархисты выкинули белый флаг. Штаб «черной гвардии» капитулировал. Мы подоспели к шапочному разбору.

Отрядив группу латышских стрелков в помощь красноармейцам, выделенным для конвоирования задержанных анархистов, я отправился в Кремль. Пора было заняться приемкой арестованных.

Часам к двенадцати, к часу со всеми анархистскими гнездами было покончено. В подавляющем большинстве особняков анархисты сложили оружие, не оказав серьезного сопротивления. Бой пришлось вести только на Малой Дмитровке, на Поварской и Донской улицах. Как я узнал к вечеру, всего в результате перестрелки было убито и ранено с той и другой стороны около 40 человек. Из латышских стрелков не пострадал ни один.

Когда я вернулся в Кремль, гауптвахта была уже до отказа заполнена, а новые партии анархистов все продолжали поступать. К полудню набралось до восьмисот человек. Надо было их где-то размещать, чем-то кормить. Я позвонил Феликсу Эдмундовичу и попросил ускорить присылку следователей, которые должны были предварительно допросить арестованных, составить списки, отделить уголовные элементы и передать их в московскую милицию. Феликс Эдмундович обещал дать необходимое распоряжение, я вскоре в Кремле появилась группа следователей во главе с одним из членов коллегии ВЧК.

Допрашивали анархистов у меня в комендатуре. Впрочем, какие это были анархисты? Многие из участников анархистских отрядов и понятия не имели, что такое анархизм, не представляли себе ни основ анархистского учения, ни анархистских доктрин. Настоящих, «идейных», анархистов вроде моего питерского знакомца оказалось среди задержанных не более двух-трех десятков. Они сразу бросались в глаза в общей массе всякого сброда, взятого в анархистских особняках. В большинстве своем это был народ пожилой. У многих из них были за плечами годы борьбы с царизмом, каторга, тюрьмы, ссылки. Вряд ли все они понимали, к каким гибельным последствиям вела их пропаганда всеобщего разрушения, их разнузданная агитация против всякой государственной власти. Сами они, как правило, совершенно не были причастны к грабежам и разбою.

Следователи ЧК начали свою работу с того, что выделили из общей массы арестованных «идейных» анархистов (кстати, в большинстве известных чекистам) и тут же их освободили. Кое-кто из них вскоре понял всю глубину своих заблуждений и стал искренним сторонником Советской власти, те же, кто не пожелал пересмотреть анархистских убеждений, полностью скатились в болото контрреволюции и закончили свою бесславную карьеру в бандах Махно, Григорьева и прочих оголтелых врагов советского народа.

Разобравшись с «идейными» анархистами, следователи принялись за остальных. Среди задержанных попадались и такие, что сами толком не знали, как попали к анархистам, просто пришли, надеясь прожить на даровщину, не задумываясь над тем, чем все это может кончиться.

Один из допрашиваемых, например, заявил при мне следователю:

– Дайте квартиру и обед, ей-богу, никогда анархистом не буду.

Другой, недоучившийся студент-медик, говорил, что у него не было ни копейки, а в отряде «Буря» обещали платить жалованье, вот он и пошел.

Иначе держались на допросах матерые уголовники. Те всячески изворачивались, лгали, пытались выдать себя за настоящих анархистов, идейных врагов старого строя. Однако тут же обнаруживали свою чудовищную политическую неграмотность.

Чтобы как можно полнее выявить затесавшихся в анархистские отряды бандитов, громил и убийц, ВЧК 13 апреля 1918 года опубликовала в газетах следующее сообщение:

Мне пришлось провозиться с анархистами около суток. За это время списки задержанных были составлены, предварительная проверка и опросы проведены, и в течение 13 апреля я постепенно передал всех арестованных московской милиции. С анархистскими бандами и отрядами, с бесчинствами и самоуправством анархистов в Москве было покончено раз и навсегда.

Меньшевистская конференция

После разгрома анархистов крупных операций в Москве некоторое время не проводилось, меня почти не отвлекали от моих текущих дел, и все свое время я посвящал организации охраны Кремля. Разве что приходилось иногда выделять людей на облавы, на проведение обысков и арестов. Обычно в таких случаях я посылал группы латышских стрелков под руководством кого-либо из командиров. Самому приходилось ездить лишь иногда, когда дело шло о ликвидации контрреволюционных групп или организаций, враждебных Советской власти, а не о простом бандитизме.

Как-то летом, месяца два-три спустя после разгрома анархистских гнезд, вызвал меня Аванесов.

Было уже далеко за полночь. Варлам Александрович только что вернулся из ВЧК.

– Держи, – протянул он мне узкую полоску бумаги, едва я вошел. Там был написан какой-то адрес: один из переулков в районе Арбата.

Я с недоумением посмотрел на Варлама Александровича. Он не спеша достал папиросу, закурил, сделал несколько глубоких затяжек и продолжал:

– По этому адресу собираются меньшевики. Нелегальное совещание, вроде съезда. Обсуждают, как свергнуть Советскую власть. Спелись с белогвардейцами. Всех участников этого сборища надо арестовать.

Я поднялся.

– Хорошо. Через десять, самое большее через пятнадцать минут выеду…

– Стой, стой, – перебил меня Варлам Александрович. – Как раз сейчас-то ехать и не к чему. Меньшевики, как ты знаешь, народ интеллигентный. По ночам они спят, и никого ты там в такое время не застанешь. Ехать надо днем, не раньше одиннадцати, вот тогда все и будут на месте, в полном сборе.

На следующее утро я посадил в грузовик пятнадцать латышских стрелков и отправился по адресу, который вручил мне Варлам Александрович. Аванесов сказал, что в заседаниях меньшевистского «съезда» участвуют человек двадцать – тридцать, и я рассудил, что пятнадцати стрелков хватит за глаза. Меньшевики не анархисты, они только говорить мастера.

Оставив машину в начале переулка, мы разыскали нужный нам дом, Меньшевистский «съезд» заседал во флигеле, во дворе.

Рассыпавшись в цепь, латыши мгновенно окружили флигель, а я с двумя стрелками направился внутрь.

Прямо от наружной двери начиналась небольшая лесенка, которая вела вниз, в полуподвальное помещение. В конце лестницы – другая дверь, из-за нее доносились громкие, возбужденные голоса.

«Тоже мне, конспираторы!» – мелькнула мысль.

Рывком я распахнул дверь настежь. Перед нами был сравнительно просторный зал, сплошь заставленный стульями, В дальнем конце стоял стол, покрытый красным сукном. Президиум. На столе – графин с водой, стакан, одним словом, все как полагается. Половина стульев в зале была пуста, другую половину занимали преимущественно пожилые, в большинстве прилично одетые люди. Лишь двое-трое походили своим обликом на рабочих.

Отстранив плечом какого-то парня, притулившегося возле двери, я шагнул в комнату. Все, кто там был, так и замерли, с ужасом воззрясь на мою матросскую форму. Оратор застыл возле стола президиума, забыв закрыть рот.

Несмотря на серьезность момента, я не мог удержаться от улыбки.

– Эх вы, деятели! Хоть бы охрану, что ли, выставили. Ну, ладно. Руки вверх, да поживее! Вы арестованы.

Раздались возгласы протеста:

– Это насилие!

– Вы не имеете права!

– Завтра же о вашем произволе узнает весь рабочий класс…

– Мировая демократия…

Руки, однако, подняли все, продолжая выкрикивать бессвязные угрозы и проклятия по адресу большевиков.

Не обращая внимания на поднятый шум, я не спеша прошел к столу президиума, взял с него папку с бумагами, сложил туда с десяток разбросанных по скатерти записок и велел арестованным выходить во двор. Они поспешно повскакали с мест и, толкая друг друга, кинулись к двери.

Пришлось их одернуть:

– Тихо, тихо. Выходите по одному. Успеете!..

Вставшие в дверях латыши бегло обыскивали выходивших из зала меньшевиков, а во дворе уже тарахтел мотор подошедшего грузовика. Протестуя и возмущаясь, меньшевики взбирались на грузовик. Латыши молча и не очень почтительно подсаживали тех, кто медлил.

Через несколько минут посадка была закончена, и грузовик тронулся. Мы отвезли меньшевиков прямо на Лубянку, где и сдали дежурному по ВЧК. Захваченные во флигеле бумаги я занес Феликсу Эдмундовичу. Он хохотал до слез, когда я ему рассказывал о «героическом» поведении меньшевиков в момент ареста.

Ликвидация мятежа левых эсеров

Далеко не все операции проходили так легко и гладко, как арест меньшевистского «съезда». Но ни одна самая серьезная, самая сложная операция не была сопряжена с такими трудностями, не приносила столько тревог и волнений, как ликвидация левоэсеровского мятежа.

Это и понятно. Левые эсеры не только готовили заговор, не только замышляли контрреволюционный переворот. Они выступили против Советского правительства, подняли вооруженный мятеж, и, если бы не решительные действия ни на минуту не дрогнувшей Советской власти, сумевшей подавить мятеж в самом начале, последствия левоэсеровской авантюры могли бы быть весьма тяжелыми.

В Октябрьские дни 1917 года левые эсеры выступали за Советскую власть. На II, III, IV, V Всероссийских съездах Советов представители левых эсеров составляли около трети делегатов съездов. Среди членов Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, избиравшегося II, Ш и IV съездами Советов, также около трети было левых эсеров.

Вскоре после Октября представители левых эсеров вошли в состав Советского правительства, некоторые из них заняли посты наркомов и заместителей наркомов, даже в ВЧК заместителем Дзержинского был левый эсер Александрович, да и в аппарате ВЧК были левые эсеры.

Вплоть до июля 1918 года, несмотря на серьезнейшие разногласия с большевиками, левые эсеры не порывали открыто с Советской властью, оставались на руководящих постах в ряде советских учреждений. Однако по мере укрепления советского строя разногласия между большевиками и левыми эсерами, отражавшими настроения зажиточной части крестьянства, все более и более обострялись.

Уже с марта 1918 года, с момента заключения Брестского мира, борьба между большевиками и левыми эсерами приняла самый острый характер. Левые эсеры выступали непримиримыми противниками мира, подвергали отчаянным нападкам мирную политику большевиков, упорно отстаивали авантюристскую, гибельную для дела революции политику продолжения войны с Германией. Когда вопреки ожесточенному сопротивлению левых эсеров и «левых коммунистов», разделявших одну и ту же точку зрения в вопросе о войне и мире, ВЦИК и Совнарком приняли решение о заключении мирного договора с Германией, а чрезвычайный IV Всероссийский съезд Советов это решение утвердил, левые эсеры оставили правительственные посты и вышли из состава Совнаркома.[6]

Борьба левых эсеров против большевиков стала принимать все более ожесточенный и открытый характер с весны 1918 года по мере распространения социалистической революции в деревне и перехода нашей партии и Советской власти в наступление на кулачество. Наряду с беспрестанными выступлениями во ВЦИК, в печати, на митингах и собраниях против политики большевистской партии левые эсеры начали тайком, за спиной у Советской власти, готовить контрреволюционный мятеж.

В середине июня 1918 года Центральный комитет левых эсеров принял на нелегальном заседании решение свергнуть Советское правительство и захватить власть в свои руки. Подготовка вооруженного мятежа пошла полным ходом.

Левые эсеры решили приурочить мятеж к V Всероссийскому съезду Советов. Они намеревались захватить президиум съезда, арестовать Ленина, Свердлова и других членов ЦК большевиков, обезглавить Советское правительство, взять власть в свои руки и возобновить войну с Германией. Сигналом к выступлению должно было послужить убийство германского посла в Москве графа Мирбаха.

К началу мятежа левые эсеры располагали в Москве довольно солидной военной силой. Во главе находившегося в Москве отряда ВЧК стоял левый эсер Попов, активный участник подготавливаемого мятежа. В отряд Попов подбирал либо своих сторонников, на которых мог целиком положиться, либо деклассированные, полубандитские элементы, вроде совершенно разложившихся и опустившихся бывших матросов Черноморского флота, готовых за стакан спирта и пару новых сапог впутаться в любую авантюру. Отряд Попова и должен был, по замыслу мятежников, явиться их основной ударной силой.

V Всероссийский съезд Советов открылся 4 июля 1918 года в Большом театре. С момента открытия съезда левые эсеры повели дело к разрыву с большевиками. Они устраивали бесконечные обструкции, прерывали большевистских ораторов оскорбительными репликами. Я присутствовал на первых заседаниях съезда и видел, что там творилось. Левые эсеры вели себя настолько нагло, что только исключительная выдержка большевистской части президиума съезда, самообладание председательствовавшего Якова Михайловича сдерживали кипевшие страсти, каждую минуту грозившие взрывом. «Правда» 5 июля писала:

В конце первого дня работы съезда левые эсеры дошли до того, что после очередной обструкции демонстративно покинули зал заседания. Мы, большевики, встретили их уход шумными аплодисментами. Яков Михайлович поднялся со своего председательского места и спокойно, чуть торжественно провозгласил: «Фракция левых социалистов-революционеров покинула зал заседания, заседание Всероссийского съезда Советов продолжается!» – и повел заседание дальше.

На следующий день, 5 июля, левые эсеры вернулись на съезд, но вели себя еще хуже, еще более вызывающе, чем прежде. Можно было предполагать, что они готовят новые провокации, замышляют что-то против большевиков.

Комендантом Большого театра был Стрижак, однако в организации охраны съезда и я принимал самое активное участие.

По распоряжению Якова Михайловича на все наиболее важные посты внутри театра были выставлены латышские стрелки из охраны Кремля. Уже 4 июля Яков Михайлович меня предупредил, что надо быть начеку. От левых эсеров можно ожидать всяких пакостей. По его распоряжению были усилены наружные караулы и внутренние посты в Большом театре. Если бы левые эсеры попытались предпринять что-либо в самом зале заседания, как они вначале и намеревались, или напасть на театр извне, они получили бы самый сокрушительный отпор.

Мятеж начался 6 июля. В этот день, часов около трех, в германское посольство явились левые эсеры Блюмкин и Андреев, бывшие сотрудники ЧК. Предъявив подложное удостоверение, на котором была подделана подпись Дзержинского, Блюмкин добился личного свидания с германским послом Мирбахом. Когда Мирбах вышел к нему, Блюмкин выхватил из портфеля пистолет и выстрелил в него, затем швырнул гранату, смертельно ранившую посла, и выскочил в окно. В переулке возле посольства убийц ожидал автомобиль, на котором они и удрали.

Получив сообщение о покушении на Мирбаха, Дзержинский немедленно выехал в германское посольство. Выяснив на месте, что преступление совершил Блюмкин, Феликс Эдмундович, связавшись предварительно с Владимиром Ильичей и Яковом Михайловичем, помчался к Покровским воротам, в Трехсвятительский переулок, где в роскошном особняке, принадлежавшем до революции крупнейшему русскому фабриканту Морозову, размещался штаб отряда Попова. Как и предполагал Дзержинский, именно здесь укрылся Блюмкин.

К моменту приезда Феликса Эдмундовича в морозовском особняке собрался почти весь ЦК левых эсеров. Тысячный отряд Попова был на ногах. Подбадривая себя спиртом, который по приказу Попова с утра выдавался без ограничения, мятежники готовились к выступлению. Дзержинского они встретили враждебно и, вместо того чтобы выдать Блюмкина, арестовали самого Феликса Эдмундовича и его спутников. Одновременно, воспользовавшись тем, что часть охраны ВЧК состояла из левых эсеров, мятежники захватили здание ВЧК, арестовали заместителя Дзержинского Лациса и отправили его под конвоем также в штаб отряда Попова.

От морозовского особняка, ставшего штабом мятежников, по ближайшим улицам и переулкам рассыпались патрули. Поднялась бессмысленная стрельба, пугавшая случайных прохожих.

Пользуясь внезапностью выступления, мятежники начали хватать советских работников, случайно оказавшихся в районе Покровских ворот. Был арестован председатель Московского Совета Смидович и еще несколько ответственных товарищей. Обманным путем левые эсеры захватили Центральный телеграф и поспешили разослать повсюду телеграммы, что власть перешла к их партии и все приказы и распоряжения за подписями Ленина или Свердлова отныне не действительны. Пока развертывались все эти события, ничего не подозревавшие делегаты V съезда Советов собрались в Большом театре и недоумевали, почему так долго не открывается очередное заседание съезда.

Заседание, однако, так и не началось. Вместо пленарного заседания внезапно было назначено совещание фракций.

Все члены фракции левых эсеров были туг же, в Большом театре, задержаны и взяты под стражу, чтобы воспрепятствовать тем из них, кто был связан с мятежниками, принять участие в вооруженной борьбе против Советской власти.

Члены большевистской фракции съезда, заслушав краткую информацию о последних событиях, разошлись, не теряя времени, по районам, фабрикам и заводам, вокзалам и воинским частям в качестве политических комиссаров и агитаторов. Но агитировать им никого не понадобилось. Пролетарии Москвы и солдаты Московского гарнизона с негодованием встретили весть о левоэсеровском мятеже и дружно поднялись на защиту Советской власти, Советского правительства.

Я пришел в Большой театр часа в два пополудни. Проверил посты, на которых стояли латышские стрелки, и стал ожидать начала заседания. Как и другие, я недоумевал, почему оно запаздывает.

Прошел час, второй. Вдруг, когда часовая стрелка подползала уже к четырем, ко мне подбежал запыхавшийся Стрижак:

– Павел Дмитриевич, только что звонил Яков Михайлович и велел тебе немедленно явиться в Кремль, прямо к нему.

Через пять минут я был уже в Кремле, благо машина стояла наготове.

Якова Михайловича в его кабинете я не застал. Мне сказали, что он у Ильича, и велели идти туда же. Из отрывочных фраз, которыми я успел на ходу обменяться со встречными сотрудниками ВЦИК и Совнаркома, мне стало ясно, что левые эсеры подняли мятеж.

Я прошел в кабинет Ильича через аппаратную и остановился возле притолоки. В кабинете находились Ленин, Свердлов и Лашевич,[7] один из военных работников, которого я знал еще по Питеру. Они оживленно обсуждали первоочередные мероприятия по ликвидации левоэсеровского мятежа. Поскольку в самом городе почти никаких войск в этот момент не было – все находились в летних лагерях, – было решено, как я понял, вызвать воинские части и артиллерию с Ходынки, двинуть латышских стрелкой из Кремля, оцепить район действий мятежников и разгромить отряд Попова. Одновременно поднять на ноги все районы города. Командование вооруженными силами, которые будут брошены против мятежников, решили возложить на Николая Ильича Подвойского, только что вернувшегося с фронта.

Все делалось удивительно быстро, четко, слаженно. Владимир Ильич и Яков Михайлович тут же на листках блокнотов писали телефонограммы, распоряжения, приказы.

Заметив меня, Ильич приветливо кивнул и вновь повернулся к Якову Михайловичу и Лашевичу, сидевшим напротив, продолжая быстро, уверенно говорить. Лашевич, нагнувшись к столу, что-то усердно строчил в своей полевой записной книжке.

Так прошло несколько минут. Ильич кончил, они обменялись с Яковом Михайловичем короткими, быстрыми репликами, и Свердлов обратился ко мне:

– Вы в курсе дела? Знаете о мятеже?

– Знаю.

– Тем лучше. Надо немедленно усилить охрану Кремля. Мятежники могут предпринять попытку штурма, пока не подошли войска. Все приведите в боевую готовность, выставьте дополнительные посты, установите на стенах пулеметы.

– Слушаю, Яков Михайлович.

– Впускать в Кремль только те машины, – вмешался Владимир Ильич, – которые будут иметь пропуска за моей личной подписью или подписью Якова Михайловича, все остальные задерживать.

– Слушаю, Владимир Ильич.

– Да, – продолжал Яков Михайлович, – посмотрите, сколько человек сможете выделить в распоряжение Подвойского. Это необходимо.

– Выделите всех, кого можно, – подчеркнул Владимир Ильич. – Резерв оставьте самый минимальный. Все ясно?

– Ясно, Владимир Ильич.

– Тогда действуйте, товарищ Мальков, действуйте. А если что случится серьезное, немедленно докладывайте мне, прямо мне.

Я вышел из кабинета Ильича. Через пять минут гарнизон Кремля был поднят по боевой тревоге. Латыши бегом катили на Кремлевские степы пулеметы, занимали посты. На площади против Совнаркома строился отряд, выделенный в распоряжение Подвойского. Кремль насторожился, ощетинился штыками, уставился грозными дулами пулеметов на прилегающие улицы, площади, скверы.

Между тем Владимир Ильич и Яков Михайлович отправились вдвоем в германское посольство, чтобы выразить соболезнование в связи с гибелью посла. Вернулись сердитые, недовольные. Процедура, конечно, была не из приятных, но они пошли на этот визит, стремясь сгладить последствия левоэсеровской провокации.

Ночь прошла тревожно. Подвойский стягивал к району Покровских ворот войска, охватывая морозовский особняк широким плотным кольцом. По Маросейке, Ильинке, Солянке с грохотом катились артиллерийские орудия.

Всю ночь от передвигавшихся войск, из районов города поступали донесения. Левых эсеров выбили из ЧК, из Центрального телеграфа. Среди ночи ко мне привели левоэсеровского комиссара телеграфа, у которого мы обнаружили копию пресловутой телеграммы: «Приказов Ленина и Свердлова не исполнять».

Я пошел с этой бумажкой к Ильичу. Всю ночь Владимир Ильич не смыкал глаз, всю ночь в его кабинете кипела напряженная работа.

Прочитав копию телеграммы, Владимир Ильич протянул ее Якову Михайловичу, находившемуся здесь же:

– Полюбуйтесь, какая самоуверенность, какая наглость. Да, да, наглость!

С утра наши части перешли в наступление. Загрохотала артиллерия. Снаряды начали рваться во дворе морозовского особняка. При первых же разрывах среди мятежников поднялся неимоверный переполох. В штаб наступающих войск отправилась делегация с сообщением, что мятежники готовы сдаться на определенных условиях.

– С предателями Советской России ни в какие переговоры не вступаем, – ответил Подвойский. – Условие одно: безоговорочная капитуляция, немедленное освобождение Дзержинского, Лациса, Смидовича и других товарищей. Все!

Делегаты вернулись в штаб мятежников ни с чем. Особняк пустел с каждой минутой. Первыми бросились наутек члены ЦК левых эсеров. В одиночку и группами бежали ближайшие сотрудники Попова, бежали рядовые бойцы поповского отряда. Сопротивление продолжали только отдельные кучки поповцев, укрепившихся на дальних подступах к особняку.

Феликс Эдмундович бросал вслед бегущим слова, полные гнева и глубокого презрения. Кто-то из главарей мятежников, пробегая мимо помещения, куда после начала обстрела были переведены арестованные, крикнул:

– Расстрелять!

Поповцы, охранявшие Дзержинского, Лациса и других большевиков, схватились за винтовки и повернули дула против того, кто отдал эту команду. Прислушиваясь к словам Дзержинского, рядовые бойцы отряда Попова все отчетливее понимали, в какую подлую, бесчестную авантюру их втянули. Они продолжали охранять Феликса Эдмундовича, охраняли еще тщательнее, чем вначале, но теперь уже охраняли его от собственных главарей, взяв на себя заботу о его безопасности.

К полудню сопротивление мятежников было окончательно сломлено. Последние группы складывали оружие. Во двор особняка ворвался патруль красноармейцев. Навстречу вышли Дзержинский, Лацис, Смидович и другие большевики, ведя за собою собственных сторожей, добровольно сдавшихся своим пленным. Мятеж левых эсеров был ликвидирован.

Остатки отряда Попова в поисках убежища рассыпались по всей Москве. Большая группа поповцев кинулась было на грузовиках к Курскому вокзалу, но встретив отпор, прорвалась на Владимирское шоссе и ударилась в бегство.

Поскольку опасаться за Кремль больше было нечего, я получил приказ отменить усиленные посты и принять непосредственное участие в поимке разбегавшихся мятежников. Вдогонку мятежникам я послал по Владимирскому шоссе отряд латышских стрелков на двух грузовиках, а сам с небольшой группой латышей пустился в погоню на паровозе.

Мы настигли бежавших километрах в тридцати – сорока от Москвы, остановили паровоз и бросились наперерез мятежникам. Завязалась короткая перестрелка. Мятежников было вдесятеро больше нас, но действовали они крайне нерешительно, а тут подоспели на грузовиках латышские стрелки, и мятежники сразу сложили оружие.

В Кремль я вернулся к вечеру и тут же отправился к Владимиру Ильичу доложить о результатах операции. Он выслушал мой доклад внимательно, но как-то спокойно, без особого интереса. Было очевидно, что для него левоэсеровский мятеж – уже прошлое, пройденный этап, что все его думы, помыслы устремлены вперед, в завтрашний день. Если что его и интересовало в связи с мятежом, то только вопрос о том, как дальше будут вести себя вожаки левых эсеров, выступившие с оружием в руках против Советской власти.

– Да, вот что, – заметил как бы между прочим Владимир Ильич, когда я закончил доклад. – Спиридонова и Саблин задержаны в Большом театре вместе со всей фракцией левых эсеров. Остальных членов фракции мы, по-видимому, отпустим, а их придется арестовать и судить. Так вы заберите-ка их обоих в Кремль и держите пока здесь, так будет надежнее.

– Охрану, конечно, организуйте, какую полагается, – добавил вошедший в кабинет Яков Михайлович, – но стеснять их особо не стесняйте. Обеспечьте книги, питание, прогулки. Разрешите передачи, но принимайте сами. За Спиридоновой вообще наблюдайте повнимательнее. Она превосходный агитатор, да и конспиратор неплохой, кого хочешь вокруг пальца обведет, учтите.

В тот же вечер я отправился в Большой театр и привез Спиридонову и Саблина в Кремль. Поместил я их в отдельных комнатах, в пустовавшем тогда так называемом Чугунном коридоре, приставив надежных часовых.

Первые дни ни от Спиридоновой, ни от Саблина никаких неприятностей не было, но уже через неделю-две Спиридонова начала всякие фокусы. Вот уж неугомонная была женщина! Да и друзья ее на воле никак не хотели успокоиться.

Прошли считанные дни после водворения Спиридоновой и Саблина в Кремль, как к Троицким воротам явилась какая-то пожилая интеллигентная женщина и заявила, что ей необходимо видеть коменданта. Все вопросы дежурного по Троицкой будке она оставляла без ответа, твердя одно; не уйду, пока не приведете коменданта.

Дежурный позвонил мне по телефону, и я велел пропустить настойчивую посетительницу ко мне в комендатуру.

Убедившись, что перед ней комендант Кремля, посетительница, назвавшаяся Сидоровой, заявила, что она близкая родственница Спиридоновой, и потребовала, чтобы ей разрешили передать Спиридоновой продукты.

– Маруся больна, серьезно больна, – упорно твердила Сидорова, – ей необходимо усиленное питание, которого вы обеспечить не сможете.

– А откуда вы знаете, – перебил я ее, – как питается у нас Спиридонова? Быть может, лучше, чем на воле.

Сидорова отрицательно покачала головой:

– Нет, нет, как кормила ее я, вы кормить не будете.

Поскольку было указание принимать передачи, я обещал Сидоровой удовлетворить ее просьбу, хотя настойчивость странной посетительницы и показалась мне несколько подозрительной.

На следующий день Сидорова явилась ровно в назначенное время с небольшим свертком продуктов.

– Вы извините, – встретил я Сидорову, – но я вынужден проверить, что вы принесли. Уж такой у нас порядок.

– Ах, боже, да делайте что угодно, – устало ответила Сидорова, – только бы продукты были переданы Марусе.

– Об этом не беспокойтесь. Себе не возьму.

Сидорова спокойно, не спеша развернула сверток. Однако – или это мне показалось? – руки у нее при этом немного дрожали.

Бегло, для виду, осмотрев продукты, я еще раз извинился и заверил Сидорову, что сегодня же все будет передано Спиридоновой.

Как только посетительница ушла, я вновь принялся за сверток. Бережно развернув бумагу, я аккуратно разложил содержимое свертка на своем письменном столе и тщательно все осмотрел. Мое внимание привлекли папиросы. Ведь Спиридонова не курит. Очевидно, угощать часовых!

Я вскрыл коробку и высыпал все до единой папиросы на стол. Взял первую, тщательно осмотрел ее, заглянул внутрь мундштука, осторожно помял мундштук между пальцев.

Папироса была обычная, ничего подозрительного. Взял вторую, третью, пятую, десятую. Все как будто в порядке. Кучка папирос на столе таяла, постепенно перекочевывая обратно в коробку. Вдруг я обнаружил, что мундштук одной из папирос на ощупь тверже, плотнее, чем у других. Ага, так и есть. Внутрь мундштука аккуратно вставлена скатанная трубочкой папиросная бумага. Я взял булавку и осторожно извлек записку. Так вот почему Сидорова так заботилась о здоровье и питании дорогой ей Маруси!

Я тут же позвонил Дзержинскому и доложил о своей находке. Феликс Эдмундович велел все продукты и папиросы передать Спиридоновой, а записку немедленно привезти ему в ВЧК.

Когда я приехал к Феликсу Эдмундовичу, он принялся меня расспрашивать о Сидоровой. К сожалению, я мало что мог сказать. Ни адреса ее, ни места работы я не знал, одни внешние приметы. Сама она о себе ничего не говорила, кроме того, что является родственницей Спиридоновой, а расспрашивать я считал неуместным.

Феликса Эдмундовича моя неосведомленность огорчила мало. Он даже был доволен, что я не задавал Сидоровой лишних вопросов. – Хорошо. Значит, не спугнул.

Больше всего интересовало Дзержинского, явится ли Сидорова еще, будет ли дальше носить передачи.

Я был уверен, что явится. Так мы с ней условились. Она хотела прийти даже на следующий день, но я ей сказал, что принимать передачи так часто не могу, и просил быть дней через пять.

– Вот и хорошо, – сказал Феликс Эдмундович. – Сделаем так. Когда она придет в Троицкую будку и позвонит насчет пропуска, ты ее пропусти, а сам тут же позвони мне. Принимать ее сразу не принимай, а подержи минут двадцать – двадцать пять в комнате дежурного, этого будет достаточно. Извинись, конечно. Скажи, что очень занят. Совещание там какое-нибудь у себя устрой или что-либо в этом роде, чтобы она видела, что ты действительно занят. Одним словом, что-нибудь придумай. Ясно?

– Ясно.

– Теперь насчет продуктов. Все проделай точно так же, как и в первый раз. Смотри, чтобы не обнаружить что-нибудь при ней, в ее присутствии. Продукты прими, условься о следующей встрече и отпусти ее с миром. Да! Не вздумай пойти на уступки, не разрешай приходить чаще, чем в первый раз. Это может ее насторожить.

Возвращаясь от Феликса Эдмундовича, я думал об одном: «Только бы не подвела Сидорова, только бы пришла!»

Наконец назначенный день наступил. Прошло утро, миновал полдень, Сидоровой не было. День кончился, наступила ночь. Ждать дальше не имело смысла. Итак, Сидорова не пришла. Придет ли вообще?

Феликс Эдмундович трижды звонил, спрашивал. Он был, казалось, расстроен не меньше моего, однако успокаивал меня: ничего, мол, посмотрим, что будет завтра. Но ни завтра, ни послезавтра Сидорова не появилась. Я потерял всякую надежду. Не справлялся больше и Феликс Эдмундович. Прошло три дня. Все, казалось, было кончено, ниточка оборвалась, как вдруг раздался звонок:

– Товарищ комендант, дежурный бюро пропусков. К вам гражданка Сидорова.

– Сидорова! Пришла таки…

Я велел выдать ей пропуск и тотчас позвонил Феликсу Эдмундовичу:

– Пришла! Получает пропуск.

– Пришла? Ну, действуй, как условились. Я немедленно вызвал своих помощников и устроил им длинный, нудный «разнос» по поводу всяких мелких неполадок, которые всегда случались. Сидоровой волей-неволей пришлось с полчаса просидеть у дежурного.

Окончив «совещание», я пригласил Сидорову, извинившись, что задержал се. В руках у нее был очередной сверток.

– Что ж это вы, – спросил я самым безразличным тоном, – не пришли в тот день, как мы условились?

– Ах, вы даже запомнили, на какое число назначили мне прийти? Это очень, очень любезно с вашей стороны.

Рассыпаясь в изъявлениях благодарности, Сидорова искоса внимательно посматривала на меня: придаю ли я значение тому, что она, рядовой и довольно надоедливый проситель, не явилась в условленное время.

Как мог равнодушнее, я заметил:

– Да нет, точно не запомнил, но мне казалось, что мы условились на вчерашний или позавчерашний день. Впрочем, это и не важно.

Давайте-ка ваш сверток.

Повторилась точно такая же процедура, как и в прошлый раз. Опять беглый осмотр в присутствии Сидоровой и тщательное исследование после ее ухода, опять записка, только теперь скатанная в маленький комочек, в мякише белого хлеба.

Передавая эту записку Феликсу Эдмундовичу, я не утерпел:

– Ну, как?

– Ты насчет своей Сидоровой? – Феликс Эдмундович устало, сдержанно улыбнулся. – Не беспокойся, все в порядке. Кстати, когда ты назначил ей прийти в следующий раз?

– Дней через пять – семь.

– Через пять – семь? Отлично.

На этот раз Сидорова явилась аккуратно в назначенный день. Сомнений не было: в прошлый раз она опоздала умышленно и проверяла, как я буду реагировать на это опоздание.

Прошло около месяца. Сидорова по-прежнему регулярно появлялась у меня в комендатуре со свертками продуктов – для Спиридоновой, и каждый раз то в котлетах, то в хлебе, то в папиросах я обнаруживал искусно заделанные крохотные клочки папиросной бумаги, исписанные мелким, бисерным почерком.

Ни одна из записок до Спиридоновой не дошла. Я аккуратно их изымал и передавал Дзержинскому. С содержанием записок я никогда не знакомился, не мое это было дело.

Однажды, когда я вручил Феликсу Эдмундовичу очередную записку, он сказал:

– Знаешь, между прочим, твоя «Сидорова»-то вовсе и не Сидорова. Это старая эсерка, опытный конспиратор, связник подпольной эсеровской организации. Затевают они побег Спиридоновой, так что будь начеку. Одно их беспокоит – почему Спиридонова молчит, не отвечает на их послания.

– Ну, что «Сидорова» не Сидорова и никакая не родственница Спиридоновой, это, Феликс Эдмундович, я предполагал с самого начала, а насчет остального, конечно, не знал. Только как же теперь быть с записками, если эсеры что-то пронюхали или заподозрили?

– О записках не беспокойся. «Сидорова» явится к тебе еще один раз, и все. Хватит.

Больше ты ее не увидишь…

Действительно, передав еще один сверток, «Сидорова» исчезла. Больше я ее не видел. Попытки эсеровского подполья наладить через «Сидорову» связь со Спиридоновой принесли пользу только нам, помогли разоблачить и ликвидировать нелегальную эсеровскую организацию.

Между тем и сама Спиридонова не сидела сложа руки. Чуть не с первых дней пребывания под стражей она принялась обрабатывать охрану. На что латыши народ кремневый, и то кое-кто поддавался ее искусной агитации. Мне постоянно приходилось менять часовых, охранявших Спиридонову.

Сама Спиридонова была упряма и самолюбива, никого не хотела слушать. В начале сентября явились ко мне бывшие члены ЦК левых эсеров Устинов и Колегаев и предъявили записку:

Ни Устинов, ни Колегаев никакого отношения к левоэсеровской авантюре не имели. Подготовка к мятежу велась без их ведома, как без ведома и еще ряда левых эсеров, которых уже тогда Спиридонова, Камков, Карелин и прочие левоэсеровские главари считали слишком «обольшевичившимися».

В дни мятежа значительная группа левых эсеров во главе с Устиновым и Колегаевым решительно выступила против левоэсеровского ЦК, резко его осудила и полностью порвала с левыми эсерами. В дальнейшем большинство из них вошло в нашу партию.

Устинов и Колегаев пытались переубедить Спиридонову и Саблина, указывали на гибельность и безнадежность левоэсеровской политики, на преступность затевавшейся ими авантюры.

С Саблиным они быстро нашли общий язык. Вообще-то говоря, Саблин был по натуре не плохим парнем – пылким, непосредственным, хотя и ввязался в левоэсеровскую авантюру и даже играл активную роль в мятеже. Ему было всего 25–26 лет, не больше. Он потом пересмотрел свои позиции и перешел к нам. В годы гражданской войны сражался в рядах Красной Армии, командовал дивизией. Рассказывали, воевал неплохо.

Не такой была Спиридонова. Устинова и Колегаева она и слушать не хотела. Наоборот, после каждого их посещения Спиридонова накидывалась на охрану с новой энергией, подбивая часовых устроить ей побег или хотя бы передать письмецо ее сообщникам.

Особенно усилился натиск Спиридоновой с конца сентября, когда на смену сдержанным, неразговорчивым латышам на охрану Кремля пришли общительные, задорные курсанты.

Наряд часовых для охраны Спиридоновой из числа курсантов я подбирал сам, брал только коммунистов, бывших рабочих и лично всех инструктировал. Подчеркнув лишний раз, что представляет собой Спиридонова, какой вред она принесла Советской власти, несмотря на свое революционное прошлое, я предупредил часовых, что она будет пытаться их обрабатывать, и строго-настрого приказал докладывать мне обо всем, что вызовет подозрение.

Прошло несколько дней, и в комендатуру явился один из часовых, молодой интеллигентный парень, бывший питерский металлист, видом напоминавший сельского учителя.

– Товарищ комендант! Переведите вы меня на другой пост, замучила, проклятая!

Спиридонова, оказывается, облюбовала несчастного парня и повела на него сокрушительные атаки. Стоило ему встать на пост, как она приоткрывала дверь и начинала его агитировать.

Принимая его за интеллигента из крестьян (чего он не опровергал), Спиридонова всячески порочила Советское правительство и большевиков, якобы ввергающих крестьянство в пучину бедствий, и каждый разговор заканчивала требованием, чтобы он помог ей «вернуться к революционной борьбе», установить связь с «подлинными революционерами», то бишь с эсерами.

Пока часовой рассказывал, у меня созрел план. Я его перебил:

– Знаешь что? Раз она так пристает, соглашайся.

Часовой опешил:

– Как соглашаться? Вы шутите?!

– Вовсе не шучу. Соглашайся, брат, соглашайся! Не сразу, конечно, а постепенно. Спиридонова – стреляный воробей, на мякине ее не проведешь. Заявишь себя сразу ее сторонником – не поверит, замолчит. А ты так; сделай вид, что поддаешься ее агитации, уступаешь. Попросит передать письмо – согласия по началу не давай. Боязно, мол, опасно. А там – махни рукой: ладно, была не была, попробую! Понял? Тут вести себя тонко придется. Сумеешь?

– Суметь-то сумею, только прок какой?

– А такой: начнет Спиридонова давать тебе поручения, значит, назовет своих сообщников.

Понял? Часовой оказался парнем сообразительным, смелым и расторопным. Мысль повернуть против Спиридоновой и ее сообщников то самое оружие, которым она хотела бороться против Советской власти, его увлекла, и, поразмыслив, он с охотой взялся выполнить мое поручение.

– Хорошо, – закончил я разговор, – так и договоримся. Только первое – молчок. Никому ни слова. Второе – пока ничего не предпринимай, жди дополнительных распоряжений. Отпустив часового, я поехал к Феликсу Эдмундовичу и все ему рассказал. Он одобрил мой план, и на следующий день я вызвал часового и дал ему указание приступать к действиям.

С самого начала все пошло как по маслу. Самовлюбленная, истеричная Спиридонова сама верила в силу своей агитации и ничуть не удивилась, что «наивный сельский учитель», «случайно попавший» в большевистские часовые, начал быстро ей поддаваться.

Очень скоро торжествующий часовой явился ко мне с письмом, вернее – короткой запиской, написанной Спиридоновой. Сама по себе записка интереса не представляла, но, вручая ее часовому, Спиридонова указала адрес конспиративной квартиры левых эсеров, куда следовало отнести записку, и назвала пароль. А это уже кое-чего стоило.

Феликс Эдмундович, выслушав с интересом мой доклад, задумался.

– Что же, товарищ Мальков. Начнем, пожалуй, игру.

Он велел немедленно сфотографировать записку и вернул ее мне.

– Отдай часовому. Пусть идет по адресу и передаст записку. Может, получит и ответ. Посмотрим.

На следующий день я снова был у Дзержинского уже с ответной запиской, полученной часовым у эсеров. В тот же вечер часовой, заступив на пост, передал эту записку Спиридоновой.

Так и пошло. Часовой регулярно получал от Спиридоновой записки и так же регулярно приносил ей ответы, а ЧК получала обширную информацию о нелегальной деятельности эсеров.

Долго, однако, продолжаться это не могло. Рано или поздно эсеры заподозрили бы часового и попытались бы ему отомстить. Поэтому, когда, однажды явившись ко мне, часовой заявил, что он замечает со стороны эсеров недоверие, я решил, что пора кончать. Получив разрешение Феликса Эдмундовича, я через день перевел часового на другой пост. Игра была окончена. Очередная попытка Спиридоновой наладить конспиративную связь с эсеровским подпольем вновь обернулась против самих же эсеров.

Некоторое время спустя, в конце ноября 1918 года, организаторы и руководители контрреволюционного мятежа левых эсеров предстали перед судом Революционного трибунала. Главарь банды мятежников, поднявших оружие против Советской власти, Попов был объявлен врагом народа и приговорен к расстрелу. Камков, Карелин и прочие руководители мятежа получили различные сроки тюремного заключения. Учитывая прошлые заслуги Саблина и Спиридоновой перед революцией, трибунал счел возможным ограничить для них наказание одним годом тюрьмы каждому.

Конец заговора Локкарта

Было около часа ночи. Я сидел у себя в кабинете, в комендатуре Кремля, и старался вникнуть в накопившиеся за эти дни бумаги. Сосредоточиться, однако, никак не удавалось, и не потому, что шла вторая кряду бессонная ночь – это было не в диковинку, – но слишком сильно было потрясение от последних событий. Мысли невольно возвращались все к одному… Внезапно раздался резкий, пронзительный телефонный звонок. Я настолько глубоко задумался, что даже вздрогнул от неожиданности, поспешно хватая трубку.

– Мальков? – послышался глуховатый, неторопливый голос заместителя председателя ВЧК Петерса. – Приезжай сейчас в ЧК, ко мне. Есть срочное дело. Положив трубку, я пристегнул к ремню свой неизменный кольт, вызвал машину и, предупредив дежурного по комендатуре, что еду в ЧК, к Петерсу, вышел на улицу. Было еще по-летнему тепло. Высоко в небе мерцали звезды, из-за Кремлевской стены доносился чуть слышный шелест листвы деревьев в Александровском саду. Под сводами Троицких ворот привычно светилась лампочка возле поста проверки пропусков, неярко горели уличные фонари. Свет виднелся и во многих окнах Потешного дворца, Кавалерского корпуса и других зданий, выходивших на Дворцовую улицу. Там, по-видимому, не спали. Над Кремлем нависла какая-то необычная, напряженная, тревожная тишина. Шла ночь с 31 августа на 1 сентября 1918 года…

Немногим более суток прошло с тех пор, как шофер Ленина – Гиль привез с завода Михельсона раненого Ильича. На нашу молодую, истекающую кровью Республику обрушился самый страшный, самый тяжелый удар…

Между тем положение в августовские дни 1918 года и без того было крайне тяжелым. Крым, Дон, Украина, северо-западные губернии России, Прибалтика были захвачены немецкими оккупантами. В Архангельске и Мурманске хозяйничали английские, французские и американские интервенты. Десятками и сотнями хватали коммунистов, рабочих, бросали их в тюрьмы, ставили к стенке. По Уралу и Сибири мутной волной катились белогвардейские восстания и белочешский мятеж. В руках белогвардейцев и контрреволюционных чехословацких частей оказались Уфа, Екатеринбург, Самара, Казань, Симбирск, Оренбург. Ожесточенная борьба развернулась и в нашем глубоком тылу, по всей территории Советской России. То тут, то там вспыхивали белогвардейско-эсеровские мятежи, горели продовольственные склады, взрывались железнодорожные мосты. От вражеских пуль пали в Петрограде Володарский и Урицкий. Под Балашовом был пущен под откос поезд Подвойского, и Николай Ильич уцелел чудом. Шпионаж, диверсия, вредительство, террор – все наиболее гнусные, отвратительные средства пустила в ход контрреволюция, стремясь задушить первое в мире государство рабочих и крестьян.

В борьбе против Советской власти русские белогвардейцы, меньшевики и эсеры объединились с немецкими, английскими, американскими, французскими, японскими империалистами. Самые подлые заговоры зарождались в тиши дипломатических кабинетов, вынашивались за стенами иностранных миссий. Сотрудники представительств бывших союзных держав России – Англии, Франции, США, – прикрываясь дипломатической неприкосновенностью, нагло вмешивались в наши внутренние дела, тратили миллионы на подкуп советских граждан в контрреволюционных целях, на организацию диверсий, шпионажа, террора.

Чтобы пресечь преступную деятельность белогвардейских, эсеровских и иных заговорщиков, надо было ответить ударом на удар, обезглавить и уничтожить заговорщические центры. Накануне злодейского покушения на Ленина, 24–26 августа 1918 года, в Москве была раскрыта крупная белогвардейская контрреволюционная организация и арестовано свыше ста заговорщиков. Был ликвидирован и ряд других организаций, помельче. Следствие показало, что нити почти всех заговоров тянутся в британскую, американскую и французскую миссии. В руки ВЧК поступил за последние дни и новый материал, полностью изобличавший некоторых из находившихся в Москве иностранных дипломатов в организации контрреволюционного заговора с целью свержения Советской власти.

Кое-что об этом заговоре я слышал уже до звонка Петерса, но ни подробностей, заговора, ни как он был раскрыт не знал. Все это мне стало известно несколько позже. Не знал я, когда ехал по вызову Петерса в ЧК в ночь с 31 августа на 1 сентября, также и о том, что принято решение о ликвидации заговора и об аресте его главарей.

Подъехав к зданию ВЧК, я велел шоферу ждать, а сам быстро взбежал наверх, в кабинет Петерса. Навстречу мне из-за стола поднялся высокий, худощавый латыш с широким скуластым лицом. Говорил Петере всегда не спеша, медленно, как бы с трудом подбирая каждое слово, с сильным латышским акцентом. Движения у него были тоже медлительные, скупые, зато спокойные и уверенные. И сейчас Петерс был нетороплив и немногословен.

– Поедешь брать Локкарта, – сказал он, – вот ордер. Ты ведь его знаешь, тебе и карты в руки. В помощь возьми одного чекиста и милиционера. Хватит?

Я ответил, что хватит.

– Учти, – продолжал Петере, – действовать надо решительно, но… культурно. Как-никак фактический глава британской миссии в России. Так что постарайся быть с ним повежливей, поделикатней. Однако обыск проведи как следует, а если попытается оказать сопротивление, ну, тогда…

– Да нет, – отвечаю, – Локкарта я знаю. Он сопротивляться не будет.

С минуту подумав, Петерс заметил:

– Сопротивляться Локкарт, пожалуй, действительно не будет. Не его это стиль, да и трусоват он к тому же. Корчит из себя этакого святошу, самую грязную часть работы перекладывает на своих помощников, чтобы у самого руки оставались чистыми. Однако предусмотреть надо все. Сам понимаешь.

Я, конечно, понимал Локкарт – не простой белогвардеец, эсер или бандит. Дипломат!

Взяв ордер, я вышел из кабинета Петерса. В приемной уже ожидал выделенный мне в помощь сотрудник оперативного отдела, крепкий, подтянутый чекист лет тридцати пяти – сорока, в штатском. Все в нем – чистый, опрятный, хоть и поношенный костюм, немного сдвинутая на затылок кепка, въевшаяся в кожу рук черная металлическая пыль, мозоли, чувствовавшиеся на его ладонях при крепком рукопожатии, – выдавало коренного рабочего, скорее всего токаря или слесаря, недавно оставившего станок.

Чтобы не терять времени попусту, я решил проинструктировать его в машине по дороге к Локкарту, и, обменявшись несколькими незначительными фразами, мы спустились вниз, вышли на улицу и сели в поджидавшую машину. Шофер, выбравшись из машины, достал из-под сиденья заводную рукоятку, повозившись с полминуты, приладил ее, несколько раз крутанул (стартеров тогда еще не было и в помине), и мотор заработал. Мы тронулись.

Локкарт жил в Хлебном переулке, в районе Поварской. Туда мы и направились. Миновав просторную Лубянскую площадь, машина помчалась вниз, пересекла Театральную площадь, Никитскую и свернула на Воздвиженку. Моховая, Воздвиженка, как и другие центральные улицы, уж не говоря об окраинах, еле освещались тусклыми фонарями, горевшими на большом отдалении друг от друга. Целые кварталы тонули в сплошном мраке. Желтые, дрожащие снопы света, бросаемые фарами нашей машины, вырывали из темноты то стены домов, то заколоченные витрины давно бездействовавших магазинов. Прохожих почти не попадалось.

Пока мы ехали через центр и по Воздвиженке, я успел вкратце посвятить своего спутника в существо предстоящей операции. Она не казалась мне сложной, поскольку с Локкартом я не раз ранее встречался, он знал меня, и я был уверен, что ни особого шума он не поднимет, ни скандала устраивать не будет. Вообще это был скорее интриган, способный исподтишка строить любые козни, науськивать других, но вряд ли пожелавший бы даже в случае крайней нужды рисковать собственной шкурой.

Впервые я встретился с Локкартом еще в Питере, в Смольном, в конце февраля 1918 года, как раз в те дни, когда немецкий генеральный штаб, нарушив перемирие с Советской Россией, двинул на нас свои войска. Ленин, Свердлов и некоторые другие члены ЦК потребовали принятия германских условий и немедленного заключения мира. Троцкий упорно возражал, выдвинув хитроумный лозунг, грозивший гибелью Советской Республике: войны не ведем, мира не подписываем. «Левые коммунисты» во главе с Бухариным оголтело требовали «революционной войны», кричали о недопустимости «переговоров с империалистами», ведя, по существу, дело к срыву заключения мира с Германией. Вот тут-то и появился в Смольном глава британской миссии в Советской России господин Локкарт.

Локкарт приехал в Россию в конце января 1918 года в качестве агента Британского правительства и фактического руководителя британской миссии взамен уехавшего незадолго до этого в Англию посла Великобритании в России Джорджа Бьюкенена. Английские дипломаты, как и дипломаты США и Франции, стремились всеми силами и средствами воспрепятствовать выходу Советской России из войны, помешать заключению Брестского мира. Они были не прочь сыграть на внутрипартийных разногласиях и использовать в своих интересах противников Брестского мира, среди которых одним из наиболее яростных был Троцкий. Сам Локкарт в своих мемуарах впоследствии писал:

Очевидно, с целью «расследования» и «использования» той политики, которую Троцкий и его сторонники пытались противопоставить Ленину, Локкарт накануне того, как ЦК должен был принять окончательное решение о Брестском мире, и явился в Смольный для личных переговоров с Троцким, занимавшим тогда пост Народного комиссара по иностранным делам.

Числа 23–24 февраля ко мне в комендантский отдел в Смольном часовые привели задержанного у входа высокого, худощавого иностранца, одетого в хорошо сшитую военную форму цвета хаки. Его внешнее спокойствие, военная выправка, сухое, энергичное лицо под густой шапкой темно-русых, зачесанных назад волос говорили, что человек это бывалый, хотя на вид ему и нельзя было дать более тридцати – тридцати пяти лет. По-русски он говорил совершенно свободно, без всякого акцента.

На мои вопросы, кто он такой, зачем сюда явился и откуда достал пропуск в Смольный, задержанный ответил, что он агент британского правительства, зовут его Локкарт, а явился он к «мистеру Троцкому», с которым предварительно сговорился по телефону и который «любезно предоставил» ему пропуск.

Я тут же позвонил «мистеру Троцкому», а тот, резко указав мне, что я не имел права задерживать «иностранного дипломата», велел немедленно провести Локкарта к нему. (Троцкий вообще говорил почти со всеми оскорбительно, свысока, по-барски. Впрочем, с Локкартом он был весьма любезен.) Сам я, конечно, Локкарта к Троцкому не повел, поручив это часовому, и Локкарт довольно вежливо, хотя и слегка иронически распростился со мной и отправился к Троцкому. Так состоялось наше первое знакомство с мистером Локкартом.

Естественно, что этой мимолетной встречи было недостаточно, чтобы получить какое-то, кроме чисто внешнего, представление о Локкарте, однако в дальнейшем мне пришлось еще несколько раз пропускать его в Смольный к Троцкому, а затем и познакомиться с ним поближе. Произошло это в марте 3918 года при следующих обстоятельствах.

После отъезда Советского правительства в Москву я, как уже было сказано, по указанию Ильича задержался на несколько дней в Петрограде. Наконец все дела были закончены, можно было двигаться, а тут как раз ехал а Москву Троцкий. В поезде Наркоминдела мне и предоставили место. Ехал я просто пассажиром, к охране поезда никакого отношения не имел и кто, кроме Троцкого, едет в этом поезде, не знал.

В назначенное время я приехал на вокзал и забрался в свое купе. Поздним вечером, когда поезд уже тронулся, вышел я в коридор, вдруг вижу – Локкарт! Собственной персоной. Стоит себе, улыбается и этак рукой меня приветствует. Да не один. С ним еще какой-то долговязый, худой, с узким лицом и пепельно-серыми волосами, бесцветный англичанин – как я узнал потом, помощник Локкарта Гике – и тощая злобная секретарша.

Оказывается, Троцкий распорядился предоставить Локкарту и его ближайшим сотрудникам два купе в поезде Наркоминдела, и англичане разместились как раз по соседству со мной.

Вот тут-то у нас и состоялось более близкое знакомство с Локкартом. Хотя во время путешествия, длившегося около суток, Локкарт несколько раз по приглашению Троцкого бегал к нему в вагон и иногда подолгу там засиживался, он находил время и для того, чтобы (без всякого, конечно, приглашения) приходить ко мне в купе и приставать с бесконечными разговорами, расспросами, рассказами.

Говорун он был отменный. Занятно рассказывал о своих путешествиях, делился воспоминаниями о различных эпизодах из своей прошлой жизни в Москве, где, как оказалось, он работал в качестве английского консула еще до войны, чуть ли не с 1912 года, и откуда уехал уже после Февральской революции. Таким образом, в России Локкарт был далеко не впервые.

Рассказывая о себе, Локкарт заодно пытался осторожно расспрашивать и меня о моей службе во флоте (я не расставался с матросской формой), о работе в Смольном. Слушать-то его я слушал, а сам все больше помалкивал или отделывался односложными ответами. Так мы и беседовали. В результате я попал в число «знакомых» Локкарта, а заодно составил себе о нем некоторое представление. Теперь, когда мне предстояло арестовать Локкарта, это знакомство могло пригодиться.

Захватив в районной милиции одного милиционера, мы свернули к Хлебному переулку и, немного не доезжая до дома № 19, где жил Локкарт, остановились. Было уже около двух часов ночи.

Без труда отыскав нужный подъезд, мы, освещая себе дорогу зажигалками – на лестнице стояла кромешная тьма, света, конечно, не было, – поднялись на пятый этаж, где находилась квартира Локкарта. Поставив на всякий случай своих помощников несколько в стороне, так, чтобы, когда дверь откроется, их из квартиры не было видно, я энергично постучал в дверь.[8] Прошло минуты две-три, пока, после повторного стука, за дверью не послышались чьи-то шаркающие шаги. Загремел ключ, брякнула цепочка, и дверь слегка приоткрылась. В прихожей горел свет, и в образовавшуюся щель я увидел фигуру знакомой мне по путешествию из Петрограда в Москву секретарши Локкарта.

Попробовал потянуть дверь на себя, не тут-то было. Секретарша предусмотрительно не сняла цепочки, и дверь не поддавалась. Тогда я встал таким образом, чтобы свет из прихожей падал на меня, и, дав секретарше возможность рассмотреть меня со всех сторон, как мог любезнее поздоровался с ней и сказал, что мне необходимо немедленно видеть господина Локкарта. Секретарша не повела и бровью. Сделав вид, что не узнает меня, она ломаным русским языком начала расспрашивать, кто я такой и что мне нужно.

Вставив ногу в образовавшуюся щель, чтобы дверь нельзя было захлопнуть, я категорически заявил, что мне нужен сам господин Локкарт, которому я и объясню цель столь позднего визита. Секретарша, однако, не сдавалась и не выказывала ни малейшего намерения открыть дверь. Неизвестно, чем бы кончилась уже начавшая раздражать меня словесная перепалка, если бы в прихожей не появился помощник Локкарта Гике.

Увидев меня через щель, он изобразил на своей бесцветной физиономии подобие улыбки и скинул цепочку.

– Мистер Манков? – так англичане меня называли. – Чем могу быть полезен?

Я немедленно оттеснил Гикса и вместе со своими спутниками вошел в прихожую. Не вдаваясь в объяснения с Гиксом, я потребовал, чтобы он провел меня к Локкарту.

– Но, позвольте, мистер Локкарт почивает. Я должен предупредить его…

– Я сам предупрежу, – заявил я таким решительным тоном, что Гике, поняв, как видно, в чем дело, отступил в сторону и молча указал на дверь, ведущую в спальню Локкарта. Все четверо – мои помощники, я и Гикс – вошли в спальню. Мы оказались в небольшой узкой комнате, обстановка которой состояла из двух удобных мягких кресел, карельской березы платяного шкафа, того же, что и шкаф, дерева туалетного столика, уставленного изящными безделушками, и широкой оттоманки, покрытой свисавшим до пола большим красивым ковром. Пушистый расписной ковер лежал и на полу. Кровати в комнате не было. Локкарт спал на оттоманке, причем спал настолько крепко, что не проснулся, даже когда Гике зажег свет. Я вынужден был слегка тронуть его за плечо. Он открыл глаза.

– O-o! Мистер Манков?!

– Господин Локкарт, по постановлению ВЧК вы арестованы. Прошу вас одеться. Вам придется следовать со мной. Вот ордер.

Надо сказать, что ни особого недоумения, ни какого-либо протеста Локкарт не выразил. На ордер он только мельком глянул, даже не удосужившись как следует прочесть его. Как видно, арест не явился для него неожиданностью.

Чтобы не стеснять Локкарта, пока он будет одеваться, и не терять даром времени, я сообщил ему, что вынужден произвести обыск в его квартире, и, бегло осмотрев спальню, вышел вместе со своими помощниками и Гиксом в соседнюю комнату, смежную со спальней, – кабинет Локкарта.

Между прочим, Локкарт в своих мемуарах, о правдивости которых можно судить хотя бы по тому, как он описывает сцену своего ареста, изображает дело так:

Бывает, что у некоторых от страха двоится в глазах, у Локкарта, очевидно, троилось, если три человека превратились в десять, да еще вооруженных, хотя ни у кого из нас, кроме милиционера, никакого оружия Локкарт видеть никак не мог, да и милиционер не вынимал, конечно, своего нагана из кобуры, у меня же кольт висел под матроской, у чекиста пистолет лежал в заднем кармане брюк. Как я уже сказал, предоставив Локкарту возможность спокойно одеться, мы перешли из спальни в кабинет. Кабинет Локкарта был немного побольше спальни. Там стояли письменный стол красного дерева, такой же книжный шкаф, небольшая кушетка, несколько стульев и кресел. Мебель была стильная, дорогая. Пол, как и в спальне, был покрыт пушистым ковром.

Обыск кабинета я взял на себя, а мои помощники обыскивали остальные комнаты квартиры Локкарта.

В ящиках стола оказалось множество писем, различных бумаг, пистолет и патроны. Кроме того, там была весьма значительная сумма русских царских и советских денег в крупных купюрах, не считая «керенок». Ни в шкафу, ни где-либо в ином месте я больше ничего не нашел. Ничего не обнаружилось и в других комнатах, хотя мы тщательно все осмотрели, прощупали сиденья и спинки мягких кресел, кушеток и Диванов, простукали стены и полы во всех комбатах. Искали внимательно, но, как и предупреждал Петерс, деликатно: не вскрыли ни одного матраца, ничего из мягкой мебели. Пока я обыскивал кабинет, Локкарт успел одеться. Я предложил ему присутствовать при обыске и предъявил переписку, деньги и оружие, которое забирал с собой для передачи Петерсу.

По окончании обыска мы все: Локкарт, мои помощники и я – вышли на улицу и сели в поджидавшую нас машину. Было уже около пяти часов утра, рассвело, на востоке, за видневшимися с Воздвиженки стенами Кремля, разгоралась заря, вот-вот должно было взойти солнце…

Сдав арестованного дежурному по ВЧК, я поспешил в Кремль. Зайдя на несколько минут к себе в комендатуру и узнав, что никаких происшествий за время моего отсутствия не произошло, я пошел в Совнарком, надеясь встретить Николая Александровича Семашко, наркома здравоохранения, Бонч-Бруевича, а то и Якова Михайловича и от них узнать, как чувствует себя Ильич.

Быстро поднявшись на третий этаж здания Совнаркома, я прошел сначала в приемную – там никого не было, затем, по пустому коридору, к квартире Ильича. Завидев меня, постовой возле входа в квартиру поднялся и шепотом доложил, что на его посту все в порядке.[9] Я его расспросил, как прошла ночь, как себя чувствует Ильич, – уж он-то должен был хоть что-нибудь знать. Часовой сказал мне, что вроде ничего тревожного за ночь не было. Спит, говорят, Ильич спокойнее, чем вчера, врачи, судя по выражению их лиц, вроде немного повеселели.

Побеседовав с часовым, я спустился вниз, на улицу, и пошел проверять посты. Поднялся возле Спасской башни на Кремлевскую стену и обошел по стене весь Кремль, проверив каждого из стоявших на стене часовых, затем обошел посты внутри Кремля. Все было в порядке.

Тем временем Кремль уже проснулся, начался день, кончилась еще одна бессонная ночь. Зайдя домой – жил я напротив комендатуры, возле Троицких ворот – и наскоро перекусив, я вернулся в комендатуру, решил самые неотложные вопросы и снова приехал в ВЧК к Петерсу. Было около десяти часов утра.

Дежурный по приемной сказал, что Петерс только часа два назад лег спать, однако просил в 10 часов его разбудить. Я вошел а кабинет. Петерс крепко спал на простом кожаном диване, стоявшем тут же, в кабинете. Мне пришлось чуть не стащить его за ногу на пол, чтобы добудиться. Это и понятно, ведь за трое суток заместитель председателя ВЧК впервые прилег отдохнуть, и то всего на два часа. Трудно ему было в эти дни. Феликс Эдмундович еще не вернулся из Петрограда, куда он уехал 30 августа, сразу по получении известия об убийстве Урицкого, и где, как мы знали, он лично руководил операцией по ликвидации крупного заговора, организованного помощниками Локкарта в Петрограде. Как раз в прошедшую ночь там, в Петрограде, чекисты окружили здание британского посольства и накрыли многочисленное конспиративное сборище заговорщиков.

Контрреволюционеры пытались оказать вооруженное сопротивление, и в перестрелке было убито и тяжело ранено несколько человек. Сопротивление было сломлено, и заговорщиков арестовали. Среди них оказались ряд белогвардейцев, в том числе офицер царской армии князь Шаховской, и несколько сотрудников английского и американского посольств.

Я едва успел сообщить Петерсу подробности ареста Локкарта и выслушать его рассказ о событиях в Петрограде, как вошел дежурный и доложил, что «оттуда» привезли неизвестную женщину, задержанную засадой.

Я с недоумением посмотрел на Петерса. Он перехватил мой взгляд.

– Я велел на всякий случай возле квартиры Локкарта организовать засаду, – пояснил Петерс, – вот, по-видимому, кто-то и попался. Сейчас выясним. Пусть введут задержанную, – приказал он дежурному.

Дежурный впустил в кабинет двух молодых женщин и вышел, плотно прикрыв за собой двери. Одна из вошедших, чуть выше среднего роста, лет тридцати – тридцати двух, была очень хороша собой. Ее красивое лицо обрамляли густые каштановые волосы, с изящной небрежностью выбивавшиеся из-под модной шляпки. Одета она была в скромное, но очень элегантное, с большим вкусом сшитое платье, ловко облегавшее ее стройную фигуру. Через левую руку было перекинуто легкое летнее пальто, а в правой она держала жестяной бидон, совсем не шедший ко всему ее облику. Держалась она спокойно, уверенно.

Вторая, строгая, подтянутая девушка, в хорошо пригнанном полувоенном костюме, держала в руке толстый пакет. Она шагнула вперед, протянула Петерсу пакет и спокойно, четко доложила, что около часа назад возле квартиры № 24 в доме № 19 по Хлебному переулку засада задержала неизвестную гражданку, пытавшуюся пройти в указанную квартиру (кивком она указала на женщину с бидоном). При ней был обнаружен запечатанный пакет без адреса или каких-либо надписей. Пакет изъят.

– Вот он, – показала она на переданный Петерсу пакет.

Петере молча выслушал молодую разведчицу, не спеша поднялся из-за стола, пожал ей руку, поблагодарил за бдительность и отпустил, а задержанной кивнул на стул, стоявший против стола. Затем, так же молча, вскрыл пакет, просмотрел содержавшиеся в нем бумаги и протянул мне. Это были данные о дислокации частей Красной Армии и оперативные сводки с фронтов.

Во время всей этой немой сцены лицо Петерса оставалось хмурым и бесстрастным, словно было высечено из камня. Спокойно держалась и сидевшая напротив нас молодая женщина, и только легкий румянец, выступивший на ее лице, когда Петере начал читать содержимое пакета, да предательское дрожание нижней губы, которую она чуть прикусила, выдавали ее волнение (Я сидел рядом с Петерсом, возле края стола, прямо напротив задержанной).

– Имя, фамилия? – спокойно спросил Петерс.

– Мария Фриде.

– К кому вы шли в ту квартиру, возле которой вас задержали? Зачем?

– Понимаете, это просто недоразумение. Я никого в этой квартире не знаю…

– Не знаете? А откуда у вас этот пакет, – Петерс чуть приподнял лежавшей перед ним конверт, – тоже не знаете?

– Нет, почему же, это я знаю. Мне вручил его какой-то незнакомый человек, но что в нем находится, мне совершенно неизвестно.

– Неизвестно?.. – Петерс все не повышал голоса, и тем суровее, жестче звучали его вопросы.

– Да, да. Прошу мне верить. Я вышла утром поискать молока. Видите? – Слегка на гнувшись, она показала на бидон, который поставила на пол возле своих ног, когда садилась к столу. – Иду по Хлебному переулку, вдруг подходит ко мне какой-то человек и говорит, что ему нужно передать этот пакет в двадцать четвертую квартиру того дома, с которым я как раз поравнялась, а он очень спешит, так не смогу ли я оказать ему одолжение и занести пакет. Просил он очень убедительно, производил впечатление вполне порядочного, интеллигентного человека, ну я и согласилась. Вот и все.

Она замолчала. Молчал, глядя на нее в упор, и Петерс. Прошла минута, две… Не выдержав, Мария Фриде начала вновь повторять с мельчайшими подробностями, как таинственный незнакомец вручил ей пакет, описывала его внешность, костюм.

– Врете, – внезапно, но все так же невозмутимо, по-прежнему не повышая голоса, перебил ее Петере.

Мария Фриде, словно споткнувшись с разбегу, прервала на полуслове:

– Что?

– Все. Все врете, – отрезал Петерс. – Откуда у вас пакет? Кому его несли?

– Но богом клянусь…

– Не клянитесь, в бога мы не верим. Родственники есть? Семья?

– Есть два брата.

– В Москве, работают в каком-то комиссариате, не знаю в каком.

– Так не намерены рассказывать правду? Надеетесь, что мы поверим нелепому вымыслу, будто вы сами не знали, куда, к кому и с чем шли?

– Я говорю все, как было.

Петерс вызвал дежурного:

– Уведите задержанную. Поместите в камере, в одиночке. Пусть на досуге подумает…

В тот же день были арестованы оба брата Марии Фриде, оказавшиеся махровыми белогвардейцами. Один – подполковник, другой – капитан царской армии. Братья в качестве военных специалистов пробрались на работу в Комиссариат по военным делам, похищали там секретные оперативные документы и через сестру передавали их Локкарту и его помощникам. Игра Марии Фриде была проиграна.

После того как Фриде увели, Петерс сказал мне, что Локкарта он решил выпустить. Я даже опешил от неожиданности. Однако Петерс успокоил меня. Он сказал, что сейчас, побывав под арестом, Локкарт не опасен, так как вынужден будет на время свернуть активную контрреволюционную деятельность, да и большинство его помощников и агентов арестовано. Находясь же на свободе, Локкарт может, сам того не подозревая, принести кое-какую пользу. За ним будет организовано тщательное наблюдение, и, глядишь, кто-нибудь из его сообщников, еще не известный чекистам, попытается с ним связаться и будет выявлен. Имеются и некоторые дипломатические соображения, говорящие в пользу освобождения Локкарта. Деваться же он никуда не денется и в случае необходимости в любой момент вновь окажется за решеткой. По словам Петерса, он уже советовался с Яковом Михайловичем и с Чичериным,[10] и получил соответствующие указания.

Рассказал, мне Петерс и некоторые подробности заговора Локкарта. Обстоятельнее я все узнал несколько позже от Аванесова. Довольно подробно писали о заговоре в первых числах сентября и наши газеты. Само собой разумеется, в газетах приводились не все подробности, не указывалось, как на самом деле был арестован Локкарт, тем более что для широкой публики, среди которой могли оказаться его сообщники, нужно было дать логичное объяснение его освобождению менее чем через сутки после ареста. Поэтому в газетных сообщениях указали, что Локкарта задержали будто бы случайно на конспиративной квартире и по установлении личности выпустили.

Заговор Локкарта был одним из самых крупных контрреволюционных заговоров в первые годы существования Советской власти и, пожалуй, одним из наиболее ярких примеров необычайно наглого, беззастенчивого вмешательства иностранных держав в наши внутренние дела. В самом деле, ведь надо только подумать: официальный представитель иностранного государства в нашей стране, глава иностранной миссии, вопреки всем законам, нормам и правилам взаимоотношений между государствами, вопреки элементарным требованиям совести, чести и морали, пользуясь правами дипломатической неприкосновенности, готовит свержение того самого правительства, с которым поддерживает официальные отношения, и убийство его руководителей. Он подкупает граждан той страны, которая гостеприимно приняла его в качестве дипломатического представителя, и швыряет им миллионы, требуя, чтобы они свергли свое правительство и уничтожили признанных вождей советского народа. Что может быть циничнее и гнуснее? Причем ставится еще и цель – страну, вышедшую из войны и заключившую мир, вновь втянуть в бойню, вновь погнать ее народ на поля сражений. Такова в основных чертах была суть заговора Локкарта, раскрытого и обезвреженного благодаря мужеству советских людей, их беспредельной преданности делу революции.

Локкарт развернул подрывную работу сразу же после своего приезда из Англии в Советскую Россию. Уже весной, а особенно летом 1918 года он установил тесные связи с целым рядом контрреволюционных организаций, которым постоянно оказывал значительную финансовую поддержку. У него регулярно бывали представители белогвардейских генералов Корнилова, Алексеева, Деникина, поднявших восстание на юге России. Он был связан с белогвардейско-эсеровской организацией террориста Савинкова. Локкарт выдал представителям Керенского подложные документы, снабдив их штампами и печатями британской миссии, при помощи которых Керенский пробрался в Архангельск и был с почетом вывезен оттуда в Англию. Но всего этого Локкарту и его помощникам из британской миссии было мало. В конце Лета 1918 года они попытались сами организовать государственный переворот, свергнуть власть Советов и установить в России военную диктатуру.

Локкарт и его помощник Сидней Рейли, уроженец Одессы, а затем лейтенант английской разведки, намеревались осуществить свои дьявольские замыслы следующим образом. Они решили подкупить воинские части, несшие охрану Кремля и правительства, с тем чтобы при их помощи на одном из пленарных заседаний ВЦИК, в десятых числах сентября 1918 года, арестовать Советское правительство и захватить власть. Будучи заранее уверены в успехе, агенты Локкарта установили даже связь с тогдашним главой русской православной церкви патриархом Тихоном, который дал согласие сразу же после переворота организовать во всех московских церквах торжественные богослужения «в ознаменование избавления России от ига большевиков» и во здравие заговорщиков.

Сразу после переворота заговорщики намеревались, используя ими самими сфабрикованные фальшивые документы, расторгнуть Брестский мир и принудить Россию возобновить участие в мировой войне на стороне Англии, Франции и США.

Членов Советского правительства заговорщики собирались отправить после ареста в Архангельск, захваченный в начале августа 1918 года англичанами, там посадить на английский военный корабль и увезти в Англию. Так они намеревались поступить со всеми, кроме Ленина. Ленина же, поскольку, как они говорили, его воздействие на простых людей столь велико, что он и охрану в пути может сагитировать, решили уничтожить, то есть попросту убить при первой же возможности.

Для осуществления намеченных планов агент Локкарта англичанин Шмедхен в начале августа 1918 года попытался завязать знакомство с командиром артиллерийского дивизиона Латышской стрелковой дивизии Берзиным[11] и прощупать его настроение, чтобы определить возможность использования Берзина в качестве исполнителя планов заговорщиков.

Таковы были намерения Локкарта, и такое задание дал он Шмидхену.

При первых же разговорах с представителем Локкарта Берзин насторожился, хотя и не подал виду, но сразу же после встречи доложил обо всем комиссару Латышской стрелковой дивизии Петерсону, а тот сообщил в ВЧК Петерсу. Было решено проверить, чего добивается Локкарт, и Петерсон возложил это дело на Берзина, поручив ему при встрече с представителем Локкарта прикинуться человеком, несколько разочаровавшимся в большевиках. Берзин так и сделал, тогда Шмидхен с места в карьер повел его к своему шефу – Локкарту, встретившему командира советского артиллерийского дивизиона с распростертыми объятиями.

Эта встреча произошла 14 августа 1918 года на квартире Локкарта в Хлебном переулке. Локкарт предложил Берзину 5–6 миллионов рублей: для него лично и на подкуп латышских стрелков. Дальнейшую связь Локкарт предложил Берзину поддерживать с лейтенантом Рейли, он же «Рейс» иди «Константин», как быстро выяснила ВЧК.

Берзин, отказавшийся вначале от денег, держал себя настолько ловко и умно, что полностью провел Локкарта, выведав его планы. Комиссар дивизии Петерсон представил Я. М. Свердлову после ликвидации заговора Локкарта подробный доклад, в котором, в частности, о встрече Берзина с Локкартом писал, что опытнейший дипломат «культурнейшей страны» Локкарт на этом экзамене позорно срезался, а товарищ Берзин, впервые в жизни соприкоснувшийся с дипломатией а с дипломатами, «выдержал экзамен на пятерку».

17 августа Берзин встретился уже с Рейли, вручившим ему 700 тысяч рублей. Эти деньги Берзин тут же передал Петерсону, а Петерсон отнес их непосредственно Ленину, доложив ему всю историю в малейших подробностях. Владимир Ильич посоветовал Петерсону передать деньги пока что в ВЧК – там, мол, разберемся, как с ними поступить, – что тот и сделал.

Через несколько дней Рейли передал Берзину 200 тысяч, а затем еще 300 тысяч рублей, все на подкуп латышских стрелков и в вознаграждение самому Берзину. Таким образом, в течение двух недель англичане вручили Берзину 1 миллион 200 тысяч рублей. Вся эта сумма надежно хранилась теперь в сейфах Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

В конце августа Рейли поручил Берзину выехать в Петроград и встретиться там с питерскими белогвардейцами, также участвующими в заговоре. 29 августа Берзин, получив соответствующие указания от Петерсона и ВЧК, был уже в Петрограде. Там он повидался с рядом заговорщиков, явки к которым получил от Рейли, и помог раскрыть крупную белогвардейскую организацию, работавшую под руководством англичан, которая после отъезда Берзина в Москву была ликвидирована.

Всецело доверяя Берзину и рассчитывая осуществить переворот при его помощи, Локкарт и Рейли сообщили ему свой план ареста Советского правительства на заседании ВЦИК. Осуществление ареста, как заявил Рейли, возлагается на руководимых Берзиным латышских стрелков, которые будут нести охрану заседания. Одновременно Рейли поручил Берзину подобрать надежных людей из охраны Кремля и обязать их впустить в Кремль вооруженные группы заговорщиков в тот момент, когда будет арестовано правительство на заседании ВЦИК. Рейли сообщил также Берзину, что Ленина необходимо будет «убрать» раньше, еще до заседания ВЦИК.

Берзин тотчас же доложил Петерсону об опасности, грозившей Ильичу, и просил немедленно предупредить Ленина. Не теряя ни минуты, Петерсон отправился к Владимиру Ильичу и подробнейшим образом его обо всем информировал.

Так благодаря мужеству, находчивости и доблести Берзина, проникшего в самое логово заговорщиков, планы и намерения Локкарта, Рейли и их сообщников были раскрыты и заговор был ликвидирован, Англичане намеревались сыграть на национальных чувствах латышей, думали, что латыши с неприязнью относятся к русскому народу. Матерым английским разведчикам было невдомек, что латышские трудящиеся связаны многолетней дружбой с рабочими России, что в рядах латышских стрелков преобладали стойкие, закаленные пролетарии Латвии, среди них было много большевиков, и латышские стрелки были беззаветно преданы пролетарской революции.

Комиссар Латышской стрелковой дивизии Петерсон, представив Я. М. Свердлову доклад о том, как был раскрыт заговор Локкарта, поставил вопрос: что делать с принадлежащими английскому правительству 1 миллионом 200 тысячами рублей, выданными Локкартом и Рейли Берзину «для латышских стрелков», которые по указанию Владимира Ильича до поры до времени находились в ВЧК (Владимир Ильич в это время еще не оправился от болезни, вызванной ранением). Что ж, ответил Яков Михайлович, раз деньги предназначались латышским стрелкам, пусть их и получат латышские стрелки. Надо использовать деньги так:

1. Создать фонд единовременных пособий семьям латышских стрелков, павших во время революции, и инвалидам – латышским стрелкам, получившим увечья в боях против контрреволюционеров всех мастей и в первую голову против английских и других иностранных интервентов. Отчислить в этот фонд из суммы, полученной от английского правительства через господина Локкарта, 1 миллион рублей.

2. Передать 100 тысяч рублей из той же суммы Исполнительному Комитету латышских стрелков с условием, что эти деньги будут израсходованы на издание агитационной литературы для латышских стрелков.

3. Отпустить 100 тысяч рублей артиллерийскому дивизиону латышских стрелков, которым командует товарищ Берзин, на создание клуба и на культурно-просветительные надобности.

Так распорядился Яков Михайлович израсходовать деньги, «поступившие» от английского правительства через мистера Локкарта.

Сам Локкарт, просидев в ЧК менее суток, был, как я уже говорил, выпущен. Однако на свободе он оставался недолго. Уже 4 сентября Локкарта арестовали вновь. На этот раз я в его аресте не участвовал и подробностей не знаю, не интересовался.

Передав 1 сентября арестованного Локкарта дежурному по ВЧК, я, признаться, не думал, что мне придется еще иметь с ним дело, однако не прошло и полутора недель, как я вновь встретился с Локкартом, причем на этот раз наша встреча затянулась на довольно длительное время.

Числа 9–10 сентября мне опять позвонил Петерс, днем.

– Послушай, Мальков, придется тебе забрать Локкарта.

– Как забрать? – спросил я с недоумением. – Да ведь он уже с неделю как сидит, чего же его забирать?

– Сидеть-то он сидит, – ответил Петерс, – и все же тебе придется его забрать. К себе.

Я понял. Значит, решено содержать Локкарта в Кремле.

Само собой разумеется, никакого тюремного помещения в Кремле не было и в помине, каждый раз приходилось что-либо придумывать. Локкарта я решил поместить в так называемых фрейлинских комнатах Большого Кремлевского дворца. Фрейлинские комнаты, как и почти весь дворец, тогда пустовали. Расположены они были в одном из крыльев дворца, несколько на отшибе, и организовать их охрану было сравнительно легко.

Локкарту я отвел три небольшие комнаты: спальня, столовая, кабинет. Была там и ванная комната. Одним словом, целая квартира.

Уборку квартиры и наблюдение за порядком в ней я решил поручить старику швейцару, убиравшему мою квартиру.

В честности и неподкупности старика швейцара я не сомневался ни минуты. Он никогда не согласился бы передать от Локкарта кому-нибудь тайком записку, ни за что не взялся бы за какое-либо сомнительное поручение. Его нельзя было ни уговорить, ни подкупить, слишком высоко было развито у него сознание долга и чувство дисциплины.

Для охраны Локкарта я подобрал несколько латышских стрелков-коммунистов и тщательно их проинструктировал. Каждого из них я предупредил, что глаз с Локкарта не спускать и следить за ним вовсю. Прогулки ему разрешать, когда он захочет и сколько захочет, но водить гулять только вниз, в Тайницкий сад, да и там не отходить далеко от Тайницкой башни. Ни на шаг от него во время прогулок не отходить, ни с кем не разрешать разговаривать и никуда, кроме сада, из отведенного ему помещения не выпускать.

Когда все было готово, я поехал в ВЧК, забрал Локкарта, привез его во дворец, в предназначенную ему квартиру, и выставил охрану.

Через несколько дней меня вызвал Феликс Эдмуидович и спросил, как я устроил Локкарта. Я ему подробно доложил, и Дзержинский со всем согласился.

Пока Локкарт находился в Кремле, я почти каждый день заходил к нему: справлялся, есть ли жалобы, претензии. В подробные разговоры с ним не вступал. Локкарт постоянно ныл и брюзжал. То ему не нравилось питание (а обед ему носили из той самой столовой, где и наркомы питались. Ну да обеды-то были действительно неважные, только лучших в Кремле тогда не было), то он просил свидания со своей сожительницей, некоей Мурой, коренной москвичкой, то с кем-либо из иностранных дипломатов. На такие просьбы я ему отвечал, что это дело не мое, пусть обращается к Дзержинскому или Петерсу.

Прошло что-то около месяца, надоел мне Локкарт изрядно, и я искренне обрадовался, получив распоряжение доставить его обратно в ВЧК. Советское правительство обменяло Локкарта из нашего представителя в Англии Литвинова, задержанного там после того, как появилось сообщение о раскрытии заговора Локкарта. Максима Максимовича Литвинова англичане доставили в Советскую Россию, а мы передали им их Локкарта. Так закончилась «дипломатическая миссия» господина Локкарта в нашей стране в 1918 году, в первый год существования Советской власти.

«Национальный центр»

Шли дни за днями. Как-то незаметно промелькнула зима 1918/19 года, наступило лето.

Тяжкое это было лето! Все туже сжималось огненное кольцо фронтов. Жестокие, кровопролитные бои грохотали со всех сторон. На востоке ожесточенно сопротивлялся перешедшим в наступление доблестным советским войскам Колчак, изрядно потрепанный, но еще не добитый. В его руках оставалась почти вся Сибирь, часть Урала.

С юга рвалась к Москве так называемая Добровольческая армия Деникина, захватившая в июле-августе 1919 года Харьков, Царицын, Воронеж, Курск…

С северо-запада на Петроград двигались полчища генералов Юденича и Родзянки, занявшие в мае – июне Псков, Нарву и угрожавшие самому Петрограду.

На севере, вкупе с белогвардейцами, орудовали войска английских, французских, американских интервентов под командой английского генерала Аронсайда. В их руках были Мурманск, Архангельск…

Походом на Советскую Россию шли 14 государств. К советским берегам тянулись транспорты с войсками интервентов, шли бесконечные грузы оружия, боеприпасов, снаряжения, которыми империалисты снабжали армии белогвардейских генералов.

Не прекращали контрреволюционеры ожесточенной борьбы против Советской власти и внутри страны.

В своей ненависти к пролетарской революции открыто объединились меньшевики и монархисты, левые эсеры и кадеты. Все они выступали заодно с иностранными дипломатами и профессиональными разведчиками. Один заговор следовал за другим, одна попытка контрреволюционного мятежа сменяла другую.

Разгром мятежа левых эсеров и ликвидация заговора Локкарта не охладили контрреволюционного пыла иностранных разведчиков и русской белогвардейщины не умерили их вражеской активности.

Однажды, в конце августа 1919 года, мы возвращались с Аванесовым с заседания Оргбюро ЦК, куда меня иногда вызывали по вопросам, связанным с охраной Кремля. Когда мы поравнялись с комендатурой и я собрался свернуть к себе, Варлам Александрович решительно тронул меня за локоть:

– Пройдем-ка ко мне, есть разговор.

Оставшись с глазу на глаз со мной в своем кабинете, Аванесов заговорил:

– Надо решительно усилить охрану Кремля, особенно днем. Подумай об этом, прими меры.

Я насторожился. Аванесов говорит неспроста, это ясно. Зря такого предупреждения он не сделает. В чем же дело? А Варлам Александрович неторопливо продолжал:

– Видишь ли, мне и самому пока еще не все известно. К нам, в ЧК, попали нити, которые стягиваются во все более и более тугой клубок. Речь идет о крупном, очень крупном белогвардейском военном заговоре. Сказать пока о составе военной организации белогвардейцев ни чего нельзя, ко таковая существует, действует, это установлено, и необходимо принять все возможные меры предосторожности, ждать можно всякого.

Варлам Александрович напомнил мне обстановку под Питером, со всей очевидностью показывавшую, что наступающие на Петроград белогвардейцы имеют в нашем тылу широко разветвленную шпионскую сеть, снабжающую войска Юденича и Родзянки обстоятельной информацией.

– Вспомни, – сказал Аванесов, – обращение «Берегитесь шпионов!», подписанное Владимиром Ильичей и Феликсом Эдмундовичем, которое было опубликовано в конце мая. Вспомни и вдумайся в его смысл. Кстати, вот оно. Я, в который уже раз, вчитался в знакомые строки:

– Как ты знаешь, – продолжал Аванесов, когда я кончил читать, – тогда была раскрыта крупная белогвардейская военная организация во главе с начальником штаба Кронштадтской крепости Будкевичем, готовившая вооруженное восстание.

– Варлам Александрович, – перебил я Аванесова, – все это я отлично знаю. Только, убей меня бог, к Кремлю-то вся эта история непосредственного отношения не имеет, и не этот заговор вы имели в виду, когда говорили о необходимости принять особые меры предосторожности. Уж вы не томите, выкладывайте.

– Чудак ты человек, – рассмеялся Аванесов. – Я же тебе и «выкладываю», только ты не торопись, не перебивай. Конечно, заговор в Кронштадте и даже в Питере непосредственно Кремлю не угрожает, но нити-то этого заговора далеко потянулись и привели в Москву.

Это для меня было новостью, и я весь превратился в слух. В тот вечер мы засиделись с Варламом Александровичем допоздна, и он подробно рассказал мне о тех данных, которые поступили в ЧК за последнее время. Впервые я узнал, что еще в начале июня при попытке перехода границы на лужском направлении (войска Родзянки, заняв Псков, подошли к Луге) был убит бывший офицер царской армии Никитенко. При обыске в мундштуке папиросы обнаружили письмо, адресованное генералу Родзянке, подписанное «Вик». В письме сообщались пароли и опознавательные, знаки, по которым войска Родзянки узнают «своих» при приближении к Петрограду. Из письма было ясно, что в Питере существует широко разветвленная белогвардейская организация и во главе ее стоит этот самый «Вик». Но кто такой «Вик», как до него добраться, кто входит в состав организации, было неизвестно.

Между тем в эти дни задержали еще ряд офицеров на границе, и опять с письмами от таинственного «Вика».

А там 13 июня вспыхнул мятеж в фортах Красная Горка и Серая Лошадь, на подступах к Петрограду, во главе которого стоял бывший царский офицер Неклюдов, и нити опять потянулись к «Вику»…

Питерская ЧК не знала ни сна, ни отдыха, работала не покладая рук, пока наконец «Вик» не был обнаружен. Под этим именем, как оказалось, скрывался активный кадет В. И. Штейнингер, владелец фирмы «Фос и Штейнингер».

Штейнингер и ряд его сообщников были арестованы, в руках ВЧК оказались первые нити крупного заговора. Штейнингер признался, что он является участником контрреволюционной организации, именуемой «Национальным Центром», но никого из участников организации, кроме тех, кто уже был арестован Питерской ЧК, не назвал. Ниточка оборвалась.

Я опять не удержался и прервал рассказ Аванесова:

– Почему же все-таки нужно принимать меры предосторожности в Москве? Что же, у этого самого «Вика» есть связи в Москве?

– Не спеши, – опять повторил Варлам Александрович, – в том-то и дело, что никаких данных об участниках организаций в Москве и других городах получить до поры до времени не удалось. А они были, это не вызывало сомнения.

Варлам Александрович положил в пепельницу докуренную папиросу, взял новую и продолжил свой рассказ. ВЧК, сказал он, не успокоилась. С особой тщательностью анализировался теперь каждый сигнал, сопоставлялись и обобщались самые на первый взгляд разнородные данные. И результат упорной, кропотливой работы чекистов в конце концов сказался, усилия оправдались. В конце июля в одной из деревень Вятской губернии задержали некоего Карасенко, у которого оказалось при себе свыше 900 тысяч рублей деньгами и два заряженных пистолета. Карасенко переправили в Вятку, а оттуда, сочтя дело серьезным, в Москву.

Вскоре Карасенко признался, что никакой он не Карасенко, а Крашенинников, сын помещика, бывший царский офицер, ныне сотрудник разведывательного отделения ставки Колчака. Деньги он вез якобы «Национальному центру». В Москве, как говорил Крашенинников, он должен был по паролю передать деньги неизвестному человеку на Николаевском вокзале, где была обусловлена встреча. Часть суммы предназначалась для Петрограда, «Вику».

Опять появился «Национальный центр» я опять «Вик»! Но «Вик»-то теперь был хорошо известен ВЧК, сидел под стражей. Показания Крашенинникова дали новые материалы следствию по делу «Вика» и его компании. Хуже обстояло дело с Москвой. Крашенинников упорно утверждал, что никого из участников «Национального центра» в Москве он не знает, что, кроме пароля и явки на Николаевском вокзале, ни о чем не осведомлен. Казалось, и эта ниточка готова была оборваться. Но упорные чекисты продолжали работу.

Благодаря умелым действиям следователей у Крашенинникова создалось впечатление, что он провел чекистов, что они ему верят и полностью убеждены, что ничего больше сообщить о «Национальном центре» и его составе он не может.

Придя к такому выводу, Крашенинников попытался из тюрьмы завязать связь с московскими участниками «Национального центра». Он переслал две записки, в которых сообщал, что «все благополучно», и просил подготовить различные справки «для мужчины лет 25–30», которыми вскоре рассчитывал воспользоваться. Одна записка была адресована некоему Щепкину, проживавшему в районе Трубной площади, вторая – Алферову. Появились новые нити. Проверка показала, что Николай Николаевич Щепкин являлся в прошлом активным членом кадетской партии, еще в августе 1917 года принимал деятельное участие в так называемом Совещании общественных деятелей, состоявшемся в Москве накануне Московского государственного совещания.

Совещание общественных деятелей проходило под руководством бывшего председателя Государственной думы М. В. Родзянки, в его работе участвовали виднейшие русские капиталисты и лидеры кадетской партии, вроде Рябушинского, Милюкова, Маклакова и других. Уже тогда, в августе 1917 года, оно готовило контрреволюционный переворот, стремясь установить в России режим единоличной военной диктатуры. Московские «общественные деятели» были тесно связаны с генералами Алексеевым, Корниловым, Калединым и являлись вдохновителями корниловского мятежа, поднятого реакционной военщиной в конце августа 1917 года. Вот куда потянулись нити, полученные от Крашенинникова.

28 августа 1919 года Щепкин был арестован. При обыске у него были изъяты шифры, пленки, многочисленные сводки о численности, дислокации, состоянии советских войск и планах советского командования. Нужно было иметь многочисленную, широко разветвленную шпионскую сеть в воинских соединениях и в высших штабах Красной Армии, чтобы располагать такими подробными данными, какими располагал Щепкин. Кроме того, у Щепкина обнаружили письма одного из лидеров кадетской партии Астрова и других кадетских главарей, бежавших в свое время из Москвы и находившихся в штабе деникинской армии в роли «политических советников».

Общие контуры контрреволюционной организации, именовавшейся «Национальным центром», начали проясняться.

Выяснилось, что осенью 1917 года, в канун Октябрьской революции, Совещание общественных деятелей образовало совет, который продолжал функционировать и после Октября. Однако после того как Советская власть победоносно распространилась по всей стране, большинство членов совета, куда входило 30–40 человек, разбежались кто на Юг, кто на Восток организовывать совместно с царскими генералами, иностранными дипломатами, военными и разведчиками мятежи и восстания против Советской власти, разжигать в России гражданскую войну.

В феврале-марте 1918 года в Москве из остатков совета Совещания общественных деятелей возник так называемый «Правый центр» – кадетская организация, ориентировавшаяся в основном на немцев.

Эта ориентация «Правого центра» привела, в связи с военным поражением Германии, к его распаду. Кроме того, значительная часть кадетов продолжала цепляться за бывших союзников царской России – Англию, Францию, Америку и с самого возникновения «Правого центра» была против германской ориентировки его руководителей.

Между тем наряду с «Правым центром» в Москве одновременно возник и еще ряд контрреволюционных организаций: «Союз возрождения», созданный кадетами совместно с правыми эсерами и наиболее оголтелыми меньшевиками, и «Союз защиты Родины и свободы», где преобладало бывшее царское офицерство. Обе эти организации придерживались союзнической ориентации, поддерживали тесную связь с английской, французской, американской миссиями в Москве, откуда получали крупные субсидии. Были они также связаны через специальных курьеров и с командованием белогвардейских армий Алексеева, Корнилова, Деникина, Колчака.

В «Союзе возрождения» верховодили кадеты Кишкин и Шаховской, эсеры Авксентьев и Маслов, меньшевик Потресов и другие. Большинство из них в начале 1918 года удрало из Москвы. «Союз защиты Родины и свободы» был создан при непосредственном участии нелегально пробравшегося с Дона в Москву эсера Бориса Савинкова.

В мае – июне 1918 года часть кадетов вышла из «Правого центра» и образовала «Национальный центр». В этот центр вошли «Союз возрождения», остатки Совещания общественных деятелей, «Союз защиты Родины и свободы». Образовался блок контрреволюционных сил, от крайних монархистов до представителей так называемой демократии, «социалистических» партия, от кадетов до меньшевиков и эсеров, причем каждая из организаций, входившая в «Национальный центр», сохраняла в то же время свою самостоятельность.

Во главе «Национального центра» оказались Щепкин, Струве, князь Трубецкой, Астров и другие, большинство которых опять-таки удрало в 1918 году на Юг и подвизалось в так называемой Добровольческой армии Алексеева и Деникина. Оставшиеся в Москве участники «Национального центра» посылали Деникину подробную политическую и военную информацию.

«Национальный центр» имел организации на местах, с которыми поддерживал более или менее регулярную связь через специальных курьеров, преимущественно из бывших офицеров.

Ориентация «Национального центра» была чисто союзнической, и связи с представителями Англии, Франции и других держав Антанты поддерживались самые тесные. Ее руководители постоянно встречались с Полем Дьюксом, крупным английским разведчиком, поспешившим удрать из России, как только заговор был раскрыт.

В октябре 1918 года в Яссах даже состоялось специальное совещание представителей Антанты с уполномоченными «Национального центра».

Своей задачей «Национальный центр» ставил свержение Советской власти и установление личной диктатуры, с последующим созывом Учредительного собрания.

Вот что я узнал в тот вечер и в последующие дни от Варлама Александровича Аванесова и других руководящих работников ВЧК о контрреволюционной организации, именовавшейся «Национальным центром». Как рассказал Аванесов, «Национальный центр» был причастен к организации контрреволюционных мятежей в Ярославле, Муроме, Вологде и к целому ряду других контрреволюционных заговоров, раскрытых в 1918 – первой половине 1919 года. Однако бдительность советских людей, дружно разоблачавших преступную деятельность заговорщиков, сплоченность рабочих и крестьян вокруг Советской власти да неусыпная энергия славных чекистов неизменно срывали вражеские замыслы «Национального центра», связанных с ним контрреволюционных организаций и их англо-франко-амернканских покровителей.

Серьезный удар по «Национальному центру» нанесла перерегистрация офицеров, проводившаяся в Москве в июле – августе 1918 года, во время которой полностью был ликвидирован «Союз защиты Родины и свободы». Новым ударом была ликвидация заговора Локкарта и ряда других контрреволюционных заговоров помельче, однако «Национальный центр» тогда раскрыт еще не был. Сейчас с арестом Штейнингера, Щепкина, вслед за ними Алферова, генерала Махов а и других в руках ЧК наконец оказались данные и о самом «Национальном центре» в целом. Но даже теперь из-за уверток и запирательств схваченных с поличным главарей «Национального центра» не вся организация была раскрыта, многое предстояло еще выяснить. В частности, было ясно, что «Национальный центр» располагает в Москве какой-то военной силой, опираясь на которую он намеревался поднять вооруженный мятеж, приурочив его к наступлению Деникина на Москву. Но какой? Где? Это пока еще не установили.

Совершенно очевидным было и то, что заговорщики располагают широкими связями среди бывших царских офицеров, пошедших на службу в Красную Армию в качестве военных специалистов. Обо всем этом свидетельствовали изъятые у Щепкина документы: его переписка с главарями «Национального центра», находящимися в штабе Деникина, в которой прямо указывалось на подготовку выступления, оперативные сводки и планы советского командования. И опять конкретных данных было очень мало.

Совершенно неизвестен состав контрреволюционной военной организации, связанной с «Национальным центром». Никаких списков у Щепкина не нашли, а называть своих сообщников он не намеревался, заявляя, что он больше никого не знает. Военная организация оставалась нераскрытой, продолжала вынашивать свои преступные замыслы. Поэтому и предупреждал меня Аванесов о необходимости усилить охрану Кремля, повысить бдительность часовых.

После нашего разговора прошло несколько дней. Я сделал все, что было необходимо, но чувство тревоги не проходило. Плохо, когда знаешь, что рядом притаился свирепый, коварный враг, готовый вот-вот всадить нож в спину революции, а кто он и где – попробуй догадайся.

Числа 10–12 сентября я засиделся в комендатуре далеко за полночь. Еще и еще раз проверял себя: все ли сделано, все ли необходимые меры приняты для обороны Кремля на случай внезапного нападения? Как будто все было в порядке. Ночью в любой момент можно поднять гарнизон Кремля по тревоге, и через считанные секунды Кремль будет готов к отражению любого удара. А днем? Днем – хуже. Курсанты на учениях: кто на плацу, на строевых занятиях, кто в Тайницком саду, а кто и вне Кремля, на стрельбище. Днем сразу гарнизон не соберешь, это ясно. А вдруг нападение готовится именно днем? Весьма вероятно. Может, у этого самого «Национального центра» и в Кремле, среди военспецов – преподавателей курсов, есть свои люди, которые информировали заговорщиков, что днем на Кремль нападать сподручнее. Все может быть! Надо, пожалуй, отменить на время всякие учения, связанные с выводом курсантов из Кремля.

Сказано – сделано. Я решил назавтра же отдать нужное распоряжение. Надо только предварительно посоветоваться с Варламом Александровичем… Глянул на часы: четвертый час ночи. Пожалуй, Варлам Александрович уже ушел домой, поздно. Впрочем, может, и не ушел? Попробуем.

Я снял трубку и попросил соединить меня с Аванесовым.

– Аванесова? Соединяю, – послышался бодрый голос дежурного Верхнего коммутатора.

Варлам Александрович был у себя.

– Павел Дмитриевич? Хорошо, что позвонил. Я как раз вернулся с Лубянки и собирался сам тебе звонить. Есть серьезные новости, зайди. Кстати, тебе будет одно поручение.

Через несколько минут я был уже в кабинете Аванесова. Варлам Александрович, дымя, как всегда, папиросой, пристально рассматривал какие-то бумаги. Увидев меня, он устало откинулся на спинку кресла и привычным жестом поправил пенсне. Вид у него был до крайности утомленный, но голос звучал бодро, энергично:

– Ну-с, Павел Дмитриевич, новости серьезные. Кажется, мы таки нащупали военную организацию «Национального центра». И знаешь, где? В школе маскировки.

– У Сучковых?..

– Да, да, не удивляйся. Именно у Сучковых, в школе военной маскировки.

Школу военной маскировки я знал превосходно. Помещалась она в Кунцево, по соседству с дачей, на которой жил прошлым летом Яков Михайлович с семьей, куда часто ездили Аванесов, Ярославский, другие товарищи.

Инициаторами создания школы были офицеры военного времени братья Сучковы, незаурядные специалисты в области военной маскировки. Казались они людьми вполне лояльными, советскими, подлинными энтузиастами своего дела. Один из них – начальник школы – даже был принят в прошлом году в партию. Братья Сучковы при жизни Якова Михайловича неоднократно бывали у него на даче, ходили они иногда и в Кремль, и с обоими я был знаком.

Остроумные, порой дерзкие и почти всегда полезные и дельные проекты Сучковых нередко увлекали Николая Ильича, и Подвойский охотно помогал школе.

Неужели же эти самые Сучковы оказались такими негодяями, впутались в белогвардейский заговор? А комиссар школы, тот что же? Просто шляпа! Уж он-то обязан был заметить, выяснить, разобраться. Впрочем, комиссар этот производил впечатление человека, весьма легкомысленного. У него был роман с сотрудницей Управления делами Совнаркома Озеревской, интересной женщиной лет двадцати восьми – тридцати.

Озеревская жила в Кремле. Муж ее, военный работник, постоянно бывал в разъездах, и Озеревская частенько в его отсутствие обращалась ко мне с просьбой выдать пропуск в Кремль ее знакомому – это как раз и был комиссар школы военной маскировки.

Между тем Варлам Александрович подробно рассказал мне о событиях минувшего дня.

Дело, оказывается, обстояло так. В это утро в Кунцево, в школу военной маскировки, поехала пожилая женщина – инструктор Московского комитета партии – с целью ознакомиться с постановкой партийной работы. Была она там впервые, никого, кроме комиссара, в школе не знала, и ее никто из сотрудников школы и курсантов не знал.

Когда она приехала, комиссара на месте не оказалось, он куда-то ненадолго вышел. Она решила подождать, так как не хотела начинать работу, не побеседовав с комиссаром школы. Ждать пришлось в пустом, полутемном коридоре. От нечего делать она начала читать вывешенные на доске объявлений приказы и распоряжения по школе, с трудом разбирая расплывавшиеся в полумраке строки.

Возле того места, где она стояла, коридор под прямым углом поворачивал вправо, и видеть, что делалось за углом, она не могла, но слышала все. В то же время и ее из-за угла не было видно.

Она успела уже два раза прочесть немногочисленные приказы и подумала было отправиться сама на поиски комиссара, как послышались чьи-то шаги и голоса. Сначала она не обратила на это внимания, мало ли кто ходил мимо и разговаривал, но шаги приближались, собеседники остановились как раз за углом, поблизости от нее, видимо закуривая, и она невольно прислушалась. Судя по голосам, беседовали трое. Говорили они негромко, некоторые слова терялись, но и то, что она услышала, ее потрясло.

Разговор был примерно таков:

– А ты уверен, что не передумают?

– Нет, все решено окончательно. Повторяю: выступаем через неделю. Да и нельзя тянуть, наши того и жди будут под Москвой. Пора ударить отсюда.

– Эх, и ударим! Эх, ударим…

Чиркнула спичка, другая. Раздалась короткая грубая брань. Уже громче прозвучал голос:

– Спички шведские, головки советские. Пять минут вонь, одну – огонь.

Собеседники вышли из-за угла. Их было действительно трое. Заметив незнакомую женщину, они на мгновение остановились, но женщина так пристально разглядывала приказы, столько в ее фигуре было глубокого безразличия ко всему окружающему, что они, молча переглянувшись, быстро прошли мимо.

Тогда представительница Московского комитета не спеша последовала за ними. Она умела достаточно хорошо владеть собой и прекрасно понимала, насколько важно выяснить, кто именно вел разговор, свидетелем которого она невольно стала.

К ее счастью, собеседники вошли в канцелярию, находившуюся в противоположном конце коридора. Побыв там две-три минуты, они вышли и направились на улицу.

Не теряя времени, она зашла в канцелярию, сказала, что больше комиссара ждать не будет, некогда, заедет, мол, завтра, и, между прочим, выяснила фамилии «симпатичных курсантов», заходивших сюда только что. Затем отправилась в Москву, в ВЧК, прямо к Дзержинскому…

– Завтра с утра, – закончил Варлам Александрович свой рассказ, – мы их возьмем. Постараемся сделать это тихо, без шума. Но все равно через день-два об аресте станет известно. Придется тогда, по-видимому, курсантов разоружить, школу расформировать. Но тут вот какое дело. Как ты знаешь, в Кусково имеется другая военная школа. Курсанты там, как и в кунцевской школе маскировки, больше из бывших юнкеров и гимназистов. Надо полагать, что и они замешаны в этой истории. Школы-то, что кунцевская, что кусковская, друг друга стоят. Придется, как видно, разоружать и ту и другую. Ну, кунцевскую-то школу мы хорошо знаем, а вот в Кусково надо провести разведку: досмотреть, как школа расположена, каковы подходы, где хранится оружие. Советовались мы сегодня с Феликсом Эдмундовнчем и решили поручить разведку тебе. Тут требуется глаз опытный, наметанный.

– Я готов хоть сейчас…

– Сейчас-то, пожалуй, не к чему, надо с утра, только не вздумай ехать в таком виде, – Варлам Александрович кивнул на мою матросскую форменку, – всех перебулгачишь. Оденься в штатское. Найдется?

– Найду.

– Поедешь, ну, что ли, под видом инспектора по библиотечному делу, проверять библиотеку. Подойдет?

– Попробую.

– Попробуй. Завтра с утра зайди ко мне, заготовим мандат от Наркомпроса, и двигай.

Наутро, снабженный аршинным мандатом, из которого явствовало, что «предъявитель сего Павел Дмитриевич Марков действительно является инспектором Библиотечного отдела Наркомпроса РСФСР и ему поручается ознакомиться с работой библиотеки Военной школы в Кусково», я выехал на место.

Добирался я до Кусково, конечно, на своей машине. Пятнадцать – двадцать километров было по тем временам, при тех средствах сообщения, расстоянием нешуточным. Однако, не доезжая с километр до места, я из предосторожности вылез из машины и пошел пешком. Не мог же, в самом деле, скромный инспектор Наркомпроса явиться в школу на новехоньком «Паккарде»!

Встретили меня в школе по меньшей мере неприветливо: кто такой, зачем? Причем здесь Наркомпрос? Мы учреждение военное, Наркомпрос нам не указ, поворачивай оглобли!

Я старался и так и сяк. Вы, мол, люди военные, у вас свое начальство. Я не военный, но начальство тоже есть, свое, не выполню распоряжения, попадет на орехи. И я многозначительно махал в воздухе своим мандатом. Наконец уломал какой-то чин в канцелярии и получил разрешение осмотреть библиотеку.

В библиотеке я проболтался часа два: беседовал с библиотекарями, листал каталоги, присматривался к читателям – курсантам школы. (Надо сказать, их было не очень много. Книги, как видно, мало интересовали обитателей Кусково.). Ничего подобного тому, что услышала вчера инструктор МК в Кунцево, я не слышал. Впрочем, на это я и не рассчитывал, зато общее впечатление о школе и ее слушателях получил исчерпывающее.

Курсанты кусковской школы, будущие красные офицеры, ничем не напоминали тех курсантов, которых я превосходно знал, – кремлевских. И своей выправкой и дисциплиной кремлевцы выгодно отличались от здешних курсантов. Они были куда подтянутее, значительно больше походили на кадровых военных, чем слушатели военной школы в Кусково. Но основная разница была не в этом, не военная выправка бросалась в глаза. Там, в Кремле, были рабочие и крестьяне. Простой, открытый, мужественный народ. Здесь – хлыщи, лощеные, манерничающие барские сынки. Как они разговаривали с библиотекарями! Презрительно, сквозь зубы. Наблюдая эту картину, я еле сдерживался. Кулаки так и чесались. За два года Советской власти мы уже поотвыкли от этой барской мерзости.

А их язык! Ни дать ни взять старорежимное офицерское собрание. То и дело звучали французские слова и целые фразы, друг к другу они не обращались иначе, как «господа», упоминая о женщинах, говорили «дамы». Через какой-нибудь час-полтора я был сыт впечатлениями по горло.

В самом деле, думалось, где, как не здесь, зародиться белогвардейскому заговору? И кто только комплектует эти школы, кто за ними следит? Доверили небось это дело военным специалистам, а те и стараются по-своему.

Караульная служба в школе была поставлена из рук вон плохо. Покончив с библиотекой, я беспрепятственно обошел все здание, разыскал места хранения оружия, изучил расположение постов. Потратив еще некоторое время на осмотр прилегавшего к школе парка и определив наилучшие пути подхода, я вернулся в Кремль и доложил Аванесову о результатах поездки. На этом моя миссия в Кусково окончилась.

Тем временем ЧК распутывала все новые и новые нити заговора.

Едва я успел вернуться из Кусково, как позвонил Дзержинский:

– В Кремле на курсах есть два преподавателя: один – строевик, бывший капитан; другой – инструктор по тактике, из генштабистов.

– Знаю таких.

– Тем лучше. Обоих немедленно арестуйте и препроводите в ЧК.

– Слушаю.

Положив трубку, я велел вызвать сначала капитана. Через несколько минут ко мне в кабинет вошел высокий худощавый блондин, с умным, энергичным лицом. Сделав несколько шагов от порога, он вытянулся и четко отрапортовал:

– Явился по вашему приказанию.

Выправка у него была превосходная. Сразу чувствовался опытный кадровик, настоящий командир. От всей его подтянутой фигуры так и веяло силой, мужеством. Такого жаль. И чего ввязывается? Впрочем, сам виноват…

Не повышая голоса, я спокойно произнес:

– Сдайте оружие. Вы арестованы.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, только щеки вдруг залила смертельная бледность. Он молча отстегнул наган и протянул его мне рукояткой вперед. Затем, также молча, сделал два шага назад и застыл в положении «смирно».

Я вызвал ожидавших за дверью курсантов, и капитана увели.

Спустя некоторое время явился второй – генштабист. Когда объявил, что он арестован, руки у него затряслись, губы задрожали:

– Товарищ комендант, пощадите. Ради Христа. Все скажу. Ей-богу, сам скажу. Я не виноват, запутали…

Этот был противен. Он лгал, изворачивался, подличал. Мерзость, а не человек. Прошло еще дня три, и меня вызвал к себе Дзержинский.

– Готовь людей. Сегодня в ночь приступаем к разоружению «Национального центра».

– Сколько надо, Феликс Эдмундович?

– Дашь человек сто. Хватит.

Я было собрался сам вести курсантов, но Феликс Эдмундович категорически запретил:

– Твое место сейчас в Кремле. Пока операцию не кончим, никуда ни на шаг. Ясно?

Как ни досадно было сидеть в такой момент в комендатуре, спорить не приходилось. Впрочем, вся операция прошла на редкость гладко, без сучка и задоринки. Никто из заговорщиков серьезного сопротивления не оказал. Военные школы были разоружены без единого выстрела, активные участники заговора из числа слушателей и преподавателей школ арестованы. В ту же ночь чекисты арестовали всю головку военно-повстанческой организации вместе с ее руководителем полковником Ступиным.

У полковника Ступина изъяли при обыске ряд документов, полностью раскрывавших контрреволюционные планы заговорщиков. Были обнаружены, в частности, проекты приказов о выступлении и воззваний к населению, написанные Ступиным совместно со Щепкиным. Нашли и оперативную схему мятежа. Аванесов велел потом самому Ступину перенести ее на кальку и как-то показывал мне.

Выступая в конце сентября на Московской общегородской партийной конференции, Дзержинский докладывал: «… в результате усиленной работы нам удалось открыть не только главарей, но ликвидировать всю организацию, возглавляемую знаменитым «Национальным центром». Председатель «Национального центра» Щепкин был захвачен, когда принимал донесение от посла Деникина… Затем мы напали на след военной организации, состоящей в связи с «Национальным центром», но имевшей свой собственный штаб добровольческой армии Московского района. Этот военный заговор также удалось ликвидировать. Арестовано около 700 человек».

Как только заговорщики оказались за решеткой, они начали поспешно выдавать друг друга, боясь опоздать, не поспеть за своими сообщниками.

– Слюнтяи! – говорил презрительно о них Аванесов. – Мало того, что мерзавцы, еще и слюнтяи, ничтожества. Никаких принципов, никаких убеждений. Топят один другого с головой, изворачиваются, наговаривают друг на друга, лишь бы спасти собственную шкуру.

«Национальный центр» намеревался осуществить вооруженный переворот в середине сентября 1919 года, в тот момент, когда Деникин собирался предпринять форсированное наступление на Москву, Юденич – на Петроград.

Участники контрреволюционной военной организации, которые, как оказалось, регулярно получали жалованье (вот куда шли деньги, поступавшие от англичан, французов и прочих «союзников», от Колчака и Деникина!), должны были встать во главе ударных отрядов. У них уже были намечены командиры рот, батарей, полков, даже дивизий. Только ни дивизий, ни полков, ни даже рот не было.

Заговорщики предполагали начать выступление в Вешняках, Кунцево и Волоколамске, отвлечь туда силы, а затем уже поднять восстание в самом городе. Штаб мятежников разбил Москву по Садовому кольцу на секторы. В первую очередь предполагалось захватить Садовое кольцо, установить по кольцу пулеметы и артиллерию, устроить баррикады, чтобы изолировать центр от районов и повести наступление на Кремль. Все это было наглядно изображено на схеме, составленной Ступиным.

«Национальному центру» и военно-повстанческой организации не удалось осуществить свои замыслы. 23 сентября 1919 года в газетах было опубликовано обращение ВЧК «Ко всем гражданам Советской России».

Взрыв в Леонтьевском переулке

25 сентября 1919 года в помещении Московского комитета РКП(б), в Леонтьевском переулке, собрался московский партийный актив, Заседание открыл секретарь МК РКП(б) Владимир Михайлович Загорский. Первым был заслушан доклад одного из руководителей московских большевиков в 1917 году, старейшего члена партии, заместителя Народного комиссара просвещения, крупного советского ученого-историка Михаила Николаевича Покровского о вражеской деятельности и ликвидации «Национального центра».

Я был на заседании актива. Когда Покровский закончил доклад и актив перешел к очередным делам, мне пришлось уйти. Надо было возвращаться в Кремль, сегодня же решить ряд срочных вопросов.

Когда я вышел из здания МК, уже стемнело, наступил вечер. Разыскав в темноте свою машину (уличные фонари не горели, переулок освещался слабым светом, падавшим из окон близлежащих домов), стоявшую невдалеке, я уселся на переднее сиденье. Шофер вылез и принялся ожесточенно крутить заводную рукоятку. Машина, открытый «Паккард», как назло, не заводилась.

Я собрался было выйти из машины и помочь шоферу, как вдруг блеснула ослепительная вспышка и вечернюю тишину рванул оглушительный грохот. Из окон соседних домов с дребезгом посыпались стекла.

Ничего еще не соображая, не поняв еще толком, что произошло, я рывком махнул через дверцу машины и кинулся к зданию МК, откуда вышел всего несколько минут назад, где остались мои товарищи, мои боевые друзья, актив московской партийной организации большевиков…

Ни в одном из окон Московского комитета РКП(б) свет не горел. Да и были ли окна, был ли дом?.. В сгустившемся внезапно мраке передо мной высилась страшная, изуродованная стена, зиявшая пустыми глазницами выбитых окон. На голову, на плечи оседало густое облако кирпичной пыли, трудно было дышать, под ногами хрустело стекло. Из глубины дома неслись приглушенные стоны, крики о помощи, чьи-то рыдания…

Я попытался проникнуть в здание – тщетно. Вход засыпало, ничего в темноте нельзя было разобрать. Тогда я бросился к машине. Шофер, дрожа, сидел за рулем. Мотор работал. Когда он его завел, ума не приложу. Я велел ему мчаться в Моссовет – ведь рядом! – позвонить в ЧК Дзержинскому, в Кремль, вызвать пожарных и скорее возвращаться назад, а сам побежал в ближайший дом в надежде раздобыть хоть какую-нибудь лампу.

Между тем безлюдный до того переулок ожил. Со всех сторон раздавались голоса, неистово хлопали двери соседних домов, по тротуарам, по мостовой к месту катастрофы бежали десятки людей.

Я торопился, медлить было нельзя. Кто знает, не скрываются ли в густевшей толпе преступники, совершившие злодеяние, не готовят ли они новый удар, стремясь добить тех, кто чудом уцелел в полуразрушенном здании Московского комитета?

Ворвавшись в первую попавшуюся квартиру, я крикнул:

– Лампу, скорее давайте лампу! Какая-то старушка, открывшая мне дверь, на мгновение застыла от ужаса, затем спохватилась, поспешно засеменила в одну из комнат и через минуту вернулась, неся керосиновую лампу. Я тут же ее зажег и выскочил на улицу.

Расталкивая встречных, я подбежал к зданию МК. Вновь сунулся к дверному тамбуру, быстро прошел вдоль стены. Нет, света моей лампы было недостаточно, пробраться внутрь здания не было возможности. А оттуда все неслись и неслись стоны и крики, и я ничем, ровно ничем не мог помочь.

К, счастью, в этот момент в конце переулка замаячили фары стремительно мчавшейся машины, второй, третьей… Оглушительно рявкнул сигнал, заскрежетали тормоза. Из первой машины выскочил председатель МЧК Манцев, за ним еще люди, еще. Со стороны Тверской раздался топот множества бегущих людей. К месту катастрофы мчались бегом, прямо с заседания, члены пленума Московского Совета, все в полном составе.

Замелькали огни карманных фонариков. Как на штурм, кидались к дому, карабкались друг другу на плечи, лезли в окна члены Моссовета, чекисты, добровольцы. Большая группа рассыпалась по переулку в цепь, оттесняя любопытных, охватывая кольцом дом, квартал.

Вдалеке пронзительно взвыли сирены. Все ближе, ближе, и вот уже несутся по переулку огромные пожарные машины. Десятки пожарников, с ярко пылающими факелами в руках с ходу устремляются в развалины.

Закипела бешеная работа. Чекисты, пожарники разбирали обрушившиеся балки, стены, извлекая из-под обломков жертвы ужасного преступления. Одних несут на руках, другим помогают идти, третьи, освободившись из-под развалин, идут сами. Их много, очень много. Ведь на активе присутствовало свыше ста человек, лучшие из московских большевиков.

Вот, тяжело опираясь о плечо рослого пожарника, прихрамывая, шагает Михаил Степанович Ольминский.

Под руки ведут раненого Мясникова. Бодрится и пытается вмешаться в общую работу легко раненный Емельян Ярославский… Живы, живы товарищи, целы! А где же Загорский, где Владимир Михайлович? Его нет. Нет среди живых, нет среди мертвых. Нашли Загорского только некоторое время спустя, а на следующий день выяснились подробности гибели секретаря Московского комитета партии большевиков Владимира Михайловича Загорского.

…Александр Федорович Мясников, председательствовавший на собрании, только что предоставил слово очередному оратору, как в окне, выходившем в небольшой сад, с треском лопнуло стекло и в гущу собравшихся грохнулась, шипя и дымя, большая бомба. Все на мгновение оцепенели, затем шарахнулись к двери, давя и толкая друг друга. Моментально образовалась пробка.

В этот момент прозвучал спокойный, решительный голос Загорского:

– Спокойно, товарищи, спокойно. Ничего особенного не случилось. Сейчас мы выясним, в чем дело…

Загорский стремительно встал, вышел из-за стола президиума и уверенно, твердыми шагами направился к дымящемуся чудовищу. При звуках его голоса суета и давка прекратились, восстановился порядок. Многие успели выйти в дверь, другие отодвинулись подальше, а он шел в мертвой тишине, решительный и неустрашимый, прямо на бомбу.

Все это заняло считанные секунды. Загорского отделяло от бомбы пять шагов, три, два… Он протянул руку, стремясь вышвырнуть за окно шипящую смерть, уберечь товарищей от страшной гибели, и тут грохнул взрыв…

Почти никто из находившихся в президиуме не пострадал, ведь стол президиума стоял в отдалении от места падения бомбы, а Загорский… Труп Загорского опознали лишь через несколько часов после взрыва. Он был изуродован больше, чем какой-либо другой.

Владимир Михайлович Загорский был на редкость обаятельным, мужественным человеком, закаленным революционером, большевиком. Он был совсем молод, ему едва исполнилось 36 лет, из них восемнадцать он отдал партии, вступив в ее ряды еще в 1901 году. За плечами у него были тюрьмы, ссылки, каторга, годы вынужденной эмиграции после одного из удачных побегов…

Загорский приехал в Москву в 1918 году и вскоре был избран секретарем МК. Я его чаще всего встречал у Якова Михайловича, с которым Загорский был очень дружен еще с давних времен, с мальчишеских лет.

…Я и не заметил в горячке, когда приехал Феликс Эдмундович, всего вернее одним из первых, когда я вместе с другими разгребал развалины. Мы извлекли из-под обломков девять трупов, еще трое вскоре умерли от ран. Двенадцать человек было убито, погибло двенадцать большевиков: Загорский, Игнатова, Сафонов, Титов, Волкова… Пятьдесят пять человек было ранено, многие – серьезно.

Сразу по прибытии на место Феликс Эдмундович возглавил работы по спасению жертв катастрофы и одновременно начал расследование обстоятельств злодейского преступления. В сопровождении группы чекистов он тщательно обследовал садик, прилегавший к зданию МК со стороны Большого Чернышевского переулка, осмотрел все вокруг. Постепенно восстанавливалась вся картина.

Преступники, как видно, хорошо знали обстановку. Они проникли в сад через небольшую калитку, которая обычно была заперта, предварительно взломав замок. Очутившись в саду, террористы метнули бомбу именно в то окно, против которого сидело больше всего народу, и поспешно скрылись. Бомбу они изготовили сами, начинив ее взрывчаткой страшной разрушительной силы.

Все это выяснилось, но кто подготовил взрыв, кто совершил это чудовищное злодеяние, кто повинен в гибели наших товарищей – ответа на эти вопросы пока не было. Правда, кое-какие факты говорили о многом. Не вызывало сомнения, что преступники неоднократно бывали в здании до взрыва, отлично знали дом, знали расположение комнат. Иначе чем объяснить, что бомба так точно была брошена?

Бывший особняк графини Уваровой, где помещался в 1919 году Московский комитет большевиков, ранее, в 1918 году, занимали ЦК и МК левых эсеров. Кто же, как не они, мог в совершенстве знать дом? Не среди ли левых эсеров следовало искать преступников? Так и поступила ЧК.

Вскоре было установлено, что одним из организаторов взрыва в Леонтьевском переулке является бывший член ЦК левых эсеров, активный участник левоэсеровского мятежа Донат Черепанов.

Шаг за шагом распутывали чекисты зловещий клубок. Оказалось, что взрыв был осуществлен преступной бандой так называемых «анархистов подполья», насчитывавшей около тридцати человек, занимавшихся грабежами, политическим бандитизмом, распространением антисоветских листовок, Были в составе банды и два меньшевика, а направлял ее борьбу против Советской власти эсер Черепанов.

Спустя некоторое время после взрыва вся банда была выявлена и ликвидирована.

Жизнь между тем шла своим чередом, каждый день выдвигая все новые вопросы, ставя новые задачи. Гибель товарищей вызывала не растерянность, не уныние, а стремление работать еще плодотворнее, еще больше на благо общего дела, которому отдали свою жизнь товарищи, друзья, еще крепче защищать завоевания пролетарской революции. Врагов революции, пытавшихся организовать в Москве заговоры и мятежи, неизменно настигала суровая кара, со многими контрреволюционерами было покончено, но до полного разгрома белогвардейцев и интервентов было еще далеко, еще вовсю пылало пламя Гражданской войны.

В эти дни, осенью 1919 года, рвался к Москве Деникин. Белые захватили Курск, взяли Орел, подступали к Туле. Московская партийная организация объявила мобилизацию коммунистов на фронт. Становились под ружье коммунисты Питера, Иваново-Вознесепска, Тиери, Саратова, Симбирска… Сотни и тысячи коммунистов вливались в Красную Армию, цементируя и сплачивая ее ряды, увлекая бойцов личным примером, закладывая основы грядущей победы.

Вызвал меня как-то Николай Ильич Подвойский и предложил, чтобы я выделил сто человек курсантов на фронт. Я запротестовал. Не могу, говорю, мне тогда Кремль не с кем будет охранять… Подвойский, однако, настаивал, и я решил обратиться к Владимиру Ильичу. Выслушав мою жалобу, Ильич глянул на меня и покачал головой:

– Эх вы, чудак-человек! Конечно, надо курсантов дать. Сейчас фронт – главное. Если белые дойдут до Москвы, Кремль поздно будет защищать, да и незачем. Нас с вами тогда рядом на телеграфных столбах повесят. Непременно.

Ильич на минуту задумался. Потом хитро улыбнулся, поманил меня пальцем и вполголоса, тоном заговорщика произнес:

– А знаете, батенька, что я думаю? Ведь контрреволюционерам-то у нас внутри, в Москве, Питере, по всей стране, все труднее становится. Народ против них стеной идет. Да и основные кадры заговорщиков мы повыбили, а где же им новых, таких же матерых взять? Негде! Не в ту сторону жизнь идет! Остались, конечно, враги, и не мало. Будут нам пакостить и дальше, но чем дальше, тем меньше их будет.

Глядишь, скоро сможем отказаться от крайних мер, будем все решительнее водворять законность. Думаю, что и Кремлю теперь не угрожает такая опасность, как прежде, а скоро, очень скоро никакая опасность не будет угрожать Кремлю. Так-то.

Владимир Ильич встал, вышел из-за стола, несколько раз прошелся по кабинету, остановился возле окна. Потом повернулся ко мне:

– Был тут у меня вчера один товарищ, весьма ответственный. Трудно, говорит, тяжело. Что-то дальше будет, удержимся ли? Смотришь на него, слушаешь и диву даешься: до чего же у человека нервы расшалились! Трудно, конечно, и впереди тяжелого немало, только разве в этом главное? Главное в том, что каждый день, каждый час миллионы рабочих и крестьян на собственном опыте убеждаются в нашей правоте, и этот опыт – лучший учитель большевизму. Буржуазия старается затемнить сознание трудящихся силой и обманом, но все ее труды разлетаются, как карточный домик, перед растущим сознанием пролетариата и беднейшего крестьянства, и в этом вернейший залог нашей неминуемой победы.

Я молча стоял и как зачарованный слушал Ленина.

…Прошло столько лет! За окном шумит жизнерадостная, веселая, бодрая Москва. Бесконечным потоком идут по просторным улицам люди, не знающие нищеты и угнетения, хозяева собственной жизни, своего города, своей страны. Проносятся тысячи автомобилей, сделанных на наших, советских заводах. Гудят под землей поезда метро, сделанные нашими руками. Высоко в небе реют чудесные воздушные корабли, равных которым нет в мире, – плод вдохновенного труда наших, советских конструкторов, инженеров, рабочих. А еще выше, в безбрежном эфире, бороздят космос наши, советские спутники Земли. Хорошо жить на свете!

1955–1960 гг.

Москва