Записки Проныры

Абсолютные неприятности

Никогда и никому не стал бы говорить, что не встречал чудаков.

Это просто вышло бы враньём. Я видал. И простых чудаков, и таких, что на букву «м», короче, самых разнообразных и во всех проявлениях. Честно говоря, я и сам не так уж далёк от этой человеческой породы. Во-первых, я живу в таком месте. Во-вторых, даже в месте моего жительства такие фрукты, как я — изрядная редкость.

Это место — Мейна. Для тех, кто не слыхал — мир такой. Обитаемая, то бишь, планета. В системе жёлтого карлика умеренной светимости, точные координаты спросите потом, если захотите уточнить. Не самое, прямо скажу, цивилизованное место в нашей Галактике. Но, с другой стороны, есть и похуже.

Только не верьте, что у нас тут живут одни сплошные негодяи. Неправда. Хотя такие есть, конечно, и даже в немалом количестве. Если мир считается космическим притоном, то для этого наверняка имеются веские основания. Впрочем, уж не знаю, к сожалению или к счастью, я к пиратам особого отношения не имею. Разве вот только родственное. И не в родню пошёл — нарушаю славные семейные традиции.

А Тама-Нго нашим орлам Простора даже не родня. Хотя он мой ближайший товарищ, и мы уже давно странствуем вместе. Он почти человек, то есть, он-то считает, что это я — почти человек, но между существами из разных миров всегда происходят разногласия по этому вопросу. Ну, я более, скажем, обыкновенно выгляжу, по крайней мере, внешне — я имею в виду, обыкновенно для антропоидов. У Тама-Нго, видите ли, кожа иссиня-черная, волосы совершенно красные, глаза и зубы голубые, два сердца и на ушах — кисточки. Такой типаж почему-то встречается сравнительно реже. А парапсихики мы оба, это здорово помогает общаться. Иногда мы с ним по неделям не разговариваем — пользуемся прямой мыслепередачей, так удобнее. Но не суть. Самое главное — драгоценный мой Тама-Нго — милейшее существо на свете, а при этом трогательно не пилот, не пират и вообще противник цивилизации. Принципиальный. Совершенно. И ни в астронавигации, ни в космогонии ни чёрта не смыслит, смыслить не собирается и даже больше: считает, что среди всех бесчисленных областей человеческого знания эти штуки — самая полная блажь и лабуда.

Он в своем праве. Он, видите ли, шаман. Оставим тему про то, как мы с ним познакомились — это было давно и не здесь. Он родился на Исштар, а это такое местечко, где никаких космических кораблей или там модулей и авиеток, равно как и прочей техники, никогда в глаза не видали, и нет никаких шансов, что когда-нибудь увидят. Хотя культура у них там древняя и, вообще говоря, далеко не дураки там живут. Короче, странное место. Тамошний народ просто дружно считает, что вся эта наша цивилизация — одно баловство.

Тама-Нго обычно так и говорит:

— Моему народу это не нужно. Знающий Нечто может перенести себя куда угодно, потому что ему служат духи. А простым смертным ни к чему куда угодно — до леса или до реки они и пешком дойдут.

— А почему, — говорю, — ты себя не переносишь?

— Странный вопрос, — отвечает. — Тебе же так нравится возиться с Этой Грудой Летающего Металлолома и Прочего Хлама. Ты — мой друг. Я потакаю твоим слабостям.

Попробуй с ним поспорь!

Но духи у него действительно есть. Я его духов сам видел внутренним зрением — как верный сын своей расы — Народа, видите ли, Умеющего Произносить Слова, Не разжимая Уст, как Тама-Нго любит выражаться высоким стилем. Но видеть — одно, а объяснить — совсем другое, будь ты хоть сто раз телепат. Эти его духи представляют собой продукт его собственного, совершенно невообразимого для нас, грешных, воображения, только почему-то отделившийся от его сознания и живущий себе отдельно. И как они у него в ментальном пространстве образовались — я, простите, без понятия.

Мы, лаконцы, так не умеем. Но Исштар, повторяю, странное местечко. Поэтому я своему товарищу драгоценному верю на все сто и не удивлюсь, если Тама-Нго и вправду может выкинуть что-нибудь ненормальное: телепортировать себя, например, или, допустим, превратиться в птичку, в рыбку или во что-нибудь вроде того. Да легко! Мне, положим, не случалось видеть ничего подобного, но я других вещей насмотрелся. Мир у нас весёлый.

На Мейне чего только не насмотришься!

Ещё с тех давних пор, когда на неё высылали всяких преступников и диссидентов из так называемых цивилизованных миров, тут завязалось совершенно интернациональное общество. А уж когда по собственной инициативе повадился прилетать кто ни попадя, население вообще стало вдрызг разнообразным — иногда и не сообразишь сразу, разумное перед тобой существо, животное, растение или какой-нибудь неодушевлённый предмет. Но, честно говоря, наших орлов это не особенно смущает. Лишь бы у боевого товарища мозги имелись — ну, не мозги, но хоть какой-нибудь аналогичный орган для думанья. Совсем без мозгов — в мейнцы не годятся.

Соображалка у наших граждан работает — будь здоров. Иначе не выжить бы на голом камне, без атмосферы фактически, без полезных ископаемых, без воды — не рай, мягко говоря. Но вот выжили же. Принципиально необходимым постепенно обзавелись. Кислород. Надежная база. А все остальное можно стырить — тем и существуем.

Ну, так вот. Процентов семьдесят всего населения тут, понятное дело, промышляют пиратством, контрабандой и всем, что связано с этими почтенными занятиями. Торговлей оружием, к примеру, торговлей транспортом, опять же. Ремонтом всего этого добра. Медициной — у нас, к слову, обалденная медицина, самая лучшая в обозримой части Вселенной. Из кусочков могут собрать. Ясное дело, профессии у наших орлов опасные. Повышенный риск и травматизм соответствующий. Ну, что ещё… Научными разработками занимаются некоторые маньяки, примерно в тех же сферах. Добывают еду. Наркотой подторговывают, конечно, хотя, в связи с тем самым повышенным риском для обдолбанных, спрос, пожалуй, поменьше, чем дилерам хотелось бы. Но есть. Нервы у орлов, понимаете ли.

Большая часть оставшегося населения — дамочки. Или… как бы помягче выразиться… всё остальное, их заменяющее в экстремальных условиях космической базы и военного времени. И вовсе не факт, что все они — люди. И даже не факт, что поголовно разумные. И не заложусь, что все стопроцентно живые, без левой синтетики и прочего всякого разного.

И уж самая малость — скажем, процента полтора — эти самые чудаки, вроде нас с Тама-Нго. Барды-поэты, сбрендившие искатели кладов, которых нет, романтики-идиоты, которые по своей никем не мерянной дурости припёрлись в наш свободный мир, а теперь не знают, куда тут себя деть и чем заняться. Ну и мы сами, коллекционеры такой неслыханной ценности, как всякие удивительные истории.

Вообще-то, нас больше интересует поучаствовать. Но послушать тоже годится. А большинство орлов Простора, равно как и весь прочий народ из летающих, будь он хоть расцивилизованный, больше всего на свете любит трепаться, толкать телеги, травить баечки — это кто как привык называть. Хлебом не корми — дай похвастаться подвигами и не перебивай. Любимый вид отдыха после боя: тут тебе и способ пальцы раскинуть, и нервная разгрузка в скукотище долгого перелёта или, положим, бесконечных вахт, тут тебе и развлекалово — универсальное занятие.

И вот мы с Тама-Нго зарабатываем на жизнь, как древние менестрели — сбором, а потом развертыванием перед охотниками эпических полотен. Перед простыми ребятами — на словах, народу посложнее — вперемежку с мыслеобразами, но встречают нас в любой стае одинаково радостно. Где ни появимся — нальют выпить, возобновят крыльям топливо и боекомплект, да еще будут уговаривать остаться подольше. Потому что после прослушанных историй каждый в приступе вдохновения рвется поделиться личным опытом.

А у нас диктофоны в головах и богатое воображение. И мы заменяем пиратам концерты-театры в лучшем виде. Плюс ведем научную работу. Может, потом опубликуем в какой-нибудь цивилизованной местности.

Действительно интересно. У каждого народа свои байки ходят в любимых и свои любимые герои. На Мейне, к примеру, таких местных развлекушек две: о Темнейшем Люце — покровителе всех пиратов, и о пирите — вроде как абсолютном топливе. Это, конечно, не больше, чем легенды. Хотя я своими ушами часто слышал, как ребята клялись и божились, что беседовали с Люцем лично. Только люди этим страдают — нелюдям в голову не приходит. А у людей от усталости после долгих рейсов или после анабиоза крыша, бывает, съезжает чуток, а тут ещё — активный отдых на гостеприимной родине: водочка, травка, порошочки, отварчики, сушёные грибочки того самого сорта… Тут и слоны летают, случается. Хотя… всеобщий Господь Всего Сущего им судья.

Что до пирита — то тут другой коленкор. Пирит — это современный вечный двигатель. Средняя байка звучит так: в древние времена кто-то из старых асов нашёл мир, где некие существа добывают пирит и пользуются им как идеальным источником энергии. Что поэтому, де, звездолёты старых орлов были совершенны, стремительны и непобедимы — ничьи войска не могли им противостоять. А потом, де, карты затерялись, секрет пропал, всё вырождается. Обычная типовая бредятина.

Только один человек из всех моих знакомых рассказал историю про пирит совсем в другом роде. И вот вам первая история.

Мы с Тама-Нго тогда отдыхали на Мейне, вернувшись из дальних странствий. Сидели на базе Линдси Беленького, в кабаке под названием «Открытое Небо». Болтали с его охотниками и пили лаконский лач — Тама-Нго от меня научился.

Вот тогда и зашёл этот парень. По виду — типичнейший старый волчара антропоидной расы. Йтэн, например. Но с одним минусом. Только представьте себе: обожжённая физиономия, седой «хвост», острый взгляд, бластер, пилотский комбез и магнитные ботинки, — а под мышкой плюшевый мишка. Розового цвета. С голубым бантом на шее. В таких медведей играют трёхлетние детки. И он, значит. Мало ли, какие причуды бывают у людей.

Назвался орёл Снайком. То есть, действительно, скорее всего, йтэн по рождению. И вот он с нами разговорился, заказал выпить, курил такие тоненькие длинные травяные сигаретки, какие курят только йтэн, и слушал историю про то, как Озли не поладил с имперским патрулём. Банально. А мне всё хотелось спросить, зачем ему мишка, но было неловко.

Ещё обидится — что, мол, лезу не в своё дело. А если сканировать чужую башку без спросу на предмет поиска информации — за это и по морде можно схлопотать. Потому что обычно люди чувствуют, даже если аккуратно просочиться. Поэтому я сидел, блюл этикет и дох от любопытства.

И как-то вот засмотрелся в другую сторону — девочка там пела про неразделенную любовь — и голос, и всё такое прочее… а когда повернулся снова к ребятам, у этого Снайка медведя уже не было. А куда, спрашивается, можно спрятать такой крупный предмет? Не в карман же, честное слово!

Я здорово удивился. Заглянул под стол грешным делом, на колени Снайка — нету. Обсмотрел стулья рядом — опять же нету! Где?!

И тут мне Тама-Нго сказал вполголоса:

— Не парься, Проныра. Это создание здесь, только это уже не игрушка. Это теперь во-он тот стул — видишь, к стойке пополз?

И эти слова тут же все услышали и посмотрели на стойку. А стул, натурально, притворился, что он совершенно не при делах — что он самый обычный стул и не более того. А Снайк улыбнулся во всю дверь и сказал:

— Вы чего это, орлы, смущаете моего друга, а?

Тут мы на него насели и, боюсь, совершенно неприлично. Но история стоила того.

— Всё началось с пирита, будь он неладен, — начал Снайк…

Всё началось с пирита, будь он неладен. Это случилось лет семь наших назад, — был я тогда куда дурнее, чем нынче. Многие, знаете ли, молодые болваны готовы встрять куда угодно, лишь бы показалось интересно.

У меня к тому же подходящее состояние духа случилось — я в одном бою влетел. В хорошей наземной драке, помнится, речь шла о лаконском платиновом руднике. А камешек, на котором тот рудник находился, тяжеленный был, один ужас. Охотники еле ноги таскали, кнопку на пульте нажать — и то запаришься. Не повоюешь особо в таких условиях. Тем более что драться нам пришлось с киборгами, а им, ясен перец, плевать на силу тяжести. Мы, правда, кое-что поимели с той заварушки, но и пощипали нас — будь здоров.

Тогда этих штучек, которые живые ткани регенерируют в темпе фокстрота, еще и в проекте не было, поэтому мне пришлось сделать себе синтетическую ключицу и пару ребер, а вы, наверное, в курсе, как паршиво приживается эта синтетика. Пришлось, значит, отдыхать и ждать, когда бок болеть перестанет.

И вот, сидел я в нашем штабе, курил — дай-ка, кстати, твою вкусную, лаконец — и думал, чем бы мне пока заняться, чтобы не особенно себя утруждать и притом со скуки не сдохнуть. Сижу, значит, никого не трогаю, и вдруг причаливает ко мне Виви. У нас на станции техобслуживания этот самый Виви ошивался — довольно древний уже старикан и вроде как с головушкой не в ладах. Забавный тип, никому не мешал, умом, говорили, ушёл после того, как башкой обо что-то тяпнулся в деле, а до этого, опять же, по слухам, тот ещё был охотник. Ну, его никто и не гонял от себя. Сами знаете: калеку гонять всё равно, что «караул» в космосе оставить без ответа. Примета плохая.

И вот подходит этот Виви ко мне и присаживается за мой стол.

— Ну чего, — говорит, — ас звёздных трасс, фигнёй страдаешь, как я погляжу?

— Почему, — говорю, — сразу «фигнёй»? Отдыхаю я, ранен.

— Эх, — говорит, — вырождаются охотнички! В моё время и словей-то таких не знали: «отдыха-аю»! Пижон, — говорит, — ты занюханный! По-твоему, сто грамм синтетики — это тебе прямо-таки смертельное ранение? Бедняжечка!

— Ну и что, — говорю, — скажи на милость, ты ко мне пристал? Тебе что, делать нечего? Иди, — говорю, — товарищ, своей дорогой, нечего мне мозги канифолить. Что хочу — то и делаю, советов у тебя не спрашивал.

А он этак гаденько хихикает и говорит:

— Я вот ищу дельного человечка для одной миссии, да только, похоже, не там ищу. Не стая, — говорит, — а толпа старых баб. Ни на ком глаз не задерживается.

Мне смешно стало — сил нет. Дельного человечка он ищет. Угу.

— А что, — говорю, — ты, Виви, свою стаю собрать хочешь? Галактику, что ли, завоёвывать собрался?

— Дурак, — говорит, — ты, Снайк, а закидываешься. Мне, может, помирать пора, да жаль, что такое дело без пользы пропадёт. И потом — если бы ты знал, о чём я толкую, не покатил бы на старого аса, перед которым сам ещё — сопляк и салажонок.

— Ой, — говорю, — убил! Дело у него! Ты, Виви, сегодня, случаем, вместо микстурки от бессонницы керосину не хлебнул?

А он прищуривается, придвигается ко мне вплотную и свистит в самое ухо:

— А про пирит ты, пижон, когда-нибудь слыхал? Так вот, мне, чтоб ты знал, точно известно, где его брали те, кто пошустрее. Самое, что ни на есть, старое корыто превращали в такую машину, что усохнуть — а делов-то на грош!

— Ну да, — говорю. — Конечно. Трепись больше. Сказки это всё.

А он весь скривился на сторону и цедит сквозь зубы:

— Раз сказки, то вот же и не видать тебе лоции как своих ушей! Все вы тут, шибко грамотные, меня норовите идиотом выставить, а маршрут на той лоции, между прочим, сам Даргон отмечал. Слыхал про такого когда-нибудь?

— Че-го?! — говорю.

Интересненько. Про Даргона мне ещё мамуля в детстве рассказывала, бывало. Да про него все, наверное, слышали — звездолёт у него, действительно, был хорош, да и сам он был не плох, если помните. И вот сказал, значит, это Виви, а сам встал и попёрся к выходу, нос в потолок — я, мол, ему никто, ничто и звать никак. И, до кучи, смотреть на меня противно.

Первая мысль была — пусть катится колбаской, чего на сумасшедших внимание обращать. Но вторая — интересно всё-таки.

— Да ладно тебе! — кричу, — кончай выкаблучиваться! Я ж не со зла, а так. Не дорубил просто. Покажи лоцию?

— Ну-ну, — говорит. — Прощаю на первый раз.

Ух, и доволен же он был, поганец такой!

Дискетку с лоцией я забрал у него. Охота была проверить, правда ли хотя бы, что это Даргонова рука. Я хотел у Змея спросить. Я тогда в стае Змея летал — стремноватый был тип, и на вид, и вообще, но умный и дошлый, как десять человек зараз. Адмирал божьей милостью — в бою с ним ни один компьютер не тягался, мозги у него круче любой машины работали и на порядок быстрее.

В чудной свой кораблик он никого не пускал: там у него для любого человека слишком тёпленько, как у них, у змеиной породы, на планете — сам блаженствует, а грешный антропоид и испечься может. И ещё он себе генератор жёсткого излучения завёл для полного кайфа. Так что вряд ли нашлись бы желающие угонять его несреднюю машину, чтобы самим пользоваться: себе дороже.

А вне своего корабля он, бедняга, всё время зяб и дремал — так мы ему устроили в штабе специальное место: поставили глубокое кресло с подогревом изнутри, а над ним приспособили кварцевую лампу локального действия. Любили Змея ребята — ну и жалели, что мерзнет, да и потом — по делу совсем не выгодно, что он тормозит с таким-то своим умищем. Ну, такое условие ему маленько облегчило жизнь — и сидел наш Змей теперь там целыми днями, и руководил оттуда же, в случае чего.

Когда я к нему подошёл, он голову поднял и уставился на меня своими глазищами.

Я ему изложил. Вообще-то эти, змеиная порода, глухие, по-человечески не слышат, только как-то хитро, по-своему, ушей у них и то нет, но Змей любил, чтоб люди ему словами излагали. Так ему легче мысль ухватить. А то он, бывало, всё жаловался, что люди сумбурно думают. Приходится в их мозги по макушку зарываться, чтобы понимать начать — запаришься, пока дойдёшь до сути.

Я рассказываю — а Змей грабку свою чешуйчатую протянул, взял дискетку и вертит-рассматривает.

— Ну что, — говорю, — похоже на правду, или как?

И он, как водится, свой ответ прямо внутрь головы впечатывает, но человеческим голосом.

— Виви летал с Даргоном. Это я знаю точно. Дискетка похожа на дискетки Даргона — оформлена так же, вот его личный значок — но что там внутри, я же не в курсе. Всё возможно. А насчёт пирита я не слыхал. Но звездолёт у Даргона был очень хороший.

— А если, — говорю, — мы с тобой просмотрим лоцию? Сможешь узнать тогда?

— Да, — отвечает. — Мне документы Даргона приходилось видеть. Почерк у него характерный.

Похоже, это дело здорово Змея зацепило, потому что он сполз со своего кресла и потащился по холоду в информационный центр проверять. А когда посмотрел, то выдал уж совершенно уверенно:

— И дискетка — его, Снайк, и лоция — его. Но про этот мир я ничего не слыхал.

— Хочешь посмотреть со мной? — говорю.

Морда лица у Змея неподвижная была, как у них у всех, но он как-то внутри себя умел улыбаться, когда хотел. И я почуял, что он улыбается.

— У меня тоже хороший звездолёт, Снайк.

У них, у змеиной породы, на это свои взгляды.

Я ведь тогда как рассуждал: что, в сущности, там может случиться такого, что мне, всему из себя орлу Простора, сильно повредит? Ничего там особенного нет. Судя по лоции — а Даргон, аккуратник, даже вид с орбиты туда загнал на всякий пожарный, чтоб, значит, было под руками — там и электричества-то не знают. Тёмная сторона не светится. Понятия не имею, как местные жители, если там кто-то живёт, конечно, используют свой хвалёный пирит. Печку им топят, может быть. Короче говоря, в сущности, делать там нечего. Раздобуду себе пирита и вернусь. Делов-то на пару месяцев. Вроде прогулки получается. Развлекалово.

Самоуверенный болван был, и говорить нечего.

Пока я свои крылышки готовил, Виви так вокруг меня и увивался. С ужасно серьёзным видом излагал, что знал.

— Даргон, — говорит, — наземную карту не составлял. На словах рассказывал. Свой этот мир называл — «Мангра». Говорил, бывало, что всё там совершенно ненормальное: и устройство ненормальное, и физические законы ненормальные, а уж жители, те такие ненормальные, что по всей Галактике ничего более сумасшедшего днём с фонарём не сыщешь.

— Погоди, — говорю. — Чего-чего? То есть, как это: ненормальные физические законы? Яблоки, что ли, с деревьев вверх падают? Или это камень у них там жидкий, а вода твёрдая?

— А понятия не имею, — говорит. И хихикает. — За что купил, за то и продаю. Сам-то я не видел, где мне видеть. Я, понимаешь, только слышал. А это вроде как не одно и то же.

Я только башкой потряс, чтобы повытряхивать лишнее.

— Ну ладно, — говорю. — А что ещё твой Даргон насочинял? Жители там есть? Разумные?

— Полно, — отвечает. — Надоедят ещё.

— Антропоиды? — спрашиваю.

— У-тю-тю! — говорит. Издевается, плесень. — Разные есть.

— То есть? — говорю. — Разные — это как? Туда что, инопланетяне какие-нибудь переселялись?

— Да нет, — говорит. — Зачем же, к примеру, инопланетяне? Самые что ни на есть доморощенные. И кстати: Даргон, бывало, говорил, что на звездолёте туда лучше не приземляться. Лучше взять авиетку, — а то они там всё воруют, сволочи.

— В смысле? — говорю, а сам уже чуток шалею. — Вот эти самые неандертальцы, которые электрической лампочки в глаза не видели, воруют звездолёты?! А Даргон, он как был, в себе?

— Ну, — говорит. — Дай, господи, нам с тобой быть настолько в себе. И он рассказывал, что там чему угодно умеют приделать ноги. Так что, имей в виду, деточка.

— Дык, — говорю, — поимею.

Вот такой у нас вышел разговор.

А Мангра эта самая от Мейны чёрт знает как далека, но поскольку для пространственных прыжков это ровно ничего не значит, тем более что Даргон рассчитал, где начинать прыжок, а где закончить — так мне на это расстояние было начхать.

У меня и в голове не было, что мне может понадобиться помощь и всякое такое дело. Я был вооружённый до зубов и крутой до невозможности. И я туда отправился.

Пока я туда добирался, на Мейне, может быть, месяцев пять прошло, а по звездолётному кривому времени — меньше недели.

Мир этот, Мангра, с орбиты в натуре хорошо выглядел, прямо не хуже чем в записи: такой он был голубой и зелёный и сверкал себе на чёрном космическом фоне, как аквамариновая бусина в подарочной коробке на бархате. Отличался, в общем, от большинства планет, с которыми нам профессионально приходится дело иметь.

Ну, я звездолёт оставил на орбите, уж постарался принять меры, чтобы он никуда не делся, а сам взял авиетку. Была у меня такая, знаете, маленькая, удобная авиеточка лавийская, четырёхместная, с гравитационными двигателями. И я спустился на поверхность планеты, туда, где мне показалось тепло и зелено.

Выглядело это место, я скажу, просто здорово. Вроде как в тех самых мифах про Рай, Эдем, Валгаллу или ещё какой приятный уголок, куда попадают праведные души, когда тело, что до них относилось, кони двинет. Я, признаться, думал, что попасть в подобный край мне ни при жизни, ни после смерти не светит — так что приятно удивился.

Там рос такой лес, как парк. Солнышко — жёлтый карлик очаровательной светимости — сияет в небесах с глянцевой открыточки, тучки ватные плывут. Внизу, у больших деревьев, такой рисунок на коре, будто кто специально вырезал, и листья широкие и лакированные, самого качественного тёмно-зелёного цвета, удобные, как тот фирменный зонтик. Тенисто. Между листьями — цветики, видом вроде фонариков, даже чуточку светятся, белые, как молочный крем, и пахнут совершенно так же.

Под деревьями травка растёт, мяконькая, коврик ковриком, а на ней, кое-где — для красоты, надо думать — сложены замшелые валуны: из трещин пробиваются вьюнки с розовыми цветами и листиками сердечком. Воздух съедобный и вкусный, о скафандре думать неохота, а ветерок такой, будто его часами настраивали для создания того самого комфорта. И птички поют во всех мыслимых диапазонах, и даже возникает мысль, что всё прочее им подпевает.

И я от вида всей этой прелести ошалел, вроде мартышки в концертном зале, а от запахов и восьмидесяти процентов кислорода в здешней атмосфере просто зашатался, как обкурившийся. Чувствую, что морда сама по себе расплывается в улыбочку — жизнь, мол, прекрасна и удивительна. Сомнительное местечко. Как говорил, бывало, мой первый шкипер, слишком красивенько — будь осторожен.

И точно: вдруг слышу — человек смеётся. Где-то у меня над головой. Первая мысль, натурально, что это просто похожий звук, но, с другой стороны, уж больно выразительный смешок. И я начинаю всматриваться.

Их там обрисовалось человек восемь-десять. Они сидели на деревьях и высовывали из ветвей свои личики. И я их про себя обозвал мангровскими эльфятами, потому что имелось выраженное сходство, на мой взгляд. Читал я в детстве сказочки — ну вот один в один явление.

В веночках из цветочков на златых кудрях. А кудри плавно колышутся в воздухе, как в воде. В каких-то блестящих побрякушках на запястьях и шейках, и на глаз — так золото и бриллианты. А на этих детках выглядит ни капельки не шикарно — меркнет от их собственной неземной красы, надо полагать. И рубашечки из чего-то мягкого и шёлкового тоже выглядят рогожкой рядом с их собственными нежными рожицами. Рожицы высокого класса. Розовые и гладенькие, и на каждом личике — веснушки ростом с горошину, самого яркого золотого цвета. А глазки огромные, синенькие и ясные. И чертовски умненькие. И хитрые.

Короче говоря, представьте себе очень ушлых ангелочков, которые вас из листвы разглядывают и хихикают.

И одна девочка, хорошенькая, как ваш любимый эротический сон, только гораздо приличнее, свешивается пониже и говорит:

— О великий воин! Мы видели, как ты спустился с небес на нашу ничтожную землю, и теперь интересуемся узнать: божество ты или смертный?

А голосок у неё, как флейта. И выдаёт она эту тираду на церемониальном языке моей далекой родины — а дешифратор у меня выключен и не нужен ни зачем. И у меня отвисает нижняя челюсть, да так, что ушибает пальцы нижних конечностей, и я решительно не могу сообразить, что на такую изысканную речь ответить.

В это время мальчик с другого дерева — примерно такое же существо, если не всматриваться в детали, тоже в цветочках и фенечках, говорит — не как флейта, но как скрипка, положим:

— Недостойное создание, не смей обижать сына великих небес, обращаясь к нему своими грешными устами! Ты что, не видишь, что он погружён в раздумья, несчастная?!

И, между прочим, это тоже — на отличном йтэн, лучше, чем я сам говорю. Я-то светского этикета не знаю, папашка пират был, мамуля — маркитантка, у кого обучаться…

А остальные как прыснут — серебряными иголками в уши:

— Ах, как ты божественно прекрасен, сын небес!

— Что красота — как ты возвышенно мудр!

— О, сколь могучи твои железные крылья!

— Прости нам нашу неслыханную дерзость — мы умираем от ужаса!

И тут до меня дошло: эти хорошенькие сволочи просто надо мной издеваются.

Им, мерзавцам таким, на самом деле не только не страшно, но даже не удивительно. Никакой я им не сын неба — просто болван, который впёрся в их владения и таращится, отвесив хлебальник — людей никогда не видел.

— Да ладно уже, — говорю тогда, — развлекаться-то! Человек тут первый раз, а вы уже и лезете с вашими насмешками! Ни стыда, — говорю, — ни совести…

Это им ужасно понравилось, они прямо закатились там у себя на деревьях.

А та первая девочка отсмеялась и говорит:

— Ну и зачем же ты, воин звёзд, посетил нашу землю?

— Вашу Мангру? — спрашиваю.

— Нет, — говорит. — Наш Поющий Лес.

— Честно? — говорю. — Случайно. Я тут ищу кое-что, ну и приземлился в вашем лесу наугад.

Они вроде бы заинтересовались даже больше, чем я мог рассчитывать.

— Что ж ты ищешь? — спрашивает один в голубых шелках.

— Ну, как вам сказать, — говорю. — Вроде как такую вещь, которая двигает машины.

А они как давай корчить брезгливые гримаски!

— Машины? Это такие грубые, тяжёлые и вонючие?

— Какая бяка! Фу! И зачем это, спрашивается, их куда-то двигать?

— И ты вот это ищешь у нас? А ты, оказывается, нехороший, небесный воин…

— А что, — спрашиваю, — собственно, в машинах плохого?

А та первая девочка сморщила носик и говорит:

— А что хорошего? Неестественно, гадко и грязно.

— А как же, — говорю, — железные крылья? Ведь круто же, а?

Вот тут они по-настоящему развеселились. Все их прежние хихиксы просто в счёт не идут. Они повизгивали, и стонали, и вытирали слёзки, а когда вдосталь наразвлекались, спустились вниз со своих деревьев.

Красивое было зрелище и странное. Вроде перышек, если их бросить с высоты: медленно так спланировали, только волосы волной разлетелись и рубашечки раздулись, как парашютики. И на землю не встали, а вроде как дотянулись до неё кончиками пальцев — у всех босые ножки, зуб даю, лучшие ножки в нашей части галактики. Совсем игрушечки.

В общем, сущее кино. Но нарисовать-то, дело ясное, что угодно можно — а тут всё наяву! И я ещё подумал: сколько ж весит такая лапусечка? Положим, рост у них не богатырский — но всё-таки? Ведь живое же тело!

А они тем временем окружили мою авиетку и комментируют:

— Как внушительно! Почти божественно!

— Н-да-с, совершенная техника…

— Удивительно просто: неужели такая ко-онструкция — и вдруг летает?!

— А давайте её сталкивать! Со скалы, например? Бабах!

— Хватит уже! — говорю. — Давайте вас сталкивать! Вы ведь сами сверху вниз летаете!

А они — хи-хи-хи — и врассыпную! Как связка воздушных шариков с гелием внутри, если верёвочка лопнет. И до меня дошло, что не весят они абсолютно ничего.

Я одного, что подвернулся, в лиловых цветах, поймал за ножку. Крохотная тёплая ножка — и тянет вверх, как тот самый шарик на ниточке, легонько, но ощутимо. А владелец как брыкнётся!

— Свободу летающему люду! — кричит. — Помогите, охотятся!

Похоже, они дружно решили, что развлекалово продолжается.

Я всех их девочек переподнимал — будь у меня такая подруга, на руках бы её всю жизнь носил, честное слово! Одно удовольствие. Они свой вес меняют, как захотят — и когда им летать не надо, делаются, как маленькие птахи. Будто одну одёжку в руках держишь. Что они с законом тяготения вытворяют — я так и не понял. Я их серьёзно спрашиваю, а они издеваются в своём стиле:

— Бабочек едим.

— Не слушай её, всё по-другому: берёшь ветер, только несильный, обвязываешь шарфиком…

— Всё враньё, слушай меня: тут самое главное — ни о чём не думать. От мыслей голова перевешивает…

— Слушайте, трепачи, — говорю, — скажите лучше, где вы так насобачились говорить по-нашему?

— Мы, — хохочут, — дорогуша, вообще всё знаем!

— И как только, — говорю, — у вас головы не перевешивают? Ну ладно. Если всё знаете, тогда где взять пирит?

— А это минерал? Тогда под землёй. А если под землёй — значит, в подземельях ищи. Пусть тебе хозяева подземелий сами покажут.

— А где, — спрашиваю, — те подземелья?

— Вот сейчас и выкопаем, — говорят. — Только бы ты улыбался.

Поди получи от них серьёзную информацию!

Но к тому моменту я с ними уже освоился. Всё-таки славненькие, весёлые… сволочи… И вокруг их уже собралось душ пятьдесят. Что показательно: дети у них такие же лапулечки, только маленькие, а старых и даже просто зрелых совсем не видно. Все подросточки. И я даже подумал, что эта летающая братия совсем не взрослеет. В принципе. Что они это физически не могут. Помню, даже решил, что они и не умирают — ну как таких вообразить мёртвыми? Невозможно…

Где они живут, в смысле, где у них дома, я так и не узнал. «Здесь и живём», — говорят. Но не на деревьях же! Чем питаются и как делают себе такую одежду и такие феньки — между прочим, сложные в работе безделушки — опять же непонятно. «Колдуем», — говорят. Но, несмотря на всю эту чушь, я понял, что мозги у них не первобытные. Что они до чего угодно сходу дорубают. И я решил, что на Мангре все жители такие умные, смелые и весёлые. И хорошенькие.

Звали они себя — Летающий Народ.

Я ту, первую девочку, у которой имя пишется нотами, с собой звал. Объяснялся в вечной любви с первого взгляда. Но дозовёшься, как же! Смеётся и похабничает, как старый пират с перепою. И взаимопонимания я от неё не дождался…

Жуть, как мне жаль улетать было. К вечеру они костёр устроили — зажгли непонятно что, неизвестно как — и горит выше травы. И у них откуда-то оказался мёд, хлеб как пирожное и какой-то странный выпивон, в вазах или бутылях, светящийся. Внутри организма он, по-моему, тоже светится, субъективное наблюдение.

Уютный выдался вечерок и ночка ничего себе, если не считать, что добропорядочная до безобразия. Они песни пели, но исключительно наши песни, причем самые хамские — а я, помнится, всё просил их сказать что-нибудь на местном наречии, чтоб дешифратор настроить. Но они, верно, думали, что я уже совсем в хламину накачался, потому что несли какую-то изящную тарабарщину с просветлёнными минами… Нет, всё равно славно.

А где подземелья, они мне так и не сказали. Врали, трепались — и отпускать не хотели. Но утром я всё-таки улетел. В просветлённо-грустном настроении, и направление выбрал по собственным догадкам…

А утречко выдалось славное. Ясное, свежее и тёплое.

Но минут через пятнадцать полёта на самой малой, чтоб всё рассмотреть получше, лес кончился. И солнечное утро кончилось. И похолодало сразу, и потемнело, и облачка набежали непонятно откуда. И потянулась под авиеточным бортом ровная травяная степь под пасмурными небесами — скучноватое, надо сказать, зрелище.

По степи дорога вьётся — разрезает простор на две неровных половины и за горизонт уходит. И я опустил авиетку к самой земле и повёл над дорогой — может, думаю, встречу кого-нибудь.

И точно: получаса не прошло, как увидал человека. Едет верхом на мохнатом длинноногом звере с тощей шеей, а второй зверь, гладкий и потолще, тащится следом на верёвке. Лошадь, говоришь? Может быть, я не зоолог. Пусть будет лошадь.

Я подлетел поближе и поставил авиетку на грунт перед этими — ну, как ты их назвал? Ожидал, что всадник — такая же лапочка, как мои лесные знакомцы, и такая же умница, но обломался, и очень неприятно. Это оказался не всадник, а всадница. И, во-первых, далеко не красавица, чтобы не сказать больше, а во-вторых, она так удивилась, что схватилась за меч — а вооружение у неё имелось весьма и весьма нехилое.

Я сам обалдел. Деваха, представьте себе, той самой породы, которой лавры воюющих мужчин покоя не дают. Без всяких, то есть, милых округлостей, плоская боевая машина, глаз не радуется. В этаком, знаете, первобытном бронежилете из проволочных колечек поверх полотняной рубахи, в юбке из грубой кожи с какими-то пластинами железными, в тяжёлых сапогах, а поверх всего этого — широкий плащ с капюшоном. Ни одна уважающая себя красотка ни за какие коврижки так не оденется. К тому же в левой могучей мозолистой руке — поводья этой её лошади, а в правой — рукоять меча солидных размеров. На широком ремне — целый арсенал: фляга, нож, какой-то примитивный самострел, целая связка метательных штуковин вроде дротиков, а из-за плеча торчит оперение целого букета стрел, которые как-то там приспособлены.

И всё это венчает хмурая обветренная физиономия без малейших признаков дружелюбия, грубоватая и малосимпатичная. И вдобавок, когда я с ней заговорил, обнаружилось, что она ни черта не понимает. Не всё коту масленица.

И пошло-поехало: я её упрашиваю остаться поговорить, а сам дешифратор настраиваю, чтобы хоть какие-то мосты навести, а она — ноль внимания, фунт презрения, замахивается мечом и выражает, согласно ПП-индикатору эмоциональных состояний, негодование, отвращение и досаду вместе взятые.

Но на ругательства наши машины настраиваются быстрей, чем на любые церемонии. В конце концов, с грехом пополам поняли мы друг друга, хотя симпатий это и не прибавило.

Дама на меня смотрит, как святой отшельник на нечистого духа, и говорит:

— Что тебе от меня надо, колдун?

— Я не колдун, — говорю, — я солдат.

— Откуда ж у тебя машина колдунов? — говорит, ядовитая, как тот самый цианистый калий — смертельная доза. — Ты всё врёшь, ты колдун, таких, как ты, надо убивать!

Я про себя поминаю господа бога-душу-мать.

— Я, — говорю, — колдуна убил, а машину себе забрал.

— Допустим, — говорит. — Но как же она тогда тебя слушается?

— А я, — говорю, — перед тем, как колдуна убить, заставил его рассказать, как она управляется. Сообразила?

Смотрю: у неё глаза по тарелке.

— Так ты что ж, — говорит, — пытал колдуна?

Я уже сообразил, что влип по самые уши, но решаю доврать до конца — гладко выходит.

— А чего, — говорю, — с ними церемониться, с мокрохвостыми!

И понимаю: правильная тактика, хоть и подлая — сменила надменная особа гнев на милость, смотрит на меня с некоторым даже интересом.

— Никогда бы не подумала, — говорит. — Ты, значит, крутой… А откуда держишь путь?

— А вон, — говорю, — с той стороны, где лес.

— Ого! — говорит. — Там летающие ведьмы живут. Знаешь?

Умереть — не встать.

— Да за кого, — говорю, — ты меня держишь-то? Я что, по-твоему, слепой, или идиот? Натурально, знаю. Видел. И даже больше. Но не болтать же об этом направо и налево!

Дама успокоилась и кивает:

— Это правильно. Они могут и подслушать, эти ведьмы.

— Они такие, — говорю. Щёки надул — крутого строю по местным понятиям.

Начинает налаживаться вроде как светская беседа — и вдруг ни с того, ни с сего снова заводится моя собеседница. Хватается за меч.

— Слушай, — кричит, — колдун, кончай мне зубы заговаривать! А почему это ты меня сначала не понимал, а потом понял!?

— А разве так не всегда бывает? — спрашиваю.

— Нет! — вопит, а сама уже рвёт и мечет. — Ведьмы понимают сразу, а чужеземцы не понимают вообще! А так, как ты — это колдовство! Ты мне всё наврал, колдун, готовься к смерти!

А драться мне с ней, понятно, совершенно неохота. Потому как я не люблю, когда меня убивают, а для самообороны у меня штурмовой тяжёлый бластер — такое злое колдовство, что ей, бедняжке, и не снилось никогда.

— Ну ладно, — говорю. — Я тебя просто проверял: вдруг ты сама шпионка колдунов. Понимаешь? А теперь вижу, что ты свой человек, с тобой можно откровенно говорить. Я тебе всё расскажу откровенно, но уж ты держи язык на привязи. Тайна.

На тайну кого угодно можно купить. Особенно если обстановка подходящая, а она подходящая. Так что гляжу — подруга кивает и задвигает свой ковыряльник обратно в ножны.

— Ну, так вот, — говорю. — Слушай. Я ужас как интересуюсь машинами. Ведь если ты не колдун, то ни летать не можешь, ничего, верно? И я путешествую по всему свету, а если где попаду на колдуна, то сражаюсь с ним, а машину отбираю. Теперь понятно?

— Да, — говорит, а у самой глазки загорелись. — Понятно. Давай дальше.

— Думаешь, эта летающая машина — всё, чем мы располагаем? — говорю. — Да ничего подобного! К примеру, чтобы чужих понимать, у меня специальная машина есть, и ещё есть кое-что. Но это потом. Сейчас скажи такую вещь: колдуны же в подземельях живут?

— Ох, — говорит. — Да.

— Ну, — говорю. — Я узнал, что у них там имеется такая шикарная штука для машин, что если она у тебя есть, то уж никакой колдун не страшен. Ты приколись — я собираюсь её разыскать и отнять.

Говорю, а сам наблюдаю за ней. А вид у неё делается торжественный и печальный, значит, клюнула.

— Знаешь, — говорит, — вообще-то, я тебя зря обидела. Ты, конечно, несредний воин, но план у тебя, прости, совершенно идиотский. Тебе просто ужасно везло до сих пор — вот ты и думаешь, что так всегда будет. Бывает, что человек закидывается, особенно мужчина. Но ты всё-таки послушай: одно дело — один колдун, а целое логово — дело совсем другое. Там повезти не может. Там тебя убьют или хуже. Я-то точно знаю, потому что сама туда еду.

— Занятно, — говорю. — Интересно, почему это меня убьют, а тебя нет? Надеешься их обворожить?

Посмотрела она на меня особенным женским взглядом: «Ничего-то ты не понимаешь, несчастный дурачок», — и вздохнула, не горько, а, знаете, этак безнадёжно. И с жалостью.

Воюющие женщины бывают двух типов.

Первый — это девочки, которые у нас на Мейне выросли. Среди других рас огромная редкость. Это когда у женщины война в крови, и она относится к ней спокойно и естественно, как нормальный парень — бывает, мол, время, когда сражаешься, а бывает — когда плюшки с миндалём печёшь. Дело жестокой необходимости. Вот такие никогда не выпендриваются и крутых бойцов из себя не строят, потому что на самом деле крутые, причём не мускульно, а по духу. И если судьба сводит такую с воином мужского пола, то получается не союз, а одна прелесть. Они свою натуру прекрасно знают и не стесняются. Ну, она замечает одно, ты — другое, ты в рукопашной представляешь из себя, она стреляет лучше, ты сильнее, а она медленнее устаёт и боль легче переносит. И при этом вы оба постоянно в тонусе, потому что перекидываетесь шуточками, к тому же она смотрит, чтобы была еда, и у неё чертовски лёгкая рука на перевязки.

Второй тип — это все прочие. Я думаю, что у них такое происходит от зависти и какой-то нелюбви к самой себе, что ли… Если с мужчиной случается такая беда, он начинает жутко за собой следить, выводит везде волосы, красит губы и норовит носить юбку, а женщины — наоборот, плюют на собственную наружность и считают своим долгом возиться с оружием. Причём такая особа делает всё мыслимое и немыслимое, чтобы смахивать на мужчину, но с таким видом, будто мужчин безмерно презирает, а сама — дама в квадрате. Такая не союзник, как ни печально. Она, конечно, способна совершать эпические подвиги, но только чтобы доказать, какая она крутая и какие презренные самцы ничтожества.

Я это всё к чему клоню: свела меня судьба с дамой второго типа. Когда она вздохнула, я догадался, куда она клонит: она собирается в этих подземельях подвиги совершать и мир спасать, а я фигнёй страдаю. Когда она заговорила, я понял, что правильно догадался.

— Понимаешь, — говорит, да проникновенно так, — меня много лет готовили к тому, что я должна совершить. Это не развлечение какое-нибудь, а миссия. Моему народу грозит беда от колдунов, а я должна её предотвратить. Мой меч закалён в воде из двенадцати священных источников, а ещё меня благословила Великая Жрица Третьей Луны. Я, быстрей всего, погибну, но мне дано свыше выполнить миссию.

Говорит она, значит, а я, подлый циник, думаю: если всё так серьёзно, чего ж не послали с ней хотя бы десяток крепких ребят, чтобы подстраховать вместе с благословением и волшебным мечом?

— И почему ж ты, — спрашиваю, — одна едешь?

— Так было предначертано свыше, — говорит. Торжественно и важно, в тоне «не твоего ума дело». — Великой Жрице было видение, понимаешь?

— Не-а, — говорю. — Я бы на её месте послал с тобой пару крепких ребят, на всякий пожарный случай.

— Я, — изрекает патетически, — сама воин. А мужчин среди жриц Третьей Луны нет вовсе и быть не может.

— А как, — говорю, — насчёт нормальных… в смысле, этих… ну… королевских — или какие там у вас — нерелигиозных солдат?

Она напыжилась ещё больше.

— Простые смертные должны спать спокойно, — говорит. — А то это слишком ужасно для неподготовленной души.

— А мне скажешь? — спрашиваю. — Всё-таки я не совсем простой смертный — я колдунов не боюсь. И потом, мы ведь встретились по дороге в одно и то же место — вдруг это тоже вроде знамения?

Она призадумалась.

— Может быть… — говорит. — Ну ладно. Слушай, — и тоном, соответствующим важности момента, изрекает. — Великой Жрице в пророческом сне открылось, что страшная колдунья, живущая под горами, задумала навести порчу на весь наш народ, чтобы стереть его с лица земли.

— Не может быть, — говорю и вежливо делаю круглые глаза. — Какой кошмар. И что же ты?

— Должна убить колдунью и забрать её чёрный талисман, — вещает торжественно. — А чтобы колдуны не могли следить за нашим народом, я должна разбить их волшебное зеркало.

Ничего я на это не сказал. Я много видал идиотизма на свете. Но не этому чета. Этот — редкость.

А звали её Ада.

Я с ней потом долго препирался, чтобы она разрешила мне себя проводить.

На мой взгляд, в этом для нас обоих был резон: я вместе с ней, раз уж она знает дорогу, попаду без хлопот в нужное место, а она заимеет хорошо вооружённого спутника, не обременённого предрассудками. Но это на мой взгляд — на дилетантский. У Ады были другие резоны. Она вбила себе в голову, что я рвусь её защищать — ну странствующий рыцарь и прекрасная дама! Она себе льстила. Ей даже, по-моему, казалось, что я — абсолютный такой болван — влюбился в неё с первого взгляда. Подобные вещи она считала жутко унизительными, они не подходили ей ни с какой стороны. Мне всё время давали понять, что я не на ту напал, что всякие сексуальные подходцы её оскорбляют, а защищать её я не имею никакого морального права. Она, мол, такой же рыцарь, как и я, только лучше.

Еле-еле убедил.

Поклялся страшной клятвой руку и сердце не предлагать и вообще — не приставать с гнусностями, а в бою не мешать, не лезть, пока не попросят. Одним словом, вести себя прилично.

Потом мы ехали по степи, она верхом, я — на авиетке над самой землёй, с лошадиной скоростью. Молчали. Не было у нас общих тем для разговора. Она, по всему видать, обдумывала план боевых действий, а я вспоминал девочек из Поющего Леса — и аж слёзы на глаза наворачивались.

Так, помаленьку, мы и продвигались весь день. Только раз притормозили перекусить. У Ады были сухари, но я ей дал попробовать кое-какой консерв, и ужасно ей понравилось, особенно шоколад.

— Это что, — спрашивает, — еда колдунов?

— Угу, — говорю. — Трофеи.

Долго ли, коротко ли, как в сказках говорится, мы так ехали, но, в конце концов, как и полагается, наступил вечер. На Мангре сутки малость длиннее мейнских.

Закат тут классно оборудуют: цветов на небе появилась целая куча, все разные и симпатично смешаны. А облака снизу как прожектором подсвечены — дорогая декорация. Весь горизонт просматривается, простор, красотища — аж сердце щемит. А Ада говорит:

— Как бы завтра дождя не было.

Уже совсем стемнело и вызвездило, когда подъехали мы с ней к странному месту. Из степи скала торчит, как клык. В скале дыра, вроде пещеры. Около пещеры — следы кострищ и палки в землю вбиты, я так понял, чтобы лошадей привязывать.

— Это у вас постоялый двор? — спрашиваю.

Смеётся.

— Вроде.

Поставил я авиетку рядом с входом в эту пещеру, и пока Ада лошадей привязывала, внутрь заглянул. Ну что сказать? Опять же выгоревшее место посередине, а вокруг охапки сена лежат — кто-то спал и оставил. Номер люкс.

Нет уж, думаю, увольте, я тут спать не буду, лучше застрелиться. Во-первых, наверняка собачий холод, а я люблю тепло. Во-вторых, спал тут чёрт знает кто, и потом — букашки всякие ползают, микробы… Ну их! Поэтому я в авиетке сиденья раскинул и устроил себе спальню по своему избалованному вкусу. А перед тем, как лечь, зашёл к Аде в гости. Из пещеры воняло со страшной силой — это она там себе ужин готовила.

У неё там с собой оказался серьёзный припас: в сумке, что к седлу приторочена, пара ободранных ног какой-то мерзкой… в смысле, местной зверюги, уже, понятно, давно дохлой. И Ада, признанный кулинарный гений, господин шеф-повар, подпаливала эту гадость на костре, отчего распространялся по всей округе жуткий букет тухлятины и горелого. А от меня этикет и святые традиции требовали посидеть рядом и понюхать.

Я очень старался сделать вежливую мину. Но Ада, женщина умная, сообразила, что её стряпня меня не вдохновляет. Это её задело.

— Ты что ж, — говорит, — вообще мяса не ешь?

— Да как тебе сказать, — говорю. — Вообще-то ем, но сейчас настроение не то совсем… Хочешь орешков в сахаре?

— Да ну, — говорит. — Вкусно, конечно, но разве это еда для воина?

— Подумаешь, — говорю. — Не хочешь козявку — ходи голодная.

И вот сидим мы и мирно ужинаем — и вдруг в авиетке как взвоет сирена!

Угоняют!

Я пулей из пещеры вылетел. Никого. Темно, степь, одна луна взошла целиком, от другой — толстый серпик, третья из-за горизонта горбиком высовывается. Абсолютно никаких признаков жизни вокруг.

Я сирену вырубил. Чего это, думаю, с ней приключилось, ведь всегда всё проверяю перед стартом с Мейны, и потом — безотказная же противоугонка! Дивно всегда работала! Дурь какая-то…

Повернулся к Аде — выскочила Ада из пещеры с мечом наперевес, стопроцентная боевая готовность.

— Силы небесные, — говорит. — Это что было?

— А ляд его знает! — говорю. — Намудрил тут чего-то этот колдун, понимаешь… Ну ничего страшного, ты иди спать, а я уж побуду здесь. Заодно лошадей посторожу, а завтра с утра разберёмся, что это она запиликала.

Ада посмотрела на меня подозрительно, но ушла. Я чуть было ей не предложил спать со мной, где теплей и удобней, но вовремя вспомнил, с кем дело имею. Прикусил язык, пока не сорвалось.

И Ада, значит, ушла, а я «фонарь» опустил, запер и лёг спать.

Это, я вам скажу, ночка была! Врагу не пожелаешь.

Сначала мне снилась всякая тупая муть. Будто ко мне Виви пристаёт, лезет целоваться, а сам приговаривает: «Ты, Снайк, имей в виду — среди Жриц Третьей Луны мужчин быть не может». Потом — будто налетели на «фонарь» какие-то поганые птички, и давай долбить его носиками, всё громче и громче.

В конце концов, совсем уж нагло забарабанили. Я проснулся. Гляжу, за стеклом — незнакомая рожа и смотрит на меня с живым любопытством. А все три луны уже в зените, не так уж темнее, чем днём, и видно во всех деталях.

Стоит рядом с авиеткой, расплющивши об стекло носопыру, ветхий такой дедок: Виви, по моим прикидкам, ему бы во внуки сгодился. Седенький — там, где не лысо. Горбатенький, кукишного ростика. Мордочка сморщенная, как у обезьянки какой-нибудь, вся в бороде и в усах. И совершенно непонятно, как он тут оказался — ни лошади, ни какого-нибудь иного транспорта поблизости нету.

Я авиетку отпер. Он сразу жутко засуетился, закланялся такими, знаете, мелкими поклончиками, захихикал — и говорит:

— Прости, что разбудил тебя, добрый человек.

— Ничего-ничего, — бормочу, а сам соображаю, что он на йтэн сходу заговорил. — Чего тебе надобно, старче?

— Ах, — говорит, — какой у тебя летающий конь! — а сам обшивку авиетки оглаживает ладошкой. — Слушай, добрый человек, давай меняться, а? Что хочешь, проси — всё будет.

— Слушай, — говорю, — отец, ты что, объелся? Не могу я с тобой меняться, засохни, — и хочу «фонарь» закрыть. А он в пазы грабки суёт.

— Ну погоди, — говорит, — погоди, герой! Ты послушай: хочешь дезинтегратор? Дезинтегратор дам. Даже два. Или вот. Хочешь лучше женщину? Звездоликую, даже летающую? Где ты ещё возьмёшь летающую женщину, подумай!

— Дедуля, — говорю, — убери ручки, так и прищемить недолго. У меня дома этих дезинтеграторов — до фига, я, куда их девать, уже придумать не могу. И потом, у меня жён — человек двадцать, все звездоликие и половина — летающие. От детей уже проходу нет. Так что иди, отец, своей дорогой, ладушки?

— Ну и дурак, — говорит. И поплёлся потихоньку прочь.

Ёлы-палы, думаю, сон в руку. Посмотрел на часы: перевалило за второй пополуночи по местному. Ну куда деда понесло в такую пору?

— Эй, — кричу, — отец, ты бы тормознул!

И тут понимаю, что моего торговца женщинами уже и след простыл. И это меня так прибило, что я выбрался из авиетки.

Оглядываюсь кругом. Глухая ночь, сверчки цырликают, степь вокруг разлилась травяным морем, всё гладко, как облизано. Светло от лун — ни дать, ни взять, стол в операционной. И нигде ни души, что показательно.

Не иначе как на реактивной тяге старичок. Ну шустренький такой попался…

Может, думаю, в пещеру забрёл? До греха недалеко — Ада такая моралистка, что и преклонный возраст не поможет.

Заглянул в пещеру. В костре угли тлеют, Ада спит, как невинный младенец, только посвистывает. И тут меня что-то толкнуло — такое, знаете, шестое чувство охотника с большой дороги — опасно!

Я до авиетки добрался в один скачок. Гляжу… слов нет!

На пассажирском месте рядом с моим креслом девочка сидит. Очень красивая, вне всякой критики, и абсолютно голая. Причём вид у неё такой, будто я к ней в гости зашёл, а она меня ждала годами!

— Так, — говорю. — Доброй ночи.

Как она расцвела и запахла! Совершенно буквально запахла, чтоб мне лопнуть! Розами!

— Приветствую тебя, — декламирует нараспев своей флейточкой, — великий сын неба и мой повелитель!

Может, мне эта хреновина снится, думаю…

— Это ты, — говорю, — звездоликая, да?

— Да, — мурлычет. И потягивается всеми своими прелестями, неземными и сверхъестественными. Дайте скорее верёвку — удавиться…

— Очень хорошо, — говорю. — А летать ты умеешь?

— А как же! — выпевает. — Обязательно!

И как сидела в кресле, так и всплывает в воздух, как я в лесу видел. И я её вынужденно созерцаю в самом том ещё ракурсе. Но беру себя в руки и прыгаю в авиетку на пилотское место.

— Класс! — кричу. — А теперь, дорогая, ненаглядная, лети отсюда! Лети, птичка!

И захлопываю кабину. А звездоликая ещё успевает ногой по «фонарю» впилить на прощанье. От чувств, надо полагать.

Куда она потом делась, я не смотрел. Улёгся на кресла и заснуть пытаюсь. И так уже голова квадратная. Но как бы не так! Заснёшь тут, пожалуй, с этими звездоликими кралями и их старичком, чтоб ему триста раз, да во все места… Я не железный всё-таки!

Но мечтал-мечтал, и сам не заметил, как отрубился. И даже начал сниться приятный сон, что-то такое про танцы, про летающих девочек — и постепенно дошло до забавных вещей… И тут Ада как заорёт!

Пресвятые драконы и ползучие твари! Ну почему я, думаю, её не пристрелил сразу, как встретил!

Я бластер схватил и в пещеру влетел, с предохранителя снимал уже по дороге. И в тот самый момент, когда Ада закрыла ротик, а я спросил, в чём, собственно, дело — слышу, у авиетки двигатели взвыли!

Какая-то падла не включила звукоуловители!

И я только и успел увидеть, как мне мигнули кормовыми огнями. И врезали орбитальную скорость — рёв и грохот, только эхо прокатилось…

Как же мне было погано, кто бы знал! От досады, от злости, с тоски — ком к горлу, слёзы к глазам! Нет, ну не сволочи!? Передатчик! Аптечка! Жратва, что в этом мире, таком и сяком, тоже немаловажно! И главное — как, ну как, скажите на милость, я попаду домой!?

Чем жить здесь — лучше себе голову тупым ножом отпилить.

Минут через пять я проанализировал ситуацию. Спокойный стал, как тот самый разложившийся труп. Шок, наверное, не знаю.

Ада меня за плечо тронула.

— Машина улетела сама? — спрашивает.

Думаю, что сейчас удавлю её собственными кишками, но отвечаю почему-то очень вежливо. Сам себе удивляюсь.

— Нет, — говорю, — милая. Сама она улететь не может. Её украли. А теперь скажи мне, доблестная воительница, жрица и всё прочее, какого-растакого ляда ты не спишь по ночам?! Ну что с тобой за припадок приключился? Я до сих пор думал, что так вопят, только когда рожают, в крайнем случае, когда помирать собрались.

Ада слегка смутилась.

— Прости, — говорит, — меня пожалуйста. Просто никогда со мной такого не бывало. Я спала, а оно мне волосатой лапой по шее провело. Я глаза открыла, а оно такое страшное… и закричала. Так вышло.

— Ада, — говорю, — кто — оно? И где оно сейчас? Смерть люблю пугаться.

— А сейчас, — говорит, — его уже и нету…

— Ладно, — говорю. — Тогда расскажи, какое оно было из себя.

Ада ладонью по груди водит.

— Один ужас, Снайк, — говорит. — Паук размером с твою машину. Волосатый такой, четыре глаза…

— И ни в одном — совести, — говорю. — Впечатляет. Я понимаю. Только куда же он девался, такой большой и страшный? В щёлку уполз?

Смотрю, Ада чуть не плачет.

— Не знаю, — всхлипывает. — Был, Праматерью клянусь! А куда девался — не заметила!

— Хорошо, — говорю. — Ну, врубись: ты паука видела в пещере?

— Да, — говорит.

— Так, — говорю. — Выход из пещеры один?

— Да, — говорит.

— Замечательно, — говорю. — Но на выходе стоял я. Что ж твоё оно меня с ног не сбило-то?

Пожимает плечами.

— Ну, — говорю. — Какой следует вывод?

— А, — догадалась, — это колдовство?

— Нет, — говорю, — дорогая. Это тебе приснилось. И именно тогда, когда я отважно и доблестно сражался с колдуном, который позарился на мою машину, ясно?!

Ей, наверно, было здорово стыдно. Разнюнилась, обругала колдуна по-всякому… но я её утешать не стал. Нечего строить из себя героя, если пауков боишься!

Я решил, что паук там всё-таки был. Что Ада только размер чуток преувеличила.

Остаток ночи я проспал на этом сене, а бластер под себя в сено закопал.

Утром я себя чувствовал наипаршивейше; ночью замёрз, как на айсберге, задёргался до головной боли, какие-то кусачие зверушки за пазуху налезли — и злой я был, как самый ужасный местный колдун. Зато и приобрёл способность логически мыслить.

Если и вправду — а на то похоже — колдун украл мою авиетку, то он, быстрей всего, погнал её к себе домой. По идее, всё ворованное домой тащат. Так значит, мы найдём её в подземельях! Я все их поганые норы обшарю, но своё имущество получу обратно. Заодно с пиритом. Так что ж я тут сопли распускаю? Дурак, действительно…

И успокоился. Ровно до того момента, когда вспомнил, что не худо бы позавтракать.

Ну, вывернул карманы. Нашёл кусочек витаминизированного шоколада, пяток таблеток, снимающих жажду, полтюбика джема… Самое большее, до вечера протянуть можно. А дальше-то как? Только подумаю, что придётся тухлую мертвечину жрать, аж тошно становится. Нет уж, дудки. Устроим охоту. Есть же тут какие-нибудь звери?

А тем временем Ада лошадей оседлала. И я сообразил, что верхом на живых тварях не ездил никогда.

Лошадь мне досталась та, что потолще. Как я на неё карабкался — туши свет. А Ада наивно так спрашивает:

— Ты чего, ездить не умеешь?

— Ездил когда-то, — говорю. — Разучился. И зубы-то нечего скалить — это ты во всём виновата. Между прочим, у меня в машине заговорённое оружие было. И бальзам от любых ран. И ещё полно отличных штук. И всё погибло — а ты ржёшь!

Чувство вины — великая вещь, если пользоваться умеючи. Если б Ада не провинилась накануне, обгадила бы меня за мою утончённую манеру верховой езды с ног до головы. А так — ничего, только похихикивает про себя.

Да я и сам понимаю, что смотрюсь, как мешок с фиалками, на той лошади. Но мне совершенно не до смеха было, честное слово! Это вы не представляете, что такое практически вся эта первобытная романтика! Я сам в жизни не думал, что лошади такие неудобные — жёсткие, без всяких амортизаторов, и к тому же ещё приванивают.

К полудню у меня уже было такое ощущение, что меня сутки палками лупили. И я ненавидел эту скотину безмерно, особенно, когда мы нашли колодец, и лошади начали оттуда пить и вдвое раздулись, и ехать стало ещё хуже, если это вообще возможно.

Утешало меня только одно. Когда солнце встало в зенит, на горизонте горы обрисовались. И Ада мне сообщила, что надо поторопиться, тогда мы к завтрашнему вечеру будем на месте.

День прошёл без особых приключений, но запомнился, как кошмарный сон. Я устал, как каторжник в каменоломнях, и был точно такой же голодный. Уже ближе к вечеру я ухитрился подстрелить какую-то ушастую попрыгушку, про которую Ада сказала, что она съедобная. Только раньше-то я не часто охотился, по неопытности с зарядом переборщил чуток… В общем, это существо обуглилось посередине, в нём образовалась дыра, а целыми фактически остались только ножки… Единственное, чего я добился, это безмерное Адино уважение.

— Великолепное оружие! — говорит. — Вот именно колдовское. Настоящая молния.

— Да уж, — отвечаю. — Гром его разрази…

Вечером, на отдыхе, я пристроился жарить этим ножки. А Ада тем временем возилась со своей оставшейся тухлятиной. И букет мы вдвоём распространяли такой, что, по-моему, в округе должно было дохнуть всё живое. Но Аде, конечно, не привыкать, проблемы мои личные…

Мне жрать хотелось ужасно — и я погрыз эти горелые кости, как голодный шакал, обругал последними словами местную фауну и бросил остатки в костёр. А потом лёг спать — глаза сами собой заклеивались намертво.

Я сразу отключился, хоть мы и легли в этот раз у костра, под открытым небом. И мне почему-то было тепло, даже теплее, чем в пещере. Мне приснилось даже, что это Ада прилегла рядом, обняла меня и греет. Но наяву выяснилось, что это просто сонные бредни — она спала через костёр от меня. Ради безопасности, надо полагать. И я решил, что мне до сих пор от звездоликой в себя не прийти.

Утро на следующий день выдалось холодное, на траву роса выпала. Просыпаюсь ни свет, ни заря и понимаю, что вчерашний день был всего-навсего тренировкой перед сегодняшним. Мокрый я, как мышь, думаю одной нецензурщиной, а суставы от сырости, похоже, заржавели и скрипят. И не нужно мне уже от жизни ничего, ни пирита, ни авиетки — пристрелите меня, кто-нибудь, чтобы не мучился, и я умру счастливым, и всех прощу, даже Виви.

А Аде всё нипочём. Странная штука цивилизация. Почему, интересно, мозги развиваются за счёт способности адаптироваться? Нет, дикарём быть хорошо: выспался на голой земле, нажрался тухлятины — и вперёд! Чем не жизнь!

Ада на завтрак доела то, что от муравьёв осталось — по-моему, даже вместе с теми муравьями, вроде приправы, для пущей пикантности. Я выпил водички из её фляги. Хотел покурить с горя, но выяснилось, что сигареты мокрые. А эта дурища ещё давай меня расспрашивать про курево — вчера ей, видите ли, было неловко.

— Ох, отвяжись, — говорю, — от меня ради покойных родителей хоть на полчасика! Дай в себя прийти!

Она обиделась и заткнулась.

Едем дальше.

Дорога раньше была песчаная, лошади шли легко, а теперь какие-то булыжники начались. Лошади ногами грохочут и трясутся, как нездоровые. Кругом туман пластами лежит — хоть режь его — а из тумана какие-то камни торчат. Скалы или что-то в этом роде. Свежо. А на мне единственная сухая вещь — это трусы, да и те не вполне.

О том, чтобы залезть в душ, я уже мечтаю, как грешник о загробном блаженстве. Безнадёжно.

А потом взошло солнце, стало тепло, потом жарко. Я пожалел, что быстро высох, и стал думать, что нет в мире совершенства.

А местность, между тем, совсем другая пошла. Степь кончилась. Дорога стала подниматься кверху и петлять, как тот самый запутанный шнурок. Кругом кусты и камни, камни и кусты, в кустах птицы вопят, а через дорогу змеи ползают. Синие и красные, попарно. Мимо толпа каких-то зверей пронеслась. У каждого из башки ветки растут, по две штуки, только без листьев. Глючное местечко.

Но люди уже третий день не попадаются, кроме того колдуна, чтоб он лопнул.

— Слушай, — говорю, — Ада, а почему людей давно не видно?

— Место, — говорит, — тут паршивое. Кто ж будет по соседству с колдунами жить? Разве только горцы, но это туда дальше. И вообще, боюсь я чего-то. Как бы колдуны в свои волшебные зеркала не увидали, что мы идём…

— Не идём, а едем, — говорю. — Не увидят, не мандражируй.

Но сам думаю, что неохота с этими гадами близко общаться. Не то, чтобы я верил в колдунов, но всё-таки…

Тревожно как-то. Едем, а я по сторонам озираюсь. В космосе мне сам чёрт не брат, там я знаю, что опасность не пропущу, что всё важное замечу — там мне привычно, да и техника помогает. А тут сплошная каша, зелёная и пёстрая, тяжело даже движение засечь — верно, неприятно. Я тогда вообще много думал, что орлу Простора, мол, в принципе нечего делать в чужих мирах с постоянной силой тяжести. Понесла ж меня нелегкая…

Короче, я чуток нервничал, что пропущу что-нибудь дико важное. Но мы ботинком щей не хлебаем — внимание тренированное всё-таки. Я заметил.

Дёрнуло меня от макушки до самых пяток. Ножку я увидал, представляете!? Торчит из зарослей ножка, босая, крохотная, вся в ссадинах и крови!

Дураку ясно, у кого может быть такая ножка!

— Ё… — говорю. — Да стой ты, Ада! Смотри!

И спрыгиваю с лошади. Спрыгивать я лихо научился, как настоящий наездник — куда приятней и проще, чем залезать снова.

— Золотко, — говорю туда, в куст, — ты меня слышишь, а?

Услыхали. Ножку подтянули и сели.

Сидит в этой пыли у дороги, в высокой траве, крохотный лешачок, эльфёнок летающий. Незнакомый. Выглядит жутко. В смысле, жалко. Лохматый, пыльный, без цветочков, без блестяшек, в длинной рубахе из мешковины какой-то драной… В тёмных пятнах — в крови, силы небесные!

И тут я, идиот, наконец, сообразил: ничего в них сверхъестественного нету! И больно им бывает, и умирают они, как и мы. И никакие они не ведьмы, просто необычная такая раса со своими причудами. И у меня аж сердце кольнуло.

Я полез в заросли, а он смотрит и улыбается. Успокоенно так. Знаю я такую улыбку: как у тех ребят, к которым ты успел на помощь, когда у них уже один баллон кислорода на троих оставался.

Я его поднял и вынес на дорогу. Он лёгонький был, но чуток потяжелее, чем мои дружки в лесу. Будто у него этот самый внутренний регулятор веса вырубился от боли или ещё от чего… и он, как ребёночек, положил мне голову на плечо — а пахло от него сквозь пыль Поющим Лесом и тамошними цветами.

И вот выбираюсь я на ровное место с этим птенчиком и вдруг вижу: уставилась Ада на нас, как моль на нафталин, рука на эфесе, общий вид — готовность номер один.

— Ада, — говорю, — расслабься. Великие воины с ранеными не сражаются, дык?

— Это, — шипит, — ведьмак из леса! Что он тут делает?

Меня такое зло взяло — дышать стало трудно.

— Загорает! — рявкаю. — Ты что, не понимаешь, что он делает, трах-тибидох!? Общался с твоими колдунами, дошло, наконец!?

Ада обороты слегка скинула, но рожа хмурая и смотрит искоса.

— Мне, — говорит, — это не нравится. Мне вообще не нравятся летающие ведьмы.

— А мне очень нравятся, — говорю. — У них мозги есть, и ещё они пауков не боятся.

Тут мой раненый тихонечко хихикнул, как в лесу, а я подумал, что он выживет, раз может ехидничать. Зато Ада разобиделась в пух и прах и выдаёт мстительно:

— Поехали, Снайк. Ты верхом-то сесть сумеешь?

— Какая ты заботливая, — говорю. — Не беспокойся, пожалуйста, дорогая — без шибко грамотных разберусь.

Я посадил своего найдёныша на лошадь, а он, добрая душа, подал мне руку. И никаких эксцессов. Ну что бы я без него делал?

— Как ты, старина? — спрашиваю. — Живой?

— Маленько есть, — отвечает. Чуточку хрипло для лешака. — Спасибо, Снайк. Теперь всё — путём.

— А тебя как звать? — говорю.

Махнул ресничищами, как девочка, и пропел в две ноты, с улыбочкой:

— Ори…

С того момента, как я лешака нашёл, жизнь пошла чуток повеселее. Мне действительно летучий люд нравится — даже то, что они всё время хохмят и треплются. Куда приятней, чем с угнутой мордой нести всякую злобную чушь.

Славно. Едем не торопясь, Ори к моему плечу привалился — и гонит, и гонит… Диву даёшься, как это можно часами придумывать всякие весёлые прогоны и болтать без передышки. Но приятно послушать толкового собеседника. Даже Ада, я замечаю, прислушивается, хотя невзлюбила его сходу — невооружённым глазом заметно.

А я очень и очень много всего выяснил. Например, что у лешаков с колдунами, которые на самом деле не колдуны вовсе, а хозяева подземелий, отношения жутко напряжённые, чтоб не сказать больше. И что в действительности это две высокоразвитые мангровые расы. Подземный народ, видите ли, технократы, у них машинная культура, а лешаки такое дело не принимают. У них самих развитие по какому-то другому пути пошло, как выразился Ори, «наша обалденно совершенная психика позволяет обходиться без механических протезов». Имеет место контроль лешаковского живого разума над мёртвой материей, и тот контроль привёл к тому, что мёртвой материи осталось не чересчур много. Всё одухотворилось. Во всяком случае, в их Поющем Лесу и других местах, которые они по-настоящему контролируют. Они там делают себе климат и улучшают свою среду обитания до полного совершенства. И норовят переделать весь мир в нечто доброе, прекрасное и гармоничное, в общем, сказку сделать былью и устроить микроэдем во плоти, в масштабе отдельно взятой планеты.

Такое дело подземным не нравится. У них насчёт сказки и были другие представления. Они агрессивные, и им хочется самим всё менять по своему усмотрению. И если лешаки воевать не умеют в принципе, то подземные собаку съели на этом деле. У них имеется настоящее оружие. Если лешак попадётся подземным в лапы, ему мало не покажется. А попадают, часто случается.

Одно время летающий люд пытался вести переговоры. Но те переговоры, ясен перец, никуда не вели, потому что моментально выяснилось: в сущности, каждый хочет весь мир себе заграбастать и жить в своё удовольствие, ни с кем не делясь. И поэтому теперь идёт постоянная полувойна за сферы влияния.

Лешаки стараются с подземными не пересекаться, но плоховато выходит.

— Да ещё такие, как эта дама, — говорит, — под руками путаются на нашу голову.

Самым невинным тоном.

Ада как вскинулась! Ну первое из всего рассказа Ориного, что она до конца поняла.

— Ты как смеешь такое говорить, — кричит, — ведьмак паршивый!? Подобрали, не издох — сиди, молчи и радуйся!

А Ори будто не слышит.

— Это, — говорит, — Снайк, в нашем мире — побочный продукт эволюции антропоидов. Тупиковая ветвь. Почему-то боятся возможностей собственных мозгов, от страха клинятся и не могут развиваться. Мы их охраняем от подземных жителей, как интересную редкость, а они вот так выступают при случае. Не знают, кто их кормит и воспитывает.

— Кто это тупиковая? — Ада говорит. И пыжится.

— Правильно, — отвечает Ори. — Ты, моя прелесть.

— Скажи ему, Снайк, — рявкает Ада, — чтоб не смел оскорблять Жрицу Третьей Луны, а то я за себя не ручаюсь!

— Жрица! — и Ори воздевает глазки. — Не жри меня, милая, а?

— Да хватит уже, — говорю. — Вот и не подерётесь!

— А что он всё время говорит непонятное? — Ада бурчит. — Ведь заклинания, наверно.

— Успокойся, — говорю, — девочка, порчу не наведут. Я слежу.

Ори на меня понимающе посмотрел и промолчал. Ада его застрелила презрительным взглядом и отвернулась. И я понял, что можно нормально разговаривать дальше.

Мне ужасно хотелось понимающему собеседнику в плечико поплакаться, как меня обокрали, бедного. Но разве у лешего зловредного дождёшься сострадания?

Сплошные хихиксы.

— Одного понять не могу, — говорю, — как этот гад туда попал? Я сейчас так понимаю, что там ваши земли, да? И потом: как же это ему удалось переманить вашу девочку? Она ж с ним заодно была…

А Ори мне в плечо уткнулся и всхлипывает — ржать уже моченьки нет.

— Снайк, — стонет, — я не могу! Ты что ж, думаешь, что этот дед твой — это и есть подземный житель? Ох, убил!

Тут мы с Адой уже на пару зависли.

— А кто же? — говорю.

Ори слёзки вытирает.

— Милые, — говорит, — хорошие, ну разве так можно? Ну Аде простительно — дикарка, что возьмёшь, но ты, Снайк, цивилизованная личность! Стыдно! Ведь подземные жители-то не люди, причём совершенно, так-то, дорогуша! А наша девочка с ними заодно — просто пошлый анекдот! Нет, ты мне скажи, душка, ты что ж, правда, думаешь, что там два разных существа было? Так вот, ошибаешься. Одно.

У меня чуть глаза не выскочили.

— То есть как, — говорю, — одно!? Да быть того не может!

А у Ады губы побелели и задрожали.

— Праматерь, — шепчет, — Творец, силы небесные! Оборотень…

Ори улыбается и кивает. Я вообще соображать перестаю.

— Погодите, — говорю, — ребята, одну минуточку. У меня ум за разум зашёл. Что это — оборотень? Или кто?

Ада как набросится на меня!

— Я ж тебе говорила, — вопит, — что был паук! Не смей мне не верить! Это он был паук, и дед с девкой тоже! Подлый гад! Ведьмино отродье! Нечисть поганая! Это холуи у колдунов, Снайк — шпионы да воры, их колдуны отряжают добрым людям пакости делать!

Я от этого словесного обстрела только башкой мотаю. А Ори как выпрямится! Синие глазки у него прямо серыми сделались, в прищур, острым металлом — по живому телу.

— Ты бы, — говорит, а тон ледяной, без смешочков и приколочек, не слыхал я от лешаков такого раньше, — заткнулась, девушка. Оборотни — вершина эволюции, миру хозяева. Им и подземный народ, и летающий равно побоку, а уж такие, как ты — вообще пустое место. Плюнуть да растереть. И никому они не служат — кто их заставит?

Ада скривилась и цедит сквозь зубы:

— Гонорной, как видно… Здорово ж тебя причесали, ведьмак.

Ори на неё взглянул надменно, как король на прачку.

— Уж не ты ли?

— Да нет, — режет, тоном оплеухи — «на, дорогой, за всё хорошее!» — Это, по всему видать, колдуны с оборотнями вместе. То-то ты их готов облизывать, как сахарных, холуйская душонка!

И выдано это всё чётко, ровно, не торопясь, чтоб злой недруг во все детали врубился. А Ори задохнулся и моргает — может, и от злости, но скорей от удивления. И вдруг как рассмеётся:

— Ну и дама! — говорит, а вся злость с лица без следа стекла. — Ну и умница! Свободную душеньку, без предрассудков сразу видно! Да сиди уж, раз не понимаешь, молчи и радуйся!

Ада обломалась, что такой заряд вхолостую пролетел, обозлилась и молчит. Ори на меня посматривает боком: «Здорово, мол, я её срезал?» — а мне задумчиво и странно.

Ну чего он вскинулся, чего так дёрнулся оборотней защищать? Что он о них знает? Что его задело? Но это ладно. Меня другое волнует: кто из них правду сказал. Служат оборотни колдунам или нет? И это не какая-нибудь этическая задачка, это, можно сказать, вопрос жизни и смерти.

В подземельях ли моя авиетка?

К вечеру прибыли мы в милое место.

Этакий вокруг скальный лабиринт. Ущелья, камни, пещеры, заросли лиан с синенькими цветочками и кустов с шипами. И родники. Некоторые из- под камней вытекают, некоторые по скалам сверху льются, а иные бьют ключиком прямо из земли. А вода в них чистая, вкусная и холоднущая, аж зубы ломит.

Уютно, как на Йтэн в столичном парке с гротами.

Ада огляделась и говорит:

— Дальше уже страна колдунов начинается. На ночь глядя туда глупо тащиться — попадёшь как раз к демону в зубы. Надо тут заночевать, выбрать пещерку посуше, а с утра и отправиться, тем более, что ночью явно дождь будет — дождём пахнет.

— Мы, — говорю, — скоро в пещерных людей превратимся.

Но ворчу, сам-то понимаю, что укрыться — резон есть. Пахнет действительно, сыростью и свежестью, и ветрено. По небу между скал стремительные тучи клочьями летят.

Остановились около пещеры прелестного вида — хоть в дикарей в ней играй. Рядом родничок. Мы лошадей распрягли, напоили и дали кусты щипать. Удивительно, скажу я вам, всеядные твари эти лошади! И траву жрут, и кусты, и кору, и колючки — и ничего им не делается. Только раздуваются и пыхтят, и носами шевелят. А носы у них длинные и странные: собраны в один пучок с верхней губой, и лошадь этим пучком траву щиплет и в пасть суёт… Что ты говоришь? Почему не лошади? А кто? Ну, ёлы-палы, у тебя семь пятниц на неделе, зоолог фигов! Раз уж договорились, будут и дальше лошади, я уже так привык.

Ада из арбалета подстрелила что-то летающее и потащила к костру портить. Ори на неё посмотрел — и его от брезгливости передёрнуло.

— Ты ведь это тоже не будешь, Снайк? — говорит.

— Не знаю, — признаюсь. — Я не в восторге, но жрать-то охота, не дохнуть же с голодухи.

Тогда он улыбнулся и подмигнул таинственно. И кивает на ближайший куст. А на кусте между цветами, на ветках, такие зелёные блямбы размером с кулак. На вид не аппетитнее Адиной стряпни.

— Это что, — говорю, — за чудо природы?

— А, — смеётся, — у подземных хозяев первейший деликатес.

— Так они ж, — говорю, — не антропоиды!

— Не антропоиды, — кивает. — Но и не дураки, будь уверен.

Разламывает, значит, эту шишку пополам, а она внутри кремового цвета, мягкая и по вкусу вроде творога. И я его просто расцеловать был готов, потому что всё вокруг такими кустами заросло. Снял рубашку — и мы туда набрали этих шишек, как в мешок, рукава связали, чтоб не высыпалось.

— А если их в костер покидать и подождать, пока полопаются, — Ори говорит, — то вообще потрясающая пища. Для пира.

И мы пошли в пещеру, где уже дым стоял коромыслом, потому что Ада костёр развела.

Ада на Ори — ноль внимания, а мне сказала только:

— Если всё время будешь одну траву щипать, то скоро запыхтишь, как лошадь, а потом ноги протянешь.

Но я был в таком восторге по поводу открывающихся возможностей в смысле хавки, что ничего ей на это не ответил. И душа моя, выражаясь высоким штилем, исполнилась благодарности к Ори, во всяком случае, подозревать я его перестал.

Я его всё полечить хотел, но он отпирался, мол, ничего серьёзного, одни царапины с синяками. И потом, мой лешак, похоже, голодный был, потому что, когда мы закончили наш парадный ужин, вид у него стал куда как живее.

Ада к нашим шишкам не притронулась, очень демонстративно. Повернулась к нам спиной, грызла кости, хрустела и чавкала. Я представил себе себя вчерашним вечером у костра, и мне стало муторно.

Потом начало быстро-быстро темнеть, и мы все втроём занялись устройством ночлега. Я притащил снаружи целую охапку сухой травы и веток для спанья, Ада себе принесла. Ори не стал.

— Я, — говорит, — не привык на камне спать. Там, около пещеры, трава всё-таки, кусты — уж лучше там, если настоящих деревьев нет.

Ада на него покосилась и улыбается: «Баба с возу — кобыле легче!»

Ори и ушёл.

— Слушай, старик, — говорю вдогонку, — а не опасно?

Только усмехнулся.

— Если что — улечу.

Ну ладно. Я ему не нянька, в конце концов.

Лежу на ветках. Колко, щекотно, но запах такой славный: вроде как мёдом пахнет и ещё чем-то сладким, пряным… Если б ещё костёр не дымил — совсем бы ладно.

Ада на огонь смотрела, думала, а потом встала.

— Слушай, — говорит, — надо ещё хвороста принести, а то костёр еле коптит. Ночью холодно будет. И потом… — и замялась.

— Что, — говорю, — потом? Ладно тебе, все свои, как бы…

— Лошадей проверить хочу, — хмуро так говорит. — Не доверяю я этому ведьмаку. Ты, конечно, в своём праве, можешь делать, что захочешь, но имел бы в виду: им только дай очаровать, обморочить, голову задурить, а потом над тобой же и посмеяться. Не друг он нам, Снайк! Сердцем чую!

— Ну что я тебе скажу, великий воин, — отвечаю. — У тебя, натурально, женская интуиция, знание обстановки и тонкое женское чутьё, но ты не допускаешь мысли, что просто злишься? Ну, за его дурацкие шуточки? Или за эту лекцию про тупиковую ветвь? Да брось! Обыкновенный лешаковский трёп, не со зла.

Ада на меня посмотрела серьёзно.

— А что он за нами увязался? — говорит. Тоном полиса с тридцатилетним стажем, который наконец-то выследил серийного убийцу. — Ты мне скажи, что ему от нас нужно, если не шпионить и не строить козни? Колдуны-то рядом!

Меня смех разобрал.

— Да не будет лешак шпионить в пользу колдунов, — говорю. — Воюют они друг с другом, понимаешь?

И Ада снова на меня серьёзно посмотрела и вздохнула специальным вздохом.

— Наивный ты, Снайк, — говорит, — как ребёнок. Есть на свете такая вещь — предательство… Ах, ну что я убеждать-то буду?! Сам когда-нибудь убедишься, только бы поздно не было!

И вышла. А мне нисколько не беспокойно, скорее, наоборот. Чем больше этакого пафоса и торжественности, тем верится тяжелей. Дама второго типа, что поделаешь. Не злиться же.

И я уже совсем собрался спать, как вдруг Ада вернулась. Без хвороста.

Вот тут меня тряхнуло. Я сел.

— Ты чего это? — спрашиваю. — Случилось что-нибудь?

Ада костёр обошла, а он уже еле тлел, и присела рядом со мной на корточки.

— Он дрыхнет в зарослях, — шепчет. — Не услышит, не увидит… Я его убью, а?

Я чуть собственным языком не подавился.

— Да что с тобой сегодня? — говорю. — Ты головой ни обо что не билась? Очнись, а!

А она смотрит мне в глаза. А у самой глазищи, как у кошки или у совы: в зрачках плавает зеленый с синевой туман мерцающий, всё лицо — в красных бликах от горящих углей, как тёмная бронза, только тёплое, живое, подвижное… И белёсый чубчик отливает золотом расплавленным. Вот это магия, так уж магия…

А она шепчет — у меня мороз по шкуре ползёт:

— Снайк, ну зачем он нам? Он же нам чужой! Зачем людям ведьмак? Людям люди нужны. Ты погоди, мы выполним долг, я освобожусь… Я не смею сейчас, а ждать так устала уже…

Меня спиной к стене повело. Крыша едет не спеша…

— Ада, — бормочу, — Ты про что это? Тебе нездоровится?

— Священное чрево! — шепчет. — Как про что!? Про тебя, про меня, про нас! Мне нездоровится. Я… совсем больная. Мне холодно, знобит что-то…

Говорит, а сама цепляется горячими руками за мои колени, из её пальцев в меня вливается жидкое пламя, и меня тоже начинает знобить, уши — дыбом, планка — на одном гвозде, и я совсем ничего не соображаю. Мне только жалко, что я раньше не знал, какая она на самом деле — я был бы гораздо вежливее и дразнить не стал бы такую женщину…

И тут у неё с плеч плащ потёк. Старая холстина, как бархат какой — тяжёлыми складками, прямо-таки струями. Я глаза зажмурил и башкой потряс, чтобы чуток в себя прийти, а как открыл глаза — она уже без этой своей проволочной штуковины и распускает ворот у рубашки. Тянет шнурок, тянет… А рубашка на груди выглядит так, будто там у неё… А у неё там, по моим наблюдениям, ничего подобного нет, такого у живой женщины вообще не может быть, только у нарисованной, да и то, если гениальный маньяк рисовал. Но оно есть, потому что в вырез кое-что видно.

Я уже ничего поделать не мог. И она меня притянула к себе одними глазами, а зрачки, как ведьмины омуты, и кожа — горячий металл, и зубы леденцового вкуса… И пахла она убийственно: костром, луной, мокрыми травами, фиалками и сладким вином…

Я понял, что любит она меня. Любовь её вдруг проявилась, как запах, как вкус, как смех — как факт, осязаемая совершенно и реальная, как весь мир, который качался и плыл вокруг, а я снова думал, какой я идиот. Надо было ни на что не смотреть, а петь ей песни и на руках таскать. И она мне казалась не тяжелее девочки из леса, но в ней была живая сила, честная человеческая надёжность…

И тут, в самый неподходящий миг, снаружи захрюкала проклятая лошадь и всё обломала. И вторая, будь она неладна, тоже забила ногами и захрюкала на всё ущелье. И Ада выскользнула из моих рук, прямо-таки сорвалась, как вихрь, только и успела прихватить своё имущество и крикнуть на ходу:

— Боюсь, что сопрут!

Я взял бластер и приложился к холодному металлу лбом. А когда чуть-чуть остыл, услышал, как снаружи шелестит дождь.

Тем временем в пещеру Ори вошёл. Мокрый и весёлый, с венком из белых цветов на голове — а запах такой, что даже дым перебил.

— Слушай, — говорит, — там такой дождище ливанул — только в предгорьях и бывает такой. А деревья такие реденькие, некуда спрятаться. Холодно, — и смеётся.

И усаживается около остатков костра греться. А мне жарко. И тут входит Ада.

Мокрая и весёлая, с охапкой хвороста, завёрнутой в плащ. В своей броне из колечек, под которой ничего не поймёшь, хотя рубаха фигуру облипла.

— Дождь хлынул, — говорит, — будто небо треснуло. Но хворост сухой, а плащ высохнет.

И начала подкладывать ветки в огонь, будто важнее и дела нет. Оттолкнула Ори коленом, чтоб не мешал.

И вот, значит, она повелевает огнём, а меня колбасит и замыкает, но голова ясная, и я думаю: куда же можно деть такую грудь, если она есть? И куда деть вот это вот… эту силу, этот свет, эту честность, если они, опять же есть? И как это всё увязывается между собой?

Женская нелогичность…

Может, думаю, я чего-нибудь не понял и Ори со мной заодно? А она всё-таки какая-нибудь ведьма? Или это у Жриц Третьей Луны бывает временами? Вроде лунного удара, скажем…

И я закуриваю высохшую сигарету. Ори тут же морщится, корчит рожицу и выдаёт:

— Ну и вонючий же ты дракон, Снайк! В жизни таких не видал!

А Ада смотрит на него с омерзением, на меня — с презрением, и молчит. Как всегда.

Ори как Ори, и Ада как Ада. И у меня последние проблески понимания исчезли.

Я теперь сижу и жду, не скажет ли Ада хоть чего-нибудь замечательного. Но она молчит, только фыркает и косится. И я начинаю ждать, когда ей захочется спать, и она ко мне придёт. Даже если обниматься при лешаке ей неловко, то спать уж она должна прийти?! Просто так, без всякого этого… для тепла?

Так проходит с четверть часа. И, в конце концов, она идёт ложиться туда, где у неё постелено — через костёр от меня. И меня такая обида взяла! Кем она меня считает, интересно?! Своим оруженосцем, или как там это называется? В смысле — мальчиком на побегушках? Верно, думает, что жутко неотразимая и я никуда не денусь. Свистнет — и приползу. Размечталась.

— Слушай, — говорю, — подруга, ты там не замёрзнешь?

Наверное, у меня рожу перекосило или я яду переложил в это высказывание, потому что они на меня посмотрели вдвоём: Ори — с этаким весёлым удивлением, а Ада — подозрительно и странновато.

— Я к тому, — поясняю, корректно, прямо-таки светски, — что ты ж простужена, кажется? Может, тебя погреть?

Ори хихикнул — и очень неприлично. Ада его взглядом убила, меня, так скажем, ранила.

— Ори, — говорю, — ты любишь под дождём гулять?

— Не-а, — говорит. — Не особенно.

А физиономия при этом совершенно порнографическая.

— Тогда, — говорю, — увянь и покройся пылью. А то как бы кто-нибудь не схлопотал по носу.

Улыбается во весь экран и демонстративно так поворачивается спиной. И говорит через плечо:

— Воркуйте на здоровье, мои дорогие, я вас не вижу и не слышу.

Вот же падла, думаю. Но отругиваться некогда. Охота с Адой прояснить кое-что, хотя, честно говоря, я на неё уже поменьше злюсь — Ори отвлёк. Знала бы — должна бы поблагодарить.

Гляжу, ждёт моя амазонка лихая, что я ещё выкину. И вид у неё угрюмый, и выглядит она довольно неприятно. Даже после всего, что было — неприятно, и всё тут. В смысле, абсолютно обыкновенно. Боевая машина в боевой готовности. К тому же сделала морду кирпичом, будто дико блюдёт свой дурацкий кодекс и в жизни никого не целовала. И я опять потихоньку начинаю закипать.

— Послушай, — говорю, — Ада, ты не могла бы мне объяснить кое-что?

— Что это? — режет. Ледяным тоном: «вижу я тебя насквозь, самец убогий».

— Что, — говорю, — означают эти твои выверты, боевые, дружеские и всякие прочие, а?

— А твои? — отвечает. Точно с такой же интонацией.

— Кончай, — говорю, — переводить стрелки, ладно? И заодно: перестанешь ты когда-нибудь изображать униженную и оскорблённую? Втравила ты меня, трах-тибидох, в дурацкую историю, которая ещё непонятно чем кончится, но я, заметь, терплю и молчу. Могу я при таком раскладе попросить хотя бы, чтоб ты себя по-человечески вела?!

А она как вскинется!

— А ты себя по-человечески ведёшь, Снайк?! — кричит. Даже забыла от злости, что Ори слышит. Разоткровенничалась сгоряча. — Это не я тебя втравила, ты сам напросился! Теперь-то я понимаю, зачем! Животное! Думаешь, не видно!?

У меня на минуту дар речи пропал. Ну ни фига себе! Я чуть не задохнулся, сейчас, думаю, я её всё-таки задушу, а после всю жизнь буду спать спокойно. Но взял себя в руки.

— Я, значит, животное? — спрашиваю. — Именно я, да? Ладно, я животное. Ты, в сущности, и раньше догадывалась. Тогда объясни мне, примитивному, что ж ты расшнуровываешься при животном-то? Животное не железное.

И вдруг вижу: теперь уже Ада выпучилась и ртом воздух хватает. Странно.

— Когда это я расшнуровывалась?!

И тут у неё в глазах, красиво выражаясь, сверкает молния понимания. И она моментально хватает меч и с размаху впиливает по Ори, который полулежит спиной к нам и хихикает.

Она должна была его тут же убить. Во-первых, он её не видел. Во-вторых, у него очень невыгодная поза была для того, чтобы увернуться. Слишком расслабленная, не сгруппированная. Но факт остаётся фактом.

Он очень легко увернулся. И вскочил на ноги. И пошла потеха.

Я очень немало видел в жизни, но я никогда не видал ни до этого, ни после, чтобы кто-нибудь так издевался, как Ори тогда над Адой.

Она классно владела мечом, как ас, заложусь, лучше большинства моих знакомых мужчин. Но Ори ей было не достать. Он ускользал, прямо-таки утекал, он превратился во что-то аморфное, без мускулов и костей. Ада каждый раз промахивалась сантиметра на полтора, никак не больше, а он хихикал и кривлялся, и строил ей глазки, и посылал воздушные поцелуйчики. Шоу. Через пару минут — она вся в поту, а он как новенький, всё нипочём. И если Ада случайно не прирезала меня, так это только потому, что Ори, видать, из гуманных соображений, не приближался ко мне особенно.

Ну, от стен — искры, от костра — дым и копоть, Ада бесится всё сильнее, а лешаку всё забавнее. Он умудряется ещё и комментировать происходящее. В излюбленной манере:

— О, пресвятые небеса, ка-кой кош-мар! Главное — не порежься, он острый! Ах, великая жрица, меня не жалеешь — скалу пожалей! Ада, глянь, паук ползёт!

Я, честно говоря, завис и протормозил минуты полторы. Сидел и тупо наблюдал за этой комедией. Но тут Ори брякнул:

— Ах, Ада, оставь мне мою жалкую жизнь, а то разобьёшь Снайку сердце! Он же, как мы с тобой знаем, не железный, ему будет жаль звездоликую…

И в этот момент до меня всё дошло в тончайших нюансах.

Хватаю бластер и рявкаю свирепо:

— Отдавай авиетку, зараза!

Ну, и мне честно уделяют частичку красноречия:

— А тебе жалко этой безделушки для любимой женщ-щины?! Ах, жестокий! Знаю, знаю, ты хочешь улететь домой, а меня бросить!

И всё это говорится из таких несусветных поз, с такими минами — падай и отползай! И у меня щёки горят и срывается планка — и я, распоследний кретин, расширяю луч, насколько могу, и очень удачно засаживаю импульс в стену пещеры рядом с Адиной головой. Ада шарахается, камни сыплются, порода плавится, трескается и стекленеет, жарища сразу настаёт, как в том самом мартеновском цеху, дышать нечем — а у меня над самым ухом голосок, наинежнейший:

— Ах, убил, злодей! Ужасно, ужасно — ах, умираю! Снайк, изверг, как ты мог!?

Пылища, дымище, ни чёрта не видно, зато я чувствую, как по моей щеке проводят тёпленькой ладошкой — и поймать её я, натурально, не успеваю.

— Ада! — кричу. — Ты жива?!

И слышу: откуда-то из дыма кашляют и хрипят злобно:

— Жива, придурок!

А совсем рядом — голосочек-колокольчик:

— Фу, какая ты грубая и неженственная! А ещё жрица Третьей Луны…

А дым тем временем постепенно оседает. Обрисовывается Ада с самой злобной гримасой на закопчённой роже, страшный разгром — и тоненькая фигурка этого подонка у самого входа, на фоне позлащённого неба. И у него в руках пучок горящих веточек — а костра уже не существует в природе.

И эти веточки Ори всовывает в какую-то щель в стене, как букет в вазу.

— Очень, — говорит, — с вами было весело, но теперь тут душно как-то… И вообще: злые вы, уйду я от вас.

И драматически поворачивается к выходу.

— Эй, — говорю, а злиться уже нет сил, — мерзавец, а мерзавец! Авиетку-то верни?

Оборачивается и заламывает руки.

— Силы небесные! — стонет обессиленно. — Опять он про эту авиетку! Вот же заладил: авиетка, авиетка — будто нет приятных тем для разговора! Ну какой же ты всё-таки противный, Снайк!

Но я чувствую, что он готов разговаривать о чём угодно, что ему просто поломаться охота, и начинаю надеяться на мирное решение проблемы. И вдруг, так некстати, такой странный звук послышался! Этакий, представьте себе, подземный гул — и вибрация ощущается ступнями. Сперва слегка, дальше — больше, — и слышу, как в пустоте под нашим полом железо лязгает и камни сыплются! И тут же соображаю почему-то, что это не землетрясение вовсе, а куда злее! А Ада вопит не своим голосом:

— Это колдуны! Они нас выследили! Он нас предал!

А тем временем пол начинает вспучиваться и трескаться, и я понимаю, что разговаривать времени уже нет. Сматываться надо.

И мы с Адой хватаем то наше имущество, какое попадает в поле зрения, и вылетаем из пещеры в мокрую ночь, и я проверяю бластер, а Ада в сумасшедшем темпе седлает коней и втаскивает меня в седло — и последнее, что я во всей этой суматохе фиксирую рассудком, это рыдающий голосок, который покрывает все звуки:

— Нет, Снайк, нет! Это не я! Это не я! Это не я!

На Мангре погано живут по ночам!

Ада гнала свою лошадь по дну ущелья диким галопом, и моя пыталась не отстать от своей подружки. Я еле на ней держался и чувствовал тылом все камни, на которые она наступает. А в голове у меня крутилась одна-единственная чёткая мысль: куда ж мы таким аллюром!? Мы ж здесь ничего не знаем — попробуй-ка сориентироваться ночью, впотьмах, когда небо в облаках и луны из них высовываются мелкими кусочками! Ада сама говорила: демону в зубы! Но я ничего не мог сделать.

И мы пролетели по скальному коридору, и дорога начала подниматься, и мы с разгону заскочили в другой коридор. А скалы по бокам — всё выше и круче, и дорога всё темнее и темнее, и Ада всё шпыняет свою зверюгу, чтоб она торопилась — и мне уже кажется, что шеи мы себе непременно сломаем. Но не хочу терять Аду из виду. Какая бы ни была — она мне теперь единственный товарищ.

И вдруг скалы сверху сомкнулись и небо заслонили. И я понял, что мы на всём скаку попали в тоннель, который непонятно куда ведёт. Брезжил в конце такой слабый и бледный отсвет, как, говорят, мерещится, когда умираешь, а больше ничего не было видно.

— Ада! — кричу. — Погоди! На два слова!

И именно в этот момент она вдруг делает резкий рывок вперёд и исчезает в темноте. А я чувствую, как у моей лошади земля исчезает из-под ног — и через миг осознаю, что падаю вместе с ней в какую-то тёмную бездну…

В себя я медленно приходил. Первое, что почувствовал — это как всё болит. Болит спина, поясница болит, всё, что ниже, до самых пяток, болит ужасно. И голова трещит — прямо-таки на части раскалывается. И я соображаю, что раз я это чувствую, то, значит, она не раскололась буквально. А это очень и очень странно.

В глазах круги плывут. Открываю глаза — в них солнце бьёт, над головой — небо, и уже не утреннее.

Пробую сесть — сажусь. Кости целы — совершенно невероятно. Но руки, ноги — всё в запёкшейся крови, крови столько, что удивительно, как я ещё жив. Но оглядываюсь — и вижу, чья это кровь на самом деле.

Рядом лежит лошадь моя бедная. Кости шкуру порвали и наружу торчат, потроха — как расплескались, и череп раскололся. Всё кругом в кровище метра на два. И едят её муравьи ростом с мизинец. Мне мутно стало — понятно, я у них вторым блюдом ожидался.

И тогда я посмотрел наверх.

Надо мной, метрах в двадцати, а может, чуть выше, кусок скалы, как навесной мост, который не опустили до конца. Это, значит, из одной скальной стены, а из другой, на изрядном расстоянии — другой соответствующий кусок. Понятно: Ада в последний момент провал заметила и перепрыгнула, в смысле, лошадь её перепрыгнула, а я сверзился.

Повезло, думаю, чудовищно. Так повезло, как не бывает.

Меня, значит, вышвырнуло из седла прямо на пучок местной травы размером с диван. Чудеса. Не может этого быть. Не может — и всё. У меня ноги были в стременах, стремена глубокие, надёжная конструкция, всегда путался в них, когда с лошади слезал, а тут, получается, они сами по себе слетели… И бластер, вместо того, чтобы воткнуться, как полагается, стволом в бок, рядышком лежит… Мистика!

И вот размышляю так и слышу шаги.

Обернулся. Смотрю: девочка идёт. Обыкновенная человеческая девочка. Не безобразная, но и не премированная красотка, плотненькая брюнетка, и всё при ней. Вышитая рубашечка, зашнурованная безрукавка, — а может, корсет, не знаю, — синяя юбка, чулочки, тапочки… В руках корзинка. И идёт, заметьте, не куда-нибудь, а именно ко мне.

Смотрю и молчу. Жду, что будет.

Ну, что было… Подошла, присела на корточки, вытащила из корзинки беленький платочек и флягу, намочила — и давай стирать с меня кровь. С таким, причём, видом, будто она моя родная сестра или профессиональный местный доктор.

И воркует. Непонятно, но дешифратор легко взял. Язык на Адин похож.

— Это, — говорит, — хорошо, что ты очнулся, бродяга. Здесь долго лежать опасно. Здесь колдуны рыщут. Увидят нас с тобой в волшебное зеркало — хлопот не оберешься.

— Я, — говорю, — не бродяга. Я — солдат.

— Всё равно, — говорит, — здесь тебе не место, солдат. Я тебе еду принесла. Ешь и уходи.

Вытаскивает из своего запаса пресную лепёшку, кусок сыра и зелёные шишки печёные. И всё это, опять же, с таким видом, будто так и надо.

— Слушай, — говорю, — сестрёнка, это всё здорово, конечно, спасибо, но… Ты почему со мной возишься-то? Ты сама из горцев?

— Да, — говорит. Совершенно невозмутимо. — Как почему вожусь? Сердце у меня доброе. Иду это утром за водой к роднику — гляжу, кто-то по верхней дороге ехал, где куска моста нет, и сорвался. Лошадь дохлая валяется, а человек — ты, бродяга, в смысле, солдат, живой ещё. Везунчик. И я подумала: на тебе милость небес, а мне зачтётся помощь несчастному, попавшему в беду. А ты ешь, не зевай по сторонам.

— Ага, — говорю. Жую сыр и думаю, что в ней такое ненормальное. Речь, что ли… Или поведение? Никак не поймать, чувствую только, что не то.

— Тебе, — говорит, — бродяга, то бишь, солдат, лошадь нужна, наверное?

— Ага, — говорю.

— Вот лошадь, — говорит, — я не могу достать. Нашу взять мама не разрешит.

Очень серьёзная девочка. Даже слишком серьёзная. Чересчур.

— Мама не разрешит? — говорю. — Не переживай, дорогая, это бывает. А, между прочим, как тебя звать, красавица?

Смотрит на меня святыми и невинными глазами.

— А я не сказала?

— Вроде бы и нет, — говорю, а сам тихонько беру её за ручку. — Так как?

Пожимает плечами и говорит кротко:

— Ори.

И я не знаю, смеяться мне, беситься или плакать.

— Сволочь, — говорю.

Вздыхает, пожимает плечами.

— Что ж делать, Снайк, — говорит. — Не всем же быть ангелами. Сволочь, конечно… Ох, и сволочь же… Ах, какая сволочь! — и улыбается. — Убить меня мало. Правда?

И что я мог ему ответить, скажите на милость?

И вот сижу, доедаю лепёшку с водичкой. А Ори сидит рядышком, обхвативши ручками коленочки. Смотрит и улыбается. Симпатяга.

— Ну, что? — говорю. — Это, значит, ты меня спасла? В смысле, чтоб я не разбился? В смысле — спас? О, ёлы-палы, Ори, ты вообще — мальчик или девочка?! Или кто!?

Навыдавали знакомых хихиксов, серьёзной малютке — не к лицу.

— Ну, я, — говорит, — предположим, тебе помогаю, действительно. А тебе что, так уж принципиально, какого я пола, по-вашему, по-человечески?

Я затылок потёр — неловко как-то.

— Как тебе сказать, — мямлю. — Пожалуй, принципиально.

Слушает и прётся, скотина.

— А как бы, — спрашивает, — тебе хотелось, дорогуша?

И с такой подлой улыбочкой, что меня в жар бросило.

— Что значит «как бы хотелось?» — это я, значит, пытаюсь рыпаться. — Да мне-то какое дело? Мне всё равно…

Закатывается и делается парнем — тем самым лешаком — прямо на глазах, как будто голограмма меняется. Даже не верится, что плотское существо.

— Вот видишь, — пожимает плечиками, — тебе всё равно, а уж мне — и подавно.

И задирает кокетливо рубаху на голой поцарапанной коленке. Как раз в тему.

— Ага! — говорю. — Попался! В смысле — попалась! Ты — девочка!

Заваливается на спину, визжит и ногами дрыгает — дикий восторг.

— Обломись, — верещит, — Снайк! Я — мальчик!

Я только плюнул.

— Да ну тебя, — говорю. — Всё ты врёшь, поганец… в смысле, поганка, ни пола у тебя нет, ни стыда, ни совести…

— Ах, — говорит, — Снайк, душечка, как тонко! Дай, я тебя поцелую!

— Сначала, — говорю, — опять поменяйся.

Но, тем не менее, чем дольше я с этим типом разговариваю, тем меньше в состоянии на него злиться. Забавный — и хитрющий, зараза, — уважаю, ничего с собой не могу поделать. И настроение у меня меняется к лучшему. Но тут я вспоминаю одну важную вещь — и делается не по себе.

— Слушай, — говорю, — старик, а ты не знаешь, где Ада?

Улыбается безмятежно.

— Вот уж, — говорит, — на кого мне исключительно наплевать. Наверное, попёрлась искать свою страшную колдунью, которой не существует в природе, потому что любой подземный хозяин — это мальчик с девочкой в одном флаконе. Или разбивать волшебное зеркало, которое спьяну приснилось такой же набитой дуре, как она сама. Или заниматься какой-нибудь другой лабудой — почём мне знать, какой именно?

— Да, — говорю. — Это на неё похоже… Ори, а если её поймают?

— Выдадут замуж за своего короля, — смеётся. — Да понятия не имею, Снайк. Скорее всего, тихонько, не больно пристрелят, чтоб не мешалась, и сказке этой — конец. А что?

— Да ничего, — говорю, — так, жалко просто… Может, поищем её? Наверное, ещё можно вытащить…

А Ори только что сиял, как та самая золотая монета — и вдруг погас. И отвернулся от меня. И говорит в сторону:

— Я в этом не участвую. И тебе не советую.

— Да я же тебя не тащу, — говорю. — Тогда я один поищу. Для душевного равновесия. Ладно?

Тогда он начинает плакать. Всхлипывает и шмыгает носом. И я немного теряюсь.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Ничего! — режет. — Не ожидал! Она тебе всё-таки нравится! Эта безмозглая машина для махалова! Эта злобная дура, которая вопила на всю степь, что я тебя предал! Нет, помолчи! Она ж ни чёрта не соображает, что вокруг происходит, хоть земля расколись! Зато настоящая стабильная баба, да?! Благие небеса, а я-то, дурак, сам, своими руками… Доигрался!

Отцы, радетели…

— Да что ты, дружище, — говорю, — в самом деле? Просто жалко — живой человек, по дури загнётся…

Поворачивается ко мне — мама родная! Рыльце мокрое, но уже не печальное — в ледяной ярости. Маленький, очень злобный дракончик. Настроение меняется, как погода в умеренных широтах.

— Как же, Снайк, — не говорит уже, а шипит сквозь зубы. В синих глазах вприщур — красные огоньки загорелись, губу приподнял, как хищный зверёк, а под ней — кошачьи клыки. На лешака уже не похож, даже смотреть страшновато. — Я понимаю — жалко. Что ж тут непонятного? Давай, беги, спасай свою суженую — только не надейся на повторение… сам знаешь чего! Давай, воюй с колдунами, разбивай дурацкие зеркала, плодись и размножайся — если она тебе это позволит и не прибьёт за это — а я в этой лажовине больше не участвую! Сыт по горло! Точка! Только не надейся получить назад свою летающую колымагу! Я её забираю на память, ясно!?

Вот клянусь на духу чем угодно — об авиетке я в тот момент даже не вспомнил.

— Да бог с ней, Ори, — говорю. — Я же не про то, я просто хотел…

Сам понимаю, что какую-то чушь несу, но нужные слова не придумываются, хоть тресни.

Ну, встал он, размазал слёзы рукавом, посмотрел на меня, — жутко посмотрел, зло, насмешливо, разочарованно, грустно, — подпрыгнул, руки раскинул, и уменьшился на глазах. Чудным таким созданьицем стал — меховым комочком, из которого кожаные крылья с перепонками растут. Взмахнул крыльями раз-другой — и исчез из виду.

А я смотрел вверх — и у меня почему-то всё внутри переворачивалось.

Наверное, с полчаса прошло, пока я куски души вместе собрал. Как было погано, описать тяжело. Но через полчаса до меня всё-таки дошло, что поезд ушёл и надо как-то бултыхаться дальше. И самое реальное, как ни гадко — это идти искать Аду. Хотя, куда идти и как там действовать, я на тот момент даже представить себе не мог. Просто сил не было сидеть и ждать у моря погоды.

И я встал, поднял бластер и попёрся, куда глаза глядят.

А вокруг — скалы и скалы. Травы с кустами всё меньше и меньше, сплошной голый камень цвета дорожной пыли… А дорога меж двух скальных стен всё круче вверх забирает, идти тяжело, жарища и пыль… Абсолютно никаких признаков жизни, даже птички не щебечут, каменная пустыня. Только и увидел, как пара ящериц в камнях копошится, до того, как солнце поехало к закату.

От жажды я не помер только потому, что у меня Орина фляжка осталась. Но есть очень хотелось, а хуже всего было то, что я совершенно не знал, куда податься и где искать этих подземных хозяев, чтоб они полопались… И о пещере с кучей соломы я уже думал, как о райских кущах, потому что переться в гору по камням пешком оказалось ничуть не приятнее, чем на лошади.

Так я бродил, пока не начало темнеть. Ничего не нашёл, только устал, как будто на мне кто-нибудь верхом катался. Заблудился так, что без солнца определять, откуда пришёл, ни за какие деньги не взялся бы.

Когда сумерки наступили, попрохладнее стало. Я сначала обрадовался, а потом как начало холодать! Камни за день раскалились, как та самая сковородка, хоть блины на них пеки, но в темноте остыли быстрее, чем я успел покурить. Закон подлости.

Ну, сел я на камень с бластером в обнимку. Сижу и трясусь, как припадочный. Между скалами полоска неба видна, на ней серпик одной луны и пара звёздочек. И тишина стоит такая, что тревожно делается — будто кто в спину глядит.

Кутался я в куртку, кутался — кое-как согрелся и вроде бы начал задрёмывать. Снится мне, что сижу я в звездолёте, в рубке, только будто бы на пилотском месте не кресло, а почему-то табуретка. Ускорение, а пристегнуться нечем и сидеть очень неудобно — того и гляди, свалишься… И вдруг Ори в лешачьем обличье меня за плечо трясёт. Шепчет в самое ухо — даже щекотно:

— Снайк, проснись! Ну, просыпайся! Оглох, дурень!?

Мотнул я головой, открываю глаза — так люди и становятся заиками от неожиданности.

Прямо передо мной, где обыкновенная скала была — чёрный провал. А из провала ползёт на меня тварь огромная — вроде сороконожки, как я её себе представляю, только голова больше моей авиетки, глазища — из этих самых… как у стрекозы, а под ними такие, представьте себе, клешни, или, положим, щупальца с шипами — и шевелятся. И чешуя в лунном свете блестит сталью полированной. Кошмарный сон.

Я бластер вскидываю — и вдруг слышу голос, отовсюду или ниоткуда, без выражения и без модуляций, как под дешёвый дешифратор:

— Брось оружие, смертный.

И я опустил ствол.

Подземные хозяева, трах-тибидох! Интересно, эта идиотка, Великая Жрица Третьей Луны, их хоть капельку себе представляла?

Стою, молчу. Держу бластер за ремень. Жду, что будет дальше.

Выдают тем же голосом:

— Смертный, я повторяю.

— Вы, — кричу, — хозяева! Я не из вашего мира, я с вами не воюю! Я не буду стрелять, но не брошу, не ждите! Я вас не знаю, а в гости так не зовут! Не нападайте — буду защищаться!

Говорю под наш дешифратор, чтобы они свою машину не мучили даром. И до них тут же доходит, до умных — слышу голос самого хозяина. Будто шестерни в часовом механизме крутятся, жужжат и тикают. Чудной язык.

— Мы тебя тоже не знаем, смертный. Мы в тебе не уверены. Ты — человек, а люди сюда гулять не ходят. Особенно вооружённые. Хочешь общаться — брось оружие.

Швыряю бластер в сторону.

— На, — кричу, — подавись! Я, между прочим, тут не гуляю, я ищу кое-кого. Больше мне от вас ничего не нужно!

А сам думаю: вроде мне никто не говорил, что они телепаты. Хорошо бы, а то ещё пронюхают, что я затем сюда и летел, чтобы их ограбить.

Немножко помолчали. Видать, от громкоговорителя отодвинулись и совещались. Потом говорят:

— Ладно, поднимайся.

И у их этой сороконожки — а я уже сообразил, что это механизм, может, с биологическими частями, но машина, не живое существо, как мне спросонья показалось — открывается отверстие в боку. Одна овальная чешуйка отъезжает в сторону. И спускается лёгонькая лесенка.

Когда я на борт поднимался, не мог отделаться от мысли, что в кабине у этой штуки сейчас людей увижу. Стереотип мышления. Но оказалась чушь собачья.

Кабина отличная. Панорамные стёкла, инфракрасные экраны, довольно хитрая система, которая управляет механизмом этим странным — для движения в тоннелях, для копания и даже, по-моему, для ведения боя. У пульта вместо кресел — висячие штуковины, как гамаки. А в них — хозяева подземелий. Три особи.

Зелёного цвета, в какой-то серебристой броне, как в скафандрах. А может, как в доспехах. Двумя конечностями цепляются за рычаги в полу, двумя работают с клавиатурой на уровне живота, и ещё две свободны. На всякий случай. На нижних конечностях — по три пальца с когтями, на верхних — по четыре. Шея длинная. Голова тоже удлинённая: затылок торчит шишкой назад, подбородок — такой же шишкой вперед. Черепушка лысая, здоровенные ушные раковины, как лопухи зелёные, с острыми кончиками. Глазища огромные, скошенные, жёлтые, зрачок — как у змей, узенький, сжат при свете в полосочку, хотя в кабине темновато, на человеческий взгляд. Носа вовсе нет, дышат дырочками, как черепахи, а рот без губ, но очень выразительный. По-человечески.

Очень обаятельные нелюди. Морды зелёные — живые и подвижные, смотрят на меня с интересом: ждут, как отреагирую.

И я говорю:

— Рад видеть, ребята, — и улыбаюсь.

Смотрю: удивились сверх меры. Удивляются забавно: шкурка над глазами собирается гармошкой в два барханчика.

Один, почему-то показалось мне, что тот, кто разговаривал, чешет верхней левой грабкой за ухом.

— Рад видеть колдунов? — спрашивает. — Крепко, крепко…

— Ну за кого, — говорю, — вы меня принимаете? Я ж не здешний. Не верю я в этот бред. Я думаю — вы пограничники, патруль, стража — как вы привыкли?

— Да, — говорит. — Патруль, тёпленький. Верно замечено. Умный. Летающий люд знаешь?

— Не уверен, — говорю, — что знаю, но видеть приходилось.

Переглянулись.

— Нравятся? — говорит этот, общительный.

Мне смешно стало. Тоже мне, игры военного времени!

— Да мне, — говорю, — и они нравятся, и вы тоже. Мне здесь почти все не противны. Я, — говорю, — разведчик. Изучаю другие миры, понимаете?

— А, — говорит тот же самый. — Разведчик, стало быть… Так это твоя машина у нас на орбите?

Вот когда мне чуток поплохело. Это тебе не лунные жрецы. Серьёзные ребятки.

А их подземный транспортёр в это время уже нёсся по тоннелям — хозяевам удобно, а меня отшвырнуло назад и к стеночке прижало: больно скорость велика. На инфракрасных экранах я ничего не соображаю с непривычки, одно только ясно: все эти немереные горы внутри ходами источены, как сыр — дырками. И насколько те тоннели тянутся, если по ним с такой сумасшедшей скоростью гонять можно, я даже представить себе не могу.

А тот, разговорчивый, бросает через плечо:

— Ничего, тёпленький, всё путём. С тобой давно Тшанч хотел поболтать за жизнь, так что держи хвост морковкой. Скоро на месте будем.

Дешифратор у меня хороший — чисто берёт.

Пока добирались до их базы, я положение обдумывал. А когда тормознулись и мне предложили на выход, не удержался — глупость ляпнул.

— Да почему «тёпленький»-то? — говорю. — И потом: что это за тема: «смертный»? Сами-то вы тут самые бессмертные, как я посмотрю…

И тогда этот мой собеседник без звука подходит и хватает меня своей верхней грабкой за шею. И половину я понимаю сходу. Холодный, как камень. Как неживое — холодный, сухой и гладкий. Манекен.

— А что до «смертного», — говорит и улыбается своим неслабым хлебальником, — так это, дорогуша, для местных суеверов. Приятно, знаешь ли, произвести впечатление… Хотя, если уж совсем философски подойти к этому вопросу, все мы, мой теплокровный друг, в сущности, смертны — кто раньше, кто позже… Ну так пошли, что ли, любознательный ты наш!

И мы вместе вышли из машины в подземелье.

Темно, как в заднице у дьявола.

Машина стоит между такими же — пока проходили, всю пыль с бортов собрал боками. Пещера — или ангар, скажем — очень большая и высокая, по эху чувствуется. Под ногами — камень гладкий, если щели и есть, то крохотные, сквозь подошвы не заметно. Чисто сделано.

Я бы носом тыкался, как слепой щенок, в потёмках этих, но мои конвоиры взяли меня под белы ручки своими средними грабками. Когти вполне ощутимые, и дёргаться не хочется, но с другой стороны, агрессия не витает в воздухе. У меня в общении с нелюдями большой опыт: тут надо интуиции доверять. Если существо в принципе способно испытывать какие-то эмоции, то они у всех в Галактике приблизительно одинаковые и число у них счётное. Страх там, радость, злоба… Отличаются только тонкие оттенки и способы выражения, но такие вещи интуитивно переводятся на привычный вид. Почти бессознательно, автоматически. Живой живого всегда поймёт, только не вздумай воспринимать чужака как «гадость» и прислушивайся повнимательнее к собственным нежным нервам.

Мои нежные нервы донесли, что мной развлекаются. То есть, по логике, быстрей всего, выполняют некое задание, но по ходу дела развлекаются по полной программе. Заметно. Не деловитые, не напряжённые и не злобные. Я оценил, как они могли бы меня помучить, если бы хотели — совершенные бойцы, и силёнок на человека явно хватит с избытком, и руки запасные, и численное преимущество, и обстановка на их стороне… Но больно не делают, когда могут, а значит, не хотят. Ну что, приятно.

И ведут меня какими-то своими коридорами, а глаза у меня всё равно что завязаны. Могу только повороты считать. Развлеченьице со скуки — поворотов тут изрядно, и все в разные стороны. Очень беспомощно себя чувствуешь. Не по-бойцовски. Но не рвусь. Посмотрим, думаю, что дальше будет.

Я молчу — и они молчат. Только глазищами, как фарами, лупают в темноте. Понимаю, что между собой как-то общаются — слишком много у них рук свободных. Жестами, к примеру, или осязательными какими фишками — но слов-то не произносят, вот дешифратор и не берёт. Строится только на издаваемые осмысленные звуки — в любом, правда диапазоне, но всё равно, примитивная техника, в сущности.

Время в темноте совершенно не идёт. Может, пять минут прошло, может, полчаса — не определить. Но в один момент я сообразил, что вдалеке какой-то слабый отсвет пробивается. Будто там свечки горят или что-то такое. Сперва-то мне показалось, что это просто у меня глаза устали, и в них светящиеся круги плывут, но чем дальше — тем ярче. Не мерещится. А мой знакомец из конвоиров шипит и щёлкает мне в самое ухо:

— Смотри-ка, тёпленький, никак пришли!

И точно. Пришли.

Проходим высокую арку, а за ней — этакая просторная зала пещерная. Занятное местечко. Стены обработаны аккуратными такими потёками, на них — богемные светильники. Изображают факелы, и очень похоже издали, а вблизи цивильный человек мигом отличит — электрические. На фоне задней стены громадная статуя возвышается, из мягкого камня, известняка, я думаю. Или песчаника. Раскрашенная.

Супер-люкс-сюрреализм… Пасть с тремя рядами челюстей, одни из-под других торчат. Глаза горят красным — электричество подведено. Третий глаз — во лбу. Вместо рук — десяток клешней во все стороны растопырен. Громадное брюхо и, что показательно, человеческая грудь. Как у женщины, я хочу сказать. Народное творчество. Ничем культовым, заложусь, тут и не пахнет. Такие ферты, как мой конвоир, шутили. Под чутким руководством опытного специалиста по психологии примитивных теплокровных.

Но юмор у них всё-таки мрачноватый.

У нижних тяпок этой, деликатно выражаясь, модерн-богини сложены человеческие черепа. Аккуратненькой декоративной кучкой. И в той кучке, по моим прикидкам, штук сорок есть, как минимум. Очень эстетично. А на шее у неё — целая гирлянда сушёных ладоней. Побольше — человеческих, и маленьких — лешаковских. И из золотистых лешаковских кудряшек сделано что-то вроде ковра, и на том ковре стоит трон в виде свернувшегося дракона, украшенный белыми косточками. Рёбрами, я думаю. И тоже человеческими.

Мне стало противно, местный народ, наверное, замертво выносят.

А на троне восседает фильдеперсовый такой господин. На лысом черепе у него — золотой обруч с рогами, на птичьих его лапах — золотые шипастые браслеты, модельный костюм по местной моде: мундир — не мундир, но вроде того. И последний здешний хит сезона: ожерелье из чужих пальцев и ушей. Гаже не бывает — вполне под стать богине, и за колдуна вполне сходит.

И, что трогательно: за троном у него — два хмыря в шлемах с рогами и этих скафандрах-доспехах, и у них в средних конечностях внушительные стволы. Из тех, что не энергетическими импульсами стреляют, а пулями, знаете? Ну, вот.

— Салютик, — говорю. — Это ты — Тшанч?

У этого шоу-владыки пачка отвисла и зенки разинулись.

— Допустим, — щёлкает ошалело. Притормаживает. — Я — Тшанч. А ты, смертный, откуда такой наглый? А может, куриной слепотой страдаешь? Свет усилить?

Меня пробивает на ржач.

— Нет, — говорю, — уважаемый хладнокровный, я зрячий. Я только малость не тот, за кого вы меня тут все принимаете. Я, например, знаю, что ты, милый, тоже смертный. Так что зови меня, как солдаты твои, «тёплым», мне так больше нравится. Это во-первых. А во-вторых, что я, по-твоему, должен делать? Вопить, как зарезанный: «Ах, не убивайте меня, ах, пощадите меня» — да? А дальше что? Ведь даже если весь этот ваш театр — это настоящие куски людей, не бутафория, то всё равно будет смешно. Ты что ж, по этому поводу убивать меня передумаешь, если решил? Не глупи.

Мои конвоиры, между тем, Тшанчу знаки делают пальчиками верхних рук — теперь точно знаю, что есть у них жестовый язык. Теперь, как я понимаю, угорают над собственным начальничком — как ему челюсть ноги отдавила. Ну, я-то, положим, не дорубаю, на что намекают, но Тшанч моментом допёр.

— Отпустите, — говорит, — этого… философа.

Отпустили и удалились. Как мне показалось, в страшном горе, что представление до конца досмотреть не дали. А Тшанч с башки рога снял и кивает мне.

— Пошли, — говорит. — Нечего тут патруль развлекать.

И мы вчетвером: я, Тшанч и его обломы со стрелялками — выходим из этого их дурацкого храма и попадаем по узенькому коридорчику в помещение куда поинтереснее первого.

Зал длинный, полон мониторов, но изображение, похоже, инфракрасное. Не иначе, как у хозяев тепловое зрение есть — и то, как же они иначе ориентировались бы в кромешной темноте? Тут банальные глаза не тянут.

По моим впечатлениям, на мониторах только тусклые цветные пятна плавают, ничего разобрать, ясен перец, нельзя, но шестое чувство охотника с большой дороги подсказывает: центр слежения за поверхностью земли у них здесь. Я думаю, один из множества. А простую картинку какая-то, видно, спецуёвая программка переводит для операторов в тепловую схему. Волшебные, так сказать, зеркала. Здорово, ничего не могу сказать.

А Тшанч говорит:

— Мы тебя под колпаком держим с тех пор, как ты звездолёт на нашей орбите оставил. У нас система наблюдения за космосом имеется — и за воздухом, кстати. У тебя ведь и внутриатмосферный летательный аппарат был, правда?

Жутко приятно слышать.

— Был, да сплыл, — огрызаюсь. — Вы, случайно, не скажете заодно, где он сейчас, всеведущие вы мои!?

— А вот это, — говорит, — уже интересная тема. Мы ведь не только пришельцами интересовались. Ими тоже, но главное не это. Пришельцы тут у нас бывали уже. Теплокровные, вроде тебя. Так что есть опыт в этом направлении. Мы знаем, что теплокровных инстинкт влечёт друг к другу — ваших, значит, влечёт или к нашим дикарям, или к лешакам, чтоб они передохли. И мы просто вынуждены присматривать, чтоб чужаки с лешаками не наломали дров. Осложнения нам ни к чему.

— А я не думал, что вы лешаков боитесь, — говорю. — И здорово страшные?

У Тшанча — злобная такая ухмылочка по всей морде. Синусоидой.

— Почему — страшные? — говорит. — Вредные для нас, всего только. Эти их леса — вроде громадных информационных систем, коллективный разум с серьёзным влиянием и очень большими возможностями — сила, как ты понимаешь, неестественная. Или сверхъестественная — колдовство, волхование это… Но одно дело — информационные миражи, а другое — влияние на климат и сейсмичность. Последнее для нас особенно принципиально.

— Тесновато в одном мире? — спрашиваю. Пусть думает, что сочувствую.

Тшанч зрачки сузил, нехорошо посмотрел.

— Тесно, — говорит. Звук такой, будто кто карандаши ломает — сердитый звук. — Им с нами тоже тесно, тёплый. Они ведь нас считают болезнью мира. Мы же всё окружающее материально меняем, без всяких чар — по их меркам, раним, режем… И они меняются вместе с миром.

— Как это? — говорю.

— Раньше, — поясняет, — существовала одна-единственная разновидность: неизменная в собственной форме, зато способная менять мир. А в последнее время появились мутанты. Мир они не меняют — но меняются сами. Какие-то нестабильные структуры, никто из нас не знает, энергетические или физические. Монстры.

— Почему, — говорю, — монстры?

— А тебе эти твари, по-видимому, очень милы и симпатичны, — и задирает один угол рта до глаза, а второй опускает к подбородку. — До такой степени, что ты готов поступиться своим имуществом и желанием вернуться домой, чтобы удовлетворить их манию воровать?

— Ах, вот ты о чём! — говорю. Прикидываюсь полным идиотом. — Так ты об оборотнях! Так эти — гады, конечно. Поймал бы — ноги бы выдернул. Жаль, что они трудно ловятся.

— Ишь ты, — говорит. С человеческим ехидством, удивительное рядом. — А мы думали, что это дикая самка ему хотела выдернуть конечности. А ты с ним весьма мирно общался.

— А что ты мне посоветовал бы? — усмехаюсь. — Сачком его ловить? Как бабочку? И думаешь, поймаю? Или стрелять в него? Умный какой! Ну, допустим, даже попаду — ну, повезет мне. Но как потом найти авиетку, если чёрт знает, куда он её запрятал?

И Тшанч лучезарно, по-человечески, лыбится во всё хлебало, и на каждой челюсти у него по два ряда отличных зубов, загнутых внутрь и не дай бог, каких острых. И мне становится не по себе.

— Вот мы и подошли, — говорит, — к самому главному. Мы поможем тебе вернуть твою машину. Ты сможешь вернуться домой. Но за это ты поучаствуешь в поимке нестабильной твари. Чем-то ты её весьма интересуешь. Поймать можно что угодно — была б хорошая ловушка, а развязать язык мы сумеем даже энергетической структуре — если поймём её основные свойства и выберем оптимальный метод воздействия. Они эмоциональны, тёплый. И они тоже смертны, я в этом не сомневаюсь.

Так что ж, думаю, вы, хладнокровные олухи, следили-следили, да так ничего и не поняли? Да какой бы он ни был, мой друг — энергетический глюк! Без него бы я шею свернул! Что ж я им, сука последняя — друзей за авиетки продавать?

— Можно помочь, — говорю, — но он, понимаешь, вроде как обиделся на меня. Наорал и обещал по гроб со мной не связываться. Так что фиговая я приманка. И кстати: как вы ловить-то будете?

А зелёное рыло лыбится и верхней грабкой за лопухом скребёт.

— Ловить — просто, — говорит. — Силовым полем накроем. Но какое это имеет значение, если ты с ним на штыках? Ты же, оказывается, нам совершенно не нужен…

Час от часу не легче!

— Я только к тому, — говорю, — что они гонорные ребята, эти оборотни. А быть-то всё может.

Ни за что, думаю, не сунется. Во-первых, сердится. А если сущность у него всё-таки бабья, то ещё и к Аде ревнует. А во-вторых, объясните вы мне на милость, что общего у поля с телом? Секс? Смешно… Скорей, я ему просто игрушка.

А Тшанч так разулыбался — я думал, у него верхняя часть черепа отвалится. И в порядке поощрения гладит меня по шее своей шершавой ледышкой. Неземное блаженство.

— Вот так-то лучше, — говорит. — Я уж подумал, что ты нам не союзник. Ты, может, его и не видел, а приборы зафиксировали около тебя… Ну, когда ты спал в ущелье, около выхода номер восемьдесят три. Так что ты ему зачем-то нужен, что бы он тебе ни плёл. Так что, тёплый, ты полезный. Ты постарайся — и домой вернёшься.

А я кивал, как собачка на пружинке, а сам думал, что кривая да нелёгкая меня на этот раз всё-таки не вывезли. Насильно подлецом делают! Ходят, гады, по волосам моих лесных подружек! Ну, будь положение хоть чуточку благоприятнее — я бы из их шкур ботинки не шил. Я бы предложил ими задницу подтирать, если только найдутся желающие извращенцы!

— Слушай, Тшанч, — говорю, — а где моя самка?

Никогда не думал, что нелюди могут так скабрёзно ухмыляться.

— Она что, — говорит, — тебя интересует как евгенический материал?

— Ну, — говорю. — Положим. Тебя-то это почему заботит?

— Забавные, — говорит, — вы твари, теплокровные. Нежизнеспособная раса. Слишком тяжело достигаются комфортные условия для воспроизводства. Наши психологи интересуются моральными аспектами. Не хочешь заодно поучаствовать в работе по этой теме?

Вот интересно, думаю, как они это себе представляют? Собираются научно свечку держать? Класс! Да кто ж я им, в самом деле: приманка для оборотней или кролик подопытный? Не хреново, извините. Нет уж, господа, я начинаю войну на стороне лешаков. Я, ясное дело, не ксенофоб какой-нибудь там, и не шовинист, но не те это нелюди, чтобы с ними по-человечески общаться. Не такие, как Змей мой бесценный, к примеру, а гораздо хуже. Ну, а если я вступаю в войну, то никакими средствами не брезгую. Пусть знают, с кем связались.

— Заманчиво, — говорю.

— Вот, — говорит с поганой гримасой, — что меня всегда поражало, так это любовь эта ваша. Удовольствие от процесса, причём несложного процесса, в сущности… Ну, хорошо. Этот экземпляр у нас в загоне для рабочего материала.

— Не понял, — говорю. — Как это вы с ней работаете?

А сам думаю: не твое это пресмыкающееся дело о любви рассуждать. Психолог, тоже! Как-нибудь сами разберёмся, а то без сопливых скользко.

А он машет всеми четырьмя ладошками.

— Часть, — говорит, — используют учёные. Но в основном, употребляем в дело их мускульную силу там, где труд ещё не автоматизирован.

Так бы, думаю, и сказал: как рабов. Удовольствие-то ниже среднего — человек в рабстве у нелюдей. Что они понимают, гады лопоухие?

— Знаешь, — говорю, — с прочими можете хоть суп варить, но мою самку уж верни, сделай милость. Что вам: одной больше — одной меньше…

И Тшанч кивает согласно и говорит через селектор:

— Шлокт, доставить самку номер двести восемь из загона для рабочих в сектор «Ш». Будете отлавливать — не повредите: нужна здоровая.

И оборачивается ко мне.

— Подождёшь, — говорит, — в комнате отдыха для операторов. Потом ещё поболтаем. Занятно.

Кому занятно, а кого сейчас вырвет.

У операторов небольшой закуток оказался, этакая каморочка, тёмная и тёплая, метров в двадцать квадратных, а потолок невысокий — рукой можно дотянуться. И никакой тебе лампы — никакого тебе света. Операторам-то ни к чему, тем более, на отдыхе.

Когда Тшанч дверь закрыл, темно стало, как в сундуке.

Я решил, что там нет никого. Пробираюсь ощупью, дай, думаю, найду, куда присесть, может быть, посплю чуток. Ещё ночь кромешная по моим расчётам. И вдруг натыкаюсь рукой на что-то гладкое и холодное. И прямо у меня перед носом два жёлтых огня вспыхивают — как те самые циферблаты для модерновых будильников.

— Ты что, — слышу, — теплокровный, ошалел совсем?!

И чувствую: у меня под боком что-то шевелится.

— Ё! — говорю. — Кто тут!?

А вокруг как начали глаза открываться! Смотрю, а в этой клетушке тех операторов только проснулось шесть штук, а сколько ещё спит, непонятно, но по ощущениям — порядком. Честно говоря, не так уж и уютно.

А гады щиплются и трещат. То ли недовольны, что я в помещение вторгся, то ли, напротив того, прикололись и веселятся — впотьмах непонятно.

А, думаю, плевать! Однова пропадать, терять нечего.

— Ну, чего, — говорю, — страшные колдуны, ужас мира! Бедный смертный не хотел вам дрыхать мешать, он и сам не прочь от того, да только жрать ему до дури охота. Может, тут у вас еда есть, раз всё равно не спим?

Молчат, моргают. Ну, я уже учёный, я знаю, что жестами общаются. Жду, пока договорятся.

— Эй, — слышу, — теплокровный, ты как это сюда забрёл? Вам в жилом секторе не место!

— Меня, — говорю, — некий Тшанч просил тут подождать. Знаете такого?

— Дык, — говорят. — Шеф контрразведки. Но до диких-то ему какое дело? Он же с лешаками работает…

И тут я становлюсь в пятую позицию и делаю морду кирпичом.

— Это кто тут, — говорю, — дикий, я не понял? Ты глаза-то свои крокодильи разуй, недоразумение!

И тишина. У гадов — шок. И я начинаю действовать.

— Мы, — говорю, — с вашим шефом контрразведки разработали совместную программу против нестабильных существ из леса. И я вам не дикий. Забудьте это слово. Я — инопланетчик. Только контакты до сих пор были засекречены, ясно, мокроносые?! Я вот до сих пор не знаю, можно ли вообще всяким операторам доверять, или я зря тут язык распустил. Инструкции мне не дали по этому поводу.

— А откуда знаешь Тшанча-то? — кто-то спрашивает, робко так.

— Тебе скажи, — говорю, — рептильная морда! А ну как ты шпион? Ну ладно, шучу. Так и быть. Случайно. Меня завербовали. Ваш Тшанч кадры нюхом чует. Я такое видал — вы б в собственные уши позаворачивались со страху. Что мне оборотни какие-то — фу!

Наглость — второе счастье, если только не первое. Кто-то мелкий уже пищит под ухом:

— Так ты, как я понял, кушать хочешь?

— Времени, — говорю, — не было пожрать. Только что сверху. Что было: рассказать — никто не поверит.

— Сейчас, — говорят. И завозились в темноте.

Я же помню — они вполне съедобные штуки едят, даже вкусные. Воспользуюсь случаем, думаю. Ну и суют в руки какую-то миску или тарелку, а пахнет от неё будто орехами. Пошарил рукой — точно, орехи, с полпальца длиной каждый. Попробовал один — есть вполне можно, солёный такой.

— Класс, — говорю. — Будем представлять к наградам — вам зачтётся.

И меня кто-то обнимает холодной лапищей за шею — мир, дружба, жвачка. Терплю. Этикет есть этикет. А в самое ухо редко и холодно дышат и говорят:

— Надо же! Совсем на дикого не похож! В доску свой!

— А то, — говорю. — Будь спок, старина.

Тогда меня хватают за пояс и тянут вниз. И мне приходится сесть на что-то мягкое. И я сижу, хрупаю эти орехи и веду светскую беседу аса контрразведки: вру, хвастаюсь и надуваю щёки. А гады развесили уши по всему помещению — вешай хоть какую лапшу, уже всему верят. И тогда я спрашиваю между прочим:

— Тшанч как-то обмолвился о каком-то обалденном источнике энергии… Я тогда-то не стал уточнять — времени не было, но сейчас вспомнил, и интересно… Вы не в курсе?

Мнутся и гнутся.

— Вообще-то, — говорят, — мы не такие большие персоны, как Тшанч. Насчёт всяких новых идей нас не слишком просвещают…

— Я, — говорю, — слыхал, что уже не чересчур новая, в том-то и дело. Про сверхсекретные разработки я бы и спрашивать не стал.

— Ну, — мямлят, — трудно сказать, что он имел в виду из старого… Может, гравигенератор или…

— Пирит, — подсказываю. — А?

— Не наше слово, — говорят. — Может вещь и есть, да зовётся иначе…

— Да ну вас, — ворчу. — Не знаете ни чёрта, только пальцы гнёте.

Они смутились и позатыкались, а я думаю: слишком хорошо — это тоже плохо. Наелся, сунул горсть орехов в карман про запас — неплохая, между прочим, еда, чувствуется много калорий и места мало занимает. Потом нашёл ощупью флягу с водой, напился и задремал. И гады расползлись по своим углам, чтобы не мешать.

Я ещё подумал, что здорово их построил — душа радуется.

Проснулся — скандалище!

В зале с мониторами так орут, что эхо поигрывает — в операторской слышно. Я потихоньку встал, подобрался к двери и приоткрыл чуток — чтобы слова разобрать.

По голосу узнал: Тшанч разоряется.

— Это, — трещит, — не пограничная полоса, а отхожая дыра в гладком месте! Почему, хотел бы я знать, никто ни за что не отвечает?!

Кто-то незнакомый урчит виновато:

— Так ведь это учёный был… Особые полномочия… Что ж я мог сделать-то?

Тшанч опять свои карандаши ломает со злости:

— Уважаемый Шфепп, — говорит, ядовитый, как мышьяк, — вы кого-нибудь посылали за этой самкой? И почему именно за этой?

В ответ — тихий такой голосок — как у вши:

— Не представляет научного интереса. Никого не посылал.

Тот, виноватый, похоже, охранник, бурчит, как в животе:

— А номер-то вашего сектора, Шфепп! И пропуск ваш с вашей подписью!

И Шфепп снова шелестит еле-еле:

— Ну как же, позвольте? Я ж никого не посылал. Я ж уже объяснил — не представляет…

А Тшанч совсем вышел из себя. Тут уже не карандаш — целое бревно ломается:

— Варвары! — трещит с привизгом. — Украли ценную особь! Как раз вовремя! Ведь сожрали небось?! Ну точно, сожрали! Вам что, паёк не выдают, учёные?! Хуже уголовников, честное слово…

Но я не Тшанч, слава богу. Я смекнул кое-что. Только поверить боюсь. Но мне интуиция подсказывает, шестое чувство — аж дух захватило. Ну думаю, настал психологический момент для появления меня.

Захожу в зал. Свет убрали, только от мониторов цветной сумрак стоит. И в этом сумраке тени снуют, суетятся, грабками машут — проблемы у гадов.

— Тшанч, — говорю, негромко так, спокойно, — что случилось, а?

И все разом заткнулись и замерли — как по команде.

Тшанч говорит:

— Рекомендую, господа, тот самый теплокровный, о котором я рассказывал.

— Это да, — говорю. — Но случилось-то что?

Трёт верхними ладошками нижние.

— Да небольшое недоразумение, — говорит. — Тут кто-то из загона по ошибке твою самку забрал. Но она найдётся…

— Ты ж, — говорю, — вроде бы кричал, что её того… съели? Или мне показалось спросонок?

Так трёт, что вот-вот до дыр протрёт. Что-то его хорошо прижало, какие-то левые обстоятельства. Интересненько.

— Да я так, — говорит. Уже без всяких карандашей, без всякого визга — жужжит, как пчёлка. — Я так, понимаешь, для красного словца… Но если что, мы тебе другую самку подберём, какую захочешь, у нас полно, ты не переживай…

Всё правильно. Я так и думал. Но закатить бучу мне сам бог велел. И я как рявкну:

— Как это «не отыщется»?! — они аж присели, поджимают свои лопухи, их-то голосочки против моего слабовато выглядят. — Да ты соображай, что говоришь! Что ж ты из себя специалиста строил по нашей психологии, если не понимаешь ни рожна?! У нас же комфортные условия для размножения, знаешь, как фигово достигаются?! Мне что, объяснять надо, что другая самка не подходит?! У меня узкий спектр приемлемости! Мне, может, из-за вашего бардака будет вообще не размножиться — что ты тогда скажешь?!

Какие они стоят виноватые — сердце радуется. И я дожимаю.

— Сволочи вы, сволочи, — говорю трагически. — У нас, у теплокровных, от таких вещей запросто помирают. А иногда и окружающих душат — от темперамента зависит. Я, может, теперь смысл жизни потерял. Депрессия. Видеть никого не охота.

Он меня хватает за шею, а я его грабку скидываю. Видимо, страшное оскорбление — потому что морда у него вытягивается.

— Прости, — говорит, — не ожидал я, что так выйдет… Ну попробовать-то можно, правда? Может, ещё та отыщется… а может, у тебя дома какая-нибудь подойдёт… утрясётся как-нибудь… Ты уж, пожалуйста, сейчас не раскисай. Сейчас сил нет, как твоя помощь нужна. Мы оборотня в наружном тоннеле видали. Значит, он может и в подземелье просочиться — представь?

— У-тю-тю, — говорю, — какие вы добрые! Сейчас, пока я нужен. А когда тварь поймаем, под каким соусом меня сожрёте, а?!

Ух, и лебезили же они! И уговаривали, и рассыпались в извинениях: как я вообще мог подумать, что меня могут съесть?! Они вообще теплокровных не едят! Они вообще — только травку. А тот урод, который Аду забрал без спроса — он просто отдельно взятый выродок, позор и поношение всему роду подземных хозяев.

Ишь ты, думаю, поджали хвостики. Ну, я вам на них насыплю соли, мои дорогие! Как у вас всё хорошо, так бедного теплокровного шантажировать можно, в подопытные кролики записывать, угрожать, а как припекло — «прости, что так вышло»!? Фигушки.

— Ладно, — говорю. — Я гуманист. Я обещал. Так и быть. Но с утра. Сейчас у меня душа болит, и потом, я спать хочу. Заторможенный я вам всё равно ни к чему.

Согласились. Тем более что оборотни, видать, тоже спят по ночам. В смысле они так думали. Ну, отвели меня в операторскую, всех оттуда разогнали и прикрыли дверь. Деликатные…

А сна у меня ни в одном глазу. Я лежал и ждал событий — а сердце у меня билось так, будто вот-вот выскочит.

Как умудрился заснуть — чёрт его знает.

Проснулся оттого, что когтистой грабкой за плечо тряхнули.

— Вставай, — говорят, — Снайк. Охотничий сезон уже открыт.

Глазюки горят в темноте, как те самые карманные фонарики.

Спросонья подумалось: какой-нибудь патрульный пошустрее. И вдруг меня как ударит: откуда гад знает, как меня звать!? Никто ж из них не интересовался!

И тогда я его глажу по шее. Нежно-нежно.

— Конечно, — говорю, — пойдем, дружок. Пойдём, малыш. Я уж заждался тебя.

И только одну малую минуточку слышу тёплый смешок. Ни один подземный житель на такой звук не способен — разве если только запишет каким-нибудь механическим способом. Но такой ангельский хихикс разве запишешь точно!

А он щёлкает и шипит, как и полагается хозяину:

— Не годится на охоту с пустыми руками идти.

И я чувствую под руками приклад бластера. Этакая магия светлейшая!

— Солнышко моё! — говорю.

Хрустит карандашом сердито:

— Ну ты выдумаешь! Горячее пятно на холодном фоне… Зрение у нас тепловое, Снайк. Знаешь, что такое инфракрасные очки?

Я не знал, пока их на меня не надели. Всё вокруг контуры обрело, не идеально, но ориентироваться можно. И я понял, что бежим мы к ангару, где эти местные подземные танки стоят.

Я этот ангар разглядел. Стальные гусеницы блестят в потёмках — борта, видать, чуть теплее камня. Пол — камень полированный, стены — грубо тёсаный известняк. Мы уже около машины были, как вдруг слышу Тшанчев голос:

— В сторону, тёплый! — и меня швыряет в сторону и впечатывает в стену.

Силовое поле.

И я ещё от стенки не отлепился — увидел. Мерцание такое бледное и радужное, как мыльный пузырь из шампуня для волос. Купол небольшой — высотой со среднего подземного жителя, значит, генератор не шибко-то мощный. Хотя, может, они специально энергию экономят… А мы так глупо влипли!

Стало вроде как посветлее, и я осмотрелся вокруг.

Мати моя женщина! Гадов — так и кишат! Тшанч с довольным рылом, эти его охранники, какие-то типы в скафандрах, ещё какие-то — белых хламидах, гад с генератором поля и парочка обслуги для генератора… Вся толпа — вокруг силовой ловушки. А внутри — хоть и смутно, но видно — лешак при полном параде. Брюлики блестят, цветы в волосах, выпрямился, лицо бледное, злое, гордое…

Мой Ори…

Тшанч чирикает и трёт правые ладошки о левые.

— Класс, — говорит, — теплокровный, нельзя похаять. Чистейшая работа. Ну теперь давай клади оружие и присоединяйся: переместим его в лабораторию вместе с клеткой.

А Ори сквозь купол светится, как блуждающий огонёк: и кудри, и кожа, и глазища — чтоб мне было повиднее. И вид у него напряжённый и вопросительный: «Какого чёрта, Снайк, неужели ты меня продал?» — ножом по сердцу.

А Тшанч уже щёлкает нетерпеливо:

— Ну что ты встал со стволом, как дурень с писаной торбой!? Положи на пол и иди!

А у меня нервы — как струны. Я понимаю — они двоих поймали: один — оборотень, а второй — идиот-союзник.

— Ага, — говорю, — родной. Уже иду. Сию секунду.

Я бластер скинул с плеча за ремень, как рюкзак. И перехватил так быстро, как сумел — а всего-то и нужно было успеть один раз выстрелить.

И я успел. Я неплохо стреляю. Врезал тройной импульс в генератор поля.

Шарахнуло так — я только и успел подумать: Ори-то жив? Я ослеп от вспышки и оглох от грохота, а волной энергии меня так задвинуло обо что-то твёрдое, что я даже вырубился на секундочку: и позвоночником, и локтем, самой костью, будто иголку вогнали в нервный узел.

А в чувство привели вполне по-нашему — горячей ладонью по морде. От души. И крикнули звонко в самое ухо:

— Рвём когти, Снайк! Дёру, дёру!

Как он у машины люк открывал, а я отстреливался — не помню, хоть убейте. Вроде жарко было очень, камни сыпались, верещал кто-то — противно — даже, кажется, стреляли. Но пулями — грохоту много, а толку чуть. А вообще, если бывает ад, и он под землёй, и там жарко, темно, всё горит и ужасно больно, то это была та самая картина.

В кабину танка Ори меня втащил за шиворот.

Я в гамак плюхнулся и соображаю: хоть у меня и имеются известные пальцы на ногах, но ведь не такие же, как у гадов. Как же я буду держаться ногами за эти штуки?!

А Ори тормошит меня и кричит:

— Ну, ты что, заснул, герой!? Давай, шевели мозгами, пока они не опомнились!

— Ты, — ору, — не наезжай, что ты понимаешь! Это ж тебе не авиетка!

А сам судорожно пытаюсь сообразить, как хотя бы с места сдвинуть эту штуку. Как там гады-то делали… Вот это, блестящее, от себя, большую клавишу — вниз… И вдруг чёртова машина ка-ак рванёт!

Я ещё краем глаза заметил, как Ори рядом со мной в гамак влетел. В подземном виде — есть, чем за рычаги хвататься.

А на экранах ни пса не понять!

Я только дорубил до очевидного — что за ангаром длинный прямой тоннель, а мы прямо в него заскочили, потому и живы до сих пор. А Ори верещит в самое ухо, как подземный солдат со страху:

— Повороты — блестящая ручка! Слушай меня! Вправо! Ещё! Так, прямо!

Пошло попроще. Только ужасно трудно удержатся — ноги до пола не достают, мотает на скорости в разные стороны, назад по инерции относит, как тот самый цветок в проруби. Еле держу эту ручку блестящую. А Ори командует, как будто ничем другим и не занимался никогда — реакция у него вполне охотничья, в космических боях таким цены нет.

Я еле успеваю выполнять — слишком погано себя чувствую. Локоть так болит, что рука почти не слушается, но хуже, что мне не видно, куда едем. За стёклами — чёрная муть, полосы розовые и жёлтые…

— Ори! — кричу. — Ты дорогу-то знаешь?!

— Не отвлекайся! — рявкает. — Влево, ещё влево, вперёд!

Один тёмный ужас, а не дорога.

И вдруг из этой мутной каши как выскочит что-то ярко-золотистое — как торпеда! И сразу — грохот, удар в бок, так что занесло в сторону, еле удержал руль, а Ори визжит нестерпимым визгом, даже в этом шуме слышно:

— Стреляют! Круглые кнопки в ряд! Одну за другой!

Я жму, машина дёргается, грохочет, я жму ещё — и на экранах вспыхивает солнце!

И я всем телом ощущаю, всеми нервами, как наш танк прёт прямо по тому… по горящему пластику, по металлу искорёженному, по костям, по разлитому горючему — и за нами всё взрывается и рушится. И нас швыряет из стороны в сторону и вперёд — и мы влетаем на всём сумасшедшем ходу во что-то твёрдое, и наша машина пробивает его насквозь. Летят в нас куски пластика, осколки стекла — и в дыры врывается ослепительный свет, и скорость падает, падает, скрежет — по ушам, по спинному мозгу — и мы останавливаемся…

И я вижу, что вся передняя часть нашей машины разбита вдребезги, экранов нет больше, а сама машина уже не в тоннеле, а снаружи. Солнышко светит.

А Ори подтягивает ноги в гамак, и скручивается в узел — и его трясёт и выворачивает наизнанку, совсем как человека. И он уже не подземный хозяин — выглядит, как лешак. Правда, как больной лешак, если только такие бывают.

И я выбрался из своего гамака, подошёл к нему и вынес его из машины наружу. Он был лёгонький, как всегда, и я держал его, как девочку, и чувствовал, как его знобит — а Ори всё прижимался ко мне, цеплялся, как котёнок, которого вытащили из воды, кашлял, всхлипывал и бормотал:

— Снайк, как я ненавижу эти подземелья!..

Потом я сел на траву и положил Ори к себе на колени.

Мы как раз попали в то самое место — или, скажем, примерно то самое, где он меня дурачил, прикидывался Адой — и всё такое… Там были эти кусты, лианы, родники… Машина как будто вышибла какую-то заслонку — в скале дыра зияет, а края рваные: никак не камень, а то ли металл, под камень деланный, то ли блестящий пластик. Земля от дыры шагов на тридцать распахана — хоть окоп оборудуй. И стоит солнечное утречко.

— Ори, — говорю, — очнись, дружище. Надо сваливать отсюда, а то слишком уж к гадам близко…

Он голову поднял — усмехнулся.

— Зачем идти, Снайк? Полетели, а?

— Да где уж мне, — говорю. — Рождённый ползать…

И Ори тряхнул головой — и улыбается победительно, как в лучшие времена.

— Что, — говорит, — бродяга, — признал, наконец, какой ты есть? Верно, золотые твои слова. Но ладно уж, так и быть. Помоги мне только встать — устал я что-то…

И я опять его поднял, но он выкрутился и встал на ноги. И потащил меня за больной локоть куда-то в заросли. А когда раздвинул густеющий куст — у меня чуть глаза не выскочили.

Стоит между скал на узенькой площадочке моя многострадальная авиетка, и вся ветками закидана. «Фонарь» заперт — и на задних сиденьях лежит Ада. Причём вовсе не спит — вполне себе бодрствующая и живая, не раненая, зато злобная, как тот самый сатана. Потому что очень профессионально связана по рукам и ногам, а рот у неё заткнут моим стерильным индивидуальным пакетом из авиеточной аптечки и сверху завязан платочком. Чтобы не вздумала возмущаться. И её верный меч — только без ножен — почтительно так покоится на переднем сидении, где ей не достать при всём желании.

А я, наверно, переутомился чуток, потому что когда это всё увидал, со мной вроде как истерика приключилась. Я сел на травку и начал ржать. Я чуть не задохнулся, у меня слёзы из глаз потекли — но никак было не остановиться.

А Ори прислонился к борту и смотрит. Ждёт.

— Орёл, — говорю. — Ас. Уважаю. На ходу подмётки срежешь.

Как наморщит носик!

— Совет да любовь, — говорит, — Снайк. Вот, милостивый государь, ваше имущество в целости и сохранности, а я, пожалуй, пошел. Очень уж беспокойно с тобой, душенька.

Делает подленькую улыбочку в своем роде, но вздыхает. И уж слишком демонстративно собирается. И я его поймал за плечи — то есть, он дал себя поймать.

— Моего тут мало, — говорю, — дружище ты мой отважный. Одна авиетка. А жрица — она своя собственная. Её надо выпустить.

Как у Ори в глазах огонёчки вспыхнули! Ничего он не сказал, улыбнулся — и только.

Я авиетку открыл и стал Аду развязывать. И первым делом она хотела съездить мне по морде. Ничуть не изменилась.

— Знаешь, — говорю, — подруга, я ведь могу тебя и связанной выгрузить.

Перестала руками махать. Отплевалась от индпакета и говорит:

— Если бы я знала, Снайк, что ты всё-таки сродни колдунам и якшаешься с нечистым, я б тебя убила ещё на дороге в степи. Твоё общество позорит человека чести.

— Да если б, — говорю, — не наша золотая нечистая сила, вкалывала бы ты в подземных рудниках, или где у них там рабы работают — а потом съели бы тебя, и сказочке твоей — конец. Легко. Так что не плюй в колодец, девушка. Лучше скажи Ори спасибо.

А она посмотрела на Ори — и он немедленно изменился очередной раз. И стал звездоликой лесной кралей с шельмовской рожицей и самой малостью одежонки. И Ада всё-таки плюнула ему под ноги.

— Я, — говорит, — знала, Снайк, что ты презренный развратник. Что тебя любая поганая ведьма может обморочить. Но я не такая. У меня святые цели.

— Ты убила страшную колдунью? — спрашиваю.

— Нет, — говорит. — Но я её видела. В смысле, я видела статую их злобной богини и теперь знаю, где её храм. Вот.

И Ори прыснул в ладошку. А я уже устал смеяться. Только говорю:

— Девушка, не позорься, а!

И Ада как всегда надулась и замолчала. А Ори вдруг спохватился — и торжественно так изрекает:

— Я слышал, ты интересовался самым мощным источником энергии у подземных хозяев?

— Да, — говорю, — солнышко, да! Пирит!

— Ну, — говорит, — они эту штуку называют иначе, но я выяснил точно: это у них самая страшная военная тайна, лучшее из лучшего. Так вот, смотри.

И самым фокусным жестом открывает у авиетки багажник.

А там я вижу этот хвалёный, легендарный, невозможный пирит, из-за которого я во всё это влип. И эта удивительная вещь — самый обыкновенный, даже внешне легко узнаваемый кси-аккумулятор. Ну один в один такой же, как на моём звездолёте. Вылитый. Просто удивительно, откуда у подземных хозяев чертёж — я думаю, им Даргон показал. Господи, боже милостивый, какой был облом…

Я повернулся к Ори, а Ори сиял, как сверхновая звезда и смотрел на меня нежно, и я понял, что не могу я его обидеть ни в коем случае. В конце концов, это мой личный облом.

— Ну что бы, — говорю, — я делал без тебя, дружище! Люблю я тебя.

Что бы вы думали, он на это ответил? Махнул девичьими ресницами и пропел:

— Я тоже.

Дальше всё было просто.

Аду мы подкинули к селению каких-то мирных дикарей, чтобы она купила себе лошадь. Не собиралась она домой возвращаться — то ли подвигов ей не хватило, то ли шило впилось в тайное место.

И мне она только одно и сказала на прощанье:

— В сущности, Снайк, ты не отпетый негодяй. Я бы могла на тебя повлиять в добрую сторону, если бы ты не был таким похотливым и беспринципным самцом. Всё доброе, что в тебе есть, заглушает эта твоя несдержанность. И ты такой неразборчивый, что даже не можешь отличить порядочную женщину от бог знает чего.

— Ах, — говорю, — Ада, я сам себе ужасаюсь, только вот поделать ничего не могу.

— Постарайся, — говорит.

— Непременно, — отвечаю. — Лет через пятьдесят обязательно начну развивать силу воли в этом вопросе. Может, и вовсе перестану женщин замечать, как знать.

— Мерзкое, — говорит, — ты, Снайк, животное!

— Спасибо, — говорю, — милая, я тебя тоже люблю. По-братски.

На том мы с ней и расстались. А Ори сделал себе вид ещё прелестней прежнего, и улыбался загадочно, и накручивал на палец златой локон.

— Слушай, — говорю, — а почему ты на дороге объявился, в смысле, объявилась мужчиной, а не женщиной?

— О, — смеётся, — это была военная хитрость. Чтобы ты не заподозрил про звездоликую, а главное — чтобы Ада сразу не убила. А вообще, тебе не всё равно?

— Оставим, — говорю, — эту скользкую тему. Хочешь орехов?

Он мне протянул ладошку. Я достал из кармана горсть орехов от подземных жителей — а Ори тут же спрятал руки за спину.

— Я передумал, — говорит.

Я тоже передумал. Потому что это были сушёные горные муравьи. Те самые.

С тех пор я имею ещё больше претензий к подземным жителям.

А что до Ори — то он перед вами. У него такая фантазия — не заложусь, что вы узнаете его при новой встрече. А историю эту я рассказываю уже, наверное, раз сотый, потому что Ори обожает слушать про себя. Он вообще к себе хорошо относится. Вот такушки.

Снайк рассказывал почти до утра. А рядом с ним примостился подросток-йтэн, тихий ребёночек, с длинными ресницами и славной застенчивой улыбкой.

Никто из нас не заметил, в какой момент он перестал быть стулом.

А утром, когда мы шли к кораблю, Тама-Нго мне сказал:

— Послушай, Проныра, а не слетать ли нам на эту Мангру? Как ты думаешь?..

Но это уже другой сюжет.