Записки обольстителя

1

Здравствуйте, друг мой! Нынче утром принесли мне Ваше письмо. В этот момент я сидел за завтраком и как раз намеревался съесть яйцо всмятку, а затем приняться за поджаренные хлебцы. Отсюда Вы можете заключить, что получение Вашего письма не доставило мне особого удовольствия. Посудите сами: ранее мы с Вами не имели обыкновения обмениваться депешами, так как живем в одном городе, имеем телефоны и можем при необходимости быстро связаться друг с другом без посредничества почты. Увидев фамилию на конверте и даже обратный адрес, предполагающий получение ответа, я тут же решил, что в Вашей жизни произошло какое–то экстраординарное событие, а я страх как не люблю всяких неожиданностей, нарушающих покой, необходимый мне для творческих занятий. К тому же ясно, что если человек боится посторонних ушей и не доверяет устной речи, то событие, приключившееся с ним, отнюдь не приятного свойства. Поэтому мое душевное равновесие в это утро благодаря Вам было поколеблено. Вскрыв конверт, я принялся читать Ваше послание (крайне многословное, замечу в скобках, и написанное необычайно скверным почерком). Какова же была моя досада, когда я понял, что речь идет не о долге чести и не о творческом кризисе, а всего лишь о неудаче в любви! Разве можно, друг мой, пугать занятых людей из–за таких пустяков! Досада в моей душе смешивалась с облегчением, ибо я все же дорожу Вами и потому был рад, что речь не идет о подлинных несчастьях. А то ведь Вы, к примеру, могли по молодости связаться с какими–нибудь смутьянами и бунтовщиками, врагами порядка, которых нынче так много развелось и которые всегда готовы обольстить неопытную жертву своими посулами и заставить ее писать шифровки и подметные письма. Бойтесь их, друг мой.

Вы, разумеется, знаете, что человек я весьма занятой. В силу этого я вынужден вести размеренный образ жизни и расписывать свой день буквально по минутам. Стало быть, Вы не вправе рассчитывать на ответ. Кроме того, мне известно, что человек, позволивший любовному недугу овладеть своим разумом, не склонен внимать здравым советам, которые я мог бы преподать. Тем не менее я все же берусь за перо. Что же заставляет меня отвечать Вам?

2

Дело в том, что Ваше письмо разбудило в моей душе дотоле дремавшие воспоминания о невозвратных днях юности. Нотка отчаяния, звучащая в нем (хотя подчас и насколько назойливо), напомнила мне мои собственные страдания из–за женщин, и я понял, в чем Ваша главная беда. Вы, как некогда и я, встречаете стрелы Амура с открытой грудью, без надежных доспехов, и жестокий мальчишка, начисто лишенный благородства, разит Вас играючи при всяком удобном и неудобном случае. Проще говоря, Вы, как когда–то и я, не создали для себя никаких правил поведения в делах любовных и не имеете твердой точки зрения на этот предмет, с каждой женщиной начиная все сначала. Правда, в отличие от Вас, я в Ваши годы уже принялся составлять для себя свой неписаный «любовный кодекс», дабы руководствоваться впредь не душевными порывами, которые редко ведут нас к добру, а правилами, основанными на собственном горьком опыте. Этот кодекс я с давних пор ношу в себе и поступаю в соответствии с ним, — теперь же, видимо, настал момент использовать его для того, чтобы поучить своего заблудшего ближнего уму–разуму. Впрочем, я не обманываюсь относительно Вашей способности воспринимать в теперешнем возбужденном состоянии уроки здравого смысла. Я даже еще не решил, стоит ли отсылать Вам то, что я сейчас напишу. Возможно, это будет не письмо, а перенесенный на бумагу разговор человека с самим собой, поскольку в Вас я вижу себя прежнего, — записки человека, которому случалось успешно домогаться женской любви, записки обольстителя.

3

Начну с того симптома временного помешательства, который, будучи обнаружен мною в Вашем письме, внушил мне наибольшее беспокойство. Я говорю о горькой обиде, пропитавшей все Ваши фразы и присущей незаурядным людям, не оцененным по достоинству современниками. В данном случае справедливой оценки Вы ждете от женщины — предмета Вашей страсти. Такая оценка должна, видимо, выразиться в том, что Ваша дама предастся Вам душой и телом. Этого, однако, не происходит, отсюда и горечь, пропитавшая насквозь Ваше весьма объемистое послание. Более того, Вы, стиснув зубы, сознаетесь, что вышеуказанная дерзкая особа скорее всего предпочитает Вам другого молодого человека — по Вашим словам, куда менее достойного, чему я охотно верю. И все же я настоятельно прошу Вас немедленно выкинуть из головы опасное заблуждение, будто благосклонность женщины прямо пропорциональна достоинствам ухаживающего за ней мужчины. Запомните, друг мой: связь тут настолько слабая и косвенная, что полезнее сделать вывод об отсутствии всякой связи. Верно то, что женщины будут восхищаться Вашим умом, талантом, благородством; не спорю с тем, что эти качества будут порой помогать Вам добиваться у них успеха, но верно также и то, что женщины сплошь и рядом выбирают кавалеров, которые наделены указанными свойствами в весьма скромной дозе и которых часто иначе как самцами и не назовешь. Тем не менее поэтические создания, до сих пор, кажется, внушающие Вам почтительный трепет, прекрасно с этими самцами уживаются, умудряются находить с ними общие интересы и темы для разговора и, что самое страшное, рожают от них детей, обеспечивая тем самым непрерывное воспроизводство человеческой глупости. Женщина и наивысшим достоинствам чаще всего предпочтет ничтожество: во–первых, потому, что на его фоне неизмеримо вырастает ее собственная маленькая личность и это вселяет в ее душу сладкое ощущение собственной значимости; во–вторых, ничтожность спутника жизни создает душевный комфорт, ибо такого человека можно обманывать, не испытывая при этом особых угрызений совести; в-третьих, ничтожество означает покой и, при известной хитрости, верный достаток, тогда как талант — всегда движение, а значит — неуверенность и беспокойство для женщины, ибо смысла этого движения она не понимает. Наконец, ничтожество в глубине души знает свою скромную цену, и потому оно терпеливо и непритязательно. Подлинная же личность не склонна сносить унижения даже от любимого существа, а ведь многим прелестным барышням возможность унижать своего ближнего доставляет не меньшее наслаждение, чем грубому солдафону, посылающему подчиненных драить плац зубными щетками. Настоящий человек внушает женщинам смутные опасения как потенциальный бунтовщик. Потому–то они так ценят в мужчинах верность, надежность и щедрость, — подчеркиваю, не любят, а ценят, — ведь именно эти мужские достоинства приносят им наибольшие выгоды и к тому же успешно сочетаются у своих носителей с тупостью и отсутствием воображения. Любят же наши дамы только то, что боятся утратить. Никто не пользуется у них большим успехом, чем сладкоречивые ветреные обманщики, непостоянство которых общеизвестно: однажды уступив им, жертвы обольщения готовы на все, чтобы их удержать. Поэтому не слушайте женщин, когда они превозносят верных, надежных и щедрых кавалеров: женщины охотно пользуются этими похвальными свойствами, но не слишком охотно их вознаграждают.

4

Одна фраза особенно насторожила меня в Вашем письме: та, в которой Вы намекаете на Вашу готовность ежедневно и ежечасно доказывать свою любовь и в конце концов таким образом заслужить награду. Видимо, Вы приняли на веру сомнительные утверждения о том, будто отношение женщины к мужчине всегда вторично и достаточно проявлять усердие и постоянство, чтобы рано или поздно добиться от нее желаемого. Если Вы еще способны думать, то задумайтесь над тем, кому, кроме самих женщин, выгодно распространять подобные бредни. Проявив чудеса самоотречения, Вы, возможно, и добьетесь приглашения на свадьбу любимой в качестве дорогого гостя, но ничего больше я Вам пообещать не рискну. В реальной жизни самоотверженных рыцарей вознаграждают не чаще, чем обманывают, так что никакого строгого правила здесь не существует. Предположим шутки ради лучший вариант: затратив массу трудов и денег, Вы вступили–таки в союз с любимой и делите с ней сердечные досуги. Но будет ли означать такая развязка, что Вы и впрямь добились любви? Совсем необязательно: Вам могли уступить в силу привычки; из боязни остаться в одиночестве и за неимением выбора; из корысти; чтобы уйти из–под опеки родителей; назло неверному возлюбленному и так далее, — наконец, просто чтобы отвязаться. Во всех перечисленных случаях ваша совместная жизнь рисуется мне отнюдь не в радужных красках. Но это еще полбеды, ведь все–таки Вы получили то, чего добивались, пускай и на грабительских условиях. Скорее же всего Вы, по моему мнению, ничего не добьетесь. Тому есть несколько причин. Во–первых, любое усердие, направленное к их благу, женщины воспринимают как должное, ибо почти поголовно страдают чем–то вроде мании величия и совершенно не способны к трезвой самооценке. В сердце Вашей дамы не будет и тени благодарности, хотя похвал Вашему рыцарству она не пожалеет. Вы прочувствуете это в полной мере, когда вместо слов потребуете от нее чего–нибудь более материального. Во–вторых, подавляющее большинство женщин ценит в жизни именно то, чему Вы не придаете почти никакого значения: богатство, измеряемое вещами, престиж, измеряемый вещами же, и сами вещи как таковые. Все прочие ценности им непонятны и потому внушают им смутный страх, который женщины скрывают за высокомерно–насмешливой позой. Это уже само по себе ставит Вас в невыгодное положение по сравнению с каким–нибудь ослом, у которого только одна извилина в голове, но зато с ее помощью он заучил наизусть все вещевые каталоги. Беда Ваша усугубляется еще и тем, что эта примитивность жизненных устремлений в женщинах парадоксальным образом сочетается с уверенностью в собственной незаурядности и значимости. О какой благодарности может идти речь, если Вы должны быть счастливы, что просто дышите с ними одним воздухом, что Вас не прогоняют и даже милостиво принимают от Вас знаки внимания? Если все сказанное не отбило у Вас охоты к бескорыстному служению, то добавлю напоследок, что, принимая Ваши услуги, дама не только не вознаградит Вас за них, но и постарается унизить Вас при каждом удобном случае, выказывая Вам свое пренебрежение и принимая ухаживания любого подвернувшегося самца, который и мизинца Вашего не стоит. Не удивляйтесь этому: примитивные натуры всегда стараются возвыситься за счет принижения окружающих, так как возвышение за счет собственных внутренних качеств для них невозможно. Если Вы, Мужчина и Мастер, согласны служить выигрышным фоном для какой–то безмозглой девчонки, воля Ваша, но предупреждаю: не ждите от того никакой пользы для себя. Ваши старания будут напрасны.

5

Вы возразите мне: а как же быть с ритуалом ухаживания, освященным веками? Уж не хочу ли я сказать, что наши любимые должны сразу бросаться нам на шею? Разумеется, не хочу, отвечу я. Но ведь в ритуал ухаживания входят поначалу и отталкивание, и притворная холодность к кавалеру, воскликнете Вы с торжеством. Что ж, для меня не секрет, что в Вашем болезненном состоянии разумные решения даются с трудом, и вместо того, чтобы побыстрее порвать с человеком, доставляющим Вам в ответ на Вашу доброту одни огорчения, Вы предпочитаете придумывать резоны для того, чтобы страдать и терпеть. Непонятно только, с чего Вы взяли, будто все унижения, которым Вас подвергают — это лишь прелюдия к будущему счастью? Не проще ли поверить в очевидное и не искать у ясных фактов какой–то сомнительной оборотной стороны? Не вернее ли называть плевок — плевком, оплеуху — оплеухой, оскорбление — оскорблением, чем видеть во всем этом вселяющий надежды ритуал? В том–то и состоит Ваша беда, друг мой, что Вы, словно пьяница с водкой, боитесь расстаться со сладким чувством надежды и всюду отыскиваете пищу для него. «А вдруг! — возопите Вы. — Вдруг юная неопытная девушка, повинуясь древнему обычаю, решила выказать мне напускную неприязнь, но теперь собирается сменить гнев на милость, а я как раз в этот момент ее оттолкну? Как мне отличить притворную холодность от подлинного равнодушия?» — «Во–первых, Ваша прелестница хотя и довольно юна, но вовсе не так неопытна, как Вы воображаете, — сухо отвечу я. — Во–вторых, не слишком ли удачно она скрывает свои чувства к Вам? Почему она откровенно показывает Вам, что презирает Вас, — неужели она не боится, что Вы в конце концов в это поверите? Много ли найдется людей, способных стерпеть то, что терпите Вы? Короче говоря: если она не опасается потерять Вас, то дорожит ли она Вами? Взгляните правде в глаза и дайте честный ответ хотя бы самому себе».

6

Допустим, однако, еще раз, что Вам все же удастся причалить свою потрепанную ладью к вожделенному брегу и соединиться со своей любезной. Принесет ли это Вам счастье? Я сомневаюсь. Повторю, что Ваши жизненные ценности на взгляд Вашей дамы — сущая чепуха, а потому она питает к Вам легкое презрение, как к полоумным. Уступчивость же ее будет вызвана скорее всего не симпатией к Вам и даже не Вашей настойчивостью, а лишь ее собственными стесненными обстоятельствами. Поэтому не советую слишком высоко ставить свой успех. Приготовьтесь к тому, что досаду на жизнь, заставившую ее поступить против своей воли, Ваша любимая примется вымещать на Вас. Обладание, к которому недоумки рвутся, высунув язык, чаще всего оказывается для них не райскими кущами, а геенной огненной, особенно если они не позаботились обеспечить себе путь к отступлению. Кстати говоря, если Вы заметите, что Ваша дама получает наслаждение от половой близости с Вами, не советую придавать этому обстоятельству слишком большого значения и полагать, будто постель сблизила Вас с ней навеки. Так обманываются многие глупцы и потому доверяют женщинам то, что и не всем друзьям следует доверять. Восхищенные собственными мужскими способностями, они забывают общеизвестную истину: женщинам свойственно тоже получать удовольствие от секса. Не следует делать из столь банального факта далеко идущих выводов насчет духовной близости и тем более любви.

7

Не поймите меня так, будто я вообще отрицаю в женщинах благородство. Однако благородство — редкое свойство души, достающееся человеку по воле судьбы, как и красота, и его так же трудно скрыть, как лишить золото блеска. Поэтому истинно благородный человек всегда пользуется инстинктивным уважением окружающих: при всей противоречивости человеческой натуры ей все же свойственно смутное стремление к возвышенному идеалу. Нелегко исчерпывающе определить, что же такое благородство. Я бы сказал, что это органическая неспособность совершить низкий поступок, дополняемая способностью понимать ближнего своего и стремлением облегчать его нужды. В обычном человеке смешано и хорошее, и дурное, сегодня он поступит как святой, а завтра сделает такую гадость, что останется только плюнуть и махнуть рукой. Благородный же человек благороден всегда. Он не может быть другим, как не может ходить по потолку. Он не говорит себе: «Дай–ка я поступлю благородно», — он просто живет. От природы ли он таков, или его сделало таким воспитание, или воспитание лишь дополняло природу — для нас это неважно. Ясно одно: что благородному человеку присущи честность, то есть неспособность ставить свои нужды выше чужих, и доброта, то есть стремление понять и облегчить нужды ближнего. А теперь подумайте, друг мой: присущи ли эти свойства Вашей даме? Когда она требует от Вас то одного, то другого, задумывается ли она над тем, чего Вам стоит выполнение ее требований? Когда она кичится знаками внимания, которые Вы ей оказываете, способна ли она отказаться хотя бы от одного из них, чтобы как–то облегчить Вам жизнь? Использовать человека, принимать от него услуги и даже требовать их от него, тем самым подавая ему надежду, но одновременно твердо знать, что никогда не дашь ему того, что он хочет от тебя, — разве это не подлость? Разве не подлость — презирать и унижать помогающего тебе человека? К сожалению, нашим барышням сызмальства внушают, что в делах любовных им все дозволено и правила чести здесь не действуют. Между тем подлость и здесь остается подлостью, и, как всегда, она чрезвычайно прилипчива: тот, кто совершает ее в одной сфере жизни, так же легко совершит ее и в другой, едва подвернется случай.

8

Как должна была бы поступить с Вами Ваша любимая, будь она существом благородным? Ей следовало бы прямо сказать Вам, что она не сумеет ответить Вам взаимностью: возможно, из–за ее любви к другому, возможно, из–за той несовместимости, которая, увы, нередко встает между мужчиной и женщиной. После этого ей следовало бы как можно строже ограничить встречи и вообще все отношения с Вами. Это огорчило бы Вас поначалу, но не принесло бы и малой доли тех огорчений, которые доставляет Вам Ваша нынешняя избранница, своекорыстно разжигая в Вас беспочвенные надежды. Однако на самом деле именно встреча с благородной женщиной сулит Вам наибольшие шансы на успех по той простой причине, что она постарается понять Ваши возвышенные устремления, а не отвергнет их с порога и не станет считать Вас из–за них прекраснодушным недотепой. Следовательно, не надо отчаиваться, друг мой, сосредоточив все чувства на том недостойном предмете, который случайно оказался у Вас под рукой. Судьба рано или поздно всякому предоставляет возможность добиться счастья, и важно только эту возможность не упустить. Должен, однако, отметить, что, имея неоспоримые внутренние достоинства, Вы ведете себя так, словно о них всем должно быть известно, и не пытаетесь привести свою внешность в гармонию со своим внутренним обликом. А какова Ваша внешность? Выглядите Вы, простите за прямоту, как сущий пролетарий: одеты в какую–то рвань, волосы всклокочены, от ног воняет… Добро бы еще Вы принадлежали к тем придуркам–рокерам, которые под три тоскливых гитарных аккорда гнусавят свои нудные песни, полные фальшивого глубокомыслия, и полагают, будто это настолько возвышает их над толпой, что даже избавляет от необходимости мыться. Но подруги этих несчастных и одеваются, и пахнут точно так же, как они сами, а вот вы–то вряд ли захотите, чтобы от Вашей дамы смердело, как от вокзального нищего. Разные женщины предъявляют различные требования к нашей наружности, но запомните одно: чтобы кто–то заинтересовался нашим внутренним миром, необходимо иметь некоторые внешние достоинства и уж во всяком случае не внушать предмету своей страсти физического отвращения.

9

В своем письме Вы истерически требуете сообщить Вам секрет моего успеха у женщин. Извольте, но для начала разрешите мне сделать несколько предварительных замечаний. О внешности я уже говорил, теперь хочу сказать о Вашей манере держаться. Запомните, что скромность и молчаливость у женщин никогда не были в цене. Тем более они вредоносны для Вас, ведь главные Ваши преимущества — это внутренние свойства Вашей личности, а они раскрываются только в общении. Перестаньте впредь делать при женщинах трагическое лицо и жаловаться на свою тяжелую жизнь: это нагоняет уныние, а женщины вовсе не уныния ищут в мужской компании. Ходят слухи, будто можно добиться у любимой взаимности, вызывая в ней жалость, однако в жизни я отродясь не видел ничего подобного. Если кто–то, находясь в трудной житейской ситуации, ухитрился все же преуспеть в любви, то поверьте мне: это было вызвано вовсе не жалостью, а иными причинами. В силу некоторой приземленности женской натуры жалость женщин распространяется на голодных, больных, на детей, то есть вызывается чисто материальными причинами, духовные же страдания им непонятны. Так что в душе Вы можете носить любые обиды и разочарования, но на лице Вашем пусть неизменно сияет улыбка. Женщина — существо сугубо земное, она предпочитает жить материальными заботами, но именно потому ее постоянно мучит смутный страх перед жизнью, ведь подсознательно она ощущает непрочность и бренность всего материального. От этого страха она не может скрыться, как Вы, в башне своих духовных занятий. И разве способен успокоить ее робкую душу угрюмый неврастеник с печатью скорби на челе? Нет, всем своим существом она прилепится к тому, кто не боится этого мира и знает все его секреты, кто смотрит на него с добродушной насмешкой, к тому, кто живет легко. Я говорю здесь не о надежности, не о положении в обществе, не о богатстве, — нет, живущий легко может быть бедняком и бродягой, но женщины, презирающие Вашу угрюмую бедность, к нему потянутся, как железо к магниту. Учитесь знать себе цену, друг мой, поверьте в себя, поставьте себя над миром — и он признает Ваше превосходство. Самоуверенность и нарциссизм, беззлобная насмешка и безоглядная щедрость, взгляд свысока и легкое отношение к жизни, — усвойте себе все это, и благоухающее облако женской любви сгустится над Вами.

10

Что же касается той, кого Вы именуете избранницей Вашего сердца, то чем скорее Вы расстанетесь с нею, тем будет лучше для Вас. Поверьте, что в моих словах нет ни зависти, ни жестокости, а только трезвый расчет. Я уже говорил Вам и еще раз повторю: если женщина поступает с мужчиной так, как Ваша дама с Вами, то это значит, что она попросту не боится его потерять. Выяснять отношения в таком случае — бесполезное дело: ей не захочется лишаться выгодного поклонника, последуют новые туманные посулы, а так как и Вам не хочется лишаться надежды, то все останется по–прежнему. Сам Ваш успех, если Вы все же его добьетесь, будет вызван не благосклонностью дамы к Вам, а лишь ее затруднительным положением. Женщина, не побывавшая хоть раз замужем, чувствует себя существом неполноценным, и этот комплекс с годами стремительно развивается. Извне этот пунктик в ней старательно поддерживают подруги, бабки, тетки и прочая нечисть. Если брачное поведение женщины изобразить графически и по оси абсцисс отложить ее возраст, а по оси ординат — положительные качества ее ухажеров, то требовательность женщины предстанет в виде круто снижающейся кривой, зато хитрость ее будет столь же стремительно расти в противоположном направлении. Бойтесь, друг мой, принять за благосклонность проявления этого брачного безумия, не то Ваша избранница живо обведет Вас вокруг пальца, а потом будет всю жизнь мстить Вам за то, что Вы поддались на ее обман. Из–за Вашего разрыва мир не рухнет: Ваши страдания со временем прекратятся, лишившись нелепых надежд — своей привычной пищи, дама же Ваша и страдать–то особенно не будет, потому что не любит Вас. Если она немного и поплачет, то исключительно из–за оскорбленного самолюбия. Худшее, что с ней может случиться, — это если она влюбится в какого–нибудь богатого тупицу (на бедного она и не посмотрит), а тот овладеет ею и затем бросит. Но пусть такая возможность Вас не беспокоит: во–первых, на долгие и глубокие переживания Ваша дама вряд ли способна, а во–вторых, то же самое вполне может случиться с нею и сейчас, и сдерживает ее не Ваше присутствие, а лишь отсутствие богатого тупицы.

11

В конце Вашего письма Вы слезливо упрекаете меня в том, что я никогда не любил. Тут Вы, к сожалению, ошибаетесь. Даже ответ на Ваше довольно бессвязное послание я начал писать лишь оттого, что оно напомнило мне о былых любовных безумствах. Кстати сказать, я, в отличие от Вас, переносил их достойно и не утомлял окружающих своими жалобами. Ныне эти мучения остались в прошлом, и хочется надеяться, что навсегда. Однако и сейчас я влюблен. Да, не удивляйтесь, я люблю, хотя и не сетую на злосчастную судьбу, никому не надоедаю исповедями, сохраняю жизнерадостность и не теряю аппетита. Мое чувство ровно и постоянно, я не требую взаимности и не надеюсь на нее. Плодом такого бескорыстия и является мое душевное спокойствие. Предвижу Ваше любопытство и попытаюсь рассказать о даме моего сердца. У нее удивительная внешность: черные волосы, матово–белая кожа и ярко–голубые глаза, которые становятся темно–синими, когда она волнуется или сердится. Сложена она божественно, словно ее изящную фигурку вытачивал мастер с безукоризненным глазомером и вкусом: не позволив себе ничего лишнего в виде жировых складок или могучего таза, он тем не менее придал ее удивительно соразмерным членам ту обольстительную округлость, которая не раз повергала меня в смущение и заставляла мой язык прилипать к гортани. Походка ее легка и стремительна; я заметил, что на ходу она слегка склоняет голову и напоминает мне тогда роскошный черный цветок, слишком тяжелый для тонкого стебля. Она своенравна и капризна, ее настроение и желания меняются по двадцать раз на дню, и причины этих изменений для меня до сих пор загадка. В обществе она — сущая дикарка: молчит и настороженно смотрит на окружающих большими и круглыми темно–синими глазами, напоминая в такие минуты забавного совенка. Свое смущение она старается скрыть детской чопорностью и маской недотроги, зато если ее скованность удается прогнать, она способна прыгать, визжать, беситься и вообще склонна пускаться во все тяжкие. Умна ли она? Не знаю. Во всяком случае, она не болтлива, когда же она говорит, глупостей я от нее не слышу. Добра ли она? Не знаю. Со мной — нет. Я не раз давал себе слово никогда не видеть ее и забыть о ней, но ей словно доставляет удовольствие напоминать мне о себе, о чем–то спрашивать, просить об услугах, и я, словно не было ни обид, ни огорчений, беспрекословно выполняю все ее просьбы, которые для меня равносильны приказу. Когда я слышу ее знакомый голос (по телефону она всегда говорит чуть–чуть в нос), у меня не поворачивается язык спросить ее, что же я получу в благодарность за свои труды, хотя от любой другой женщины я давным–давно потребовал бы прямого ответа. Да мне, собственно, ничего от нее и не надо, только бы видеть ее время от времени, и тогда награда приходит сама: она улыбается мне, и я понимаю, что нет большего блаженства, чем видеть ее улыбку. Мне кажется, что все ее существо растворяется в этой улыбке и летит ко мне, как вспышка радостного сияния, способного осветить всю мою темную жизнь. Вы спросите, конечно, кто она? Простите, друг мой, но я Вам ничего не отвечу. Что я могу сказать Вам, если и сам порой сомневаюсь, существует ли она в действительности? Во всяком случае, прочтя мое беглое и неумелое описание, Вы, надеюсь, простите мне ту насмешливую гримасу, с которой я наблюдаю Ваши и подобные Вашим любовные страдания. Могу ли я принимать их всерьез, любя такую женщину? Простите за краткость, друг мой. Я понимаю, что Вы, как все влюбленные, готовы говорить о своих переживаниях бесконечно, однако вынужден прервать свои записки за недосугом. Принесли билеты в концерт (или на концерт?), и я должен основательно заняться своим туалетом. Замечу кстати, предвидя Ваш вопрос, что в театр я отправляюсь с дамой, но, к сожалению, не с той, которую Вам только что описал. Прощаюсь в надежде увидеть Вас вскорости бодрым и веселым.

Неизменно любящий Вас —

Андрей Добрынин.

Москва, 3 декабря 1990 г.

1

Приветствую Вас, друг мой! Воротившись из ресторана (не слишком поздно, к счастью, так как поздно ложиться — это нездорово), я обнаружил в почтовом ящике Ваше очередное послание. Пребывая в мечтательном настроении и не испытывая тяги ко сну, сразу же сажусь сочинять ответ. Не спешите благодарить меня за такую обязательность: в своем письме я вновь буду беседовать не столько с Вами, сколько с самим собой, ибо в Вас нынешнем, обуянном страстью и не внемлющем речам Разума, я вижу себя прежнего, столь же беззащитного некогда против всех каверз Купидона. Справедливость, однако, требует отметить, что Ваше нынешнее безумие глубже и пагубней моих прошлых увлечений, хотя и те заставляли меня совершать нелепые поступки, о которых я не могу вспомнить без жгучего стыда. Все же я и в худшие времена сохранял в голове искру здравого смысла, дабы верно оценивать свое положение, а в душе — остатки твердости, дабы не раболепствовать перед женщиной и не докучать друзьям слезливыми исповедями как в устной, так и в письменной форме. Вы же внушаете мне невольный страх глубиной своего падения. Последнее ярко выражается в тех глупостях, которые Вы выплескиваете на бумагу, утратив, видимо, способность ощущать напыщенность, слащавость и смехотворность собственных излияний.

Первая из этих глупостей заключается в утверждении, будто женщину следует завоевывать терпением и почтительной покорностью, неустанно проявляя доброе отношение к ней, будучи ее другом. Данную мысль Вы пережевываете с поистине идиотическим упорством. Добро бы это было лишь абстрактное высказывание в пылу научного спора, которое, даже являясь неверным, не принесет особого вреда, — нет, свою чепуху Вы явно собираетесь сделать руководством к действию. Должен сразу огорчить Вас: поразить любимую своим бескорыстием Вам не удастся. В сложившейся ситуации Вы не требуете награды лишь потому, что знаете: Вам все равно ее не дадут, да еще вдобавок прогонят взашей за излишнюю назойливость. Это прекрасно понимает и Ваша дама, которая вовсе не такой невинный ребенок, каким Вы ее почему–то считаете. И разве она не права? Предложи она Вам увенчать Ваши усилия — воображаю, как загорятся Ваши глаза, как судорожно заерзает кадык, как растопырятся пальцы и выступит слюна в уголках рта!..

Ну–ну, не сердитесь, пузан, я не хотел Вас обидеть. Охотно допускаю, что Ваши действия и впрямь проникнуты бескорыстием как результатом острого душевного расстройства. Допускаю даже, что Вы заставите поверить в это и Вашу любимую. Это тем более вероятно, что женщины почему–то убеждены в своей способности внушать самые сильные и возвышенные чувства. Тем не менее Ваше будущее видится мне полным скорби и мучительных разочарований. К сожалению, постоянно проявляемые доброта, терпение и бескорыстие — это едва ли не самое опасное для успеха в любви. Женщинам, как существам сугубо земным, присуща инстинктивная расчетливость, которая подскажет Вашей даме, что не стоит расточать Вам слишком много милостей, если Вы у нее и так на крепком поводке. Ведя бурную интимную жизнь и принимая ухаживания разнообразных самцов, и ногтя Вашего не стоящих, она будет делать удивленные глаза в ответ на всякую попытку упрека с Вашей стороны. Какое Вам дело до ее увлечений, если Вы сами всегда уверяли, будто являетесь ее бескорыстным другом — и никем больше? Соглашаясь на эту сомнительную роль, разве не Вы приучили ее к мысли, что можно брать, ничего не давая взамен, и следовать всем своим сердечным прихотям, не опасаясь при этом Вас потерять? На Вашу долю остались лишь оттяжки, увертки и ничего не значащие обещания. И вот теперь она почти искренне удивляется Вашему огорчению и почти непритворно оскорблена Вашим упреком, но, скажите по совести, только ли ее нужно в этом обвинять?

2

Поверьте, друг мой, что мне понятны все движения Вашей высокой души. Я тронут Вашим стремлением быть благородным и в делах любовных. Увы, применительно к ним благородство Вы понимаете совершенно превратно — оно состоит вовсе не в том, чтобы позволить сделать из себя дойную корову и способствовать развитию мании величия в неустойчивом сознании Вашей дамы. Впрочем, сравнение с коровой хромает, — той дают хотя бы сено, а что дают Вам, кроме туманных обещаний? Однако не всякого поклонника женщина будет водить за нос: для этого ее надо сперва уверить в своей пылкой любви, покорности и беспредельном терпении, то есть как раз в тех качествах, которые Вы, как явствует из Вашего письма, намереваетесь постоянно проявлять. Ну что ж, не удивляйтесь, если результат будет не тот, которого Вы ожидаете, — сказать точнее, не будет вовсе никакого результата, ибо женщины не любят терять поклонников и потому Вы не услышите решительного «нет». Поклонник вроде Вас — существо для женщины чрезвычайно полезное: ведь он не только заботится о ее развлечениях, но еще и оплачивает их, а когда он надоедает или мешает разделить сердечные досуги с другим, более удачливым кавалером, его можно без церемоний прогнать, не опасаясь, что он уйдет навсегда. С ним даже можно — радуйтесь! — создать семейный очаг, придя с годами к выводу, что все мужчины — сволочи и данная мужская особь — наименьшее зло. Однако у этого очага он не обретет счастья, ибо соединится с женщиной, которая привыкла к его раболепию и потому не может его не презирать. Презрение — это не то чувство, которое можно до бесконечности таить в душе. Оно вскоре выразится в соответствующем поведении, и заслуженным итогом всех Ваших благих устремлений окажутся неврастения и раздел имущества. И не стоит коситься с завистью на своего счастливого соперника и тем более грозить ему всевозможными карами, поскольку его влечет то же, что и Вас, а избранный им более разумный путь к цели я никак не могу признать достаточным поводом для расправы. Поверьте, для победы над Вами ему не потребовалось проявлять коварство, растрачивать состояние или совершать какие–то сверхчеловеческие деяния. Еще до начала этого состязания Ваша любимая решила про себя: любой кавалер, кроме Вас, будь он хоть слегка человекоподобен, непременно добьется ее благосклонности, а укрепили ее в этом решении Вы сами, дав понять, что готовы стерпеть все, что угодно, лишь бы Вас не прогнали прочь. Так что сопернику Вашему и не требовалось делать ничего из ряда вон выходящего, — ему достаточно было проявить к Вашей даме умеренный интерес, тот самый интерес, который быстро угасает, не находя поощрения, и который именно поэтому Ваша возлюбленная сочла необходимым поощрить так щедро, как только возможно.

3

Вторым по порядку, но не по степени абсурдности я бы поставил Ваше обещание сложить к ногам своей избранницы все, чем Вы владеете, и снискать ее расположение неслыханной щедростью. Похоже, Ваше умопомешательство зашло чересчур далеко, чтобы его можно было вылечить одними доводами здравого смысла без применения более надежных средств вроде брома или душа Шарко. Памятуя, однако, о том, что некогда Вы слыли рассудительным юношей, я все же решусь обратить Ваше внимание на некоторые соображения — по моему мнению, вполне бесспорные. Во–первых, если Вы уповаете в своих любовных трудах на силу богатства, то не грех бы вспомнить, что есть немало людей и побогаче Вас. Как только один из таких баловней Фортуны появится в поле зрения Вашей дамы, то все Ваши дары, дотоле принимавшиеся благосклонно, сейчас же потускнеют в ее глазах, и Ваш образ потускнеет вместе с ними. Я не сомневаюсь в том, что ради любимой Вы не задумаетесь пойти по миру. С этой точки зрения Вы щедрее любого миллионера, для которого подарить женщине меховое манто проще, чем для Вас — букетик чахлых роз. Но женщины, увы, редко сопоставляют размер дара с возможностями дарителя. Как существа весьма практичные, они ценят подношения по их абсолютной величине, а значит, Ваша несравненная щедрость ничем Вам не поможет, поскольку она — величина относительная. Во–вторых, я уже указывал Вам на то, что женщины не обладают способностью трезво оценивать собственную персону. Благодаря этому свойству они охотно выслушивают самую грубую лесть, рассматривая ее как должное и не замечая ухмылок, которыми обмениваются льстецы у них за спиной. Но по этой же причине все дары, приносимые маниаками вроде Вас, рассматриваются дамами как нечто принадлежащее им по праву и не требующее никаких проявлений благодарности. Разоряйтесь, продавайте имущество, чтобы завалить любимую сверх головы своими подарками, — Вы не добьетесь ничего, кроме радостных взвизгов и братских поцелуев в щечку. Взвизги умолкнут и поцелуи остынут, а любимая будет нетерпеливо ждать новых даров и негодовать на то, что Вы недостаточно поспешно пускаете на ветер свои трудовые сбережения. Своими безумствами Вы только укрепите ее самомнение, разовьете в ней алчность и, в конце концов, толкнете ее в объятия первого попавшегося богатого болвана, ибо аппетит, как известно, приходит во время еды, а насытить этот аппетит Вам уже будет не по средствам. Лишь постарев и подурнев, дама Вашего сердца поймет, какую недобрую услугу Вы ей оказали. Тогда рассыплется хоровод поклонников, иссякнет поток даров и вымышленные достоинства перестанут оказывать на мужчин свое магическое действие. Тщетно несчастная будет взывать в пустоте: откликнитесь, милые друзья, где же вы? Я все та же, я ничуть не изменилась, разве что волосы поредели, кожа стала дряблой, поблекли глаза и набрякли бока, но ведь все прочие достоинства, которые вы не уставали превозносить, остаются при мне! Поймет ли она свою ошибку, совершенную в юности, раскается ли в ней? Или же ожесточится сердцем и проклянет неверную мужскую породу, а заодно и все человечество? И то, и другое вполне вероятно, но в любом случае разочарование будет ужасным, и немалую долю вины за ее будущие неизбежные страдания я возлагаю на Вас.

4

Кощунственное любопытство закрадывается мне в душу: интересно, что бы Вы сказали, если бы Вам предложили просто купить вашу даму и назвали бы конкретную цену? Женщины торгуют собой гораздо чаще, чем принято думать, и средства расчета — это не обязательно засаленные бумажки, которые пересчитывают на мокрой панели при свете фонаря. В уплату принимаются, как известно, автомобили и дачи, ученые степени и заграничные вояжи, положение в обществе и тому подобное, хотя в конечном счете все сводится к деньгам как всеобщей форме богатства. Купля–продажа совершается, но вслух не признается, да еще и прикрывается брачной церемонией. Это создает почву для надувательства, которое при обычной торговле, когда четко оговорены все условия, случается куда реже. Потому–то меня занимает вопрос, что сказали бы Вы об откровенной покупке? Допустим, Вы с содроганием отвернетесь от той омерзительной, по Вашему мнению, сделки, которую я осмелился вообразить. Но вдумайтесь, что же в ней, собственно, такого омерзительного? Во–первых, как я уже сказал, такие сделки совершаются вокруг Вас ежедневно и ежечасно, и накинутые на них стыдливые покровы никого не вводят в заблуждение. Во–вторых, неужели более нравственно постоянно что–то получать от человека и ничего не давать ему взамен, как это делает ваша любимая? Все Ваши чаяния ей, разумеется, вполне понятны, но она не желает ни вознаградить Вас, ни заявить прямо, что старания Ваши никогда не увенчаются успехом. Еще бы, ведь они приносят ей немалые выгоды. Однако если Вы даже и обретете со временем предмет своих устремлений, то принесенные жертвы Вы сочтете в итоге слишком большими для столь сомнительного приобретения. Все те, кто вел себя подобно Вам, раньше или позже делали такой же вывод. В своих отношениях с любимой Вы с самого начала поставили себя в проигрышные условия, понадеявшись на ее честность, словно видели когда–нибудь эту честность в действии. Вы забыли о том, что ей в данном случае вовсе не выгодно быть воистину честной, как и о том, что известного сорта люди используют нравственные понятия вроде честности, справедливости и т. п. лишь обосновывая задним числом свои поступки, совершенные из самой подлой корысти. Поэтому с точки зрения морали обычная торговля собой, та самая сделка, о которой я говорил, неизмеримо выше всех обиняков и недомолвок, принятых в хорошем обществе, облегчающих надувательство, но не меняющих сути дела. Вы, друг мой, как раз и являетесь объектом такого надувательства, а если бы условия сделки были ясно очерчены с самого начала, ничего подобного с Вами уж наверное не произошло бы. По этому поводу мне вспоминается слышанный когда–то поучительный романс в духе Кеведо:

А вот что писал сам Кеведо насчет пылких вздыхателей вроде Вас и не в меру расчетливых красоток вроде Вашей возлюбленной:

Дон Франсиско хотя и обладал темпераментом испанца, но тем не менее не позволял водить себя за нос. Глядя на Вас, я вижу, что его стихи ни в малой мере не утратили своей актуальности:

И поэт многозначительно добавляет:

Дон Франсиско де Кеведо происходил из древнего рода, одно время он был премьер–министром вице–королевства Сицилии, позднее — секретарем короля. Хотя он и не обладал несметным богатством, но все же мог позволить себе побольше Вашего, а вот поди ж ты: испанский гранд должен учить благоразумию Вас, простого российского голоштанника.

5

Я и сам был когда–то молод и глуп, а потому для меня не является секретом тот путь, по которому даже смышленые на вид юноши вроде Вас приходят к любовному безумию. Увидев в один прекрасный день женщину, внешность которой приятна, а улыбка дышит обманчивой благосклонностью, Вы охотно отдаетесь эйфорическому состоянию и расслабляетесь как раз тогда, когда необходимо быть настороже. В своем одурманенном мозгу Вы начинаете лепить идеальный образ возлюбленной, наделенной всеми мыслимыми достоинствами, и так увлекаетесь этим занятием, что теряете всякое представление о действительности. Последняя же неумолимо говорит о том, что созданный Вами образ и Ваша дама из плоти и крови не имеют между собой ничего общего, кроме внешности, да и то изрядно Вами приукрашенной. Однако Вы уже не хотите слушать эти неподкупные речи, они кажутся Вам не просто скучными, а завистливыми и враждебными, Вы готовы рассориться с целым светом, лишь бы Вам не мешали прикладываться к Вашей иконе и сучить нескончаемую нить столь же сладостных, сколь и бесплодных надежд. Со временем Вы обнаружите, что жизнь сердца не замыкается на Вашей барышне, придут новые увлечения, и на будущее даю Вам совет: как только Вы снова ощутите в себе эту тягу к созданию идеального женского образа, не теряйте осторожности, не впадайте в сомнительный творческий раж. Взирайте на мир и на женщин, даже самых прелестных, взглядом холодным и трезвым. Возможно, такие советы странно звучат в моих устах художника, однако из всех видов творчества лишь к сотворению любовных фантазий я отношусь без малейшего уважения. Это занятие не приносит ничего полезного ни Вам, ни человечеству. Окружающие смотрят на Вас кто с жалостью, кто с насмешкой, но Вы ни на что не обращаете внимания, любуясь своим ненаглядным болваном. Он кажется Вам совершеннейшим Божьим созданием, на деле же Вы сами разукрасили его в своих глазах, а Вашей рукою при этом водил Сатана. Если бы я не убедился на собственном опыте в бесполезности добрых советов, я бы предложил Вам бежать всякий раз, когда Вы вдруг начинаете видеть кумира в какой–нибудь очередной женщине. Я предложил бы Вам, далее, не делать из данного правила никаких исключений, потому что именно исключения и поблажки вернее всего губят нашу живую душу. Может быть, в результате Вы и лишите себя нескольких счастливых мгновений (хотя это сомнительно), зато уж наверняка не испытаете тех разочарований, горечи и стыда, которые составляют непременную свиту любви.

6

Мне не так уж много лет, и прожитые годы на первый взгляд не слишком насыщены событиями, однако иногда мне кажется, что моего жизненного опыта хватило бы на десятерых. Жизнь — хороший учитель, но только для тех, кто воистину хочет учиться. Иного судьба вертит, как кубарь, и вынуждает испытать множество приключений, а он все равно до седых волос остается сущим ребенком. Я же скажу о себе не хвалясь, что сейчас мне достаточно десятиминутного разговора с любым человеком, чтобы понять, какова его духовная основа и чего следует от него ожидать. Это уменье пришло ко мне не сразу и не пришло бы никогда, если бы не мое искреннее стремление усваивать предлагаемые жизнью уроки. Чтение Вашего письма заставило меня вспомнить о двух женщинах, в дни бурной юности вставших на моем жизненном пути. Возможно, Вас научит кое–чему сопоставление этих двух столь различных любовных историй. Если же нет — неважно: излагая самому себе течение былых романов, я смогу вновь вкусить благоуханную горечь воспоминаний.

Первую из упомянутых мною женщин звали Анжела. Всех молодых девушек в наше время зовут Анжелами, Юлиями или Оксанами, — но, впрочем, я отвлекаюсь. Загадочный мрак ее кудрей, чувственный рот египетской царицы и лукаво прищуренные живые глаза произвели в моем сердце такое смятение, что я целый месяц разыскивал это дерзкое и беспокойное существо, словно своих забот мне уже не хватало. Она охотно согласилась встретиться со мною, ибо я тоже поразил ее воображение: в той компании, где мы познакомились, один я оживлял своими отточенными парадоксами натужный ход застольной беседы, посвященной невыносимо обыденным вещам. Первую ошибку я сделал уже на начальной стадии знакомства: меня не насторожило то усердие, с которым я добивался встречи. Другими словами, я не подумал о том, как опрометчиво сближаться с человеком, который при желании может вить из тебя веревки. Самым разумным было перетерпеть первый приступ любовного влечения, ибо боль, которую я испытал бы в этом случае, не идет ни в какое сравнение с тем, что мне пришлось пережить впоследствии. Я не сумел так поступить, поскольку в то время я был не мужчиной, а всего лишь юным самцом, уступающим всем своим сердечным и плотским капризам. Вторую ошибку я совершил тогда, когда вознамерился потрясти любимую своим благородством и чистотой намерений. Я полагал, что это сразу возвысит меня над толпой ее знакомых мужского пола, в обществе которых я провел как–то несколько мучительных часов, изнемогая в тяжелой атмосфере бездуховности. Анжела, в тринадцать лет совершенно добровольно лишившаяся невинности, и впрямь была озадачена моим поведением. Хотя она и успела уже к моменту нашего знакомства сбиться со счета самцов, которые ею обладали, мои почтительность, скромность и щедрость, соединенные с явным отсутствием низкой корысти, первое время не переставали ее удивлять. Однако от удивления она скоро оправилась и решила, как решило бы и большинстводругих на ее месте, извлечь из моих чувств наибольший гешефт. Дабы я не вздумал потребовать того, что, в сущности, давно уже принадлежало мне по праву, она принялась рассказывать мне о своей несчастной любви (любимый, по ее словам, удивительно походил на меня, и это мне отнюдь не льстило), о том, что рана в ее сердце еще кровоточит и потому она не может верить мужчинам, а к сексу испытывает отвращение. Подразумевалось, что сердце постепенно заживет, но для этого потребуется немалое время, в течение которого я должен довольствоваться чисто платоническим общением. По поводу таких противоестественных отношений один старый пьяница, мой приятель, всегда вспоминает грубоватый стишок: «Любит он, а делает Платон». Анжела не зря морочила мне голову этими баснями: в течение всего времени моих бескорыстных ухаживаний на меня дождем сыпались ее разнообразные просьбы, выполнение которых отняло у меня массу времени и сил. Было бы неуместным излагать здесь все бесчисленные услуги, которые я ей оказал. Важно то, что не омраченные взаимностью отношения вполне устраивали мою любимую. Периодически она куда–то исчезала, появляясь из отлучек лишь через несколько дней и объясняя свое отсутствие то свадьбой подруги, живущей за городом, то необходимостью ухаживать за теткиной собакой, и т. д. и т. п., а я имел глупость верить всей этой чепухе. Излишне говорить, что Анжела вовсе не испытывала того отвращения к плотским радостям, на которое так охотно ссылалась, дабы продлить выгодный период ухаживания. Периодические отлучки как раз и требовались ей для того, чтобы отдохнуть в компании знакомых самцов от стерильной чистоты нашей связи. Мало–помалу я наконец стал замечать, что развитие романа полностью прекратилось и это полностью устраивает Анжелу, которая отнюдь не собирается бросаться мне на шею в награду за возвышенность моих чувств. Признаюсь, что для меня и впрямь было не так уж важно затащить ее в постель: я любил ее, а истинная любовь бескорыстна и легко поступается материальными наградами. Но даже меня начал раздражать тупик, в который зашли наши отношения, основанные на отсутствии взаимности. Тут настал черед Анжелы совершить ошибку: она переоценила силу своего влияния на меня, а вернее, недооценила силу моей воли: когда мои законные требования были встречены отговорками и увертками и наказаны очередным вояжем к подругам, я решительно прервал общение с любимой. Не скрою — я жестоко страдал, но и в этих страданиях меня утешало сознание собственного достоинства, сохраненного столь дорогой ценой. Кроме того, я уже понял, что Анжела не склонна изнурять себя строгим соблюдением моральных принципов, а значит, в трудную минуту поступится гордостью и рано или поздно позвонит мне. Так оно и вышло. Мы встретились вновь, но я уже был другим. После первых оправданий и смущенных нежностей Анжела ознакомила меня с реестром своих неотложных нужд, удовлетворением которых, по ее мнению, мне следовало заняться. В ответ я недвусмысленно сформулировал условия, на которых впредь намеревался предоставлять ей услуги. Любимая присмирела и обещала подумать. Впрочем, думала она недолго, так как не привыкла ограничивать свои прихоти, да и особенных жертв от нее, в сущности, не требовалось: награда, которой я желал, множеству самцов доставалась без всяких хлопот, как досталась бы и мне давным–давно, если бы я вел себя чуточку поумнее. Итак, на следующее утро Анжела сообщила мне о том, что она на все согласна и принадлежит мне отныне душою и телом. О душе речь зашла потому, что малютка решила извлечь выгоду из своей уступки и завлечь меня в брачные сети, изображая нежную покорность. Однако сознание мое к этому времени прояснилось, и я уже насквозь видел все ее незамысловатые хитрости. С горечью ощущая угасание любви в своем сердце, я тем не менее воздал должное чувственным радостям, до которых Анжела, как я и предполагал, оказалась великой охотницей. Желание Анжелы вступить в брак не нашло во мне отклика. Постепенно ее утомительные требования, предсказуемость всех ее поступков и слов, вызванная скудоумием, а также, видимо, чары очередных самцов вкупе с моей занятостью и тягой к переменам стерли силуэт Анжелы с моего горизонта — теперь уже навсегда.

7

Другую женщину, о которой я хочу Вам рассказать, звали Леокадия. Я увлекся ею, как и Анжелой, с первой же встречи, и также сумел с самого начала произвести впечатление. Однако дальнейшее мое поведение было совсем иным. Я не настаивал на ежедневных свиданиях, более того, находил различные предлоги для перенесения уже намеченных встреч на неопределенный срок; в беседах я оставался неизменно внимателен, учтив и остроумен, но не позволял себе даже намека на тот неуместный пыл, который в таком изобилии выказывал Анжеле; речь моя текла плавно и безостановочно, но несколько лениво и порой даже прерывалась подавленным зевком; я не проявлял и тени ревности (увы! с Анжелой я опускался и до этого!), напротив, все людские увлечения, прихоти и пороки неизменно находили во мне защитника. Справедливости ради отмечу, что такое мое поведение тогда еще не являлось плодом размышлений и житейского опыта, а только следствием некоторой душевной депрессии, не имевшей никакого отношения к делам любовным. Тем не менее оно не замедлило принести мне вознаграждение. Леокадия рассудила, что я не тот кавалер, который станет мириться с долгими проволочками. В этом она оказалась совершенно права хотя бы потому, что в означенный период моей жизни мне вообще было не до женщин. Ей не хотелось отпускать меня из сферы своего влияния в тот большой и враждебный мир, где разгуливают хищные красотки, каждая из которых способна стать ее счастливой соперницей. Вдобавок я настойчиво убеждал Леокадию в том, что присущая мне моральная неустойчивость является вовсе не слабостью, а моим основным жизненным принципом. Это также не добавляло девушке спокойствия. Приходилось либо безвозвратно меня утратить, либо отказаться от уверток и оттяжек, столь любезных женскому сердцу. Выбор, разумеется, был нелегок. Однажды Леокадия оказалась наедине со мной в такой ситуации, где имелись все условия для того, чтобы уступить моим домогательствам. Тем не менее она не решилась это сделать, и в ответ я надолго исчез из поля ее зрения. Летели дни, она мучилась раскаянием, а я уже стал о ней забывать, как вдруг в моем одиноком убежище раздался телефонный звонок. Это звонила Леокадия. Надо ли описывать дальнейшее? Скажу только, что счастье упало мне в руки само, как перезрелый плод, без всякого ущерба для моей нервной системы. Доныне время от времени я провожу в обществе Леокадии несколько приятных часов. Счастливую развязку этого романа я не могу приписать тому, что Леокадии не были присущи обычные женские повадки, — я отношу ее всецело на счет правильно избранной линии поведения. Впоследствии и сама Леокадия никогда не жалела о том, как обернулось дело. Вы умный человек, друг мой, и, без сомнения, поймете, для чего я рассказал Вам эти два эпизода из моего уже довольно давнего прошлого. В начале нашего жизненного пути большую часть действий мы совершаем под диктовку страстей, но опыт, полученный в результате, есть достояние рассудка. Рассудку и следует начать с годами предписывать нам непреложные правила поведения. Если же мы не хотим отвести ему эту роль и предпочитаем по–прежнему беспомощно барахтаться в потоке страстей, то во всех своих неудачах мы будем вправе обвинять только самих себя.

8

Вернемся, друг мой, к Вашим делам. Раз уж Вы просите совета, могу определенно сказать одно: самое глупое, что Вы можете сейчас сделать, — это продолжать тянуть кота за хвост и оставлять все как есть. Будьте уверены: Ваша дама не устыдится своей жестокости по отношению к Вам и не захочет сама ничего менять. Для нее–то существующее положение как раз весьма удобно и небезвыгодно. К тому же Вы наверняка встречали в книжках утверждение о том, что женщина — существо эмоциональное. Употребляя этот деликатный термин, имеют в виду склонность женщины руководствоваться в своих поступках желаниями и чувствами, а не доводами рассудка. Такая склонность влечет за собой частое пренебрежение самой элементарной справедливостью, ибо последняя как раз основана на логике и Разуме и для ее соблюдения в повседневной жизни требуется сперва пораскинуть мозгами, а уж затем действовать, что совсем не свойственно женщинам. Справедливость — изобретение мужчин с их рациональным духовным складом, а женщины с их так называемой эмоциональностью сплошь и рядом исповедуют в глубине души чисто дикарскую мораль: если я украл у ближнего вещь и меня не поймали, то это поступок хороший, если же вещь украли у меня, то это поступок дурной. Побудительным мотивом к действию для женщины является лишь ее желание, ее собственная выгода, она ведет себя так, а не иначе, в зависимости от своих желаний, а не от того, как ее возможные поступки отразятся на окружающих. Последнее она редко принимает во внимание, хотя и сама часто от этого страдает, легко наживая себе врагов. Разумеется, и среди мужчин немало людей подобного склада, но, во–первых, мужчинами в полном смысле слова я бы их не назвал, а во–вторых, среди женщин такие люди абсолютно преобладают, о чем я Вам советую всегда помнить, имея дело с прекрасным полом. Все это я говорю Вам, пытаясь растолковать, почему не следует дожидаться справедливости от Вашей дамы и безвольно плестись в хвосте событий вместо того, чтобы взять движение событий в свои руки. Нынешнее положение отвечает желаниям Вашей любимой, и потому она всеми силами будет стараться его сохранить, справедливость же для нее при этом дело десятое. Я убежден, что чувство справедливости можно воспитать у любого человека, даже наиболее подверженного порывам страстей. Ангелом он, конечно, не станет, но, в отличие от Вашей барышни, с ним все же можно будет иметь дело. К сожалению, наших девиц воспитывают отнюдь не в любви к справедливости. Наибольшая важность придается тому, чтобы удачно (читай: выгодно) выйти замуж; чтобы не даться в обман в своих отношениях с мужчиной (читай: чтобы не дать ему ничего бесплатно); чтобы не поступиться своей свободой (читай: чтобы половчее подчинить мужчину себе). Наслушавшись наставлений в указанном роде, девица быстро превращает свою жизнь и жизнь бедняги вроде Вас в постоянную борьбу. Увы, эта борьба не принесет ей счастья, ибо высшее человеческое счастье, а тем более счастье женщины, основывается на стремлении к самоотдаче, отвергающем низменную корысть.

9

Простите великодушно, друг мой, хотел Вам сказать еще что–то, да все вылетело из головы, едва прочел записку от знакомого торговца картинами, которую мне принесли сию минуту. Мошенник утверждает, будто купил где–то для меня настоящего Мейсонье. Выдумывает, должно быть, шельма, по обыкновению, но ничего не поделаешь, придется ехать, выводить его на чистую воду. Чем черт не шутит, вдруг разбойник не врет — ведь до седых волос будешь казнить себя, упустив стоящую вещь. Вот, мой друг, какие приобретения должны бы Вас волновать — те, которые не стареют с годами, те, ценность которых лишь яснее проступает со временем. А представить себе Вашу мучительницу через двадцать, да что там, через десяток лет, и хочется смеяться, глядя на Ваши нынешние страдания. Будьте мужчиной, друг мой, страдайте молча, коли уж есть такая охота, но не сносите терпеливо то, чего нельзя сносить. Вспомните Пруста, который писал: «Меня в конце концов научил жизненный опыт, что когда кто–нибудь смеется надо мной, то приятно улыбаться в ответ и не возмутиться — это дурно». Или уж миритесь с унижениями, терпите, когда попирают Ваше достоинство, но не ждите за это благодарности — воздаянием будет одно презрение. Итак, прощайте, друг мой. Старайтесь не писать мне так часто, ибо за недосугом я не смогу отвечать на каждое Ваше послание, а это возбудит во мне угрызения совести и, стало быть, нарушит мой душевный покой, который я ценю превыше всего. Остаюсь неизменно уважающим Вас и надеющимся на Ваш здравый смысл —

Андреем Добрыниным.

26 марта 1991 г., Москва.

1

Очередное Ваше послание, которое я получил с неделю тому назад, поселило в моей душе противоречивые чувства. Помнится, я уже намекал Вам на то, что Ваши любовные коллизии не могут не вызвать некоторого раздражения — так поневоле раздражает нас тот, кто совершает на наших глазах нелепые поступки. Не стало исключением и содержимое Вашей последней эпистолы, однако оно в то же время способно и немало позабавить вдумчивого человека. Я ожидал тех признаний, которые Вы делаете в своем письме, с того момента, когда еще в начале нашей переписки узнал: ответом на Ваши пылкие чувства явилось лишь досадное пренебрежение. Уже тогда я понял, что дело не обойдется без удачливого, хотя и недостойного соперника, к тому же и Вы делились со мной соответствующими подозрениями. И вот теперь подозрения наконец превратились в уверенность, и Вы не обинуясь выплеснули на бумагу всю горечь и обиду не оцененной по достоинству многогранной личности. Дабы мне стала понятна степень слепоты Вашей любимой, Вы многословно описываете все недостатки, всё моральное и умственное убожество Вашего конкурента. Должен сразу сказать, несмотря на невольную улыбку, которую вызывают у меня Ваши откровения: большинство Ваших оценок я не подвергаю ни малейшему сомнению и не связываю их с тем взвинченным состоянием, в котором Вы, судя по всему, непрерывно пребываете. Я и сам немало претерпел в свое время от человеческой тупости и потому легко могу себе представить трафаретные заигрывания крепких веселых парней, щедро наделенных всеми видами здоровья, кроме умственного, и всеми видами энергии, кроме творческой; я слышу их дурацкие шутки и долгие разговоры, лишенные всякого содержания и по занудности сравнимые разве что с романом Леонова «Русский лес»; я вижу их белозубые улыбки, ни в малой мере не связанные со смыслом их бесцветных слов, и вижу, как Ваша любимая — о ужас! — улыбается им в ответ. Однако скажу Вам прямо, что эти отталкивающие картины уже неспособны вызвать во мне былое негодование. Теперь, друг мой, Ваша очередь негодовать. Мне, как говорится, время тлеть, а Вам — цвести, если можно назвать цветением бури чувств по столь ничтожным поводам. Даже в Вашем возрасте мне хватало здравого смысла, чтобы в ситуации, сходной с Вашей, не терять достоинства, никого ни о чем не просить, не грозить, не сетовать и не упрекать. Уже тогда я понимал, что соперничество туг немыслимо, ибо духовно состязаться можно только с таким человеком, который придерживается одинаковой со мной системы ценностей. Если же мы говорим с ним всегда только о разном и на разных языках, но при этом моя любимая охотно и с пониманием его слушает, а от моих речей на ее лице появляется опасливое выражение, словно они заключают в себе некий подвох, то скажите на милость, от какой точки опоры мне (а теперь — Вам) оттолкнуться, дабы низвергнуть соперника во прах? Можно, разумеется, проломить ему голову, своротить челюсть и наставить по всему телу ужасающих кровоподтеков, тем более что он скорее всего ничего лучшего и не заслуживает. Подобный способ выяснения отношений широко распространен в тех кругах, к которым мы примкнуть не сможем, если бы даже и захотели, ибо вся наша духовная организация воспротивится такому объединению. Вы знаете, друг мой, что судьба не обидела меня ни крепостью мышц, ни боевой яростью, и это дает мне моральное право презирать решение духовных проблем с помощью грубого насилия. Отвратительна не столько неэстетичность, сколько бессмысленность физической расправы, не дающей чаще всего удовлетворительного результата: в самом лучшем случае она позволяет лишь устранить соперника, но не достичь взаимопонимания с любимой женщиной.

2

Итак, друг мой, Вы спросите, какой же вывод я намерен сделать из всего вышесказанного? Вывод этот удручающе прост: Вы огорчаетесь из–за того очевидного факта, что Судьба создала Вашу даму и Вас из разного теста. Это примерно то же самое, что огорчаться из–за действия силы гравитации или из–за того, что человек смертен. Тем не менее надо признать, что в своих бессмысленных страданиях Вы не одиноки. Душевные порывы, вызванные ревностью, свойственны и ничтожным глупцам, и мужам совета. Говорят, что ревность есть чувство собственности. Тут имеется доля правды, однако это определение односторонне, как и всякое определение, применяемое в сфере чувств. Мучения ревности не были бы и вполовину столь остры, если бы истоком их являлось только лишение нас чего–то такого, что мы считаем своим. Ревность куда сильнее действует на наше самолюбие, нежели на инстинкт собственника. То, что нам предпочитают другого человека, не может не нарушить нашей внутренней гармонии, которая проистекает из удовлетворенности собственной личностью. Пренебрежение женщины наносит этой наивной изначальной гармонии непоправимый удар. Те свойства, которые составляли нашу личность и вполне нас устраивали, вдруг оказываются невостребованными, и потому мы поневоле начинаем подвергать их сомнению. Возможно, Вы замечали, что наибольшей силы приступы ревности достигают у людей ничтожных, для которых, казалось бы, женское презрение не должно быть сюрпризом. Здесь, однако, вся беда в том и состоит, что любовная неудача лишь является грозным подтверждением того ничтожества, которое эти люди смутно ощущают в себе. Они не могут сказать себе, как мы: «Мужайтесь, друг мой! Пусть эта безумица отвергла нас, но никуда не денутся наш талант, наша блестящая образованность, наши произведения, наконец». Неблагосклонность женщины не может привести настоящего человека к духовной катастрофе, ибо свойства его личности слишком мощно выражены, слишком четко оформлены, слишком бесспорны. Горькая усмешка, которая появится в этом случае на его лице, будет вызвана не сомнением в собственной значительности, а лишь очередным подтверждением несовершенства человеческой породы, неспособной вознаграждать истинные достоинства. «Как прежде, так и ныне С достоинствами счастье не в ладах», — вздыхал в свое время Барбоза ду Бокаже. Я уже указывал в предыдущих письмах: знать себе цену — не означает впадать в грех гордыни, и уважать собственные благородные и возвышенные свойства необходимо хотя бы для того, чтобы их не могла унизить в Вашем лице какая–нибудь заурядная девица, не пожелавшая ответить Вам взаимностью.

3

Замечу попутно, что любовь и ревность совсем не обязательно идут рука об руку, — другими словами, проявления ревности вполне возможны и при отсутствии любви. Это я говорю Вам на тот случай, если Ваша дама вздумает Вас ревновать. Из Ваших писем я успел сделать вывод, что Вас она не любит, зато чрезвычайно любит себя и свои по большей части вымышленные достоинства. Поэтому она будет крайне уязвлена, если Вы предпочтете им достоинства какой–нибудь другой женщины. Не спешите толковать ее гнев в выгодную для себя сторону — ведь мы уже видели, что дело тут в самолюбии, а его Вы можете ущемить и у того человека, который в остальном к Вам вполне равнодушен. Отвлечемся на минуту чуть в сторону от линии нашей беседы и зададимся вопросом: человек, никогда не думавший ни о чем, кроме удовлетворения своих личных нужд, смертельно оскорбляется, если его называют дураком — разве это не забавно? А тот, кто удовлетворяет эти нужды за счет своего ближнего, — как он гневается, если его называют негодяем! Иногда мне кажется, что большинство ссор между людьми основывается на чистейшем недоразумении, вытекающем из органической неспособности преобладающей, хотя и отнюдь не лучшей части человечества оценивать себя по реальным, а не придуманным достоинствам. Впрочем, не всем по силам даже вымышлять себе некие возвышенные качества: многие просто априори, без всяких утомительных раздумий, убеждены в своей незаурядности и ценности и воспринимают как оскорбление любые попытки окружающих усомниться в них. Христианские писатели были правы, предостерегая тупую толпу от гордыни как от самого опасного греха. К сожалению, толпа истолковала их на свой салтык и гордыней стали называть просто неадекватное поведение, граничащее с умопомешательством, то есть порок весьма редкий, а не то нежелание или неумение познать цену самому себе, которое встречается сплошь и рядом. В делах же любовных будьте готовы к тому, что гордыня Вашей дамы выразится по отношению к Вам в черной неблагодарности, ибо она уверена: Вы никогда не сможете сделать для нее столько, сколько заслуживают ее женские доблести. По той же причине Вы всегда будете вызывать у нее раздражение своей леностью, скупостью и нерадивостью. Если Вас устраивает такая награда за Ваши старания, то я умолкаю с чистой совестью, ибо я Вас предупредил.

4

Не буду, впрочем, утверждать, что мне всегда удавалось избегнуть участия в утомительном ритуале соперничества. Один такой случай еще свеж в моей памяти. Проводя август на модном курорте и отчаянно скучая вне привычного общества равных мне людей, я увлекся некоей эмансипированной девицей, студенткой одного из провинциальных университетов. Я привлек к себе ее внимание, когда стоял у танцплощадки под сенью кипариса и сдержанно, как бы про себя, комментировал движения танцующих. Через некоторое время девица, моя соседка, уже плакала от смеха и не могла сопротивляться, когда я увлекал ее на прогулку в темные платановые аллеи. Не слишком форсируя развитие событий, я тем не менее за три дня нашего последующего общения прошел необходимые стадии подготовки к решительному штурму и, по всем признакам, должен был добиться высшей благосклонности вечером четвертого дня, тем более что на этот вечер моя новая знакомая пригласила меня к себе в номер для совместного чаепития. Замечу для лучшего понимания дальнейшего, что на курорт она приехала не одна, а с какими–то своими университетскими товарищами, на пошлость и бездуховность которых часто мне жаловалась. Я не раз видел ее разговаривающей с модно одетыми мускулистыми юнцами, но не придавал этому значения, усматривая в подобных беседах лишь дань вежливости и памятуя ее собственные уверения в том, что мое общество — единственное спасение от томящих ее на курорте пошлости и скуки. Здесь я должен остановиться и сделать два попутных замечания. Во–первых: даже самая модная и дорогая одежда на людях примитивных выглядит некоей униформой, позволяющей им не выделяться из любезной их сердцу толпы — такое выделение для них равносильно смерти. Упомянутым людям непонятны и недоступны те чисто индивидуальные детали внешнего обличья, те экзотические украшения, те небольшие, но полные значения экстравагантности, которые позволяют человеку с умом и вкусом не смешиваться с прочими двуногими в безликую однородную массу. Во–вторых: не стоит слишком доверять женщинам, когда они распинаются о своих духовных запросах. В случае серьезного выбора приземленность женской натуры, на которую я указывал Вам ранее, все равно возьмет верх, и потому духовные аргументы в любовных спорах всегда требуют солидного материального подкрепления. Итак, явившись к условленному часу в номер своей любимой, я неожиданно застал там за столом, за дымящейся чашкой чая, одного из упомянутых выше бравых юнцов. Он по–свойски развалился в кресле, закинув ногу на ногу, шумно прихлебывал чай и поглядывал на меня с трудно объяснимым выражением превосходства. Сначала я решил было, что его появление здесь — это просто досадная случайность, однако, перехватив взгляд хозяйки, я прочел в нем лукавство и выжидание: любимая явно рассчитывала на то, что перед ней сейчас развернется занятная сцена мужского соперничества. Подобная перспектива начала меня забавлять. Объяснив свое появление придуманным на ходу предлогом, я уселся за столик, после чего между мною и бравым юнцом состоялся обмен следующими репликами: «Здрасте», — сказал он все с тем же возмутительным выражением. «И вам желаю здравствовать, друг мой», — отвечал я. «А мы тут вот чаек пьем», — заявил юнец, словно я страдал глаукомой. Моя любимая сделала движение, приглашающее меня принять участие в трапезе. «Благодарю, ангел мой, — кивнул я ей, после чего, адресуясь к юнцу, спросил: — По профсоюзной путевке изволите отдыхать, сударь?» Таким образом я намекал на то, что приехать к морю на собственные средства юнцу было явно не по карману. Мой собеседник почуял подвох, лицо его выразило борьбу между желанием обидеться и желанием сделать вид, будто ничего не произошло. Последнее возобладало — рискну предположить, что лишь благодаря моей крепкой фигуре и решительному виду, а отнюдь не из–за миролюбия юнца. «Да вы не стесняйтесь, друг мой, — продолжал я. — Государство во все века брало на себя заботу о малоимущих гражданах и о молодом поколении, а в вашем лице я приветствую оба этих класса, взять хотя бы античные полисы… Впрочем, кажется, я вас прервал, до моего прихода вы, как я вижу, лакомились сыром. Продолжайте, не буду вам мешать». Тем самым я как бы случайно задел прожорливость своего соперника, так и не сумевшего, несмотря на остановившийся взгляд и разинутый рот, понять смысл моих приведенных выше слов. «Полезная вещь сыр, правда?» — неожиданно произнес он. Я пристально посмотрел на него: судя по хитроватому выражению его лица, он хотел пошутить. «Правда», — ответил я сухо и принялся смаковать чай. Почувствовав, что сказал глупость, юнец неуклюже попытался объясниться и стал навязчиво излагать нам расхожие сведения о пользе сыра. Я не перебивал его, и он наконец умолк. Я также сохранял угрюмое молчание. «М-да, друг мой, — процедил я через некоторое время. — Гераклит, несомненно, назвал бы вас обладателем знания. Советую вам безотлагательно сочинить трактат о пользе сыра, тем более что и обстановка у вас здесь располагает к усиленным занятиям. А мне, к сожалению, пора. Предстоит важный телефонный разговор, честь имею кланяться». Я решил уйти не потому, что почувствовал свою слабость перед лицом соперника, а потому, что наше состязание не имело под собой почвы: мы были совершенно разными существами и в силу этого не могли уязвить друг друга. Виновница нашего столкновения присутствовала здесь же и располагала возможностью сравнить и выбрать, с представителем какого мира, какого начала ей желательно имел дело. Впрочем, к ее чести должен сказать, что решение этой проблемы не отняло у нее тогда много времени: едва я повернулся, чтобы удалиться, как услышал ее слова: «Идем вместе, нам по пути». В дальнейшем, однако, наши пути разошлись. Причиной стала отчасти изменчивость моей натуры, отчасти же то, что в унылом мире, к которому принадлежал незадачливый юнец, любимая, как и большинство женщин, чувствовала себя более уверенно, чем в нашем, несмотря на все ее возвышенные порывы.

5

Эту историю я рассказал Вам, мой друг, стараясь в какой–то степени утешить Вас среди тех огорчений, которые доставляют Вам неразделенная страсть и предпочтение, оказанное сопернику. Определенного сорта женщины очень любят устраивать кавалерам своеобразные проверки, этакие испытания ревностью. Одна моя возлюбленная, разыграв поначалу целую комедию своего возвращения к прежнему жениху и признавшись затем, что возвращение было чистой выдумкой, объяснила простодушно: «А мне хотелось знать, как ты себя поведешь». Повел я себя не совсем так, как ей хотелось, то есть достойно, потребовав немедленного прямого ответа без всяких уверток, кому она намерена отдать предпочтение. Говорю вот к чему: не исключено, что и Ваша любимая просто проверяет Вас, нарочно распаляя Вашу ревность. Утешение, конечно, весьма сомнительное, ибо дама Ваша предстает в таком случае существом, во–первых, недобрым, а во–вторых, неразумным. Мне иной раз кажется, что некоторые воздушные создания, подвергающие нас незаслуженным мучениям, от которых они могли бы нас легко избавить, в детстве обрывали мухам крылышки и ломали лапки лягушкам, точно так же интересуясь, как те себя после этого поведут. Но, может быть, их жестокость в любви есть жестокость самой жизни, заставляющей подчас причинять боль ради благой цели? Я, однако, сомневаюсь, что здесь будет достигнута какая–то благая цель. Если Ваша любимая и выявит ваше чувство к ней, то ведь о нем она, как всякая женщина, знает и без таких сомнительных проверок. Иные дамы часто не понимают, что жизнь имеет в запасе множество разных способов испытания чувств, и попросту кощунственно опережать ее в этом и предпринимать надуманные шаги, не вызванные никакой необходимостью. Когда же необходимость железной рукой постучит в дверь, то у любительниц играть чужими сердцами может и не оказаться надежного друга, ибо настоящий человек не потерпит, чтобы его искренние чувства составляли предмет потехи. Если он даже и не покинет свою мучительницу, то вряд ли уже поверит в серьезность тех проблем, которые поставила перед ней жизнь. Впрочем, повторю, что всякая женщина, если она не полная дура, знает, любят ее или нет, и потому подвергать своего кавалера таким рискованным тестам она будет только в том случае, если не слишком этим кавалером дорожит. Напротив, если она его любит, то будет прибегать к проверкам с опаской, если вообще осмелится на них, и даст задний ход при первых же признаках гнева или охлаждения. Следовательно, подтверждается вывод, сделанный мною ранее: если и можно говорить о каких–то чувствах Вашей дамы к Вам, то означенные чувства, мягко выражаясь, неглубоки. В конечном счете именно в этом, а вовсе не в коварстве Вашего соперника, лежит первопричина всех Ваших бед. Осуждать конкурента Вам совершенно не за что: цель у вас, в сущности, одна. Не надо думать, будто только Вы способны проявлять самоотверженность и бескорыстие, и рисовать своего конкурента обманщиком и плотоядной скотиной. Тем самым Вы не просто упрощаете, но извращаете ситуацию. Во–первых, пошлость духовного склада Вашего соперника еще не доказывает, что он непременно лжет Вашей любимой, хочет только добиться от нее желаемого, ничего не давая взамен, и вообще не заслуживает не только ее благосклонности, но и чести общения с ней. Примитивные натуры также способны на самоотдачу, и у них наблюдать ее особенно трогательно, ибо вызывается она не разумом, не воспитанием, а тем божественным началом, которое от рождения заложено в каждом человеке. Во–вторых, соперник–то как раз способен дать Вашей даме нечто такое, чего Вы ей дать не можете, а именно взаимопонимание, пусть даже на крайне низком умственном уровне. Вы говорили о своем желании развивать любимую, поднять ее до себя, но ведь такое желание должно быть обоюдным. Имеется ли оно у другой стороны — об этом Вы сами можете судить. Не стоит удивляться: для полноценного общения с Вами ей предстоит что–то изучать, что–то постигать (а ведь прекрасное — трудно, говоря словами Сократа), в то время как с Вашим соперником она уже сейчас может хоть целыми днями беседовать на близкие ее сердцу темы: кто что сказал, кто куда пошел, словом, «о пользе сыра». Вы напоминаете мне порой прогрессистов–шестидесятников прошлого века, которые женились на проститутках, покупали им швейные машинки и принимались их «развивать», а потом не могли понять, почему супруга нарочно ломает швейную машинку, грубо бранится, когда ей подсовывают книжки, и наставляет своему благодетелю рога в обществе кучера. Нелепо гневаться из–за того, что люди созданы различно, и потому если даже Вам и предпочли недостойного, это повод не для филистерской злобы и вражды, а лишь для мудрой усмешки над несовершенствами мироустройства вообще и рода человеческого в частности. Я сознаю, что все наши высокие слова ничего не стоят, если не подкрепляются моральной практикой, — так вот, скажу Вам честно: ни разу я не испытывал враждебности к своему счастливому сопернику (а таковые у меня, представьте, были) или же к неверной возлюбленной, ни разу ни о чем не просил, ни в чем не упрекал, не устраивал нелепых разбирательств. Я просто уходил, и хотя такое поведение диктовалось больше моим душевным строем, нежели доводами рассудка, все же и с рациональной точки зрения его следует признать единственно верным. Ведь как бы усердно Вы ни навязывали другим Вашу личность, от этого она не приобретет тех свойств, за которые получил предпочтение Ваш соперник. Кроме того, по известному психологическому закону мало кто может вызвать в нас такую ненависть, такое отвращение, как человек, преследующий нас своей любовью. Женщины, правда, охотно пользуются дарами чужой страсти, даже самой навязчивой — это Вы можете видеть и на собственном опыте; однако если бы я не боялся показаться жестоким, я пожелал бы Вам послушать, что дама говорит о Вас подругам или же любовнику. Тут, собственно, нет ничего странного: каждый из нас живет собственной жизнью сердца, и, пытаясь нарушить течение этой жизни, врываясь в него со своей страстью, Вы можете вызвать не сострадание, а досаду, в особенности у тех людей, кто органически неспособен поставить себя на чужое место и ощущает себя центром Вселенной. Женщины в большинстве своем именно таковы. Это еще одно соображение, которому, даже если бы не было всех остальных, следовало бы побудить Вас уйти — без ссор, без упреков, без никчемного выяснения отношений. Вновь процитирую Бокаже:

6

Меньше всего я желал бы поддерживать в Вас напрасные надежды, и все же должен сказать: лишь уход, как ни странно, сохранит Вам какие–то шансы на любовный успех, — разумеется, если это будет настоящий уход, без жалких уговоров, телефонных истерик с бросанием трубки и никого не пугающих угроз покончить с собой. Правильность данного утверждения доказывает беглый ретроспективный взгляд на мою интимную жизнь. Я обладал почти всеми женщинами, которыми был серьезно увлечен, но почти во всех этих случаях дело не обходилось без моего ухода, когда возлюбленным приходилось делать (или не делать) первый шаг к примирению. К столь радикальным средствам я прибегал по тем же причинам, о которых писал Вам ранее: дамы слишком надеялись на свою власть надо мной и начинали злоупотреблять ею, то есть с удовольствием принимали знаки внимания, не помышляя о том, чтобы справедливо их вознаградить. Подчеркиваю: я запрещал себе даже помышлять о возвращении, изгонял из души всякие надежды и всецело смирялся с мыслью о бесповоротности разрыва, но рано или поздно внезапный и все же предчувствуемый телефонный звонок отрывал меня от ученых занятий, и я слышал в трубке уже слегка подзабытый голос любимой. Не скрою, в такие моменты я испытывал некоторое удовлетворение — как от близящейся победы, так и от собственного мужества, вознагражденного судьбой. Нетрудно объяснить, обобщая житейский опыт, почему женщины в подобных случаях идут на попятный. Во–первых, им внушает уважение проявленная нами твердость, во–вторых, за этой твердостью они верно угадывают нечто большее, а именно те внутренние достоинства, которые и укрепляют силу нашей воли. Наконец, в-третьих, вступает в дело самая, может быть, могущественная для женщин страсть — любопытство: им хочется узнать, что же это за личность, посмевшая отвергнуть их так спокойно, не дрогнув, и что же за жизнь ведет этот человек, если он может запросто обходиться без такого сокровища, каковым всякая женщина себя непременно считает. Итак, если вернуться к моему прошлому: любимая решалась вновь напомнить о себе, однако за время разлуки я успевал дать трезвую оценку и качествам любимой, и собственным действиям, а значит, всем дальнейшим развитием событий я уже управлял со спокойной душой. Это, наряду с подобной же переоценкой, происходившей в головке моей красавицы, и бывало всякий раз вернейшей гарантией конечного успеха.

7

Да, друг мой, надобно Вам знать, что в делах любовных именно хладнокровие обеспечивает нам успех. Возможно, эта мысль покажется Вам парадоксальной, но ведь любовные дела и любовь — не одно и то же. Высшей благосклонности от женщины вовсе не обязательно добивается тот, кто искренне ее любит, и шансы преуспеть не прямо, а скорее обратно пропорциональны нашему сердечному пылу. Чтобы понять, отчего так происходит, Вам достаточно просто поглядеть на себя самого. Ваша любовь, несомненно, искренна и глубока, но как Вы ее выражаете в общении с любимой? Вы с трудом подбираете слова. Вы смертельно боитесь сказать что–нибудь глупое или оскорбительное. Вы постыдно ненаходчивы; после каждого разговора Вы делаетесь отвратительны самому себе и впадаете в черную меланхолию. «Дерзостна рука У сладострастья, а любовь робка», — писал Вольтер, но барышни частенько не хотят этого понимать — им подавай дерзких да речистых, пусть даже и глуповатых. Я не стал бы их за это упрекать, если бы не их запоздалые слезы и не страдания людей достойных и любящих, — таких, как Вы, мой друг. И вот, напуганы холодностью любимой, Вы постоянно раздумываете над тем, как бы произвести благоприятное впечатление, заинтересовать, разжалобить, и в результате Ваше поведение становится отталкивающе неестественным и вызывает только недоумение и презрение. Вы бросаетесь из крайности в крайность: то Вы ни с того ни с сего делаетесь резки и грубы, то вдруг впадаете в самое гнусное раболепие и покорно терпите такое обращение, которого не вправе терпеть ни один уважающий себя человек. Вы вбили себе в голову, будто для Вас нет ничего более важного, чем покорить Вашу красавицу, и готовы в результате пожертвовать ради этого всем, что имеете. Однако Вы не замечаете нечистой игры, ведь жертвы Ваши приносятся ради одной улыбки, одного ласкового слова, ради того, чтобы Вас в данный момент просто не прогнали прочь, словно все пустяки, важность которых сию минуту представляется Вам огромной, имеют нечто общее с великой жизненной целью, которую Вы перед собой поставили. «Если подобного сорта женщина, — словно видя перед собой Вашу даму, писал Пруст, — имеет дело с мужчиной душевно ранимым, то — если даже она этого не замечает, в особенности же если заметила, — начинается страшная игра. Слишком сильно переживая свою неудачу, чувствуя, что без этой женщины он не может жить, душевно ранимый мужчина гонится за ней, она от него убегает, и вот почему улыбка, на которую он уже не смел надеяться, оплачивается им в тысячу раз дороже того, во что должна была бы ему обойтись высшая ее благосклонность». «Но как досадно нам и горестно смотреть, Коль человек с душой в их попадется сеть!» — восклицал о таких женщинах Мюссе. В довершение всего проявляемая Вами уступчивость воспринимается как признак слабодушия, а не любви, и отнюдь не добавляет уважения к Вам. Я мог бы перечислить еще немало черт, присущих человеку в последнем градусе любовной горячки, но сказанного уже достаточно, чтобы понять вредность глубокого чувства для джентльмена, пытающегося быть сердцеедом. Такому мужчине пригодится зато аристократическая раскованность поведения, то есть великолепная точность каждой фразы и каждого жеста, ведущих прямо к цели, но не задевающих ни стыдливости, ни самолюбия женщины. Легко понять, что для столь выверенной манеры себя вести бурные чувства могут составлять только помеху. Советую Вам дождаться прихода успокоения, а любовные успехи до поры оставить на долю более уравновешенных людей. Как писал Томас Мур: «Тому, кто меньше любит, Пусть больше повезет». А чтобы не подвергать в это время слишком тяжелым испытаниям свое терпение, советую вдуматься в высказывание того же Мура: «Не о несбыточном нужно томиться, А о былом постараться забыть». Ничего не могу к этому прибавить, а посему остаюсь неизменно уважающим Вас и желающим Вам счастья —

Андреем Добрыниным.

16 августа 1991 г.

1

Приветствую Вас, друг мой, но с некоторой обидой в душе. Предприняв, вопреки всем моим советам, очередную попытку выяснения отношений со своей возлюбленной и потерпев, как и следовало ожидать, очередную неудачу, Вы называете меня в своем письме бесчувственным человеком — дабы застраховаться, должно быть, от моих справедливых упреков. При этом Вы ссылаетесь на претерпеваемые Вами невыносимые душевные терзания и утверждаете, будто все советы изрекаются мною слишком легко, ибо Ваши чувствования мне непонятны. Да что Вы можете знать о страдании? Уже Ваше упорство в попытках завоевать любимую, мучающую Вас, наводит на подозрения, что Ваши муки далеко не столь сильны, как Вы стараетесь показать, и напоминают опьянение у подгулявшего ученика слесаря, который куражится на рубль, выпив на копейку. Если это все для Вас так тяжело, для чего же вы стремитесь поглубже увязнуть в трясине бедствий? Или Вы полагаете, что расстаться с надеждой будет еще ужаснее? Но ведь тогда никто уже не будет унижать Вас, показывать Вам на дверь и демонстрировать счастье с Вашим соперником, а ведь именно таковы, если я не ошибаюсь, те причины, которые заставляли Вас страдать. Самый пропащий наркоман или пьянчуга в редкие минуты просветления понимает, что привычное зелье для него гибельно, но никак не хочет с ним расстаться, поскольку других уз, привязывающих к жизни, он не знает. Но почему Вы уподобляетесь этим жалким людям, — Вы, приобщившийся к нетленным жизненным ценностям, которые одни способны принести нам ничем не омраченное наслаждение? Что водка для пьяницы, то для Вас безумная надежда на успех в любви, которую Вы черпаете где угодно и чаще всего там, где здоровый человек не увидел бы и тени надежды. Должно быть, эйфория от сооружения воздушных замков для Вас важнее, чем постыдные последствия этого занятия, но тогда Вы не имеете никакого морального права жаловаться на свою тяжкую участь. Что касается меня, то, порвав некогда с женщиной, которую любил, я не позволял себе строить никаких иллюзий относительно долговечности разрыва. В те дни я даже не мог выходить из дому: улицы, здания, толпы людей, суета казались мне лишенными всякого смысла и содержания в отсутствие моей любимой и этим нестерпимо раздражали меня. Любимая же была жива, здорова и даже жила поблизости, но я решил для себя, что ее уже нет в моей жизни. В течение нескольких дней я не мог съесть ни куска, а потом через силу проталкивал пищу в горло, не чувствуя вкуса. Естественно, в результате у меня начались рези в желудке, и я похудел до того, что знакомые, приходя в гости, пугались, увидев меня. Вопреки распространенному мнению, будто влюбленные постоянно донимают окружающих своими излияниями, я просто физически не мог не только писать, но даже и рассказывать о своих чувствах, и в ответ на обеспокоенные расспросы друзей либо отмалчивался, либо огрызался. Все действия обыденной жизни казались мне бессмысленными, и даже для того, чтобы подойти к телефону, или сходить в магазин в доме напротив, или вынуть газету из почтового ящика, мне приходилось делать неимоверные усилия. Наконец — не удивляйтесь, лгать мне незачем, хотя мне и самому это странно, — все мое тело постоянно пронизывала боль, не острая, но неотвязная и оттого вдвойне мучительная. Однако она вдруг становилась острой, когда что–нибудь неожиданно напоминало мне о любимой, и тогда я испытывал нечто вроде удара тока, пронзающего каждую клеточку моей изнемогающей плоти. В такие минуты я почти полностью утрачивал способность мыслить, контролировать свои поступки, реагировать на все окружающее, и мне хотелось только скорее скрыться в какую–нибудь нору, чтобы ничего не видеть, не слышать, ни о чем не вспоминать. Но память вновь и вновь упорно прокручивала перед моим внутренним зрением картины недавнего прошлого, мозг бесконечно тасовал варианты поступков и слов в тех ситуациях, которые уже миновали и принесли мне крах. Согласно распространенным рецептам я пытался найти облегчение в алкоголе, однако оно приходило только в минуты сильного опьянения, а затем мои муки соединялись с похмельной депрессией и делались тогда совершенно невыносимыми. Я начинал бояться самого себя и судорожно цеплялся за любое общение, даже совершенно бессодержательное. Стыдно признаться, но в то время я доходил до крайней степени человеческого падения — смотрел по телевизору все передачи подряд. Так что же Вы толкуете мне о своих страданиях? Я не подвергаю их сомнению, но учтите: страдающий человек часто прислушивается только к себе и полагает, будто во всем мире плохо только ему, а все остальные ведут ничем не омраченную жизнь. Я же хочу открыть Вам глаза на это заблуждение и сказать, что, на Ваше счастье, Вы не тот человек, который способен по–настоящему сильно страдать. Надеюсь, Вы не рассердитесь на меня за этот вывод, ведь свойство доходить в своих страстях до крайней степени не заключает в себе ровно ничего почетного. Почетно только умение обуздывать душевные порывы, сколь бы сильны они ни были, умение не позволять им определять наши поступки, а значит, и нашу судьбу. «Судьба не дарит счастье иль невзгоду, — писал Бокаже. — Судьба — желанье, воля, прихоть, страсть».

2

Вот, собственно, я и подошел к той главной мысли, ради уяснения которой, а вовсе не ради того, чтобы излить свою скорбь, Вам стоило поддерживать со мной переписку. Сами для себя Вы эту мысль сформулировать пока не смогли, а между тем, если Вы хотите не только называться, но и быть мужчиной, она должна постоянно присутствовать в Вашей голове. В разряд мужчин, как Вы понимаете, я включаю не просто обладателей определенных половых признаков, в противном случае правильнее употреблять понятие «самцы». Мужчинами нас делает Воля, то есть способность обуздывать свои желания, страсти, чувства, способность железной рукой свернуть шею любому увлечению, как только оно попытается забрать над нами власть и сбить с творческого пути. Само собой разумеется, что мужчиной может считаться только творец, то есть человек, стремящийся преобразовать этот мир и условия человеческого существования в нем. Литература, которой мы с Вами оба занимаемся, оказывает, безусловно, определяющее влияние на развитие человеческого общества, но все же творчество мыслимо и во всех прочих сферах деятельности. Джозеф Кеннеди говаривал своему непутевому сыну, будущему президенту: «Пожалуйста, будь себе землекопом, но только самым лучшим в мире землекопом». Он имел в виду не пошлое соревнование, знакомое и миру животных, а именно творчество, возможное в любом деле. И только Воле дано сохранить цельность нашего духа, дабы он сумел не распылиться среди мирских соблазнов и продолжить движение по избранной творческой стезе. Поймите меня правильно: всё, о чем я пишу сейчас — это не траченное молью этическое философствование в духе Эпиктета, а то, что должно стать совершенно обыденной жизненной практикой. Так, как Вы носите свои книги в портфеле, идею Воли Вы должны постоянно носить в своей голове. Только через ее призму Вы должны оценивать все свои стремления, а тем более действия; она должна всегда стоять между стремлением и действием; спонтанные стремления и непосредственные действия вообще не должны иметь места — все они должны опосредствоваться идеей Воли, которая есть не просто обывательский самоконтроль, а внутренняя охрана нашей творческой личности.

3

Впрочем, применительно к делам любовным о воле можно говорить и в более приземленном смысле. Объясню, что я имею в виду. По верному замечанию Пруста, при истинной любви из–за чрезмерности накала наших чувств свидание с возлюбленной, которое было вроде бы для нас совершенно необходимо, не только не приносит нам ожидаемой радости, но и доставляет почти страдание, как непосильный труд души. Вам, конечно, тоже знакомы подобные ощущения, ведь Вы к тому же не уверены ни в чувствах любимой, — которая нарочно ведет себя с Вами то так, то этак, — ни в том, что свидание не станет последним. В силу постоянной неуверенности, постоянного болезненного напряжения чувств, необходимости перебарывать его, дабы держать себя в руках и не потерять лицо, — в силу всего этого Вам придется — точнее, уже приходится, — призвать на помощь всю свою волю, и лишь тогда Вы сумеете продолжать роман. Слово «воля» я намеренно пишу здесь с маленькой буквы, ибо вся Ваша способность владеть собой имеет ложную направленность. Вместо того чтобы использовать ее для разрыва унизительных отношений, Вы употребляете ее на то, чтобы всеми силами их поддерживать. Но дело, собственно, не только в перегреве чувств: сохраняй Вы даже полнейшее спокойствие, Вам все равно потребовались бы немалые усилия воли для продолжения Ваших любовных маневров. Не сердитесь, но если отвлечься от интимного подтекста Ваших бесед с любимой, то ничего более нудного, чем они, нельзя себе представить. Вы приглашаете свою даму в рестораны и кафе, чтобы вести там с нею диалог глухих или натужно поддерживать разговор о предметах не столько интересных, сколько хотя бы понятных для нее (что Вам, впрочем, плохо удается). В богемных компаниях и застольях Ваша любимая по большей части настороженно отмалчивается, справедливо опасаясь ляпнуть что–нибудь невпопад и совершенно напрасно ожидая подвоха со стороны этих людей, говорящих все время о непонятном. Между Вами то и дело повисает неловкое молчание, нарушить которое Вам всякий раз стоит огромных нервных усилий. Вы постоянно чувствуете себя виноватым из–за того, что плохо развлекаете даму, она же, замечая Вашу растерянность, не упускает случая лишний раз заявить, не вдаваясь в объяснения, будто едет к подруге, или в гости, или просто занята, — словом, всячески подчеркивает свою независимость. При этом подразумевается, что все упомянутые мероприятия Вы с нею разделить не можете. Оно и понятно: ведь наибольшие мучения Вам может доставить именно неизвестность. Если же Вы все–таки попадаете в одну компанию с подругами любимой, то от глупости их разговоров Вы вскоре впадаете в оцепенение и рискуете прослыть ужасно скучным, ибо по молодости еще не выработали навыка поддерживать беседу на любом интеллектуальном уровне. Для здорового человека подобные отношения, разумеется, не могут представлять никакого удовольствия, ну а уж коли Вы больны, так и волю следует использовать как Волю с большой буквы — не для того, чтобы с грехом пополам тянуть болезненное существование, а для того, чтобы порвать с болезнью и вернуть себе нарушенную связь с Божественным Разумом.

4

Остановлюсь особо на нелепой затее, предложенной Вами в последнем письме. Вы просите меня втереться в доверие к Вашей даме и воздействовать на нее таким образом, чтобыона полюбила Вас. Я, собственно, ждал этого предложения: все влюбленные требуют чего–то подобного от своих друзей. Однако по ряду причин я не могу исполнить Вашу просьбу. Первая и самая главная — это моя крайняя занятость. Во–вторых, не ручаюсь, что не увлеку Вашу барышню в храм наслаждений и не обману тем самым Вашего доверия. Моя творческая деятельность и без того требует от моей воли большого напряжения, поэтому напрягать ее для борьбы с такого рода невинными искушениями я и не подумаю. Безумцы, требующие от друзей подобных услуг, чаще всего бывают обмануты именно теми, у кого ищут помощи. Не стоит упрекать коварных друзей, ведь я уже говорил Вам: Вашей даме любопытны все мужчины, кроме Вас, ее благосклонность уже созрела и требует только конкретного лица, на которое она могла бы излиться дождем величайших милостей. Поэтому на кого же Вам сетовать, раз Вы сами поднесли горящую спичку к бочке о порохом? Умный в таком случае лишь поблагодарит друга, окончательно открывшего ему глаза, а дурак потеряет и друга, и любимую. Что до меня, то я ограничусь попыткой вразумить Вас в письмах, не имея ни охоты, ни времени на реальные действия. В-третьих, было бы безнравственно с моей стороны советовать другу бросить какое–то начинание и в то же время способствовать тому, чтобы он еще глубже втянулся в него. Безнадежность Вашего дела не в том, что любимая не может принадлежать Вам, а в том, что она Вас не любит, и потому вполне вероятная победа Ваша станет чисто внешней, иллюзорной, и послужит лишь прологом к новым страданиям. Я не хочу содействовать Вашей псевдопобеде именно из–за этого, а не из–за ее абсолютной невозможности. В-четвертых, даже с моей помощью Вы не заставите Вашу даму полюбить Вас. Что толку применять рациональные доводы в сфере чувств? Нельзя убедить полюбить. Я‑то готов сколько угодно рассказывать о том, какой Вы хороший, но есть мудрая поговорка: «Не по хорошему мил, а по милу хорош». Я уже указывал Вам ранее, что связь возвышенных человеческих качеств с успехом у женщин в действительности, увы, не прослеживается. Значит, как бы я ни превозносил вчуже Ваши выдающиеся доблести, никакого результата скорее всего это не даст. Сами посудите, будет ли прок от разговоров, если даже при личном общении Ваши достоинства не нашли спроса. Раз уж Вы решили, забросив все дела, подвизаться в сфере чувств, то и воздействовать Вам надо не на рассудок, а на чувства. При этом на основании личного опыта (и всего сказанного в предыдущих письмах) могу Вас уверить: не стоит взывать к чувствам возвышенным вроде сострадания, уважения, благодарности, — ничего кроме раздражения это не вызовет. Полезней было бы на время стать мерзавцем, решить, что цель оправдывает средства, и сыграть на более низменных струнах души, таких, как любопытство, тщеславие, зависть, корысть. «Никто не сумел бы убедить его, что этим бренным миром движет добродетель», — словно обо мне сказал Драйзер. Обставьте свою жизнь такими внешними атрибутами, за необычностью которых любимой виделись бы таинственные источники богатства, могущества, славы. Ни одна женщина не устоит перед соблазном заглянуть за внешнюю завесу жизни хорошо знакомого ей человека, если эта жизнь каким–то неизвестным ей образом вдруг приобрела чрезвычайную значительность. Пусть на помощь любопытству придет и тщеславие: всякой лестно входить в модные салоны об руку с таким человеком, при одном появлении которого все разговоры сменяются почтительным шепотом, всякой хочется ощущать на себе взгляды, полные жгучего интереса и бессильной зависти. Кто останется равнодушным к привилегии одним повелительным жестом вызывать угодливую суету среди официантов, таксистов и всех прочих представителей лакейского племени, наглость и жадность которых давно вошли в России в поговорку? Кому не приятно, подвыпив, плевком прилепить к бессмысленной физиономии швейцара крупную купюру и получить в ответ лишь раболепный поклон? Кто откажется от восхитительного ощущения уверенности, которое в самых дорогих магазинах позволяет только снисходительно усмехаться в ответ на предупреждение о цене товара, сделанное надменным продавцом? Какая из женщин не захочет, чтобы перед нею открылись двери, закрытые для всех ее соотечественниц, чтобы люди, которые для всех давно стали живой легендой, наяву почтительно целовали ее пальцы, чтобы в ее присутствии запросто обсуждалось то, что назавтра взрывает спокойствие целой страны? Конечно, мы с Вами не сочтем все вышеуказанное истинными благами, но эта блестящая шелуха составляет предмет мечтаний для подавляющего большинства женщин. В ней есть не только потеха для тщеславия, но и немалый практический смысл: кому не понравится свобода от унизительных материальных расчетов, от толчеи в метро и очередях, от гнусной спеси разжиревших холуев? Когда перечисленные преимущества свяжутся в сознании дамы с Вашим именем, то вполне вероятно, что она уже не сможет не думать о Вас — в отличие от нынешнего положения, когда она вспоминает о Вас лишь в том случае, если ей нужна помощь в решении каких–нибудь бесцветных жизненных проблем. Общение с Вами уже не покажется ей одолжением, которое она делает скрепя сердце, — напротив, представится не только желанным, но и трудно достижимым, ведь такой человек может выбирать среди множества женщин, не меньше ценящих преимущества богатства и власти. «И сожаленье — червь — вопьется в плоть твою», — написал однажды Бодлер. Правда, он имел в виду посмертные угрызения женщины, отвергшей истинные блага ради бренных, но при жизни–то женщины как раз больше жалеют об утраченных бренных благах. Посему тон голоса Вашей барышни из нетерпеливого и недовольного станет, словно по волшебству, ласковым и нежным, а в глазах вместо измучивших Вас высокомерия и насмешки вдруг появятся ласка и понимание. Разумеется, любимая не сможет уловить связь между особенностями вашей личности и теми благами, которыми Вы распоряжаетесь, да и вряд ли она будет вдумываться в природу этой связи — ей вполне достаточно перепадающих на ее долю кусочков с барского стола. Но мы–то с Вами знаем, что путь к преуспеянию, точнее, к тому, что глупцы считают таковым, лежит для нас не через новомодные денежные аферы сомнительного свойства, которые ничего, кроме скуки и брезгливости, у нас не вызывают. Как человек, всего добившийся своим пером, скажу: для нас, любимцев Аполлона, единственным путем обретения тех возможностей, которые дают, в том числе и для успеха в любви, богатство и слава, является только наш труд. Не то чтобы мы были вовсе не способны к аферам или к тем видам деятельности, которые лежат вне сферы искусств. Однако, пренебрегая своим талантом, мы, чем бы мы ни занимались, всегда будем помнить о том, что наши действия крадут наше время и наши силы у того главного, к чему нас предназначила судьба. А такое раздвоение смертельно опасно, и не в переносном, а в самом прямом смысле. В свое время оно чуть не погубило меня, так что я знаю, о чем говорю. Итак, если Вы хотите в интересах своего любовного успеха стать богатым и могущественным, то мой совет, совет человека, к которому давно приложимы эти определения, будет крайне прост и даже банален: поставьте на ноги свою Волю и работайте. В творчестве Вы способны добиться очень многого; рекомендую, однако, помнить, что подлинный, высший успех Вы обретете только в том случае, если руководить Вами будет не пошлое желание поразить воображение приглянувшейся Вам девицы, а изначально заложенная в нас Высшим Разумом творческая Воля, чуждая всякой корысти. На этом заканчиваю. Все, что я мог сказать по обсуждаемой нами теме, я уже сказал, и потому думаю, что данное письмо будет последним: если Вы прислушаетесь к моим советам, то переписка станет излишней, ибо вопрос неудачной любви окажется исчерпан, а для обсуждения прочих вопросов у нас имеется телефон. Итак, до свидания. Надеюсь вскоре получить от Вас первые свидетельства душевного выздоровления, а до тех пор остаюсь неизменно уважающим Вас —

Андреем Добрыниным.

26 августа 1991 года.

1

Приветствую Вас, друг мой! Я полагал, что предыдущее мое письмо станет в нашей переписке последним, но, как выяснилось, я ошибался: последним суждено стать тому, которое я пишу сейчас (или: тому, которое Вы сейчас читаете). К сожалению, обмен посланиями завершится не потому, что Вы, следуя моим советам, одолели гложущую Вас душевную хворь. Нет, новое письмо от Вас, полученное мною на днях, неожиданно вновь оказалось полным истерических откровений, слезливых жалоб и даже совершенно нелепых выпадов в мой адрес. Вы упрекаете меня в непонимании и черствости, словно не я затратил уйму своего драгоценного времени, дабы наставить Вас на путь истинный. Для меня становится очевидным, что в Вашем теперешнем состоянии и с такой хлипкой волей, как Ваша, все доводы разума — не в коня корм. Я предоставляю Вас Вашим страстям, а также времени, которое, как известно, лучший лекарь, а сам умываю руки. Вы используете нашу переписку для того, чтобы возбуждать свои и без того болезненно раздраженные чувства; только поэтому, а не по какой–то другой причине, я заявляю Вам, что не желаю более получать Ваших писем и уж во всяком случае не намерен на них отвечать.

В заключение приведу сочиненную мною на днях нравоучительную глоссу на стихи Кеведо. Дабы Вы не вздумали накатать мне очередную депешу под предлогом желания поделиться со мной своими критическими замечаниями, скажу Вам сразу: я не из тех безнадежных графоманов, которые требуют от всех окружающих отзывов о своих трудах, ибо надеются, что отзывы помогут им научиться писать. Как всякий настоящий мастер, я сам лучше всех знаю и достоинства, и недостатки своих творений, а потому совершенно не нуждаюсь в Ваших замечаниях. Данная глосса написана не столько под влиянием божественного зова, сколько из–за желания поддержать верность руки, — иными словами, она представляет собой скорее то, что называют формальными упражнениями. Современные дегенераты от поэзии относятся к ним с хамским высокомерием, якобы не понимая невозможности создавать искусство без свободного владения формой. Впрочем, тем, кто отчужден от высшего Разума и потому изначально не в силах научиться подлинному мастерству, остается только делать презрительную гримасу при виде произведений поистине совершенных и рукоплескать бездарным поделкам таких же шарлатанов, как они сами. Форма, видите ли, сковывает полет их творческой мысли. А было ли что сковывать? Почитайте их дурацкие верлибры, и ответ придет сам собой. Отказ от требований формы — это такой же абсурд, как современный человек, во имя некоей «свободы» отказавшийся от уже изобретенных средств освоения мира и возвратившийся к пещере и каменному топору. Неужто беднягу, трясущегося от холода и страха перед хищниками, можно назвать более свободным? Если ты не в силах управлять некоей вещью, то это означает чаще всего не то, что вещь плоха, а то, что ее устройство не под силу твоим слабым мозгам. Любой ремесленник знает: недостаточно задумать прекрасное изделие, надо еще взять материал и придать ему нужную форму, чтобы изделие стало реально существующим. Иными словами, акт создания любой вещи, будь то кувшин или стихотворение, предполагает наличие не только общих идей о том, какую потребность должна удовлетворять будущая вещь и какими свойствами она должна для этого обладать, но и наличие совершенно конкретных представлений о размерах вещи, ее строении, очертаниях, о материале, годном для ее создания. Смешно поэтам изображать из себя этаких загадочных волшебников и делать вид, будто данный закон к ним не относится. Если хочешь создать совершенное произведение, надо употребить все изобретенные для этого средства, отказ же от некоторых средств автоматически влечет за собой и отказ от совершенства. Впрочем, объяснять такие вещи нашим литературным мазурикам — бесполезное дело. Им попросту невыгодно внимать гласу Разума. Признать свою неспособность к использованию уже известного поэтического арсенала для них означает совлечь с сутулого стана тогу поэта и превратиться из почитаемого демиурга в заурядного обывателя. Без полной невразумительности и занудности изложения убожество их мышления явится на всеобщее обозрение, а этого они ни в коем случае не хотят, прикидываясь пишущими для избранных и презирающими толпу, то есть всех разумных читателей. Так вот Вам мой совет (хоть Вы и не слишком склонны внимать советам): не слушайте их запальчивых речей и не братайтесь с ними, прельстившись легкостью их ремесла. Иначе все умные люди будут Вас презирать. Вы станете нищим, завистливым, злобным неврастеником, не создавшим за всю жизнь ничего хорошего. Понимая это в глубине души, досаду на себя Вы приметесь выплескивать на окружающих, отравляя им жизнь. И самое главное — Вы не сможете внушить любви женщинам, которые будут инстинктивно чувствовать в Вас не хозяина жизни, а жалкого юродивого, вызывающего только брезгливость. Впрочем, мой спонтанный трактат о литературном мастерстве несколько затянулся. Все равно не скажешь лучше Буало:

Итак, читайте мою глоссу, я же с Вами прощаюсь, уповая на лучшие качества Вашей натуры и оставаясь уважающим Вас —

Андреем Добрыниным.

2