Записки о Московии

«Записки о Московии» и их автор

В 1698 г. в Париже у книгоиздателя Пьера Обуэна была издана небольшая, всего в 12-ю долю листа, книжка. Ее полное заглавие гласило: «Любопытное и новое известие о Московии, содержащее: Современное состояние этого государства. Экспедиции московитов в Крым в 1689 г. Причины последних смятений. Их нравы и религия. Рассказ о путешествии Спафария в Китай сухопутным путем»[1]. Имя автора — де ла Невилль, не указанное на обложке, было показано в конце «Посвящения Людовику XIV», открывавшем книгу.

Судьба книги оказалась причудливой. Не прошло и пятнадцати лет со дня ее выхода в свет, как она была объявлена недобросовестной компиляцией, а ее автор отождествлен с известным литературным мистификатором. Груз подозрений долго тяготел над «Записками о Московии». Только в нашем столетии историкам удалось показать, что Невилль — реальное историческое лицо, а «Записки о Московии» — результат его путешествия в Россию.

Не менее парадоксально и другое. За редкими исключениями, отечественные исследователи обращаются к первому изданию «Записок» или к русскому переводу, в основу которого оно было положено[2]. В то же время еще с прошлого века известны три списка «Записок о Московии», дающие более точное представление о первоначальном тексте. Один из них хранится в Национальной библиотеке в Париже, два других — в Нижнесаксонской библиотеке в Ганновере[3]. Ниже отечественному читателю впервые предложен сводный текст «Записок о Московии», освобожденный от дополнений и искажений, внесенных в первое издание, и его русский перевод[4]. Рассказ о «Записках о Московии» логично было бы начать с возникновения легенды о Невилле, столь долго мешавшей историкам полноценно пользоваться данными этого ценного источника.

Только появившись из печати, сочинение Невилля вызвало дипломатический конфликт[5]. Дело в том, что выход в свет «Записок о Московии» совпал — а точнее, был приурочен — к Великому посольству и попытке России в очередной раз создать широкую антитурецкую коалицию европейских государств. В этих условиях появление «Записок» было воспринято как враждебная России выходка, а сами «Записки» — как антипетровский памфлет. «Царь Петр развлекается, стравливая своих фаворитов, часто они убивают друг друга, боясь потерять милости. Зимой он приказывает рубить большие проруби во льду и заставляет самых знатных вельмож ездить по нему в санях, где они проваливаются и тонут из-за тонкого нового льда», — писал Невилль. Вряд ли подобная характеристика могла пойти на пользу молодому русскому царю, к которому в это время приковано было внимание всей Европы.

О болезненной реакции со стороны главных участников Великого посольства свидетельствует письмо амстердамского бургомистра Николаса Витсена Лейбницу: «Господин де ла Невилль был очень плохо осведомлен о многом, и московские послы жаловались на это мне и другим»[6]. Для того, чтобы охарактеризовать то преувеличенное внимание, которое русские дипломаты придали Невиллю, нужно вспомнить сами обстоятельства приема у Николаса Витсена. Это был переломный момент в истории всего Великого посольства. Генеральные штаты поручили Витсену деликатную миссию — объяснить Петру, что Голландия не может принять участия в готовившейся войне с Портой. Петру приходилось думать об изменении приоритетов внешнеполитической стратегии[7]. О цели разговора можно только догадываться. Витсен не мог отвечать ни за публикацию сочинения Невилля в Париже, ни за его переиздание в соседней Гааге, которое вскоре должно было выйти в свет. Вероятно другое — не раз выполнявший дипломатические поручения русского правительства, Витсен мог взять на себя опровержение в печати[8]. Таким образом, отношение к «Запискам» в России было продемонстрировано сразу, и широкого распространения здесь они не получили (хотя нам и неизвестно о прямых цензурных запретах). Однако часть русского общества все же познакомилась с Невиллем еще в начале XVIII в.

Одним из первых русских читателей Невилля был один из их героев — Андрей Артамонович Матвеев, или «Артамонович», как называет его Невилль. «Этот молодой господин очень умен, любит читать, хорошо говорит по латыни и очень любит узнать новости о событиях в Европе и имеет особую склонность к иностранцам», — так писал Невилль об А. А. Матвееве, — «он имел несчастье, вернувшись из ссылки, видеть убийство своего отца во время восстания Хованского». Сын погибшего во время стрелецкого восстания 1682 г. Артамона Сергеевича Матвеева, крестного отца царицы Натальи Кирилловны, Андрей Артамонович вскоре занял почетное место в придворной иерархии. А в 1699 г. молодой московский царедворец был послан Петром в столицу тогдашней европейской дипломатии — Гаагу, затем в Лондон и в Париж. Вероятно, во время дипломатической службы А.А.Матвеев и обзавелся голландским переводом Невилля, вышедшим в Утрехте в 1707 г. «Книга вояж Нивстадов в Москву на галанском языке в осмушку» занесена в опись библиотеки А.А.Матвеева[9].

Впоследствии А.А.Матвеев обратится к истории первых десятилетий царствования Петра. В первых строках своей «Истории о стрелецком бунте» он отмечает, что «жестокосердаго онаго стрелецкаго бунта варварское действие без сомнения у снискательных людей, по прошедшем том незастарелом времени, еще в свежей памяти доныне содержится как уже то на иностранных языках при Цесарском и при Королевских Европейских дворах подробно печатными книгами изображенная гласится»[10]. Уже издатель «Истории...» И.П.Сахаров указал, что таких книг было только две — те же «Записки о Московии», опубликованные в Париже, и «Дневник» Корба, увидевший свет в Вене[11]. Ни то, ни другое сочинение не вызвало благоприятного отклика у русского правительства, поэтому Матвееву пришлось зашифровать саму ссылку на них. Тем не менее, скрытая перекличка с Невиллем проходит через всю «Историю о стрелецком бунте». Прежде всего, это касается характеристики царевны Софьи Алексеевны. Эту «великаго ума и самых нежных проницательств, более мужеска ума исполненную деву» Матвеев обвиняет в том, что она скрывает под «хамелеоновыми одеждами» «властолюбивый нрав»[12]. Касаясь выдачи восставшим Ивана Кирилловича Нарышкина, во время которой царевна Софья Алексеевна сыграла неблаговидную роль, А.А.Матвеев замечает: «Во всем том происходила глубокая политика италианская, ибо оное говорят, другое же делают, и самим делом убивство исполняют»[13]. Уже давно было высказано предположение, что А.А.Матвеев имеет здесь в виду Макиавелли[14]. Но о макиавеллизме царевны Софьи Алексеевны прямо пишет Невилль. Отмечая, что ее ум «закончен, проницателен и искусен», автор «Записок о Московии» утверждает, что Софья, «не читая Макиавелли и не слушая его уроков, усвоила все его правила, и особенно то, что нет такого препятствия, которое нельзя было бы преодолеть, и такого преступления, которое нельзя было бы совершить, если речь идет о том, чтобы царствовать»[15]. Сопоставление «Записок о Московии» с «Историей стрелецкого бунта» можно продолжить. Так, весьма вероятно, что не без влияния Невилля появилось в последней и сравнение московских стрельцов с янычарами.

Если в России «Записки о Московии» вызывали пристальный интерес в правящих кругах, несмотря на присущий им привкус запретности, то совершенно иным было их восприятие во Франции. Выход «Записок» в свет был отмечен рецензией в «Журнале ученых».[16] Сочинение Невилля широко используется в различных компиляциях, посвященных модной русской теме. Однако причудливая судьба автора сыграла злую шутку с его «Записками». Пробывший почти всю жизнь вне Франции, вероятно, нередко действовавший под чужим именем, автор «Записок» уже через полтора десятка лет оказался основательно забытым на своей родине. Уже в 1713 г. один из ученых-эрудитов, аббат Ленгле дю Фреснуа приписал авторство «Записок» плодовитому литератору Адриану Байе, а само имя Невилля объявил его псевдонимом. Ленгле писал: «Байе, который, кажется, имел намерение написать обо всем, выпустил также Описание Московии, которое было опубликовано в Париже в 1698 г. под именем господина де ла Невилля — труд настолько недостоверный, насколько этого можно было ожидать от человека, который видел Московию разве что из окна своего кабинета»[17].

Это предположение (каким бы наивным оно ни казалось в свете всех вышеизложенных сообщений о Невилле) было неплохо для того времени аргументировано. Во-первых, оно могло появиться только у начитанного библиографа, которому были известны не только «Записки о Московии», но и «История Голландии после правления Вильгельма Оранского» — продолжение труда Гуго Греция, напечатанное Адрианом Байе под псевдонимом de la Neuville[18]. Во-вторых, ученый аббат проявил осведомленность и в том, что связано с происхождением этого псевдонима. Байе родился в городке Neuville-en-Hez, недалеко от Clermont-en-Beauvoisis, и поэтому воспользовался псевдонимом-анаграммой, составленной из его фамилии и названия родного городка[19]. Вместо Baillet и Neuville-en-Hez получился Balt. Hezeneil de la Neuville. Это было шутовской выходкой, где под видимостью дворянской фамилии скрывалось просто место рождения, своего рода литературным «мещанством во дворянстве». Несмотря на то, что между историческим Невиллем и одной из масок литератора Байе не было ничего общего, догадка показалась правдоподобной. Как уже было сказано, Адриан Байе в России никогда не бывал и сведения о ней мог лишь почерпнуть из книг других авторов, поэтому новая атрибуция сильно повредила авторитету «Записок о Московии». Их считали, а иногда и продолжают считать, чистой компиляцией, в которой нет ничего оригинального, авторского, личного.

Первый протест против этого принадлежит адвокату парижского парламента Матье Маре. В письме к президенту дижонского парламента Буйе от 11 марта 1725 г. он пишет: «Смерть царя заставила меня перечитать книжку под названием «Любопытное и новое известие о Московии», изданную в 1698 г. у Анбура, в 12° и посвященную королю; там есть очень любопытные подробности о смятениях 1687 и 1689 гг. (Маре ошибся — следовало бы: 1682 и 1689 гг. — А.Л.) и об интригах царевны Софьи, которая хотела избавиться от царя Петра, но ее заговор был раскрыт. Автор — Фуа де ла Невилль, родом из Бове, который был одним из самых видных путешественников и дипломатов, каких мне только случалось видеть. Он сообщает в своем послании к Королю о части своих путешествий, и, в частности, о том, которое он предпринял в Московию как представитель Короля, по приказу маркиза де ла Бетюна, посла в Польше. Стоит лишь прочесть само послание и книгу, которая невелика, чтобы узнать правду об этом».

Затем Маре спорит с аббатом Ленгле, называя его сообщение «нелепостью», и заявляет прямо: «Верь после этого нашим библиографам! Если он недолюбливает Байе, то приписывает ему книгу, которую он никогда не писал, тем самым приписывая ей автора, который таковым не был. Из-за того, что Байе издал свою «Историю Голландии» под именем де ла Невилля, он хочет приписать ему книгу, написанную истинным де ла Невиллем, который был в Москве по приказу короля и все видел своими глазами; и после этого он говорит, что это неточная книга, которая написана Байе, который видел Московию разве что из своего кабинета. Таким образом, Ленгле — это лгун и обманщик, никогда не читавший самой книги». И Маре заканчивает свою тираду еще одним важным сообщением: «Я знаю одного человека из Бове, который был хорошо знаком с этим господином де ла Невиллем, который звался Фуа по своему фамильному прозвищу; эта фамилия с честью существует в Бове и по сей день»[20]. К Маре присоединился библиограф Ансийон, который отличает «покойного автора» «Записок о Московии» как от А.Байе, так и от других писателей, носивших это имя[21].

Вместе с Маре и Ансийоном в защиту Невилля выступил Вольтер в «Истории России в царствование Петра Великого». Вольтер прямо ссылается на «польского посланника де ла Невилля, находившегося тогда в Москве и видевшего своими глазами все, что происходило». Приводя восторженную характеристику Голицына из «Записок о Московии», Вольтер замечает, что эта похвала принадлежит Невиллю, посланному в ту пору из Польши в Россию; а похвала иностранцев вызывает меньше всего сомнений»[22]. Вольтер заимствовал из «Записок о Московии» описание Троицы, рассказ о постройке крепости на Самаре и подробности о «заговоре» Федора Шакловитого[23]. Слово в слово выписав у Невилля изложение приговора князьям Голицыным о ссылке в «приполярный город Каргу»[24], Вольтер отмечает: «Никакого приполярного города Карга не существует. Карга находится на 62-й широте, только на 6,5° севернее Москвы. Тот, кто произнес этот приговор, был плохим географом; вероятно, Невилль был введен в заблуждение неточным сообщением»[25]. Характерно, что Вольтер и здесь с доверием относится к «Запискам о Московии», перекладывая всю вину за очевидную ошибку на тех, кто информировал их автора.

Гаагское издание (1699 г.) «Записок о Московии» указано в описи Фернейской библиотеки. Сейчас этот экземпляр находится в Отделе редкой и рукописной книги Российской Национальной Библиотеки[26]. По-видимому, Вольтер познакомился с «Записками о Московии» самостоятельно, без подсказки петербургских ученых, помогавших ему в работе над «Историей». Во всяком случае, в составленном М.В.Ломоносовым «Описании стрелецких бунтов в правление царевны Софьи», предназначенном для Вольтера, «Записки о Московии» не были использованы[27]. Очевидно, они остались неизвестными великому русскому ученому. Однако у другого русского консультанта и критика Вольтера — академика Герарда-Фридриха Миллера, было сразу два экземпляра книги Невилля — английский перевод (1699 г.) и гаагское издание 1699 г. (то же, что и в Фернейской библиотеке)[28]. Если учесть, что в своей главе «Правление царевны Софьи» Вольтер прямо помечает: «извлечено целиком из записок, присланных из Петербурга», то предположение о подсказке всё же имеет право на существование.

Тем временем полемика по вопросу о подлинности «Записок» развивалась и обрастала новыми мнениями, принимая все более и более абстрактный характер. Ученые опирались не столько на данные «Записок», сколько на авторитеты предшественников. Поэтому не следует удивляться гиперкритицизму отдельных ученых, это тоже была дань времени. Немецкий библиограф Г.Г.Штук смело отнес «Записки» к сочинениям Байе[29]. К нему смело присоединился английский путешественник Уильям Кокс: «Этот писатель представляет себя послом короля Польши при русском дворе. И мы даже верим ему в том, что он был в Москве, когда Софья была свергнута. Его неведение не делает его записки сомнительными; для подтверждения своих свидетельств он прилежно цитирует врагов царевны. Однако каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с русской историей, с первого взгляда замечает грубые ошибки и безвкусные басни, ибо он представляет Софью ужасным образом, как будто бы речь идет о Тиберии или о Цезаре Борджиа, и представляет дело так, будто бы он сам находился при разговорах между ней и князем Голицыным; так, он утверждает, что они хотели венчаться друг с другом, затем соединить греческую церковь с римской, заставить Петра уйти в монастырь, и, если это не получится, убить его, объявить детей Ивана внебрачными и предъявить свои права на трон. И, для того, чтобы эти проекты не казались дикими, он добавляет, что князь Голицын имел еще более блестящие перспективы: он намеревался, после объединения церквей, если бы это ему удалось, как он надеялся, пережить царевну Софью, получить разрешение римского папы на то, чтобы передать престол своим собственным детям, минуя прижитых от брака с Софьей... Эти лапландские сказки не требуют опровержения, потому, что сочинивший их писатель не заслуживает доверия, когда он пишет о том, чему был свидетелем, как величает его Вольтер. Истина состоит в том, что польский посол — вымышленная фигура; составителем книги был Адриан Байе, место рождения которого — Невилль, который никогда не был в России. Новости пришли в Гаагу в 1699 г. (Кокс был знаком только со вторым изданием книги Невилля, вышедшим в Гааге в 1699 г. — А.Л.) и, вероятно, были почерпнуты из рассказов нескольких особ, сопровождавших царя в 1697 г. в Голландии... »[30].

В том же духе высказался несколько позже и немецкий ученый К.Мейнерс в своем обзоре литературы о России: «...Составителем «Записок» был не польский посланник, а некий Байе, назвавший себя по месту своего рождения и никогда не бывавший в России. Тот, кто читал саму книгу, и особенно Посвящение, не может не прийти к этому выводу»[31].

Только новый, девятнадцатый век принес передышку в этих непрестанных критических нападках на «Записки». В пользу их достоверности высказались двое авторитетных ученых — в России и во Франции. Одним из них был А.Барбье, библиотекарь Наполеона I, автор классического французского словаря псевдонимов, не потерявшего своего научного значения и по сей день. Отметив, что «Записки» напрасно приписываются А.Байе, Барбье пишет: «Фуа де ла Невилль был послан с поручением в Московию французским правительством»[32]. Другим был директор императорской Публичной библиотеки граф М.А.Корф, лицейский друг А.С.Пушкина. Корф составил для поэта, работавшего над «Историей Петра Великого», рекомендательный список иностранных сочинений о Петре. Сюда были включены и «Записки о Московии»[33]. Однако у нас нет прямых доказательств того, что Пушкин последовал совету Корфа. Сочинения Невилля не было в библиотеке Пушкина[34], однако им располагали многие современники и знакомые поэта.

Труд М.А.Корфа по изучению иностранных источников о России продолжил Ф.Аделунг. Признавая авторство Байе, он, тем не менее, писал: «Несмотря на все сомнения критиков, кажется не подверженным сомнению, что некто, под именем дела Невилль, в 1689 г. был послан из Польши в Россию и, как я предполагаю, со стороны Франции, и что он, под маскою польского посла, тем безопаснее надеялся исполнить свои тайные поручения»[35]. Еще более определенно высказался Н.Г.Устрялов: «...Едва ли основательна догадка тех, которые думают, что это псевдоним, что автор называется Baillet. Baillet или Neuville — всё равно, главное в том, что он был в России, как удостоверяют многие подробности при описании современных событий, о которых автор рассказывает, как очевидец»[36]. М.П.Погодин, посвятивший «Запискам» специальное небольшое исследование, находит у Невилля «известия верные, засвидетельствованные», которые «внушают доверенность и к прочим, уважение к их источникам». Многое, согласно историку, подтверждается другими источниками, даже недавно открытыми в секретных архивах». Согласно М.П. Погодину, «Невилль представляется в своей книжке... наблюдателем беспристрастным»[37].

Итог спорам о Невилле подвела статья А.И.Браудо. Историк нашел упоминания о Невилле в публикации дипломатических документов по французско-польским отношениям, переписке Г.В.Лейбница с Н.Витсеном и И.Спарвенфельдтом, а также в письме адвоката парижского совета М.Маре. «...Авторство и личность De la Neuville не могут возбуждать никаких сомнений», — подытожил историк[38].

Благодаря изысканиям немецкого историка Фердинанда Грёнебаума к этим источникам прибавились «Мемуары» Далерака и документы архива Министерства внешних сношений Франции[39]. Английский историк Изабель де Мадаряга выявила упоминания о Невилле в английских дипломатических архивах, английских газетах и в «Дневнике» Казимира Сарнецкого[40]. В свою очередь, мне удалось добавить к этому списку еще два документа из переписки Лейбница, опубликованных в 1970 и 1982 гг. и не привлекших внимания других исследователей, неопубликованное донесение французского посла в Варшаве маркиза де ла Бетюна, посвященное злоключениям Невилля в России, а также собственноручное письмо самого автора «Записок о Московии».

«Он был достаточно образован и воспитан, знал свет, дворы, церемониал и интересы монархов, которые специально изучал... Всю свою жизнь он провел в подобных поручениях, как из-за удовольствия видеть свое имя в газетах, так и из-за того, чтобы путешествовать с титулом, вовсе не думая ни о чем основательном и легко отдавая отцовское наследство на эти возмутительные траты», — писал о Невилле Франсуа Далерак, долго живший в Польше и познакомившийся там с Невиллем[41]. Согласно его коллеге по дипломатическому поприщу, дю Тейлю, это «человек, который собирает на своей дороге все хорошее и плохое и при случае избавляется от всего дурного»[42]. Наконец, согласно Матье Маре, не знавшему Невилля лично, это был «один из самых выдающихся дипломатов и путешественников, которых только видел свет»[43].

При этих противоречивых характеристиках мы почти ничего не знаем о происхождении Невилля и его деятельности вплоть до середины 1680-х гг. Согласно тому же Маре, Невилль был «родом из Бовё», где его род «с честью существует и по сей день», то есть по 1725 г. Согласно Далераку, Невилль «был дворецким (Maitre d'Hotel) брата короля. Исполняя эту обязанность, он заслужил почетную привилегию быть простым камер-юнкером его Величества короля (un Brevet honoraire de Gentilhomme ordinaire de la Chambre de son Altesse Royale)». Сама по себе подобная служба свидетельствовала о знатном происхождении Невилля. К сожалению, французские биографические словари и использованные нами генеалогические справочники не содержат имени Невилля и не могут как-то дополнить эти скудные данные.

Первые точно датированные сведения о Невилле или, точнее, Нёфвилле (de la Neufville)[44] появляются с середины 1680-х гг., когда автор «Записок о Московии» появляется при дворе польского короля Яна III Собеского. Необходимо в нескольких словах очертить ту обстановку, в которой развивалась дипломатическая деятельность Невилля. Разгромивший турецкую армию у стен Вены, Ян III стал своего рода символической фигурой, воплотившей союз европейских держав против турецкой опасности. Этот союз, сформировавшийся под патронатом папы Иннокентия XI и включавший в своем первоначальном составе Речь Посполитую, Империю и Венецию, частично пересекался а лице Империи, с формировавшейся в то время антифранцузской коалицией и вызывал поэтому глухое противодействие французской дипломатии. Франция Людовика XIV, противостоящая Империи, поддерживающая приязненные отношения с Оттоманской Портой и безразличная к далекой Московии, должна была бы самой логикой событий отдалиться от Речи Посполитой. Однако подкрепленные давней традицией франко-польские отношения были на практике гораздо более теплыми, чем это следовало бы из этого простого расклада сил. Немалую роль в этом играло и то, что сам польский король был женат на француженке, дочери маркиза д'Аркьена Марии-Казимире. Мужем ее сестры — Анны-Марии-Луизы — был маркиз де ла Бетюн, французский посол в Варшаве. Именно д'Аркьен и де ла Бетюн, при всем несходстве их интересов, были основными проводниками политики Людовика XIV при польском дворе. Вот как рассказывает об этом тот же Далерак.

«В Польше находился уже тринадцать или четырнадцать лет французский дворянин по имени ла Нёфвилпь (la Neufville). Он был послан к нескольким иностранным дворам, где заставлял видеть в себе не просто курьера, а человека с достоинством... Надеясь получить подобное поручение от польского короля, он прибыл к этому двору, где он был хорошо знаком маркизу д'Аркьену, отцу королевы. Он встретил противодействие своим планам со стороны маркиза де Бетюна, который, зная образ мыслей этого дворянина, иногда говорившего без оглядки и без осторожности обо всем на свете и даже о монархах, мешал, насколько мог, польскому королю использовать де ла Нефвилля, справедливо опасаясь, что дурной выбор может скомпрометировать имя и славу его Величества. В то же время, благодаря просьбам и докучливости маркиза д'Аркьена, он получил поручение, для которого он взялся произвести все необходимые расходы...»[45].

Позволим себе прервать рассказ мемуариста, чтобы подтвердить его рассказ документом, современным описываемым событиям. В донесении маркиза де ла Бетюна, адресованном государственному секретарю по иностранным делам Круасси от 19 января 1686 г., сообщалось: «Я должен сообщить Вам, сударь, что некто по имени де ла Невилль, человек очень поверхностный и известный здесь благодаря этому, очень утомил их королевские Величества, добиваясь своего назначения резидентом во Францию, на что они не дали согласия, несмотря на представления господина маркиза д'Аркьена, которые он делал польской королеве. Поскольку здесь всё же решено кого-то назначить, и поскольку я желаю, чтобы кандидат был утвержден Вашим Величеством, я предлагаю Вам, сударь, господина Клотомона, который является человеком добро настроенным, умным и годным для этого назначения»[46].

Результатом настойчивых ходатайств при польском дворе стала миссия Невилля к савойскому герцогу Виктору Амадею II (правил в 1675—1730 гг.). Невилля направили к нему в качестве чрезвычайного посланника, чтобы добиться у него военной помощи для борьбы с турками, которая была обещана еще в 1678 г. Дипломатическая миссия началась с досадной ошибки. «Либо из желания поставить этого человека в смешное положение, либо по недосмотру управляющих польской канцелярией, где нет ни упорядоченного образца, ни протокола церемоний, принятых при этом дворе по отношению к другим монархам, письмо было адресовано умершему герцогу Савойскому, отцу правящего ныне, который имел полное право отослать этого посла на могилу умершего, чтобы тот объявил ему цель своего приезда[47]. Но Нёфаилль, обнаружив ошибку на месте, приказал переписать надпись и уехал со своим поручением в апреле 1686 г.»[48]

Миссия к савойскому герцогу привела Невилля в Венецию. Предоставим слово Далераку, в «Мемуарах» которого сохранился интересный рассказ об этом эпизоде деятельности автора «Записок о Московии», обойденный вниманием исследователей. «Моя гондола принесла меня сначала к Магистрату, где нужно назвать свое имя и дать сведения, касающиеся той страны, откуда ты приехал, а затем к фламандскому трактирщику на том же канале. Здесь я нашел чрезвычайного посланника Польши, назвавшегося виконтом де ла Нёфвиллем, который остановился в Венеции, чтобы развлечься, ожидая возвращения герцога Савойского... Он старался добиться аудиенции у дожа, к которому не имел ни писем, ни рекомендаций. Прокуратор Анжело Морозини (Angelo Morosini), который был послом в Польше, и жена господина Альберти, который был там резидентом Венеции, старались помочь ему добиться успеха, и, наконец, дож сказал первому из них, что хотел бы знать, в каком качестве и по какому поводу этот иностранный дворянин требует аудиенции. После многих хлопот прокуратора в пользу Нёфвилля дож согласился принять его как знатного путешественника, и прокуратор однажды утром без церемоний привел его во дворец. С вечера Нёфвилль предупредил весь трактир об аудиенции, которая будет дана ему вечером, пообещав всем тем, кто хотел видеть дожа, провести их. Но на самом деле он искал людей, которые должны были сопровождать его так, будто бы он был послом. Те, кто оказались такими простаками, что дали себя вовлечь в это дело, потом очень жалели, увидев всё и не имея уже времени, чтобы отступиться. Проходя так два или три зала, они прошли в переднюю... Через небольшое время Нёфвилль был приглашен, но привратник закрыл за ним дверь и задернул портьеру, оставив весь кортеж в передней. По правде, их пригласили через некоторое время, и дож, чтобы показать, что это был только визит любопытного путешественника, расспросил их всех, одного за другим, об их странах. О каждой он говорил по два слова с почетом и похвалой, проявив великолепную изысканность ума и законченность суждений...»[49].

Так бесславно закончилось бы пребывание Невилля в Венеции, если бы изменившиеся обстоятельства не заставили власть предержащих по-другому взглянуть на эту сомнительную фигуру. Через французского посланника венецианский дож узнал о том, что Ян III послал курьеров ко всем итальянским князьям, чтобы оповестить их о заключенном с Россией Вечном мире. Благодаря ему Россия вступала в антитурецкую Священную лигу и оказывалась союзницей Венеции. На такую возможность указывал во время аудиенции Невилль, но ему не удалось пробудить интереса руководства республики[50]. Так судьба Невилля впервые пересеклась с далекой Московией.

Два года спустя, в 1688 г. Невилль заслужил новую дипломатическую миссию, которую и осуществил под именем виконта де ла Нёфвилля (Bartholomew Yve viscount de la Neufville) — от польского короля Яна III к английскому королю Якову II Стюарту. Очевидно, за прошедшее время Невиллю удалось добиться хотя бы формального потепления к нему со стороны французского посла в Варшаве. В письме маркиза де Бетюна в Берлин от 13 августа говорится: «Господин де ла Невилль направляется в Берлин, он едет с письмом от польского короля к английскому королю. Я хотел бы, чтобы он ненадолго задержался бы при дворе, где вы находитесь, ибо он (неразборчиво) говорить и воспользуется всем в Берлине»[51]. Невилль действительно был направлен Яном III в Лондон для поздравлений Якову II Стюарту по случаю рождения наследника. Английские газеты того времени свидетельствуют, что Невиллю была предоставлена аудиенция у вдовствующей королевы и малолетнего принца Уэльского (11—12 октября 1688 г.). Кроме этого, он получил прощальную аудиенцию у короля (21 октября) и королевы (22 октября), и после этого оставался в Англии до декабря[52].

Нужно сказать, что Невилль выбрал самое неудачное время для поездки в Англию. Его пребывание в Лондоне совпало со Славной революцией, положившей конец Реставрации и второму правлению Стюартов. Королем Англии стал Вильгельм III Оранский, штатгальтер Нидерландов. Эта перемена самым непосредственным образом отразилась на авторе «Записок о Московии», французе и католике. В своей помете на полях, не вошедшей в первое издание, Невилль пишет, что князь В.В.Голицын «разбирался в новостях той страны, куда я в то время был послан королем Польши и был там задержан и ограблен на обратном пути». Если прибавить сюда прямое упоминание о разговорах о «революции в Англии», которые Невилль вел с канцлером предпетровской поры, то картина становится окончательно ясной. Действительно, в России пристально следили за ходом Славной революции, а Невиллю было что рассказать о ней.

Из Лондона Невилль, вероятно, переправился во Францию. Об этом свидетельствует подготовка миссии Франсуа Кайе, сьера дю Тейля, который направлялся в Варшаву в качестве посланника Якова II, уже находившегося к тому времени в изгнании под Парижем, в Сен-Жермен-эн-Ле. Дю Тейль вез с собой письма Людовика XIV польскому королю, а также его секретные письма польским и литовским магнатам, которые он должен был вручить в обход Яна III, и даже маркиза де Бетюна. В инструкции дю Тейлю от 14 февраля 1689 г. Круасси писал, что тот, «получив верительные грамоты, сможет ехать спокойно, как в сопровождении курьера маркиза де Бетюна, так и в обществе господина де Нёфвилля, который имеет звание посланника польского короля...»[53]. Дю Тейль получил аудиенцию у Яна III в мае 1689 г., однако Невилль был в Варшаве уже 19 апреля[54], за три месяца до начала своей поездки в Россию.

Письмо самого дю Тейля, относящееся к 27 мая 1689 г., вполне живо рисует взаимоотношения между французскими дипломатами, находившимися при варшавском дворе: «Польский король сказал господину де Бетюну и мне несколько дней тому назад, что папский нунций в Вене сообщил нунцию, находящемуся при здешнем дворе, что в Вене предполагают большие подозрения потому, что господин Бетюн, Гравельд, ла Нёфвилль (la Neufville) и я находимся здесь, чтобы помешать миру с турками, и что господин де ла Нёфвилль говорил, что двое из нас собираются направиться в Константинополь или еще куда-либо. Польский король помрачнел от подобных речей. Нёфвилль, узнав о том, что говорят, пошел извиняться к Бетюну. Он повернул то, что он говорил ранее, как ему хотелось, и сказал мне, что господин нунций не примет меня, что сообщил и со своей стороны и королю, чтобы уверить меня в своих рассказах. Епископ валашский, которого польский король приставил к нунцию, посетил меня и сказал мне только, что Нёфвилль рассказал нунцию, говоря о мире с Турцией, что он хотел бы, чтобы он не был заключен, и что он направляется в Молдавию и Валахию. ...Поскольку я был предупрежден обо всем этом, то должен сообщить об этом Вашему Величеству, дабы оно не верило в это»[55]. Таким образом, и здесь проявилась та черта Невилля, которой так опасался Бетюн — необыкновенная легкость, с которой Невилль касался самых конфиденциальных сюжетов.

История миссии Невилля в Москву представляется наиболее сложной и запутанной. Несмотря на поиски в отечественных архивах, нам пока не удалось выявить следы его пребывания в России. Можно предположить, что Невилль побывал в Москве под чужим именем. Так или иначе, «Записки о Московии» наряду с донесением де ла Бетюна, речь о котором пойдет ниже, остаются единственными источниками, освещающими миссию Невилля в России. Поскольку «Записки о Московии» и донесение сообщают совершенно различные данные о пребывании Невилля в России, есть основания для того, чтобы последовательно разобрать сначала автобиографические данные «Записок о Московии», а затем и донесение.

Следует добавить к этому, что не только обстоятельства, но и сама задача дипломатической миссии Невилля в Россию изложены в двух главах самих «Записок о Московии» — «Рассказе о моем путешествии» и в «Посвящении Людовику XIV» — совершенно по-разному. В «Посвящении...» Невилль сообщает, что он был послан в Россию французским послом в Варшаве маркизом де ла Бетюном для того, чтобы открыть «цели переговоров» шведского и бранденбургского послов при русском дворе. При этом он действовал якобы под видом польского посланника, для чего Ян III снабдил его верительными грамотами. Совершенно иначе расставлены акценты в «Рассказе о моем путешествии». «Оказав мне честь, польский король назначил меня своим чрезвычайным послом в Московию...» — с этих строк начинает автор повествование о своей поездке, и здесь нет ни малейшего намека на то, что польская дипломатическая миссия была лишь предлогом, ширмой.

Правда, Невилль сообщает о том, что Емельян Игнатьевич Украинцев, возглавивший, после падения Голицына Посольский приказ, заподозрил Невилля в том, что он был подослан польским королем, «чтобы вместе с первым министром (князем В.В.Голицыным. — А.Л.) принять меры и уверить царевну (Софью Алексеевну. — А.Л.) в его (Яна III. — А.Л.) покровительстве». Было ли это подозрение ложным, или догадка думного дьяка оказалась правильной? Невилль уклоняется от определенного ответа. Но зато в другой части своего сочинения он проговаривается по этому поводу, и притом весьма выразительно. Речь идет о пребывании в Москве украинского гетмана Ивана Степановича Мазепы, прибывшего в столицу 10 августа, как раз накануне переворота. «За время моего пребывания в Москве я, не добившись от московитов разрешения видеть его, несколько раз рисковал ночью ходить к нему переодетым, в сопровождении царского врача-немца (Лаврентия Блюментроста? — А.Л.), лечившего его, чтобы уверить его в покровительстве польского короля», — пишет Невилль в главе «Повествование о смятениях». Таким образом, у французского дипломата всё же были те полномочия, о которых догадывался проницательный Украинцев.

Русский историк Н.В.Чарыков, сопоставивший «Посвящение...» с «Рассказом о моем путешествии», пришел к выводу, что «Посвящение...» является самой поздней частью «Записок»[56]. Действительно, данные обеих глав нельзя свести воедино, они противоречат друг другу. По-видимому, это ощущал и сам автор. Поэтому, включив в состав своего сочинения «Посвящение Людовику XIV», он принялся переделывать и «Рассказ о моем путешествии». Сравним один и тот же отрывок из «Рассказа» в Ганноверском I списке (где «Посвящения...» нет) и в Парижском, где оно появляется:

Совершенно очевидно, что автор, не удовлетворившись «Посвящением...», внес это исправление в основной текст «Записок о Московии», чтобы еще раз подчеркнуть связь своей миссии с интересами дипломатии Людовика XIV. Но мог ли Невилль действительно представлять их в России?

Проверка данных, сообщенных Невиллем в «Посвящении...», показывает, что оно не дает новых черт к его поездке в Россию, а наоборот, способно запутать всё то, что можно узнать из остальных глав «Записок». Прежде всего, это касается бранденбургского и шведского посланников, цель приезда которых в Россию Невиллю предстояло разведать. Дело в том, что бранденбургский посланник уехал из Москвы еще в марте 1689 г. Что же касается шведского дипломата, то им был Томас Книпер, резидент, прибывший в июне 1689 г. на смену находившемуся в Москве фон Кохену[57]. Допустим, вслед за Ф.Грёнебаумом, что Невилль, хотя и с запозданием, пытался свести на нет усилия двух дипломатов. Но как тогда объяснить следующую ошибку автора «Посвящения...»: «...я получил разрешение увидеть посла Польши, а также Швеции, Дании и Бранденбурга...». Ведь бранденбургский посол к тому времени уже несколько месяцев находился в Берлине, а резидента в Москве ему оставить не разрешили, «поелику курфирст о сем в своей к государям грамоте не вспоминал»[58]. Наконец, Невилль совершенно неточно передает сущность деятельности Рейера и Книпера при московском дворе. Согласно «Посвящению Людовику XIV», она заключалась в том, «чтобы бросить тень на образ действий польского короля, который, как они уверяли, в интересах Вашего Величества стремится к заключению сепаратного мира с турками, в ущерб Лиге (Священной Лиге. — А.Л.), чтобы затем получить возможность произвести в Вашу пользу смятение в Прусском герцогстве». Остается неясным, почему Невилль не сообщает о том, что бранденбургский посол преуспел в другом деле, прямо задевавшем престиж «короля-Солнца». Он добился свободного въезда в Россию гугенотов, эмигрировавших из Франции после отмены в 1685 г. Нантского эдикта и скопившихся в Бранденбурге. Русское правительство, оскорбленное тем приемом, который был оказан в 1687 г. посольству кн. Я.Ф.Долгорукова в Париже, не преминуло воспользоваться этой возможностью для того, чтобы отомстить Версалю. Что же касается шведского резидента, то он, как и его предшественник, больше занимался торговыми делами, нежели высокой политикой. Даже соглашаясь с тем, что у Невилля было то поручение, которое он приписывает себе в «Посвящении...», надо признать, что он с ним не справился.

Итак, приходится поменять местами причину и повод и признать, что французский дипломат действовал в Москве в основном по польской указке. В связи с этим придется подвергнуть сомнению даже те фактические подробности, которые сообщаются в «Посвящении...». Так, согласно «Посвящению...», «маркиз де Бетюн, узнав в июле 1689 г.» о поездке тех же двух посланников а Москву, решил командировать туда своего представителя. Затем, согласно тому же «Посвящению...», Невилль получил от Яна III верительные грамоты, которые должны были обеспечить ему проезд и безопасное пребывание в Московии. Однако, согласно «Рассказу о моем путешествии», польский король назначил Невилля «своим чрезвычайным послом в Московию 1 июля 1689 г.»[59]. Вряд ли Бетюн мог, узнав о направлении в Москву дипломатов из Швеции и Бранденбурга, в тот же день отрядить Невилля в Московию и выхлопотать для него статус польского дипломата. Вероятно другое. 1 июля (21 июня по юлианскому календарю)[60] Невилль получил поручение польского короля, которое и выполнял в дальнейшем. 19 июля (9 июля) он выехал из Варшавы по Смоленской дороге («Рассказ о моем путешествии»). В «Посвящении...» Невилль сообщает, что через 14 дней он оказался за границей, в Кадине, а на следующий день уже был в Смоленском уезде. Таким образом, где-то около 2-3 августа (23-24 июля) началась собственно русская часть его путешествия.

Рассказ Невилля о его пребывании в Смоленске нельзя признать исчерпывающим. Здесь продолжаются те же умолчания, которые делают «Записки» столь трудными для изучения. С одной стороны, Невилль сообщает о своем знакомстве с окольничим Иваном Алексеевичем Мусиным-Пушкиным и генералом Павлом Менезием, шотландцем на русской службе. Мусин-Пушкин, являвшийся в то время смоленским воеводой, был, очевидно, не чужд европейской образованности, годом раньше он оказал радушный прием соотечественнику Невилля, иезумту Филиппу Аврилю. Зато дорога к Павлу Менезию была прямо проторена иезуитами. Сам выпускник иезуитской коллегии в Дуэ, в свое время посланный Алексеем Михайловичем с посольством в Рим, Менезий играл не последнюю роль в жизни католической общины в Москве. Пребывание в России Карло Маврикио Вотты, итальянского иезуита и польского дипломата, началось в 1684 г. именно с посещения Менезия[61]. Именно этот круг лиц, в который попадает Невилль, только переехав русскую границу, приоткрывает одну из сторон миссии Невилля — его связь с иезуитами, утвердившимися в 80-х гг. XVII в. в Москве благодаря заступничеству таких влиятельных «латинистов», как боярин князь В.В.Голицын[62].

Однако есть основания предполагать, что Невилль и здесь не договаривает до конца. В «Рассказе о моем путешествии» Невилль рассказывает, что, уже будучи в Москве, на приеме в Посольском приказе, он представил В.В.Голицыну «письма великого канцлера Литовского, адресованные ему». Это вряд ли была обычная дипломатическая переписка. Известно, что В.В.Голицын поддерживал тесные неофициальные связи с канцлером Великого княжества Литовского Марцианом Огинским. Переписка двух вельмож шла через Никифора Краевского — личного представителя В.В.Голицына в приграничном Смоленске[63]. Вряд ли приходится сомневаться в том, что Невилль, который вез послание Огинского, мог бы разминуться в Смоленске с агентом Голицына, пристально следившим за всем, что происходило в порубежье.

Тем временем вернулся гонец, посланный Мусиным-Пушкиным в Москву с уведомлением о приезде Невилля. Если верить «Посвящению...», то на это ушло 10 дней. Это вовсе не противоречит «Рассказу о моем путешествии», согласно которому Невилль выехал из Смоленска 20 августа (10 августа). Через несколько дней он со своими спутниками достиг Москвы. Восемь дней Невилль вынужден был провести на посольском дворе, никуда не выходя, в ожидании приема в Посольском приказе[64]. По истечении этого срока он был приглашен в приказ, где В.В.Голицын «председательствовал, сидя во главе большого стола, с несколькими боярами по обе стороны».

За то время, пока Невилль находился в пути, в Москве произошли важнейшие события. В ночь с 7 на 8 августа (соответственно 17 и 18 августа нового стиля) Петр внезапно покинул Преображенское и скрылся за стенами Троице-Сергиева монастыря. Сюда собрались преданные Петру думные люди и придворные чины, а вскоре в Москве были получены указы о сборе стрелецких полков в Троице. Очевидно, что прием в Посольском приказе и последовавший затем визит Невилля к Голицыну имели место еще до 31 августа, когда В.В.Голицын в свите царевны Софьи направился в Троицу. Задержанная на полпути, царевна вынуждена была вернуться в Москву. 7 сентября В.В.Голицын приехал в Троицу, но уже не из столицы, а из подмосковного имения. На следующий день ему был сказан приговор. Голицын был лишен боярского чина, его имущество отписано было в казну, а сам он должен был провести последние дни в северной ссылке[65].

Невилль оказался, таким образом, последним иностранным наблюдателем, побывавшим в голицынском доме в Охотном ряду. Согласно Невиллю, этот дворец был «один из самых великолепных в Европе, он покрыт медью, украшен богатейшими коврами, замечательными картинами» («Современное состояние»). Невилль был очарован беседой с «великим Голицыным», как он его называет, показавшим высокую осведомленность в вопросах европейской политики[66]. Голицыну удалось увлечь Невилля своими преобразовательными планами[67].

Голицын обещал добиться для Невилля аудиенции «через несколько дней». Однако опала «канцлера предпетровской поры» сломала все расчеты дипломата. «Все оставалось в таком состоянии шесть недель», — пишет Невилль. Эти дни оказались наполненными важными событиями. В это время, когда «слышны стали призывы к поджогу и убийству», Невилль «часто имел смелость переодевшись ходить по городу и даже в Троицкий монастырь» («Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 г.»). В том, что это не пустая похвальба, убеждает ряд эпизодов «Записок», которые явно не происходят из вторых рук, а вышли из-под пера очевидца.

Это относится к речи царя Ивана Алексеевича и царевны Софьи Алексеевны, обращенной к стрельцам. Софья «приказала собрать всех пятидесятников и десятников... и приказала построить их у крыльца. Когда царь Иван и она выходили со службы в церкви, то остановились на высоких ступенях и царь сказал: «Мой брат Петр скрылся в Троицком монастыре, а почему, я не знаю. Он, несомненно, хотел смутить государство, и я слышал даже, что он приказал вам быть у него. Но мы запрещаем вам под страхом смерти исполнять его указ, чтобы избежать прискорбных последствий, которые могут произойти». Царевна поддержала этот запрет. Нет ничего невероятного в том, чтобы эта сцена была описана Невиллем с натуры, как и торжественное возвращение Петра в Москву.

Петр ехал «верхом. При этом не было ничего примечательного, кроме 18 000 стрельцов вооруженной стражи при нем, — записал Невилль. — Четверть часа спустя появились в карете его мать и жена, и все вместе направились во дворец. Царь Иван вышел встретить своего брата на крыльцо. Они обнялись. Царь Петр просил Ивана быть ему другом, и тот, кто отвечал ему от имени брата, заверил Петра в его дружбе. Каждый удалился в свои покои...» — всё здесь подмечено острым взглядом очевидца. Сохранилась роспись тех иностранцев, которым указано было «быть на встрече» царя. Здесь находим в основном тех, чьи имена знакомы нам по сочинению Невилля — польского резидента Юрия Доминика Довмонта, датского комиссара Генриха Бутенанта фон Розенбуша, шведского комиссара Христофора фон Кохена[68]. Возможно, с ними был и Невилль.

Вместе с царем Петром из Троицы вернулись и его приближенные, среди них — кравчий князь Борис Алексеевич Голицын, двоюродный брат Василия Васильевича Голицына. Князь Борис Алексеевич, благодаря своему влиянию на Петра, смог спасти жизнь своему опальному родственнику. Невилль решил написать ему письмо, напомнив, что он не получил «никакого ответа на записку, которую... представил при приезде, чтобы получить аудиенцию и вручить мои письма». Голицын извинился перед Невиллем и пообещал ему, «что царь со дня на день вернется в столицу..., что он и сделал действительно 1 ноября» («Рассказ о моем путешествии»). Не совсем ясно, какую отлучку Петра из Москвы имеет в виду Невилль. В октябре Петр трижды выезжал из Москвы, каждый раз на один день: 15 и 24 октября в Преображенское и 31 октября в Коломенское[69]. Из последнего «похода» он возвратился в столицу «того же числа, в 3 часу ночи»[70], по западноевропейскому счету времени это вполне можно отнести к следующим суткам (1 ноября). Является ли это совпадение случайным, или мы можем предположить, что Невилль один раз привел дату по старому стилю — ответить трудно.

После возвращения Петра Невилль «потребовал аудиенции у его фаворита, к которому даже отправился лично». Ему была обещана аудиенция «через три дня», но опала князя Б.А.Голицына, оказавшаяся, впрочем, кратковременной, смешала все планы. Лишившись своего нового заступника, Невилль думал не столько об аудиенции, сколько об отпуске. Он сблизился с Андреем Артамоновичем Матвеевым, впоследствии знаменитым петровским дипломатом, который помог Невиллю противодействовать интригам всесильного думного дьяка Емельяна Игнатьевича Украинцева, возглавившего после удаления кн. В.В.Голицына Посольский приказ. Только после того, как Петр вернул ко двору князя Б.А.Голицына, у Невилля вновь появилась надежда выполнить свое поручение.

Опала князя Бориса Алексеевича Голицына осенью 1689 г. не находит отражения в русских источниках. Не сообщают о ней и другие современники-иностранцы. Поэтому, для того чтобы восстановить порядок событий, необходимо забежать вперед, к походу обоих царей на богомолье в Савво-Сторожевский монастырь, о котором упоминает Невилль. Этот поход, начавшийся 21 ноября, служит надежным ориентиром для установления точной хронологии[71].

Как только Невилль узнал о возвращении кн. Б.А.Голицына в Москву, он «сразу отправился увидеть его и порадоваться с ним его возвращению» («Рассказ о моем путешествии»), фаворит Петра был удивлен тем, что Невилль по-прежнему находится в Москве и обещал ему помочь добиться цели его поездки. Эта встреча состоялась за три дня до отъезда царя из Москвы, то есть 18 ноября. На следующий день Невилль «был приятно удивлен, увидев двух... царских камер-юнкеров». Они были присланы спросить о его здоровье и объявить ему, что он будет принят царями и пожалован ими (19 ноября). «На следующий день другой дворянин пришел предупредить меня, чтобы завтра я был готов к аудиенции». Стало быть, это уже 20 ноября. Но в назначенный час Невилль узнал, что аудиенция не состоится, потому что цари уехали на богомолье.

Далее Невилль, вероятно, сбился в своем рассказе. Со временем порядок событий смешался. Дело в том, что прием у Андрея Артамоновича Матвеева, состоявшийся, если верить Невиллю, четыре дня спустя после сорвавшейся аудиенции, приурочен в «Рассказе о моем путешествии» ко второму дню поста. Если речь идет о Филиппове посте, то это 16 ноября (26 ноября нового стиля). Если же следовать за Невиллем, то получается, что Невилль вместо аудиенции «отправился к Голицыну, где был и Артамонович» и «пригласил их на следующий день к себе в гости». Прием, на котором присутствовал весь тогдашний дипломатический корпус, если верить Невиллю, удался на славу. Ответный визит к Матвееву имел место «три дня спустя» и пришелся на второй день поста, то есть еще до встречи с Б.А.Голицыным.

Пирушки в домах московских аристократов, сопровождавшиеся обильными возлияниями, произвели на Невилля такое действие, что дипломатические обязанности оказались оттесненными на второй план. О новых хлопотах, связанных с аудиенцией, он рассказывает вслед за подробным описанием приема у Матвеева, тем самым меняя действительный порядок событий. Невилль пишет, что, «когда цари уже три дня как вернулись с богомолья», он послал, наконец, к князю Б.А.Голицыну узнать о своих делах. «А декабря 7 числа изволили они Великие Государи из села Преображенского приттить к Москве на 1 часу ночи», — сообщает разрядная запись[72]. Следовательно, этот эпизод из «Записок о Московии» имел место после 10 декабря. Князь Борис Алексеевич сообщил Невиллю, что Посольский приказ решил дать ему аудиенцию перед Крещением. «В моей воле было остаться или уехать», — пишет Невилль. 20 декабря по новому стилю он был уже в Смоленске, где «запросто пошел приветствовать» своего знакомого воеводу окольничего Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина. Через Кадим Невилль вернулся в Варшаву 3 января 1690 г.

Согласно старому стилю, принятому в России, это было соответственно 10 и 24 декабря 1689 г.

В результате поисков в Архиве Министерства иностранных дел Франции в нашем распоряжении оказалось донесение маркиза де Бетюна о возвращении Невилля в Варшаву. Донесение датировано 6 января 1690 г., что не противоречит дате возвращения Невилля в Польшу, названной им самим.

«Граф Габриэль Ромен и господин де ла Невилль (de la Neuville), проведя шесть месяцев в Москве, где они были удерживаемы как пленники в течение всех смятений (revolutions), происходивших в этой стране, были отпущены лишь после сильных настояний, сделанных от имени польского короля во время их освобождения и сообщили, что новый царь (Петр Алексеевич. — А.Л.) решил в своем совете начать войну с Литвой этой весной и что он уже приказал сделать большие приготовления и магазины запасов на границах. Они добавляют, что царь совещался о том, воевать ли ему со Швецией или с Польшей и что его совет принял решение атаковать последнее королевство. Если это окажется верным, то Сейм будет принужден заключить мир с Портой по меньшей мере на условии уступки Молдавии, и мы удачно воспользуемся этой новостью, чтобы подтолкнуть Речь Посполитую к тому, чего мы желаем (миру с Портой. — А.Л.)»[73].

Само по себе это донесение ставит не меньше вопросов, нежели позволяет решить. Во-первых, перед нами один из двух современных источников (другой — письмо Лейбница — будет процитирован ниже), подтверждающий утверждение самого Невилля о том, что он действительно побывал в России. Во-вторых, это донесение заметно повышает наше доверие к «Посвящению», поскольку именно в нем содержится намек на домашний арест, которому Невилль был подвергнут в Москве. Наконец, всё остальное, описанное в донесении, просто не нашло отражения в «Записках о Московии» — в них мы не находим ни имени графа Габриэля Ромена, ни заведомо недостоверных рассказов о русской угрозе, которыми Невилль потчевал польскую публику. Зато здесь вполне находит свое биографическое объяснение то недружелюбное отношение к России, которое сказалось в «Записках».

Покинув Россию, Невилль вновь оказывается на дипломатическом поприще. О его новых предприятиях мы вынуждены вновь черпать сведения из всё того же «Посвящения Людовику XIV». Отныне дипломатическая деятельность Невилля оказывается связанной с германскими княжествами, вовлеченными в антифранцузскую Аугсбургскую лигу. Лига, вдохновителем которой был Вильгельм III Оранский, штатгальтер Нидерландов и, с 1688 г. английский король, саксонский курфюрст Август Фридрих I и другие князья, находилась в это время на подъеме. В войну против Франции последовательно вступили Генеральные штаты, Империя, Савойское герцогство и Англия. Необходимо было срочно решать задачу прорыва дипломатической изоляции, в которой Франция оказалась к 1689 г.[74]. Именно этим, в рамках некоего неформального франко-польского дипломатического сотрудничества, и занялся Невилль. Значимость его миссий не стоит, впрочем, преувеличивать — подчас они терпят сравнение с заурядным военно-политическим шпионажем.

В «Посвящении» Невилль утверждает, что «спустя некоторое время» после возвращения в Польшу он был направлен в Карлсбад маркизом де Бетюном, чтобы узнать подробности встречи герцога Ганноверского Эрнста Августа (с 1692 г. — курфюрст) и курфюрста Саксонского Иоганна Георга III, правившего до 1691 г., посвященной судьбе герцогства Саксен-Лауэнбург, династия которого пресеклась в 1689 г.[75] На этот раз Невилль вновь, как и в Москве, пользовался статусом польского дипломата и имел формальное поручение Яна III выразить соболезнование герцогу Ганноверскому в связи со смертью его сына.

Новое поручение, выхлопотанное Бетюном для своего подопечного, было связано с поездкой в Париж. Здесь Невилль должен был выразить соболезнование Людовику XIV в связи со смертью дофины — жены наследника трона, Марии-Анны-Виктории Баварской (20 апреля 1690 г.). Бетюн надеялся, что благодаря своему дипломатическому статусу, Невилль «смог бы надежно доставить письма», предназначенные для Людовика XIV и французского посланника в Гамбурге. Невилль откровенно пишет, что, выполняя это поручение, он переезжал «от двора ко двору», где он был «хорошо известен и всегда был хорошо принят», и разузнавал «состояние дел князей». Если учесть, что в это время продолжалась война Аугсбургской лиги, в которую входил ряд германских княжеств, против Франции, то занятие Невилля нельзя не назвать военным шпионажем.

Возвращение Невилля из Парижа через Германию было связано с дипломатической коллизией. Дело в том, что секретным агентом Людовика XIV в Северной Германии был парижанин Бенуа Бидаль, носивший шведский титул барона д'Асфельд (Benoit Bidal, baron d'Asfeld). Бидаль заключил секретный договор о нейтралитете герцога Ганноверского и других северогерманских князей в войне, которую вела Аугсбургская лига[76]. Для ратификации эти договоры были посланы Бидалю из Парижа секретным образом, чтобы противники Франции не могли даже догадаться об их существовании. Для этого был придуман следующий метод. В документах были записаны лишь первые и последние статьи. Когда заполненные таким образом документы были перевезены в Германию, специальный уполномоченный французского внешнеполитического ведомства Клер Адам (Clair Adam) должен был вписать недостающее тем же почерком. Внести точные формулировки было поручено никому иному, как де ла Невиллю, «который часто соглашался использовать дипломатический статус для того, чтобы доставлять корреспонденцию французских агентов». Клер Адам должен был путешествовать с Невиллем в качестве его секретаря. Они покинули Францию 20 декабря 1690 г. и прибыли в Гамбург 10 января 1691 г. Проявив подозрительную оплошность, они оставили драгоценные документы в багажной карете, следовавшей за ними с опозданием в несколько дней. Только в Гамбурге Невилль и Адам поняли, что текст договора потерян. К счастью, Торси выслал с оказией другой экземпляр, и договор был ратифицирован 17 января. Что же касается экземпляров договора, который потеряли незадачливые дипломаты, то они почему-то оказались на рейнской барже, на которой приплыли в Амстердам, где их вручили Великому пенсионарию Нидерландов, не знавшему, что с ними делать[77]. Интересно, что семь лет спустя Невилль (а вернее, его «Записки») вызовет в Амстердаме еще один дипломатический инцидент.

В 1691 г. мы застаем Невилпя в Париже. К этому времени относится и единственный дошедший до нас его автограф. Это письмо, адресованное государственному секретарю по иностранным делам Торси, к которому приложена записка Бетюна Торси. Оба документа обнаружены нами в Архиве Министерства иностранных дел Франции и ввиду особой важности приводятся полностью:

«Сударь,

вот письмо, которое я сейчас получил от господина маркиза де Бетюна по тайному каналу; хотя он пометил, чтобы я передал Вам его в собственные руки, я, во имя службы Королю, счел, что из-за Вашей болезни будет более почтительным послать его Вам с нарочным. Я надеюсь, что Вы его примете и так, и что Вы отдадите мне должное в том, что никто не имеет более уважения и преданности к Вам, нежели я.

Ваш, сударь, нижайший и покорнейший слуга

Вместе с этим письмом в переплет вшита анонимная записка, не имеющая ни подписи, ни указания на адресата — очевидно, то самое письмо Бетюна к Торси, о котором пишет Невилль:

«Полученные мной частным образом известия из Польши, подтвержденные имперским послом послу польского короля в Гааге, свидетельствуют о том, что император просит со всеми возможными покорностью и предупредительностью скорой помощи от польского короля, на которую он тем меньше может рассчитывать, если вспомнить ту небольшую благодарность, которую он стяжал за освобождение Вены.

Из Гааги (сообщают), что послы союзных держав (имеется в виду Священная лига. — А.Л.) находятся в крайней растерянности из-за новости о падении Белграда»[79].

Отметим, что само письмо и подпись под ним написаны разными руками. Прежде всего, следует констатировать, что почерк подписи под письмом — то есть почерк самого Невилля — и почерк подписи под «Посвящением Людовику XIV» в Парижском списке[80] не похожи друг на друга. Тем самым будто бы не получает подтверждения предположение А.Д.Люблинской о том, что Парижский список подписан автором[81]. Однако от окончательных выводов здесь хотелось бы воздержаться — слишком малы для сравнения оба фрагмента (к тому же, автор мог постараться придать своему почерку в рукописи «Записок о Московии» большую вычурность).

В 1692 г. Невилль обзаводится новым титулом — посланника Яна III во Франции. В своем новом качестве Невилль выступает на страницах письма Лейбница, адресованного неизвестному корреспонденту в Париже и относящемуся ко второй половине 1692 г, Великий немецкий ученый писал: «Связь, которую Вы поддерживаете с господином де ла Невиллем (de la Neuville) (...) позволяет мне просить Вас воспользоваться добротой, с которой он, очевидно, не преминет обеспечить покровительство его Величества Короля, своего монарха, исследованию, представляющемуся интересным и полезным». Речь шла об исследовании языков Восточной Европы и Азии, интересовавшим в то время Лейбница. Примечательно, что Лейбниц утверждал, что дело можно будет считать выполненным, если к нему приложит руку Невилль, «который сам был в Московии»[82]. Это упоминание современника о миссии автора «Записок о Московии» в Россию заслуживает того, чтобы быть отмеченным наряду с донесением Бетюна.

Через два года мы вновь находим Невилля при польском дворе. В дневнике близкого к польским придворным кругам Казимира Сарнецкого под 19 октября 1694 г. сделана следующая запись:

«В прошлую субботу ночью чьи-то слуги вытащили из кареты француза господина де Невилля (de Nalouill) и избили палками, причем ему досталось до двухсот ударов: кто и за что, неизвестно. Известно, впрочем, что он рад был поболтать о людях и оговорить их. Есть всякие предположения, впрочем, достаточно ненадежные, например, что одно из влиятельных лиц приказало это сделать»[83]. Происшествие вызвало многочисленные толки в придворных кругах. Им отдал дань и сам польский король, рассказавший своим приближенным о том, что случилось, со слов «своего француза» (именно так характеризует близость Невилля к Яну III мемуарист). Однако сам Сарнецкий придерживался о Невилле невысокого мнения, считая, что ему пришлось поделом за не в меру длинный язык: «...Большой скромности научили его поляки, которой он, видно, не смог набраться во Франции»[84].

В последний раз мы находим упоминание о Невилле в письме некоего Кристофа Броссо (Christophe Brosseau), выполнявшего роль представителя ганзейских городов в Париже[85], адресованном Лейбницу: «Господин де ла Невилль, который недавно прибыл из Польши и который показал мне больше рвения, чем когда-либо, в оказании услуг (Ганноверскому. — А.Л.) курфюрсту или всем его подданным, сказал мне, сударь, что он время от времени отправляет отсюда фуры, нагруженные покупками для варшавского двора, с которыми он может также переслать к нашему Ганноверскому двору все, что бы я ни захотел туда послать» (28 января 1695 г.). Броссо предложил Лейбницу воспользоваться предложением Невилля для того, чтобы пересылать ученому необходимые книги из Парижа[86].

В письме Лейбница Спарвенфельдту от 7 апреля 1699 г. о Невилле говорится уже в прошедшем времени.[87] Мы не знаем ни точной даты, ни места смерти нашего героя. Остается только предполагать, явилось ли первое издание «Записок о Московии» посмертным, или автор все-таки увидел вышедшим из печати свой труд, подготовленный им среди дипломатических разъездов по Европе.

Вопрос о происхождении «Записок о Московии» не может быть решен без приблизительной характеристики той цели, с которой они писались. Согласно Ю.А.Лимонову, «Записки» представляли собой отчет, написанный Невиллем для «Общества Иисуса», Людовика XIV или Яна III[88]. Каждое из этих предположений заслуживает особого разбора.

Прежде всего, объемные труды П.Пирлинга и А.В.Флоровского, основанные на материалах ватиканских архивов, не дают никаких данных для истории миссии Невилля[89]. Конечно, это еще не свидетельствует о том, что отчета Невилля там нет, однако заметно сужает поле для первого из предположений.

В сравнительно небольшой по своему объему части «Политической корреспонденции» с Россией, отложившейся в архиве французского внешнеполитического ведомства за 1690-е гг., отчета Невилля определенно не находится. Вместе с тем, это свидетельствует только о том, что этот отчет не был представлен по официальной линии — через государственного секретаря по иностранным делам. «Посвящение Людовику XIV» как будто бы указывает на то, что отчет был предназначен самому высочайшему читателю. Однако Парижская рукопись «Записок о Московии» не попала в королевскую библиотеку — в ее преемнице, Национальной Библиотеке, она оказалась только в XIX в. Следовательно, если и намечалось ознакомить Людовика XIV с отчетом Невилля, то эта задача вряд ли была выполнена.

Наиболее труднопроверяемой и одной из самых вероятных является версия об отчете Яну III. Фрагментарная сохранность дипломатических архивов Речи Посполитой вряд ли поможет подтвердить или опровергнуть ее. Однако в нашу реконструкцию это предположение укладывается лучше, чем оба предыдущих.

Кроме того, определенные возражения вызывает сама характеристика «Записок о Московии» как дипломатического отчета. Приведенное выше сравнение того, что Невилль сообщает о себе, с донесением Бетюна показывает, что он, по крайней мере, завышал свой дипломатический статус. Это, конечно, невозможно в формальном дипломатическом донесении. Скорее стоило бы говорить о том, что текст был адресован не только непосредственному дипломатическому начальству Невилля, но и определенному кругу ученых и дипломатов, интересовавшихся Россией.

Важным аргументом является и то, что до сих пор в архивах внешнеполитических ведомств XVII в. не выявлено ни одной рукописи «Записок о Московии». Все три дошедшие до нас рукописи происходят из частных собраний.

1) Ганновер, Нижнесаксонская библиотека. Рукописный отдел. Ms.XXXIII. № 1750. Рукопись XVII в. форматом в лист, на 60 страницах[90] (нумерация постраничная, а не полистная, как это принято в отечественной практике). Водяной знак — крылатая женская фигура с крыльями и лавровой ветвью, литеры B.COLOMBIER в рамке (не определен).

Рукопись включает следующие главы, каждая из которых начинается с новой страницы: «Рассказ о моем путешествии» (л. 1), «Состояние Московии с 1682 по 1687 г.» (л. 11), «Походы московитов в Крым с 1682 по 1687 г.» (л. 17), «Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 году» (л.23), «Повествование о смятениях» (л.31), «Причины смятений» (л.40), «Современное состояние» (л. 44) и «Нравы и религия московитов» (л. 48), «Собрание рассказов Спафария о путешествии и торговле с Китаем» (л. 56). Нет только «Посвящения Людовику XIV», открывающего печатное издание.

Последняя особенность списка позволяет отождествить его с рукописью, о которой писал Лейбниц в письме к Иоганну Спарвенфельдту от 7 апреля 1699 г.: «Изданная книга господина де ла Невилля (который умер) не содержит ничего сверх рукописи, исключая только посвящение королю Франции...»[91]. Рукопись, благодаря которой великий немецкий ученый смог ознакомиться с «Записками о Московии» еще до того, как они вышли в свет, сохранилась среди его бумаг в Ганноверской герцогской библиотеке (сейчас — Нижнесаксонская библиотека).

Поэтому в дальнейшем мы будем для краткости называть этот список I Ганноверским (в постраничных примечаниях в тексте — соответственно Г.).

2) Ганновер. Нижнесаксонская библиотека. Рукописный отдел. Ms.XXXIII. № 1750а. Этот список мы назовем, чтобы отличить его от предыдущего, II Ганноверским. Он написан на 28 листах, форматом в четверку, двумя разными почерками (второй почерк идет с л.27ver.). Водяной знак — голова шута (не определен).

Рукопись включает следующие главы: «Рассказ о моем путешествии» (л.1), «Состояние Московии с 1682 по 1687 г.» (л.11 ver.), «Походы московитов в Крым с 1682 по 1687 г.» (л.18 ver.), «Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 году» (л.25). Текст обрывается на середине главы «Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 г.»[92]

В печатном описании II Ганноверский список охарактеризован как «копия предыдущей рукописи»[93].

3) Париж. Национальная библиотека. Отдел рукописей. Ms.fr.Nouv.acq. Ns 5114. Парижский список (в постраничных примечаниях в тексте — соответственно П.) представляет собой рукопись в лист, на 59 страницах (нумерация также постраничная)[94]. Водяной знак — гербовый щит с тремя кругами, обвитый лавровым венком[95].

Список открывается «Посвящением Людовику XIV» (л.1), затем следуют: «Рассказ о моем путешествии» (л.5), «Состояние Московии с 1682 по 1687 г.» (л. 14), «Походы московитов в Крым с 1682 по 1687 г.» (л. 20), «Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 году» (л.25), «Повествование о смятениях» (л.32), «Причины смятений» (л.40), «Современное состояние» (л.44) и «Нравы и религия московитов» (л.47), «Собрание рассказов Спафария о путешествии и торговле с Китаем» (л.54).

Текст «Посвящения Людовику XIV» близок опубликованному. Однако, если в печатном издании «Посвящение...» носит несколько формальный характер, то в Парижском списке оно играет совершенно иную роль. Автор здесь именует себя «нижайшим, покорнейшим верноподданным и слугой» Людовика XIV, что не нашло отражения в печатном издании. Все эти особенности, очевидно, и дали возможность А.Д.Люблинской сделать вывод о том, что Парижский список представляет собой «подносной экземпляр королю»[96]. Этим могут быть объяснены и некоторые особенности оформления списка — рукопись тщательно перебелена и подписана, как предполагает А.Д.Люблинская, рукой автора[97].

Последний вывод представляет особый интерес. В таком случае мы имели бы дело с текстом, авторизированным самим Невиллем. Однако сравнение подписи из Парижского списка с найденным нами автографом де ла Невилля не позволяет ни подтвердить, ни опровергнуть это предположение: слишком мал материал для сравнения. Гораздо важнее другое — основной текст Парижского списка и текст письма Невилля написаны одной и той же рукой (возможно, секретарем или помощником Невилля). Таким образом, можно говорить о том, что Парижский список вышел из ближайшего окружения де ла Невилля.

Наряду со списками, самостоятельное значение имеет и текст первого издания «Записок о Московии», обладающий рядом отличий как от 1 Ганноверского, так и от Парижского списка. Поэтому невозможно согласиться с Ф.Грёнебаумом в том, что Парижский список «тождественен... опубликованному в 1698 г. труду»[98].

В последние годы к рукописям «Записок о Московии» обращались две английские исследовательницы, Изабель де Мадаряга и Линдси Хьюз. Мадаряга полностью опирается в своей работе на Парижский список, содержащий, по ее мнению, более исправный текст по сравнению с печатным изданием[99]. Линдси Хьюз указывает на то, что Парижский список «во многих отношениях отличается от опубликованного текста»[100]. Практически, на сегодняшний день это остается главным результатом изучения истории текста.

Проведенное нами сопоставление всех четырех текстов позволило прийти к некоторым выводам, положенным в основу данного издания[101]. Прежде всего, полностью подтверждено было высказанное в процитированном выше печатном описании рукописей Нижнесаксонской библиотеки предположение о том, что II Ганноверский список является копией I Ганноверского, вернее, его начальной части. Действительно, II Ганноверский список дословно повторяет I Ганноверский, со всеми его индивидуальными чтениями, включая и ошибки переписчика.

Например, описка, присутствующая в I Ганноверском списке (вместо enleva — унесла было написано on leva — буквально было поднято) оказывается механически повторенной во II Ганноверском списке (в Парижском списке и в первом издании ее нет):

Это позволяет нам в дальнейшем исключить текст II Ганноверского списка из нашего исследования. Являясь производным по отношению к I Ганноверскому списку, он ничего не может объяснить нам в его взаимоотношениях с другими списками. Что же касается происхождения самого I Ганноверского списка, то о нем можно только догадываться. Вероятно, копия была снята для Лейбница или для кого-либо из его окружения. Можно лишь предположить, почему она осталась незаконченной. Возможно, отпала необходимость возвращать оригинал — I Ганноверский список — ее владельцу (если им был сам автор, то это могло быть связано с его смертью, о которой сообщает Лейбниц). Прекращение работы над рукописью можно объяснить и более прозаически: надобность в ней могла отпасть после публикации «Записок о Московии». Однако все это не более, чем догадки. Достоверно одно: оба списка сохранились в бумагах великого немецкого ученого и попали вместе с ними в Нижнесаксонскую библиотеку.

Принципиальное значение для решения поставленной нами задачи имеет вопрос о взаимоотношении текстов Парижского списка, I Ганноверского списка и печатного издания, до сих пор остающийся нерешенным. Проведенное текстологическое исследование показало, что отличия I Ганноверского списка и Парижского списка возникли не путем механической порчи текста при переписке, а носят следы сознательной правки, позволяющей видеть в них две последовательные редакции текста. В ходе редактирования было не только присоединено «Посвящение Людовику XIV», но и внесены изменения в основной текст.

К ним относится и процитированный выше отрывок из главы «Рассказ о моем путешествии». Сознавая, что нарисованный в «Посвящении Людовику XIV» образ верноподданного «короля-Солнца» прямо противоречит данным основного текста «Записок о Московии», где перед нами выступает скорее французский дворянин на польской дипломатической службе, автор решил прибегнуть к косметической правке и усилил в главе «Рассказ о моем путешествии» профранцузские мотивы. В результате первичный текст, который мы находим в I Ганноверском списке, принял новый вид, который мы находим в Парижском списке.

Таким образом, мы имеем право говорить о сознательной правке, результатом которой было появление новой редакции «Записок о Московии», содержащей «Посвящение...» и представленной Парижским списком[105].

С этой точки зрения особый интерес представляет первое издание. Открывающееся «Посвящением...» оно, тем не менее, не содержит сопутствующей ему в Парижском списке редакционной правки. Напротив, основной текст «Записок о Московии» в издании 1698 г. ближе к I Ганноверскому списку.

Например, в главе «Собрание рассказов Спафария о путешествии и торговле с Китаем» в Парижском списке оказался пропущенным отрывок о языках, которыми владел пристав Невилля, ученый, дипломат и путешественник Николай Спафарий. Восстановить его позволяют I Ганноверский список и первое издание «Записок о Московии»:

Однако было бы некорректно предположить, что наборная рукопись первого издания восходила к I Ганноверскому списку. В последнем имеются неточности, не попавшие в опубликованный текст, что свидетельствует о том, что уместнее было бы говорить об общем протографе I Ганноверского списка и наборной рукописи: так, в главе «Причины смятений» в I Ганноверском списке пропущен отрывок, обессмысливающий целую фразу:

Уже в этом протографе содержался рад искажений первоначального текста, отразившихся как в I Ганноверском списке, так и в наборной рукописи первого издания. Восстановить первоначальный текст помогает здесь Парижский список. Так, в главе «Повествование о смятениях» сначала говорится о том, что царевна Софья послала в Троицу «двух своих теток по отцу», затем вновь упоминается о «двух тетках», но по имени названа лишь царевна Анна Михайловна. Только из Парижского списка узнаем, что с ней послана была и царевна Татьяна Михайловна.

Точно так же в Ганноверском I списке и в первом издании в главе «Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 г.» пропущены два слова, полностью обессмысливающие целый сюжет о предположениях крымских татар в связи с начавшимся Крымским походом:

Исходя из всего вышесказанного, можно представить историю текста «Записок о Московии» в виде следующей стеммы:

Отдельные моменты этой стеммы носят предварительный характер и нуждаются в пояснениях. Мы имеем право внести в нее еще одно звено — наборную рукопись первого издания, не сохранившуюся до наших дней. Все наши предположения о ней, высказанные выше, основаны на тексте первого издания. Учитывая технику книгопечатания в XVII в., можно предположить, что эта рукопись содержала практически тот же самый текст, что и был опубликован, и не имела от него существенных отличий. Поэтому представляется возможным внести в стемму одно звено вместо двух — сохранившегося и несохранившегося.

Вопрос о взаимосвязи Парижского списка и первого издания может быть решен двояко — либо первое издание восходит непосредственно к Парижскому списку, либо к протографу этого списка. Все это делает связь между Парижским списком и первым изданием особенно спорной. Поэтому на стемме она изображена пунктирной линией. Очевидно одно: из Парижского списка или из однотипного ему в печатное издание была перенесена грамматическая правка и заимствовано «Посвящение Людовику XIV».

Сложность в решении поставленных задач связана, прежде всего с тем, что утрачены авторские рукописи самого Невилля. Все три сохранившиеся рукописи появились не как результат работы автора над текстом, а как следствие тиражирования его сочинения, в целях ознакомления с ним узкого круга читателей. Широкому читателю был адресован печатный текст, дополненный многочисленными вставками, а иногда и целыми сюжетами. Многие из них носят откровенно литературный, вторичный характер. В связи с этим встает и закономерный вопрос об их авторстве. Как уже было сказано, «Записки о Московии» были впервые опубликованы в 1698 г.; однако уже в 1699 г. Невилля не было в живых. Таким образом, остается неясным, было ли первое издание прижизненным или посмертным, принимал ли автор участие в его подготовке к печати или нет.

Очевидно, что в основу «Записок о Московии», несомненно, легли дневниковые записи, сделанные автором еще в России, по свежим впечатлениям от увиденного. Следы этих записей были выделены Н.В.Чарыковым, обратившим внимание на замечание Невилля о том, что князь В.В.Голицын «назначил главным судьей Стрелецкого приказа выскочку по имени Шакловитый, простого думного дьяка (теперь он окольничий — чин, идущий сразу за думным боярином)...» («Состояние Московии с 1682 по 1687 гг.»)[114]. Федор Леонтьевич Шакловитый был пожалован окольничеством 21 марта 1689 г. Очевидно, что это замечание было сделано до его казни, пришедшейся на пребывание Невилля в Москве (12 сентября 1689 г.).

Н.В.Чарыкову принадлежит и попытка датировать основной текст «Записок о Московии». Историк утверждал, что «Записки» были написаны в течение февраля 1691 г. во время пребывания Невилля в Варшаве[115]. Подобная датировка основана на том, что Невилль говорит о рождении царевича Алексея Петровича «в минувшем феврале» (Ie fevrier dernier, имеется в виду 28 февраля 1690 г.), а также упоминание об отказе польскому посланнику, просившему пропустить через русские владения в Китай патера Гримальди «в марте прошлого 1690 г.» (lemois de Mars dernier 1690). В результате работа над текстом относится к первым двум месяцам 1691 года.

Основываясь на датировке, сделанной Н.В.Чарыковым, Ф.Грёнебаум утверждает, «что из четырех частей, из которых состоят «Записки о Московии», собственно рассказ о путешествии основан на выполненных еще в Москве дневниковых записях и, вместе со следующим за ним разделом о внутриполитическом развитии России в 1682-1689 гг.. Крымских походах 1687 и 1689 гг. и перевороте в сентябре 1689 г., был набросан еще на месте, в то время как две последние части, в которых речь идет о современном положении, нравах и обычаях русских и рассказах Спафария, приняли свой настоящий вид лишь во время окончательной переработки материала в начале 1691 г.»[116].

Однако подобную датировку нельзя признать окончательной. Использованные в ней датированные свидетельства взяты только из двух глав («Повествование о смятениях» и «Современное состояние») и вряд ли могут бросить свет на время составления всего сочинения в цепом. Так, например, в главе «Нравы и религия московитов» Невилль отмечает, что в 1688 г. в Москве сгорело 30 тысяч домов, «а в прошлом году» (l'annee passee) он сам был за 4 месяца свидетелем трех пожаров. Так как все пребывание Невилля в столице Русского государства пришлось на 1689 г., то, очевидно, цитируемые строки писались в 1690 году. То же самое можно сказать и о рассказе Невилля об Иоакиме, который был «патриархом в прошлом году, а сейчас умер» (l'annee passee et qui est mort presentement, глава «Нравы и религия московитов»)[117].

Таким образом, вопреки Ф.Грёнебауму, именно последние главы (среди них «Нравы и религия Московитов») были оформлены раньше, а не позже, нежели часть текста, посвященная событиям 1682-1689 гг. в Русском государстве.

Легко заметить, что и Н.В.Чарыков, и Ф.Грёнебаум ставят вопрос о датировке «Записок о Московии» применительно к печатному изданию. Однако подобная постановка вопроса представляется недостаточной, если учесть, что мы имеем три различных текста «Записок»: 1 Ганноверский список. Парижский список и печатное издание 1698 г., наборная рукопись которого, очевидно, не сохранилась. Понятно, что для каждого текста вопрос о датировке должен решаться отдельно.

I Ганноверский список представляется возможным датировать с точностью до трех лет. Нижнюю хронологическую грань дает посвященный соболиной охоте отрывок из «Путешествий...» Филиппа Авриля, вышедших в 1692 г., включенный в главу «Собрание рассказов Спафария»: «Так как успех этой охоты требует большой выдержки, офицерам позволено заинтересовывать солдат разделом избытка того, что они обязаны набить за неделю для царской казны; это делает промыслы очень доходными. Ибо один полковник может выручить за свои 7 лет службы 4000 экю, что же касается подчиненных, то они получают соразмерно: для солдата его доход никогда не поднимается выше 600-700 экю»[118].

Верхнюю хронологическую грань дает письмо Лейбница к Рейеру, тому самому бранденбургскому дипломату, с которым связана была миссия Невилля (1695 г.). В письме широко используются данные, полученные из «Записок о Московии», хотя прямо на Невилля Лейбниц и не ссылается[119]. Из позднейшего письма великого немецкого ученого мы узнаем, что Лейбниц познакомился с «Записками» еще в рукописи[120].

Что же касается Парижского списка, то основанием для его датировки является «Посвящение Людовику XIV», впервые появляющееся в нем. Еще Н.В.Чарыков заметил, что упоминания о «славе» или «победах» Людовика XIV в «Посвящении...» звучали бы более чем двусмысленно после неудачного для Франции Рисвикского мира, заключенного 20 сентября 1697 г.[121] Однако другое предположение Н.В.Чарыкова — о том, что «Посвящение...» написано еще в бытность маркиза де Бетюна французским послом в Варшаве (то есть до 4 декабря 1692 г.) — вряд ли уместно. Оно основано целиком на интерпретации того «настоящего в прошедшем», в котором выдержано все «Посвящение». Таким образом, Парижский список появился не позже 1697 г., но о том, когда он начал составляться, судить трудно.

Наиболее сложным представляется вопрос о датировке текста, вошедшего в первое издание. Казалось бы, верхняя хронологическая грань здесь очевидна — это 1698 г., когда сочинение Невилля, наконец, добралось до печатного ставка. Однако опубликован был текст, существенно отличавшийся как от содержавшегося в I Ганноверском списке, так и от представленного Парижским списком. В наборную рукопись был внесен ряд дополнений, значительно изменивших первоначальный текст. Был ли это последний этап авторской работы над текстом или это была редакторская правка? Окончательный ответ на этот вопрос могут дать только исследования источников, использованных автором на разных этапах работы над текстом.

Невилль не мог пройти мимо прямого или косвенного влияния классических сочинений Герберштейна и Олеария, как совершенно справедливо указывает Линдси Хьюз[122]. Гораздо сложнее вопрос о трудах современников, с которыми Невилль был знаком. Было бы искусственным предполагать, что Невиллю был знаком рукописный трактат иезуита Иржи Давида «Современное состояние великой России или Московии» или какое-либо донесение Давида. Посетивший Москву одновременно с Невиллем и изгнанный оттуда 2 октября 1690 г., Давид закончил свое сочинение в 1690 г.[123]. В «Записках» Невилль упоминает об изгнании иезуитов из России, но ничего не сообщает о знакомстве с Давидом, которое могло бы позволить ему заглянуть в его рукописи. Однако показательно, что и Невилль, и Иржи Давид приводят сходные подробности о перевороте 1689 г. Осведомленность обоих авторов резко возрастает, когда речь заходит о событиях, происшедших в Троице-Сергиевом монастыре. При этом Иржи Давид прямо ссылается на письмо генерала Патрика Гордона в московскую Немецкую слободу[124]. Однако предположение о том, что это не дошедшее до нас письмо могло быть известно и де ла Невиллю, конечно, проверке не поддается[125].

Вернувшись в Варшаву, Невилль приступает к отделке своего сочинения. Благодаря своим связям при варшавском дворе он смог заполучить донесения польских представителей в России. В главе «Поход или экспедиция московитов в Крым в 1689 г.» Невилль прямо ссылается на них: «Это сообщение извлечено из донесений резидентов польского короля, которые находились при дворе царей и следовали за войском со смерти царя Федора и до сегодняшнего дня». Невилль имеет в виду Стефана Глосковского, польского резидента при русской армии в 1687 и 1689 гг. Однако автору «Записок о Московии» были знакомы и донесения польских дипломатов о придворной борьбе. Так, странное сочетание «боярин-сенатор» (boyar-senateur), встречающееся в сочинении Невилля, является лишь калькой с польского перевода русского термина «думный боярин» (Боярская дума в польских документах именуется Сенатом). Именно так, «боярином-сенатором», именует Ивана Кирилловича Нарышкина автор анонимного польского «Дневника»[126]. Возможно, Невилль был знаком и с этим сочинением — во всяком случае, Линдси Хьюз удалось установить, что один из эпизодов «Дневника» находит параллель лишь в «Записках о Московии»[127].

Уже в бытность в Польше и Германии Невилль, вероятно, познакомился с новинками западноевропейской литературы о России, опубликованными в 1688-1692 гг. Видимо, ему в руки попала одна из книжек саксонца Георга-Адама Шлейссинга (или Шлейссингера), посетившего Россию в 1680-е гг.[128]. Об использовании Невиллем книги Авриля, опубликованной в 1692 г., речь уже шла.

Интересно, что путешествия Авриля оказались единственной из французских Rossica, оказавших воздействие на Невилля. Последние как бы стоят в стороне от основной французской традиции. Ф.Грёнебаум отмечает в связи с этим: «Записки» де ла Невилля содержат еще одно, бросающееся в глаза, противоречие. Их автор, наряду с отмеченными переменами, сохраняет и ту типологию представлений о России, которая дана в относящейся к тому времени французской космографии, склоняющейся в пользу варварства и отрицающей у русских культурность (civilite) и честь (honnetete)»[129]. Мысль историка можно продолжить, тем более, что «Записки о Московии» сами стали тем нормативным памятником, на который опирались последующие французские авторы, обращавшиеся к русской теме.

Если в двух словах суммировать тот непривлекательный образ Московии, который сложился у французского читателя в XVI — XVII вв. в основном под воздействием переводной литературы, то его можно было бы определить как «варварство» московитов — в противоположность «просвещенности» французов[130]. Другое дело, что сама эта «просвещенность» со временем претерпела значительные изменения. Если для знаменитого маркиза де Кюстина это будет французская культура или вся европейская цивилизация, то для Невилля источником собственного превосходства во многом является католицизм[131]. «Религия Московитов греческая, которую можно было бы назвать архисхизматической», — презрительно замечает Невилль[132]. Недоброжелательное внимание к православию — одна из особенностей «Записок о Московии», предопределивших их концепцию.

Нельзя не видеть и другого источника негативного отношения автора «Записок о Московии» к России и русским. Это — политическая конъюнктура, обострение французско-русских отношений в результате протурецкой политики Версаля. «Нельзя рассчитывать на слово Царей, поскольку они рабы (esclaves)»[133] — безапелляционно заявлял французский журнал как раз в том же году, когда Невилль побывал в России. Нельзя не вспомнить по этому поводу следующего пассажа Невилля: «Московиты, собственно говоря, варвары. Они подозрительны, недоверчивы.., все они рабы, за исключением 3 иностранных семей». Очевидно, Невилль здесь не так далек от того пристрастного и искаженного образа Московии, который сложился во французской литературе до него.

Нерасположение Невилля к России и к русским проявляется порой имплицитно, в слишком большом отклонении его сообщений от действительности, очевидной для непредвзятого наблюдателя. Так, стены подмосковных монастырей уже в середине XVII в. («пятьдесят лет назад» для Невилля) были анахронизмом, а не защитой от поляков и татар (в последнем качестве они выступали в последний раз соответственно в 1619 и 1570 гг.). В московских городских банях мужчины и женщины не находились «вперемежку», как сообщает Невилль — общим был только вход («Нравы и религия московитов»). Подобные примеры можно продолжить.

Если попытаться выразить основной пафос «Записок», то это будет неспособность России к реформам, крушение самой возможности европеизации с отставкой кн. В.В.Голицына. Пророчество Невилля о том, что с приходом Нарышкиных к власти московитов «принудят не учиться ничему, кроме чтения и письма, как прежде» или вообще заставят залезть «в свою прежнюю шкуру», было опровергнуто реформами Петра Великого. Однако современники восприняли «Записки о Московии» не как политический прогноз, а как антипетровский памфлет.

Сделанные выше выводы об истории текста «Записок» легли в основу данного издания. В качестве основного текста для публикации был избран текст I Ганноверского списка, варианты подведены по Парижскому. Исключение составляет «Посвящение Людовику XIV», изданное по Парижскому списку[134].

В основном критическом тексте не подведены варианты по первому изданию. Наиболее существенные дополнения, которые оно содержит, воспроизводятся в приложении в оригинале и в русском переводе. Подобному решению способствовало и то, что полный текст первого издания знаком русскому читателю по переводу 1891 г.

При издании французского текста тщательно сохраняется орфография подлинника. При этом, учитывая, что речь идет не об автографах, допускаются два систематических отступления:

1) уничтожены произвольные прописные буквы и введены, для облегчения чтения текста, прописные буквы в собственных именах и географических названиях там, где это не сделано в рукописях; 2) введены апострофы там, где это необходимо для отделения слова от предлога, которые в ином случае оказываются неудобочитаемыми.

При этом не вводились новые accent-aigue, accent-grave или accent-circomplexe, которых требовала бы современная орфография. К сожалению, нельзя было обойтись подобным образом с орфографией подлинника. В 1 Ганноверском списке текст внутри абзаца разделен лишь запятыми с точками и запятыми. Иногда на начало фразы указывает прописная буква, перед которой нет пунктуационного знака. Исходя из этого, текст пришлось разбить на предложения по смыслу, опираясь при этом как на запятые, так и на прописные буквы.

При подведении вариантов во французском тексте исключались варианты правописания (например, те же sy и si). Исключение делалось для вариантов собственных имен, которые носят значимый характер.

Фразы, вынесенные в обоих списках на поля, внесены в текст по смыслу. Они выделяются во французском тексте и в переводе скобками, после которых стоит звездочка. Поскольку каждая звездочка обозначает одно и то же, этот вид ссылок не оговаривается каждый раз особо.

Сводный французский текст практически полностью отражен в русском переводе. Понятно, что число вариантов в русском тексте оказалось несколько сокращено, поскольку некоторые из них передают теряющиеся при переводе оттенки смысла. Наиболее важные социально-политические термины, транслитерация русских слов и некоторые имена собственные продублированы в русском переводе в скобках по-французски для удобства читателя. Вместе с тем, наличие параллельного французского текста сделало возможным свести количество этих вставок к минимуму.

Завершая этот очерк, я не могу не поблагодарить за советы в работе профессора Р.Г.Скрынникова, хранителя отделения Rossica Российской Национальной библиотеки И.Г.Яковлеву, научных сотрудников Библиотеки Российской Академии наук В.А.Сомова и Л.Г.Мазунову, сотрудницу Рукописного отдела Нижнесаксонской библиотеки Анке Хёльцер, директора Отдела рукописей Национальной библиотеки Флоранс Каллю, профессора Лондонского университета Линдси Хьюз, профессора Кельнского университета Андреаса Каппелера, профессора Сорбонны В.А.Водова, профессора университета Монпелье Жоржа Дюлака, профессора Руанского университета Мишеля Мерво и профессора Билефельдского университета Штефана Мерля.