Записки о Шерлоке Холмсе

Постоянный пациент

Был пасмурный дождливый день. Шторы в нашей комнате были наполовину подняты. Холмс лежал на кушетке, перечитывая письмо, полученное им с утренней почтой. Живя долгое время в Индии, я гораздо лучше привык переносить жару, чем холод, так что настоящая погода приходилась мне не по сердцу. В газете ничего не было интересного; парламент был распущен. Все, кто мог, уехали из города, и я, в свою очередь, мечтал о лужайках Нью-Фореста и о гальке Южного моря. Понижение котировки бумаг на бирже заставило меня отложить свою поездку до более благоприятного времени, что весьма огорчало меня, между тем как мой товарищ нисколько не страдал от этого, так как ни деревня, ни голубое море не имели для него никакой привлекательности. Он любил вращаться в кругу пятимиллионного населения, везде расставляя свои сети и блуждая между ними, чутко прислушиваясь к малейшему шуму или слуху о нераскрытом преступлении. Красоты природы не волновали его эмоциональные чувства, а отвлечь его от преследования преступника в городе и вынудить отправиться в деревню могло только появление не менее опасного преступника в провинции.

Видя, что Холмс не расположен разговаривать, я отложил в сторону газету и, растянувшись в кресле, задумался. Вдруг мои мысли были прерваны голосом моего друга.

– Вы правы, Ватсон, – сказал он, – это, действительно, чрезвычайно нелепая манера решать спор.

– Поистине нелепая! – ответил я, но вдруг сообразил: каким образом мог он проникнуть в глубину моей души и так верно угадать мои мысли? Я выпрямился на стуле и с явным недоумением смотрел на него во все глаза.

– Что это значит, Холмс? – воскликнул я. – Как могли вы так верно угадать мои мысли?

Тот от души расхохотался.

– Помните, – сказал он, – несколько дней тому назад, когда я прочел рассказ Эдгара По, в котором один тонкий наблюдатель читал мысли другого человека, вы не поверили этому и назвали этот рассказ плодом буйной фантазии и ловкий ход автора. Когда же я стал уверять вас, что сам в состоянии угадывать чужие мысли, вы не поверили мне и скептически отнеслись к моему заявлению.

– О, нет!

– Вы ничего мне не ответили, но я узнал об этом по вашим глазам. Поэтому, когда вы отложили газету и задумались, я страшно обрадовался возможности прочитать ваши мысли и, как видите, все время следил за вашими думами.

– В этом рассказе, – возразил я, – наблюдатель выводит свои заключения по действиям человека, за которым он следит. Если я не ошибаюсь, он спотыкался о камни, смотрел на звезды и т. д. Но я совершенно спокойно сидел в кресле, так что положительно не понимаю, каким образом вы могли прочесть мои мысли.

– Вы не правы. Выражение лица человека служит верным отпечатком его души. Мы все пользуемся чертами лица для выражения своих чувств, и в данном случае вы тоже пользовались ими, как своими верными слугами.

– Стало быть, вы проследили за ходом моих мыслей по моему выражению лица?

– Не столько по выражению лица, сколько по выражению глаз. Ручаюсь, что вы не в состоянии сказать мне, с какого момента вы начали думать.

– Действительно, не могу.

– Ну, в таком случае я вам скажу. Отложив в сторону газету, чем привлекли мое внимание: вы удобнее уселись в кресле и с полминуты ни о чем не думали. Затем ваш взор остановился на портрете генерала Гордона в новой рамке, и тут по выражению вашего лица я заключил, что вы начали думать. Затем вы стали смотреть на стоящий наверху этажерки с книгами портрет Генри Уорда Бичера, который еще не был вставлен в рамку. Тут уже ваша мысль стала совсем очевидна. Вы посмотрели на стену, увидели пустое место и подумали, что надо вставить этот портрет в рамку и повесить здесь, симметрично с портретом генерала Гордона.

– До сих пор вы поразительно угадали мои мысли.

– Здесь ваши мысли приняли другое направление. Вы опять взглянули на Бичера и стали в него пристально всматриваться, очевидно, вспоминая нравственные качества и характер этого человека. Затем ваши глаза перестали щуриться, но вы продолжали смотреть, и ваше лицо приняло сосредоточенное выражение. В вашем уме проносились отдельные моменты карьеры Бичера. Я убежден, что вы не можете думать о нем, не вспомнив миссии, которую он исполнял во время гражданской войны, имея в виду пользу и благосостояние Севера. В то время это поручение так задело вас за живое, что вы не могли думать о Бичере, не вспомнив об этом факте. Когда минуту спустя вы отвели свой взор от портрета, я заподозрил, что вы начинаете думать про гражданскую войну, в чем я скоро и убедился, когда увидел, как шевелятся ваши губы, как заблестел ваш взор и как сильно сжимались руки. Вы думали о храбрости и отваге, проявленной с обеих сторон в этой отчаянной борьбе. Но затем ваше лицо сделалось скучнее, и вы покачали головой. Вы не могли вспомнить без ужаса и содрогания о бесполезной гибели стольких человеческих жизней. Таким образом вы растравили свою старую сердечную рану, о чем свидетельствовала горькая усмешка на ваших губах. Вас возмущало, как могут люди применять такой глупый, нелепый метод в разрешении великих международных вопросов. В этом я вполне согласен с вами, и потому высказал свое одобрение вслух; в общем же я страшно доволен, что мои наблюдения оказались верными.

– Совершенно верными, – сказал я, – и теперь, хотя вы мне объяснили свой фокус, я все-таки остаюсь по-прежнему поражен и удивлен вашей поразительной наблюдательностью.

– Уверяю вас, Ватсон, что ничего не может быть проще этого. Я бы не стал тратить на это время, если бы вы накануне не выразили такого недоверия к рассказу талантливого писателя. Но день клонится к вечеру. Не хотите ли прогуляться по городу?

Наша маленькая квартира надоела мне, и потому я с радостью принял предложение друга. В продолжение трех часов гуляли мы вместе, наблюдая вечно меняющийся калейдоскоп жизни, вращающийся, подобно приливу и отливу, между Флит-стрит и Стрэндом. Характерная болтовня Холмса с его тонкой наблюдательностью мельчайших подробностей и поразительная уверенность, с которой он делал свои выводы, занимала и в то же время порабощала меня.

Только в десять часов вечера мы вернулись на Бейкер-стрит. У подъезда нашего дома стояла карета.

– Гм! Это докторская карета. Ее хозяин недавно практикует, но имеет большой успех. Должно быть, он приехал к нам за советом. Хорошо, что мы вернулись! – тотчас же вывел свое заключение Холмс.

Я слишком хорошо был знаком с методом моего друга, чтобы хоть на минуту усомниться в правильности его наблюдений; внутри кареты на крючке висела плетеная корзинка с докторскими принадлежностями, которая и дала ему данные для его быстрого вывода. Свет наверху, в нашем окне, доказывал, что этот посетитель приехал к нам, а не к кому-нибудь другому. Мне было ужасно интересно узнать, какое такое дело могло привести к нам в этот час собрата-медика, и потому я поскорее последовал за Холмсом в нашу «святая святых».

Когда мы вошли в комнату, со стула у камина поднялся белокурый молодой человек с бледным конусообразным лицом. На вид ему можно было дать не больше тридцати трех – тридцати четырех лет, но его угрюмое выражение лица и нездоровый вид свидетельствовали о том, что не совсем благоприятно складывающаяся для него жизнь подорвала его молодые силы и преждевременно похитила его свежесть. Его манеры были нервны и беспокойны, а его тонкая белая рука, которой он, вставая со стула, взялся за край камина, была похожа скорее на руку художника, чем на руку хирурга. Одет был он в темное платье – черный сюртук, черные брюки и такой же скромный темный галстук.

– Добрый вечер, доктор, – сказал любезно Холмс, – очень рад, что вам пришлось нас ждать не больше пяти минут.

– Вы говорили с моим кучером?

– Нет, я узнал это по свечке, которая не успела еще даже хорошо разгореться. Пожалуйста, садитесь. Чем могу вам служить?

– Позвольте вам представиться, – сказал посетитель, – доктор Перси Тревельян, мой адрес Брук-стрит, дом № 403.

– А, это вы автор монографии о малоизвестных нервных болезнях? – спросил я.

Когда доктор услыхал, что его сочинение известно мне, его бледные щеки покрылись легким румянцем.

– Мне очень редко приходится слышать о своем сочинении, я был в полной уверенности, что его никто не читал, а мои издатели никогда мне не дают никакого отчета о том, как расходятся мои книги. Скажите, пожалуйста, вы, верно, тоже доктор?

– Да, отставной военный врач.

– Я всегда с особенной любовью изучал нервные болезни и даже хотел избрать их своей специальностью, но обстоятельства так сложились, что мне не удалось привести в исполнение свое намерение. Но это не относится к делу. Простите, что задержал вас, мистер Холмс, я знаю, как дорога для вас каждая минута. Все это время у меня в доме на Брук-стрит происходили странные явления, но я до сегодняшнего вечера не придавал им большого значения; наконец дело стало принимать такой серьезный оборот, что ждать оказалось немыслимо, и потому я приехал к вам просить вашего совета и содействия.

Шерлок Холмс сел и закурил трубку.

– С удовольствием сделаю все, что могу. Пожалуйста, расскажите мне подробно, в чем дело.

– Видите ли, – сказал доктор, – во всей этой странной истории есть два или три факта, на которые положительно не стоит обращать внимания, но так как, по моему мнению, все они имеют общую связь, то не могу не рассказать вам про них по порядку.

Придется начать рассказ с того времени, когда я был еще студентом. Я поступил в Лондонский университет и скоро обратил на себя внимание профессоров, которые сулили мне блестящую будущность. Окончив университет, я принялся за научные исследования, занимая в то же время небольшую должность в клинике при Кингз-Колледж. Случайно мне удалось сделать несколько довольно интересных открытий в лечении каталепсии, за что я и удостоился премии Брюса Пинкертона и получил медаль за упомянутую монографию о нервных болезнях. Не знаю почему, но у всех сложилось мнение, что я составлю себе блестящую карьеру.

И я, действительно, благодаря этому скоро приобрел бы известность, если бы не один камень преткновения, а именно – недостаток в деньгах. Вы отлично понимаете, что специалист, желающий приобрести известность, должен обязательно жить где-нибудь в районе Кавендиш-сквера и нанимать хорошую квартиру с приличной обстановкой, а все это стоит больших денег. Мало того, известность приобретается с годами, а до тех пор надо иметь капитал, на

который можно было бы существовать, пока не пройдет этот самый тяжелый выжидательный период. Затем всякий мало-мальски известный доктор должен иметь свою карету и лошадь, а мои средства были очень ограниченны. Чтобы прибить на своих дверях металлическую доску, мне пришлось бы, усиленно работая, провести по крайней мере десять лет скромной и экономной жизни. Но обстоятельства сразу изменились совершенно неожиданным и странным для меня путем.

Как-то приехал ко мне совершенно незнакомый господин по фамилии Блессингтон. Войдя в комнату, он сразу приступил к делу.

– Вы тот самый мистер Тревельян, которому все сулят блестящую карьеру и который со временем будет зарабатывать огромные деньги? – спросил он. Я поклонился. – Ответьте мне откровенно, желаете ли вы получить капитал, при помощи которого могли бы сейчас осуществить свои мечты? Вы обладаете достаточным умом, чтобы вести успешно дело. Обладаете ли вы в равной степени тактом?

Этот вопрос показался мне настолько странным и оригинальным, что я не мог не улыбнуться.

– Думаю, что не лишен в некоторой степени, – ответил я.

– Может быть, у вас есть какие-нибудь дурные привычки. Не пьете ли вы? А?

– Нет, не пью.

– Отлично! Но позвольте в таком случае задать вам немного нескромный вопрос. Почему вы, имея все данные, не имеете практики?

Я пожал плечами.

– Вы стесняетесь? – продолжал он покровительственно. – В таком случае я сам вам отвечу. В голове у вас больше, чем в кармане, не правда ли?

Я смотрел на него с изумлением.

– Не беспокойтесь, – продолжал он, – я предложу вам комбинацию, которая столь же будет полезна для меня, сколько и для вас. Будем откровенны. У меня есть несколько тысяч свободных фунтов, которые я хочу удесятерить с вашей помощью.

– Но каким образом?

– Я хочу предложить вам одну операцию, которая, по моему мнению, вернее и безопаснее всех других спекуляций.

– Какую же я могу играть в ней роль?

– Сейчас вам расскажу. Я найму дом, заведу обстановку, буду платить прислуге, даже буду выдавать вам карманные деньги. Вы же, в свою очередь, должны отдавать мне три четверти заработанных вами денег, а оставшуюся четверть можете оставить себе.

Вот какое странное предложение, мистер Холмс, сделал мне этот господин по фамилии Блессингтон. О том, как мы заключили условие и окончательно сговорились, не стоит рассказывать. На следующий день он нанял дом, купил всю обстановку, и я начал практиковать, как он и ожидал, очень удачно. Он жил у меня в качестве постоянного пациента. Решено было говорить всем, что у него слабое сердце и что потому он нуждается в постоянном медицинском присмотре. Занимал он две лучшие комнаты на первом этаже; одну из них он сделал спальней, а другую гостиной. У него были довольно странные привычки, людей он чуждался и редко выходил из дома. Вообще он вел неправильный образ жизни, но в одном только был аккуратен до педантизма. Каждый вечер в один и тот же час он входил в мой кабинет, просматривал книги, брал три четверти заработанных мною денег и прятал их в свой несгораемый железный шкаф, который стоит в его спальне.

Я зарабатывал очень много, так что ему не приходилось никогда сожалеть, что он пустился на такую рискованную операцию. Дело пошло успешно с самого начала. Репутация, которой я пользовался еще в госпитале, а также несколько случаев излечения трудных болезней быстро сделали меня известным и дали огромную практику, благодаря которой в течение одного только года я сделал Блессингтона богатым человеком.

Вот история моей карьеры и моих отношений с мистером Блессингтоном. Теперь позвольте рассказать, что главным образом привело меня к вам.

Несколько недель тому назад мистер Блессингтон вошел ко мне в комнату, как мне показалось, сильно взволнованный. Он рассказал мне про какую-то кражу со взломом, совершенную в Вест-энде, и советовал позаботиться об оснащении дверей и ставен окон крепкими задвижками и болтами. Его волнение и страх казались мне сильно преувеличенными. Но он оставался в таком взволнованном состоянии всю неделю, постоянно осматривал по вечерам окна, двери и перестал даже совершать свою обычную послеобеденную прогулку. Он производил на меня впечатление человека, который чего-то или кого-то ужасно боится; когда же я намекнул ему об этом, он так на меня рассердился, что я предпочел замолчать и решил никогда больше не поднимать этого вопроса. Мало-помалу он успокоился и вернулся даже к своим привычкам, пока одно обстоятельство не привело его опять в то же жалкое, прямо ужасное, на взгляд постороннего наблюдателя, состояние.

Вот чем оно было вызвано. Два дня тому назад я получил письмо следующего содержания. Ни адрес, ни число не были на нем обозначены. Вот оно.

«Один русский аристократ желает воспользоваться своим временным пребыванием в Англии, чтобы посоветоваться со специалистом но нервным болезням, доктором Перси Тревельяном. Этот человек страдает уже несколько лет каталептическими припадками и потому просит доктора Тревельяна принять его завтра у себя на дому в четверть седьмого».

Это письмо меня очень заинтересовало, потому что вообще настоящих каталептиков очень мало, а тут, как видно, представлялась возможность наблюдать эту болезнь, выраженную в довольно сильной степени. В назначенный час я сидел в своем кабинете и с нетерпением ждал больного, когда пришел мальчик и доложил, что меня спрашивают два господина.

Один из них был старый, худой, сумрачный, с простыми угловатыми манерами господин, внешностью своей совсем непохожий на русского аристократа. Но еще больше меня поразила наружность его спутника. Это был молодой человек высокого роста, довольно красивый, с загорелым свирепым лицом, сложением своим сильно напоминающий статую Геркулеса. Он вел первого господина под руку и усадил на кресло с такой осторожностью, которая совершенно не соответствовала его внешности.

– Простите, что я потревожил вас, доктор, – сказал он по-английски с несколько иностранным акцентом, – это мой отец, и я очень беспокоюсь за его здоровье.

Я был сильно тронут его сыновней заботливостью.

– Может быть, вы желаете остаться с отцом во время консультации? – спросил я.

– Боже меня сохрани! – воскликнул молодой человек с явным ужасом. – Я сам очень нервный человек, и, когда с отцом делаются припадки, мне кажется, что он сейчас умрет и что я больше никогда его не увижу. Если позволите, я посижу в приемной.

Конечно, я согласился, и молодой человек вышел из кабинета. Я стал расспрашивать больного про его болезнь и записывал все, что он говорил. Судя по ответам, это был совсем необразованный человек, что, между прочим, тогда я приписал незнанию нашего языка. Но вдруг пациент перестал отвечать на мои вопросы; я обернулся и увидел его сидящим в кресле совершенно прямо, с бессмысленно выпученными глазами и тупым, неподвижным выражением лица. Очевидно, у него начался припадок.

Сначала мне стало жалко его, но потом, к стыду моему, должен признаться, что я даже обрадовался присутствовать и самолично исследовать эту болезнь во время самого припадка, что удается врачам очень редко. С этой целью я встал от стола, попробовал пульс больного и температуру и не нашел ничего ненормального. Все симптомы совпадали с теми, которые я наблюдал при этой болезни и раньше. Обыкновенно в таких случаях очень помогала ингаляция. Но бутылка с амилнитритом стояла в лаборатории, поэтому я оставил больного сидеть в кресле, а сам спустился вниз за лекарством. Вернулся я в кабинет минут через пять, но можете себе представить мое изумление, когда пациента в комнате не оказалось. Конечно, сейчас же я побежал в приемную. Но и здесь не оказалось ни больного, ни его сына. Парадная дверь была притворена, но не заперта на ключ. Мальчик, который впускал больных, только что недавно поступил ко мне на службу. Обыкновенно он сидел у себя внизу и выходил провожать больных, когда я давал из кабинета звонок. Он никого не видел, и потому странное поведение моих пациентов так и осталось для меня тайной. Вскоре после этого с прогулки вернулся мистер Блессингтон, но я ничего ему про это не рассказал, потому что, откровенно говоря, старался иметь с ним как можно меньше дела.

Я и не думал более увидеть когда-нибудь странного больного и его сына, но, к моему удивлению, сегодня вечером, в тот же час, они опять вошли под руку в мой кабинет.

– Воображаю, какие вы делали предположения насчет моего вчерашнего исчезновения, – сказал мой пациент.

Я признался, что порядочно-таки был удивлен.

– Видите ли в чем дело. Во время припадков я совершенно теряю сознание и память. Увидя себя в чужой, как мне показалось, комнате, я спустился вниз и выбежал на улицу.

– А я, – добавил его сын, – видя, что мой отец проходит через приемную, подумал, что вы отпустили его. Только придя домой, он вспомнил и рассказал мне всю правду.

Все это было так естественно и правдоподобно, что я рассмеялся от души и предложил молодому человеку посидеть в приемной, пока я осмотрю его отца и пропишу лекарство.

В кабинете я провел с больным около получаса, во время которого освидетельствовал его и прописал лекарство, потом отец с сыном при мне же ушли под руку.

Я уже говорил вам, что в это время мистер Блессингтон обыкновенно совершал прогулку. Он вернулся вскоре после того, как я проводил своих пациентов, и прошел к себе. Не прошло и двух минут, как он вбежал ко мне в кабинет с видом человека, пораженного паническим ужасом.

– Кто был в моей комнате? – вскричал он.

– Никто, – ответил я.

– Это ложь. Пойдите и убедитесь сами, если не верите.

Не стану передавать вам те дерзости, которые он наговорил мне, находясь под влиянием страха в невменяемом состоянии. Не говоря ни слова, я пошел за ним в его комнаты, и здесь он показал мне на светлом ковре свежие следы чьих-то больших ног.

– Что же, по-вашему, это мой ноги? – кричал он.

Действительно, у него нога гораздо меньше, кроме того, следы, очевидно, были оставлены недавно. После обеда не переставая шел дождь, а за это время, кроме моих двух пациентов, в доме никого не было. Весьма вероятно, что молодой человек, ожидавший своего отца в приемной, по какой-то неизвестной мне причине, воспользовавшись тем, что я был занят у себя в кабинете, прошел в кабинет мистера Блессингтона. Ни одна вещь не была тронута, так что одни только следы на ковре служили неопровержимым доказательством присутствия в комнате постороннего лица. Вы себе представить не можете, как был взволнован мистер Блессингтон. Он сел на стул и плакал, как ребенок. Сколько трудов стоило мне немного успокоить его и заставить говорить последовательно! По его инициативе я приехал к вам просить содействия в разъяснении этого странного явления, важность которого, по-моему, немного преувеличена. Пожалуйста, не откажите съездить со мной домой, чтобы иметь более ясное представление о случившемся.

По напряженному вниманию, с которым Шерлок Холмс слушал этот длинный рассказ, я мог заключить, что он сильно его заинтересовал. Выражение лица его оставалось по-прежнему бесстрастным, и он выпускал более и более густые клубы дыма по мере того, как рассказ доктора становился интереснее. Когда же посетитель замолчал, Холмс встал, не говоря ни слова, подал мне шляпу, взял свою со стола и последовал к двери за доктором Тревельяном.

Меньше чем через четверть часа мы подъехали к квартире доктора. Это был один из тех мрачных домов с гладким фасадом, которые так часто можно встретить в Вест-энде. Двери нам открыл маленький мальчик, и мы стали подниматься по широкой, выстланной коврами лестнице.

Но здесь мы были остановлены раздавшимся сверху сдавленным, хриплым голосом, который кричал нам:

– Даю вам слово, если вы сделаете еще один шаг, я буду стрелять.

– Что за глупости, мистер Блессингтон? – воскликнул доктор Тревельян.

– Ах, это вы, доктор? – продолжал тот же голос с видимым облегчением. – А кто же эти господа с вами?

Мы чувствовали, что нас кто-то рассматривает из темноты.

– Да, да, теперь я вижу, – продолжал тот же голос, – простите, пожалуйста, что я побеспокоил вас, но, право, нельзя обойтись без таких предосторожностей.

В это время мальчик зажег газ, и мы увидели странного на вид человека, манеры которого, равно как и голос, свидетельствовали о страшной нервности. Он был очень толст, хотя раньше, очевидно, был еще толще, потому что кожа на его щеках висела складками, точно у бладхаунда. На щеках выступил румянец, а тонкие рыжеватые волосы, казалось, стояли дыбом от страха. В руках он держал револьвер, который при нашем приближении спрятал в карман.

– Здравствуйте, мистер Холмс, – сказал он. – Я вам так благодарен за то, что вы приехали ко мне. Наверно, ни один человек в мире так не нуждался в вашей помощи, как я сегодня. Надеюсь, доктор Тревельян уже рассказал вам о вторжении посторонних в мою комнату?

– Да, – ответил Холмс, – скажите, мистер Блессингтон, пожалуйста, кто эти господа и чего они хотят от вас?

– Ах, если бы я мог ответить вам на этот вопрос!

– Стало быть, вы не знаете, кто эти люди?

– Пожалуйста, зайдите ко мне в комнату, – сказал Блессингтон вместо ответа. – Вы видите этот шкаф? Я никогда не был богатым человеком, мистер Холмс, я никогда не верил банкам и никогда бы не доверился ни одному банкиру. Все мое небольшое состояние находится в этом шкафу, поэтому как же мне не волноваться, если какой-то посторонний, не известный мне человек забрался ко мне в комнату?

Холмс взглянул вопросительно на Блессингтона и покачал головой.

– Раз вы не хотите сказать мне правду, я не могу дать вам никакого совета, – сказал он.

– Но ведь я сказал все, что знал.

Холмс в сердцах повернулся на носках и пожелал доктору Тревельяну спокойной ночи.

– Неужели вы не дадите мне никакого совета? – вскричал Блессингтон с отчаянием.

– Мой совет вам, сэр, говорить правду.

Минуту спустя мы были уже на улице и шли по направлению к дому. Только когда мы миновали Оксфорд-стрит и приближались к Харли-стрит, Холмс заговорил со мной.

– Жаль, что пришлось вас побеспокоить из-за этого дурака, Ватсон, – сказал Холмс, – хотя в общем это довольно интересное дело.

– Надо признаться, я его не очень хорошо понимаю, – возразил я.

– Очевидно, какие-то два человека, может быть, и больше, но минимум два, во что бы то ни стало хотят застать дома Блессингтона. Я уверен, что этот молодой человек, пользуясь тем, что доктор занят с его товарищем, проникал в комнату Блессингтона.

– А каталептический припадок?

– Простое притворство, Ватсон; мне только не хотелось говорить это нашему специалисту. Притвориться каталептиком очень легко; я сам неоднократно проделывал подобные штуки.

– Ну, а потом?

– Благодаря счастливой случайности Блессингтона оба раза не было дома. Для своего же визита они очень предусмотрительно выбрали такой час дня, когда в приемной доктора наверняка не могло быть других пациентов. Хотя все-таки они плохо знакомы с обычным распорядком дня хозяев, потому что в противном случае не приходили бы в то время, когда Блессингтон совершает свою прогулку. Если бы они приходили с целью грабежа, то такое стечение обстоятельств было бы им на руку. По глазам Блессингтона я прочитал, что он ужасно боится кого-то; да и невозможно, чтобы у человека было два таких мстительных врага без того, чтобы он не знал, кто они такие. Я твердо убежден, что он отлично знает этих людей, только почему-то скрывает это. Впрочем, я надеюсь, что завтра он будет более откровенен со мной.

– Ну, это еще неизвестно. Нельзя ли предположить, что вся эта история с русским каталептиком и его сыном – плод буйной фантазии доктора Тревельяна, которому почему-то понадобилось самому проникнуть в комнату Блессингтона?

Холмс ехидно улыбнулся.

– Знаете что, мой друг, – сказал он, – я сам сначала думал то же самое, но теперь совершенно перестал сомневаться в правдивости рассказа доктора. Я нисколько не сомневаюсь, что в комнате был именно этот молодой человек, потому что следы от его ног видны не только в комнате, но и на лестнице. Кроме того, следы эти оставлены ногой, обутой в ботинок с квадратным носком, который по крайней мере на один дюйм длиннее докторской ступни. Пока мы можем спать спокойно и не ломать понапрасну голову, потому что я буду не я, если завтра утром мы не будем иметь известий с Брук-стрит.

Предсказание Шерлока Холмса сбылось, хотя и при очень драматических обстоятельствах.

На следующее утро, в половине восьмого, он стоял в халате около моей кровати и будил меня следующими словами:

– Ну, Ватсон, вставайте! Надо ехать; за нами прислали карету.

– Что случилось? – спросил я.

– Зовут на Брук-стрит.

– А что, свежие новости?

– Трагические, но очень интересные, – ответил он, поднимая шторы. – Вот прочтите записку: «Ради бога, приезжайте скорее. П. Т.» Должно быть, там случилось что-нибудь серьезное, если наш приятель доктор пишет карандашом на листке из записной книжки. Вставайте скорее, надо ехать.

Через четверть часа мы уже входили в дом доктора. Он сам выбежал к нам навстречу с искаженным от испуга лицом.

– Ах, случилось такое!.. – воскликнул он, сжимая виски руками.

– Что такое?

– Блессингтон лишил себя жизни!

Холмс свистнул.

– Представьте себе, он сегодня ночью повесился.

Мы вошли, и доктор проводил нас в комнату, которая, очевидно, служила ему приемной.

– Понимаете, я так расстроен, что положительно не знаю, что делаю и говорю. Полиция уже наверху составляет протокол.

– Когда вы узнали, что он повесился?

– Сегодня утром. В семь часов горничная по обыкновению принесла ему чай и нашла его висящим посередине комнаты на крючке. Очевидно, он надел себе на шею петлю, стоя на несгораемом шкафу, который вам вчера показывал, и потом спрыгнул с него.

Холмс стоял некоторое время в глубоком раздумье.

– Если позволите, я пройду наверх, – сказал он.

Мы отправились туда в сопровождении доктора.

Когда мы вошли в спальню, глазам нашим представилось ужасное зрелище. Как я уже говорил, мистер Блессингтон производил впечатление рыхлого и мягкого человека. Вися же и качаясь на крючке, он совершенно потерял человеческий облик. Шея у него была вытянута, как у ощипанного цыпленка, между тем как все остальное туловище представляло бесформенную массу. Одет он был в одну только длинную ночную сорочку, из-под которой, как палки, торчали опухшие голые ноги. Около него стоял угрюмый полицейский инспектор и что-то заносил в свою записную книжку.

– А, мистер Холмс! – сказал он, обращаясь к моему приятелю, когда мы вошли в комнату. – Очень рад вас видеть.

– С добрым утром, Ланнер! – ответил Холмс. – Вы не в претензии, что я пришел сюда? Вам рассказывали о событиях, предшествовавших этой драме?