Записки кукловода

— Удел кукловода — одиночество… — он презрительно кивает на монитор. — Куклы, те да, те пьют вместе. Толпой. Стадом. В этом вся разница. Взять хоть тебя, Шайя… ты кто? Ты ведь тоже кукла, хотя и не дурак. Для того, чтобы быть кукловодом, одного ума недостаточно. Тут особый талант нужен. Особый. А ты — слюнтяй. И потому ты останешься марионеткой, а я… я…

Битл взмахивает рукой и залпом поглатывает коньяк.

«Молчи, — командует себе Шайя. — Молчи и кивай. Сейчас он выговорится, и тогда можно будет уйти. Обычно великих вождей хватает не более чем на десяток-другой идиотских фраз, если конечно, не подсказывать. Вот ты и не подсказывай, молчи себе в тряпочку.»

Но молчать трудно. Алкоголь шумит в голове, экраны мониторов плывут перед глазами. Хочется мычать.

— Мму-у-у… мычит Шайя, и ему сразу становится легче.

— Ты чего это? — удивляется министр.

— Стадо… из стада я, вот и мычу. Это ты у нас орел, с высоты клекочешь. Зачем звал-то?

Битл смеется, грозит пальцем.

— Смешной ты все-таки… умник… Слышь, Шайя, а напиши-ка мне книжку. Типа автобиографии. Под моим именем, само собой. Заплачу по-крупному, как тебе и не снилось. До конца жизни хватит, если за год не пропьешь. Я уже и название придумал: «На гребне событий». А? Здорово, правда? Хорошее название — это полдела. Осталось еще полдела: написать. У самого-то у меня на эти глупости времени нету. Политика, сам понимаешь. А ты все равно бездельничаешь, разве не так? Ну, напишешь?

— Мму-у-у… мычит Шайя. — Му-у-у…

Плюнуть бы сейчас в эту потную квадратную будку, разбить об нее граненый коньячный штоф, а потом ногами, ногами… Но нет, не получится — вон, топтун переминается в трех шагах… руки поднять не успеешь. Шайя молча протягивает свой опустевший стакан.

— Э, нет, парень, — говорит Битл, глядя на Шайю с некоторым беспокойством. — Больше не налью. Ты, вон, и так лыка не вяжешь. А нам с тобой еще одно дельце обговорить надо, небольшое, но важное… Ээ-э-э…

Он затягивает это свое многозначительное начальственное «Ээ-э-э…» и все остальные присутствующие в комнате люди — техник, референт и два топтуна — тут же вскидывают головы с навостренными ушами, как степные грызуны, потревоженные дальним раскатом грома. Следующее за этим предупредительным сигналом главное сообщение представлено еле заметным движением указательного пальца и тоже адресовано, скорее, замершему в почтительном ожидании космосу, нежели кому-либо конкретно. И тем не менее, чувствительная настройка референта и обоих топтунов срабатывает моментально и безошибочно: они тут же направляются к двери, прихватывая с собою замешкавшегося техника.

«Куклы… — думает Шайя. — Немудрено, что этот брылястый говнюк воображает себя кукловодом. Любое ничтожество уверено, что короля делает свита. Следовательно, для того, чтобы вырасти из ничтожества в короля, достаточно заставить окружающих вылизывать твой собственный зад. Так просто. Короля делает свита, а кукловода делают куклы. Но какая чувствительность, в самом деле! Он ведь едва пальцем шевельнул… антенны у них, что ли? Нет, не видно антенн. А может, они не на голове, а где-то в другом месте?»

— Эй, Битл, — говорит он вслух. — У тебя дети есть?

— Пятеро. И внуки. А тебе зачем? Материал для книги собираешь? Не торопись — я потом передам, через Ромку…

— Они роботов рисуют? — перебивает Шайя. — Ты видел когда-нибудь, как дети рисуют роботов?

— Ну не знаю… — министр недоуменно пожимает плечами. — При чем здесь дети?

— Да при том, что у детских роботов антенны всегда на голове, понял?

— Ну? А где они, по-твоему, должны быть? Слушай, Шайя, не блажи. У меня на это вре…

— А где они у твоих роботов?

— Ах, ты об этом… — облегченно смеется Битл. — Мои роботы меня жопой чуют. Так что антенны у них, можно сказать, параболические. Как и положено настоящим спутникам. Кстати, ты вот все умничаешь, хамишь, а у тебя у самого…

Битл вовремя останавливается. Настоящий кукловод не станет чересчур натягивать нитку. Так ведь недолго и нужную куклу потерять.

— Что у меня у самого? — тихо произносит Шайя. — Договаривай, под…

Но министр шумно хлопает ладонью по столу, заглушая последнее слово.

— Отставить! Мы тут что с тобой — детские рисунки обсуждаем? Ты у меня на зарплате, нет? На зарплате! А коли так, то сиди и слушай. На-ка, выпей еще…

Он плескает коньяку в Шайин стакан и подавляет таким образом мятеж в самом его зародыше. Инициатива снова у него, у кукловода, как оно всегда было и должно быть. Битл наклоняется над столом, поближе к своей пьяной, но пока еще незаменимой марионетке. Жучков в комнате нету — проверено с утра. И все-таки береженого бог бережет. Бог кукловодов. Теперь Битл бормочет быстрым заговорщицким шепотком, автоматически производящим собеседника из исполнителей в соучастники.

— С покушением на Босса ты мощно раскрутил, молодец. Газеты только об этом и пишут. И опросы вверх пошли… немного, но вверх.

Шайя отодвигается. Близость Битла неприятна даже его задавленному алкоголем обонянию. Вонь из министерского рта, как из волчьей пасти. А может, это только так кажется. Шайя подносит к носу стакан, но и оттуда пахнет не лучше. Значит, действительно, кажется. Нализался до галлюцинаций. Теперь с танцами никак не получится: тут бы на ногах устоять. Бедная Ив… ничего, возьмем такси. Надо бы поскорее закончить здесь… И что только этому вурдалаку надо? Говорил бы уже… Битл отчего-то помалкивает, ждет ответа, и Шайя делает неопределенный жест.

— Раскрутил, как мог… Большие деньги — большая раскрутка. Только вам это не поможет, сам понимаешь. Уж больно плоха твоя главная кукла… того гляди, развалится. Кто такой лежалый товар купит?

Язык у Шайи устал и почему-то вырос. Он с трудом ворочается во рту, как медведь в тесной берлоге. Битл часто-часто кивает головой.

— Наверное, ты прав, кукла не бог весть какая… Но это не беда — подождем до следующего цикла. Оппозиция — тоже неплохо. Сейчас главное — слишком много не проиграть. А мы много и не проиграем. И тут — кому надо спасибо сказать? Ну-ну, не скромничай, господин Бен-Амоц. Кабы не ты, где бы мы сейчас болтались?

Шайя молчит, онемев от изумления. Так льстиво Битл на его памяти еще не звучал никогда. Видать, и впрямь ему что-то приспичило… вот только что?

— Я хочу с тобой и дальше работать, — торопливо бормочет министр. — Пойдешь ко мне в пресс-секретари? Не сейчас, конечно, а после выборов. Книга, опять же… ну, это я уже говорил. Много денег, очень много, и не только денег. Подумай, какая тут власть, какое влияние… Весь мир со мной объездишь… С президентами, с премьерами — за одним столом… Весь мир, чуешь?

— Погоди, погоди…

Квадратная брылястая будка качается так близко, что у Шайи начинает кружиться голова. Профессионально честные глаза моргают, двоятся, троятся, крутятся перед самым Шайиным носом. Сколько их уже тут, этих глаз? Шайя непроизвольно разжимает ладонь, и стакан звонко падает на каменный пол, разбрасывая по комнате брызги стекла и коньяка. Тут же приоткрывается дверь; из образовавшейся щели, как чертик из табакерки, выстреливает верхняя часть туловища одного из телохранителей. Битл досадливо машет на него рукой: «Уйди, Голем, уйди!» — и тот снова исчезает.

— Погоди… — Шайя с трудом сосредоточивается на лице министра и пересчитывает его глаза до тех пор, пока не убеждается, что их не четыре и не шесть, а ровно два, как и положено жукам. «Хорошо, что ноги не видны из-за стола, — благодарно думает Шайя. — Ног у жуков бывает ужас как много, спьяну не насчитаешься.»

— Погоди… — теперь надо перебороть приступ тошноты. Шайя справляется и с этим. Битл участливо моргает напротив. Глаз у него по-прежнему два, и этот успех воодушевляет Шайю на продолжение. Язык-медведь не желает слушаться, но Шайя выходит на него с рогатиной и побеждает.

— Погоди, — говорит он. — Об этом — потом. Что тебе надо сейчас? Сегодня? Зачем звал?

В честных министерских глазах мелькает и сразу же тает неясная тень. Настолько неясная, что ее можно было бы даже и не заметить, если бы она была одна. Но глаз-то у Битла два, а значит и теней — две, так что Шайя заметил. Он заметил… Он грозит Битлу непослушным пальцем: зачем, мол? А?

— Да ни за чем… — Битл улыбается профессионально-сердечной улыбкой. За этим и звал. Чтоб ты знал, что я на тебя рассчитываю.

— Ну-у… — взявшись обеими руками за край стола, Шайя делает попытку приподняться и встать. У него снова получается, причем совсем неплохо, что наполняет его дополнительным оптимизмом. Он подмигивает Битлу.

— Пп-последнее время у меня сплошные п-победы. Эдак вы еще и выборы выиграете. Так я пошел?..

Шайя поворачивается на нетвердых ногах и идет к двери, рассматривая каждый последующий шаг, как отдельный проект. Он бы добрался и сам, но министр сегодня необыкновенно любезен. Министр выскакивает из-за стола, догоняет Шайю, и сопровождает его, поддерживая под локоток.

— Ты сегодня необыкновенно лю… — начинает Шайя, но Битл не слушает его. Битл наклоняется к его уху и произносит несколько слов.

— Что? — Шайя останавливается, как вкопанный.

Слова министра ввинчиваются в его хмель, как штопор в пробку и застревают там, как пробка в бутылке.

— Что ты сказал? — ошалело спрашивает он. — Повтори.

Они стоят у самой двери.

— Ты все прекрасно слышал, — Битл крепко держит Шайю под локоть. — С завтрашнего утра.

— Почему?

— Деньги кончились. И вообще, поменьше вопросов, господин будущий пресс-секретарь.

Он открывает дверь и сдает Шайю в надежные руки топтуна.

— Вызови ему такси, Голем. И подругу его… подругу не забудьте! Она где-то здесь, с Романом.

Рассеянно отвечая на приветствия гостей, Битл смотрит, как топтун ведет… или, вернее сказать, несет Шайю через зал. Битл доволен собой. У каждой куклы есть свои ниточки — нужно только отыскать их и задействовать правильным образом. У каждой. Даже у этого умника-алкаша.

— Ну а ты как думала? С другими он другой, и может ли быть иначе?

— Да я понимаю, понимаю… Но все равно как-то неприятно. Неожиданно. И потом, согласись, если он может быть таким с другими, то почему бы и не со мной? Я имею в виду не сейчас, а когда-нибудь потом, если это закончится. Вернее, когда это закончится.

Ив сидит на диване, поджав под себя ноги и свесив рыжую прядь над задумчивым профилем. Все-таки она очень красива. Очень. Даже в печали. Наверное, потому, что печаль невелика.

Шайя храпит в спальне, бесчувственный, как бревно. В такси он окончательно отрубился; хорошо, что предусмотрительный Ромка послал с ними крепкого молодого человека в качестве сопровождающего, а иначе Ив в жизни не смогла бы затащить Шайю в квартиру.

— А почему «это» непременно должно закончиться?

Ив фыркает.

— Ты меня совсем за дуру держишь?

— Нет, королева.

— Ну вот. Теперь уже и ты меня так называешь… А помнишь, кто это придумал?

— Помню. Как его звали?.. не то Кирилл, не то…

— Зуб. Его звали Зуб. Зубин Мета, великий музыкант… как ты мог забыть?

Она плачет, и мне становится неловко оттого, что я действительно успел его подзабыть. Все-таки этот Зуб был, хотя и второстепенным, но персонажем, а не каким-нибудь безымянным статистом. Это статистов можно вовсе не учитывать — ведь у них нет имен. Картонки, часть фона, светлые пятна ночью, темные пятна днем. Но если уж появляется имя, то делать нечего, приходится соответствовать: рисовать лицо, заботиться о походке, о речи… Все это ужасно хлопотно, ужасно. И несправедливо. Потому что имена всем этим куклам даю не я. Помните, я дал имя только одной из них — самой главной, той, ради которой все это и было затеяно, помните? Ив! Прекрасное имя — Ив!

И вот я уже сам называю ее другим, не мною придуманным словом: «королева»! А вместе с ним, не успев даже оглянуться, я получаю целую связку новых имен, а с ними и целую связку новых забот. Забот и упреков, подобных этому: «Как ты мог забыть?» Как, как… Да вот так и мог! Мне этот твой Зуб, если хочешь знать, никто и звать никак! Ты вот помнишь остальных погибших? — Нет! Отчего же я должен помнить твоего Зуба? Он мне был навязан! Да-да, навязан! Кто ему имя дал, я? — Нет, не я. Вы ему дали имя, ты и твои приятели. Вот вы и помните, а я-то тут при чем? Но нет… вместо того, чтобы взять на себя ответственность, вы предпочитаете во всем обвинять именно меня. Меня! Ну не чудовищно ли? Возможно, я успел подзабыть его имя, но зато я прекрасно помню, как твой приятель Шайя орал мне там, у автобусной станции, рядом с разбросанными по асфальту частями человеческих тел: «Почему, сволочь? Будь ты проклят, сука!» Да-да, этими самыми словами… Как будто это я придумал слово «бомба», как будто это я затем изготовил ее и дал имя безвестному прежде статисту! Как будто это я взорвал первое, убив второго!

Всю эту речь я мог бы произнести и вслух, но не делаю этого. Я молча проглатываю свою обиду. Я меняю тему, а вернее, возвращаюсь к прежней, намного более безопасной — о ее любимом, ныне бесчувственном бревне по имени Шайя Бен-Амоц. Потому что мне не хочется, чтобы она печалилась, моя Ив, хотя она очень красива даже в печали. Очень. Но ее улыбка все-таки нравится мне больше.

— Не грусти, королева, — говорю я. — Зачем печалиться о будущем, которое неизвестно наступит ли?

— Ну, если даже тебе неизвестно, тогда конечно… — насмешливо замечает Ив, и я радуюсь: ведь насмехаясь надо мной, она отвлекается от своих невеселых мыслей. — А вообще тебе что-нибудь известно? У кого же спросить, как не у кукловода: сверху-то, небось, все видно. А? Будь другом, расскажи. Не о будущем, так хотя бы о прошлом. Например, кто он, этот Шайя? Кем он был? Когда? Почему?

Она ждет ответа, маскируя свою боль при помощи маленькой, слабой, ненастоящей, вымученной улыбки. А я? Чем я могу ей помочь? Что сказать? — Что создал Шайю таким, каков он есть, из ее собственного ребра? Что у него нет никакого прошлого? Никакого! Его прошлое — пустота, небытие, свистящий ледяной ветер… Это было бы правдой, но поди разверни такую правду перед ее бедной полуулыбкой, перед слабостью, которая кажется сейчас сильнее всего бесконечного хаоса… И я хитрю, как всегда в таких случаях. Кукловод, знаете ли, не может разорваться на части. Иногда, при всем моем опыте, рук не хватает даже на одну-единственную куклу.

— Зачем тебе его прошлое, королева? — говорю я. — А вдруг оно еще грустнее настоящего? Давай-ка я лучше расскажу тебе о твоем собственном прошлом, хочешь?

— О моем?

Она заинтересована. Нет способа вернее отвлечь их от чего угодно, чем завести разговор о них самих.

— О, да, о твоем. Тебя зовут Ив, и ты росла в огромном закопченном доме невдалеке от железнодорожного вокзала, в районе, который населяла, в основном, всякая шантрапа. На площади перед вокзалом подпирали стенку размалеванные проститутки. Тех, что подороже и поудачливее, увозили в такси, а остальные тащили своих клиентов в близлежащие дворы и парадные. Они совокуплялись на черной лестнице твоего дома. Но и другая лестница, отчего-то называвшаяся парадной, была ничуть не лучше. Уж во всяком случае, не чище и не безопаснее. Когда ты вприпрыжку возвращалась из школы, тряся своими рыжими косичками, то непременно натыкалась на две-три компании любителей дешевого портвейна, культурно отдыхающих на подоконниках между лестничными маршами.

Широкие подоконники — вот что превращало вашу лестницу в районный клуб. В дневной клуб любителей выпить. В ночной клуб желающих потрахаться. С утра в гастроном на углу завозили вино. Ожидавшие его люди заранее разбивались на группы по интересам и тщательно взвешивали свои финансовые возможности. Затем, отстояв очередь, они затаривались, покупали на сдачу закуску и отправлялись в заветный подъезд, гадая по дороге — сохранился ли в целости вчерашний стакан, заботливо притыренный под подоконником? Внутри они аккуратно, чтоб не хлопнула, придерживали входную дверь и чуткими шагами охотников поднимались наверх, стараясь миновать незамеченными площадку первого этажа, где проживала особо мерзкая бабка, вредность которой имела своим происхождением язву желудка но простиралась вплоть до вызова милиции.

На подоконнике они устраивались не абы как, а сообразно определенной субординации. Главный усаживался в самый дальний конец, так, чтобы быть обнаруженным в последнюю очередь, если нелегкая все-таки принесет снизу по лестнице представителя власти. Второе свободное место доставалось следующему по рангу. А третий участник процесса оставался стоять спиной к возможной опасности, сиротливо топчась перед старшими товарищами в ожидании оплаченной порции. На расстеленную газету торжественно выкладывалась богатая, тяготеющая к излишеству закуска: четвертинка хлеба, один плавленый сырок, леденец и червивое яблоко. После чего главный удовлетворенно вздыхал и произносил, обращаясь к третьему: «Красиво живем… Что стоишь? Банкуй…» И пиршество начиналось.

Ты заставала их, как правило, уже в самом разгаре праздника, когда, уговорив первую бутылку и почав вторую, они переходили к многозначительным беседам о смысле жизни, причем говорил большей частью старший, второй ограничивался тем, что выражал сдержанное сомнение, а третий завороженно внимал, время от времени тщетно пытаясь вставить что-то свое, наболевшее. И вот тут-то в прохладную сырость лестничного пролета, заполненного их бубнящими прокуренными голосами, врывался веселый перестук твоих каблучков, а за ним в глубине марша показывалась и ты сама, во всеоружии своих косичек и радостной улыбки.

Ты ни капельки не боялась этих безобидных алкашей; ты чувствовала, что они скорее сдохнут, чем осмелятся тронуть тебя пальцем… Еще бы! Они взирали на тебя молча, затаив дыхание, как на первый весенний просвет синевы в насморочном мартовском небе. А ты пробегала мимо, бросив им свое кокетливое «здрасте», и старший, кашлянув, запоздало хватал с газеты и протягивал тебе вслед леденец в выцветшем фиолетовом фантике с прилипшими к нему табачинками, крошками и прочей шебурдой, какая бывает только в кармане старого мужского пиджака… даже не «пиджака», а «пинжака», как именует сей предмет сам его непосредственный владелец. О, ты, несомненно, росла в атмосфере всеобщего обожания! Ты чувствовала себя королевой с самого детства!

Только один раз ты почти испугалась, когда странный дядька, одиноко стоявший на площадке третьего этажа без товарищей, газеты, бутылки и даже без подруги, наличие которой оправдывало бы отсутствие вышеупомянутых ингредиентов счастья, дождавшись, пока ты поравняешься с ним, вдруг вздрогнул, застонал и распахнул свое длиннополое габардиновое пальто, а под ним ты увидела расстегнутые брюки и напряженный, колом торчащий член, за который дядька тут же ухватился, закатил глаза и задергался, не обращая больше на тебя никакого внимания, поглощенный погружением в свой запретный, потусторонний, трагический рай. Но даже тогда тебе было не очень страшно и даже не очень противно… скорее, забавно, правда ведь? Потому что даже самые страшные вещи не могут испугать королеву.

— Ничего этого не было, — задумчиво говорит Ив. — Ничего. Ни дома, ни вокзала, ни алкашей, ни дядьки с колом. Ты все это придумал прямо сейчас. Знаешь что? Ты чем-то похож на Шайю — такой же фантазер и выдумщик…

— Не было? Как бы не так! Ты еще скажи, что и квартиры не было.

— Какой квартиры?

— Той самой, твоей, на пятом этаже, куда ты взбегала вприпрыжку, потому что лифт никогда не работал, взбегала, миновав гостеприимные подоконники, добрых алкашей, безразличных проституток и странных извращенцев. Той самой, на двери которой красовалось девять звонков — по числу проживающих семей. Той самой, коридор которой напоминал по длине беговую дорожку стадиона, а по количеству сюрпризов — темный подземный ход в замке Людоеда. У каждой семьи была своя отдельная коридорная лампочка, а значит, и свой отдельный выключатель. Ваш находился довольно далеко от входной двери, и в темноте коридора его приходилось нашаривать наощупь, рискуя наткнуться на твердый угол сундука или на неожиданно звонкое корыто.

Как-то, пробираясь к выключателю, ты наступила на что-то мягкое и живое, немедленно отозвавшееся угрожающим рычанием, и тогда ты действительно перепугалась не на шутку, представив себе того самого Людоеда или, по крайней мере, Чудовище из «Аленького цветочка».

— Вот я, должно быть, закричала…

— Еще как! На твой крик в коридор повыскакивали люди, зажегся свет, и Чудовище обернулось вусмерть пьяным соседом. Его звали… звали… ну же, помоги мне…

— Василием?

— Точно, Василием. Он пил горькую, как и почти все обитатели квартиры. Случалось, что Василий не мог добраться домой самостоятельно, и тогда собутыльники, кое-как затащив своего приятеля на пятый этаж и открыв дверь его же ключом, заносили бесчувственное тело в коридор, складывали на пол и уходили, гордые исполнением благородного долга мужской человеческой дружбы.

— А моя семья тоже пила?

— Я же сказал «почти». Твоя семья была единственной непьющей, за что и пользовалась некоторым настороженным, с оттенком брезгливости, уважением. А твою маму еще и побаивались. Она виртуозно владела скалкой и при надобности, не колеблясь, пускала ее в ход. Помнишь, как она отделала того кривоногого… как же его…

— Раиль.

— Он жил в конце коридора, в последней комнате, сам маленький, неприметный, а жена — великанша. Соседки на кухне шутили, что когда-нибудь она прихлопнет его ненароком, когда он станет на нее заползать. Подумает, что это клоп или таракан и прихлопнет. Обычно этот Раиль ходил по стеночке: шмыг в туалет, шмыг назад… мышка, да и только. Но стоило человеку напиться, и он превращался в натурального Мамая. Сначала бил смертным боем свою великаншу, а затем выбирался с топором в коридор и принимался крушить все, что попадалось под пьяную руку. Заслышав, что Раиль пьет, вся квартира запирала комнаты на ключ и затихала, пережидая неизбежное побоище. Потыкавшись в глухо запертые двери, Раиль ковылял в ванную и вымещал злобу на тамошних тазах и корытах.

Однажды твоя мама решила принимать ванну, что по тому времени выглядело невиданно экстравагантной затеей. Мыться люди ходили в общественную баню, а квартирная ванна существовала, скорее, для замачивания белья. Но, так или иначе, вы с мамой вдвоем закрылись в ванной и начали кочегарить: ванна была дровяной, так что возня предстояла нешуточная. Возможно, именно поэтому мама упустила из виду приближение очередного Мамаева нашествия, а когда услышала, убегать в комнату было уже поздно: пьяный Раиль вовсю бушевал в коридоре. Как обычно, испробовав все двери, он стал ломиться в ванную. Хилый крючок слетел со второго толчка. Но, на счастье, мама захватила с собой скалку. Пьяный Мамай поднял было топор, но мог ли его топор тягаться с маминой скалкой? Она отлупила противника в лучших традициях битвы на поле Куликовом. С тех пор бедняга Раиль присмирел года на три.

— На два.

— Не важно. Важно, что с тех пор он не вылезал в коридор, а отсыпался в своей кровати. Или «кривати», как говорила ваша соседка справа. Как ее звали?

— Борисовна. И говорила она вовсе не так. Вместо «кровать» Борисовна говорила «карвать», а вместо «кефир» — «фифир»… — Ив смешно сморщивается и произносит быстрым певучим говорком: — Лежит в карвати и пьет фифир.

— Точно. Сухонькая такая, шустрая старушенция… хотя какая же она была старушенция? Лет сорок пять, наверное, не больше. Борисовна жила в крохотной шестиметровой комнатенке вместе со своим великовозрастным недорослем…

— …Витькой.

— Насколько я помню, она носилась с ним, как с писаной торбой. «Мой Витенька на улицу без пиджака не выйдет…»

— Пинжака.

— Что?

— Она говорила: «…без пинжака».

— Конечно. Он-то ее и пришиб по пьянке. То есть, не пинжак, а Витька.

— Да? Значит, не зря такие слухи шли. А врач «Скорой Помощи» сказал: остановка сердца. Жаль ее было, Борисовну. В магазин всегда бегала, если кому что надо. А ей сдачу оставляли: «Вот тебе на папиросы, Борисовна.» Курила она, как паровоз.

— Ага. А когда ты болела, она носила тебе чай с пирогом.

— Гад этот Витька. Никто его не любил. Но ты ему тоже отплатил по полной программе. Он потом в милицию работать пошел, переехал, женился, родил дочку, души в ней не чаял. А она возьми, да и выбросись из окна…

— Так и было. Только я тут ни при чем, Ив.

— Так ведь и я ни при чем. Не мое это прошлое. Ты с кем-то меня перепутал. С кем?

— А какая разница, королева? Мое… твое… Шайино… главное, что это прошлое — счастливое, разве не так? Там ведь жило самое настоящее счастье, в этой пьяной толкотне, в этом невыносимом быте, среди нелепых смертей и кухонных драк за газовую конфорку… Счастье блистало там, как алмаз в вонючей навозной куче, и грязь не прилипала к нему, как не прилипает к алмазу. И, знаешь, откуда оно там бралось, счастье? — Его приносила туда ты, держа, как в горсти, в своей счастливой улыбке. Ты улыбалась всегда, с самого рождения. Правда, правда. Так стоит ли прекращать сейчас эту успешную практику? Немедленно улыбнись.

Она пожимает плечами и улыбается, моя рыжая королева.

— Ну вот. Вот и славно.

В кабинет к Битлу Ромка входит без предварительного доклада. А зачем докладывать, секретаршу напрягать? Даже если и случится такая редкость, что не ко времени, то всегда можно попятиться за дверь, он не гордый. Он ведь свой человек, Рома Кнабель. Настолько свой, что кажется уже частью окружающего пространства — как вешалка, занавеска, сквознячок из форточки. К примеру, сквознячок заходит в кабинет по докладу или как? — То-то же. Вот и Ромке докладываться ни к чему. Но и нагличать тоже не стоит. Поэтому он сначала деликатно скребется о дверной косяк, наподобие домашего пса, только, пожалуй, еще деликатнее. Затем Ромка тихонько приоткрывает дверь, совсем на чуть-чуть и мелодично кашляет, дабы заранее предупредить начальство о своем потенциальном явлении. Голову при этом он старается держать на отлете, максимально далеко от образовавшейся щели, чтобы, не дай Бог, не услышать или не увидеть чего-нибудь лишнего, не предназначенного для посторонних ушей или любопытного глаза.

Лишнего — не из области политики, Боже упаси… Ну какие у Арика Бухштаба могут быть секреты в политике от Ромы Кнабеля? — Никаких. Если уж чему-то и может помешать верный друг и соратник, то только проникновенной беседе с особо экзальтированной или особо расчетливой активисткой. Ведь Битл еще мужчина хоть куда, и ничто человеческое не чуждо даже такому видному общественному деятелю. Проникновенные беседы он ведет на крепком, специально для того поставленном журнальном столике, заваливая активисток лицом вниз и проникая в них сзади. Вообще говоря, даже в таких ситуациях самому Битлу Рома не помеха. Но вот потенциальную активистку смущать вовсе ни к чему. Ее позиция на журнальном столике требует повышенной ответственности и полной самоотдачи. А потому в таких и в похожих случаях, а также по причине дурного расположения духа, заслышав деликатное Ромкино покашливание, господин министр просто кричит: «Занят!», и дверь немедленно захлопывается — до лучших времен.

Сейчас такого окрика не следует, а потому, выждав еще пару секунд для пущей верности, Рома приоткрывает дверь ровно на ширину головы, просовывается внутрь и спрашивает: «Можно?»

— Валяй, Ромка, заходи!

Бухштаб просматривает прессу. Он без галстука, рубашка расстегнута на три пуговицы. Вид у Битла довольный, как будто он только что завершил особенно глубокую проникновенную беседу. Ромка даже оглядывается в поисках активистки. Но на журнальном столике — только газеты, как, собственно, и положено журнальному столику.

— Все в порядке, Арик?

— Лучше не бывает! — отзывается министр. — Что у тебя?

— Опросы не очень… топчемся на месте. Отстаем на восемь процентов по меньшей мере.

— Всего-то? — небрежно замечает Битл и переводит на другое. — Ты мне лучше расскажи про митинг. Автобусы заказаны? Что с артистами?

— А как же… — лицо у Ромки светлеет. Уж в чем-чем, а в организации митингов равных ему нету. Он начинает подробно докладывать о мобилизации публики, о приглашенных топ-поп-звездах, о списке ораторов, о флагах, стикерах и транспарантах. Министр слушает и удовлетворенно кивает. Декорации к задуманному спектаклю будут на загляденье. К потрясающему спектаклю.

Битл чувствует, как по спине пробегает легкий озноб. Он волнуется, и в этом нет ничего удивительного. Любой режиссер волнуется перед премьерой, даже самый великий. Кто это сказал: «Весь мир — театр, а люди в нем — актеры»? Чушь! Редкостная чушь! Наверняка, автор этой глупости сам был актеришкой, костюмером, жонглером, драматургом или какой-нибудь другой театральной крысой. Мир тем и отличается от театра, что в нем нет ни актеров, ни зрителей, а есть одни лишь участники.

— Ну да?.. Какой же ты тогда кукловод, Битл? Тогда получается, что ты и сам — участник, разве не так?

— Конечно, так, но в этом нет никакого противоречия. Суть ведь не в участии, а в роли. Я вот, к примеру, не просто участник, но еще и кукловод, понял? Тут одно из двух: либо ты дергаешь за нитки, либо, наоборот, дергают тебя. А само по себе участие — это хорошо. Как же без участия? Без этого никакого удовольствия не получишь, понял? А у меня такое удовольствие запланировано, что все только рты разинут… гм… ты, кстати, кто?

— Да так… пробегал тут мимо… не обращай внимания.

Битл тревожно всматривается в зеркало. Вот он уже и сам с собой разговаривать начал. Плохой признак. Пора бы и отдохнуть с недельку, да где ж ее взять, недельку? Тут ведь сразу все рассыпется, без кукловода-то… на нем одном, на Битле, весь балаганчик, почитай, и держится. Если бы хоть понимали это, если бы умели оценить по-настоящему… Да только куда там! Может ли глупая публика охватить грандиозный замысел? Люди видят лишь малую часть представления — ту, что показывают на авансцене, в то время как самое важное происходит в темноте, за кулисами. Бухштаб усмехается, тонко, незаметно, чтобы не привлечь внимания Ромки. Уж больно чуток помощничек. Интересно, что он себе думает — там, в глубине, под этой кругленькой, приятно улыбающейся физиономией? Скорее всего, ничего и не думает. Шустрая кукла, манекен с хорошо смазанными шарнирами… Зато как полезен! Просто незаменим, особенно в последнее время. Битл благосклонно треплет своего помощника по загривку. Пора переходить к главному. Дело тонкое, умучаешься объяснять… но хороший исполнитель тем и отличается, что объяснений не требует.

— Ээ-э… — предупреждающе тянет Битл, и чуткий Ромка замирает, безошибочно уловив сигнал об изменении характера разговора. — Все эти россказни о готовящемся покушении на Босса… Ну, кампания эта дурацкая, которую Шайя раскручивает уже целый месяц…

Он останавливается и искоса взлядывает на Ромку, проверяет реакцию. Ромка внимает, Ромка кивает, Ромка послушно подает нужную реплику. Он всегда подает только то, что нужно, ни больше, ни меньше. Исключительно ценное качество.

— Да-да, — говорит Ромка. — Конечно-конечно. Кстати, он уже больше ничего не раскручивает. Совсем прекратил, как отрезал.

Битл пожимает плечами.

— Он начал, он и отрезал. Журналистское расследование. Свободная пресса. Кто ему может указать? Во всяком случае, хотелось бы в это верить…

— А есть основания не верить?

Министр снова скашивается на своего помощника. Ромка возвращает ему прямой и честный взгляд. Не слишком ли честный? Есть предел любой наивности… Но тут Кнабель вовремя ухмыляется, еле заметно подмигивает, и подозрения Битла рассеиваются. Этот Ромка всегда все делает вовремя. Просто удивительно. Битл берет телевизионный пульт, включает новостной канал. Сообщают какую-то чушь про Африку. Жучков в комнате нет, проверено сегодня с утра, но чем черт не шутит. Лучше бы, конечно, съездить к морю, но времени жалко. Нету времени ни у него, ни у Ромки. Надо готовиться к представлению. Министр потирает руки.

— Да в том-то и дело, что есть, — говорит он с задумчивой интонацией, отвечая на Ромкин вопрос. — Вот, хочу тебя, так сказать, привлечь. Тут, видишь ли, такое дело.

Битл наклоняется к Ромке поближе. Теперь он говорит тихо, доверительно.

— Я ведь сначала этого всерьез не принимал. Думал, что наш ловкач Шайя просто использует старый трюк для поднятия рейтинга. Да и трюк, честно говоря, сомнительный. Ну сам посуди, кому он может понадобиться, наш Тутанхамон? Мумия ведь, как есть мумия. Вернее, сегодня есть, а завтра… Ну зачем на такого покушение готовить, когда он и сам в могиле на полторы ноги?

— Точно, — подтверждает Ромка. — Я и сам удив…

— А потом по-другому повернулось, — перебивает его министр. — Как шум в прессе пошел, так и службы зачесались. У них ведь сам знаешь как: всегда лучше перебдеть, чем недобдеть. Коли уж дым валит, то отчего бы и огоньку не найтись? И что ты думаешь? Так оно и оказалось! Нету дыма без огня, нету!

Откинувшись на спинку кресла, Битл делает внушительное лицо. Его короткопалая, густо заросшая черным волосом рука весомо придавливает стопку газет на журнальном столике. Если уж не верить обладателю такой руки и такого лица, то кому тогда верить вообще? Ромка внимает, затаив дыхание. По телевизору передают рекламу отдыха в Таиланде. Битл снова наклоняется вперед.

— Но я все равно не верил, — он говорит тихо, почти шепчет. — Мне докладывали, а я не верил. Ну ведь нелогично, ну совсем не вписывается. Они ведь и так побеждают на выборах, правда? Зачем же тогда покушение? А потом понял. Они хотят не просто победить с небольшим отрывом. Они хотят потом получить реальную силу. Переворот. Вычистить всех наших из ключевых мест, понимаешь? Отовсюду: из судов, из полиции, из прессы, из академии, из Генштаба. Сам знаешь, реальная-то сила не в министерском кресле и не в депутатстве, а в аппарате, в комиссиях всяких, в коллегиях…

Ромка мелко-мелко кивает. Похоже, он уже все понял.

— Ну вот, — шепчет Битл. — Чтобы все это реально поменять, в обычной ситуации потребовалось бы лет двадцать постоянного и твердого парламентского большинства. А у них этого нету и не будет, и ни у кого при нашей системе не будет. То есть, нынешнее статус кво обречено оставаться таковым на все обозримое будущее. Согласен? Ну вот… Устраивает ли это нас? Еще как! — Ведь аппараты и комиссии у нас в кармане. Элита страны — это мы! А потому не столь уж и важно, кто в настоящий момент сидит в правительстве. Но устраивает ли подобный расклад их? — Нет! Вот в чем вся штука, понимаешь, Рома? Что бы ты сделал на их месте?

— Чрезвычайное положение… — произносит Ромка одними губами.

— Именно! — восклицает Битл во весь голос и тут же, спохватившись, оглядывается на телевизор. Тот вкрадчиво рекомендует летать саудовскими авиалиниями. Битл прибавляет телевизору громкости и убавляет себе. — Именно так! И полнейшая алогичность покушения им только поможет. Они скажут так: «Покушение инсценировано самим Боссом для того, чтобы перехватить победу на выборах. Он — единственное заинтересованное лицо.» Доказательства? Пожалуйста! Разве не Шайя Бен-Амоц вытащил на свет и покатил по эфиру эту скрипучую телегу? Шайя! А на кого он работает, этот Шайя? — На Босса! И этот факт известен в стране каждому ребенку!

Ромка округляет глаза.

— Погоди, погоди, Арик… Ты хочешь сказать, что Шайя раскрутил историю с покушением по их заказу?

— Конечно! Сначала раскрутил, а потом резко свернул. Знаешь, зачем свернул? — Да затем, что они всерьез намерены завалить старика — вот зачем! Пока идет шум насчет покушения, спецслужбы волей-неволей напрягаются, даже не потому, что верят в какую-то опасность, а просто, на всякий случай, чтобы никакой репортеришка не привязался с обвинениями в халатности или беспечности. Мол, что ж это вы, господа: пресса день и ночь бьет в набат, а тут даже охрана не усилена! Самое смешное, что ее действительно усиливали, охрану. Но вот кампания закончена, и телохранители снова благополучно засыпают. Расчет безошибочный. И сценарий красивый. Смотри. Сначала устраивается покушение на Босса. Затем они тут же вытаскивают на свет Шайю с его свидетельством и обвиняют в убийстве нас, всю партию. После чего с большим отрывом берут выборы, и сразу формируют комиссию по расследованию в соответствующем составе. Комиссия, естественно, подтверждает нашу вину и рекомендует ввести чрезвычайное положение в связи с необходимостью защитить демократию. И все. Дальше — чистка и переворот. Каково?

Ромка осторожно переводит дух. Он не выглядит потрясенным. Скорее, озабоченным.

— И что же делать? — он тревожно заглядывает в Бухштабовы глаза. — У тебя уже есть твердые доказательства?

— Да в том-то и дело, что нет! — вздыхает Битл, отворачиваясь. — Если бы были, то все эти деятели давно уже сидели бы в тюрьме. Все только косвенное, зыбкое, в полицию не запустишь.

Он надолго замолкает, уставившись в экран телевизора, где черные рахитичные дети толпятся вокруг корреспондентки в просторной блузе и тщательно небрежной прическе. Теперь очередь Ромки, марионетки по имени Роман Кнабель, его выход. Теперь он должен произнести свой обязательный, предусмотренный кукловодом текст. Детей в телевизоре — как мух. Мух тоже очень много — тучами, так много, что их даже не отгоняют. Мухи ползают по детским лицам, лезут в рот и в глаза. На корреспондентку мухи почему-то не садятся, предпочитают своих. Наверняка, залита-намазана дезинфекторами и репеллентами так, что все живое мрет в окрестности пяти метров. Как дети рядом с ней выживают — непонятно… Телевизору тоже непонятно. Сменив картинку, он играет бодрую мелодию и возвращается к саудовским авиалиниям. Ну же, давай, Ромка, не тяни! Ромка откашливается.

— Битл, если что надо… — говорит он взволнованно. — Ты меня не первый день знаешь. Только шепни — сделаю в лучшем виде. Да я за тебя… да я…

Ну наконец-то! Битл удовлетворенно вздыхает. Приятно, когда все идет согласно сценарию, даже в мелочах. Он без труда выдавливает слезу и поворачивается к своей верной кукле.

— Спасибо, Роман… — голос слегка подводит министра, но он справляется с нахлынувшими чувствами. — Я никогда в тебе не сомневался.

Битл промокает салфеткой уголок глаза и снова наклоняется поближе к внимательному Ромке.

— Я уже обсуждал это дело с Боссом. Ситуация очень опасная, даже критическая. Но кризис — всего лишь палка о двух концах. Дубинка. Дуракам этой дубинкой обычно бьют по спине, а то и втыкают в деликатное место по самые уши. — Битл хитро ухмыляется. — Но умные… умные успевают вовремя перехватить палку и сделать дураками своих противников. Главное — тайминг. Всего-то и требуется оказаться в нужном месте в нужное время, хотя бы на шаг раньше врага.

— Но как? — шепчет Ромка. — Ты ведь сам говоришь, что твердой информации нету. Ничего не известно: ни место, ни время, ни конкретные исполнители… Или я чего-то не знаю?

— Нет-нет, ты прав. Все это неизвестно. Но, подумай сам, зачем нам вникать в детали чужого плана, если можно просто опередить их?

— Опередить?

— Ну да! Мы как бы пойдем по их же сценарию, только на шаг раньше. Сами инсценируем покушение — конечно, неудачное, сами отменяем выборы, сами вводим чрезвычайное положение… Ну а дальше — хлоп!

Осклабившись, Битл хлопает ладонью по столику, как будто прихлопывая залетевшую из телевизора муху. Ромка восторженно трясет головой. Он явно впечатлен.

— Здорово… И когда же?

— Скоро, Рома, скоро. Скорее, чем ты думаешь… Все уже почти готово. Осталось только организовать как следует…

Битл делает своей кукле знак придвинуться вплотную и что-то долго шепчет в незамедлительно подставленное чуткое Ромкино ухо.

В «Йокнапатофе» колышется дымный слоистый полумрак. В «Йокнапатофе» тревожно щелкает челюстью бармен по прозвищу Крокодил Гена. Он в сотый раз проводит полотенцем по чистой блестящей стойке.

— Шайя, — вполголоса говорит он, останавливаясь перед клиентом. — Шел бы ты домой, а? На сегодня достаточно.

Шайя с третьей попытки поднимает к нему тяжелую взлохмаченную голову, а затем еще некоторое время фокусирует взгляд. Сфокусировавшись, взгляд выражает удивление и радость узнавания.

— Ба!.. Да это ж Гена! Гена, бревнышко мое болотное…

— Иди домой, парень, — терпеливо повторяет Гена. — Ив уже наверняка беспокоится.

Шайя вяло машет рукой, отгоняя последний довод бармена, как случайную муху.

— Женщина всегда беспокоится… Вот скажи, Гена, ты когда-нибудь встречал женщину, которая бы не беспокоилась? Нет, ты скажи, скажи… только сначала подумай, чтоб ненароком не ошибиться. Вспомни их всех, начиная с мамы и кончая той шустренькой крокодилицей, что заигрывала с тобой позавчера. Ну?

Наморщив неширокий лоб, Гена делает честное мыслительное усилие. По всему выходит, что Шайя прав. Он всегда прав, этот Шайя. Поди поспорь с таким.

— Ну?

— Ну… похоже на то… — неохотно соглашается бармен.

— Вот видишь, — вздыхает Шайя. — А знаешь, почему? Ты бы, кстати, налил мне еще порцайку.

— Почему? — поспешно интересуется Гена, игнорируя последнюю Шайину фразу. Пусть лучше трындит, чем пьет.

— А потому, брат Геннадий, что женщины — существа циклические. Они живут, как по кругу ходят. У них даже организм соответствующий, сам знаешь. Ну, месячные и тому подобное. Понял?

Гена озадаченно приподнимает верхнюю челюсть, отчего становится еще больше похож на аллигатора, греющего спину на песчаной отмели. Кажется, что вот-вот к нему слетит поковыряться в зубах специальная крокодилья птичка.

— Не понял… — расстраивается Шайя. — Но я тебе, так и быть, объясню. Вот тридцать граммчиков выпью и объясню. Налей, Геша, не будь гадом.

— Ну уж нет! Даже не проси! — Гена решительно захлопывает пасть, мотает мордой из стороны в сторону и даже делает шаг назад для пущей убедительности. — Домой тебе надо, Шайя, домой…

— Экая вредная рептилия! — Шайя поникает головой. — Луизианский людоед. Тварь первобытная.

— Завтра сам же мне спасибо скажешь, — говорит бармен. Он уязвлен Шайиной грубостью, но нисколько не сомневается в своей правоте. Клиентов следует беречь, особенно постоянных. Гена обводит взглядом полупустой бар и, убедившись, что никто не нуждается в его услугах, возвращается к Шайе и встряхивает его за плечо. Пусть лучше трындит, чем молчит. Когда пьяный клиент трындит, то градусы у него перерабатываются в слова. А когда молчит, то градусы, не находя выхода, отравляют организм. А организм у клиента один, его жалеть надо. Особенно, когда клиент постоянный.

— Эй, Шайя!

— Чего тебе, мучитель?

— Расскажи, а?

— Чего тебе рассказать?

— Ну, про женское беспокойство.

— А нальешь?

— Налью. Но завтра. Зато за счет заведения. Идет?

Шайя смотрит на Гену, напряженно взвешивая «за» и «против». Его внутренние весы никак не могут поймать баланс, стрелка двоится, чашки колеблются, а вместе с ними колеблется и сам Шайя.

— Ладно, — сдается он наконец, и Гена звонко щелкает пастью, что на языке крокодилов означает улыбку облегчения. — Завтра триста граммов с тебя.

— Пятьдесят.

— Двести.

— Сто, и на сегодня ты завязываешь.

Они завершают переговоры крепким мужским рукопожатием. Теперь цель достигнута, и Гена мог бы заняться другими делами. Рассказ о связи женского беспокойства с женскими циклами интересует его не больше позавчерашней пивной пены. Проблема в том, что неудобно демонстрировать это сейчас, сразу же после заключения договора. Шайя может обидеться и расторгнуть с таким трудом достигнутое соглашение. Гена с надеждой вглядывается в зал. Увы, другим клиентам, как назло, ничего не требуется. Он вздыхает и смиряется. Такова уж злая барменская судьба — выслушивать всякую хреномуть. Говорят, в Америке за это психодокторам большие деньги платят. Эх… так то в Америке, а то тут, в баре. Тут трындеж идет за бесплатно. А почему, собственно говоря?

— Слушай, так уж и быть, — снисходительно произносит Шайя. Он даже не смотрит на своего собеседника и потому совершенно не в курсе сложных вопросов, которые занимают Гену в настоящий момент. Шайя смотрит на отражение своего бледного и пьяного лица в зеркале бара, мошеннически удваивающем количество наличной выпивки. Мошеннически удваивающем Шайю, как будто этому миру мало одного такого. — Так уж и быть, научу. Ты, Гена, хоть и крокодил, но хороший. Друг чебурашек. Я тебя, Гена, люблю.

Он икает и морщится. Гена терпеливо ждет.

— Шайя, браток, — говорит он с надеждой. — Шел бы ты домой. Завтра расскажешь.

— Э-э, нет… — Шайя выдергивает правую руку из-под левой и, воздев указательный палец, принимается грозить своему отражению. — Договор есть договор.

Он приостанавливается, словно собираясь с мыслями.

— Женщины, дорогой Геннадий, живут циклами. По кругу, то есть. Как бы это так объяснить, чтобы даже ты понял?.. Ну смотри: представь себе существо, которое все время бегает по кругу. Представил? Белка в колесе или водомерка какая-нибудь или, скажем, мошка… есть такие маленькие мошки, так они всю дорогу на одном месте телепаются. Ты их ладонью шуганешь, а они — будто ничего не случилось, продолжают себе кружиться: вверх — вниз, вверх — вниз… Видел таких?

Бармен неуверенно кивает, берет кристально чистый стакан и начинает протирать. Перед его внутренним взором покачивается виденная в кино картинка американского «психодоктора» в кресле и пациента на кушетке, и горечь от несправедливости мира переполняет бедную крокодилью душу.

— Ну вот, — продолжает Шайя. — Но что значит «по кругу», Гена? А? Что это значит? Это значит: на месте. На месте! Со стороны кажется, что эти мошки находятся в непрерывном движении, но на самом деле они только и делают, что дергаются вокруг одной и той же точки. Что скажешь?

Гена молчит, поглощенный протиранием стакана, и Шайе приходится отвечать самому.

— Ты скажешь: «Ну и пусть себе крутятся на одном и том же месте. Может, им так лучше. Может, им так нравится.» Да кто же спорит? Конечно, лучше. Конечно, нравится. Но ты представь себе, что такая мошка встречается с другой, а та, другая, наоборот, любит летать по прямой. Или по кривой, неважно, — главное, что не по кругу. И представь, что они подружились, эти две мошки. Представил?

Гена ставит стакан на полку и тянется за следующим.

— Подружились, посидели, пожужжали… а что потом? — Шайя в недоумении разводит руками. — Что потом, я тебя спрашиваю? Потом надо лететь дальше. Но летают-то они по-разному! И вот вторая мошка улетает по прямой или по кривой, или зигзагом, или еще как, а первая остается на месте. Остается, потому что иначе не может! Как, по-твоему, будет она беспокоиться или нет?

Шайя хлопает ладонью по стойке и торжествующе смотрит на Гену. Он ждет ответа, и Гене поневоле приходится реагировать.

— Почему? — спрашивает Гена, пожимая плечами. — О чем беспокоиться?

— Как это о чем? — удивляется Шайя. — Ты что, ничего не понял? Она беспокоится о той мошке, которая улетела. Она ж куда улетела, глупый ты крокодил? Она же в неизвестность улетела, хрен знает куда. А может, там слишком холодно или слишком жарко, или много хищных птиц, или других опасностей… «Ах, — думает мошка, которая летает кругами. — Отчего бы моему дружку не остаться здесь, со мной? Тут, по крайней мере, все знакомо, все уютно и каждый дюйм пройден тысячу тысяч раз. Как бы мы тут счастливо жужжали!»

— Ну?

— Что «ну»?

— Ну и почему бы ему не остаться?

— Тьфу ты! — Шайя начинает выходить из себя. — Я ж тебе все человеческим языком объяснил, в переводе на крокодильский. Ну не может он летать кругами. Хотел бы, да не может. Крылышки у него иначе устроены, ну что тут сделаешь?! Понял?

Гена беспомощно оглядывается. Он и рад бы что-то сказать, но не знает, что именно. Как та мошка, которая не может летать по-шайиному. Да и связь мошек с женскими месячными циклами так и осталась совершенно не проясненной. Все-таки он вдупель пьян, этот Шайя. Пожалуй, не стоит так завидовать психодокторам, если они подобные рассказы целыми днями слушают, а потом еще и должны что-то отвечать. Это ж свихнуться недолго. Гена осторожно ставит стакан, и тут расщедрившаяся судьба посылает ему подарок в виде подошедшего к стойке клиента.

— Извини, Шайя, — поспешно говорит бармен. — Мне работать надо. А ты шел бы уже домой, а? Приходи завтра, договорим. Э-э-э… чем могу быть полезен?

Последняя фраза обращена уже не к Шайе, а к мужчине лет тридцати в светлой полосатой футболке и в джинсах.

Погодите, погодите… Это уж не тот ли самый, что был тогда, на пляже?.. — Точно, он! — Да что ж ты лезешь-то куда не просят? Зачем? Вот же…

Я щелкаю пальцами перед пьяным Шайиным взором, чтобы отвлечь его, чтобы не заметил, не начал разговор, не затянул на сцену эту новую, ненужную куклу. А то ведь спросит ненароком имя и тогда все, пиши пропало.

— Эй, Шайя, — говорю я, глядя на него из барного зеркала. — Послушал я тут твою песню про мошек… ну и чушь же ты несешь, однако! Даром что спьяну.

— Чушь? — хмуро переспрашивает он. — Это почему же? Все так и есть.

— Да потому что чушь. От начала до конца. И про циклы, и про крылышки. Крылья у него, видите ли, другого покроя! Он, видите ли, только по прямой летает! Эту чепуху даже Гена не проглотил, с его-то пастью… Что уж говорить обо мне, у которого ты на верстаке лежал? Все то же самое, поверь на слово — и лицо, и одежда, и мысли. Таких, как ты, — миллиарды, обоих полов. Отличия между вами минимальны и несущественны — в пределах погрешности резца. Там потолще, тут покороче… какая, собственно, разница? Разве что имена…

Шайя неожиданно ухмыляется.

— Имена — тоже немало. Это единственное, что не зависит от тебя, дорогой папаша. Имена даем мы. И вещам и друг другу. Тем и отличаемся — и от камня, и друг от друга — именем. Так что не лез бы ты не в свое дело.

И тут он прав, наглец. Пьян-пьян, а соображает. Я быстро меняю скользкую тему. Главное — отвлечь его внимание от этой лишней куклы в полосатой футболке. Я не хочу ее здесь, на авансцене. Слышишь, ты, брысь! Пошел вон! Назад, в массовку, к фанерным задникам декораций!

— Ладно, Шайя, не будем спорить о пустяках. Что такое слова? Пшик, звук пустой. За слова не спрячешься ни от кого, а уж от меня и подавно. Разве в них дело? Конечно, нет. Дело в том, что ты боишься. Ты жалкий трус, парень. Ив слишком тяжела для тебя. Ты просто не справляешься, вот и все. Тебе, дураку, досталось сокровище, о котором можно только мечтать, а ты дрожишь от страха вместо того, чтобы светиться от радости. Ты…

— Заткнись! — кричит он. — На себя посмотри! Да, я боюсь! Боюсь! Да и кто бы не боялся? Сравни ее со всем этим! Сравни!.. — он делает рукой неопределенный жест, охватывающий дымный полумрак бара, Гену, протирающего стаканы, неизвестного статиста в полосатой футболке, бульвар, город и весь остальной мир впридачу. — По-твоему, они друг другу подходят? — у него дрожат губы. — Эта гадость… эти заросшие грязью уши твоего мерзкого мира… твоего балаганчика… твоя липкая сцена… засаленные тряпки твоих кукол… Посмотри на все это! Тут только ложь правдива, только фальшь истинна. Ты хоть сам-то понимаешь, куда ты ее привел? Разве ей место здесь? Да у меня сердце разрывается, когда я смотрю на нее… Ты только поставь ее рядом со всеми этими рылами и сравни! Она ведь с другой планеты, из другого измерения… или как это там у тебя называется? Признайся, что ты просто напутал, разве не так? Притащил ее в неправильное место, только и всего…

— Так что же? Забрать назад?

Я задаю этот очевидный вопрос, заранее зная, что сейчас он сначала побледнеет и начнет беззвучно, как рыба, разевать рот, а потом примется умолять, чтобы я оставил все, как есть… и ни в коем случае… слышишь, ни в коем случае… А под конец предложит самого себя в качестве выкупной жертвы, как будто я — изголодавшийся людоед. Так оно и происходит. Шайя моргает, бледнеет и разевает рот.

— Если уж тебе так нужно кого-нибудь забрать, возьми лучше меня, — говорит он. — Не трогай ее, ладно? Ну пожалуйста…

Тот, в полосатой футболке, берет свое пиво. Сейчас он отойдет от стойки. Опасность, можно сказать, миновала. Хотя, какая там опасность? Это я так, преувеличиваю. Всего-то образовалась бы еще одна кукла, ничего страшного, управился бы и с ней. С некоторым трудом, но управился бы… Шайя тем временем смотрит на меня глазами больной собаки и ждет ответа.

— Не бойся, — говорю я. — Не трону. Если бы я ваше нытье слушал, тут бы уже давно камня на камне не осталось. Тем более, что и нытье-то лживо. Была бы хоть крупица правды в твоих словах, я бы еще подумал. Но ведь все сплошное вранье, до последней буквы. Никакая Ив не инопланетянка. И мир этот вовсе не так плох, каким ты его тут представляешь. Спроси у той же Ив, она расскажет. Тошно слушать твои дурные жалобы: «Фальшь… ложь… грязь…» Тьфу! Можно подумать, что я эту грязь сюда натаскал… Это ж ты сам и натаскал, Шайя, ты и остальные болтуны. От вас-то пакость и ползет, господин пророк, от слов ваших, от имен, от нескончаемой вашей трескотни, способностью к которой ты так сильно гордишься… — я передразниваю его недавние слова: — «Мы даем вещам имена… Имена — это тоже немало… Это от тебя не зависит, дорогой папаша…» В том-то и вся беда, что не зависит! Если бы зависело, то разве я позволил бы вам так безнадежно испакостить чистое место! «Мы даем вещам имена…» Вы даете вещам уродство! Моим красивым вещам — вашу словесную грязь! Но самое мерзкое заключается в том, что затем вы обвиняете в своей пачкотне не кого-нибудь, а именно меня! Ну не гадость ли?!

Я, действительно, начинаю сердиться и оттого теряю внимание собеседника. Отвлеченные рассуждения — неблагодарная материя. Куклы любят, чтобы разговор шел о них самих, причем желательно с максимальной конкретностью. Во всех остальных случаях они быстро начинают скучать. К несчастью, я слишком поздно замечаю, что Шайя уже утратил интерес к теме и принялся вертеть головой по сторонам.

— Эй! — он вдруг тыкает в спину полосатой футболке. — А ну-ка, стой, черный человек! Кто тебя приставил за мной следить? Ты кто?

Полосатый немедленно оборачивается и отвечает. Он делает это так быстро, что я просто не успеваю среагировать.

— Акива… — отвечает полосатый. — Меня зовут Акива. Я давно хочу с вами поговорить, но все не решаюсь.

Вот и все. Теперь у него есть имя. Теперь момент упущен, ничего не попишешь. Вот так: стоит немножко увлечься и… Самостоятельность кукол поражает воображение. Я вздыхаю и принимаюсь за проработку деталей. По-моему, я уже где-то упоминал, что он среднего роста. А может, и не упоминал — сейчас это не столь важно. Статисты всегда среднего роста, на то они и статисты. А вот персонажи — нет. У них даже средний рост не вполне среден. Так что, пусть этот непрошенный Акива будет выше среднего, ладно? Выше среднего, худ, сутуловат, давно не стрижен, а когда был стрижен, то кое-как, на скорую и неумелую руку. Смиренно улыбаясь, он переминается там, где застиг его Шайин вопрос, переминается с полным пивным стаканом в руке, и весь его нескладный вид выражает извинение за ненароком причиненное беспокойство.

— Ну и?.. — неприветливо вопрошает Шайя. — Что ты встал, как Каменный Гость? Хотел поговорить — говори.

Сутулый Акива отводит с лица прядь волос. Волосы у него легкие и спутанные, как пересохшая пакля.

— Пойдемте лучше за столик, если вам не трудно. Тут как-то неудобно. Я вас очень прошу.

Шайя кривится, морщит лоб. Сначала он хочет послать это нелепое чучело ко всем чертям, но затем утыкается взглядом в пивной стакан и меняет решение.

— Ладно, — говорит он. — Хрен с тобой. За столик, так за столик. Только возьми еще пива, чтоб лишний раз не ходить.

Гена облегченно вздыхает. Глядя, как Шайя нетвердой походкой идет через зал, он цедит в стакан пиво и подмигивает незнакомому сутулому клиенту:

— Вообще-то он нормальный мужик, но в последнее время… Вы ведь его проводите домой, не бросите? Он здесь недалеко живет: вверх по бульвару и…

— Я знаю, спасибо, — кивает сутулый. — Конечно, не брошу.

Он берет стаканы, и ловкая тряпка бармена тут же смахивает две мокрые неопрятные окружности с блестящей поверхности стойки. Вот и все. Нет следа, значит и не было ничего. Ни стаканов, ни Шайи, ни дурного непонятного разговора. «Летает по прямой…» — надо же такое придумать! Вот он, Гена, к примеру, вообще никак не летает. Он стоит и время от времени наливает, и к каким бы то ни было полетам не имеет никакого отношения. Так что? Отчего-то ему вдруг хочется зажечь сигарету, хотя курить Гена бросил уже очень давно — с того момента, как встал за стойку. Нет у бармена времени на перекуры… и на полеты тоже. «По прямой!..» Это ж надо… Гена еще раз проводит тряпкой по стойке и щурится на ее безупречную чистоту.

— Простите, — говорит сутулый Акива, ставя стаканы на стол. — Вот пиво.

Шайя сидит, положив голову на руки. Глаза у него закрыты; он то ли спит, то ли просто ленится жить. Впрочем, известие о подоспевшем пиве таинственным образом добавляет ему жизненных сил.

— Что ты все извиняешься? — брюзгливо интересуется он и отхлебывает. — Все равно не прощу, сколько ни извиняйся. Ты кто?

Акива нерешительно подергивает спутанную паклю волос по обеим сторонам узкого треугольного лица. Акива вздыхает.

— Видите ли, господин Бен-Амоц, я очень давно искал случая поговорить с вами, но все никак не мог придумать, с чего начать. Это так трудно объяснить…

— Хорошее пиво, — сообщает Шайя. — За что я Гену люблю, так это за то, что никогда не разбавляет. Эй, Гена! Твое здоровье!

Гена мрачно грозит ему издали.

— Понимаете, — говорит Акива, пристально глядя на свой нетронутый стакан. — Я очень напуган. Очень.

Шайя вытирает ладонью мокрые губы и фыркает.

— Эка невидаль! Все боятся, парень. Вот, взгляни, к примеру, на меня. Нет, ты взгляни, взгляни… ты думаешь, я кто? А? Разрешите представиться: жалкий трус. Я — жалкий трус! И это мне не кто-нибудь сказал, а сам папаша. Создатель, будь он… э-э… будь он — что?.. а черт его знает! Пусть будет просто: «Создатель, будь он». Вот. Так что не переживай, парень. Пей пиво и не бери в голову.

— Вот-вот! — Акива почему-то очень радуется Шайным словам. — Видите! Даже вы боитесь! А ведь вы уже очень давно предупреждаете… Бьете в набат, можно сказать. Вы самый смелый, но даже вы боитесь… что уж говорить обо мне?

— Кончилось, — с сожалением констатирует Шайя, поднимая опустевший стакан. — А ты что — не будешь?

Он протягивает руку, и Акива послушно придвигает к нему свое пиво.

— Я вас давно слушаю по радио. Вы очень правильно все говорите. Но я ведь понимаю: вы сами ничего не можете сделать, потому что вы все время на виду. Но что-то делать обязательно надо. Обязательно! Никак нельзя допустить, чтобы это произошло.

Шайя икает. Вид у него слегка недоуменный.

— Ты о чем, парень? Что — «это»? И вообще, ты кто? По-моему, я тебя уже спрашивал, но не помню: ты ответил или пока еще нет?

— Ну как же, господин Бен-Амоц… — Акива вскидывает на Шайю озадаченный взгляд. У него светлые ресницы и голубые младенческие глаза. — Убийство. То самое убийство, о котором вы постоянно предупреждали. До тех пор, пока им не удалось заставить вас замолчать. Вы не думайте, я вас совершенно не осуждаю. У них, наверняка, очень сильные способы давления. Очень!

— Убийство?

— Ну да. Убийство Амнона Брука. Меня очень пугает эта гипотетическия возможность. Если им удастся осуществить ее на практике, то нас ждут совершенно непредсказуемые последствия. Впрочем, что это я вам объясняю… вы же знаете обо всем намного лучше меня.

— Погоди, погоди… — Шайя мотает головой. — Ты что, серьезно…

Он замолкает на полдороге. Зачем? Перед ним сидит всего-навсего очередной псих, одержимый навязчивой идеей. Ну как объяснить такому типу, что не стоит верить всему, что говорится по радио?

— Вообще-то я не сразу поверил, — будто подслушав его мысли, говорит Акива. — Вы не думайте, я не из тех дураков, которые верят любой газетной сплетне. Но тут все так сложилось… во-первых — вы. У вас замечательная передача. Очень! В ней наверняка сплошное вранье… извините, что я так… но это вранье удивительно правдиво. Оно… как бы это сказать… реально. Наверное, я кажусь вам полным идиотом, но, поверьте, я говорю очень серьезно. Видите ли, нас с раннего детства учат всяким вещам: типа того, что Земля круглая, что Цезарь был римским императором и что рак происходит от курения. Но любая из этих вещей может оказаться выдумкой, ерундой, ложью. Про Землю мне рассказала воспитательница детского сада. Но она также говорила, что каша вкусна и что мама придет, когда стрелка часов будет «вон там». В то время, как факты свидетельствовали совсем о другом: каша была омерзительна, а мама не приходила. То есть, воспитательница определенно лгала. Спрашивается: разве не могла она соврать про Землю с той же легкостью, что и про кашу? Более того, врать про Землю намного безопаснее: ведь, в отличие от каши, ее шарообразность нельзя проверить на вкус.

— А нельзя ли проверить на вкус еще один стаканчик пива? — перебивает его Шайя. — Будь другом… я бы и сам взял, но Крокодил мне сегодня уже не нальет. Такая сволочь… хотя, видишь, пиво не разбавляет…

— Умоляю, дослушайте до конца. Это очень важно. Очень!

— Важно? Про твой детский сад?

— Ах, нет же! Я рассказал вам про детский сад только для того, чтобы вы поняли: я просто так не верю ничему. Просто ничему. Даже тому, что я могу самолично пощупать. То есть, пощупанному я поверю быстрее, чем рассказанному, но это все равно не будет для меня окончательным доказательством. Даже если все вокруг верят, что Кеннеди был застрелен, эта всеобщая вера еще ничего не значит. Людей так легко обмануть, причем, чем их больше, тем легче они заглатывают наживку. Практически все сведения, которые содержатся у нас в голове, приняты нами на веру, и с таким же успехом могут оказаться полнейшей чепухой. Понимаете?

— А чего ж не понимать… — откликается Шайя. — У тебя в голове полнейшая чепуха. Кто же спорит?

Акива торопливо кивает, не обращая никакого внимания на насмешку. Если что-то и волнует его сейчас, так это только необходимость высказаться до конца.

— Да! Да! Но в том-то и дело, что это совершенно не важно: вранье там или нет. Важно — как мы сами к этому относимся. Если я верю, что идет война, то я начинаю стрелять. Я могу убить врага или того, кого считаю врагом, и это уже будет самая настоящая кровь и самый настоящий труп. И тогда я превращаю ту войну, о которой мне рассказали, ту войну, которая до того существовала только у меня в голове и могла быть враньем, лажей, выдумкой… я превращаю ее в реальную войну, с настоящей стрельбой и настоящим убитым. То есть, выдумка, в которую поверили, неизбежно становится правдой. Превращается в факт! Вот в чем вся штука! Понимаете? Мы сами пишем сценарий! Сами! Мы сначала придумываем сказки, а потом делаем их реальностью. Я где-то слышал выражение: «сказка станет былью». Так оно и есть! Сказки становятся былью.

Шайя отодвигает стакан. Теперь он начинает понимать, к чему клонит его странный собеседник.

— Я чувствую, что ты на меня сейчас начнешь всех собак вешать. Мол, Шайя Бен-Амоц создает реальность и все такое прочее. Мол, Шайя знай себе в слова играет, языком мелет, а в это время с другого конца мясорубки выползает настоящий фарш. Так, что ли?

— Так, так… — радостно кивает Акива. — Вы это очень красиво выразили. С одной стороны слова, а с другой фарш… очень наглядно… я бы так не смог. Вот и ваши передачи тоже очень убедительны. В них веришь. Даже я верю, а уж я-то давно ни во что…

— Да-да, помню… — Шайя зевает. — Ты свои иллюзии потерял еще с воспитательницей детсада. Которая коварно растлевала малолетние души посредством дерьмовой каши. А в кукловода твоя воспитательница верила?

— В кукловода?

— Ну да. Некоторые воспитательницы, не говоря уже про нянечек и уборщиц, не без основания полагают, что наша роль в этом мире совсем не так велика, как ты мне тут обрисовал. Тебя послушать, так все только от нас и зависит: чего напридумаем, то и случится. А как же кукловод?

— Какой кукловод? — в прозрачных глазах за светлыми ресницами растет смущенное недоумение.

— Ну, тот самый, который нас всех изготовил. Который за ниточки дергает. Дернул за одну — выпили пива. Дернул за другую — выпили водки… — Шайя изображает резкие движения марионетки. — Ты, кстати, проверь: не дергает ли тебя сейчас сходить к Гене за парой стаканчиков? Нет? А зря… Но, с другой стороны, ничего не поделаешь. С кукловодом не поспоришь. Дернули — пошел, не дернули — не пошел. Все просто, все справедливо. И, заметь, никакой ответственности! Что, между прочим, полностью отвечает запросам простых и скромных граждан, вроде меня или твоей детсадовской воспитательницы. А ты вот как-то много на себя берешь, нет?

Акива отрицательно качает головой и улыбается.

— Нет, — говорит он убежденно. — Быть такого не может. Это самое главное вранье — насчет кукловода. Нету его… пожалуйста, забудьте об этой глупости. Есть только мы и наши сказки, которые становятся былью. А кукловод — просто одна из таких сказок. Стоит только прекратить ее рассказывать, и она немедленно исчезнет сама собой. Понимаете, мы всего лишь должны придумывать хорошие, добрые сказки. И тогда мир сразу придет в норму — ведь эти сказки станут былью — так же, как многие сказки в прошлом. Ведь проблема с уже сбывшимися сказками заключается в том, что многие из них — злые, дурные, и оттого, перейдя в реальность, они начинают отравлять нам жизнь.

— Эй, Шайя! Ну-ка быстро узнай у него: как можно отличить дурную сказку от хорошей? И кто будет отличать?

— Вот сам и узнай.

— Я не могу. Он меня не услышит.

Шайя сокрушенно крутит головой.

— Вы что-то сказали? — переспрашивает Акива. — Извините, я не расслышал.

— Кто определит, какая сказка правильная, а какая нет? — неохотно спрашивает Шайя. — Разве заранее узнаешь?

— Конечно! — убежденно говорит Акива. — Конечно, узнаешь! Это ведь так понятно. Что для людей хорошо — то и правильно. Проще не придумаешь.

— А пиво для людей хорошо? Вот тебе моя сказка: ежели ты не принесешь мне сей же час стакан… нет, два стакана пива, то я немедленно…

— Иду, иду… — Акива, не дослушав, вскакивает и направляется к стойке.

— То-то же… — удовлетворенно вздыхает Шайя.

Добившись своего от Акивы, он снисходит и до меня:

— Видал, как с такими управляться надо? Главное — найти общий язык, вот и все. А ты, будто маленький, честное слово: «я не могу… он не услышит…» Уж если ты не можешь, то кто тогда может? Распускаешь ты кукол, папаша, ох распускаешь. Не к добру это, папа Карло, ох не к добру…

— Не хами. Тоже мне, Буратино нашелся. И никого я не распускаю. Просто спорить с ним не хочу. Эти споры всегда кончаются одинаково. Догадываешься, как? — я вспоминаю грузовик, и у меня портится настроение.

Шайя ухмыляется.

— Угу. Догадываюсь. Против такого аргумента и в самом деле не попрешь. Да ты и времени, небось, не оставляешь — для возражений-то…

— Ну уж, время тут и вовсе ни при чем. Из всех ваших дурацких выдумок, о которых тут плел Акива, время — самая дурацкая. Никакого единого времени нету, есть только ритм вашего движения, задаваемый мною. Суди сам: разве не изменится твое чувство времени, стоит мне повести тебя немного быстрее?

— Гм… — удивляется Шайя. — Нету? Вот-те на… времени нету… Так вот почему его вечно не хватает: его просто нету. На склад не завезли. Хитер ты, папаня… Зато пиво есть, и за это тебе можно простить многое.

Он берет стакан из рук подошедшего Акивы и разом выпивает не меньше половины.

— Простить? Что простить? Я в чем-то виноват, господин Бен-Амоц? — спрашивает Акива, приняв на свой счет последние Шайины слова. — Знаете бармен сказал, что вам не следует больше пить. Если не возражаете, я провожу вас домой.

— Глупости! — машет рукой Шайя. — Я не собираюсь выслушивать твои россказни еще и по дороге домой. Тут ты хоть пиво носишь, а на улице от тебя и вовсе проку никакого. Сказочник хренов. Все беды от таких сказочников. Так что на прощение не рассчитывай…

Он пьяно грозит Акиве полусогнутым указательным пальцем. Да-да. Все беды от сволочей-сказочников. Как это он все правильно описал, подлец. Сначала выдумывают какую-нибудь сказку, а потом, сами же в нее уверовав, принимаются коверкать мир по вымышленному сказочному покрою. Как будто речь идет об их личном балаганчике. А мир не дается. Да и как же он может даться?.. Ишь ты, сидит, моргает невинными глазками, тварь белесая… или как там? — белокурая бестия. Такому сверхчеловеку только волю дай… тю!.. Зачем ты даешь таким волю?

— Ну вот, опять. Тебе не надоело все на меня сваливать? Я тут ни при чем. Я его, если хочешь знать, вообще в массовке держал, никаких видов не имел на эту бесцветную личность. Кто здесь имена дает: я или ты? Вот ты его и вытащил, ты ему и волю дал. Теперь сам расхлебывай.

— Ну, за этим дело не станет…

— Вот что, парень, — говорит Шайя и хорошенько отхлебывает из стакана. — Твои претензии ко мне глупы и неуместны. То есть, вру я, конечно, много, но мои враки вовсе не становятся руководством к действию. Или догмами. Или чем-то там еще. Уверяю тебя, они всегда остаются тем, что они есть: болтовней, пшиком, сотрясением эфира. И та конкретная болтовня, которая произвела столь глубокое впечатление на твою неокрепшую душу, не является исключением. Ее, если хочешь знать, запускают перед каждыми выборами. И что? И ничего. Никого не убивают. Или убивают, но вовсе не из тех причин, которые мусолятся по радио. Нет никакой связи, парень. Ни-ка-кой. Короче, расслабься и поищи себе какую-нибудь другую сказку. Про любовь, например.

Акива вздыхает. Он сидит перед Шайей, сложив руки на липкой деревянной столешнице, подобно послушному ученику. Не хватает только школьной формы, портфеля и авторучки.

— Вы меня неправильно поняли, господин Бен-Амоц. Вас я ни в чем не обвиняю. Ведь эту сказку придумали не вы.

Шайя чуть не захлебывается очередным глотком. Неужели знает про Битла? Да нет, быть такого не может. Просто догадался. Дважды два, невелика загадка: сам же говорил, что мульку с покушением вытаскивают перед каждыми выборами. Он сердито смотрит в невинные голубые глаза под часто моргающими светлыми ресницами.

— Хоть на том спасибо. Облегчение-то какое… А то сижу весь на иголках: а ну как арестуешь меня, бедного?

Шайин собеседник улыбается слабой неуверенной улыбкой. Затем он зачем-то задирает свою полосатую футболку и слегка отодвигается назад, чтобы Шайя увидел. И Шайя видит. Видит рифленую рукоятку пистолета, заткнутого за пояс выцветших джинсов.

— Вот, — говорит Акива, словно извиняясь за причиненное беспокойство, как будто там, под футболкой, не пистолет, а безобразная гнойная язва. — Вот. Понимете, господин Бен-Амоц, есть только один способ остановить их. Так я чувствую. А я очень чувствую такие вещи. Очень. Еще с…

— Еще с детского сада, я помню, — перебивает его Шайя. — Но с того времени ты совсем недалеко продвинулся в развитии. Ты что, надумал охранять Босса? С этой твоей малокалиберной пукалкой? Да хоть бы и с пушкой… ты, парень… видал я идиотов, но такого… да там… ну ты даешь!..

От неожиданного потрясения Шайя почти трезвеет, и это обстоятельство злит его дополнительным образом. Акива снова улыбается своей неуверенной улыбкой.

— Вы мне все никак не даете объяснить. Калибр моего пистолетика не имеет значения. Тут другое. Видите ли, сказку можно перебить только другой сказкой. Вот говорят: история повторяется дважды. Ну, помните: сначала в виде трагедии, а потом — в виде фарса. Знаете почему? Очень просто! В первый раз сказка придумывается втайне и потому всерьез; сидит себе какой-нибудь Наполеон или Магомет, сидит и придумывает… и об этом никто, кроме него самого, не имеет ни малейшего понятия. Поэтому его сказка застает всех врасплох! Ее не ждут! К ней не готовятся! И потому, если сказка дурна, то ее последствия могут оказаться ужасны. Ужасны! Вот вам и трагедия. Зато во второй раз кто-нибудь другой принимает меры и успевает вовремя подставить свою, подменную сказку. Я называю такие сказки превентивными. Что-то типа упреждающего удара. Представьте себе: кто-то задумывает повторить трагедию; возможно, он даже начинает претворять свою страшную сказку в жизнь… вернее, в смерть… как вдруг — бац!! В запланированное развитие сказки совершенно неожиданно вмешивается совсем другой сюжет! И не просто другой, но намеренно нелепый, смешной, фарсовый… например, сломавшийся будильник или яма на дороге, или растройство желудка накануне решающего сражения. И эта маленькая глупость ломает весь грандиозный план, причем ломает его навсегда. Потому что любой, кто захочет повторить эту сказку еще раз, вспомнит уже не трагедию, а фарс! Вот в чем дело, господин Бен-Амоц. Сказка фарса подменяет собой сказку трагедии. А фарс, как известно, намного сильнее трагедии — оттого, что понятен всем и радует всех, кроме, конечно, его главного и непосредственного участника, того самого, который проспал или шлепнулся в лужу, или застрял на горшке. Понимаете? Это — как написать новую пьесу! Разве вас не захватывает подобная перспектива? Вот вы говорили про кукловода… но разве то, что я описал, не делает автора превентивной сказки настоящим, истинным кукловодом?

— Он бредит, Шайя? Пощупай ему лоб…

— Я изменю историю, господин Бен-Амоц! Вот увидите! Моя сказка превратит покушение в фарс, и тем самым сорвет его. И не только его, но и все будущие покушения, все до одного! Все до одного! Я перехвачу события, я перепишу всю пьесу заново, я сделаю былью свою замечательную, свою фарсовую сказку. Разве это не прекрасно?

Шайя не отвечает. Он разглядывает сидящего перед ним психа, как будто только сейчас увидел его. Неужели это все всерьез? Акива вдруг принимает озабоченный вид и даже вздыхает.

— Одно меня беспокоит, господин Бен-Амоц. Главное в превентивной сказке — это ее тайминг. Нужно обязательно оказаться в нужном месте в нужное время, хотя бы на шаг раньше главной сказки. Я очень боюсь опоздать.

Он замолкает и выжидающе смотрит на Шайю. Но чего он ждет, этот самозванный кукловод? Что ему надо? Отчего-то Шайе вспоминается квадратная будка Битла — вспоминается абсолютно некстати, потому что нет на земле физиономии менее похожей на битловскую, чем качающееся напротив длинное остроконечное лицо, обрамленное беспорядочной массой паклеобразных волос. И тем не менее… ах, да!.. вот почему: Битл тоже судачил о кукловодстве. Вот ведь дурдом! Как жить среди психов, папаша?

— На себя посмотри…

Шайя неуклюже встает, зацепив локтем недопитый стакан, и тот падает, выплеснув пиво на стол и на джинсы белесого «сказочника».

— Куда же вы, господин Бен-Амоц? Позвольте, я вас все-таки провожу…

— А пошел ты… — Шайя отталкивает его слабую руку и идет к выходу, преувеличенно твердо печатая шаг. Гена оценивающе поглядывает из-за стойки: дойдет?.. не дойдет?.. Вроде, не так уж и страшно, бывало и хуже. Он вздыхает и смотрит на часы. До закрытия еще целых два часа. Долго.

Оставшись один, сутулый человек в полосатой футболке ставит локти на залитый пивом стол и что-то шепчет себе под нос.

Не подумайте только, что он разговаривает со мной. Его собеседник находится внутри него самого. Но я все равно прислушиваюсь.

— Поверил или не поверил? — шепчет он. — Я так боюсь опоздать. Так боюсь. Если поверил, то, скорее всего, я узнаю об этом еще сегодня. Или завтра. Не опоздать бы.

— Не волнуйся, — уверенно отвечает ему тот, что внутри. — Он, конечно, поверил. Без сомнения. Разве ты не помнишь этот его прощальный взгляд? Готов поспорить, что он уже звонит куда надо, набирает номер, не попадая пьяным пальцем в кнопки мобильного телефона. Люди и в самом деле как куклы. Ими так легко манипулировать. Они придут к тебе сами. Сами.

Он снова улыбается своей мягкой детской улыбкой и щупает рифленую рукоятку под полосатой футболкой, и только мы трое: я, он и тот, кто внутри него, знаем, что никакой это не пистолет, а всего-навсего пугач. Игрушка, купленная в забавной лавке за тридцать монет.

Ив успокаивается, когда слышит его шаги на лестнице. Даже не на лестнице, а еще внизу, далеко-далеко, там, где их узкий переулок, тесно уставленный припаркованными с обеих сторон автомобилями, вливается в лохматый от лиственных деревьев бульвар. Она услышала бы и дальше, но бульвар, в отличие от тихого переулка, полон другими, лишними, мешающими звуками: шелестом шин, пением автомобильных моторов, сумасшедшим шакальим хохотком мотороллеров, голосами людей, карканьем ворон, воем драчливых котов и много еще чем.

Но стоит ему только свернуть из этого вечного тарарама сюда, на звонкую тротуарную дорожку, прорезанную извилистыми мшистыми трещинами, как она немедленно выдает его приближение. А остальное уже проще. По характеру шагов можно определить, насколько он устал, угадать его настроение, взгляд, даже слова, которые он скажет, ступив на порог.

Раньше… Нет, не так. Ив не любит этого слова — «раньше». От него веет прошлым, оно шипит, как вкрадчивая змея. Хуже него только слово «прежде» — настоящая пропасть, жирный символ безвозвратности. Лучше сказать «когда-то». Ведь «когда-то» может случиться и в будущем, правда?.. Ну вот. Итак, когда-то. Когда-то его шаги звенели радостным многоточием веселых миниатюр, из тех, которые читают со сцены или с экрана разбитные юмористы, частя и отчеканивая профессионально артикулированными языками частую чечетку скетчей. Шаги прыгали россыпью монет, спешили, смеялись, обещали. И сердце пускалось в пляс, послушное этому чудесному ритму, этой лучшей на свете музыке.

Ну почему его шаги не могли оставаться такими? Куда они гнались, захлебываясь и, видимо, уставая от собственной джазовой полифонии? — Скорее всего, шаги искали какую-нибудь одну постоянную мелодию, очень красивую, но простую. Это немного разочаровывало, именно что немного, самую малость. Да и действительно: сколько можно жить вприпрыжку? Не пора ли чуть-чуть остепениться? И мелодия нашлась — легкая, светлая, как танец Фреда Астера, как пестрые зонтики под летним, на солнце замешенным дождем. Она звучала столь же замечательно, как и предшествовавший ей джаз… ну, может быть, чуточку монотонней… но малая толика постоянства еще никому не мешала в этой жизни.

А потом… потом… Ив смахивает слезу.

— Не надо плакать, королева. Ты же знаешь, в любой пьесе все приходит в негодность, все ветшает, все старится — и декорации, и куклы. Вот и шаги состарились.

— Нет, это не так. Ты ведь сам говорил: времени нету, а есть только ритм, задаваемый тобой…

— Я говорил это не тебе, а Шайе.

— Все равно. Я подслушала. Если ты задаешь ритм, то и старость приходит тоже от тебя. Значит, ты можешь это изменить. Ведь можешь?

— Конечно, могу, королева. В любой момент. Но захочется ли тебе такого изменения?

— Какого?

— Ты знаешь.

— Смерть?

— Можно назвать это так. Но можно назвать и по-другому: «остановка», и это будет намного точнее. Остановка движения. Я могу сделать это для тебя хоть сейчас. Но ты ведь не просишь остановить его шаги вообще?

— Нет-нет, не надо… но не мог бы ты сделать так, чтобы они просто не изменялись?

— Но чем же это отличается от остановки, девочка?

Она молча прижимает к горлу правую руку и прислушивается. Состарившиеся Шайины шаги шлепают, шаркают, шуршат по когда-то звонкому тротуару. Они снова утратили постоянство ритма, но насколько отличается от прежнего их нынешний усталый разнобой! Время от времени звук пропадает вовсе, как будто Шайя останавливается в сомнении, размышляя, стоит ли продолжать. Эти остановки учащаются по мере приближения к дому, а в перерывах между ними Шайя вообще с трудом волочит ноги. Он опять пьян и, видимо, сильно. Ив уже не помнит, когда в последний раз видела его трезвым… Что случилось? Почему?

Она задает этот вопрос постоянно, и я уже устал отвечать на него. Что, впрочем, кстати, ибо ответ трактует спасительную тему усталости. На усталость всегда можно списать все, что угодно, начиная с дремоты и кончая предательством.

— Он просто устал, королева. Только представь себе, в каком темпе Шайя живет в последние месяцы. Во-первых, ты. Любовь много дарит, но и отнимает массу душевных сил, разве не так?

— Не так, не так. Мне она только дарит. Если что и отнимает силы, так это отсутствие любви. Отнял любовь — отнял силу.

— Ну, это у тебя, — говорю я несколько смущенно, потому что в данном случае она права. — А у Шайи иначе. Он не такой цельный, как ты.

— Почему? Разве не ты сам изготовил нас обоих?

Иногда ее вопросы удивительно наивны.

— Видишь ли, весь этот спектакль создан исключительно для тебя, так что ты — результат вдохновения. А Шайя… Разница между вами — как между творчеством и фабрикацией. Шайя сработан позднее, когда в нем возникла конкретная надобность.

— Надобность?

— Итак, во-первых, ты, — повторяю я, игнорируя ее последний вопрос. — Ну а, во-вторых, эта идиотская суета с выборами. С утра до вечера, сама видишь. Море грязи. Всякая сволота вокруг. Ежеминутное вранье. Постоянное напряжение. Борьба с такими же умельцами по другую сторону фронта, перетягивание каната: кто кого?.. Поневоле с катушек слетишь. Раньше-то, когда тебя еще не было, эта возня его забавляла. А сейчас иначе… уж больно ты выпадаешь из общего балагана. Он теперь все с тобой сравнивает, и результаты сравнения… как бы это сказать… удручают.

Ее тонкое лицо качается передо мной, как диковинный цветок на руке-стебле. Она невыразимо прекрасна. Она так давно не улыбалась. Что мне делать, что? Я бы с удовольствием разобрал этого пьянчугу-клоуна на запчасти, но боюсь, что это только ухудшит ситуацию. Ив по-детски шмыгает носом.

— А почему… почему бы ему не бросить это свое занятие — выборы и все такое?.. Чтобы осталась только я. Я бы на его месте так и сделала. То есть, нет, без всякого «бы». Я на самом деле так и сделала.

Шаги затихают внизу, уткнувшись в закрытую дверь парадного. Сейчас он, наверное, стоит, понурившись, как заплутавший осел на обочине скоростного шоссе, и готовит себя к последнему переходу. Он не в состоянии жить без нее и в то же время — не в состоянии ее видеть. Как можно разрешить подобное противоречие? Ив беспомощно смотрит на мерцающую лампочку интеркома. Возможно, Шайя настолько не в себе, что забыл код? Открыть ему дверь?.. Не открывать?.. Она уже давно нажала бы на кнопку, но боится еще больше испугать своего любимого. Пусть делает то, что кажется ему правильным. Пусть ему будет легче. Он так устал…

— Повторяю, он не такой, как ты, — говорю я, чтобы отвлечь ее от этого напряженного вслушивания. — И потом, это занятие, эта игра в слова — единственное, что он умеет лучше других. Как же он может отказаться от такого?

Игра в слова, будь она проклята! Игра в имена. Я никогда не скажу этого Ив, но Шайя не может отказаться от игры в слова еще и по другой, главной причине: способность давать имена — его единственный шанс в соперничестве со мной. Как это он недавно сказал? «Мы даем вещам имена, и это единственное, что от тебя не зависит, дорогой папаша…» Вот и получи теперь сполна, дорогой сынуля… Сладко ли тебе сейчас там, внизу, перед дверью, которую ты и жаждешь, и боишься открыть? Попробуй-ка, сыщи имя этому состоянию — о, ты, дающий имена!..

Гм… правду сказать, я и сам поражаюсь силе своего злорадства. Нашел себе соперника, ну не смешно ли? Извините… это я, конечно, неправ… сорвался. Просто она слишком давно не улыбалась — вот в чем все дело. Тут у любого нервы не выдержат.

Внизу хлопает дверь. Вошел. Он догадывается, что Ив слышит его приближение, но не уверен, с какого именно момента. Ну, уж не дальше, чем с лестницы?.. Решив так, он поднимается уже иначе, размеренно, твердо ставя ногу, демонстрируя фальшивую уверенность и изнывая от ненависти к самому себе. Дверь. Ключ. Замок.

— Будешь есть?

Она стоит перед ним, прижав к горлу тонкую ладонь, похожая на диковинный цветок из далекой галактики, далекой настолько, что свет ее еще не добрался до земных телескопов. Если бы можно было просто шагнуть вперед и обнять, уткнуться носом в рыжую, пахнущую счастьем макушку — как раньше… но как преодолеть эти два метра, это огромное расстояние, недоступное даже свету? Молча, свесив голову, он переминается с ноги на ногу и старается дышать в сторону, потому что знает, что для перегара, в отличие от него самого, не являются помехой даже такие чудовищные межпланетные пространства. Он кажется себе отвратительным, грязным и старым. Чудовище из сказки про аленький цветочек просто красавец в сравнении с ним. Просто красавец.

— Рыженький цветочек… — говорит Шайя и смолкает, чтобы не слышать своего голоса. Даже голос мерзит.

— Что ты сказал? — переспрашивает она и тоже смолкает.

Слова тремя мелкими камешками падают в пропасть и исчезают в ней, глотающей все — даже звук падения, даже эхо. Какой смысл теперь произносить слова? Разве могут слова преодолеть бесконечность, перед которой бессилен даже свет?

Он стоит перед ней, неуклюжий и смущенный, и в то же время — хрупкий, как игрушка, сооруженная из тополиного пуха и яичной скорлупки. Если бы можно было просто шагнуть вперед и обнять, уткнуться лбом в худую небритую щеку, положить ладонь на затылок, укрыть, успокоить… но как обнимешь, не повредив этой хрупкости, ломкой до прозрачности? Как прикоснуться к обнаженному нерву? Она кажется себе толстой, неповоротливой и грубой, совсем не подходящей для такой деликатной задачи. Огромный великан из сказки про мальчика с пальчик — просто ювелир по сравнению с ней. Просто часовых дел мастер.

— Я так устал… — говорит он, и она с радостью хватается за эту соломинку, за это спасительное объяснение, за единственную ниточку, дорожку из хлебных крошек, соединяющую заплутавшего сказочного героя с утерянным домом, где мерцает углями камин, часы на стене отсчитывают бессчетное нескончаемое время, а стол накрыт старой клеенкой, знакомой так, как ничто другое во всем белом свете.

— Да-да, конечно. Ты очень устал, милый. Скорее ложись, я уже постелила.

И он кивает, с облегчением и благодарностью, и переходит в комнату, где — не пришей, не пристегни — Шайиным голосом бубнит телевизор. Бубнит все о том же — о выборах, о предстоящем митинге, о сегодняшних опросах.

— Сейчас выключу, — спохватывается она. — Сейчас…

Экран гаснет, но звук остается. Он вором лезет в открытое окно, тараканом просачивается сквозь щели, крысой протискивается через вентиляционные отдушины — он доносится из тысяч окрестных квартир, бесцеремонный и уверенный в своем законном праве на жизнь. Ив беспомощно всплескивает руками.

— Ничего… — усмехается Шайя. — Не волнуйся. Все правильно. Мой голос, мне и страдать. Преступление и наказание. Да, кстати, чуть не позабыл…

Он подходит к телефону и набирает номер.

— Алло. Рома? Тут такое дело. За мной уже несколько недель ходит какой-то тип. Я сначала думал — это вы топтуна приставили… да ладно, ладно, не шуми… да заткнись ты, я не об этом… я тебе человеческим языком говорю: заткнись и слушай! — Шайя переводит дух. — В общем, сегодня он подошел ко мне. В баре, в «Йокнапатофе», знаешь, на бульваре… ага. Короче, псих полный. Наслушался моих песен о покушении и теперь хочет сам застрелить Босса. Типа того, что тем самым он предотвратит покушение. Конечно, бред. Я ж тебе сказал — полный псих. Раздобыл где-то пистолетик и… Я сам видел — он показал. А черт его знает… Понятия не имею… Слушай, иди ты в задницу со своими вопросами. Все, что знал, я тебе уже рассказал. Рома, я устал… не знаю. Вот сами его возьмите и спросите. Он наверняка еще там сидит… Четверть часа назад.

Он кладет трубку и трет глаза кулаками.

— Ложись, — говорит Ив с беспокойством. — Скорее ложись…

— Это тот самый. Ты его видела. Мой черный человек, который не черный. Который полосатый. Полосатый, но не усатый. Господи, как я устал!

— Ложись, — повторяет она. — Тебе необходимо уснуть.

Спящий, он очень похож на того, прежнего.

Босс вытаскивает тарелку из тазика и тщательно осматривает на свету. Так и есть — осталось несколько мыльных пузырей! Пора сменить воду для полоскания. Частая смена воды — основа правильного мытья посуды. Говорят, что и с полами то же самое. Но насчет полов старый Амнон Брук по прозвищу Босс не уверен. В его возрасте половые вопросы отходят далеко на задний план, во всех смыслах. Хотя, не в возрасте дело. Полами Босс никогда особо не занимался. Его узкой специализацией и многолетней, перешедшей в страсть привычкой является только и исключительно мытье посуды. Впрочем, можно добавить к этому еще и политику.

Старик усмехается, осторожно откладывает недомытую тарелку, неторопливо выливает в раковину использованную воду и, опершись на кухонный мрамор, смотрит на водоворот, крутящийся юлой над черным отверстием стока. Вода уходит быстро… сейчас раздастся длинный хлюпающий звук: хлю-ю-ю-уп… и нету. Поверхностный рассудок сравнил бы эту картину с человеческой жизнью: так, мол, и годы проваливаются сквозь пальцы, утекают, неотвратимой спиралью втягиваясь в черное вертящееся никуда. В этом бессмысленном верчении и проходит, мол, наш земной срок: хлю-ю-ю-уп… Ерунда. Тот, кто так думает, просто никогда по-серьезному не мыл посуды. Правда же заключается в том, что всегда можно заново наполнить тазик.

Босс качает головой, открывает кран. Обновление — вот главная жизненная премудрость. Не забывай вовремя сменять воду, а все остальное приложится.

— Амнон! Ты там не умер? Иди сюда, посиди со мной.

Это Соня, жена Босса. Она младше него на целых восемь лет, но уже носит в себе целый букет болезней. Или как там носят букеты? — Перед собой?.. Когда-то он и в самом деле приносил домой цветы. Сейчас — нет. У Сони развилось что-то вроде астмы; от цветов она начинает чихать и задыхаться. Так что теперь в квартире букетов не осталось… если, конечно, не считать того, который с болезнями. Он тщательно протирает тарелку полотенцем. Астра и астма… всего одна буква, а какая разница…

— Амнон!

Он продолжает притворяться, что не слышит. В восемьдесят два года можно позволить себе время от времени прикинуться глухим. Хотя Соню не обманешь. Знает его, как облупленного. Не шутка — столько лет вместе. И все эти годы ничто так не раздражает ее, как эта его любовь к мытью посуды. Женщина. А женщины признают законным всего лишь один вид любви: к ним самим.

— Вот куплю посудомоечную машину — будешь знать!

Эту угрозу Соня практикует с момента появления первых посудомоечных машин. Ничего она не купит… да если и купит — разве машина вымоет так чисто, как он? Все равно придется перемывать, это уж точно. А выборы мы на этот раз проиграем с треском. Ничего не поделаешь. Денег жалко. Столько денег сожгли на кампанию и все зря. Босс любуется тарелкой, поворачивая ее под разными углами: вот она, где — безупречная чистота. Поди сыщи такую в политике.

Он вздыхает и водружает тарелку на ее законное место в посудной горке. Многие полагают, что все тарелки одинаковы. Глупость. Это все равно, что сказать: «Все китайцы одинаковы»… хе-хе… что было бы к месту, поскольку тарелки тоже китайские… хе-хе… теперь все китайское. Да… когда-то у них был хороший маастрихтский фаянс… был, пока ревнивая Соня не перебила все тарелки до одной. Амнон переживал за каждую из них. Потому что тарелки разные, как люди. Подстершиеся завитушки узора, выбоинка с краю, бугорок на донышке… У всякой свой характер, своя индивидуальность: эта, к примеру всегда твердо стоит на своем, а та всю жизнь колеблется. И судьбы тоже разные. Арик-то все-таки решился… молодой, горячий. Жаль толкового помощника, но делать нечего.

Босс густо намыливает последнюю тарелку. Скольких таких он уже пережил! Молодые часто гибнут из-за собственной нетерпеливости. Вот и Арик Бухштаб. Казалось бы: подожди, наберись опыта, посиди за надежной спиной ведущего… так нет ведь!.. тянет его на приключения! Вообразил себя режиссером-постановщиком. Даже не режиссером, а кукловодом в театре марионеток. А того не понимает, что Босс видит его насквозь со всей этой наивной интригой.

— Амнон! Не притворяйся глухим!

А и впрямь. Всему есть границы. Еще обидится, чего доброго.

— Сейчас, Сонечка, сейчас, — кричит он в ответ. — Вот только чашки домою.

Всему есть границы, кроме властолюбия. Власти всегда мало. Взять хоть ту же Соню. Она твердой рукою правит в доме и в семье. Правит всем и всеми, да так, что никто и пикнет. Одно лишь исключение: Амнон с его посудой. Да и то с большой-большой натяжкой: ну разве можно это считать исключением? Ну, уединяется муж на кухне перед раковиной… так что с того? Не к соседке ведь под одеяло бежит, не к друзьям-собутыльникам, не к альбомам с марками или к какой-нибудь другой дорогостоящей дурости… а исполняет нужную семейно-полезную обязанность, на которую никто, кроме него, не то что не претендует, а наоборот, изо всех сил уклоняется.

Ну кто бы такому мужнему увлечению не радовался? А вот Соня ревнует. Потому что мытье посуды — это единственное время, когда Амнон принадлежит самому себе. Себе, а не ей, Соне. Вот в чем дело-то. Весь остальной Амнон захвачен ею давно и прочно, во всеми потрохами — все его города и веси, все края и области — все, кроме этой, с тазиком и тарелками. Наверняка ведь говорит сама себе: «Ну не бесись ты, дура… оставь уже ему этот крошечный пятачок одинокой независимости… пусть хоть немного потешится, ну что тебе, жалко?» И не может с собой справиться. Не может! А все почему? — Потому, что власти всегда мало, сколько бы ее ни было.

Вот и с Ариком Бухштабом то же самое. Манипулятор нашелся, тоже мне… Когда он пришел к Боссу со своим предложением инсценировки покушения, тот сразу разглядел двойное дно. Да и кто бы не разглядел? Это-то и обидело тогда Амнона больше всего — пренебрежение. Мол, старый хрыч настолько давно из ума выжил, что можно, не напрягаясь, всучить ему любую ерунду. За какую веревочку потянешь, туда и дернется.

Когда бы не это, Амнон, скорее всего, постарался бы спустить дело на тормозах. Поманил бы поближе зарвавшегося ученика, погрозил бы пальцем, подмигнул бы лукаво: куда, мол, торопишься, Арик? Подожди еще пару годков. Все, мол, и так твоим будет, по праву… Но обида не дала, сбила с толку. Что в общем, неправильно: нельзя давать чувствам руководить собой. В политике нет чувств, есть интересы. А с точки зрения интересов предпочтительно оставить рядом с собой сильного работника, даже если он схвачен за руку при попытке предательства. Ведь что такое предательство? Что такое обида? — Всего лишь слова, звуки пустые.

Если бы не было поздно, Босс и сейчас отыграл бы назад то, что задумал. Но в том-то и дело, что поздно. Тогда, когда Арик, хитро блестя глазами, изложил ему свой «гениальный» план, было еще не поздно. Тогда на морском берегу были только они вдвоем, не считая нескольких топтунов, застывших в почтительном отдалении: сам Амнон и его лучший ученик, отчего-то возомнивший себя кукловодом, а его, Амнона, — куклой. Старой, ненужной и безопасной куклой.

Амнон ничем не выдал своего гнева. Он даже не изменился в лице. Прежде чем ответить, долго жаловался на геморрой — так долго и подробно, что наигранное сочувствие Бухштаба стало сменяться нетерпеливым отвращением. Арик наверняка с ума сходил от злости; возможно, он даже решил, что сенильный старик пропустил его рассказ мимо ушей. Он уже приготовился повторить, но тут Амнон, справившись с обидой, решил-таки дать своему заместителю последний шанс. Как того требовали интересы.

— Ты слишком тороплив, Арик, — сказал Босс как можно внушительнее. — Ты ошибаешься, полагая ловкость рук главным качеством хорошего кукловода. Главным качеством хорошего кукловода является терпение. Терпение, Арик. И своевременная смена кукол. Как с водой при мытье посуды.

— С водой? — брезгливо ответил этот идиот. — С какой водой?.. А вот про смену кукол мне понравилось. Знаешь, Амнон, с возрастом твои афоризмы становятся все лучше. Как хороший коньяк. Но что ты думаешь о моем плане?

Что ж… нет, так нет. Амнон безразлично пожал плечами.

— Делай, как считаешь нужным. Я доверяю тебе больше, чем кому бы то ни было.

И все закрутилось. Теперь волей-неволей Амнон вынужден был привлечь дополнительных персонажей. Почему волей-неволей? — Потому, что умный режиссер всегда предпочитает слитную толпу безымянных, безмолвных и взаимозаменяемых статистов. А персонажи с именем, в отличие от них, нуждаются в тщательной проработке и постоянно чего-то требуют: то добавить себе несколько строчек текста, то сменить партнеров, а то и вовсе переписать роль. У кого есть силы для такой возни?

Но в данном случае потребуются некоторые усилия. Конечно, о разоблачении и речи не идет. Интересы диктуют тихое, естественное решение: коварный сердечный приступ, несчастный случай, автокатастрофу… Или что-нибудь более оригинальное, например, самоубийство на почве внезапно открывшейся смертельной болезни. Во всяком случае, именно такое решение настоятельно рекомендует этот чересчур услужливый круглолицый шустрячок… как его?.. — Роман Кнабель. Тот еще фрукт: ну кому он обязан всем своим положением, если не Бухштабу? А вот поди ж ты… хе-хе… В политике нет предательства. В политике есть только интересы… Интересно, откуда он тут взялся? Амнон пробует ногтем незнакомый бугорок на донышке чашки. Вроде бы, еще вчера его не было? Точно, не было…

— Амнон! Ну сколько можно!

— Иду, Сонечка, иду!

Он аккуратно, четверкой, ручками внутрь, складывает чашки на блюдечке и ставит их в шкаф. Вот и все. На сегодня. А завтра будет новый день, как всегда. День большого предвыборного митинга. Сколько уже таких событий набралось за длинную Амнонову жизнь и сколько еще наберется?

Город лежит на боку, длинно вытянувшись между морем и сухим руслом бывшей реки, которая когда-то, обнаружив приближение берега, а значит, и собственного конца, обозначенного страшным, пахнущем речной смертью словом «устье», повернула на север и еще некоторое время, вопреки всем законам, отчаянно пыталась остаться рекой — хотя бы ненадолго, хотя бы на километр-другой. За что и была издевательски умерщвлена другим способом: лишением воды. И поделом: зачем сопротивляться неизбежному?

Впрочем, в определенном смысле река победила: разве не бегут теперь по ее заасфальтированному руслу быстрые потоки машин? Разве не обманула эта новая, автомобильная река смертельную тягу моря, сделав элегантный поворот у самого берега и устремившись далее вдоль него, насмешливо поглядывая на обманутого в своих ожиданиях великана, то приближаясь к самой линии прибоя, то отпрыгивая от него, подобно кошке, которой вздумалось подразнить разъяренного цепного пса.

Но это все дальше — севернее песчаных городских окраин. Какое дело городу до кошачьей игры автострады с морем? Он живет своими заботами… вернее, своей беззаботностью — одновременно шумный и задумчивый, деловой и ленивый, грустный и веселый. Наученный печальным опытом реки, он намеренно бесцелен: ведь в любой цели таится ее достижение, конец, гибель. А коли так, то зачем куда-то стремиться? Зачем идти на поводу у жизни, этой равнодушной продавщицы, которая сначала приветливо интересуется вашими намерениями, а затем, отпустив товар, тут же поворачивается к другому покупателю? Не лучше ли запутать ее отстраненной вежливостью случайного зеваки: нет-нет, госпожа, я еще не решил… нет-нет, я — никто… просто так завернул, поглазеть на полки… работайте, работайте, не обращайте внимания… справлюсь и сам…

Оттого-то он так и любит праздники, этот город. Праздники бесцельны, в них отсутствует ощущение конца; но лучше того — в них нет и ощущения начала. Праздник живет в промежутке между прежним процессом, завершение которого он, в сущности, и отмечает: минувшим годом, рабочим летом, пережитой зимой, собранным урожаем и процессом следующим, еще не начавшимся: новыми усилиями, свежим потом, желанными победами и досадными поражениями. Он не принадлежит ни трудному прошлому, ни тревожному будущему; он весь — между, как счастливое затишье, как перерыв, благодатный отдых. Отчего бы тогда не праздновать каждый день, не останавливаясь?

— А на что же ты будешь жить, город?

— А на что придется, — беспечно отвечает он и ухмыляется, потягиваясь в длинной треугольной полосе между вечным морем и умершей рекой. — Что пошлешь, тем и проживу…

И ведь прав, ленивый наглец. Вот этим и жить: тенью старых бульваров, яркостью неба, свежестью вечернего бриза, розовыми боками окуней на лотках крикливого рынка, огненным солнечным глазом, закатывающимся под морщинистое веко моря. Разве этого мало? Да и потом, могу ли я повлиять на тунеядца, при всем своем желании? Он целиком принадлежит ей, моей Ив; я выстроил эту декорацию специально для нее и теперь, хочешь — не хочешь, должен следить за исправностью колосников и подпорок, суетиться с ящиком инструментов и ведерком краски, подмазывая облупившиеся стенки, ставя заплатки, вбивая гвозди и штопая прорехи. Кто же кому принадлежит: он мне или я ему? Гм… не знаю. Одно бесспорно: тратить время на перевоспитание бездельника я уж точно не собираюсь. Пусть живет себе, как заблагорассудится. Где это видано, чтобы декорацию переделывали в ходе спектакля?

Митинг тоже может сойти за праздник, это всякий знает. Конечно, не ради морщинистых политиков и их гладкорылых прихлебателей собирается город на большую площадь. Кому сдались эти зануды в галстуках? Они и сами обычно испытывают неловкость от неуместности своего пребывания перед столь большой аудиторией, комкают и без того мятые речи, заискивающе улыбаются и стремятся поскорее освободить место для главных героев вечера, ради которых, собственно говоря, и приперся сюда город, пожертвовав другими праздниками, теми, что помельче.

А кто ж герои? Ну как же… разве вы не слышали? Вот же их имена — напечатаны крупными буквами на бесчисленных листовках, на афишных тумбах, на разворотах центральных газет! Неужели ухитрились не заметить? Быть такого не может! Ведь специально для таких, как вы, газет не читающих, листовок не берущих и у афишных тумб не останавливающихся, несколько сотен подростков за отдельную плату вот уже в течение двух недель крутятся по привычным ко всему городским улицам, засовывая пестрые флайера в почтовые ящики и под дворники автомобилей. Тут уже поневоле обратишь внимание.

Вот они: две суперзвезды местной поп-музыки — из тех, что нравятся всем без исключения, пяток солистов поменьше, несколько популярных рок-групп, приблатненный исполнитель псевдоэтнических песен и напоследок — расхлюстанный рэппер, любимец богемных кафе, поющий о гастарбайтерских трущобах. На все вкусы и цвета, никто не обижен, то-то повеселимся! Приходите праздновать, не пожалеете!

Политика?.. какая политика? Ах, эта… не придирайтесь, не стоит портить городу праздник. Ну кому могут помешать эти транспаранты на стенах зданий? Они, кстати, и в глаза не слишком бросаются: каждая буква не больше пяти метров, проверено. Или вас раздражают раскрашенные лозунгами огромные воздушные шары? А вот давайте спросим детей — им наверняка нравится. Деточка, тебе нравится шарик? Вот видите… легче нужно быть, спонтаннее, ближе к детству… давайте просто радоваться, ладно? Просто радоваться… Что? Вереницы плакатов? А чем это плохо? Вы только посмотрите, как оживляют площадь эти восклицания, клятвы, требования! Да и вообще, перестаньте занудствовать… против рекламы во время телевизионного показа вы ведь не возражаете? Ну вот и здесь так же. Должен же кто-то финансировать бесплатный концерт, разве не так?

А еще в программе обещан Шайя — ведущим. Да-да, тот самый, Шайя Бен-Амоц, с радио. С какого радио… он уже и на телевидении гавкает, вместе с прочими псами. Что вы говорите, неужели? Надо бы посмотреть… по второму каналу или по первому?.. А черт его знает, не помню… Ну, все равно, какая разница? Главное, что этот за словом в карман не лезет. Да уж… этот скажет, так скажет… Вроде и впрямь будет весело, как вы думаете? Вроде, так… пойти, что ли, в самом деле? А почему бы и нет? Весь город собирается, даже отъявленные снобы в круглых очочках под академическими лбами, даже их толстые подруги в бесформенных балахонах. Если уж такие идут…

Не спится. Стараясь не разбудить жену, Битл осторожно выбирается из постели и, подобрав с кресла халат, выходит наружу. Обширная терраса пентхауза уставлена пальмами и плодовыми деревьями в кадках; Битл продирается сквозь них как в лесу… вот ведь захламила балкон, дура! Надо бы сказать, чтоб разредила. Хотя, ладно, пусть… нужно же бедняжке чем-то себя занять. Жена Арика Бухштаба не работает вот уже много лет.

Он проходит к перилам, туда, куда не достают жесткие пальмовые опахала, где чернеет небо с россыпью звезд, особенно крупных по причине молодости лунного месяца. Узенький серп лежит на спине высоко-высоко; чтобы добавить себе солидности, он притворяется неподвижным, но, если присмотреться, то можно заметить его отчетливое покачивание, необъяснимое, но простительное юношескому легкомыслию. Впрочем, Битла не интересует небо, как и другие детали, намалеванные далеко на заднике. Эти мелочи настоящий режиссер оставляет ассистенту. Арик вглядывается вниз, в юго-восточном направлении. Там находится завтрашняя авансцена, гигантская городская площадь. Вон она, видна в просвете между домами, яркая, голая, как бесстыдно выставленный напоказ пуп ленивого города, праздного и празднующего, как всегда.

Сейчас там заканчивают последние приготовления. Вообще-то, все уже готово; если что и осталось, так это — позаботиться о том, чтобы случайный подросток со скуки не порвал бумажные ленты лозунгов, чтобы грязные бомжи не растащили кумачовую ткань флагов, чтобы никакой хулиганствующий вандал не затеял наложить кучу посереди огромной сцены, где уже размечены места для почетных гостей и для артистов, где толстые жгуты кабелей змеятся к стационарным микрофонам и мощным кубам динамиков.

Накануне Битл лично проверил все мелочи. Похоже, что Ромку его неожиданная дотошность даже слегка обидела. Выпучил недоуменные глаза, развел руками:

— Да ты, никак, волнуешься, Арик? Когда я тебя подводил? Не первый раз митинг устраиваем…

— Это верно… — хлопнул его по плечу Битл. — Никогда не подводил. И не первый митинг это у нас. Но завтрашний день — особенный. Не забыл?

Конечно, не забыл. Покивал помощничек, поухмылялся, подмигнул заговорщицки: помню, мол, а как же… поди, мол, забудь такое. А того не знает, дурень, что главные-то ниточки незаметны даже его круглым преданным глазенапам, проложены совсем-совсем в другом месте, тонкие и незримые, известные только Битлу, да еще паре-тройке верных исполнителей. Хорош Рома, да не слишком надежен — уж больно много высоты набрал, вот-вот в самостоятельный полет запросится. Надо бы как следует прощупать соратничка… вот покончим с главным спектаклем, тогда и сделаем. А пока… пока погасил Бухштаб взгляд, потрепал Ромку по собачьему загривку, укрыл дальние планы под сердечной улыбкой.

Да видать, не совсем укрыл: уж больно чутко Ромкино сердце к хозяйскому настроению. Наверняка, уловил что-то, подлец. Потому что, когда собрался Битл уезжать, наклонился Ромка поближе к начальственному уху, зашептал, не шевеля губами, одним дыханием, чтобы никто не прочел, не дай Бог:

— Арик, меня Босс вызывал на прошлой неделе. Что, мол, с митингом, подготовка и все такое…

Битл на секунду напрягся. Неужели этот круглолицый клоун что-то разболтал? Но что? Что он знает, жалкая марионетка?

— Нет-нет, — заторопился Ромка. — Я об этом даже не начинал, ты не думай. Все, как ты велел. Я же помню: ты это с ним лично закрыл, в деталях. Зачем лишний раз волновать старика? Он сам разговор на тему навел. Вас, говорит, Роман, конечно, посвятили в детали Арикова плана?

Битл хмыкнул и взял Ромку за локоть.

— Ну?

— Ну и все… Да, говорю, конечно. А он так губами пожевал, ну, ты знаешь эту его манеру… и — снова про автобусы.

— И все?

— И все. Только знаешь, Битл… по-моему, он что-то себе думает… не то скрывает, не то подозревает… ты бы с ним поосторожнее, а? Старый человек, все-таки… много ли надо такому? Попереживал чуть-чуть и… страшно сказать…

Бухштаб тщательно изучил круглую Ромкину образину и остался доволен результатами. И впрямь ведь беспокоится помощничек. Забздел, мелкотравчатый. Все-таки, что ни говори, а понимает он, Битл, в людях. Не зря его «жуком» прозвали. Вот и Ромку раскусил заблаговременно. Обычная логика диктовала посвятить такого незаменимого человека, как Кнабель, в самое святая святых, на всю глубину плана. Но Битл еще несколько месяцев назад, обдумывая детали и состав участников, правильно рассудил, что лучше главный сюжет стороной пустить, в обход Ромочки. И ведь не ошибся! Мелкая рыбешка глубоко не заплывает. Пожалуй, такого и прощупывать пока не требуется, не дорос.

Он снова потрепал Ромку, на этот раз по щеке. Ах ты, брылястый трусишка…

— Не бойся, Рома. Все под контролем. Ничего со стариком не случится. Он еще нас обоих переживет, попомни мое слово…

Кнабель доверчиво улыбнулся, довольный хозяйской лаской и немедленно подхватил нужную интонацию.

— Ох уж эти старики! Титаны старой закалки!.. Так я побежал, Арик? Нужно еще генератор проверить на западном краю…

Битл отпустил его добродушным кивком, и Ромка отвалил мелкой трусцой, включая на ходу, как спуская с цепи, всю свору своих мобильных телефонов, и те, как и положено своре, немедленно залились на разные голоса.

Даже сейчас, стоя на террасе пентхауза, министр улыбается, вспоминая шуструю побежку своего самого эффективного работника. Такие кадры на дороге не валяются. Рома еще пригодится и не раз. Пригодится в будущем. А будущее начинается завтра, большое будущее. Битл поеживается от неожиданной прохлады, узкой ящеркой пробежавшей вдоль позвоночника. Нет, ему нисколько не страшно. Он уверен в себе. А что до озноба — так это обычный предстартовый мандраж, не более того.