Приложения
Открытое письмо в «Литературную газету»
Публиковать или не публиковать в книге этот горестный до отчаяния и вместе с тем слишком личный документ?
Известно: писатель не должен в своем сочинении кричать от боли — физической, лично ему причиненной боли. («В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или какой-нибудь иной крик». — «Мастер и Маргарита».) О своей боли художник пишет только тогда, когда может взглянуть на нее со стороны — как на тему, как на материал, достойный быть запечатленным. И тогда даже ярость, уже сдержанная и связанная законами гармонии, находит свое место.
В этом «Письме» — крик боли, еще не ставшей предметом художественного осмысления. Поэтому оно угловато, местами грубо, полно длиннот. Некоторые сюжетные нити и мотивы «Письма» перелились потом в новеллы, очерки и эссе, составившие эту книгу; другие остались невостребованными — может быть, потому, что они не так важны или просто не пришло их время. И если бы это «Письмо» оставалось только фактом моей биографии, конечно, его не нужно было бы публиковать.
Но как быть? — «Письмо» стало литературным фактом. Оно известно. Ходило по рукам. Было опубликовано. Попало в библиографии. Оно существует независимо от автора, и не все тут решает автор. Теперь уже «Письмо» требует от автора — публикации. Авторской публикации — как признания и подтверждения подлинности «Письма». И еще — как подтверждения того, что автор, даже досадуя на стиль, который уже нельзя исправить, тем не менее по существу ничего не желает перечеркивать — ни в этом «Письме», ни в прожитой жизни со всеми ее взлетами и поражениями.
Вот почему «Письмо» публикуется без изменений, вместе с послесловием, написанным два года спустя — в середине 1994 года.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО В «ЛИТЕРАТУРНУЮ ГАЗЕТУ»
Г-же И.И.Ришиной
Досточтимая Ирина Исааковна!
Устав от травли со стороны «Литературной газеты» и ненависти официальных «булгаковедов», я сделала, наконец, то, чего Вы от меня так долго добивались: 18 мая 1991 г. приняла решение и 14 февраля 1992 г. подала заявление на выезд — навсегда.
Тридцать лет тому назад (день в день, как любил говорить Булгаков) я затеяла это странное дело: попытаться восстановить — ввести в русскую классику — имя писателя Михаила Булгакова, подавляющему числу читателей в России тогда неизвестное совсем. Восстановить — значит проделать огромную работу, длиною во всю жизнь. Затеяла почти в одиночку (при поддержке Елены Сергеевны Булгаковой), без гроша в кармане и — что еще поразительнее — не занимая никаких должностей, которые одни дают какие-то права в насквозь феодальном, иерархическом обществе России.
Тогда, в 60-е годы, а точнее в 1962—1967 гг., написала первую книгу-биографию Булгакова. (Много лет спустя М.О.Чудакова, любимый автор ЛГ и на страницах ЛГ, уверяла, что книги-биографии этой не было; но она была; литературоведам известна; с нею связан большой блок писем К.М.Симонова, причем большая часть этих писем опубликована.) Эта книга, скрепленная договором с московским издательством «Художественная литература», но так и не увидевшая света, легла в основу современного отечественного «булгаковедения».
А потом было еще двадцать пять лет работы — книги, вышедшие и не вышедшие; открытия в биографии; восстановление текстов; преодоление косности общественного мышления; идеи, пугавшие редакторов дерзостью и по мере публикации постепенно становившиеся так называемым «общим местом» («Ну кто же этого не знает!»).
Конечно, с самого начала я предвидела многое. И то, что великое признание Михаила Булгакова рано или поздно придет; что он войдет и в русскую и в мировую классику; что — несущий огромный заряд благородства и высокой мысли — непременно станет радостным чтением отрочества. Не предвидела, что это произойдет так «обвально», с безумием «поклонников» и удушающими приступами карьеризма у «булгаковедов». И уж совсем не могла предположить, что через тридцать лет, в ознаменование полной реализации моего замысла, меня так просто выгонят из отечества — взашей...
Уходя в изгнание... Уходя в изгнание, хочется оглянуться и все-таки, прежде чем в последний раз поклониться отечеству, попробовать взглянуть в глаза тех, кто меня вытолкал из него.
(«Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих...»)
В чьи же глаза? Подонка Евгения Кузьмина? В юбилейные булгаковские дни 1991 г. этот литератор — эмиссаром «Литературной газеты» — специально приезжал в Киев, чтобы устроить скандальный спектакль и втолковать мне — если я не поняла этого раньше, — что места в России мне нет — навсегда, что я навсегда останусь автором непубликуемым и неупоминаемым и что могущественная «Литгазета» («”Литгазета” — это я», — почему-то кричал он) вкупе с официальным «булгаковедением» это обеспечат вполне.
Не сомневаюсь, обеспечат вполне. Даже теперь, когда могущество теряющей подписчиков ЛГ заметно прокисло...
Или в глаза этой маленькой и тоскливой бездарности Виолетты Гудковой? На этом самом киевском юбилее она рвалась к микрофону после Кузьмина и, боясь, что не успеет бросить и свой ком грязи в изгоняемого литератора, от возбуждения подпрыгивая и почему-то призывая в свидетели иностранцев, кричала что-то о том, что я плохой текстолог.
Хотя вряд ли догадывается (как и почтенная ЛГ), что это за штука — текстология...
Но у Е.Кузьмина и В.Гудковой, по-моему, и глаз-то нет. Сказать им, что они непорядочные люди, — значит рассмешить их: они и сами не считают себя порядочными людьми.
Тогда в чьи же? Может быть, в глаза знаменитого писателя Фазиля Искандера, так лихо и громко — на что бы другое употребить свой всемирный авторитет — объявившего, что «насколько он знает», моих работ не существует?
Или в глаза еще более знаменитого на поприще российской филологии С.С.Аверинцева?
Было так. Летом 1987 г., после 17-летнего запрета, я вдруг получила доступ в булгаковский архив... Как известно, в течение семнадцати лет хорошо знакомый мне фонд Михаила Булгакова в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина — вместе с моими собственными рукописями, находившимися в нем, — был для меня практически закрыт: почти сразу же после смерти Е.С.Булгаковой начальница ОР БЛ (а по советской практике его бесконтрольная владелица) С.В.Житомирская вполне любезно, хотя и без обиняков, растолковала мне, что обещания, данные ею Е.С.Булгаковой и мне в 1967—1968 гг. (речь шла о том, чтобы после передачи архива Булгакова в Ленинку мне разрешалось беспрепятственно работать с этим архивом — так же, как и дома у Е.С.), аннулированы, поскольку тех, кому обещания были даны, более нет в живых... Елены Сергеевны действительно не было в живых, и на приятном лице С.В.Житомирской, за которой стояло авторитетнейшее ведомство страны, сияла уверенность, что я тоже погребена. Более чем погребена — ликвидирована. Ибо за умершими какие-то литературные права все-таки признаются, мне же было пояснено, что мои права на уже написанные мои работы, в какой-либо мере связанные с архивом Булгакова, отменены. (Это, кстати, основная причина, почему в своей книге «Творческий путь Михаила Булгакова», 1983, я почти не пользовалась своей же неопубликованной книгой «Жизнь и подвиг Михаила Булгакова», написанной в 1962—1967 гг.)
И вот летом 1987 г. я неожиданно получила доступ в архив. Сердце замирало от предстоящего свидания с рукописями, с которыми я так долго была разлучена, и прежде всего — с любимой, мечтаемой, единственной, о которой год за годом ОР БЛ жестко отвечал: «Не выдается. За М.О.Чудаковой». Короче, я шла на свидание с авторской корректурой последней части «Белой гвардии»... И корректуры этой в архиве не оказалось. Как и много чего другого.
Когда грабили меня (ну, скажем, когда Чудакова «изучала» закрытые для меня мои личные письма или использовала в своем сочинении, без единой ссылки, разумеется, рукопись моей книги о Булгакове) — я молчала. Мы все молчали, когда нас унижали и грабили. Это было принято — молчать. Но тут несчастье случилось не со мной. И я взвыла...
Вот тогда почтеннейший С.С.Аверинцев, по условиям своей профессии лучше всех знающий, что такое уникальность рукописи, выступил в «Литературной газете». Его огорчила утрата рукописей? Ничуть! Он нашел, что мое «обвинение» «не только не доказано, а даже не сформулировано» (почему же «не сформулировано»?), что оно выражено «между строк» и даже «в зазоре между публикуемыми материалами» (а как я могу прорваться в печать не «в зазоре» между другими, не касающимися меня «публикуемыми материалами»?). И в заключение сделал замечательное откровение о «круге», в который входит он, и о том, что если человек (в данном случае речь шла об отвечавших за сохранность булгаковского архива С.В.Житомирской и М.О.Чудаковой) принадлежит его «кругу» и разделяет его «правила чести», то гори ясным пламенем любые архивы и великая русская классика, он не позволит говорить об этом вслух и «задевать честь» своих товарищей по «кругу». Такие у него «правила чести».
Насколько я понимаю, мой непростительный порок в глазах «круга», в который, надо думать, допущены и Вы, досточтимая г-жа Ришина, не столько в том, что я в этот «круг» не вхожу, сколько в том, что я никогда не пыталась входить в какие бы то ни было привилегированные «круги» несчастной России. Простите за выражение, которому я научилась у Елены Сергеевны Булгаковой, — плевала я на все эти элитарные «круги», приближенные к ЛГ, КГБ, КПСС или, как чаще всего бывало, ко всем трем аббревиатурам вместе. «Круги», которые довели отечество до ручки, а теперь ищут виновных и продолжают выгонять из страны тех, кто этой несчастной стране необходим...
А может быть, в Ваши глаза, досточтимая Ирина Исааковна? Это Вами была подписана статья, в которой «Литературная газета» назвала меня Швондером [9].
Это было гениально. Сколько раз меня оскорбляла ЛГ — и ни одного случая я не запомнила цитатно. Оскорбят — вздрогну — и тут же забываю — даже процитировать не могу... Только такой душок хамства остается, привычно излучаемый знакомой газетой... А это, смотрите, запомнила! Несколько лет прошло, а — помню... Прекрасно рассчитанный удар!
Итак, хочется спросить Вас:
Когда вы берете Ваши очаровательные интервью у Окуджавы или у Войновича, Вы им рассказываете? Рассказываете, что вот, дескать, есть провинциальный такой литератор, бесправный и безденежный, перманентно безработный, почти непубликуемый и, конечно, не член Союза писателей, так что непонятно даже, на что живет, и пишет, негодяйка, вещи, авторами которых должны бы быть люди поавторитетнее, — так мы этому Швондеру провинциальному так влепили... Рассказываете?
И что на это говорит Войнович?
И что говорит Окуджава?
Или у Вас, как у большинства советских литераторов, две морали — одна для свиданий со звездами, а другая повседневная?
Однажды, будучи в Москве, я попыталась объясниться с Вами по телефону. (Я не хожу в редакции, из которых меня выгоняют, но об этом ниже. Была попытка всего лишь телефонного разговора с Вами.) Вы находились в редакции, но говорить со мной отказались. Кажется, именно в это время подписывали своего «Швондера»...
Вероятно, я так никогда и не узнаю, что именно заставило богатейшую газету объявить мне эту странную, смертельную войну.
То, что я случайно обнаружила недостачи в ОР БЛ? Шутите! Во-первых, у ЛГ-то почему по этому поводу такая паника? У Вас, что ли, лежат исчезнувшие корректуры «Белой гвардии» и недостающие рукописи «Мастера и Маргариты»? А во-вторых, как это можно было не увидеть? Недостачи вопиют! И Чудакова, и последующие сменившие ее сотрудники ОР БЛ то натягивают свой «тришкин кафтан» на голову — тогда зад наружу, то зад норовят прикрыть — плечи голые... Ну, соврет Чудакова на страницах ЛГ, что не пропали корректуры «Белой гвардии», что их не было — вообще не было, в природе не было, никогда не было!.. Но вот же у меня выписки из этих корректур... И в описях ОР БЛ — след, что в ОР БЛ они были... Ну, убить меня с помощью ЛГ, выгнать за границу, сделать так, чтобы меня не было — вообще не было, в природе не было, никогда не было... (Господи, чего ни хватишься, ничего у Вас не было.) Так ведь все равно всплывет... И работы мои — ограбленные, уничтоженные, замолчанные — все равно просочатся; можно убить автора, но литература в принципе неуничтожима... И что-то об исчезнувших рукописях Булгакова, тем более, рано или поздно раскроется: видите ли, это особенность архивов — их парадоксальная неуничтожимость при всей их беззащитности...
Нет, дело, конечно, не в пропажах. В августе 1983 г. я ничего не знала о пропажах в архиве. Мне в голову не приходило, что в государственных архивах может что-то пропасть. Тогда меня волновала совсем другая тема — поток опечаток и искажений в текстах Михаила Булгакова. Правда, подлинный бум искажений и отсебятины был впереди: в 1987 г., одновременно, «Октябрь» выдаст «Адама и Еву» в анекдотической публикации Лосева и Мягкова, а «Знамя» — «Собачье сердце» в еще более безобразной публикации Чудаковой — с 1000 (одной тысячей) искажений, и на страницах ЛГ немедленно появится заявление А.Нинова о том, что публикации Чудаковой «стали одним из основных событий 1987 г.» и «подготовлены блестяще». (Сделать публикацию хуже, чем Лосев и Мягков, конечно, нельзя; но Чудакова умудрилась хуже и совершила это действительно с большим блеском и с тяжелым уроном для отечественной литературы.)
Тем не менее основные параметры проблемы мне были видны уже в 1983 г. И я не нашла ничего лучшего, как пойти с этим материалом в «Литературную газету». Прекрасно мне был известен очень низкий профессиональный и нравственный уровень этой газеты, но куда же денешься? В диссидентские круги я не вхожа. Доступа в тамиздат у меня нет. Да и зачем мне тамиздат, когда мои читатели здесь, в России, и делать свое дело я должна здесь и сейчас, а не там и потом...
Короче, в ЛГ меня принял В.Р-й. И немедленно выставил. Да как! В то лето я почти ослепла (как раз тогда очень тяжело шла через цензуру моя книга «Творческий путь Михаила Булгакова»), еще не привыкла к своей слепоте и двигалась — особенно по лестнице, особенно вниз — на ощупь, медленно и очень осторожно; как, впрочем, двигаются все плохо видящие пожилые женщины... Но из кабинета В.Р-го (а кабинет был как раз у лестницы) я летела вниз со всех этажей «Литгазеты» — вжжик!.. — как Мышлаевский в «Белой гвардии». До сих пор смешно вспомнить.
Естественно, после этого никогда не пыталась снова посетить странную редакцию. Но мой визит в ЛГ имел продолжение.
Несколько лет спустя в библиотеке ко мне подошла знакомиться приятная литературная дама. «Ах, — сказала дама, — я столько слышала о вас от В.Р-го. Он рассказывал, как вы были у него в ЛГ». — «Как? — расхохоталась я, вспомнив замечательный момент, когда я была похожа на Мышлаевского. — Так он рассказывает, как спустил меня с лестницы?» — «Ах, — укоризненно всплеснула руками дама, — как странно вы шутите! В.Р-й рассказывал, что вы приносили замечательный материал. Но по некоторым причинам... — тут дама сделала таинственное лицо, подражая таинственному выражению В.Р-го, — по некоторым причинам они не могли его напечатать...»
Так что же это за «причины», не позволяющие редакции печатать уникального специалиста, но зато позволяющие по отношению к этому специалисту все прочее — вплоть до публичной пощечины на страницах газеты в связи с «нехорошей» национальностью? В каких таких «черных списках» у Вас я нахожусь?
Восстановить подлинные тексты Булгакова мне все-таки удалось, хотя работать пришлось в одиночку. Это была адова работа, да еще при постоянном дерганье облаивавшей меня ЛГ. И все-таки в марте 1989 г. в Киеве вышел двухтомник прозы Булгакова, и в нем — впервые! — очищенные от потока искажений «Белая гвардия», «Собачье сердце», «Мастер и Маргарита»...
Естественно, киевский корреспондент ЛГ знаменитый Г.Кипнис-Григорьев отправил в свою газету лаконичную и очень квалифицированную информацию об этом событии. Я сама в течение двух часов показывала ему тексты, объясняла проблемы (и удивлялась, что вот человек из ЛГ, а схватывает вопрос сразу, во всей глубине). Я не могла ему сказать, что мое имя в ЛГ неупоминаемо, но всячески старалась убрать себя из этой, сделанной мною, работы, почаще называла редактора издания Ю.А.Мороз (действительно очень добросовестного редактора) и заведующего редакцией В.И.Затулывитера (действительно смелого человека, отважившегося на то, на что московские издательства не пошли, — разрешить сверку текстов Булгакова с архивными подлинниками). Но имя мое — где-то мельком, в середине информации — проскочило. И при подписании номера в печать мое нехорошее имя вместе со всей информацией Кипниса-Григорьева о первом издании выверенных текстов Булгакова было заместителем главного редактора ЛГ вырублено.
Издательства всей страны продолжали «гнать» миллионные тиражи изуродованных книг Михаила Булгакова, так и не узнав о своей невольной недобросовестности и по отношению к покойному писателю, и по отношению к доверчивым его читателям, и что это так просто — позвонить в киевское издательство «Днипро» и взять оттиск проверенных, подлинных, принадлежащих Булгакову текстов. «Литературная газета», скрывшая от литературы важный факт, торжествовала победу (надо мной? над Булгаковым?), и в очередном опусе Е.Кузьмина (10.1.90) было радостно подытожено, что «в подавляющем большинстве» изданий Булгакова в истекшем году «воспроизводились ранние издания 1950—1960-х»...
Увы, это соответствовало действительности. «Худлит», в том же угаре безграмотного литгазетовского авторитета Е.Кузьмина и В.Гудковой, выдал в Собрании сочинений Булгакова несверенный текст «Белой гвардии», «не тот» текст «Собачьего сердца». И только «Мастера и Маргариту» мне удалось спасти: «Мастер» вышел в моей текстологической подготовке. (На этот раз ЛГ не вмешивалась: к счастью, текстологическая работа у умников ЛГ считается непрестижной и грязной работой, чем-то вроде мытья полов.)
«Литературная газета» против одинокой старой женщины... Не странно ли: из таких пушек — по воробью?
Но вот точно ли по воробью?
Может быть, не со мной сражается Литгазета, а — издавна, традиционно, еще со времен Чаковского — с Михаилом Булгаковым? Булгаков в интерпретации Чудаковой — изуродованный, обуженный, почему-то заискивающий перед Сталиным, жалкий шовинист, какой-то Булгаков-Чудаков — да. А Булгаков подлинный — свободный, прекрасный, счастливый несмотря ни на что, Булгаков — человек Ренессанса, чудом попавший в нашу эпоху, — нет...
...18 мая 1991 г., на булгаковских «чтениях» в Киеве, стоя перед залом с торжествующим Е.Кузьминым в первом ряду и всем цветом официального «булгаковедения» за его спиною, я с неумолимой отчетливостью поняла, что ничего не могу сделать для России.
Испугалась? Нет, конечно. К своим 65 годам я вполне притерпелась к унижениям и к плагиату. Как притерпелась — ведь иного нет — к бедной и плохой одежде, к бедной и плохой пище, к хамству в учреждениях, к грязи в транспорте, к бесконечному своему бесправию, в том числе авторскому...
За спиною Кузьмина в зале несколько хорошо знакомых мне Майгелей и других сотрудников самого авторитетного ведомства. Иностранцы, приглашенные на торжества, смотрят на них с обожанием — видимо, принимают за литературоведов. А может быть, это действительно литературоведы? Вот этот известен тем, что после выхода моей книги «Творческий путь Михаила Булгакова» развернул с помощью ксерокопирования ее частное переиздание и, говорят, неплохо заработал... А этот организовал в БЛ систематический просмотр всех заказываемых мною книг; сам же мне рассказал об этом; и я уже много лет не хожу в книжные читальные залы БЛ — противно...
Молодая женщина с немытыми волосами и трусливым взглядом мыши, готовой шмыгнуть в нору... Ее шеф несколько лет назад пригласил меня выступить на престижном литературном собрании. Никогда и никуда меня не приглашали, а тут, смотрите, пригласили — выступить, да еще с обещанием немедленно мой доклад опубликовать. Я приехала и выступила, доклад прекрасно записался на магнитофон, после чего, конечно, немедленно оказалось, что обещание было шуткой, никто мой доклад публиковать не собирается (разве что если я представлю еще более новую и никому не известную информацию, поскольку публично прочитанная вчера, согласитесь, вот уже сутки как перестала быть новой и никому не известной). Устные выступления в СССР считались «неопубликованными», авторское право на «неопубликованные» произведения не распространялось, так что обладательница трусливого взгляда в полном согласии с советским авторским правом и представлением «булгаковедов» о порядочности вклеила кусок из моего доклада в свой опус. Ее шеф сделал то же. И потом, помнится, любовно возвращался к материалам и идеям доклада, авторитетно считая их своими собственными. Сидящие в зале знают это и относятся к женщине, а особенно к ее очень приятному шефу с большим уважением.
Впрочем, все они выросли на моих работах, опубликованных и неопубликованных. В московских редакциях обожают передавать рукописи для изучения и использования лицам более авторитетным, чем автор.
Было же в 1975 г. В тот год произошло чудо: я умолила редакцию журнала «Юность» дать мне командировку в Туапсе — к первой жене Михаила Булгакова. Я давно знала ее адрес, но необходимых на поездку 100 рублей (это и тогда была грошовая сумма) у меня не было; я знала, что Т.Н.Булгакова-Лаппа не принимает литераторов; что слово с нее какое-то взял Булгаков; что не солоно хлебавши уехали от нее В.А.Молодцов, М.О.Чудакова, а с В.А.Чеботаревой был даже какой-то скандал... И вот «Юность» дала мне эту сладостную командировку. Что-то наколдовал В.Славкин, его поддержал В.Огнев, но все, конечно, решил тогдашний зам главного редактора журнала В.Воронов; все они читали мою рукопись о молодом Булгакове, считали, что ее нужно публиковать, но я не могла это публиковать, не повидавшись с Т.Н. ...
Я никогда не писала (может быть, еще напишу, а может быть, никогда не напишу), какой ключ я подобрала к Т.Н., как освободила ее от слова, данного ею Михаилу Булгакову. (Тогда очень гордилась своим поступком; теперь понимаю, что это был дурацкий поступок — пойти наперекор мудрой воле Булгакова, наложившего печать молчания на уста женщины, некогда любившей его.)
Пока я сочиняла об этой поездке свою статью, заказанную мне журналом, в «Юности» многое переменилось; по требованию главного редактора ЛГ ушел Воронов; потом ушел Огнев; тем не менее и новый завотделом К.В.Ковальджи принял в наследство статью благосклонно; я получила из редакции несколько писем и даже телеграмму о том, что статья идет. Но статья не пошла. Это бывает. И К.В.Ковальджи нашел ей применение: без ведома автора, но необыкновенно довольный своим решением, отдал ее для использования М.О.Чудаковой. Точнее говоря, не просто отдал, а даже предпринял для этого некие сложные действия: сначала позвонил в «Литературное обозрение», поинтересовался, не найдут ли они применение очень хорошей, но никому не нужной статье; им без надобности, сказали они, но зато, сказали они, материал очень нужен Чудаковой.
Мне это все рассказал сам К.В.Ковальджи — уже после того, как я с некоторым замешательством прочитала в «Литературной газете» записки М.О.Чудаковой о ее сердечных беседах с Т.Н. Замешательство мое было вызвано главным образом тем, что Чудакова малость перепутала, что именно рассказывала «нам» Т.Н. и что я почерпнула из совсем другого источника. Но К.В.Ковальджи был страшно доволен результатом, «Литературная газета», как я понимаю, тоже. Действительно, не погибать же прекрасному материалу по той ерундовой причине, что автор материала — непубликуем. Кто не знает в России, что материал просто-напросто нужно передать другому лицу, имеющему право публиковаться...
Но, кажется, я стала многословной. Чтобы писать кратко, нужно время. Время для переписывания — как бесконечно, несчетное число раз я правила и переписывала каждую из моих литературных работ, так и не опубликованных, ушедших в чужие руки, изгаженных, затоптанных, оставшихся неизвестными читателю. Время истекло...
18 мая 1991 г., в Киеве — это было назавтра после моего выступления в университете, где меня так принимали студенты, и был полный контакт со слушателями, и последняя вспышка надежды, — я капитулировала...
Может быть, это было отчаяние солдата, расстрелявшего все патроны и бросающего бесполезное оружие? Или и порох был сух, и оружие в порядке, а просто — запас сил имеет предел, как говорил Булгаков...
Слишком много пушек по одному воробью...
Еще оставалось рассчитаться с какими-то литературными долгами. Продать библиотеку и на вырученные деньги отправить по почте хотя бы немногие книги. И, прежде чем уехать на иждивение государства Израиль, для которого я никогда ничего не сделала, из страны, для которой я работала так много и которая, как оказалось, мне ничего не должна, разобрать архив.
Архив... Никогда не думала, что в моей бедной и маленькой квартире так огромен архив. Нижние полки всех книжных стеллажей... нижние ящики всех шкафов... там, где у нормальных людей белье, и там, где у нормальных людей посуда... антресоли... кладовка... Десять лет изучения Ильфа и Петрова — архив... Тридцать лет с Михаилом Булгаковым — архив...
Вывезти разрешается 40 кг имущества. Немного одежды, немного белья, одеяло, подушку, 1 утюг, 1 кофемолку... Почтовые посылки с Украины в Израиль запрещены. 40 кг на все — про все. А сколько же весит мой архив? 300 кг? 400?
Спросила у представителя Сохнута — не помогут ли вывезти архив? Контрвопрос: он имеет отношение к истории еврейского народа? Пришлось признаться: нет, он имеет отношение к истории русской литературы...
Рукописи не горят — в доме теперь нет печей. Просто просматривается каждый листок, те, что очень жаль, откладываются (пока?), остальное разрывается на мелкие кусочки.
В доме — изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем — становится привычным звук разрываемой бумаги... Когда эмалированное ведро полно, все это вытряхивается в расстеленные двойные листы «Литературной газеты». Каждый день толстые свертки один за другим летят в мусорный бак во дворе, спугивая голубей. Утром за мусором придет машина... Навсегда...
А может быть, это хорошо — что многое уйдет навсегда?.. В литературе должны быть тайны...
Отложенное (то, что очень жаль) пакую в большие конверты. Их нужно по одному отвезти на центральную почту; долго упрашивать, чтобы приняли; цены — обморочные... Уже знаю: доходят не все. Очень не все...
Так каждый день, по многу часов, читаю лист за листом. Последняя, долгая встреча с прожитой жизнью. Невышедшие книги... неопубликованные статьи... оригиналы изуродованных опубликованных... Информация... открытия... идеи... Письма...
Письмо Т.Н.Булгаковой-Лаппа — отклик на мою статью о молодом Булгакове, на статью, в которой впервые упоминалось ее имя: «Это все как было. Целую Вас. Ваша Т.Н. ...» После ее смерти ее наследники вернули мне мои письма к ней. Оказывается, она их хранила. На одном из конвертов — ее старческой рукою, трудно разборчивая помета: «Как струя свежего воздуха»...
Письма Любови Евгеньевны Белозерской. Ее предсмертное, после ее смерти пришедшее письмо: «...Желаю Вам всяких удач, а недоброжелателям посрамления. Да иначе и быть не может. Недавно в бессонную ночь читала Вашу книгу...» В свои 90 лет она духовно поддерживала меня, хотя должно было быть наоборот...
Письма Елены Сергеевны Булгаковой. Тот же почерк, то же перо, которым написаны последние по времени страницы «Мастера и Маргариты»...
Милые письма читателей... Неожиданные письма Александра Меня: «Прочел Вашу замечательную книгу о Булгакове...»
Подлые, иногда анонимные (с вымышленными подписями) письма «булгаковедов». И перл — выдержанное в тонах хорошо памятного мне погромного 1949 года письмо критика А.Немзера: демагогическая брань на двух страницах — и недвусмысленный приговор в одной строке: сообщение, что отныне я «потерялась» для филологии навсегда. Этот приговор к небытию был реален: один из «железных мальчиков» новой формации и любимый автор «Литературной газеты» А.Немзер в момент написания письма (получ. 1.1.88) был ведущим сотрудником журнала «Литературное обозрение». И это тоже рифмовалось с событиями 1949 года в моей жизни, когда я, автор первой своей, еще студенческой, литературной работы — о запрещенных в 1949 году писателях Ильфе и Петрове — была приговорена к небытию — духовному и физическому...
Часть писем постараюсь взять с собой. Письмо А.Немзера тоже — как средство от ностальгии...
Ну, вот и объяснились. Теперь остается поклониться отечеству, в котором мои предки прожили 400 лет — а может быть, и 600 или всю тысячу, — и обратиться вперед, туда, где мне, в шестьдесят пять лет, без денег, без вещей, без связей, предстоит начинать с нуля...
Ну что ж. Может быть, Вам для полного счастья действительно необходимо, чтобы меня не было. Желаю успеха.
Лидия Яновская
(в поименовании «Литературной газеты» — «Швондер»).
14—18 февраля 1992 г.
Это письмо, написанное сегодня, отправлю в день отъезда, не ранее. Я не доверяю Вам.
Послесловие
Написанное в феврале, это письмо было отправлено в «Литературную газету» в июне 1992 года. Я уезжала тихо, не через Киев, как следовало бы по недавней прописке, а через Москву. Две недели (сохнутовский авиарейс был почему-то отложен) мы сидели у московских друзей — уже не граждане России, еще не граждане Израиля — и, прощаясь, допивали вина и коньяки. Квартиру — светильники, занавески, белье, стулья, посуду, кульки с мукой, сахаром и гречневой крупой — оставили на разграбление соседям и неведомым новым жильцам, а сумку с запасом бутылок взяли с собой...
Я знала, что ни в коем случае нельзя «засвечиваться» в «Литературке». Помнила, как прокуратура СССР консультировалась с этой газетой, когда я подала жалобу (не в «Литературку» я ее, конечно, подавала, а в прокуратуру СССР) о пропажах в булгаковском архиве. Понимала, что и милиция к звонку из такой популярной газеты отнесется не менее внимательно. Арестовать не арестуют, а с рейса снимут, жалкий багаж перетрясут еще раз, с пристрастием, а может быть, и ночь-другую придется провести в каталажке. Но накануне вылета, к концу рабочего дня, все-таки осторожно позвонила в отдел писем ЛГ. Переспросили, прошуршали, стукнули отодвигаемым стулом, ответили: Да. Письмо получено. Зарегистрировано... Напрасно регистрировали и напрасно я указывала свой израильский адрес: редакция привычно сделает вид, что письма не существует...
Огромная круглая луна в иллюминаторе самолета не оставляла нас все три с половиной часа от Москвы до Тель-Авива. По временам я всхлипывала в плечо мужа: «А вдруг они и туда приедут?» Он понимал, о ком речь, и отвечал твердо: «Вытри слезы. Эти — не приедут. Этим — там делать нечего, потому что там — тяжело». Пройдет много времени, пройдет очень много времени, прежде чем я с удивлением пойму, что я — свободна, что я ушла через красные флажки...
«Литературную газету» я теперь не читаю. Хотя какая-то информация о героях этого письма все-таки доходит — в других газетах. Читала, что И.Ришина по-прежнему работает в ЛГ и стала еще авторитетней. Что Е.Кузьмин, напротив, расстался с журналистикой и отлично продвигается по бюрократической лестнице. А странная газета «Мастер» (орган праздника «Булгакиада на Патриарших», 30.Х.1993) опубликовала свое интервью с Сергеем Аверинцевым, сообщившим газете, что к роману «Мастер и Маргарита» он относится «скверновато», так что остается признать, что представление о чести у этого господина вполне на уровне его художественного вкуса...
А Булгаков? Что ж, Михаил Булгаков здесь. Как эта луна — то огромная, полная, белая или золотая, то ярким серпом повисающая на невиданно чистом небе. В программе израильских школ — «Мастер и Маргарита». В «русских» классах, там, где изучают русский язык, дети читают «Собачье сердце» — и надо же! — повесть включена в школьную хрестоматию в моей текстологической подготовке. В театре идет «Кабала святош». И в Иерусалиме — такою бывает тень от облаков — на старый город, на долину Кедрона, на Гефсиманию ложится прозрачная и ничего не нарушающая тень булгаковского воображения...
1994
Публиковать или не публиковать в книге этот горестный до отчаяния и вместе с тем слишком личный документ?
Известно: писатель не должен в своем сочинении кричать от боли — физической, лично ему причиненной боли. («В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или какой-нибудь иной крик». — «Мастер и Маргарита».) О своей боли художник пишет только тогда, когда может взглянуть на нее со стороны — как на тему, как на материал, достойный быть запечатленным. И тогда даже ярость, уже сдержанная и связанная законами гармонии, находит свое место.
В этом «Письме» — крик боли, еще не ставшей предметом художественного осмысления. Поэтому оно угловато, местами грубо, полно длиннот. Некоторые сюжетные нити и мотивы «Письма» перелились потом в новеллы, очерки и эссе, составившие эту книгу; другие остались невостребованными — может быть, потому, что они не так важны или просто не пришло их время. И если бы это «Письмо» оставалось только фактом моей биографии, конечно, его не нужно было бы публиковать.
Но как быть? — «Письмо» стало литературным фактом. Оно известно. Ходило по рукам. Было опубликовано. Попало в библиографии. Оно существует независимо от автора, и не все тут решает автор. Теперь уже «Письмо» требует от автора — публикации. Авторской публикации — как признания и подтверждения подлинности «Письма». И еще — как подтверждения того, что автор, даже досадуя на стиль, который уже нельзя исправить, тем не менее по существу ничего не желает перечеркивать — ни в этом «Письме», ни в прожитой жизни со всеми ее взлетами и поражениями.
Вот почему «Письмо» публикуется без изменений, вместе с послесловием, написанным два года спустя — в середине 1994 года.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО В «ЛИТЕРАТУРНУЮ ГАЗЕТУ»
Г-же И.И.Ришиной
Досточтимая Ирина Исааковна!
Устав от травли со стороны «Литературной газеты» и ненависти официальных «булгаковедов», я сделала, наконец, то, чего Вы от меня так долго добивались: 18 мая 1991 г. приняла решение и 14 февраля 1992 г. подала заявление на выезд — навсегда.
Тридцать лет тому назад (день в день, как любил говорить Булгаков) я затеяла это странное дело: попытаться восстановить — ввести в русскую классику — имя писателя Михаила Булгакова, подавляющему числу читателей в России тогда неизвестное совсем. Восстановить — значит проделать огромную работу, длиною во всю жизнь. Затеяла почти в одиночку (при поддержке Елены Сергеевны Булгаковой), без гроша в кармане и — что еще поразительнее — не занимая никаких должностей, которые одни дают какие-то права в насквозь феодальном, иерархическом обществе России.
Тогда, в 60-е годы, а точнее в 1962—1967 гг., написала первую книгу-биографию Булгакова. (Много лет спустя М.О.Чудакова, любимый автор ЛГ и на страницах ЛГ, уверяла, что книги-биографии этой не было; но она была; литературоведам известна; с нею связан большой блок писем К.М.Симонова, причем большая часть этих писем опубликована.) Эта книга, скрепленная договором с московским издательством «Художественная литература», но так и не увидевшая света, легла в основу современного отечественного «булгаковедения».
А потом было еще двадцать пять лет работы — книги, вышедшие и не вышедшие; открытия в биографии; восстановление текстов; преодоление косности общественного мышления; идеи, пугавшие редакторов дерзостью и по мере публикации постепенно становившиеся так называемым «общим местом» («Ну кто же этого не знает!»).
Конечно, с самого начала я предвидела многое. И то, что великое признание Михаила Булгакова рано или поздно придет; что он войдет и в русскую и в мировую классику; что — несущий огромный заряд благородства и высокой мысли — непременно станет радостным чтением отрочества. Не предвидела, что это произойдет так «обвально», с безумием «поклонников» и удушающими приступами карьеризма у «булгаковедов». И уж совсем не могла предположить, что через тридцать лет, в ознаменование полной реализации моего замысла, меня так просто выгонят из отечества — взашей...
Уходя в изгнание... Уходя в изгнание, хочется оглянуться и все-таки, прежде чем в последний раз поклониться отечеству, попробовать взглянуть в глаза тех, кто меня вытолкал из него.
(«Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих...»)
В чьи же глаза? Подонка Евгения Кузьмина? В юбилейные булгаковские дни 1991 г. этот литератор — эмиссаром «Литературной газеты» — специально приезжал в Киев, чтобы устроить скандальный спектакль и втолковать мне — если я не поняла этого раньше, — что места в России мне нет — навсегда, что я навсегда останусь автором непубликуемым и неупоминаемым и что могущественная «Литгазета» («”Литгазета” — это я», — почему-то кричал он) вкупе с официальным «булгаковедением» это обеспечат вполне.
Не сомневаюсь, обеспечат вполне. Даже теперь, когда могущество теряющей подписчиков ЛГ заметно прокисло...
Или в глаза этой маленькой и тоскливой бездарности Виолетты Гудковой? На этом самом киевском юбилее она рвалась к микрофону после Кузьмина и, боясь, что не успеет бросить и свой ком грязи в изгоняемого литератора, от возбуждения подпрыгивая и почему-то призывая в свидетели иностранцев, кричала что-то о том, что я плохой текстолог.
Хотя вряд ли догадывается (как и почтенная ЛГ), что это за штука — текстология...
Но у Е.Кузьмина и В.Гудковой, по-моему, и глаз-то нет. Сказать им, что они непорядочные люди, — значит рассмешить их: они и сами не считают себя порядочными людьми.
Тогда в чьи же? Может быть, в глаза знаменитого писателя Фазиля Искандера, так лихо и громко — на что бы другое употребить свой всемирный авторитет — объявившего, что «насколько он знает», моих работ не существует?
Или в глаза еще более знаменитого на поприще российской филологии С.С.Аверинцева?
Было так. Летом 1987 г., после 17-летнего запрета, я вдруг получила доступ в булгаковский архив... Как известно, в течение семнадцати лет хорошо знакомый мне фонд Михаила Булгакова в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина — вместе с моими собственными рукописями, находившимися в нем, — был для меня практически закрыт: почти сразу же после смерти Е.С.Булгаковой начальница ОР БЛ (а по советской практике его бесконтрольная владелица) С.В.Житомирская вполне любезно, хотя и без обиняков, растолковала мне, что обещания, данные ею Е.С.Булгаковой и мне в 1967—1968 гг. (речь шла о том, чтобы после передачи архива Булгакова в Ленинку мне разрешалось беспрепятственно работать с этим архивом — так же, как и дома у Е.С.), аннулированы, поскольку тех, кому обещания были даны, более нет в живых... Елены Сергеевны действительно не было в живых, и на приятном лице С.В.Житомирской, за которой стояло авторитетнейшее ведомство страны, сияла уверенность, что я тоже погребена. Более чем погребена — ликвидирована. Ибо за умершими какие-то литературные права все-таки признаются, мне же было пояснено, что мои права на уже написанные мои работы, в какой-либо мере связанные с архивом Булгакова, отменены. (Это, кстати, основная причина, почему в своей книге «Творческий путь Михаила Булгакова», 1983, я почти не пользовалась своей же неопубликованной книгой «Жизнь и подвиг Михаила Булгакова», написанной в 1962—1967 гг.)
И вот летом 1987 г. я неожиданно получила доступ в архив. Сердце замирало от предстоящего свидания с рукописями, с которыми я так долго была разлучена, и прежде всего — с любимой, мечтаемой, единственной, о которой год за годом ОР БЛ жестко отвечал: «Не выдается. За М.О.Чудаковой». Короче, я шла на свидание с авторской корректурой последней части «Белой гвардии»... И корректуры этой в архиве не оказалось. Как и много чего другого.
Когда грабили меня (ну, скажем, когда Чудакова «изучала» закрытые для меня мои личные письма или использовала в своем сочинении, без единой ссылки, разумеется, рукопись моей книги о Булгакове) — я молчала. Мы все молчали, когда нас унижали и грабили. Это было принято — молчать. Но тут несчастье случилось не со мной. И я взвыла...
Вот тогда почтеннейший С.С.Аверинцев, по условиям своей профессии лучше всех знающий, что такое уникальность рукописи, выступил в «Литературной газете». Его огорчила утрата рукописей? Ничуть! Он нашел, что мое «обвинение» «не только не доказано, а даже не сформулировано» (почему же «не сформулировано»?), что оно выражено «между строк» и даже «в зазоре между публикуемыми материалами» (а как я могу прорваться в печать не «в зазоре» между другими, не касающимися меня «публикуемыми материалами»?). И в заключение сделал замечательное откровение о «круге», в который входит он, и о том, что если человек (в данном случае речь шла об отвечавших за сохранность булгаковского архива С.В.Житомирской и М.О.Чудаковой) принадлежит его «кругу» и разделяет его «правила чести», то гори ясным пламенем любые архивы и великая русская классика, он не позволит говорить об этом вслух и «задевать честь» своих товарищей по «кругу». Такие у него «правила чести».
Насколько я понимаю, мой непростительный порок в глазах «круга», в который, надо думать, допущены и Вы, досточтимая г-жа Ришина, не столько в том, что я в этот «круг» не вхожу, сколько в том, что я никогда не пыталась входить в какие бы то ни было привилегированные «круги» несчастной России. Простите за выражение, которому я научилась у Елены Сергеевны Булгаковой, — плевала я на все эти элитарные «круги», приближенные к ЛГ, КГБ, КПСС или, как чаще всего бывало, ко всем трем аббревиатурам вместе. «Круги», которые довели отечество до ручки, а теперь ищут виновных и продолжают выгонять из страны тех, кто этой несчастной стране необходим...
А может быть, в Ваши глаза, досточтимая Ирина Исааковна? Это Вами была подписана статья, в которой «Литературная газета» назвала меня Швондером [9].
Это было гениально. Сколько раз меня оскорбляла ЛГ — и ни одного случая я не запомнила цитатно. Оскорбят — вздрогну — и тут же забываю — даже процитировать не могу... Только такой душок хамства остается, привычно излучаемый знакомой газетой... А это, смотрите, запомнила! Несколько лет прошло, а — помню... Прекрасно рассчитанный удар!
Итак, хочется спросить Вас:
Когда вы берете Ваши очаровательные интервью у Окуджавы или у Войновича, Вы им рассказываете? Рассказываете, что вот, дескать, есть провинциальный такой литератор, бесправный и безденежный, перманентно безработный, почти непубликуемый и, конечно, не член Союза писателей, так что непонятно даже, на что живет, и пишет, негодяйка, вещи, авторами которых должны бы быть люди поавторитетнее, — так мы этому Швондеру провинциальному так влепили... Рассказываете?
И что на это говорит Войнович?
И что говорит Окуджава?
Или у Вас, как у большинства советских литераторов, две морали — одна для свиданий со звездами, а другая повседневная?
Однажды, будучи в Москве, я попыталась объясниться с Вами по телефону. (Я не хожу в редакции, из которых меня выгоняют, но об этом ниже. Была попытка всего лишь телефонного разговора с Вами.) Вы находились в редакции, но говорить со мной отказались. Кажется, именно в это время подписывали своего «Швондера»...
Вероятно, я так никогда и не узнаю, что именно заставило богатейшую газету объявить мне эту странную, смертельную войну.
То, что я случайно обнаружила недостачи в ОР БЛ? Шутите! Во-первых, у ЛГ-то почему по этому поводу такая паника? У Вас, что ли, лежат исчезнувшие корректуры «Белой гвардии» и недостающие рукописи «Мастера и Маргариты»? А во-вторых, как это можно было не увидеть? Недостачи вопиют! И Чудакова, и последующие сменившие ее сотрудники ОР БЛ то натягивают свой «тришкин кафтан» на голову — тогда зад наружу, то зад норовят прикрыть — плечи голые... Ну, соврет Чудакова на страницах ЛГ, что не пропали корректуры «Белой гвардии», что их не было — вообще не было, в природе не было, никогда не было!.. Но вот же у меня выписки из этих корректур... И в описях ОР БЛ — след, что в ОР БЛ они были... Ну, убить меня с помощью ЛГ, выгнать за границу, сделать так, чтобы меня не было — вообще не было, в природе не было, никогда не было... (Господи, чего ни хватишься, ничего у Вас не было.) Так ведь все равно всплывет... И работы мои — ограбленные, уничтоженные, замолчанные — все равно просочатся; можно убить автора, но литература в принципе неуничтожима... И что-то об исчезнувших рукописях Булгакова, тем более, рано или поздно раскроется: видите ли, это особенность архивов — их парадоксальная неуничтожимость при всей их беззащитности...
Нет, дело, конечно, не в пропажах. В августе 1983 г. я ничего не знала о пропажах в архиве. Мне в голову не приходило, что в государственных архивах может что-то пропасть. Тогда меня волновала совсем другая тема — поток опечаток и искажений в текстах Михаила Булгакова. Правда, подлинный бум искажений и отсебятины был впереди: в 1987 г., одновременно, «Октябрь» выдаст «Адама и Еву» в анекдотической публикации Лосева и Мягкова, а «Знамя» — «Собачье сердце» в еще более безобразной публикации Чудаковой — с 1000 (одной тысячей) искажений, и на страницах ЛГ немедленно появится заявление А.Нинова о том, что публикации Чудаковой «стали одним из основных событий 1987 г.» и «подготовлены блестяще». (Сделать публикацию хуже, чем Лосев и Мягков, конечно, нельзя; но Чудакова умудрилась хуже и совершила это действительно с большим блеском и с тяжелым уроном для отечественной литературы.)
Тем не менее основные параметры проблемы мне были видны уже в 1983 г. И я не нашла ничего лучшего, как пойти с этим материалом в «Литературную газету». Прекрасно мне был известен очень низкий профессиональный и нравственный уровень этой газеты, но куда же денешься? В диссидентские круги я не вхожа. Доступа в тамиздат у меня нет. Да и зачем мне тамиздат, когда мои читатели здесь, в России, и делать свое дело я должна здесь и сейчас, а не там и потом...
Короче, в ЛГ меня принял В.Р-й. И немедленно выставил. Да как! В то лето я почти ослепла (как раз тогда очень тяжело шла через цензуру моя книга «Творческий путь Михаила Булгакова»), еще не привыкла к своей слепоте и двигалась — особенно по лестнице, особенно вниз — на ощупь, медленно и очень осторожно; как, впрочем, двигаются все плохо видящие пожилые женщины... Но из кабинета В.Р-го (а кабинет был как раз у лестницы) я летела вниз со всех этажей «Литгазеты» — вжжик!.. — как Мышлаевский в «Белой гвардии». До сих пор смешно вспомнить.
Естественно, после этого никогда не пыталась снова посетить странную редакцию. Но мой визит в ЛГ имел продолжение.
Несколько лет спустя в библиотеке ко мне подошла знакомиться приятная литературная дама. «Ах, — сказала дама, — я столько слышала о вас от В.Р-го. Он рассказывал, как вы были у него в ЛГ». — «Как? — расхохоталась я, вспомнив замечательный момент, когда я была похожа на Мышлаевского. — Так он рассказывает, как спустил меня с лестницы?» — «Ах, — укоризненно всплеснула руками дама, — как странно вы шутите! В.Р-й рассказывал, что вы приносили замечательный материал. Но по некоторым причинам... — тут дама сделала таинственное лицо, подражая таинственному выражению В.Р-го, — по некоторым причинам они не могли его напечатать...»
Так что же это за «причины», не позволяющие редакции печатать уникального специалиста, но зато позволяющие по отношению к этому специалисту все прочее — вплоть до публичной пощечины на страницах газеты в связи с «нехорошей» национальностью? В каких таких «черных списках» у Вас я нахожусь?
Восстановить подлинные тексты Булгакова мне все-таки удалось, хотя работать пришлось в одиночку. Это была адова работа, да еще при постоянном дерганье облаивавшей меня ЛГ. И все-таки в марте 1989 г. в Киеве вышел двухтомник прозы Булгакова, и в нем — впервые! — очищенные от потока искажений «Белая гвардия», «Собачье сердце», «Мастер и Маргарита»...
Естественно, киевский корреспондент ЛГ знаменитый Г.Кипнис-Григорьев отправил в свою газету лаконичную и очень квалифицированную информацию об этом событии. Я сама в течение двух часов показывала ему тексты, объясняла проблемы (и удивлялась, что вот человек из ЛГ, а схватывает вопрос сразу, во всей глубине). Я не могла ему сказать, что мое имя в ЛГ неупоминаемо, но всячески старалась убрать себя из этой, сделанной мною, работы, почаще называла редактора издания Ю.А.Мороз (действительно очень добросовестного редактора) и заведующего редакцией В.И.Затулывитера (действительно смелого человека, отважившегося на то, на что московские издательства не пошли, — разрешить сверку текстов Булгакова с архивными подлинниками). Но имя мое — где-то мельком, в середине информации — проскочило. И при подписании номера в печать мое нехорошее имя вместе со всей информацией Кипниса-Григорьева о первом издании выверенных текстов Булгакова было заместителем главного редактора ЛГ вырублено.
Издательства всей страны продолжали «гнать» миллионные тиражи изуродованных книг Михаила Булгакова, так и не узнав о своей невольной недобросовестности и по отношению к покойному писателю, и по отношению к доверчивым его читателям, и что это так просто — позвонить в киевское издательство «Днипро» и взять оттиск проверенных, подлинных, принадлежащих Булгакову текстов. «Литературная газета», скрывшая от литературы важный факт, торжествовала победу (надо мной? над Булгаковым?), и в очередном опусе Е.Кузьмина (10.1.90) было радостно подытожено, что «в подавляющем большинстве» изданий Булгакова в истекшем году «воспроизводились ранние издания 1950—1960-х»...
Увы, это соответствовало действительности. «Худлит», в том же угаре безграмотного литгазетовского авторитета Е.Кузьмина и В.Гудковой, выдал в Собрании сочинений Булгакова несверенный текст «Белой гвардии», «не тот» текст «Собачьего сердца». И только «Мастера и Маргариту» мне удалось спасти: «Мастер» вышел в моей текстологической подготовке. (На этот раз ЛГ не вмешивалась: к счастью, текстологическая работа у умников ЛГ считается непрестижной и грязной работой, чем-то вроде мытья полов.)
«Литературная газета» против одинокой старой женщины... Не странно ли: из таких пушек — по воробью?
Но вот точно ли по воробью?
Может быть, не со мной сражается Литгазета, а — издавна, традиционно, еще со времен Чаковского — с Михаилом Булгаковым? Булгаков в интерпретации Чудаковой — изуродованный, обуженный, почему-то заискивающий перед Сталиным, жалкий шовинист, какой-то Булгаков-Чудаков — да. А Булгаков подлинный — свободный, прекрасный, счастливый несмотря ни на что, Булгаков — человек Ренессанса, чудом попавший в нашу эпоху, — нет...
...18 мая 1991 г., на булгаковских «чтениях» в Киеве, стоя перед залом с торжествующим Е.Кузьминым в первом ряду и всем цветом официального «булгаковедения» за его спиною, я с неумолимой отчетливостью поняла, что ничего не могу сделать для России.
Испугалась? Нет, конечно. К своим 65 годам я вполне притерпелась к унижениям и к плагиату. Как притерпелась — ведь иного нет — к бедной и плохой одежде, к бедной и плохой пище, к хамству в учреждениях, к грязи в транспорте, к бесконечному своему бесправию, в том числе авторскому...
За спиною Кузьмина в зале несколько хорошо знакомых мне Майгелей и других сотрудников самого авторитетного ведомства. Иностранцы, приглашенные на торжества, смотрят на них с обожанием — видимо, принимают за литературоведов. А может быть, это действительно литературоведы? Вот этот известен тем, что после выхода моей книги «Творческий путь Михаила Булгакова» развернул с помощью ксерокопирования ее частное переиздание и, говорят, неплохо заработал... А этот организовал в БЛ систематический просмотр всех заказываемых мною книг; сам же мне рассказал об этом; и я уже много лет не хожу в книжные читальные залы БЛ — противно...
Молодая женщина с немытыми волосами и трусливым взглядом мыши, готовой шмыгнуть в нору... Ее шеф несколько лет назад пригласил меня выступить на престижном литературном собрании. Никогда и никуда меня не приглашали, а тут, смотрите, пригласили — выступить, да еще с обещанием немедленно мой доклад опубликовать. Я приехала и выступила, доклад прекрасно записался на магнитофон, после чего, конечно, немедленно оказалось, что обещание было шуткой, никто мой доклад публиковать не собирается (разве что если я представлю еще более новую и никому не известную информацию, поскольку публично прочитанная вчера, согласитесь, вот уже сутки как перестала быть новой и никому не известной). Устные выступления в СССР считались «неопубликованными», авторское право на «неопубликованные» произведения не распространялось, так что обладательница трусливого взгляда в полном согласии с советским авторским правом и представлением «булгаковедов» о порядочности вклеила кусок из моего доклада в свой опус. Ее шеф сделал то же. И потом, помнится, любовно возвращался к материалам и идеям доклада, авторитетно считая их своими собственными. Сидящие в зале знают это и относятся к женщине, а особенно к ее очень приятному шефу с большим уважением.
Впрочем, все они выросли на моих работах, опубликованных и неопубликованных. В московских редакциях обожают передавать рукописи для изучения и использования лицам более авторитетным, чем автор.
Было же в 1975 г. В тот год произошло чудо: я умолила редакцию журнала «Юность» дать мне командировку в Туапсе — к первой жене Михаила Булгакова. Я давно знала ее адрес, но необходимых на поездку 100 рублей (это и тогда была грошовая сумма) у меня не было; я знала, что Т.Н.Булгакова-Лаппа не принимает литераторов; что слово с нее какое-то взял Булгаков; что не солоно хлебавши уехали от нее В.А.Молодцов, М.О.Чудакова, а с В.А.Чеботаревой был даже какой-то скандал... И вот «Юность» дала мне эту сладостную командировку. Что-то наколдовал В.Славкин, его поддержал В.Огнев, но все, конечно, решил тогдашний зам главного редактора журнала В.Воронов; все они читали мою рукопись о молодом Булгакове, считали, что ее нужно публиковать, но я не могла это публиковать, не повидавшись с Т.Н. ...
Я никогда не писала (может быть, еще напишу, а может быть, никогда не напишу), какой ключ я подобрала к Т.Н., как освободила ее от слова, данного ею Михаилу Булгакову. (Тогда очень гордилась своим поступком; теперь понимаю, что это был дурацкий поступок — пойти наперекор мудрой воле Булгакова, наложившего печать молчания на уста женщины, некогда любившей его.)
Пока я сочиняла об этой поездке свою статью, заказанную мне журналом, в «Юности» многое переменилось; по требованию главного редактора ЛГ ушел Воронов; потом ушел Огнев; тем не менее и новый завотделом К.В.Ковальджи принял в наследство статью благосклонно; я получила из редакции несколько писем и даже телеграмму о том, что статья идет. Но статья не пошла. Это бывает. И К.В.Ковальджи нашел ей применение: без ведома автора, но необыкновенно довольный своим решением, отдал ее для использования М.О.Чудаковой. Точнее говоря, не просто отдал, а даже предпринял для этого некие сложные действия: сначала позвонил в «Литературное обозрение», поинтересовался, не найдут ли они применение очень хорошей, но никому не нужной статье; им без надобности, сказали они, но зато, сказали они, материал очень нужен Чудаковой.
Мне это все рассказал сам К.В.Ковальджи — уже после того, как я с некоторым замешательством прочитала в «Литературной газете» записки М.О.Чудаковой о ее сердечных беседах с Т.Н. Замешательство мое было вызвано главным образом тем, что Чудакова малость перепутала, что именно рассказывала «нам» Т.Н. и что я почерпнула из совсем другого источника. Но К.В.Ковальджи был страшно доволен результатом, «Литературная газета», как я понимаю, тоже. Действительно, не погибать же прекрасному материалу по той ерундовой причине, что автор материала — непубликуем. Кто не знает в России, что материал просто-напросто нужно передать другому лицу, имеющему право публиковаться...
Но, кажется, я стала многословной. Чтобы писать кратко, нужно время. Время для переписывания — как бесконечно, несчетное число раз я правила и переписывала каждую из моих литературных работ, так и не опубликованных, ушедших в чужие руки, изгаженных, затоптанных, оставшихся неизвестными читателю. Время истекло...
18 мая 1991 г., в Киеве — это было назавтра после моего выступления в университете, где меня так принимали студенты, и был полный контакт со слушателями, и последняя вспышка надежды, — я капитулировала...
Может быть, это было отчаяние солдата, расстрелявшего все патроны и бросающего бесполезное оружие? Или и порох был сух, и оружие в порядке, а просто — запас сил имеет предел, как говорил Булгаков...
Слишком много пушек по одному воробью...
Еще оставалось рассчитаться с какими-то литературными долгами. Продать библиотеку и на вырученные деньги отправить по почте хотя бы немногие книги. И, прежде чем уехать на иждивение государства Израиль, для которого я никогда ничего не сделала, из страны, для которой я работала так много и которая, как оказалось, мне ничего не должна, разобрать архив.
Архив... Никогда не думала, что в моей бедной и маленькой квартире так огромен архив. Нижние полки всех книжных стеллажей... нижние ящики всех шкафов... там, где у нормальных людей белье, и там, где у нормальных людей посуда... антресоли... кладовка... Десять лет изучения Ильфа и Петрова — архив... Тридцать лет с Михаилом Булгаковым — архив...
Вывезти разрешается 40 кг имущества. Немного одежды, немного белья, одеяло, подушку, 1 утюг, 1 кофемолку... Почтовые посылки с Украины в Израиль запрещены. 40 кг на все — про все. А сколько же весит мой архив? 300 кг? 400?
Спросила у представителя Сохнута — не помогут ли вывезти архив? Контрвопрос: он имеет отношение к истории еврейского народа? Пришлось признаться: нет, он имеет отношение к истории русской литературы...
Рукописи не горят — в доме теперь нет печей. Просто просматривается каждый листок, те, что очень жаль, откладываются (пока?), остальное разрывается на мелкие кусочки.
В доме — изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем — становится привычным звук разрываемой бумаги... Когда эмалированное ведро полно, все это вытряхивается в расстеленные двойные листы «Литературной газеты». Каждый день толстые свертки один за другим летят в мусорный бак во дворе, спугивая голубей. Утром за мусором придет машина... Навсегда...
А может быть, это хорошо — что многое уйдет навсегда?.. В литературе должны быть тайны...
Отложенное (то, что очень жаль) пакую в большие конверты. Их нужно по одному отвезти на центральную почту; долго упрашивать, чтобы приняли; цены — обморочные... Уже знаю: доходят не все. Очень не все...
Так каждый день, по многу часов, читаю лист за листом. Последняя, долгая встреча с прожитой жизнью. Невышедшие книги... неопубликованные статьи... оригиналы изуродованных опубликованных... Информация... открытия... идеи... Письма...
Письмо Т.Н.Булгаковой-Лаппа — отклик на мою статью о молодом Булгакове, на статью, в которой впервые упоминалось ее имя: «Это все как было. Целую Вас. Ваша Т.Н. ...» После ее смерти ее наследники вернули мне мои письма к ней. Оказывается, она их хранила. На одном из конвертов — ее старческой рукою, трудно разборчивая помета: «Как струя свежего воздуха»...
Письма Любови Евгеньевны Белозерской. Ее предсмертное, после ее смерти пришедшее письмо: «...Желаю Вам всяких удач, а недоброжелателям посрамления. Да иначе и быть не может. Недавно в бессонную ночь читала Вашу книгу...» В свои 90 лет она духовно поддерживала меня, хотя должно было быть наоборот...
Письма Елены Сергеевны Булгаковой. Тот же почерк, то же перо, которым написаны последние по времени страницы «Мастера и Маргариты»...
Милые письма читателей... Неожиданные письма Александра Меня: «Прочел Вашу замечательную книгу о Булгакове...»
Подлые, иногда анонимные (с вымышленными подписями) письма «булгаковедов». И перл — выдержанное в тонах хорошо памятного мне погромного 1949 года письмо критика А.Немзера: демагогическая брань на двух страницах — и недвусмысленный приговор в одной строке: сообщение, что отныне я «потерялась» для филологии навсегда. Этот приговор к небытию был реален: один из «железных мальчиков» новой формации и любимый автор «Литературной газеты» А.Немзер в момент написания письма (получ. 1.1.88) был ведущим сотрудником журнала «Литературное обозрение». И это тоже рифмовалось с событиями 1949 года в моей жизни, когда я, автор первой своей, еще студенческой, литературной работы — о запрещенных в 1949 году писателях Ильфе и Петрове — была приговорена к небытию — духовному и физическому...
Часть писем постараюсь взять с собой. Письмо А.Немзера тоже — как средство от ностальгии...
Ну, вот и объяснились. Теперь остается поклониться отечеству, в котором мои предки прожили 400 лет — а может быть, и 600 или всю тысячу, — и обратиться вперед, туда, где мне, в шестьдесят пять лет, без денег, без вещей, без связей, предстоит начинать с нуля...
Ну что ж. Может быть, Вам для полного счастья действительно необходимо, чтобы меня не было. Желаю успеха.
Лидия Яновская
(в поименовании «Литературной газеты» — «Швондер»).
14—18 февраля 1992 г.
Это письмо, написанное сегодня, отправлю в день отъезда, не ранее. Я не доверяю Вам.
Послесловие
Написанное в феврале, это письмо было отправлено в «Литературную газету» в июне 1992 года. Я уезжала тихо, не через Киев, как следовало бы по недавней прописке, а через Москву. Две недели (сохнутовский авиарейс был почему-то отложен) мы сидели у московских друзей — уже не граждане России, еще не граждане Израиля — и, прощаясь, допивали вина и коньяки. Квартиру — светильники, занавески, белье, стулья, посуду, кульки с мукой, сахаром и гречневой крупой — оставили на разграбление соседям и неведомым новым жильцам, а сумку с запасом бутылок взяли с собой...
Я знала, что ни в коем случае нельзя «засвечиваться» в «Литературке». Помнила, как прокуратура СССР консультировалась с этой газетой, когда я подала жалобу (не в «Литературку» я ее, конечно, подавала, а в прокуратуру СССР) о пропажах в булгаковском архиве. Понимала, что и милиция к звонку из такой популярной газеты отнесется не менее внимательно. Арестовать не арестуют, а с рейса снимут, жалкий багаж перетрясут еще раз, с пристрастием, а может быть, и ночь-другую придется провести в каталажке. Но накануне вылета, к концу рабочего дня, все-таки осторожно позвонила в отдел писем ЛГ. Переспросили, прошуршали, стукнули отодвигаемым стулом, ответили: Да. Письмо получено. Зарегистрировано... Напрасно регистрировали и напрасно я указывала свой израильский адрес: редакция привычно сделает вид, что письма не существует...
Огромная круглая луна в иллюминаторе самолета не оставляла нас все три с половиной часа от Москвы до Тель-Авива. По временам я всхлипывала в плечо мужа: «А вдруг они и туда приедут?» Он понимал, о ком речь, и отвечал твердо: «Вытри слезы. Эти — не приедут. Этим — там делать нечего, потому что там — тяжело». Пройдет много времени, пройдет очень много времени, прежде чем я с удивлением пойму, что я — свободна, что я ушла через красные флажки...
«Литературную газету» я теперь не читаю. Хотя какая-то информация о героях этого письма все-таки доходит — в других газетах. Читала, что И.Ришина по-прежнему работает в ЛГ и стала еще авторитетней. Что Е.Кузьмин, напротив, расстался с журналистикой и отлично продвигается по бюрократической лестнице. А странная газета «Мастер» (орган праздника «Булгакиада на Патриарших», 30.Х.1993) опубликовала свое интервью с Сергеем Аверинцевым, сообщившим газете, что к роману «Мастер и Маргарита» он относится «скверновато», так что остается признать, что представление о чести у этого господина вполне на уровне его художественного вкуса...
А Булгаков? Что ж, Михаил Булгаков здесь. Как эта луна — то огромная, полная, белая или золотая, то ярким серпом повисающая на невиданно чистом небе. В программе израильских школ — «Мастер и Маргарита». В «русских» классах, там, где изучают русский язык, дети читают «Собачье сердце» — и надо же! — повесть включена в школьную хрестоматию в моей текстологической подготовке. В театре идет «Кабала святош». И в Иерусалиме — такою бывает тень от облаков — на старый город, на долину Кедрона, на Гефсиманию ложится прозрачная и ничего не нарушающая тень булгаковского воображения...
1994
НЕСКОЛЬКО ДОКУМЕНТОВ ИЗ ПРОШЛОГО
В Прокуратуру СССР
Прошу Прокуратуру СССР начать расследование по поводу трагических недостач в фонде (архиве) Михаила Булгакова, находящемся в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина.
Странное равнодушие общественности к этому факту, странную позицию «Литературной газеты», упорно утверждающей, что пропаж нет (хотя «Литературная газета» знает, что пропажи есть — я писала им об этом), объясняю только непониманием подлинной ценности отсутствующих материалов.
Архив Михаила Булгакова был приобретен у его вдовы, Е.С.Булгаковой (последняя часть архива, сразу же после ее смерти, у ее наследников), за очень скромную сумму: около 30 тысяч рублей.
Подлинная же денежная стоимость этого архива — огромна и непрерывно растет, как растет цена старых картин. Думаю, уже теперь денежная стоимость этого архива многомиллионна, а если популярность Булгакова не уменьшится, то будет и миллиардной.
Полный объем пропаж я определить не могу. Но и при первой прикидке мне как исследователю видно, что в архиве отсутствуют не просто ценные, а самые ценные материалы: последние рукописи романа «Мастер и Маргарита», последние корректуры «Белой гвардии», первые тетради дневников Е.С.Булгаковой, наиболее интересные для исследования книги из библиотеки Булгакова, вероятно, имевшие его пометы. Недостает писем, полученных Е.С.Булгаковой уже после смерти мужа и очень ею ценимых. Недостает перепечатанных ею сочинений Булгакова (т.е. очень важных ее редакторских работ).
(Отмечу, что я изучаю Булгакова с 1962 г. и до передачи архива в ОР БЛ много работала дома у Е.С.Булгаковой.)
Приблизительно могу определить и время, когда возникли недостачи: между 1970 и 1977 годами. Не ранее 1970 г. — года смерти Е.С.Булгаковой, так и не узнавшей о пропажах в архиве, и, соответственно, не позднее 1977 г., так как в описи фонда, составленной и подписанной в 1977 г., они уже не значатся.
Время исчезновения некоторых материалов, вероятно, можно определить точнее. Так, в 1973 г. мне выдавался для работы в читальном зале ОР список полученных от Е.С.Булгаковой книг. В списке значились книги, ныне отсутствующие, следовательно, они исчезли между 1973 и 1977 годами. В сочинении М.О.Чудаковой «Архив Булгакова», опубликованном в 1976 г., значатся отсутствующими две тетради дневников Е.С.Булгаковой, следовательно, их утрата относится к периоду между 1970 и 1976 годами.
Мое внимание особенно настойчиво останавливают даты 1974—1975, так как именно в то время я вдруг, по придирке, была лишена права работать в архиве «на год» (фактически это абсолютное запрещение мне доступа к архиву Булгакова длилось два года). Не было ли это мое загадочное изгнание из архива как раз и связано с тем, что я слишком хорошо знала архив?
Настораживает отсутствие в архиве собственных описей Е.С.Булгаковой. Она была педантично аккуратным человеком. Где ее описи?
Настораживают настойчивые намеки в «Литературной газете» (причем они идут под разными подписями — М.Чудаковой, Е.Кузьмина, от редакции), что Е.С.Булгакова «сама» что-то кому-то передавала, разрешала снимать копии, «сама передала бумаги» (какие?) американке Э.Проффер.
То, что материалы не уходили через руки Е.С.Булгаковой — кроме случаев, когда она передавала их официально, через «Международную книгу», и не оригиналы, а копии, — доказуемо. А вот упорное стремление подставить ее, покойную, на место виновного заставляет предположить, не стоит ли за всеми этими продуманными нападками на Е.С.Булгакову какое-то конкретное заинтересованное лицо.
Наконец 5 октября с.г. «Литературная газета» с ссылкой на прокуратуру Киевского района Москвы объявила об отсутствии в этой истории «события преступления». Не знаю, правильно ли цитирует «Литературная газета» решение прокуратуры и было ли такое решение; может быть, у районной прокуратуры просто нет сил поднять столь сложное расследование (ибо запутано дело с большим умением). Но если районная прокуратура действительно считает, что утрата рукописей Булгакова не является «событием преступления» и не заслуживает расследования, то это глубокое заблуждение.
Прорехи в архиве Булгакова очевидны. Их можно временно замалчивать, можно заставить замолчать меня (что, вероятно, не трудно). Но стремление полностью замазать это дело — бессмысленно. Все равно через какое-то время — через пять лет или через пятьдесят — эти пропажи раскроет другой исследователь. У литературоведа-архивиста есть свои пути к истине, их можно перекрыть сегодня — навсегда перекрыть их нельзя.
Но у Вас есть возможности, которых у литературоведа нет: попытаться найти пропавшее, вернуть пропавшее. Я этого не умею. И поэтому прошу Вас о помощи.
Не сомневаюсь, что это можно найти.
Очень надеюсь на Вас.
Лидия Яновская.
8 октября 1988 г.
*
Главному редактору
«Литературной газеты» А.Б.Чаковскому
Уважаемый Александр Борисович!
13 июля 1988 г. ЛГ опубликовала безобразную по некомпетентности и лихости статью Е.Кузьмина «Стена» — об архиве Михаила Булгакова в Отделе рукописей БЛ и трагедии в этом архиве.
Мое публичное заявление о трагических недостачах в фонде Булгакова журналист назвал «слушком», от сотрудника ОР В.И.Лосева, подтвердившего недостачи, потребовал, чтобы тот «застрелился», а читателям объявил, что все рукописи Булгакова «на месте».
На каком «месте»? Может быть, кто-нибудь в ЛГ знает, где это «место» с недостающими рукописями «Мастера и Маргариты», недостающими корректурами «Белой гвардии», недостающими дневниками Е.С.Булгаковой и многим другим?
Усвоив, что архив был куплен у Е.С.Булгаковой за скромную сумму (29 тыс.), Е.Кузьмин так и не пожелал понять, что подлинная денежная стоимость этого архива — огромна и непрерывно растет, как растет цена старых картин; что уже теперь она многомиллионна, а если популярность Булгакова не уменьшится, то будет и миллиардной.
Думаю, если бы этот бесценный архив продало государство, чтобы купить зерно, машины, ботинки или лекарства, ЛГ подняла бы обличительный шум. Но поскольку материалы исчезли тихо и кого обличать — неизвестно, Е.Кузьмин через ЛГ (или ЛГ устами Е.Кузьмина) требует, чтобы считалось, что все «на месте», и чтобы я, державшая в своих руках корректуры «Белой гвардии» и не нашедшая их теперь в ОР, тем не менее считала, что они там лежат!..
22 июля с.г. я отправила в ЛГ вежливое, краткое и аргументированное письмо-возражение с просьбой это письмо опубликовать — в соответствии с резолюцией «О гласности».
К моему удивлению, письмо не опубликовано, хотя ЛГ за это время дважды демонстрировала свое «возвращение к теме».
Мне просто не ответили, хотя отдел писем ЛГ подтвердил по телефону, что письмо получено и зарегистрировано.
Газета делает вид, что письма не было, что о пропажах в архиве Булгакова редакции неизвестно. Более того, появилась — теперь уже за подписью не Е.Кузьмина, а «литературно-публицистического отдела» — загадочная ссылка на прокуратуру и на то, что кто-то в этом уже «разобрался». Кто «разобрался»? Кто — таинственно известный газете, но решительно неизвестный мне — без малейшего расследования «разобрался» в моем заявлении?
Уважаемый Александр Борисович! Со стороны ЛГ здесь тяжелая ошибка. Трагедия с булгаковским архивом, увы, реальность. Ее можно скрыть от современников, но от потомков такие вещи скрыть невозможно.
Оскорбления в адрес сотрудников ОР, не делающие чести «Литературной газете», ничего не решат. Отделу рукописей нужно помочь: организовать настоящее расследование, с привлечением опытных криминалистов. Нужно найти виновных. Не ради наказания — бог с ними, с виновными, — их нужно найти, чтобы заставить вернуть общее достояние.
Думаю, что еще можно найти и вернуть. Хотя с каждым днем промедления может оказаться, что время упущено.
А поскольку держать и в дальнейшем в тайне от читателей подлинное состояние вещей недопустимо, прошу все-таки опубликовать мое письмо от 22 июля с.г. Не сомневаюсь, что признание «Литературной газетой» своей ошибки будет способствовать авторитету у читателей, а никак не наоборот.
С уважением
Лидия Яновская
31 октября 1988 г.
*
Министру культуры СССР Н.Н.Губенко
Уважаемый Николай Николаевич!
Прошу принять меня.
Желательно во второй половине января 1990 г., так как в это время я предполагаю быть в Москве.
Я исследователь творчества Михаила Булгакова. С 1962 г. знаю его архив; работала с этим архивом дома у Е.С.Булгаковой; способствовала ее решению передать архив государству — в Отдел рукописей Библиотеки имени Ленина.
Летом 1987 г., впервые после многолетнего перерыва получив доступ к фонду Булгакова в ОР ГБЛ, я обнаружила в этом фонде чудовищные недостачи. Часть рукописей и других материалов расхищена. Полагаю, что часть рукописей уничтожена. Денежная стоимость булгаковского архива — многомиллионна, стоимость пропавших бумаг — соответственна.
Все мои попытки привлечь внимание к несчастью — обращения к руководству ОР ГБЛ, в Союз писателей СССР, в печать и в Прокуратуру СССР — ни к чему не привели. Безобразнейшие заявления «Литературной газеты» о том, что рукописи, с одной стороны, находятся «на месте», а с другой стороны — «на месте» не находятся, поскольку якобы подарены покойной Е.С.Булгаковой (после смерти, надо думать?) малознакомой ей американской исследовательнице Э.Проффер, — фантазия самого дурного тона. «На месте» драгоценных рукописей нет. С Э.Проффер я специально встретилась: у нее нет исчезнувших рукописей (она говорит правду); Е.С.Булгакова их ей не дарила, не показывала и не могла ни подарить, ни показать, ибо в момент знакомства Е.С.Булгаковой с Э.Проффер эти рукописи уже находились в ОР ГБЛ.
Я считаю, что Министерство культуры СССР должно занять свою позицию в этой трагедии. Два с половиной года потеряны. Но и сейчас опытные криминалисты могли бы произвести расследование (пропажи документируются!), установить преступников, попытаться вернуть хотя бы часть похищенного.
Нельзя же «обожать» писателя и так обращаться с произведениями его!
Лидия Яновская
3 декабря 1989 г.
В Прокуратуру СССР
Прошу Прокуратуру СССР начать расследование по поводу трагических недостач в фонде (архиве) Михаила Булгакова, находящемся в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина.
Странное равнодушие общественности к этому факту, странную позицию «Литературной газеты», упорно утверждающей, что пропаж нет (хотя «Литературная газета» знает, что пропажи есть — я писала им об этом), объясняю только непониманием подлинной ценности отсутствующих материалов.
Архив Михаила Булгакова был приобретен у его вдовы, Е.С.Булгаковой (последняя часть архива, сразу же после ее смерти, у ее наследников), за очень скромную сумму: около 30 тысяч рублей.
Подлинная же денежная стоимость этого архива — огромна и непрерывно растет, как растет цена старых картин. Думаю, уже теперь денежная стоимость этого архива многомиллионна, а если популярность Булгакова не уменьшится, то будет и миллиардной.
Полный объем пропаж я определить не могу. Но и при первой прикидке мне как исследователю видно, что в архиве отсутствуют не просто ценные, а самые ценные материалы: последние рукописи романа «Мастер и Маргарита», последние корректуры «Белой гвардии», первые тетради дневников Е.С.Булгаковой, наиболее интересные для исследования книги из библиотеки Булгакова, вероятно, имевшие его пометы. Недостает писем, полученных Е.С.Булгаковой уже после смерти мужа и очень ею ценимых. Недостает перепечатанных ею сочинений Булгакова (т.е. очень важных ее редакторских работ).
(Отмечу, что я изучаю Булгакова с 1962 г. и до передачи архива в ОР БЛ много работала дома у Е.С.Булгаковой.)
Приблизительно могу определить и время, когда возникли недостачи: между 1970 и 1977 годами. Не ранее 1970 г. — года смерти Е.С.Булгаковой, так и не узнавшей о пропажах в архиве, и, соответственно, не позднее 1977 г., так как в описи фонда, составленной и подписанной в 1977 г., они уже не значатся.
Время исчезновения некоторых материалов, вероятно, можно определить точнее. Так, в 1973 г. мне выдавался для работы в читальном зале ОР список полученных от Е.С.Булгаковой книг. В списке значились книги, ныне отсутствующие, следовательно, они исчезли между 1973 и 1977 годами. В сочинении М.О.Чудаковой «Архив Булгакова», опубликованном в 1976 г., значатся отсутствующими две тетради дневников Е.С.Булгаковой, следовательно, их утрата относится к периоду между 1970 и 1976 годами.
Мое внимание особенно настойчиво останавливают даты 1974—1975, так как именно в то время я вдруг, по придирке, была лишена права работать в архиве «на год» (фактически это абсолютное запрещение мне доступа к архиву Булгакова длилось два года). Не было ли это мое загадочное изгнание из архива как раз и связано с тем, что я слишком хорошо знала архив?
Настораживает отсутствие в архиве собственных описей Е.С.Булгаковой. Она была педантично аккуратным человеком. Где ее описи?
Настораживают настойчивые намеки в «Литературной газете» (причем они идут под разными подписями — М.Чудаковой, Е.Кузьмина, от редакции), что Е.С.Булгакова «сама» что-то кому-то передавала, разрешала снимать копии, «сама передала бумаги» (какие?) американке Э.Проффер.
То, что материалы не уходили через руки Е.С.Булгаковой — кроме случаев, когда она передавала их официально, через «Международную книгу», и не оригиналы, а копии, — доказуемо. А вот упорное стремление подставить ее, покойную, на место виновного заставляет предположить, не стоит ли за всеми этими продуманными нападками на Е.С.Булгакову какое-то конкретное заинтересованное лицо.
Наконец 5 октября с.г. «Литературная газета» с ссылкой на прокуратуру Киевского района Москвы объявила об отсутствии в этой истории «события преступления». Не знаю, правильно ли цитирует «Литературная газета» решение прокуратуры и было ли такое решение; может быть, у районной прокуратуры просто нет сил поднять столь сложное расследование (ибо запутано дело с большим умением). Но если районная прокуратура действительно считает, что утрата рукописей Булгакова не является «событием преступления» и не заслуживает расследования, то это глубокое заблуждение.
Прорехи в архиве Булгакова очевидны. Их можно временно замалчивать, можно заставить замолчать меня (что, вероятно, не трудно). Но стремление полностью замазать это дело — бессмысленно. Все равно через какое-то время — через пять лет или через пятьдесят — эти пропажи раскроет другой исследователь. У литературоведа-архивиста есть свои пути к истине, их можно перекрыть сегодня — навсегда перекрыть их нельзя.
Но у Вас есть возможности, которых у литературоведа нет: попытаться найти пропавшее, вернуть пропавшее. Я этого не умею. И поэтому прошу Вас о помощи.
Не сомневаюсь, что это можно найти.
Очень надеюсь на Вас.
Лидия Яновская.
8 октября 1988 г.
*
Главному редактору
«Литературной газеты» А.Б.Чаковскому
Уважаемый Александр Борисович!
13 июля 1988 г. ЛГ опубликовала безобразную по некомпетентности и лихости статью Е.Кузьмина «Стена» — об архиве Михаила Булгакова в Отделе рукописей БЛ и трагедии в этом архиве.
Мое публичное заявление о трагических недостачах в фонде Булгакова журналист назвал «слушком», от сотрудника ОР В.И.Лосева, подтвердившего недостачи, потребовал, чтобы тот «застрелился», а читателям объявил, что все рукописи Булгакова «на месте».
На каком «месте»? Может быть, кто-нибудь в ЛГ знает, где это «место» с недостающими рукописями «Мастера и Маргариты», недостающими корректурами «Белой гвардии», недостающими дневниками Е.С.Булгаковой и многим другим?
Усвоив, что архив был куплен у Е.С.Булгаковой за скромную сумму (29 тыс.), Е.Кузьмин так и не пожелал понять, что подлинная денежная стоимость этого архива — огромна и непрерывно растет, как растет цена старых картин; что уже теперь она многомиллионна, а если популярность Булгакова не уменьшится, то будет и миллиардной.
Думаю, если бы этот бесценный архив продало государство, чтобы купить зерно, машины, ботинки или лекарства, ЛГ подняла бы обличительный шум. Но поскольку материалы исчезли тихо и кого обличать — неизвестно, Е.Кузьмин через ЛГ (или ЛГ устами Е.Кузьмина) требует, чтобы считалось, что все «на месте», и чтобы я, державшая в своих руках корректуры «Белой гвардии» и не нашедшая их теперь в ОР, тем не менее считала, что они там лежат!..
22 июля с.г. я отправила в ЛГ вежливое, краткое и аргументированное письмо-возражение с просьбой это письмо опубликовать — в соответствии с резолюцией «О гласности».
К моему удивлению, письмо не опубликовано, хотя ЛГ за это время дважды демонстрировала свое «возвращение к теме».
Мне просто не ответили, хотя отдел писем ЛГ подтвердил по телефону, что письмо получено и зарегистрировано.
Газета делает вид, что письма не было, что о пропажах в архиве Булгакова редакции неизвестно. Более того, появилась — теперь уже за подписью не Е.Кузьмина, а «литературно-публицистического отдела» — загадочная ссылка на прокуратуру и на то, что кто-то в этом уже «разобрался». Кто «разобрался»? Кто — таинственно известный газете, но решительно неизвестный мне — без малейшего расследования «разобрался» в моем заявлении?
Уважаемый Александр Борисович! Со стороны ЛГ здесь тяжелая ошибка. Трагедия с булгаковским архивом, увы, реальность. Ее можно скрыть от современников, но от потомков такие вещи скрыть невозможно.
Оскорбления в адрес сотрудников ОР, не делающие чести «Литературной газете», ничего не решат. Отделу рукописей нужно помочь: организовать настоящее расследование, с привлечением опытных криминалистов. Нужно найти виновных. Не ради наказания — бог с ними, с виновными, — их нужно найти, чтобы заставить вернуть общее достояние.
Думаю, что еще можно найти и вернуть. Хотя с каждым днем промедления может оказаться, что время упущено.
А поскольку держать и в дальнейшем в тайне от читателей подлинное состояние вещей недопустимо, прошу все-таки опубликовать мое письмо от 22 июля с.г. Не сомневаюсь, что признание «Литературной газетой» своей ошибки будет способствовать авторитету у читателей, а никак не наоборот.
С уважением
Лидия Яновская
31 октября 1988 г.
*
Министру культуры СССР Н.Н.Губенко
Уважаемый Николай Николаевич!
Прошу принять меня.
Желательно во второй половине января 1990 г., так как в это время я предполагаю быть в Москве.
Я исследователь творчества Михаила Булгакова. С 1962 г. знаю его архив; работала с этим архивом дома у Е.С.Булгаковой; способствовала ее решению передать архив государству — в Отдел рукописей Библиотеки имени Ленина.
Летом 1987 г., впервые после многолетнего перерыва получив доступ к фонду Булгакова в ОР ГБЛ, я обнаружила в этом фонде чудовищные недостачи. Часть рукописей и других материалов расхищена. Полагаю, что часть рукописей уничтожена. Денежная стоимость булгаковского архива — многомиллионна, стоимость пропавших бумаг — соответственна.
Все мои попытки привлечь внимание к несчастью — обращения к руководству ОР ГБЛ, в Союз писателей СССР, в печать и в Прокуратуру СССР — ни к чему не привели. Безобразнейшие заявления «Литературной газеты» о том, что рукописи, с одной стороны, находятся «на месте», а с другой стороны — «на месте» не находятся, поскольку якобы подарены покойной Е.С.Булгаковой (после смерти, надо думать?) малознакомой ей американской исследовательнице Э.Проффер, — фантазия самого дурного тона. «На месте» драгоценных рукописей нет. С Э.Проффер я специально встретилась: у нее нет исчезнувших рукописей (она говорит правду); Е.С.Булгакова их ей не дарила, не показывала и не могла ни подарить, ни показать, ибо в момент знакомства Е.С.Булгаковой с Э.Проффер эти рукописи уже находились в ОР ГБЛ.
Я считаю, что Министерство культуры СССР должно занять свою позицию в этой трагедии. Два с половиной года потеряны. Но и сейчас опытные криминалисты могли бы произвести расследование (пропажи документируются!), установить преступников, попытаться вернуть хотя бы часть похищенного.
Нельзя же «обожать» писателя и так обращаться с произведениями его!
Лидия Яновская
3 декабря 1989 г.
Ответы на вопросы Бюллетеня
Североамериканского булгаковского общества [10].
Вопросы.
1. В каком состоянии в настоящее время находится булгаковедение? 2. Решены ли в критической литературе самые неотложные вопросы или в булгаковедении все еще имеются значительные лакуны?
Ответы.
1. В посмертной судьбе Михаила Булгакова за последние три десятилетия произошли два огромных события.
Во-первых, в течение тридцати трех лет (считая с выхода «Жизни господина де Мольера» в апреле 1962 года) опубликованы практически все его произведения — романы, драмы, комедии, рассказы, очерки, фельетоны, сохранившиеся письма. Елене Сергеевне Булгаковой, вдове писателя, все-таки удалось сдвинуть этот камень, и начался камнепад — лавина, которую уже ничто не могло остановить.
Булгаковеды хотели бы видеть здесь свою заслугу, но они ошибаются: Михаил Булгаков выходил из небытия сам.
Во-вторых, начиная с того дня, когда в запоздавшем январском номере журнала «Москва» за 1967 год был наконец допечатан изуродованный купюрами, но тем не менее живой роман «Мастер и Маргарита», не прекращается удивительное явление: процесс стихийного и глубокого, по крайней мере у русской читающей публики, осмысления романа.
Чувство неожиданности, вызвавшее в конце 60-х годов восторг у одних и неприятие другими, прошло. Выросло поколение читателей, для которых роман «Мастер и Маргарита» существовал всегда. Теперь, читая, в него входят спокойно, как спокойно входят в воду дети, выросшие у моря. За последние двадцать восемь лет в глазах читателей роман стал интересней, доступней, значительней. Экранизации и инсценировки кажутся плоскими: роман непосредственно говорит своим читателям больше, чем в пересказе постановщиков.
Когда-то, в незапамятные времена, я вопросительно сказала Елене Сергеевне: «Булгаков будет классиком». Она ответила гордо: «Он давно классик!» Но тогда этого никто, кроме нее, не знал. Теперь, по крайней мере в русской литературе, он действительно классик.
А булгаковедение? Иногда мне кажется, что булгаковедение так ничего и не сделало. Но, конечно, я не права.
Булгаковедение идет с некоторым запозданием по стопам булгаковской славы. Но все же, после многочисленных изданий очень низкого качества, в активе булгаковедения — ряд изданий Булгакова с текстологической подготовкой. В их числе двухтомник прозы писателя (Киев, «Днипро», 1989); Собрание сочинений в пяти томах (Москва, «Худож. литература», 1989-1990); два тома «Театрального наследия» — пьесы 20-х и пьесы 30-х годов (СПб, «Искусство», 1989, 1994, издание продолжается).
Вышли книги воспоминаний, в том числе ценнейшие в фактографическом отношении мемуары Л.Е.Белозерской-Булгаковой (1-е изд. — «Ардис», 1979) и обширно комментированные дневники и мемуары Е.С.Булгаковой (Москва, «Книжная палата», 1990). Книги архивных документов — в частности, два тома «Творчество Михаила Булгакова. Исследования. Материалы. Библиография» (СПб, «Наука», 1991, 1994, издание продолжается) — по материалам архива ИРЛИ в Санкт-Петербурге. Многочисленные биографии. Исследования. В том числе ряд книг, посвященных роману «Мастер и Маргарита».
Общее количество статей и книг огромно и, может быть, даже несколько чрезмерно. По крайней мере количество пока явно не перешло в качество.
2. Второй вопрос я разделила бы на два. Ибо критическая литература, собственно говоря, не исследование, а прочтение, истолкование произведения, своего рода сотворчество. Критика помогает читателю понять не только произведение, но себя самого, читающего. У нее не логическое, а образное мышление, и субъективность талантливой критики — ее достоинство.
Истолкование феномена, о котором я говорила выше, — стихийного осмысления читающей публикой «Мастера и Маргариты» — конечно, задача критики.
При жизни Михаила Булгакова его сочинения так и не встретили достойного критического истолкования. А вот при вхождении Булгакова в литературу в 60-е годы такой критик — блестящий критик — появился. Это был Владимир Лакшин. Талант критика уникален, жизнь критического произведения коротка. Когда в конце 70-х годов я писала свою книгу «Творческий путь Михаила Булгакова», в памяти еще было живо очарование статьи В.Лакшина о романе «Мастер и Маргарита», но процитировать эту статью уже было невозможно: она устарела.
Сейчас, в трагически разваливающейся России, обретает совершенно новое звучание роман «Белая гвардия». Для моего поколения это был исторический роман, теперь неожиданно он становится романом современным: те же проблемы — долга и чести, родины и эмиграции, защиты Города и защиты Дома, мысли о том, за что должен и за что ни в коем случае не должен воевать человек... Это тема не для архивиста и не для текстолога. Это и есть тема для критика.
У каждой эпохи свое право осмысления такого большого писателя, как Михаил Булгаков. Но поэтому же возможности критики неисчерпаемы, и жизнь критики как жанра — даже в узкой сфере истолкования творчества Михаила Булгакова — бесконечна.
*
Что же касается собственно булгаковедения, то «пробелы» — слишком мягко сказано. У булгаковедения — проблемы, и проблемы эти кардинальны.
Прежде всего, биография.
Несмотря на огромное количество — а может быть, благодаря огромному количеству — работ, часто дилетантских, иногда недобросовестных, биография Булгакова тяжко загромождена домыслами. Домыслов так много, что написать сколько-нибудь полный разбор их невозможно. Даже очень популярное и считающееся авторитетным «Жизнеописание Михаила Булгакова» М.О.Чудаковой (Москва, «Книга», 1988) — вызывающе тенденциозно и во многом недостоверно.
Экономя место, приведу лишь один пример — из первой же главы книги.
«Булгаков, например, в гимназические годы избегал евреев», — пишет М.О.Чудакова (с. 22), ссылаясь на свою беседу в 1980 году с человеком, который в начале века посещал ту же гимназию, что и Михаил Булгаков. В национально-взрывной обстановке России этот тезис сразу же привлекает внимание, и критик, рекламирующий книгу Чудаковой, говорит о ее «позиции строгой и даже суровой объективности, не позволяющей с детским усердием раскрашивать красным карандашом труднейшие, драматически противоречивые периоды биографии человека...» (А.Турков. — «Известия», 21 дек. 1988.)
Не буду полемизировать с собеседником Чудаковой, который, как видно из его рассказа, с Булгаковым не был близко знаком, никогда не бывал у него дома, да и учился в другом классе. Но, кроме ссылки на свидетеля, М.О.Чудакова предлагает и аргумент-улику: в гимназии, в которой учился Булгаков, были мальчики с еврейскими фамилиями. А среди любимых друзей детства Михаила Булгакова...
Вот на этом аргументе, чтобы спор был конкретным, я остановлюсь. Тем более что детство писателя, благодаря обилию сохранившихся документов, просматривается весьма подробно.
В классе, где учится Михаил Булгаков (1901-1909), примерно пятьдесят мальчиков. (Иногда чуть больше, иногда чуть меньше.) Среди них несколько евреев, есть поляки, большинство — русские. Ни с одним из евреев Булгаков действительно не дружит. С поляками — тоже. С большинством русских — тоже. Что за странность? Да нет, не странность. Он очень славный, общительный мальчик. (Булгаков был личностью гармоничной — поэтому так трудно писать его биографию.) У него прекрасные отношения с одноклассниками, и гимназию он всегда будет вспоминать очень тепло. Но самые близкие детские дружбы у него завязываются не в классе, а — дома. И даже единственная его дружба в классе — с Борисом Богдановым — тоже не школьная, а домашняя дружба: семья Богдановых живет на станции Буча, у Булгаковых в Буче скромная дача, летом мальчики много времени проводят вместе, а в начале лета, когда дачный сезон уже начался, а школьные занятия и экзамены еще не кончились, вместе ездят пригородным поездом в город...
Мир булгаковского дома, мир семьи был полон детского общения. Дружили семьями, а семьи были многодетны. Мальчики Богдановы — соседи по даче. Мальчики Гдешинские — сыновья библиотекаря Духовной академии. Сынгаевские — с их матерью дружит Варвара Михайловна. Бесчисленные кузены и кузины, подруги сестер... Богиней этого мира, его королевой была мать, Варвара Михайловна Булгакова, никогда не устававшая от детской круговерти, от детских голосов, праздников, прогулок, театра на даче и т.д. и т.д.
Оба круга детского общения пересекались: круг гимназии — все мальчики, все сверстники, и круг дома — мальчики и девочки всех возрастов... Эти круги общения были равновелики и вместе с тем, конечно же, очень разны. Ибо мир гимназии был сложен не только в национальном, но и в социальном плане: в классе учились мальчики из очень богатых семей. А мир дома был русским и в социальном отношении весьма ровным: чиненые башмаки, переходившие от старших к младшим, штопаные курточки и — огромная жажда учиться.
Что же удивительного, что самые любимые друзья Михаила Булгакова — Борис Богданов, Платон и Александр Гдешинские, Николай Сынгаевский (прототип Виктора Мышлаевского в «Белой гвардии») — были отсюда, из мира Дома? Друзья детства — друзья на всю жизнь. Хотя по крайней мере для двух, а может быть, и для трех из них эта жизнь оказалась очень короткой. Все четверо — русские, как и Михаил Булгаков. Искать в этом какое-то пренебрежение к людям других национальностей, говоря научным языком, некорректно, а если по-русски — безнравственно.
Стоит отметить и другую, очень популярную у булгаковедов и бесконечно, без какой бы то ни было критики цитируемую книгу — не столько мемуарные, сколько беллетристические записки С.А.Ермолинского «Михаил Булгаков» (опубликованы неоднократно и переведены на многие языки).
Во вступительной статье к книге «Дневник Елены Булгаковой» (с.9) я не случайно привела запись Е.С.Булгаковой о мемуарах Ермолинского. Может быть, коллеги отнесутся к этой записи внимательней, если я приведу ее более полно:
17 ноября 1967 года. «Вечером Сергей (сын Е.С. — Л.Я.) читал некоторые статьи из сборника. В ужасе и отвращении от языка Ермолинского. А я — еще и от вранья его, вся статья фальсификация. Его право было придумывать, но нельзя выдавать за реальность.
Сейчас принимаю сильнейшее снотворное — иначе от возбуждения не засну».
19 ноября. «В третьем часу — Ермолинский... Мы пообедали и сели сначала за правку его статьи — чего он никак не ожидал, но соглашался на все, хотя был явно обижен. Закончив, я сказала:
— Если ты хочешь, чтобы я приняла твою статью целиком, переведи прямую речь Миши в косвенную. Ты не передаешь его интонации, его манеры, его слова. Я слышу, как говорит Ермолинский, но не Булгаков. И, говоря откровенно, мне определенно не нравятся две сцены, одна — это разговор якобы ты журналист, а вторая — игра в палешан. Причем я не могу себе представить, где же я была в это время, что я не помню этой игры!
Он стал уверять, но я стояла на своем. Этого не было. Не знаю, каковы будут результаты». (ОР РГБ, фонд 562. 30. 1)
Результатов, как известно, не было. Статья, которую разбирает Е.С., к этому времени уже была опубликована («Театр», 1966, № 9), встречена с восторгом, и вдохновленный успехом Ермолинский после смерти Е.С. «припомнил» и другие подробности...
Бесконечные домыслы переписываются без какой бы то ни было критики из статьи в статью, из книги в книгу. Российские исследователи приучены беспрекословно верить слову напечатанному. Доверчивость литературоведов свободного мира к русским публикациям необъяснима.
Еще болезненней проблемы текстов. Нельзя исследовать писателя, не зная в точности, что именно и как он написал.
Кое-что сделано: в 1989 году, в упомянутом выше двухтомнике прозы Булгакова, появились впервые восстановленные по всем доступным источникам подлинные тексты «Мастера и Маргариты», «Белой гвардии», «Собачьего сердца». Для Собрания сочинений (1989—1990) текст «Мастера и Маргариты» был заново вычитан мною, а драмы и комедии Булгакова вычитаны и выправлены петербургской группой текстологов.
Но в этом же московском Собрании сочинений «Белая гвардия» снова дана в невыправленном варианте, с множеством искажений; «Собачье сердце» — как будто это не имеет ни малейшего значения! — не в последней, а в предпоследней редакции; «Театральный роман» — без какой-либо сверки с рукописью; повесть «Тайному другу» — с небрежными опечатками. Рассказы снабжены пометой в комментарии: «Печатается по первой публикации», хотя на самом деле многие из них перепечатаны с публикаций 70-х годов, вместе с опечатками и не всегда совершенными поправками, сделанными в 70-е...
Это никого не волнует. В России снова перепечатывают, а на Западе, вероятно, переводят Булгакова с дефектных изданий. И исследователи в своих сочинениях продолжают ссылаться на старые, заредактированные, полные опечаток тексты...
И, наконец, архив.
Увы, даже самым добросовестным образом восстановленные тексты Булгакова не вполне точны: уже в 70-е годы, в государственном хранилище России — в Отделе рукописей Библиотеки имени Ленина, были утрачены последняя корректура «Белой гвардии» и драгоценные страницы последней редакции «Мастера и Маргариты». Есть основания предполагать, что и рукописи «Театрального романа» сохранились не полностью. Я так и не смогла добиться расследования и розыска, а булгаковедение отнеслось к этому поразительно равнодушно.
Нет уверенности в том, что полностью сохранена и другая часть булгаковского архива — в Рукописном отделе ИРЛИ (Санкт-Петербург).
Как известно, архивы в советской России были подведомственны КГБ и контролировались этим учреждением. Архив Михаила Булгакова в Отделе рукописей БЛ — тоже. Теперь КГБ переименован, каких-то служащих уволили на пенсию, другие пересели из кресел в кресла. Но хорошо отлаженный, привычный контроль над архивом Булгакова сохраняется; штат служащих в Отделе рукописей тот же, прошедший выучку КГБ и воспитанный в пренебрежении к авторскому праву заточенного в их хранилищах писателя. Доступ квалифицированному специалисту к рукописям Михаила Булгакова, всегда очень затрудненный, теперь снова и прочно закрыт. И служащие Отдела рукописей могут позволить себе все.
Из бессмертных и тем не менее беззащитных черновых тетрадей «Мастера и Маргариты» служащий ОР БЛ В.И.Лосев составил никогда не существовавший роман «Великий канцлер»: соединил куски из разных редакций — так, чтобы это выглядело «кругло» и казалось законченным романом. Кое-где «поправил» не устраивавший его булгаковский стиль. Озаглавил это все так, как никогда Михаил Булгаков не озаглавливал свой роман. И, наконец, снабдил свое деяние комментарием, в котором, в числе прочего, заявил: «Самые первые рукописи более созвучны авторскому замыслу, поскольку они не были еще подвержены самоцензуре». То есть, потрясающую историю романа — подвиг бесстрашной мысли, подвиг самоотреченного творчества — представил как историю сделки писателя со своей совестью, как историю приспособленчества и создания такого варианта романа, который можно было бы без опасений «представить наверх».
Эта кошмарная компиляция выдержала ряд изданий (начиная с 1992 года). Включалась в книги Булгакова вместо «Мастера и Маргариты». Переводилась на иностранные языки.
Затем из оставшихся черновых тетрадей тот же В.И.Лосев соорудил — опять-таки из трех разных, несочетаемых редакций — новый роман под названием «Князь тьмы» («Неизвестный Булгаков». — Москва, «Книжная палата», 1993).
А потом сделал то же с «Белой гвардией»: из разных — оставшихся от разных редакций — кусков скомпоновал мифическую «раннюю редакцию окончания» «Белой гвардии» и вместе с главами все того же «Великого канцлера» опубликовал в книге с эффектным названием: Михаил Булгаков. Из лучших произведений (Москва, «Изофакс», 1993) [11].
А лакуны? Ну что же, конечно, есть и лакуны. Например, история замысла пьесы «Адам и Ева» — ведь черновики этой загадочной пьесы не сохранились. История «Бега», также дошедшего до нас в законченном виде, без черновиков. История «Белой гвардии» и тайна замысла этого романа...
И есть целые темы, настолько обширные, что их лакунами не назовешь: исчезнувшая библиотека Михаила Булгакова... Булгаков и музыка...
1995
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги