Записки Шанхайского Врача

ПУТЕШЕСТВИЕ В ШОТЛАНДИЮ

В английских колониях после трех лет работы было принято отпускать служащих в девятимесячный отпуск. Считалось без всяких на то оснований, что жара вредно действует на печень европейца и следует на девять месяцев съездить в любую страну по выбору служащего. Один русский полицейский пожелал провести свой отпуск в Эфиопии.

Мой черед в фирме «М» из-за войны наступил много позже. Первым уехал Бертон. Это было справедливо и логично, ведь он только что вышел из концлагеря. Когда он вернулся из Австралии, которую выбрал для своего отпуска, я встретил его на набережной и сказал: «Пора неприятностей прошла, сэр. Теперь все будет хорошо». (Работы у нас было много, дела шли хорошо, настроение у всех было приподнятое.) Он мрачно взглянул на меня и ответил: «Хорошо не бывает никогда, а неприятности у нас еще впереди». Он оказался пророком: такого паршивого периода, который мне пришлось пережить, начиная с поездки в Шотландию и до отъезда в Советский Союз в 1954 году, у меня никогда еще не было.

Мой отъезд был назначен на самый конец 1947 года. Я решил ехать на грузопассажирском пароходе «Сити оф Лакнау» водоизмещением восемнадцать тысяч тонн. В 1971 году наш журнал «За рубежом» писал, что этот тип судов начинает исчезать, но в 1947 году это были самые модные суда, на которых путешествовали люди, имевшие много денег и никуда не торопившиеся. Я подходил к этой категории по всем параметрам. Бертон тоже советовал мне плыть именно на этом судне, поскольку сам на таком же плавал в Австралию. Об Австралии он отзывался тепло: там ввели полусухой закон — виски в ресторанах подавали только в чайниках и пили его из чайных чашек. Правда, такие удобства существовали только для тех, кто мог позволить себе ходить по ресторанам, рабочие оказались в значительно более трудном положении. Пивные открывались не раньше шести часов вечера, и люди должны были выстаивать длинные очереди, чтобы выпить кружку пива. Другими впечатлениями об Австралии Бертон не делился, или я запамятовал, о чем он еще рассказывал.

Грузопассажирские суда Бертон нахваливал. По его словам, они действительно представляли собой место, где можно было хорошо отдохнуть. Компания продавала билеты не до определенного порта, а до страны. В какие порты будет заходить корабль, зависело только от груза, а не от желания пассажиров. На судне была одна палуба с каютами первого класса, за которые компания брала бешенные деньги. Я заплатил что-то около двухсот фунтов стерлингов за каюту с отдельной ванной, правда, в стоимость билета входило еще и первоклассное питание. По валютному курсу тех лет это составляло, кажется, более шестисот американских долларов. Никакого срока плавания заранее не объявлялось. Наше путешествие из Шанхая в Лондон продолжалось восемьдесят пять суток. Надо заметить, что это же расстояние обычный океанский лайнер преодолевает за пятнадцать суток, а самолет - за несколько часов, но я не вижу в этом никакой прелести. Ведь мы за время своего путешествия увидели так много интересного.

В этой главе - да и в последующих - имитируя манеру капитана Кука, я часто буду цитировать свой дневник, который начал вести сразу при выходе из Шанхая.

В тот период настроение у англичан было особенно антисоветским, а тут еще агент компании, мой пациент, прибывший на пароход, зашел ко мне в каюту и спросил: «Док, а правильно ли вы делаете, уезжая сейчас в Англию и оставляя семью в Шанхае? Ведь война может начаться в любой момент». Худшего напутствия трудно было бы придумать.

Недалеко от нас на рейде стоял белый скандинавский пароход «Кина», он шел следом за нами на Филиппины, в порт Табако, но днем позже. Забегая вперед, скажу, что скандинавам не суждено было дойти до Табако, их корабль потонул во время тайфуна.

«13 декабря 1947 года. В 10:00 погрузили вещи на пароход. Наконец мы снялись с якоря. Учусь убивать время после многих лет ежедневной спешки. Дошли только до Вузунга. Это старая полуразвалившаяся крепость в устье Вампу, притока Янцзы. Стали на якорь из-за плохой погоды. Настроение нервное. Последние газетные известия тревожат. Я подумал, что здоровые люди боятся вероятностей, а неврастеники - возможностей, что значительно расширяет круг их страхов. Желудок иногда превращается в тугой блин. У неврастеников душа, по-видимому, помещается в желудке.

Сейчас мы все время идем вдоль берега. Кругом китайские рыболовные джонки. Снялись с якоря в Вузунге 14 декабря, а через два дня должны прибыть в Гонконг. Погода совсем весенняя, и я гуляю по палубе без пальто. 16 декабря вошли в гонконгскую гавань. К нам подошел катер, и полицейский, говоривший с сильным русским акцентом, увидев мой советский паспорт, молча поставил печать, разрешающую мне выход на берег».

Я поехал на берег после обеда и за двадцать центов поднялся по висячей дороге на Пик - район, где проживает гонконгская аристократия. В Гонконге, как мне объяснили, о социальном положении человека можно судить по высоте над уровнем моря того места, где построен его дом. Удивительно удобный и простой способ определять ценность человека. Таская с собой альтиметр, можно точно узнать, к кому тебя пригласили в гости. С Пика открывается красивый вид на сам город, на гавань, на Ка-улуй, находящийся на материке, и на горы Гуандунско-го полуострова. Люди, видевшие Неаполь, говорят, что Гонконг красивее Неаполя, а люди, побывавшие в Пенанге, утверждают, что Пенанг красивее Гонконга.

Я видел Гонконг и Пенанг, но не менее красивыми мне показались и Табако со своим вулканом Манон, и Канди на Цейлоне, и деревни Южной Англии, и Северная Шотландия... А Урал, а Байкал! Вообще, такая категоричность, по-моему, несерьезна. Вот старые фабричные районы - с дымом, с мрачными зданиями - безобразны везде: и в Лондоне, и в Эдинбурге, и в Шанхае, и в Санкт-Петербурге. У меня есть книга английского художника под названием «Другой Лондон». В ней нет рисунков Букингемского дворца, Гайд Парка, статуи Эроса на Пика-дилли, но есть другие: ломбард и выходящая оттуда бедно одетая женщина с ребенком на руках, задние дворы Лондона с развешенным на веревках бельем, бары для бедняков... Страшный этот другой Лондон. Как-то в Лондоне я свернул с блестящей фешенебельной улицы за угол и вышел на параллельную улицу. Боже, какой контраст на расстоянии всего ста метров. Обшарпанные дома (правда, в 1947 году город еще не успел оправиться от бомбежек гитлеровцев, и повсюду виднелись кучи обломков и кирпичей), старушки в шляпках времен королевы Виктории - и по фасону, и по возрасту, какие-то нищенки в лохмотьях... И это в столице некогда гордой империи!

Гонконг намного чище Шанхая, хотя и там есть проблема трущоб, но до них я не дошел. После Шанхая Гонконг поразил своей красотой еще и потому, что Шанхай построен на болоте, и в нем почти нет никакой природной красоты. Конечно, Гонконг в этом смысле выигрывает.

Погода там намного теплее, чем в Шанхае. За три дня я попал из города, в котором уже наступила зима и все надели пальто, в город весны и здесь впервые увидел то, что англичане называют «огненными деревьями». Удивляют и восхищают растущие на деревьях большие красные и розовые цветы. Это очень непривычно, и сначала кажется, что их нарочно натыкали между листьев. Полюбовался, побродил по набережной. На следующий день снова пошел в город вместе с седьмым механиком. Когда узнал, что он «седьмой», то спросил у наших офицеров, сколько же на судне механиков. Они засмеялись и сказали: семь. Вернулись мы к обеду, а в шесть часов вечера корабль снялся с якоря и взял курс на Манилу.

На этом переходе мы попали в такую жестокую качку, что один механик и несколько матросов заболели морской болезнью. Я отлеживался на койке, подсунув под бок спасательный пояс. Бортовая качка была такая, что можно было вывалиться на пол. Чемоданы катались из угла в угол, как мячи. Я принял хлоретон и гоматропин бромид и чувствовал себя не так уж плохо. Во всяком случае, съедал все, что приносили. Как записано у меня в дневнике, в Гонконге сошли ехавшие с нами из Шанхая Смит, Скоггинс и Гаттон дочерью. Кто они такие, я сейчас не помню. Вместо них сел Симмонс, управляющий гонконгской трамвайной компанией. Он производил впечатление типичного среднего англичанина, думающего, что над ним, как и над Британской империей никогда не заходит солнце, но при более близком знакомстве оказался очень веселым и общительным человеком. Из прежних попутчиков осталась миссис МакГилкрист с двумя детьми и Миллер, которые ехали в Англию. Миллер, во всяком случае, так думал, пока в Сингапуре его не сняли с парохода. Но это отдельная история.

Я решил, что с Миллером путешествовать будет приятно. Инженер авиации, служивший в английской авиационной компании, он представлял собой типичный продукт английской высшей школы. Симмонс - образчик воспитанника английской средней школы - тоже знакомый мне тип, у меня было много таких, как он, английских пациентов.

От своего шотландского пациента Баллинголла я слышал, как в Англии выбирали людей для службы в колониях. Самое важное было знать, какую школу окончил молодой человек. Если школа была «приличная» (понимай -аристократическая, закрытая) - этого было достаточно и оставалось пройти только один важный тест. Ответственному и в свое время проверенному этим же тестом служащему поручалось провести эксперимент с юношей. Служащий приглашал кандидата в хороший ресторан, заказывал ужин и поил его виски и джином до состояния хорошего опьянения, все время наблюдая, как молодой человек себя ведет. Если он «переносил свой ликер как джентльмен» (английское клише), то все было в порядке. Если он начинал буянить, бить посуду и щипать проходивших мимо официанток пониже спины, все было кончено. Для службы в колониях он не подходил: таким поведением он мог уронить престиж белого человека. Очень простой и наглядный тест. Он доказывал, что молодого человека не научили в школе хорошим манерам, а главное - не научили пить. И это за пять лет среднего образования (не считая младших классов)! Значит, или молодой человек принадлежал к категории трудно обучаемых, или программа обучения в школе была поставлена из рук вон плохо.

Баллинголл много лет проработал в фирме на тиковых плантациях, где спиленные стволы деревьев перетаскивали слоны. Он рассказывал, что слоны часто страдали запорами и для их лечения использовалось кротоновое масло, самое сильное слабительное, известное медицине (сейчас оно для лечения людей не применяется из-за его, так сказать, чрезмерно взрывчатого действия). Доза для взрослого человека - одна капля. Слону давали чайную ложку. Через некоторое время он подымал хвост параллельно земле, а присутствующие разбегались на несколько метров во все стороны.

Море начинало успокаиваться, но все же весь день 18 декабря я еще не выходил из каюты. В Манилу мы пришли в пятницу утром, 19 декабря 1947 года, и в тот же вечер поплыли в Табако, так и не успев сойти на берег. Манильский залив имеет колоссальные размеры. Во время войны в гавани было затоплено двадцать шесть американских и японских военных судов, у некоторых из воды торчали отдельные части - мачты, нос или корма. Вдали виднелись очертания Коррегидора и острова Батан - мест жестоких боев американцев с японцами. Может быть, затопленные суда и помешали нам попасть в манильскую бухту. Во всяком случае, к нам подошли катера с почтой и таможенными чиновниками и привезли двух пассажиров: мисс Бленкинсоп (назовем ее так), англичанку, и американского адвоката, полковника морской пехоты Дьюи.

Мисс Бленкинсоп была привлекательной брюнеткой с несколько прыщавым лицом. Как нам доверительно сообщил стюард, она работала в Маниле в заведении для занятий древней профессией. Практического значения для нас это не имело: ее сразу же абонировал один из офицеров. Он ее опекал вплоть до приезда в Англию, где, по-видимому, ему пришлось начать свое лечение, которое в те далекие времена длилось, как я уже говорил, три года.

Блэр Дьюи, второй пассажир, который сел на корабль в Маниле, рассказал мне, что его двоюродный брат - губернатор Нью-Йорка, он выставлял свою кандидатуру на пост президента США, но на выборах провалился. После окончания войны Блэр Дьюи работал адвокатом на Филиппинах, где купил двухколесный прицеп к своему вездеходу и крокодила (собственно говоря, он моги не платить за крокодила деньги, так как этих тварей везде сколько хочешь, но крокодила голыми руками не возьмешь). На прицеп он поставил большой четырехугольный бак с водой, в котором возил крокодила по Филиппинам. Дьюи возвращался домой в США, но решил по пути посмотреть Францию и Англию и поэтому выбрал для путешествия английский пароход, о чем впоследствии сильно жалел.

Это был высокий, молодой, полный блондин с усами, в широких брюках. Дьюи страдал от жары, но, поскольку американцы тогда шорты не носили, никак не соглашался заказать их себе. Он был большим оригиналом. Его хобби была кулинария, и он писал книгу «Кулинарные рецепты всех стран». Меня он долго расспрашивал о секрете приготовления русского борща, но я этого секрета ему не открыл, во-первых, по политическим причинам (не знал, засекречен у нас борщ или нет), а во-вторых, я просто не знал, как его готовить. К обеду Дьюи неизменно появлялся с набором расфасованных по бутылочкам французских и американских соусов. От них и от американской привычки пить воду со льдом во время еды у Дьюи был хронический гастрит, и он страдал отрыжкой. Видимо, из-за этого его и посадили не за капитанский стол, где сидело большинство пассажиров, а за стол старшего помощника. С первого дня путешествия Дьюи и старший помощник возненавидели друг друга, и все их совместное продвижение по поверхности океана прошло во взаимной пикировке и выяснении, кто стоит выше -англичане или американцы - и кто из них сделал больше во Второй мировой войне. Эти словесные баталии происходили четыре раза в день: за завтраком, в обед, за чаем и во время ужина. Они, очевидно, не способствовали улучшению состояния здоровья больного гастритом Дьюи, и он горько жаловался мне, что старший помощник - «богом-проклятый-сукин-сын» и что до прихода в Англию он его непременно убьет.

Дьюи часто вспоминал о своем крокодиле. Оказывается, крокодил - очень умное животное, я этого не знал. Но вскоре после нашего знакомства тема воспоминаний Дьюи сменилась: он потащил меня к себе в каюту и показал буквально ворох фотографий своей филиппинской приятельницы, очень красивой молодой женщины, снятой в различных позах совершенно голой. На мой вопрос, почему на всех фотографиях она без одежды, Дьюи не моргнув глазом ответил: «На Филиппинах очень жарко», - и тут же рассказал мне о магическом ритуале, который исполняется филиппинками для сохранения любви мужа или любовника, но мое целомудренное перо отказывается его здесь воспроизвести.

Дьюи сразу вошел в нашу мужскую компанию и стал играть с нами в кости. Мы называли его судьей, чем он был чрезвычайно доволен. Симмонс как-то заметил: «У вас в Америке все или судьи, или полковники. Чтобы различать, кто есть кто, есть очень удобный и простой способ -по географической параллели: все живущие к югу - полковники, а все живущие к северу - судьи». Наш друг был одновременно и судьей, и полковником.

Дьюи постоянно проявлял недовольство плаванием. В Маниле он был счастлив со своей красавицей филиппинкой и с крокодилом, а тут у него каждый день случались неприятности с этим «богом-проклятым-сукиным-сыном» старшим помощником. Кроме того, его раздражали наши ежевечерние споры за стаканом виски или джина. Разговор обычно начинался с политики, и англичане ругали Советский Союз и США. Вначале Дьюи поддерживал англичан в их нападках на СССР, но вскоре заметил, что это ему невыгодно, так как в ответ я стал поддерживать англичан, когда они набрасывались на США. Тогда мы с ним заключили безмолвное соглашение: когда ругали Советский Союз, молчал Дьюи, а когда ругали США - я. Когда же англичане выдыхались, мы вместе с Дьюи начинали ругать Англию. После такой разминки начиналась следующая фаза: говорили о религии. Поскольку к ней все были одинаково безразличны, то и ругались все со всеми - просто так, из принципа или от безделья. К часу ночи разговор переходил на женщин - и воцарялось полное согласие.

В Табако мы прибыли на другой день вечером. О Филиппинах можно получить какое-то представление лишь в том случае, если проплывешь мимо всех островов - больших и крошечных. Посещение одного острова мало что дает. Филиппины - это архипелаг, насчитывающий более семи тысяч островов, из которых только две тысячи четыреста имеют названия. Больше половины островов вообще необитаемы. На остальных - двадцать миллионов жителей, которые говорят на семидесяти различных языках. На Филиппинах побывал английский мореплаватель сэр Франсис Дрэйк (кажется, одновременно пират: в те времена такое совместительство было в порядке вещей), затем островами долгое время владели испанцы и наконец американцы. По количеству людей, говорящих на английском языке, Филиппины стоят на третьем месте в мире после Англии с колониями и США. Конечно, английский язык филиппинцев объединяет, тут ничего не поделаешь.

Когда смотришь на карту Филиппин, конгломерат островов, где зарождаются тайфуны, то понимаешь, что надо быть хорошим мореплавателем, чтобы водить суда по этому ярко-зеленому лабиринту. Мы проходили мимо маленьких островков, мимо больших, но редко видели хижины на берегу. Везде ярко-желтый песок, ярко-зеленые пальмы, а за ними таинственные и темные заросли -тропические джунгли.

Подошли к Табако. Этот порт, так же как и Манила, находится на острове Лусон, но только в его южной части. В Табако заходят, очевидно, только за копрой. На обыкновенной карте его не найти, настолько это крошечный населенный пункт - его и городом-то не назовешь. Но вид, открывающийся, когда подплываешь к нему, неожиданно оказался впечатляющим. Обогнув какой-то островок, мы увидели почти прямо перед собой громадную темно-синюю гору, верх которой был закрыт длинной черной тучей, лежавшей параллельно земле, как большой, толстый блин. Это был вулкан Майон высотой около двух тысяч шестисот метров, который не упоминается ни в одном учебнике географии. Высота Везувия не превышает и тысячи трехсот метров, однако о нем знают все школьники. Правда, Везувий разрушил Помпею, но все же и о Майоне следовало бы упоминать в учебниках.

Табако расположен в глубине Албайского залива в лагуне. Это удивительно красивый городок, стоящий у самого подножия вулкана. Песок его пляжей не желтый, а черный, вулканический. Первое впечатление неприятное, как от всего непривычного, но песок мягкий. Местами растет кустарник, который заходит прямо в море, что довольно необычно. С гор текут прозрачные неглубокие речки, скрытые густыми зарослями бамбука, кокосовыми пальмами и банановыми деревьями. Много пальм ниппа, широкими листьями которых местные жители покрывают хижины, и море - буквально море! - ярких неизвестных цветов. Вода в лагуне бирюзовая. Набережная хорошо бетонирована и может принять, наверное, три океанских судна. Сразу от набережной тянется неширокая тихая дорога, по обеим сторонам которой расположены склады пеньки и копры. На некоторых складах еще остались написанные тушью большие иероглифы,- начинающиеся знаками «Великий Японский Морской Флот». Всюду запах кокосового масла. Если от набережной свернуть влево, то можно выйти к небольшому зданию муниципалитета, построенному в стиле греческого храма, с надписью по-английски. Перед ним находится площадь, на которой стоит старинная католическая церковь, почерневшая от времени, и отдельно от церкви - колокольня, а рядом - школа. Здесь начинается главная улица, которая носит название «Национальная», хотя на стене школы осталась мраморная плита со старинной испанской надписью «Calle Real» - королевская улица. За церковью - базар. Как и везде в Юго-Восточной Азии после войны, на нем торгуют американскими товарами: военными поясами, таблетками для дезинфекции воды, зелеными тюбиками с мазью, предохраняющей от сифилиса и гонореи, канистрами для бензина и вообще всяким хламом. Все постройки на базаре легкого типа, в основном, деревянные балаганы, но иногда обходятся и без них: товары разложены на растянутых американских походных кроватях.

Жилые дома на Филиппинах строят на сваях, поскольку всегда есть опасность наводнения от волн, которые с моря в любой момент может пригнать тайфун, однако иногда и сваи не помогают. Дома выглядят очень живописно: крыши из листьев пальмы «ниппа»; окна со вставленными вместо стекол пластинками перламутра от раковин, через которые, конечно, ничего не видно, но они пропускают внутрь немного дневного света; уютные резные балкончики, устроенные вокруг всего дома по периметру. На своих балкончиках филиппинцы разводят много цветов, словно мало им роскоши окружающей природы и мало моря всюду растущих цветов. Меня поразило, как часто среди горшков всевозможного типа, в которых выращивают цветы, встречаются ночные горшки европейского образца. Пикантно, тропический цветок - яркий и пышный, растущий из ночного горшка!

На ближайшей улице мы зашли в один из домиков с приусадебным участком. Главная забота хозяина такого участка состоит в том, чтобы каждый день полоть на участке дикую траву, бурно наступающую на городок из джунглей. Нам говорили, что если ее не выпалывать ежедневно, то через три недели участок становится непроходимым. Вся площадь участка занята кокосовыми пальмами. Одна пальма росла изогнуто, верхняя ее половина низко наклонилась и шла почти параллельно земле. Хозяин предложил кому-нибудь из нас забраться на пальму и сорвать кокосовые орехи. За десять сентаво рвать можно столько, сколько можешь с собой унести. Звучало заманчиво, а для гимнаста (я в то время им был) залезть было пара пустяков. Я без труда добрался до кроны, но, сорвав один большой кокосовый орех, сообразил, что другого мне уже не ухватить. Слезать надо было одной рукой цепляясь за ствол пальмы, а в другой - держа орех. В общем, обыкновенное мошенничество: на базаре такой орех я мог бы купить за пять сентаво.

В этот же день мы ходили смотреть петушиные бои. Довольно противное зрелище. На площади собралось много народа. Мужчины были одеты в рубашки навыпуск и белые грязные штаны. За плечами у некоторых женщин я заметил что-то вроде прозрачных сетчатых крылышек, прикрепленных к платью. Мне объяснили, что это метиски, а крылышки означают, что в их жилах течет и испанская кровь. Зрители сидели на корточках кругом, а два хозяина петухов науськивали их друг на друга. К лапам петухов были привязаны маленькие ножички, которыми они разбивали друг друга буквально в клочья. Зверское развлечение. Бой быков в миниатюре. Естественно, заключались пари.

Пассажиры и свободные от дежурства офицеры весь день провели на берегу. Мы бродили по черному песку, любовались цветами и наблюдали за купающимися в лагуне ребятишками. Они купались голышом.

Потом мы отправились в сторону вулкана Майон. Казалось, вершина его совсем рядом, но это, конечно, иллюзия. Если высота вулкана две тысячи шестьсот метров, то по его склону нужно подниматься, наверное, не меньше десяти километров. Сразу за хижинами, находящимися на окраине городка, начинаются джунгли. Они поднимаются от подножия вулкана вверх по склонам, и совершенно очевидно, что, если метров двести пройти вперед, можно окончательно заблудиться и вообще никогда не вернуться к цивилизации. Лианы опутали стволы деревьев, и в полутьме не разобрать, лианы это или змеи. Земля влажная. Под сенью листвы жарко и душно, как в бане. А из глубины леса доносятся зловещие незнакомые звуки: клекот, писк, шорохи и какая-то возня. Страшно. Нет, не гостеприимны джунгли.

Я прогулялся и в ту сторону городка, где расположилось «Китайско-филиппинское общество вдохновения». Что это означает, непонятно, но что-то безусловно китайское: китайцы любят такие названия, как «Павильон душистой старости», «Беседка десяти тысяч лет нескончаемого наслаждения»... Это была Китайская торговая палата, или пятая колонна Китая, отделения которой можно увидеть по всей Юго-Восточной Азии вплоть до Цейлона. Большой, чисто прибранный участок. На нем стоит несколько зданий. Первое здание - школа. Много китайских детей. Девочки одеты в белые блузки и синие юбки, мальчики - в белые рубашки и синие шорты. Филиппинские же дети ходят голышом, потому что море в пятидесяти шагах, а все время одеваться и раздеваться - требует много времени, хотя время здесь не считают.

«Китайская торговая палата — острие экономического и политического проникновения Китая в другие страны», -это строки из дневника, написанные в 1947 году; сегодня, в 1979 году, я думаю так же. Над главным зданием висит только китайский флаг. В Китае после войны иностранные фирмы обязаны были вывешивать флаг Китая наряду со своим собственным: надо уважать страну, в которой живешь. Но это похвальное правило, очевидно, не распространялось на самих китайцев, живущих в других странах. Филиппинцев, видимо, уважать не обязательно.

Пообедав на борту нашего плавучего отеля, мы снова ушли в город. Когда вернулись к вечернему чаю, на сходнях было вывешено объявление: «Всем вернуться на корабль к 8 вечера. Завтра уходим». Это было неожиданно, но мало нас удивило, хотя с корабля ничего не выгрузили и ничего на него не погрузили. На прощанье мы еще раз прошлись по Королевской улице и вернулись к набережной. У какого-то склада на мешках с копрой играл на гитаре филиппинец, около него сидели на корточках два молодых человека и курили манильские сигары. Превосходная вещь - манильская сигара!

Мы пробыли в Табако всего один день, 21 декабря, и, подняв якорь в 11 часов 22 декабря, направились в лагуны на юг, к Сингапуру. Через сутки мы вышли из архипелага, а уже 24-го, в английский сочельник, были на пути к Сайгону.

Католическое Рождество, 25 декабря, мы праздновали торжественно. Маленького МакГилкриста офицеры завалили подарками. Столовая была украшена английскими флагами и серпантином, везде летали воздушные шары. Утром в офицерском салоне мы с Миллером угощали офицеров виски и джином, а после обеда нас утащили к себе рулевые, чтобы напоить ромом, традиционным напитком английских матросов. Все рулевые были шотландцами, возможно, из шотландских горцев. Они плохо говорили по-английски. Их язык - гельский, одно из кельтских наречий, которое их предки привезли с собой из Ирландии много веков назад. Это черноволосые, черноглазые люди. Кстати, обилие брюнетов в Шотландии поражает. Мы привыкли думать, что брюнеты живут на юге, а блондины на севере. Блондинов и шатенов много на юге Англии, но англичане не кельты, а англосаксы.

Вечером был торжественный рождественский ужин с участием капитана Барклая. Впервые за двенадцать дней капитан соблаговолил отужинать в кают-компании (видимо, человеку с его званием не солидно слишком часто обедать со всякой шантрапой). За ужином он сообщил нам о гибели «Кины», того скандинавского корабля, который отплыл из Шанхая вслед за нами. Он зашел в лагуну Табако сразу после того, как из нее вышли мы. Наш капитан получил предупреждение по радио о приближении тайфуна и успел вывести корабль за пределы архипелага в открытый океан. А «Кина», покидая лагуну, где-то между этими островками попала в тайфун. Спаслось лишь несколько человек.

Ужин был обильным: фаршированная индейка и рождественский пудинг, баранина и кислое варенье - всего двадцать пять блюд. У меня сохранилось меню, на котором расписались капитан, старший помощник и все пассажиры. Сомерсет Моэм заметил как-то, что он не понимает англичан и их кулинарных предрассудков: где бы они ни находились - в Арктике или в тропиках, - но на рождество обязательно будут есть пищу, которая хороша в Англии, но в тропиках никуда не годится. Совершенно согласен с ним: есть индейку с яблоками на пути к Сайгону - гастрономическое преступление.

Через полчаса после начала ужина совершенно пьяным оказался наш судовой врач, пришедший к ужину на вид совершенно трезвым. Очевидно, успел зарядиться у себя в каюте. Ирландец с ярко-рыжими волосами и голубыми глазами, под тропическим солнцем он покрывался каким-то ярко-розовым загаром, упорно просиживая на надувном резиновом кресле бледно-зеленого цвета, которое ставил на одной из верхних палуб, все свое свободное время. А свободного времени у него было море. Он имел од-ну-единственную обязанность - ежедневное проведение приема в судовом госпитале, длящегося не более часа. На этом его работа заканчивалась. О медицине он ни с кем не говорил и, вообще, был немногословен, но виски пил регулярно и в достаточном количестве. Однажды он пригласил меня посмотреть его госпиталь на две койки. Это были довольно просторные каюты. Операционный стол. Лонгеты для укрепления гипсовых повязок при переломах костей, костыли, банки с гипсом, аптека, большая бочка английской соли (слабительное)... Наконец, очень вместительный склад с профилактическими резиновыми изделиями, их было так много, что он, наверное, смог бы обеспечить ими на одну ночь весь военно-морской флот ее величества королевы Великобритании.

На рассвете 26 декабря мы прибыли в Сингапур и пришвартовались довольно далеко от центра города - в грузовых доках, рядом со складами каучука. Здесь было жарче, чем в Табако: уже в семь часов утра я сидел в каюте без рубашки, правда, тело было совершенно сухим.

За два дня до Нового года ко мне на корабль зашел мистер Юстас, родственник семьи Дин, моих шанхайских пациентов, и пригласил меня встретить Новый год с ним и его друзьями в Танглин клубе - самом фешенебельном клубе Сингапура. Как мне рассказывал доктор Андерсон, английский писатель Ноэул Кауард, побывав в Танглин клубе сказал: «Теперь я понимаю, почему в Англии так не хватает кухарок», - после чего вход для него туда был закрыт. Ноэул Кауард сказал не просто глупость, это было почти оскорблением, которого женщины Танглин клуба совсем не заслуживали. Они являлись, между прочим, членами клуба, были хозяйками, а он - их гостем.

Сомерсет Моэм, который хорошо знал женщин из британских колоний и который почти никогда о женщинах хорошо не отзывался, не позволял себе ничего подобного ни при никаких обстоятельствах. У замечательного английского поэта Ричарда Киплинга, известного своими консервативными, ретроградными взглядами и сословными предрассудками, в одном из стихотворений есть замечательная фраза: «И жена полковника, и солдатская жена Маша - все же сестры в глубине души своей» (привожу ее достаточно вольный перевод, передавая только смысл). Я и сам за четырнадцать лет работы видел сотни этих женщин - англичанок, шотландок, женщин Уэллса. Ноэул Кауард был к ним несправедлив. О таких людях, как он, говорит хорошая русская пословица: ради красного словца не пожалеет и родного отца.

Накануне Нового года Юстас заехал за мной в восемь вечера, и мы покатили по мокрым улицам Сингапура за город. Танглин клуб - это большое здание, вернее, колоссальная веранда, а может быть, несколько смежных веранд - я не рассмотрел, так как была ночь. Стен нет, но во время тропического дождя, а ливень льет каждый день, опускаются соломенные шторы, чтобы дождь не попадал на веранду. Я не взял с собой в дорогу смокинга, но Юстас сказал, что сегодня это не важно, так как будет костюмированный бал и в пестрой толпе на мой внешний вид никто не обратит внимания. В большом зале не было места. Тут были и раджи в богатых костюмах, усеянных драгоценными камнями, возможно, даже неподдельными, и дамы в костюмах времен королевы Елизаветы (это в тро-пическую-то жару!), пажи, гренадеры, адмирал Нельсон с заклеенным глазом и подзорной трубой в руке, маркитантки времен герцога Уэллингтона, которые плелись в хвосте его армии для нужд солдат, был даже стоявший скромно у стены малайский полицейский, одетый в синий мундир, шорты, белый берет и белые краги. Его присутствие многих англичан шокировало, так как полицию в Танглин клуб не допускали. Потом выяснилось, что это был англичанин, вымазавший себе лицо сажей и нарядившийся в форму малайского полицейского. Я встретил доктора Андерсона, он приехал от больного, поэтому был в летнем смокинге. На голову он надел красную турецкую феску, изображая турецкого джентльмена.

Разошлись в три утра. Юстас одолжил мне свою машину с шофером-малайцем, чтобы добраться до корабля, и предупредил, что здесь, если иностранец едет один, сидеть рядом с шофером-малайцем не принято. Как праздновали Новый год у нас на корабле, не знаю.

В Сингапуре мы простояли девятнадцать дней. Сначала была забастовка докеров, и они не грузили резину, потом пошли дожди и резину грузить было нельзя. Затем погрузили большой ящик с питоном для лондонского зоопарка.

В Сингапуре мы потеряли нашего веселого Миллера. Накануне отплытия из Шанхая Миллер, инженер авиации английской авиационной компании, получил приказ о переводе в Лондон и срочном прибытии на новое место работы. Он мог лететь самолетами своей компании Шанхай -Гонконг и Гонконг - Лондон, в худшем случае - пятнадцать суток плыть на океанском лайнере Шанхай - Лондон. Но Миллер решил изобразить из себя наивного простачка и купил билет на корабль, который на тот же путь затрачивал более двух месяцев. Миллер не торопился на новую работу, и судьба жестоко его за это наказала. А случилось вот что. Из Батавии (Джакарты) пришел и встал рядом с нами большой голландский лайнер «Боиссевайн». Мы пошли посмотреть, что он собой представляет: делать все равно было нечего. Миллер пригласил нас в бар лайнера, собираясь угостить голландским джином, чтобы мы убедились, какая это дрянь по сравнению с английским джином. Лайнер был намного больше нашего корабля. Мы долго блуждали по широким, выложенным паркетом коридорам, в которых на полу, поджав ноги, сидели индонезийские слуги в пестрых национальных костюмах, и наконец мы попали в бар - большое помещение с длинной стойкой. Наше нахальное появление на чужом корабле никого не интересовало, для индонезийских барменов было достаточно, что пришли белые джентльмены. Миллер заказал всем по порции голландского джина «Боле» с тоником - газированной водой с добавлением небольшого количества сахара и хины. Многие живущие в тропиках иностранцы пьют джин с тоником из-за того, что хина предупреждает малярию. Чушь, конечно. В стакане тоника хины столько, что не хватит вылечить от малярии и даже малярийного комара. Однако в такой микроскопической дозе хина придает напитку еле уловимый приятный вкус горечи.

«Вот видите, джентльмены, - сказал Миллер, когда мы сделали по глотку, - какая это дрянь по сравнению с английским джином «Гордон». Только такие дураки, как голландцы, могут глотать эту отвратительную жидкость».

«О, хелло, Миллер!» - раздался вдруг за нами голос. Мы обернулись. Миллер встал: «Доброе утро, сэр», - ответил он подошедшему господину. - «Что вы здесь делаете? А, плывете на «Сити оф Лакнау». Ну, я вижу, вы сейчас заняты с этими джентльменами. Не буду вам мешать. Завтра в десять часов зайдите ко мне в офис», - холодно проговорил господин, в знак приветствия поднял указательный палец вверх и вышел. Миллер пробурчал: «Проклятье!» - и, заказав двойную порцию джина, выпил ее залпом.

А на другой день Миллер пришел выпить с нами прощальную порцию джина «Гордон», спустя несколько часов он вылетал в Лондон, и, угощая нас, ворчал: «На кой черт я полез на этот проклятый голландский корабль? Сидел бы у себя в каюте. А тут только вышел подышать свежим воздухом, как напоролся на управлявшего нашим сингапурским отделением. Будь все это проклято!»

Гуляя по городу, мы обнаружили на линии железной дороги, связывающей Сингапур с севером Малайи, интересный вокзал: его потолки, стены и пол были оклеены разноцветной резиной, а на стенах изображены еще и сцены из малайской жизни. В буфете через двойные стекла витрин холодильников видны разложенные плитки прекрасного голландского и английского шоколада. Но как только вы купите такую плитку, ее нужно сейчас же съесть, иначе через десять минут у вас в руках будет пригоршня коричневой жижи. Чересчур жарко. Американцы, правда, во время войны придумали добавлять в шоколад какие-то высокомолекулярные жиры. Такой шоколад не тает в тропиках, но есть его невозможно, хорошо им только заколачивать небольшие гвозди. Ужасная дрянь.

Пассажиры скучали. Девятнадцать дней сидеть в Сингапуре около каучуковых складов с упакованным в ящик питоном в трюме! На набережной - ни одной пальмы, ни одного цветка. А тут еще забастовка. Порт весь вымер, как после эпидемии чумы. Никого, ни души.

Адвокату Дьюи пришла в голову естественная для его профессии идея посмотреть Дворец правосудия, и он пригласил меня. «Надо посмотреть, как эти проклятые англичане вершат правосудие, иначе мы сдохнем от скуки на этом богом проклятом корабле», - сказал он, и мы пошли. Пешком, конечно. Своей машины мы не имели, а в трамваях вместе с малайцами и китайцами белым людям было не принято ездить. На рикшах - можно, потому что рикша - человек с другим цветом кожи, но рикш в порту не оказалось, наверное, тоже из-за забастовки.

Дворец Правосудия находился в центре города. Большое белое здание с куполом - совсем как вашингтонский Капитолий. Дежурному-малайцу, стоявшему у входа во Дворец, Дьюи пояснил, что мы американские адвокаты и путешествуем вокруг света, изучая формы правосудия в различных странах. Малаец поклонился и открыл перед нами дверь. Мы вошли в очень большой двухцветный зал. Наверху была галерея, идущая под самым куполом вокруг всего круглого зала. Это были места для публики. Мы же, благодаря «находчивости» Дьюи, устроились внизу, в зале, прямо перед судьей, на местах для официальных лиц.

Разбор дела не представлял для меня никакого интереса. Судили индуса. Судья задавал вопросы по-английски, переводчик переводил. Довольно скучная процедура. Интересен, на мой взгляд, был только сам судья: в красной мантии до пола и в парике - трудно сказать, как это можно выдержать в сингапурскую жару.

Вдруг судья заметил нас - двух иностранцев, жующих американскую резинку (и это в зале британского суда!). По его указанию к нам подошел чиновник-малаец и вежливо осведомился, кто мы такие. Дьюи ответил, что американские адвокаты, и повторил все уже сказанное у входа. Чиновник доложил судье, и тот удовлетворенно кивнул головой. Он понимал, что все американцы хамы, и наше появление в зале суда без его разрешения не удивило его, а то, что мы жевали резинку, доказывало наше стопроцентное американское происхождение.

Именно в этот напряженный момент произошло землетрясение. Весь корпус здания с его гигантским куполом качнулся сначала в одну сторону, потом в другую. Все присутствующие в зале подняли вверх головы. Дьюи шепнул мне: «Док, пошли отсюда к черту, пока на нас не обвалилась эта богом проклятая крыша. На сегодня с меня хватит британского правосудия». Мы встали, поклонились судье и вышли.

Возле нашего корабля мы встретили капитана Барклая. «Вы знаете, сэр, - обратился к нему Дьюи, - мы с доктором сегодня пережили землетрясение в самом центре Дворца Правосудия». Капитан посмотрел на нас и изрек: «Наверное, вы оба были пьяны».

«Богом-проклятый-сукин-сын», — воскликнул Дьюи, и мы отправились в наш салон. Бар был открыт, заказав виски с содовой, мы сели играть в кости. Вскоре принесли вечернюю газету. В ней была небольшая заметка: «Землетрясение в Сингапуре. Сегодня в 10:50 утра на острове Сингапур произошло землетрясение. Длилось оно пять секунд. Сотрудники метеостанции говорят, что, хотя у них нет инструмента для измерения силы землетрясения, его можно считать незначительным». Дьюи оживился, послал боя за пароходными бланками для писем, специально отпечатанными для пассажиров, вырезал заметку из газеты, приклеил ее на бланк, а под ней написал: «Повторяем: мы не были пьяны. Доктор Смольников. Полковник Дьюи», - и сбоем отослал письмо капитану. Вечером мы получили назад наше письмо, на котором внизу карандашом было приписано: «Я был на берегу и ничего не заметил, значит, пьян был я. Барклай». Этот документ я сохранил.

Дьюи все еще ходил в своих длинных брюках и снова стал жаловаться мне на жару. Мы возобновили нашу дискуссию. «Вы не понимаете, судья, - сказал я, - как хорошо в шортах. В длинных брюках под коленями мокро, складка не держится. Почему вы не наденете скафандр водолаза? Ведь это одно и то же. А в шортах - прелесть. Легко. Складка на штанах не мнется, потому что штанов практически нет. Вокруг ног играет свежий эфир».

Дьюи сдался. Он пошел к портному, и назавтра в его каюте лежали шесть пар белоснежных шортов. Он очень смущался, когда на ужин пришел в кают-компанию в шортах. Но никто этой перемены не заметил: теперь он был одет, как все. Уже будучи в Пенанге, мы случайно столкнулись с группой американских миллионеров, которые зафрахтовали океанский лайнер «Президент Монро» и совершали на нем кругосветное путешествие. Они разговорились с нами. Все начало беседы Дьюи держался несколько в стороне, как будто у него была особенно заразная форма проказы, но когда очередь здороваться дошла и до него (все американцы были в мокрых от пота, мятых, длинных брюках), он сказал: «Леди и джентльмены, прошу извинить меня за шорты, я стопроцентный американец». Потом отвел меня в сторону и шепнул: «А вы правы, док, насчет эфира. Действительно играет».

Вечером 14 января 1948 года мы покинули Сингапур и рано на рассвете пришли в порт Суаттенхам. Река, ведущая в порт, так заросла в устье какой-то высокой травой, что для непосвященного было неясно, как капитан мог ориентироваться. В самом порту река похожа на Вампу в Шанхае, с той лишь разницей, что там у самой воды по глинистым берегам бегают многочисленные крабы, а тут прямо под сходнями лежат и нежатся десятки крокодилов, не очень больших, длиной с раскладушку, может, чуть длиннее, но совсем не приятных. Дьюи, увидев их, очень обрадовался. Еще бы! Старые знакомые.

Сам порт - удивительно симпатичный городок. Одна широкая асфальтированная улица ведет неизвестно куда, а вдоль нее - большие подстриженные лужайки, скорее, целые поляны. На них на довольно большом расстоянии друг от друга (во избежание пожара) стоят бунгало - летние домики на сваях, с большими верандами. Поляны с домиками разделены узкими асфальтированными улочками, никаких заборов нет, и создается впечатление, что весь городок состоит из ста бунгало и ста лужаек.

В порту мы простояли пять дней: что-то сгружали, что-то нагружали - нас это перестало интересовать. У нас были свои заботы: кончилось пиво. А еще пишут, что при современной технике мореплаватели не терпят никаких лишений! Вообще непонятно, почему пиво для пассажиров не могли купить в порту. Старший стюард сказал, что капитан отказался это сделать, поскольку впервые в его практике пассажиры за такой короткий срок выпили на корабле запас пива, которого должно было хватить до Лондона. Но возможно, старший стюард сказал неправду, предполагая как-то извлечь из этой ситуации собственную выгоду. Ведь старшие стюарды склонны к коммерческим сделкам. Ричард Гордон в своей книге «Доктор в море» авторитетно заявляет, что они с удовольствием продали бы и трубы парохода, если б думали, что это сойдет им с рук. Как бы там ни было, двинуться без необходимого запаса пива в Индийский океан - все равно, что выйти в море без запасных якорей. На удачу, рядом стоял английский корабль, на котором, как оказалось, кончилось виски, и Симмонс, договорившись с нашим старшим стюардом, организовал обмен бутылок виски на ящики с пивом.

В порту нашего пребывания около набережной теснились ряды маленьких лавочек, торгующих всем чем угодно, но, главным образом, листьями бетеля, которые здесь жуют все. Тут же продавали учебники малайского языка - жалею, что не купил, говорят, очень легкий язык. Мне показали «пальму путешественников». Ее листья растут вертикально, поэтому на их поверхность не падают прямые солнечные лучи и испарение влаги сводится к минимуму. Между корой и древесиной скапливается вода, и достаточно кору проткнуть, чтобы утолить жажду. Мне, правда, не посчастливилось увидеть людей - малайцев или, тем более, англичан, - которые утоляли бы жажду таким способом.

Сразу за городом в роще, где росли пальмы и бананы, находился индуистский храм, таинственный и прекрасный. Перед храмом располагался довольно большой бассейн, наполненный голубой водой. От берега к центру шли широкие ступени, уходящие под воду. Очевидно, бассейн предназначался для религиозных омовений. Дело шло к вечеру. Один индус разделся и, освещенный косыми солнечными лучами, потихоньку сошел в воду - картина, достойная кисти Рериха.

В Суаттенхаме мы пробыли пять дней, наконец, вышли в море и повернули прямо на север к Пенангу, куда и пришли через двенадцать часов. Широкий пролив отделяет порт от Малайского полуострова. Прямо из порта, если сесть в вагончик подвесной дороги, можно попасть на вершину Пенанг Хилла (холм около тысячи метров высотой). Вагончик вмещает около десяти пассажиров, окна его открыты, и пассажирам приходится отворачивать лицо от попадающихся на пути ветвей деревьев, усыпанных цветами. Несколько раз вагончик останавливался на станциях. От конечной остановки начиналась неширокая хорошо асфальтированная дорога длиной километра два, ведущая к самой высокой точке острова, на которой находился, естественно, ресторан — большая беседка с прекрасным обзором окрестностей. На востоке виднелись черносиние Малайские Альпы, у подножья которых распростерся порт Баттеруорт, на западе - просторы Индийского океана. Внизу прямо от холма начиналась райская долина, на которой раскинулся город Джорджтаун. Сам город легкий, белый и чистый. Мусор, гонимый ветром по улицам, состоит не из обрывков газет, а из облетевших лепестков белых и розовых магнолий и цветов «огненных деревьев». Природа такая же, как в Сингапуре, но в Сингапуре больше города, а в Пенанге больше природы. Еще в Сингапуре я заметил, что дома в Малайзии без труб, а в окнах нет стекол. Вместо них в окна вставляют жалюзи, которые закрывают на ночь и при косом дожде. Кухни строят в саду, чтобы в доме от них не было жарко.

В Пенанге есть Храм Змей. Это индуистский храм с большой площадкой, выложенной камнями. Над частью площадки - навес, под ним ползают змеи всяких родов и видов, отгороженные от зрителя не особенно высокой стеной. Интересно, конечно, но противно. Начинают здесь работать рано, возможно, и до восьми утра. После часа дня иностранцы вообще, кажется, не работают. Все едут обедать и отдыхать часов до пяти, а затем - в клуб. Меня пригласили отужинать в Пенанг клубе. Хозяин рассказал мне, что недалеко от берега у клуба имеется свой плот на якорях, на котором загорают пловцы. Плот соединен с рестораном клуба стальным тросом, и, если вы нажмете на имеющуюся там кнопку звонка, из ресторана прямо на плот спустят для вас полдюжины бутылок холодного пива.

В одном городском банке я наблюдал, как в час дня сторож-индус устраивался на ночлег. Между колоннами учреждения, вверенного его бдительности, он поставил кровать, под нее засунул миску с пищей и металлический сосуд с водой: его обстоятельные приготовления выдавали намерение отдыхать до следующего утра. В магазинах такая же сонная атмосфера: никакой спешки и полное отсутствие покупателей. Да и вообще, никто никуда не торопится.

Я купил себе в книжном магазине «Пармскую обитель» Стендаля на французском языке и книгу Виктора Перселла «Малайзия». Автор приводит много любопытных фактов о географии и климате страны. Искажения начинаются в политическом разделе книги. Там есть намек на то, что разгром британской армии в Малайе был чуть ли не специально запланирован Британским генеральным штабом. Самый пикантный аргумент: падение Сингапура дало возможность Англии помогать России оружием и таким образом косвенно обеспечило победу СССР. Очень великодушно, без сомнения, проиграть всю малайскую кампанию, отдать Сингапур — и все только для того, чтобы помочь русским. В истории такие случаи встречаются, наверное, не слишком часто, во всяком случае, я узнал о подобной жертвенности одной страны ради другой впервые из книги Виктора Перселла.

Автор также выступает в защиту плантаторов и зачем-то пишет, что они пьют очень умеренно, не больше двух порций виски и только по вечерам. Ну, если Перселл акцентирует на этом внимание читателя, значит, имеются и другие наблюдения. Сомерсет Моэм, например, пишет совсем другое. Есть плантаторы совсем непьющие - а почему бы им и не быть? - есть пьющие по две порции виски в день (Plantator purcellicus L., редкая разновидность в зоологии, названная в честь ее первооткрывателя Перселла), а есть и много пьющие. Всякие есть. Но все-таки пишет Перселл интересно, книга читается легко, хотя, как я уже сказал, в интерпретации стратегии Британского генерального штаба в Малайе он несколько запутался.

В Пенанге мы пробыли три дня и покинули его в семь часов утра 23 января 1948 года, взяв курс на запад в сторону Цейлона. Стояла прекрасная погода.

Мы начали осваивать Индийский океан. Остались на юге черно-синие очертания гор Суматры, и все пассажиры, готовясь к долгому и скучному переходу вытащили свои атласы, чтобы каждый день отмечать на карте пройденный путь. Я купил в Шанхае самый последний универсальный атлас мира американского издательства «Хаммонд»: девяносто шесть прекрасно отпечатанных карт. Великобритании отведено в нем четыре страницы, а на каждую европейскую страну - по одной. На европейскую часть СССР - тоже одна страница (масштаб для Англии восемьдесят километров в сантиметре, для СССР - триста), на азиатскою часть СССР - ни одной: она включена в общую карту Азии (масштаб - тысяча двести), и на ней ничего полезного нет. На Канаду отведено восемь страниц, в два раза больше, чем на Великобританию, а на США с ее колониями (хотя американцы говорят, что у США таковых нет) - сорок девять страниц. Конечно, это не универсальный атлас мира, а просто атлас США, в который между прочим включены карты остального мира. Недаром один англичанин уныло заметил, что среднему англичанину (да, наверное, и среднему американцу) из русской географии известно только то, что в России имеется восемь городов: Москва, Ленинград, Омск, Томск, Минск, Пинск, Одесса и Владивосток (с ударением на первое «о»).

За сутки прошли 428 морских миль, то есть около 793 километров. Одна морская миля равна 1852 метрам. Читать серьезные книги просто невозможно. Книги по медицине, которые я прихватил с собой, ни разу не взял в руки. Другие пассажиры читали старые номера английских и американских журналов. Читал купленную в Сингапуре «Пармскую обитель» Стендаля на французском языке. Странно, на таком большом корабле не было библиотеки. Пассажиры обменивались имевшимися у них книгами.

Симмонс дал мне почитать очень популярный тогда эротический роман «Амбер навеки», который показался мне настолько скучным, что я даже не запомнил фамилию автора. После «Дневника мисс Фанни Хилл» Джона Клиланда, «Гамиани» Альфреда де Мюссэ и романа Лоренса «Любовник леди Чаттерли» это был детский лепет. Западная литература только начинала идти от эротики к порнографии и намного позже подарила читателям такие перлы, как «Тропик рака» Генри Миллера и «Авантюристы» Гарольда Роббинса. (Кстати, один советский профессор купил в Женеве «Тропик рака», полагая, что это книга по онкологии). На фоне современных порнографических книг роман «Любовник леди Чаттерли» - действительно серьезное произведение, и я причислил бы его к классу «целомудренной порнографии», если такой класс существует. Да, там все есть и все названо своими именами, не научно-латинскими, а простонародными. Но и французский классик Рабле не особенно стеснялся, когда писал свой знаменитый роман «Гаргантюа и Пантагрюэль». И «Похождения бравого солдата Швейка» целомудренным произведением не назовешь, но это один из крупнейших романов нашего времени. Французы приняли со смехом и гривуазными шуточками книгу Рабле, а англичане многие годы не разрешали печатать в Англии книгу Лоренса, и я впервые прочел ее на французском языке в 1932 году. В США эту книгу тоже не печатали, более того, генеральный почтмейстер США запретил даже ее пересылку по почте. Тогда издательство подало на него в суд. Судья для решения вопроса о том, порнографическая ли это книга, применил своеобразный статистический метод: подсчитал количество порнографических сцен и выражений и сравнил их с количеством не порнографических. Последних было больше, и он объявил книгу Лоренса непорнографической. После этого Англия вдруг решила, что она является «все позволяющим обществом», разрешила публиковать произведения Лоренса и заодно узаконила актом парламента гомосексуализм.

Вообще метод американского судьи не такой уж абсурдный. Действительно, можно сделать какие-то выводы, рассматривая соотношение фабулы романа с порнографическими сценами и выражениями. В романах «Тропик рака» и «Авантюристы» фабула банальна, она нужна только для того, чтобы иметь возможность вкрапить порнографические сцены и нецензурные выражения. В некоторых частях книги «Авантюристы» за каждой «нормальной» главой обязательно следует глава с описанием какой-нибудь сексуальной аберрации (сексологи начала XX века называли это «извращением»). Тут ясно, для чего книга написана.

Но Лоренс пишет об искренней любви двух молодых людей, которые не искали разврата, и его в книге нет, хотя все любовные встречи описаны с предельной натуральностью. Если эти сцены не нравятся Франсуа Мориаку, то это еще ничего не значит. Мориак - сугубо католический писатель, и ему Лоренс не может нравиться. Он даже пишет, что в сценах Лоренса так и сквозит первородный грех. Однако очень мало людей сегодня верят в первородный грех, и аргумент Мориака повисает в воздухе. В романе Лоренса много разговоров о социальном положении в Англии после Первой мировой войны. В серьезную фабулу романа вписаны любовные встречи двух главных героев, и Лоренс здесь достаточно откровенен.

Разврат можно искать везде, и при желании - везде его обнаружить. Наши моралисты нашли разврат даже в толковом словаре Владимира Даля, после чего выбросили все «неприличные» слова и сопутствующие им пословицы. К моему глубокому удовлетворению, цензоры нравственности пропустили одно слово и «безнравственную» пословицу к нему. Очевидно, не поняли ее. Слово это красуется и в последнем издании словаря.

Еще в этом плавании мне попалось «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма. В оригинале название звучит более лаконично: «О человеческом рабстве», или «О подчинении человека», или, точнее, «О зависимости человека». Русский перевод названия хорош и поэтичен, но после раздумий о творчестве Моэма, приходишь к выводу, что, весьма возможно, Моэм хотел вложить в название именно тот смысл, который вложил, и мы не вправе заменять его другим. Моэм был блестящим стилистом английской прозы и знал, что писал. Название, которое он дал своему автобиографическому роману, имеет смысл, мимо которого так просто пройти нельзя. Давайте представим себе, что Моэм писал свой роман по-русски и назвал его «Бремя страстей человеческих». Как это перевести на английский язык? Бремя - это тяжесть, вес, который давит на плечи, на душу, тяжесть забот. Тяжесть человеческих страстей? Да, очевидно, это довольно близко. В такой интерпретации названия скрыт христианский постулат о том, что страсти человеческие тяжелы, весомы, и их лучше избегать. Но посмотрите американский словарь Уэбстера: что означают слова «bond», «bondage»? Моэм пишет о рабстве, которого он пытался избежать, но его связывали цепи (bond). Он сам искал этих цепей, этого рабства.

Моэм - писатель, который не бросается словами. Одно и то же выражение, если оно его чем-то привлекло, часто повторяется в разных произведениях. В очень необычном для Моэма рассказе «Лорд Манутдрэго», где он как будто увлекается психоаналитическим методом, а на самом деле его развенчивает, мы не случайно, я повторяю - не случайно, встречаемся с тем же термином «bondage». В рассказе описан врач-психоаналитик, который помог многим больным, хотя сам в этот метод не верил: «... он смог вырвать ненормальный инстинкт и таким образом освободил немало людей от ненавистной им зависимости» (Моэм так и пишет: от ненавистной bondage). Это же слово есть и в названии большого романа. Так что, на мой взгляд, русский переводчик не понял смысла названия романа Моэма.

Когда я читал Моэма впервые - именно этот роман (его рассказы я знал раньше) - мне было тяжело читать о страсти Филиппа, хромого и бедного студента-медика, к отвратительной проститутке Милдред. Я говорю «отвратительная» не как моралист. Я убежден, что есть проститутки и привлекательные, но так оценивает ее сам Моэм. Он мучает своего читателя на протяжении всего романа, и только в конце, где описаны сомнения Филиппа в том, что ему делать, ехать искать счастье в Испанию в «кружевных замках Толедо» или остаться с совершенно необыкновенной Салли, простой, но такой чистой, честной, умной и красивой девушкой, Моэма как будто прорывает, и он вдруг пишет десятки страниц, полных самой высокой лирической поэзии. Трудность чтения книги Моэма в начале имеет простое объяснение. Если читатель принадлежит к психологическому типу автора, то будет читать роман с наслаждением с самого начала, а я принадлежу к другому психологическому типу, и мне это было тяжело, зато конец романа я прочел с наслаждением.

Чтение романа по пути в Англию склонило меня к решению обязательно посетить в Лондоне Национальную галерею, которой столько внимания уделяет Моэм в своей книге. Так я и сделал. Мне мало что удалось увидеть в Лондоне - надо было торопиться к началу занятий в Эдинбург, - но зато несколько раз я видел картины, которые с такой любовью описывает Моэм: и непонятные удлиненные фигуры Эль Греко с особенным атласным отсветом одеяний на коленях (много лет спустя я любовался этим на картине Эль Греко «Св. апостолы Петр и Павел» в Эрмитаже) и другие картины, любимые Моэмом, который, очевидно, тонко чувствовал живопись. Под влиянием его произведений раз десять я был в Национальной галерее в Лондоне, чуть ли не через день заходил в Национальную галерею Шотландии в Эдинбурге, а потом были Эрмитаж и Пушкинский музей с уже полюбившимися мне импрессионистами.

Такими были последствия первой стадии увлечения Моэмом. Потом я начал читать у него все подряд. Я перечитывал и продолжаю перечитывать романы «Раскрашенный занавес», «Луна и грош», «Театр», «На лезвии бритвы», «Тогда и теперь», «Подводя итоги» и все его короткие рассказы. Я много беседовал с моими английскими знакомыми - и почитателями, и ненавистниками Моэма. Некоторые дамы мне говорили: «Это мужской писатель», «Он всегда плохо отзывается о женщинах», «Он такой же, как Голсуорси и Бернард Шоу», «Он возмутителен», «Он просто свинья». Думаю, такие отзывы вызваны тем, что Моэм часто описывает женщин с отрицательной стороны. В «Письме» женщина убивает изменившего ей любовника, выпустив в него обойму из револьвера, она продолжает в него стрелять даже тогда, когда он мертв; в рассказе «Перед файф-о'клоком» жена малайским ножом перерезает горло своему пьяному мужу, когда тот спит; в «Нил МакАдам» распутная русская Дарья пытается соблазнить юного красивого и почему-то девственного шотландца; в «Человеческом факторе» описана английская аристократка, сведшая в могилу своего мужа и сбежавшая от общества в компании со своим шофером. Ну, ее еще можно понять. Смотря какой шофер. В «Падении Эдварда Барнарда» именно Барнард остается положительным героем, а его возлюбленная Изабелла Лонгстаф показана надутой, самовлюбленной эгоисткой. В «Источнике вдохновения» модная писательница с эзотерическими претензиями выведена последней дурой, над которой смеются близкие друзья и которую бросает муж, вполне порядочный человек; он женится на их кухарке, то есть на женщине со здравым смыслом. В «Завтраке» показана обжора (женщина, конечно), от которой пострадал сам Моэм, оставшийся после встречи с ней и без денег, и без ужина. В «Пустячном случае» хороший человек платит своей жизнью за любовь к никчемной, пустой и противной леди Кастеллан. В общем, женщинам от Моэма достается основательно. Но, неужели в его произведениях нет ни одной порядочной женщины? Есть. Например, в рассказе «Дверь возможности», но тут у женщины второстепенная роль - оттенить подлость мужчины (ее мужа). Есть у Моэма и рассказы, в которых о женщинах не сказано ни одного плохого слова, например: «На окраине империи», «Тайпан», «Французский Джо», «Поэт», «Мэхью», - но в них нет и женщин.

Почему Моэм писал о женщинах только так? В чем причина его мизогинии? Было бы весьма любопытно попытаться разобраться во всем этом, пользуясь его собственным советом, который он дает в самом начале рассказа «Пустячный случай»: «Как все было - описано точно, почему - об этом пришлось догадываться и, возможно, мои предположения покажутся читателю неверными. Тут никто не может сказать что-либо наверняка. Но для того, кто интересуется душой человека, нет более увлекательного занятия, чем поиски побуждений, вылившихся в определенные действия». (Перевод М. Литвиновой).

Для того чтобы высказать какую-то гипотезу о самом Моэме, кроме «Бремени страстей человеческих», надо прочесть еще и рассказ «Его превосходительство». Рассказ этот относится к тому периоду творчества Моэма, когда он, проработав во время Первой мировой войны в британской разведке, написал о ней семь прекрасных вещиц. «Его превосходительство» - одна из них. Так же, как «Бремя страстей человеческих», это произведение автобиографическое. Автор выступает здесь в образе британского агента Ашендена; его превосходительство, как и бедный студент-медик Филипп, - это сам Моэм.

Вчитайтесь внимательно в текст. Это рассказ о блестящем, подающем надежды молодом английском дипломате, влюбившемся во французскую акробатку Алике из бродячего цирка, проститутку не по профессии, а, очевидно, по небрежности (между прочим, Моэм обвиняет в этом некоторых чеховских героинь, которые отдаются не потому, что им это нужно, а просто потому, что иначе было бы хлопотней). Цирковой актрисе нравится английский юноша, хотя она и не подозревает, насколько он выше ее по положению, а выше Моэм ставит молодого человека для того, чтобы более эффектно показать всю глубину его падения. Моэм любит контрасты. Резкий контраст света и тени делает блистательным этот его рассказ. Отточенная техника письма писателя, а не моральные соображения -вот что заставляет восхищаться читателя.

Юноша из этого рассказа - блестящий тонко чувствующий аристократ, а девушка - пошлая циркачка, которая на первое свидание пришла в какой-то красно-зеленой шляпе, от чего его даже передернуло. Но он не может, не в состоянии от нее отказаться, его преследует какая-то слепая страсть, ради которой он готов бросить все: и блестящую карьеру, и общество, в котором вырос, и прекрасную невесту. Это повторение темы «Бремени страстей человеческих». Юноша берет отпуск и едет с цирковой труппой по городам, чтобы только быть рядом с этой женщиной. Над ним добродушно посмеиваются другие актеры, а он охотно выполняет любые работы, он даже» учится стоять на голове, этот будущий блестящий дипломат. У Алике неприятный хриплый голос, но он влюблен в этот голос (между прочим, у проститутки Милдред из «Бремени страстей человеческих» тоже был хриплый голос, возможно, от сифилиса голосовых связок). Она периодически уходит ночевать с хозяином цирка и уведомляет об этом заранее влюбленного в нее англичанина. Он страдает от ревности, но терпеливо все сносит.

При сравнении романа «Бремя страстей человеческих» и рассказа «Его превосходительство» у врача невольно возникает мысль, что в обоих случаях мы имеем дело с обычной алоголагнией - жаждой страданий, которая бывает пассивного (мазохизм) или активного (садизм) характера. Всякий нормальный человек послал бы к черту и проститутку Милдред, от которой страдает студент-медик Филипп, и акробатку Алике, от которой столько перенес «его превосходительство» (то есть тот же Моэм). Моэм так описывает встречу с Алике: «...она поздоровалась с вычурной вежливостью толстой тетки из табачного киоска. На ней было длинное пальто из поддельной норки и колоссальная яркокрасная шляпа. Она выглядела невероятно вульгарной. Она даже не была хорошенькой. У нее было широкое, плоское лицо, широкий рот и курносый нос. У нее было много волос, золотых, но явно выкрашенных, и большие сине-зеленые глаза (заметьте, не синие и не зеленые, что было бы красиво, а именно сине-зеленые - В.С.). Она была сильно нарумянена». В общем, хуже женщины и быть не может. Но вот здесь-то и возникает страсть. И лишь после многих страданий и унижений, которые переживает юноша (что также характерно для мазохиста - страдание доставляет ему удовольствие), он наконец с ней порывает, женится на приличной девушке и портит жизнь и себе, и ей, потому что не испытывает от всего этого никакой радости.

Прочтите рассказ «Человеческий фактор», где герой такой же утонченный дипломат, автор изысканной английской прозы (и это опять Моэм), много лет влюбленный в невероятно красивую и умную женщину, которая живет со своим шофером, вульгарным полуобразованным английским солдатом (здесь женщина умная и благородная, в отличие от Милдред и Алике, но схема отношений та же). Дипломат был вне себя от горя, когда случайно увидел их ночью обнаженными, купающимися в заливчике около ее виллы. Он презирает ее за эту связь, но все же хочет спасти ее даже ценой своего полного уничижения. Он предлагает ей (уже в который раз) выйти за него замуж, говорит, что ему ничего не нужно, он будет только молча страдать ради нее. Но ведь это классический пример мазохизма.

Еще одним доказательством наличия в характере Моэма черт мазохизма является сюжет рассказа «Нил МагА-дам». Герой рассказа, молодой красивый девственный шотландец, приехал в малайский город к Монро работать заведующим музеем. У Монро была русская жена Дарья, которая влюбилась в Нила и стала искать с ним близости. Нил был возмущен: он не мог и помыслить так отплатить Монро за его хорошее отношение и гостеприимство. Дарья наступала. Разговор между ними закончился признанием Дарьи в том, что она изменяла Монро и раньше. Нил спросил ее: «А вы не боитесь, что Монро узнает об этом?»... Она ответила: «Я иногда задаю себе вопрос, знает ли он об этом, если не умом, то сердцем. У него женская интуиция и женская чувствительность. Иногда я была уверена, что он подозревает, и в его боли и муке я чувствовала странную духовную экзальтацию. Я думала: не находит ли он в своей боли бесконечное, тонкое наслаждение. Вы знаете, есть такие души, которые чувствуют сладострастную радость от своих терзаний». По-моему, тут можно поставить точку в рассуждениях о влечении Моэма к душевному мазохизму. Какие еще нужны доказательства?

И Филипп, и «его превосходительство», и сам Моэм преодолели влечение к мазохизму, но у писателя осталась ненависть к тем, кто его так долго мучил, и он начинает мстить, и мстить очень остроумно, а для читателя - всегда интересно и неожиданно. Он впадает в противоположную разновидность алголагнии: из мазохизма в садизм - и, наверное, в этом есть логика. Ведь одно состояние является зеркальным отображением другого. Это, как в биохимии, где существуют оптические изомеры, обладающие одной и той же формулой, но одни отклоняют луч света влево, а другие вправо. Пусть читатель не думает, что садизм — это истязания только физические: драки, раны и синяки. Есть много разновидностей психологического садизма, когда другому человеку можно наставить столько психологических «синяков», что тот и жить после этого не захочет. В английском бракоразводном праве есть термин «умственная жестокость», являющаяся поводом для развода, то есть садизм или жестокость психологическая. Яркий пример такого типа жестокости вы найдете в рассказе Моэма «Змей», где садистка-мать портит жизнь своему любимому сыну, чтобы через него испортить жизнь молодой невестке, которую ненавидит.

Теперь должно быть ясно, почему первые три четверти книги «Бремени страстей человеческих» мазохист будет читать с удовольствием, а нормальный человек - с трудом.

Кстати, следует заметить, что, кроме мазохизма и садизма, есть еще и садомазохизм, когда человек испытывает удовольствие и причиняя страдания другому человеку, и сам испытывая страдания. А термин «алголагния», если его искать в сексологических словарях (например, словарь Шмидта «Либидо») или в соответствующих книгах по сексологии, всегда означает желание сексуального удовлетворения через ощущаемую или причиняемую боль. Но это частный случай. В широком понимании, это удовлетворение от страдания - или испытанного, или причиненного - любого происхождения, необязательно сексуального, хотя, конечно, и любовь, и страдание, и секс психологически тесно связаны. Но, пусть читатель из мо-

его анализа творчества Моэма не делает для себя далеко идущих эротических выводов. Сомерсет Моэм - большой художник слова, сложный философ, и пытаться подойти к нему с банальных позиций нельзя. А размышляя над его произведениями, попробовать понять, почему он был таким, а не другим, можно, и это увлекательное занятие.

Прав я в своих предположениях или это изощренная игра ума, пусть судит читатель. Но повторим слова Моэма: «Для того, кто интересуется душой человека, нет более увлекательного занятия, чем поиски побуждений, вылившихся в определенные действия».

Произведения Моэма так интересны потому, что он все время делится с читателем своей собственной философией. Он проникновенно пишет о своих двух учителях, великих мастерах короткого рассказа, Чехове и Мопассане. Он говорит, что Мопассан хорош своей фабулой. Его «Пышку» можно рассказывать как анекдот, и ее все равно будет интересно слушать. Когда Мопассан пытается философствовать, замечает Моэм, он говорит плоскости. Мопассан сексуален потому, что в его время была такая мода: каждый мужчина должен был стараться попасть в постель к любой женщине моложе сорока лет. Например, «в наше время, -добавляет Моэм, - все едят черную икру не потому, что они голодны, а потому, что она дорогая». Опять мода! Чехова он оценивает гораздо выше других писателей. Но Чехов, по его мнению, плох, когда берется за длинные рассказы, его сила в предельной лаконичности.

Как внимательному читателю мне хочется сказать о Моэме много хорошего. Его стиль великолепен. Количество определений, которыми он изящно жонглирует, вызывает восхищение. Его рассказ всегда сжат, краток, и сюжет не банален. Часто его сюжеты как будто нарочно обострены, но ведь он и не просит вас верить в то, что это правда. Это искусство. Когда оперный певец поет о своей любви к прекрасной примадонне, то вы наслаждаетесь пением, но ведь никто не наклонится к уху соседа, чтобы прошептать: «Скажите, а он действительно ее так любит?»

Моэм прежде всего английский писатель, затем европейский и американский. Часто фоном для его рассказов служит тропическая природа, туземные женщины и мужчины, но это только фон. Его герои, хотя и живут в Малайе, на Борнео и в Китае, главным образом, англичане. Если англичанин живет с малайской женщиной, Моэм не поскупится сказать о ней добрые слова, как о хорошей картине, но без глубокого психологического анализа. Подробно он пишет лишь о своих английских героях, их он знает. Он верно чувствует американцев, французов, итальянцев, но все-таки главное для него - свои, англичане. Это английский писатель.

Описания внешности героев у Моэма несколько примитивны. Салли из «Бремени страстей человеческих», - конечно, белая и розовая, «молоко и мед», плантаторы - часто с красными загорелыми лицами и обычно веселые - от виски. Но вот поразительно много лиц с болезненно-желтой, светло-коричневатой кожей. Когда читаешь его рассказы подряд, то создается впечатление, что в моэмовской империи свирепствует пандемия хронического запора.

Моэму ненавистны ложь и ханжество английского истеблишмента, отсюда его смех над человеческим притворством, чванством, глупостью. Он не раз спрашивает себя, как надо судить об отдельном человеке: это плохой человек, делающий доброе дело, или хороший человек, совершающий дурной поступок? И сам не дает ответа и не хочет выносить суждения.

На обложке книжек с его короткими рассказами мы видим портрет усталого человека с умными, печальными глазами. Это Моэм. Его правая рука подпирает подбородок, указательным и средним пальцами он так сдвинул вверх кожу на лице, что она сморщилась, но ему все равно. Он уже пережил период старческого кокетства, когда семидесятилетние джентльмены отдают печатать свои фотографии тридцатилетней давности. А его усталые глаза как будто говорят нам: дураки вы, дураки...

В своем творчестве он не раз возвращается к своей любимой теме: успех в жизни заключается не в том, чтобы получить официальное признание, ученые степени и медали, а в том, чтобы прожить жизнь полноценно и счастливо. Моэм, по-моему, не получил ни одного ордена, его не сделали «сэром», да ему этого и не надо было; не это было для него главным. В «Падении Эдварда Барнарда», в «Счастливом человеке» и других рассказах он говорит о своем понимании сути и важности человеческого счастья. Иногда он кажется снобом, особенно в рассуждениях о том, кто какой костюм может носить (например, послеобеденный костюм сидит хорошо только на мужчине, у которого вогнутый, а не выпуклый живот - «Чужое семя»), или о том, кто стоит выше на социальной лестнице, а кто ниже, однако уже в следующем абзаце готов все это высмеять. Такой блестящий портрет Уорбертона в рассказе «На окраине империи» он дал, очевидно, потому, что какими-то чертами сам похож на него. Он не прочь, хотя и довольно редко, употребить рискованное выражение на французском языке, но делает это так, что читатель, незнакомый с языком, проходит мимо, ничего не заметив («Брак по расчету», «Внешность и действительность»). Нет, конечно, он очень интересный писатель.

К религии Моэм относится иронически, когда это касается богословских теорий («Трон суда»), и с безжалостной иронией, когда речь идет о ханжестве и тупоумии представителей официальных религий («Дождь»). Он смотрит с беззлобной насмешкой на человеческую глупость до тех пор, пока она никому не вредит, кроме самого глупца, но самоуверенной глупости не выносит. С какой убийственной иронией он разделался с надутым английским чиновником из Гонконга, который вообразил, что Моэм в своей книге «Раскрашенный занавес» имел в виду именно его. Моэм в следующем издании этой книги написал в предисловии: «Помощник секретаря колонии вообразил себя оклеветанным и пригрозил подать на меня в суд. Я был поражен, так как в Англии мы можем показать премьер-министра на сцене или использовать как действующее лицо в романе архиепископа Кантерберийского или лорда канцлера, и занимающие эти высокие должности люди и бровью не поведут. Мне показалось странным, что человек, временно занимающий такой незначительный пост, мог подумать, что имели ввиду именно его». А с какой симпатией Моэм относится к малайцам и как хорошо отзывается о них устами своего героя Уорбертона в рассказе «На окраине империи». Необразованный бурбон Уокер («Макинтош») с необыкновенной человечностью относится к своим «подданным» самоанцам, хорошо знает их обычаи и язык. Поразительная наблюдательность, прошедшая через лабораторию ума и таланта, делает Моэма выдающимся писателем. Как и всякий писатель, он очень любит книги, о чем пишет в рассказе «Книжный мешок», единственном, где затронут вопрос кровосмешения между братом и сестрой.

Моэма обвиняли в цинизме. Но что такое цинизм? По словарю Ушакова - это «вызывающе-пренебрежительное и презрительное до наглости и бесстыдства отношение к правилам нравственности и благопристойности, культурным ценностям и т.д.». Написано круто, слишком категорично - и неверно. Если цинизм относится к категориям этическим, то он уже поэтому не может быть понятием абсолютным. То, что цинично для европейца, может быть безразличным для полинезийца. Легкомысленное отношение Моэма к религии и к богу цинично для верующего, но вполне приемлемо для неверующего. Моэм ко всему относится иронически и любит делать парадоксальные заявления - «эпатировать» читателя. Но это любили делать и Оскар Уайльд, и Честертон, и Шоу. Вряд ли это можно считать цинизмом. Вернее, цинизмом это будет считать всякий, чье ухо режет моэмовский стиль.

Моэм — рассказчик. Его цель — развлечь читателя, а не читать ему мораль. В рассказе «Нитка бус» собеседница Моэма описывает случай, как гувернантка, служившая в одной богатой семье, неожиданно получила триста фунтов стерлингов. Она решила поехать в Париж и прокутить их. Хозяйка ее отговаривала, но та настояла на своем. Уехала. Подцепила сначала богатого аргентинца, затем другого и «сейчас, - возмущенно добавила собеседница Моэма, - это самая шикарная кокотка Парижа». Моэм спросил ее: «А вам это не нравится? Как бы вы хотели, чтобы это все закончилось?» - «Я хотела бы, чтобы она влюбилась в бедного банковского клерка, которому на войне отстрелили ногу или хотя бы половину лица. Они бы поженились. Купили маленький домик, взяли его престарелую матушку. Он бы все время болел, а она самоотверженно ухаживала бы за ним». - «Но это было бы очень скучно», - заметил Моэм и услышал в ответ: «Да, но зато нравственно».

Моэм не скрывает своих взглядов. Он всегда искренен и высказывает свои мысли, не стесняясь. Это что, тоже цинизм? Ну, тогда ханжество - добродетель!

Вот, кстати, пример из его рассказа, который так и называется - «Добродетель» (по-моему, в русском переводе его нет). Прочтите только начало этого рассказа: «Есть мало вещей на свете лучше гаванской сигары. Когда я был молодым и очень бедным и курил сигары только тогда, когда кто-либо меня угощал, я решил, что, если когда-нибудь у меня будут деньги, я буду курить сигары каждый день после обеда и после ужина. Это единственное нравственное решение моей молодости, которое я выполнил. Это единственная цель, которой я достиг и которая никогда не была омрачена разочарованием». Пурист может воскликнуть: «Какой цинизм! С одной стороны возвышенные чувства, а с другой - сигара». Конечно, возможно, что пурист никогда не курил гаванских сигар. Ведь писал же выдающийся английский поэт Редьярд Киплинг: «Женщина всего-навсего женщина, / А хорошая сигара это курево!»

Дальше Моэм пишет: «...я люблю сигару мягкую, но полную аромата, не очень маленькую, которая выкуривается, прежде чем вы почувствовали ее, и не очень длинную, которая раздражает, и так свернутую, чтобы можно было тянуть дым без сознания усилия, что ты это делаешь, и с твердым наружным листом табака, который не прилипает к губам и находится в таком состоянии, что вкус остается до самого конца».

«Но когда вы сделали последнюю «затяжку» (здесь использовано слово, на русский язык не переводимое, так как сигарой и трубкой не затягиваются, как папиросой. Возможно, из-за этого у нас и не привились сигары и трубки - В.С.), положили бесформенный окурок и посмотрели на последнее облачко дыма, растворяющееся синим цветом в окружающем воздухе, невозможно, если у вас чувствительная натура, не почувствовать легкой меланхолии при мысли о всей той работе, о заботе и усилиях, которые были истрачены, о мыслях, о работе, о сложной организации, которые понадобились для того, чтобы доставить вам получасовое удовольствие. Из-за этого долгие годы люди исходили потом под тропическим солнцем, а корабли рассекали все семь морей. Эти мысли становятся еще более острыми, когда вы заказали себе дюжину устриц и половину бутылки сухого белого вина, и становятся почти непереносимыми, когда дело доходит до телячьей котлеты».

Что это? Телячье-котлетный цинизм? Полагаю, Моэм тут просто пишет изящную ерунду для своего и нашего развлечения. В этих строках не следует искать ничего, кроме блестящего стиля и юмора. Если читателя не трогает стиль, то он должен обладать хотя бы юмором.

В отношении Моэма говорили то же, что и в отношении многих людей с выдающимся талантом.

Гений и безумие - любимая тема обыкновенных людей. Она основана на элементарной статистической ошибке. В качестве примера берут двух-трех талантливых писателей со странностями и говорят: вот вам доказательство. Гений и безумие! Если вы возьмете мировую популяцию сумасшедших, то есть всех душевнобольных, находящихся в психбольницах (поверьте, их немало), и всех, туда еще не попавших (их еще больше), то увидите, что подавляющее большинство - вовсе не гении. А то, что гении иногда сходят с ума, не доказывает, что существует обязательная корреляция между гениальностью и безумием. Приводят в пример Достоевского. Достоевский был гениален, но одновременно страдал эпилепсией. И что это доказывает? Ничего. Возьмите всех эпилептиков мира и поищите среди них гениев. В большей части вы обнаружите людей с пониженным интеллектом. Приводят пример гения, который в старости сошел с ума. Но любые мозги поражаются старческим атеросклерозом, однако у обычного человека старческое слабоумие слабо заметно, а у гения — сильно. Выдающегося умом человека обязательно у нас назовут шизофреником или, более обтекаемо, шизоидом. Такой диагноз легко ставится людьми, ничего не понимающими в психиатрии. С кондачка: непохож на меня, значит, шизоид.

Гениальных и талантливых людей можно назвать ненормальными лишь в том смысле, что нормальные люди не гениальны и не талантливы. Они - здоровые, нормальные люди, и для большинства здоровых нормальных людей это и есть эталон, а то, что выходит за их рамки, аномалия.

...Книги, и особенно книги Моэма, помогли скоротать скучные дни в Индийском океане. Удивительно! Мы покинули Пенанг 23 января 1948 года, а спустя трое суток были уже в Коломбо, столице острова Цейлон. Подумать только: Индийский океан пересечен за три дня! Когда подходишь к Коломбо с юга, то вначале на линии горизонта, отделяющей светло-зеленую воду Индийского океана от бледно-лазурного безоблачного неба, видишь, как прямо из воды вырастают ярко-зеленые пальмы. Так кажется потому, что низкого песчаного берега еще не видно. Я никогда не видел миража, но, по-моему, это выглядит, как мираж. Потом начинает появляться берег и город.

В первый день приезда мы бродили по улицам Коломбо и по набережной. Коломбо мало чем отличается от

Сингапура, разве что в нем больше тамилов и сингалезцев. У набережной вывеска на всех языках - и на русском тоже, но в старой орфографии, - гласящая, что тут обменивают деньги всех государств мира.

Все пассажиры купили слонов из черного дерева. Живые слоны на Цейлоне тоже черные, а в Индии серые. В Сиаме есть белые слоны. В Европе свиньи белые, а в Китае - черные и белые. Вот поди и разберись тут. На другой день мы решили поехать в горы, чтобы посмотреть Канди, древнюю столицу цейлонских королей, наняли два такси на целый день и отправились в путешествие. Вернулись лишь в семь часов вечера, проехав в общей сложности около ста пятидесяти миль.

Дорога в горах очень красива, но из-за обилия тропической растительности довольно однообразна, потому что сквозь заросли все равно ничего не видно. Горные речки чистые и веселые. В них, охлаждаясь, валяются под водой черные слоны, для дыхания высунув хоботы над водой.

По обе стороны дороги домики цейлонцев. Они небольшие, выкрашены в белый цвет, с дверьми, закрывающими только середину проема, чтобы хозяева могли разгуливать дома голыми, а ветер проникал в хижину свободно. Сразу по обе стороны дороги плантации чая, кофе, каучука, кокосовые пальмы. Тут каждое дерево приносит деньги. Недаром англичане раньше называли Цейлон «жемчужиной британской короны».

По дороге мы останавливались два раза: на резиновой фабрике и на чайной. На резиновой фабрике нам показали, как делают толстые белые резиновые подошвы, тогда очень модные. Большие тонкие простыни резины склеиваются одна с другой при помощи электрического утюга, пока не будет достигнута нужная толщина (два сантиметра). Когда мы проходили между рядами работниц, сидевших на полу, они за спиной надсмотрщика протягивали к нам руки и, жалостливо улыбаясь, просили милостыню.

В Канди мы приехали в полдень. Город построен на высоком плато, посередине города вместо площади - большое озеро, обнесенное резной каменной решеткой. Я так и не понял, естественное оно или нет. Вокруг - гостиницы. Мы отправились в одну из них пообедать. Нам объяснили, что все официанты в ней - потомки цейлонских королей. Ну что ж, при многоженстве и гаремах это не так уж и невероятно. Потомки были одеты в длинные юбки, для прохлады, волосы у них были стянуты гребенками, и бегали они по каменному полу босиком. Нам пришлось обменять английские фунты на рупии. В январе 1948 года один фунт стерлингов стоил четыре американских доллара. Так записано у меня в дневнике. А сегодня (весна 1976 года) один американский доллар стоит что-то около восьмидесяти наших копеек, а так как фунт еще упал и стоит около полутора американских долларов, то это выходит около одного рубля двадцати копеек. Sic transit...

Пока мы обедали, к гостинице подкатили автомобили, из которых вышла группа английских дам с адъютантами. Судя по торжественности ансамбля, это могла быть и жена верховного комиссара Цейлона (высший британский чиновник) с сопровождающими. Все дамы в летних платьях. Естественно, лица напудрены, подмышками чисто выбрито. Все как полагается. Один из адъютантов был великолепен. Высокий молодой человек с черными волосами и синими глазами, в белом мундире с золотыми аксельбантами. У него было красивое продолговатое лицо, напоминавшее Оскара Уайльда, и восторженная ясная улыбка. На руках он держал противную белую болонку, очевидно, любимицу миледи. Весь вид его говорил, что он польщен этой ответственной работой. Мне его стало жалко. А может быть, он и действительно думал, что это почетная обязанность -носиться с паршивой болонкой из-за прихоти старой дамы.

После обеда мы поехали в Храм Зуба Будды. Это древний красивый храм, который за один раз осмотреть невозможно. Около храма мы столкнулись, очевидно, с аббатом буддийского монастыря, который, опираясь на посох, шел в сопровождении монахов, одетых в ярко-желтые буддийские одеяния. У аббата было сильно заплывшее бледное лицо человека, страдающего последней стадией нефрита (болезнь почек). У входа нас встретил старый монах с пышными седыми волосами. Он сказал, что из уважения к святыне мы должны снять обувь. Разувшись, мы поставили башмаки в ряд, и монах повел нас в первый храм, скорее, в часовню. В ней был алтарь, на котором стояла статуя Будды. Монах спросил, нет ли у нас желания принести жертву Будде. Мы точно не знали, хотим ли это сделать, но отказываться не стали. Старик сказал, что жертва обойдется по три рупии с человека. Мы заплатили. Монах пошел в угол часовни, где лежала охапка цветочных лепестков, слетевших с деревьев, какими усыпаны все улицы Юго-Восточной Азии. Взяв в руки пригоршню лепестков, он положил их перед статуей Будды. Не такие уж мы были и скряги, но нам показалось, что брать по три рупии за горсть лепестков, которые и так валяются на улице, не то что дороговато, а просто неприлично, однако спорить не стали. Старик повел нас по длинному коридору, остановился под изображением слона на потолке и объяснил нам, что слон сделан из девяти голых дев. Это было уже интересно: монастырь-то ведь был мужской. Когда мы присмотрелись внимательно к слону, то увидели, что монах сказал чистую правду. Дев было действительно девять, и они были голые. Одна из них была искусно вписана в хобот, другая — в хвост. Весьма поучительно! За это с нас денег не взяли. Бесплатный стриптиз.

Зуба Будды нам не показали. И слава богу. Он, наверное, обошелся бы каждому из нас не меньше, чем в двадцать рупий. Выносят его раз в год, естественно, в праздник зуба. Очевидно, на этот праздник приезжает много верующих стоматологов. Осмотрев все, что нам хотели показать, мы вернулись в комнату, где лежали наши ботинки. Монах сказал, что за хранение обуви каждый из нас должен заплатить три рупии. Тут мы не выдержали и зароптали, но делать было нечего. Босиком не пойдешь. На этом наше знакомство с буддизмом закончилось. Возмущенные наглостью поборов, мы сели в машины и приказали ехать на окраину города, но не успели тронуться с места, как были тут же остановлены. Узенькую дорогу преградил большой черный слон, на голове которого сидел хулиган-мальчишка. Наши водители весело заулыбались и сказали, что нужно заплатить пять рупий, тогда мальчишка повернет своего слона и даст нам проехать. Заплатили. Полноценными английскими ругательствами мы не ругались - с нами были дамы, - но девальвированные исторгали до тех пор, пока не доехали до чайной плантации.

На Цейлоне каждая крупная чайная фирма содержит красивый легкий домик с большой верандой, на которой проезжающие иностранцы могут отдохнуть, выпить свежезаваренный чай, собранный на плантации, - вот здесь действительно все бесплатно, - и расписаться в книге гостей. После чая нам принесли книгу. Я начал было расписываться, но Дьюи выхватил у меня ручку и написал: Гарри Трумэн и Вячеслав Молотов. Тогда это были самые известные политические фигуры, а кто в горах Цейлона будет проверять, пили они чай на этой плантации или нет!

На корабль мы приехали усталые и полезли в ванны мыться, а на следующий день покинули Коломбо и пошли в сторону Красного моря. Качало прилично. Весь день прошел в общей скуке. Телеграф ежедневно приносил сообщения о девальвации франка. А 30 января в семь часов вечера радио сообщило об убийстве Ганди. Утром довольно противный английский чиновник из Сингапура заявил мне за завтраком в кают-компании, что, как сообщили по радио, «святой человек» Ганди убит коммунистами и в этом виноват Советский Союз. Я ответил чиновнику, что не верю такой информации, и ушел из-за стола. Через час он пришел ко мне в каюту с извинениями. Очевидно, остальные англичане и Дьюи «дали ему по шее».

После обеда на судне для пассажиров вывешивались сообщения радио. Я пошел прочесть листок. Там было сказано, что Ганди был убит коммунальными анархистами. Болван-чиновник понял это как «коммунисты». В Индии в то время были так называемые «общинные анархисты» (по-английски «общинный» будет «коммунальный»), которые с коммунистами ничего общего не имели.

В воскресенье первого февраля мы были уже у острова Сокотра, у входа в Аденский залив. Погода стала прохладной, и я надел легкий костюм. Встречалось много судов, большей частью нефтеналивных. Солнечные ванны были забыты, и все мужчины, к великой радости Дьюи, надели длинные брюки. О дамах сведений в дневнике нет. На востоке показались горы Синайского полуострова. Дул сильный встречный ветер.

В семь часов вечера встали на якорь в Суэце. На носу корабля электрики поставили громадный прожектор для освещения канала ночью. Канал очень узкий, разойтись два судна не могут, и на всем его протяжении через определенные интервалы созданы маленькие бухточки, в которые может зайти встречный корабль, чтобы переждать, когда пройдет в обратную сторону другой. Очевидно, есть какие-то правила, кто кому уступает дорогу. Идти можно только очень медленно, чтобы не размывать волной берегов. В девять часов вечера пришли в Порт-Саид. Берега неинтересны. Кустарники. Маленькие мазанки. Верблюды, и довольно холодно. Это в Африке-то!

На другой день вышли в Средиземное море и взяли курс на запад. Уже двенадцатого февраля я любовался берегами Испании и грядой Сьерра-Невада. Затем проходили Бискайский залив - залив штормов. На сей раз он не соответствовал сложившемуся о нем мнению: был очень спокоен. Погода теплая. После Азии Европа показалась поразительно маленькой.

В воскресенье восемнадцатого февраля прошли остров Ушант и завернули в Ла-Манш, который английские моряки называют «Дэи чаннел», каналом, а точнее - Английским каналом. Англичане говорят, что от волнения при приближении к дому многие страдают расстройством кишечника, которое так и называют - «дэи чаннелс». По радио передавали английскую музыку из Лондона.

В полчетвертого дня увидели берега южной Англии и в пять часов вечера бросили якорь в Плимутской бухте. Это было на шестьдесят пятый день путешествия. На набережной стояла очередь у ларька, в котором продавали кофе. Потом я узнал, что это чай. Англичане любят заваривать себе чай именно такой крепости. Ко мне подошел англичанин невысокого роста в черном котелке. Он протянул визитную карточку, удостоверявшую, что является служащим транспортного агентства «Томас Кук и Сын», и сказал: «Сэр, ваши вещи мы отправим сегодня по адресу: Эдинбург, девять, Карлтон террас. Ваш заказ по телеграфу из Шанхая был получен». Никакой расписки он мне не дал, что меня несколько встревожило. (Через две недели, когда я прибыл в Эдинбург, все вещи уже были на месте.)

Билеты до Лондона были для нас заказаны, и мы сели в поезд - миссис МакГилкрист с детьми, Дьюи, Симмонс и я. Меня поразили зеленые поля в феврале месяце. Весь путь из Плимута до Лондона - это нескончаемая цепь красивых домов и домиков, садов, просто нет пустого места. В Лондоне поезд остановился на станции Паддингтон, а в пять часов вечера прибыл на станцию Ватерлоо, где меня встретила миссис Лорна Дин. Еще в Шанхае она пригласила меня погостить у нее в английской деревне Кобам.

Дальше мы поехали на электричке и уже через полчаса прибыли на место. Дины снимали верхний этаж двухэтажного дома с большим садом. В доме было прохладно, и, чтобы согреться, мы сидели на диване около камина. Дин и его жена - мои пациенты по Шанхаю. Сам Дин -нервный и напряженный человек интеллектуального типа. Говорил он все время о коммунизме и СССР, много читал по этому вопросу. Он не скрывал своего членства в партии независимых - такая партия существовала в Англии в 1948 году, она славилась тем, что в ней было меньше членов, чем в любой другой политической партии Англии. По-моему, политической роли она не играла никакой, и сейчас о ней что-то не слышно.

На другое утро мы пошли с миссис Дин в полицию, чтобы зарегистрировать меня по месту пребывания. Дежурный сержант долго рассматривал мой паспорт, а потом сказал: «Регистрируйтесь лучше в Эдинбурге». Затем мы пошли выписать на меня карточки: карточная система в Англии еще не была отменена.

Кобам - прелестная деревня. Главная улица называлась, конечно, Хай стрит, то есть Высокая улица. Уютные маленькие одноэтажные и двухэтажные домики с садами, кругом деревья и кустарники, а на деревьях - синие сойки и малиновки. В окне одного дома торчал кусок белого картона, на котором было написано большими буквами: «Где бог?» На второй день кто-то выставил в окне новую картонку с надписью: «Кто бог?» На третий день -очередная смена надписи: «Бог - это я сам». Я спросил миссис Дин, что это означает, она рассмеялась и сказала, что не знает, скорее всего, этим занимается какой-нибудь сектант или просто сумасшедший.

Обедали в ресторане «Белый Лев»: форель и пиво. На следующий день поехал в Лондон. Впечатление от города было огромным. Проехал в лондонском метро, очень грязном после войны. Посетил Национальную галерею, видел картины, о которых пишет Сомерсет Моэм. В этот же день нанес визит сэру Морису Кассиди, дяде одной моей пациентки в Шанхае, оказавшемуся лейб-медиком королевы, председателем Королевского медицинского общества Англии. Он тоже много говорил о СССР, в частности, рассказывал об ужине, устроенном в честь советской женщины-врача, члена делегации Верховного Совета, приехавшей в Англию. Сказал, что она умная тетка и задавала умные вопросы. Англичане попытались ее напоить и узнать что-нибудь о медицине в СССР. Она много выпила, но ничего не рассказала. Англичане обиделись. Сэр Морис дал мне письмо для профессора Давидсона из Эдинбурга и охарактеризовал его как старого маньяка.

Пошел снег. Газеты вышли с большими заголовками: «СИБИРЬ ВТОРГЛАСЬ В АНГЛИЮ». Все жаловались на холод. Дело в том, что у англичан нет теплой одежды. Водопроводные трубы проведены по наружным стенам домов, нет никакого отопления, кроме каминов, которые красивы, но бесполезны: семьдесят процентов тепла уходит в трубу.

Двадцать первого февраля я съездил в Сток д'Абернон, осмотрел церковь, которой около тысячи лет (правда ли?). Церковь стоит якобы на фундаменте, сложенном из римских картин, и в ней находятся самые старые в Англии медные надгробия. Снова посетил Национальную галерею. По дороге купил «Хождение по мукам» Алексея Толстого на английском языке. Обедали с Динами в отеле «Медведь», попробовал баранину с мятным соусом.

В десять часов утра я сел в поезд и отбыл в Эдинбург. Было уже 23 февраля 1948 года. Видел Линкольн, Йорк, Дерам, Бериксон Туид. Красивая страна, уютные домики - и нет пустого места. Такое впечатление, что все время едешь по одному большому пригороду.

«Сегодня День Советской Армии, 23 февраля 1948 года. Я приехал прямо с вокзала в пансион мисс Бетти Дине. Шофер такси как-то странно на меня взглянул, когда я сказал ему адрес: оказывается, пансион находится прямо за углом от вокзала. Бетти Дине - веселая толстушка, лет тридцати, с черными глазами и волосами. У меня хорошая комната на третьем этаже. Ужинал с другими обитателями пансиона. Со мной за столом сидит доктор Майн, он держит экзамен на действительного члена королевского колледжа хирургов (Эдинбурга), и молодая бельгийка графиня де Марнефф, специализирующаяся по анестезиологии у известного шотландского анестезиолога профессора Гиллиса».

Это запись из моего дневника. Об Эдинбурге я буду рассказывать, опираясь частично на записи, а частично на собственную память. Думаю, читателю будет интересно, хотя сейчас в СССР издана удивительно хорошая книга

Людмилы Николаевны Воронихиной, которая так и называется «Эдинбург» (Издательство «Искусство, 1974, Ленинград). Автор не только хорошо разбирается в живописи, но является, по-моему, авторитетом и в архитектуре. Я же рассказываю только о своих личных впечатлениях.

На следующий день после приезда в Эдинбург я проснулся рано, встал и посмотрел в окно. Оконные рамы здесь совсем не такие, как в остальном мире: они держатся на каких-то веревках, и их надо как-то двигать не то вверх, не то вниз. Я так и не понял, что с ними надо делать, и открыть окно без посторонней помощи не сумел.

Из моего окна хорошо виден замок Холируд, в котором жила королева Мария Стюарт и ее любовник, итальянец Риччио. Правда, наш писатель Е.Б. Черняк в своей книге «Секретная дипломатия Великобритании» пишет, что это не доказано. Интересно, какие еще нужны доказательства, если доподлинно известно, что ночью Риччио был в спальне Марии Стюарт и шотландские лорды закололи его у изголовья постели королевы? Что же он делал ночью в спальне королевы? По мнению Черняка, очевидно, доклад о международном положении.

Книгу Черняка я прочел с удовольствием, хотя и не понял, почему он назвал ее «Секретная дипломатия Великобритании». В ней много интересных исторических анекдотов, не имеющих, по-моему, никакого отношения к английской разведке. Последние две-три главы прямо отвечают названию книги, но и тут все очень любопытно, но не всегда по теме: например, интереснейший английский шпион Сидней Рейли преподнесен читателю, главным образом, как соблазнитель жены английского пастора.

По рекомендации Морриса Кассиди первый визит в Эдинбурге я сделал к профессору Давидсону, который должен был представить меня профессору Персивалю. Давидсон принял меня очень сухо (вспомнились слова Кассиди о старом маньяке), прочел письмо и вернул его мне, прямо на подоконнике написав на обороте записку Персивалю. В письме сэра Морриса были обо мне, вообще-то, хорошие слова, в том числе такие: «Смольников, несмотря на то, что является советским гражданином, по-моему, весьма порядочный человек». Потом я отправился к сэру Джеймсу Лирмонту, хирургу королевы в Шотландии. Лирмонт воевал с моим шефом Бертоном в Первую мировую войну. Сэр Джеймс принял меня радушно. Внешне он больше походил на американца, чем на шотландца, а жена его как раз и была американкой, ненавидевшей Советский Союз, чего ничуть и не скрывала. Странно, как образ мужчины зависит от женщины, на которой он женат. Лирмонт отнесся ко мне очень хорошо, как и его секретарша, мисс Норри. Потом я пошел к профессору Персивалю, но его не оказалось дома. Тогда я решил зайти в полицию и зарегистрироваться.

Полиция в Эдинбурге небольшая. Меня направили в отдел, который назывался «Иностранцы и опасные лекарства», где я получил удостоверение личности. Поскольку в Советском генеральном консульстве в Шанхае умудрились перепутать мое отчество: «Прокопьевич» заменили на «Прокофьевич», я решил в Эдинбурге это поправить и указал в анкете «Прокопьевич». Но полиция всегда придерживается официальных документов, и мне в удостоверении написали «Виктор Прокофьевич, кличка - Прокопьевич», как обычно пишут бандитам. Это удостоверение я храню до сих пор. В нем есть правила для иностранцев, и в одном из них сказано, что я имею право передвижения по всему Соединенному королевству, но если в каком-либо городе решу задержаться более чем на три дня, меня просят почтовой открыткой известить об этом отдел «Иностранцев и опасных лекарств» полиции Эдинбурга.

Дома меня ждало письмо с приглашением на ужин к Мисс Когхилл, приятельнице жены сэра Морриса Кассиди. Прежде чем идти в гости, зашел в университет. В проходной висело много объявлений о продаже старых книг студентами, которые выдержали экзамены и больше в книгах не нуждались, зато нуждались в пиве. Я обратил внимание и на несколько объявлений в университетской библиотеке, которые информировали уже о краже книг студентами и врачами, занимающимися на курсах усовершенствования. В университете был анатомический музей, и я как-то зашел туда. Рассматривая книгу посетителей, я увидел, что в 1896 году там расписался некий Г. Гирш, лейб-медик российского императора, в июле 1942 года - Колесников и Лариксов, которые после подписи пометили: «Москва, СССР», и в 1943 году - Андрей Михельсон, русский корреспондент. За пятьдесят лет пять человек. А на момент моего пребывания в городе было всего два советских гражданина - Анна Симеонова и я. Симеонова - уже пожилая дама, ее адрес мне дали в нашем посольстве в Лондоне. Я был у нее один раз, вдоволь наговорился по-русски, но больше не заглядывал.

Двадцать пятого февраля снова посетил Национальную галерею. Видел «Св. Иеронима» Эль Греко. Опять красномалиновые и желтые краски и «модернизированный стиль». Вначале я все время путал стиль Эль Греко с импрессионистами, хотя их разделяет почти четыреста лет. Хороши картины Пепло (шотландский импрессионист) «Тюльпаны», «Натюрморт», «Черная бутыль». В последствии меня обрадовало, что в своем разборе картин Национальной галереи Л. Н. Воронихина отметила «Черную бутыль» Пепло. А вот насчет «Женщины в постели» Рембрандта я все же думаю, что это портрет «верной его подруги Хендрикье Стоффелоо», а не Гертье Дирко, няни его сына Титуса, как утверждают искусствоведы. Лицо у нее, как пишет Л.Н. Воронихина, «светится радостным ожиданием», что естественно для «верной подруги» и неожиданно для няни. Интересно, что у Рембрандта есть еще одна картина (я видел репродукцию), кажется, «Купальщица», на которой изображена, по-моему, та же женщина, что и на картине «Женщина в постели», - очень похоже лицо. Приподняв сорочку выше допустимых пределов, она осторожно ступает в воду. Тут сразу возникает ряд вопросов. Если на этих двух картинах изображена нянька Титуса, то почему у нее «радостное ожидание на лице» и почему Рембрандт решил писать именно ее сначала в постели, а затем в виде купальщицы? Почему у няни край наволочки на подушке отделан широкой каймой кружев, а полог постели из тяжелого красного бархата с узором на краю? Почему правая грудь почти открыта? Как относилась «верная подруга» Рембрандта к позированию няни в постели и у ручья? И, наконец, как сам Рембрандт относился к няне? Если в обоих случаях это Гертье Дирко, то ее лицо не следовало изображать с выражением «светящегося радостного ожидания». Рембрандт должен был проявить большую осторожность при создании своих портретов. Он совершенно запутал и Л.П. Воронихину, и меня.

Вечером я посетил миссКогхилл, которая жила в аристократическом районе Морэй плэйс (где живут почему-то все адвокаты). Старушке восемьдесят лет. Она надела черное платье, отделанное белыми кружевами. Квартира наполнена старинным фарфором и портретами, только горничная молодая и хорошенькая. Говорили, конечно, о России. Ни о чем другом со мной никто не разговаривал.

Вскоре я начал стажироваться в дерматологической клинике Персиваля. Помимо английских докторов, здесь работало несколько иностранцев: Стрингер из Австралии, Рахим из Багдада, который писал диссертацию о полутора тысячах случаев грибковых заболеваний кожи, Агиус-Ферранте с острова Мальты, англичанин, родившийся в Уругвае (сейчас он, кажется, профессор ортопедии в лондонском университете). Англичане были со мной подчеркнуто любезны, но держались сухо. Влияло, видимо то, что в самом разгаре тогда был берлинский инцидент и все газеты писали о героических летчиках США, которые каждый день возили на самолетах уголь для замерзающих западных берлинцев, так как «нехорошие русские» не пропускали через восточную зону поезда. Иногда холодное отношение я встречал и со стороны тех людей, к которым имел рекомендательные письма. Так, у меня было письмо от Баллинголла к его племяннице, которая жила в Эдинбурге. Когда я пришел к ней с визитом, эта очень красивая молодая женщина, узнав, что я советский гражданин, приняла меня не просто сухо, а даже неприязненно (я думал, она вообще спустит меня с лестницы). Через четверть часа я, откланявшись, ушел, но решил ей отомстить. В день моего отъезда из Эдинбурга я зашел в цветочный магазин, купил большую корзину роз и отослал ей с моей визитной карточкой, на которой написал: «Уезжаю сегодня в Шанхай. Хочу поблагодарить вас за гостеприимство». Часа четыре спустя от нее пришла телеграмма: «Дорогой доктор, сожалею миллион раз, не оценила вашего визита». Месть женщине всегда приятна.

Был в гостях у Лирмонта, который очень гордился своим родством с М.Ю. Лермонтовым, но поразил меня своим заявлением, что Лермонтов был плохим человеком, так как соблазнил чужую жену. Заявление было сделано в присутствии миссис Лирмонт, что значительно снижает его ценность. Я подумал, что лучше бы он поговорил о нравственности своих соотечественников, и в частности, о Марии Стюарт, которая заложила бог знает сколько пороха в замок Керк о'Филд и, проведя в нем ночь со своим супругом, велела замок взорвать, чтобы избавиться от надоевшего ей мужа, так как она полюбила другого. Это было уже после ее романа с итальянцем Риччио. Но вообще Лирмонт принял меня очень хорошо.

Вместе со мной у него в гостях был лорд Сетон, мы познакомились и после чая вместе пошли пешком в центр города. Лорду было лет под пятьдесят, и одет он был, как всякий лондонский дэнди, в черный пиджак, серый жилет с отворотами и серые в черную полоску брюки. Общение с ним развлекло меня, потому что лорд долго сокрушался, что теперь нет дуэлей: в политике, дескать, много дурно воспитанных людей, склонных «обкладывать» оппонента в ходе парламентской дискуссии, а оппонент не может вызвать обидчика на дуэль. Кроме того, лорд Сетон блистал эрудицией и прекрасным французским произношением.

Лирмонт был так любезен, что предложил мне приходить заниматься в его личной библиотеке, которая находилась рядом с кабинетом в здании университета. Так я потом и делал, а Лирмонт заходил повидаться со мной, неизменно с гаванской сигарой во рту, чтобы поболтать о России и, конечно, о Китае, всякий раз, когда я появлялся в его библиотеке после посещения клиники Персиваля и обеда в студенческом ресторане.

В студенческом ресторане кормили неважно. В 1948 году Англия еще была на военном пайке, и в любом ресторане, если вы спрашивали хлеб, вам автоматически снимали одно блюдо. Правда, когда официантка уже знала вас, она выписывала счет на двоих и можно было поесть досыта. Если были деньги, можно было просто ходить из ресторана в ресторан и обедать в каждом из них. Питание в тот год не было хорошим. Правда, шотландская похлебка из перловой крупы показалась мне очень вкусной, но мяса давали самую мизерную порцию с гарниром из вареной тыквы или репы (ужасная дрянь), зато сладкое было великолепным. Виски и табак стоили так дорого, что сигаретами даже не угощали друг друга. Резкий контраст с Сингапуром и другими колониями, где утром каждый курящий англичанин открывал свежую банку сигарет (пятьдесят штук), запечатанную под вакуумом, и потом таскал ее с собой целый день, угощая знакомых. К вечеру сигареты заканчивались и банка выбрасывалась.

В день первого посещения Лирмонта ужинал я у какого-то банкира «в отставке» по фамилии Юане (в дневнике у меня нет даже пометки о том, как я к нему попал). Старик дожил до семидесяти одного года, но выглядел на пятьдесят. Он закатил чудесный ужин с виски и джином, на протяжении которого жаловался на тяжелую жизнь: вместо ста двадцати яиц в неделю (неужели можно съесть столько яиц!?) он теперь съедал только одно, вместо трех человек прислуги остался один (как и яйцо); на магазины положиться было нельзя - присылали то, что есть. Все это делало жизнь банкира невероятно тяжелой, так как он не мог заранее составить меню. Кошмар какой-то!

Забавные знакомства возникали и в стенах пансиона, где я жил. Однажды вечером после ужина я остался в гостиной пансиона с двумя другими его обитателями - архитектором Паркинсоном и владельцем какой-то фабрики Скофилдом, - в которых тотчас распознал шотландцев. Мы встали у нетопленого камина, и они начали расспрашивать меня об Англии. Зная, как шотландцы терпеть не могут англичан, я особенно не стеснялся. Мои собеседники меня горячо поддержали, и мы около часа разбирали по косточкам англичан и их порядки. Расстались очень довольные друг другом. Шотландцы - славные ребята, искренние и непосредственные. На другое утро я узнал у хозяйки пансиона, что Паркинсон и Скофилд - англичане.

Свободное время я иногда посвящал достопримечательностям Эдинбурга и его окрестностей. Эти походы приносили новые знания об истории и культуре Шотландии или новых знакомых. В один из погожих дней я поднялся на самую высокою гору - «Трон Артура» и встретил там ки-тайца-студента, который, узнав, что я прибыл из Шанхая, пригласил меня на заседание Эдинбургского китайского института и китайско-шотландского общества дружбы. Оказалось, что в Эдинбурге жили тридцать четыре китайца, которые учились на курсах усовершенствования. Кстати, в шотландских университетах в 1948 году не было преподавания ни восточных языков, ни русского языка.

Когда я осматривал Эдинбургский замок, то побывал в башне Аргайл, где в средние века томились заключенные, в часовне св. Маргариты, в палатах Марии Стюарт, в комнатке, где родился король Джеймс первый, в зале банкетов, видел драгоценности шотландской короны. Все очень красиво, но многое я, по-видимому, уже перерос. В двенадцать лет я зачитывался рыцарскими романами Вальтера Скотта и Конан Дойла: «Айвенго», «Сэр Найджел», «Белый отряд», «Михей Кларк». Рыцарские гербы, старинное оружие, рыцарские латы, казематы увлекали меня. Я стал взрослым, попал в овеянные романтикой места и, глядя на тяжелые рыцарские латы, вспомнил, что рыцарю для процедуры одевания нужно было иметь пару оруженосцев. Я думал уже не о приключениях, описанных в романах, а о том, что рыцари не могли самостоятельно снять латы для отправления естественных надобностей. А теперь, в 1976 году, во французском журнале я прочел, что самая важная проблема для космических полетов - при высадке, скажем, на Луне - та же, что и для средневековых рыцарей: герметический скафандр на Луне не снимешь. Как-то я читал американскую книгу «Всемирная история войн». Описывалась битва где-то в Италии. С утра и до захода солнца сражались закованные в латы рыцари, и за весь день погиб всего один: он свалился с лошади в мелкий ручеек, но из-за тяжести лат встать не моги просто захлебнулся. Вот и вся романтика.

В соборе св. Джайлса, где я побывал в один из дней, пастор проводил меня в часовню Рыцарей чертополоха. Чертополох - национальный цветок Шотландии. Пастор показывал мне место королевы Елизаветы, магистра ордена, особенно подчеркивая, что все в часовне сделано из шотландского дерева руками шотландских мастеров. Орден Рыцаря чертополоха дается, кажется, только членам королевской фамилии. У герцога Эдинбургского, мужа королевы Елизаветы, после его имени стоят английские буквы «К.Т.», что означает - Рыцарь чертополоха.

Был в театре, где шла «Веселая вдова». Очень слабая постановка. Сцену с качелями вообще выбросили. Почти все зрители пришли с мешочками, из которых доставали сладости, и жевали, а время от времени зевали.

В один из последних дней пребывания в Шотландии посетил дом Джона Кокса. Ветхий домик, низкие потолки, старинная мебель и запах затхлости. Мне Джон Нокс не нравится и поэтому от посещения его дома я не получил удовольствия. Но вообще-то, нельзя писать о Шотландии, не упомянув имен двух человек, которые сыграли в истории шотландского народа большую роль - один хорошую, другой плохую. Первый - поэт и любимец Шотландии Роберт Бернс, а второй - старый ханжа Джон Нокс. Что думают сами шотландцы об этих двух людях понятно из того, что день памяти Бернса празднует вся Шотландия, но я что-то не слышал, чтобы отмечали день памяти Нокса. Бернс - великий поэт, гуманист, близкий людям своими человеческими слабостями, которые он и не думал скрывать в стихах, его творчество понятно бедным и обездоленным, которых он защищал. Наш поэт Самуил Маршак сделал из Бернса русского поэта, а другие переводчики, воспользовавшись переводами Маршака, сделали его советским поэтом. Почитайте стихи Бернса в переводах Маршака, и вы увидите, кто такой Бернс.

Нокс, помешавшись на религии, не придумал ничего лучше, чем поездку в Женеву к другому ханже - Кальвину. Кальвин тогда уже прославился тем, что отравил жизнь веселой Швейцарии и сжег на костре Михаила Сервета, испанского врача и богослова. Широкое распространение во многих странах кальвинизма как богословской доктрины не является заслугой самого Кальвина. В большей мере это объясняется протестом католиков против тупого деспотизма церкви, а отчасти и глупостью человечества вообще.

Вернувшись в Эдинбург, Нокс настойчиво проводил в жизнь идеи Кальвина, которые до такой степени повлияли на быт шотландцев, что это ощущается и сегодня. Стендаль, описывая в книге «О любви» свой визит в Эдинбург, между прочим заметил, что воскресенье в Эдинбурге дало ему представление о том, что такое ад. Он шел из церкви со знакомым шотландцем в воскресенье, и тот попросил его: «Пойдемте побыстрее, а то могут подумать, что мы прогуливаемся». В воскресенье закрывались места развлечений, пивные бары, магазины. Это я застал еще в 1948 году. Пить разрешалось только путешественникам, поэтому единственный открытый ресторан - на вокзале Уэйвер-ли. Жители Эдинбурга, которые хотели выпить, шли на вокзал и напивались там под видом путешественников

Прогуливаясь по городу, я заметил, что на площади около Национальной галереи часто можно слышать уличных ораторов. Несколько раз послушал - все говорили об одном и том же: ругали СССР. Мне показалась удивительной одна особенность здешней свободы слова: каждый человек имел право ругать Советский Союз, но никто не рисковал выступить публично в его защиту, настолько взвинчено было против СССР общественное мнение.

В газетах печаталось все, что угодно, но антисоветские настроения тоже были очевидны. Ниже привожу несколько примеров, записанных у меня в дневнике.

Объявление о лекции: «Отношение господа бога к современной всемирной политической ситуации».

Де Голль произнес воинственную речь (8 марта 1948 года): готов идти войной на Советский Союз, если его поддержат США.

В газете «Ивнинг Диспатч» председатель «Шотландской лиги европейской свободы» потребовал, чтобы Россия «убиралась назад в Азию, где ей и место».

Интересно, что шотландцы гораздо реакционнее англичан. Например, лорд Соутон сказал мне, что он поддерживает выступления некоторых политиков, ратовавших за отделение Шотландии от Англии и за переезд монарха в Шотландию, так как в Шотландии больше людей, верных его священной особе, и они смогут лучше охранять его, а в Англии люди к монарху безразличны. Неудивительно, что шотландцы резче англичан относились и к СССР.

Мне представлялось, что антисоветские настроения хотя бы немного ослабит прибытие в ближайший к Эдинбургу порт Лит впервые после окончания войны советского торгового судна. Но все вышло не так.

Двенадцатого марта советский корабль «Вторая пятилетка» вошел в гавань, он привез ячмень, из которого шотландцы гонят виски. Я видел, как осторожно катер проводил на буксире наш корабль сквозь лабиринт узких рукавов, в которые большое судно, казалось, едва ли могло протиснуться. Зрелище было красивым. Бросалась в глаза широкая красная полоса на трубе корабля, правда, без серпа и молота. Зато флаг был с большими серпом и молотом, сверкающими золотом. Порт Лит, по сравнению с Шанхаем, просто маленькая серия причалов. На набережной собралось человек двадцать пять - тридцать встречающих. Я познакомился с журналистом МакКорри, корреспондентом какой-то правой газеты, и его спутницей. Они сказали, что все корреспонденты ожидают какого-нибудь скандала, и указали мне на Тома Меррэя, секретаря Шотландско-советского общества дружбы. МакКорри выразил пожелание, чтобы Меррэя сбросили с парохода, - вот тогда была бы сенсация. Стоявший тут же полицейский офицер выразил общее настроение словами: «Когда ячмень разгрузят, хорошо бы пустить торпеду в корабль при выходе его из порта». Я поднялся на корабль вместе с журналистами и попросил позвать судового врача. Тот пришел, но, отговорившись занятостью, предложил перенести встречу на завтра. Разговора с членами команды не вышло: отвечали на вопросы очень коротко, сдержанно, холодно и неохотно. Я-то думал, что, представляя собой пятьдесят процентов советской колонии Эдинбурга, буду принят соотечественниками с распростертыми объятьями. Ничего подобного не произошло.

На другой день я снова пришел на корабль. На этот раз все было лучше. Провел на пароходе четыре с половиной часа. Пришлось поработать переводчиком у старшего помощника: беседовал с поставщиками, таможенными чиновниками и санинспектором, со случайными посетителями и журналистами. Потом обедал в кают-компании. Ел ржаной хлеб. Атмосфера была совсем другой, чем накануне, — намного теплее. Угощали «Казбеком» и «Катюшей». Вечером и в газете «Ивнинг Диспатч» появилась статья, более дружелюбная по отношению к советскому кораблю. На следующий день члены шотландско-советского общества дружбы на автобусах возили моряков по городу. Пригласили их на концерт самодеятельности с чаем и бутербродами, но те не пришли. Я чувствовал себя препротивно.

В Бристоле, судя по газетам, наш капитан отказался встретиться с представителями общества англо-советской дружбы, и те очень обиделись. Тут виноваты обе стороны: ни та, ни другая не понимали поведения противоположной стороны. Чересчур разными были взгляды.

Мое настроение с каждым днем становилось все хуже. Вот одна из дневниковых записей: «Четверг, 18 марта. Был в замке Холлируд. Сегодня газеты полны цитатами из речи Трумэна. Англичане взвинчены и говорят о войне. У меня настроение неважное. Советских газет нет. Поговорить не с кем. Я приехал сюда под влиянием сталинских слов о том, что для войны сейчас объективных условий нет... Может, объективные условия изменились... одиночество и враждебный тон газет изрядно действуют на нервы. Если бы не мое желание получить новые знания в медицине, я послал бы все к черту и уехал сегодня же».

Двадцать восьмого марта вместе со Стрингером я поехал в Лондон. Остановились на ночь в Грайт Норзерн, а пообедали в каком-то итальянском ресторане. Сходил в посольство, где в паспорт мне вшили сорок страниц. Не удержался от очередного посещения Национальной галереи. Снова смотрел картины Эль Греко, Паоло Веронезе, Манэ, Сезанна и Ренуара. Гулял в Гайд Парке, прошелся вдоль Роттен Роу, по которой ездят любители верховой езды, полюбовался искусственной речкой Сер пантайн.

В отель меня пускали только ночевать, утром я выметался оттуда, свой чемоданчик пристраивал на день в наше посольство, а к вечеру возвращался назад и просил сдать мне комнату на ночь. Это детали «холодной войны».

Вскоре у меня начались лихорадочные дни. Я зашел к Дину, и узнал от него, что судно «Бен Ломонд», на котором я должен отбыть домой, уходит семнадцатого апреля.

Сходил в гости к секретарю королевского общества Эдвардсу. Мы вместе пошли в бар, сидели на бочонках из-под вина, ели сандвичи с сыром и пили херес. Эдвардс предложил мне вступить в Королевское медицинское общество. Я согласился, за меня поручились сэр Моррис Кассиди, лейб-медик королевы в Англии, сэр Джеймс Лирмонт, лейб-хирург королевы в Шотландии и Колин Дафо, живший со мной в одном пансионе. Во время войны Дафо был в Югославии, и, так как он хорошо отзывался о югославах, его подозревали в тайном пристрастии к коммунизму.

Тридцатого марта приехал в Кобам попрощаться с четой Динов. Миссис Дин пригласила меня посмотреть парники общества садоводов Англии в Уизли. Обедали в гостинице на берегу небольшого озера, в котором плавали лебеди.

На следующий день вернулся в Лондон, заплатил за билет на «Бен Ломонд» и отправился в собор св. Павла, который посещают все иностранцы и не посетил ни один лондонец (так мне сказали). Собор, создание известного архитектора Кристофера Рана, к счастью, от гитлеровских бомбежек не пострадал, но вокруг было немало разрушенных зданий. На некоторых двухэтажных зданиях висели вывески, гласящие: «Древние окна». Надписи означают, что это старинные постройки и перед ними нельзя строить многоэтажные дома, которые бы их закрыли.

После обеда позвонил Симмонсу и Хью Миллеру и был приглашен в клуб дальневосточников, Хауз клуб, на улицу Сайнт Джеймс, где расположены почти все клубы Лондона. Сначала мои приятели привели меня в бар - огромную комнату с длинной стойкой, над которой висела большая картина, изображавшая обнаженную женщину. Я спросил Симмонса, откуда эта картина. Симмонс ответил, что никто точно не знает, как эта картина сюда попала: когда их клуб покупал здание у первого владельца, картина уже висела. И продолжил с типично британской страстью к безобидной лжи в подобных ситуациях: «Это было примерно лет сто пятьдесят назад. Неправда ли, Миллер?» - «Да, - ответил Миллер, - сто пятьдесят семь лет назад». - «Вы совершенно правы, Миллер. Сто пятьдесят семь лет назад. Хозяин здания переезжал в меньшую квартиру, и у него просто не хватило места повесить эту картину. Он попросил нас купить ее. Мы заплатили за нее что-то около трехсот фунтов стерлингов. Не так ли, Миллер?» - «Да. Триста фунтов, двенадцать шиллингов и шесть пенсов». — «Опять вы правы, Миллер. Именно триста фунтов, двенадцать шиллингов и шесть пенсов. Но члены клуба так к этой картине привыкли, что никто на нее и не смотрит. Я бываю в клубе три раза в неделю и, хотите верьте - хотите нет, ни разу на нее не взглянул».

Когда Симмонс и Миллер закончили пикировку чисто английскими шуточками, мы пошли в ресторан «Пиноли» на Уордор стрит, поужинали и поехали на вокзал. Поезд отошел в Эдинбург в половине одиннадцатого вечера. Спальных мест не было, и мне пришлось сидеть в полузабытьи девять часов. Сидело восемь пассажиров. Многие дремали. Молодой солдат всю ночь целовался с девушкой.

В воскресенье, четвертого апреля, вместе с Колином Дафо осмотрели дворец Холируд, в котором в свое время развлекалась Мария Стюарт со своим Риччио. Маляры специально закрашивали ярко-красной краской то место у изголовья кровати королевы, где был заколот Риччио. Я подумал: а Черняк все еще сомневается! Смешно.

Потом я посетил зоопарк. Он построен в скалах, и животные там содержатся в естественных условиях. Впечатление на меня произвели пингвины: отгороженные от посетителей невысоким заборчиком, они выстроились вдоль забора и разглядывали посетителей. Забавные птицы.

Наконец пришло извещение, что «Бен Ломонд» уходит четырнадцатого апреля, и я успел съездить еще в Или (графство Файф), где жили жена моего шефа, доктора Бертона, и его брат. Они свозили меня на машине в университетский городок Сайнт Андрьюс - прелестный городок, расположенный на берегу Северного моря, высоко на скалах. Весь он построен из белого камня и на фоне покрытых снегом шотландских гор выглядит очень красиво. Мы поехали за город в сторону моря и оказались около тюрьмы, которая получила название «Бутылка». Она представляет собой помещение в два человеческих роста, выдолбленное под скалой, то есть пещеру, а в центре пола пещеры выскоблено подземелье, имеющее внутри форму гигантской бутылки. Горлышко вверху довольно узкое, метра четыре в диаметре, а книзу стены расходятся. Брат Бертона пошел за сторожем и сказал ему: «Здесь приехал советский джентльмен, интересуется тюрьмами». Сторож принес керосиновую лампу, привязанную к длинной веревке. Подойдя к «горлышку бутылки», он опустил лампу вниз и начал крутить веревку, чтобы дать нам возможность рассмотреть все помещение тюрьмы. Страшное зрелище. Гладкие стены, мокрые от сырости. Никакой параши нет. Дно этого каменного мешка около тридцати квадратных метров. Слышно, как эхом отдается внутри шум волн, бьющихся о скалы Северного моря. Выбраться из такой тюрьмы совершенно невозможно.

В Или у Бертона был свой дом, который он назвал «Марна» в память о битве, в которой потерял ногу. В Англии не принято пользоваться номерами для домов, хотя они, конечно, есть в крупных городах. Как правило, англичане свои дома довольно романтично называют, например: «Три дуба», «Яблоневый сад», «Марна», «Верден», «Нежная Нэлли», а бедные почтальоны все эти названия должны помнить. В тот день, когда я приехал в Или, стояла ясная погода, и из города был хорошо виден залив Ферт оф Форт и «Старый дымящийся», как шотландцы любовно называют Эдинбург.

Вернулся я в Эдинбург уже поздно вечером. На другой день пошел покупать отвертку. У одного моего чемодана из шарниров на крышке вылезли винты. В южной части графства Йорк находится город Шеффилд - гордость английской сталелитейной промышленности. Шеффилдская сталь известна всему миру. Я купил небольшою отвертку с надписью «Сделано в Шеффилде» и, вернувшись в пансион, принялся за работу. Когда винт зашел достаточно глубоко и пришлось применить силу, случилось неожиданное. Винт дальше не проворачивался, а отвертка вся перевилась, и получился хорошенький небольшой штопор. Но так как кончик у моего штопора оставался плоским, как у отвертки, то мне пришлось это творение шеффилдских умельцев выбросить.

До отъезда надо было успеть попрощаться с Лирмон-том, и я поехал к нему. Он был настроен пессимистически, ждал войны и очень возмущался тем, что советский самолет сбил над Берлином английский. Вечером в пансионе на Карлтон Террас Харри и Бетти Дине, хозяева пансиона, устроили прощальный вечер, на котором были все обитатели пансиона, а кроме них - две прелестных шведки, Грета и Шастин Оберг (дочери обувного короля Швеции), кухарка и ее муж. Вот в этом шотландцы демократичнее англичан, те бы кухарку на танцы не пригласили. Вечеринка продолжалась далеко за полночь. Пели песни и плясали почти до рассвета.

Часа в четыре утра, когда я уже лег спать, ко мне без стука вошли Колин Дафо и графиня де Марнефф. Графиня устало опустилась на один из упакованных чемоданов, а Колин начал ходить по комнате и уговаривать меня разыграть графиню в кости. Полина (так звали графиню) сидела на чемодане и с безразличием в голосе повторяла: «Сукины вы дети, а не мужчины. Сукины дети».

Утром всей компанией в последний раз пошли на «Трон Артура». Пансион закрывался. Харри и Бетти Дине уезжали в Южную Африку, Дафо и Дарлимпл отбыли сразу после обеда, не знаю, в каком направлении. Что сталось с неразыгранной графиней, не знаю.

Я уехал в Лондон одиннадцатого апреля в десять часов вечера. На этот раз у меня было отдельное купе и даже с умывальником. Утром сдал вещи транспортной компании, которая должна доставить их мне на квартиру в Шанхае, потом заехал в советское посольство попрощаться с Филипповым, который был, по-моему, секретарем консульского отдела. В связи с этим визитом вспомнился довольно забавный случай. Как-то приехав в посольство, я увидел нецензурное ругательство, написанное мелом на воротах. Я сказал об этом Филиппову, тот послал уборщицу стереть его, а потом подошел ко мне с маленьким англо-русским словариком и сказал удивленно: «А вы знаете, этого слова в словаре нет». Еще бы! Его нет и в Энциклопедии «Британика». Такие слова были только в словаре Владимира Даля, пока не решили его «подчистить».

Среди суеты, связанной со сборами в дорогу, я все же выбрал время для поездки на велосипедах с миссис Дин. Мы выехали тринадцатого апреля утром по направлению к Кландону, а оттуда - в Шир (шекспировское местечко), Абинджер, Фрайдай стрит, Уоттон, Данли Хилл, Эф-фингхам и, наконец, в Кобам. Таким образом нам удалось посмотреть значительную часть графства Сэррей -живописной части южной Англии. Завтракали прямо в поле: сандвичи с сыром и сидр - легкий алкогольный напиток из яблок. Англичане его пьют из кожаных кружек. Да, именно из кожаных. А пиво из металлических кружек - сплав олова и свинца. У старинных кружек дно из стекла. Это нужно было для того, чтобы пьющий кружку до дна, мог видеть своего собутыльника, который нередко вытаскивал в этот момент шпагу и прокалывал своего собеседника. Веселая старая Англия! А на севере Франции из сидра гонят крепкий алкогольный напиток - кальвадос, вдохновивший Ремарка не на один роман.

Утром четырнадцатого апреля я уже снова был в Лондоне. Отнес чемодан своим транспортным агентам, господам «Киллик, Мартин и Ко», и остальное время до посадки на корабль посвятил приобретению вещей, которые могли понадобиться в пути. Зашел в магазин, купил ручные часы за семнадцать фунтов и авторучку. На Каллом-стрит забрел в маленькую грязную лавчонку, хозяин которой, окруженный корнями вереска, тут же резал трубки любой формы, по желанию заказчика. Купил себе еще одну трубку и отправился в порт.

«Бен Ломонд» - грузовое судно с двумя каютами на четырех пассажиров. Не то что «Сити оф Лакнау». Со мной едут три молодых англичанина: Уаллакот, Крамден и Хоппер. Хоппер - со мной в каюте. По профессии он механик, конечный пункт его путешествия - Гонконг, где он собирается работать в английской пароходной компании, служащие которой являются нашими пациентами в Шанхае. Другие двое едут на каучуковые плантации в Малайю.

Уаллакот тут же рассказал ставшие ему известными детали столкновения в воздухе британского и советского самолетов в Берлине. В английских газетах подняли шумиху по поводу того, что советский летчик нарочно таранил британский самолет, поэтому Лирмонт страшно возмущался. Оказалось, что Уаллакот за несколько дней до отплытия беседовал со знакомым английским летчиком из Берлина и тот ему рассказал, что трагедия с самолетами произошла по вине англичан. Английский самолет летел по советской зоне на четыреста ярдов (около четырехсот метров) левее от предписанного курса, а советский летчик летел «вслепую», с автопилотом. Когда он заметил английский самолет, было уже поздно. Он тоже погиб.

Четырнадцатого апреля, в среду, «Бен Ломонд» покинул Лондон.

Запись из дневника: «15 апреля 1948 года, пятница. Хорошая погода. Качка средняя, я ее переношу хорошо, очевидно, приобрел то, что англичане называют «морские ноги». Пассажиров посадили за стол с капитаном и старшими офицерами. Все офицеры - шотландцы, большинство из Эдинбурга. Славные люди».

«Бен Ломонд» - шотландский корабль. Он меньше, чем «Сити оф Лакнау» и менее комфортабелен, но он «счастливый корабль». Так англичане называют корабли, на которых хорошие капитаны. Если капитан хороший, справедливый человек, то и вся команда довольна и работает слаженно. Нет ни дрязг, ни кляуз.

О нашем капитане следует сказать особо. Капитан Синклер - типичный шотландец: высокий, красивый, худощавый брюнет, с черными глазами и доброй улыбкой. Если во время моего путешествия в Англию пассажиры каждый день изводили меня недружелюбными разговорами о Советском Союзе, то на «Бен Ломонде» капитан сделал в высшей степени тактичный и гостеприимный жест. Он велел на палубе выключить динамики и запретил разговоры о Советском Союзе в кают-компании - вовсе не потому, что был за коммунистов. О политике я с ним никогда не разговаривал, но, весьма вероятно, он был настроен против Советского Союза. Однако я был в Шотландии, и он считал своим долгом оказать мне гостеприимство на шотландском корабле. Что думала Англия по этому поводу, его не касалось, на корабле он один в трех лицах представлял и бога, и королеву, и компанию, в которой служил. Здесь он был хозяином и мог запретить передачу радиотелеграмм. В команде были одни шотландцы, только радист - англичанин; потихоньку на палубе он рассказывал мне последние новости, которые были тревожными и неприятными. Англичане ждали войны, но шотландцы молчали.

Капитан периодически приглашал нас к себе в каюту на коктейль. Он провел четыре с половиной месяца в плену у итальянцев в Сомали (Восточная Африка) и изучал там жизнь муравьев. Итальянцы потопили его корабль в самом начале войны где-то в Средиземном или в Красном море - не помню. Пленных англичан они работать не заставляли (в отличие от японцев). Лагерь представлял собой огороженный кусок пустыни, на котором были построены здания для офицеров, казармы для солдат, офицерский клуб и барак для пленных англичан. Англичан кормили и полностью игнорировали. Капитан Синклер после завтрака садился где-нибудь в тени около муравьиной кучи и наблюдал за муравьями. Он очень много узнал об их жизни и устройстве муравейников, но говорил об этом нехотя. Муравьи ему надоели.

Старший механик в соответствии с традицией разделять «настоящих» моряков и инженеров, сохранившейся в английском флоте, жил на корме в каюте, наполненной батареями бутылок шотландского виски и ветошью, запачканной машинным маслом. У него было много книжек с анекдотами, большей частью неприличными, как и полагается у моряков. Каждый день он вычитывал оттуда два-три анекдота и затем рассказывал нам их за столом.

Старший помощник Найсмит просидел всю войну в японском концлагере, сначала в Шанхае (о концлагере для военных я никаких подробностей не знал, я только слышал, что он существует), затем в Пекине и в конце войны в угольных копях в Японии. В шахтах с ним работал капитан Полкингхорн, командир канонерки «Петерел», которую, как я уже писал, потопил японский флагман «Идзумо» в первый день Тихоокеанской войны на реке Вампу в самом центре Шанхая.

В Бискайском заливе старший офицер пригласил нас, пассажиров, на мостик и показал нам радар. На его экране мы рассмотрели маленькие черные точки - это были португальские рыболовные суда. Прошли траверс Лиссабона. Проплывали мимо берегов Испании, а справа был виден Танжер, который в то время находился под контролем четырех великих держав: СССР, США, Великобритании и Франции. Я вспомнил только одну историю, связанную с этим городом. Несколько лет назад там заболел норвежский генеральный консул. Его поместили в больницу, а из больницы украли. Кто украл - неизвестно. О Танжере мне тоже больше ничего неизвестно.

За обедом капитан спросил нас, хотим ли мы увидеть Гибралтар на более близком расстоянии. Мы, конечно, сказали, что хотим. Он круто повернул судно, и мы прошли совсем близко от берега. Нам дали бинокли и подзорную трубу, и мы с капитанского мостика смогли рассматривать порт и город-крепость во всех видимых деталях. Вертикальным расположением домов Гибралтар напоминает Гонконг, но он почти совсем лишен растительности. На юго-восточной стороне города на скалах отчетливо виднелись зацементированные желобки для стока дождевой воды в резервуары. Скалистый мыс, на котором стоит Гибралтар, соединен с материком, то есть с Испанией, узкой полоской земли, и на испанской территории вплотную к нему примыкает город Ла-Линеа. Гибралтарская крепость на ночь запирается на ключ (за эти сведения я не отвечаю: так мне рассказали англичане, но они любители пошутить), дежурный караула под звуки барабана несет этот ключ к губернатору крепости, а тот кладет его себе под подушку. Вранье, конечно.

Тунис мы должны были пройти ночью, а утром 26 апреля быть в Порт-Саиде, но пароход нарочно провел воскресенье в море, чтобы команда получила лишние полдня отдыха и лишнюю (совсем нелишнюю) зарплату. Ползли со скоростью одиннадцать узлов в час, а океанский лайнер способен развивать до двадцати узлов.

В Порт-Саиде арабы меня не выпустили на берег из-за советского паспорта. Я попросил Хоппера купить мне газет. Он принес «Ле леттр франсэз», литературную газету французской компартии. Капитан нервничал. Он хотел скорее выйти в Красное море, чтобы быть вне власти египтян. Но вот уже Горькие озера и, наконец, Красное море.

Второго мая прошли группу островов «Двенадцать апостолов». Капитан пригласил нас на коктейль. Привожу здесь его рецепт: 400 г сухого молока, 2 яичных желтка, 2 чайных ложки сахара и полбутылки французского коньяка. Вспомнилось: у Станюковича есть рассказ. Капитан хвалит старшему офицеру своего вестового за то, что он хорошо готовит напиток «Медведь». Вестовой ухмыляется про себя: «Так это же просто. Надо, чтобы коньяка было больше полстакана, вот и весь секрет».

Третьего мая пришли в Аден. Скучная круглая бухта. Ночью ничего не видно. Вокруг корабля плавали гигантские розовые и белые медузы. Четвертого мая я помогал старшему офицеру отбивать на палубе ржавчину. Женщин на пароходе нет, поэтому мы ходили в грязных шортах, брились, когда захочется, и над кораблем, как голубой туман, висела трехэтажная ругань.

Неожиданно запретили принимать душ больше одного раза в день. Не хватало воды. Так перегрузили корабль, что воды пришлось взять в Порт-Саиде меньше, чем нужно.

Запись из дневника: «7 мая 1948 года. В двенадцать часов дня мы увидели арабские «дау» - маленькие парусные суда, на которых арабы возят грузы из Аравии в Африку. Кто-то махал флагом с верхушки мачты. Паруса были спущены. Капитан круто развернул корабль и застопорил машины. К нам подошли лодки (одна была просто выдолбленным куском большого дерева). В большой лодке пятнадцать человек: дюжина негров и три араба. Все были почти голые, только в набедренных повязках, лишь их капитан, наверное, ради официальности визита, был одет. Старая английская солдатская рубаха была длинновата для его маленького роста, а так как ноги у него были голые, то создавалось впечатление, что капитан был без штанов. Но во время бедствия не до этикета. Оказалось, что они попали в штиль. Десять дней здесь не было дождя, и трое суток люди не пили ни капли воды. Хорошо, что они оказались на траверзе парохода. Будь они километров на сто южнее, их бы никто и не заметил. А это смерть.

Лодка у потерпевших была настолько стара, что все время наполнялась водой, и шесть негров были заняты только тем, что непрерывно вычерпывали воду банками из-под керосина. Наш капитан дал им воды (просто налили воду из шланга в их лодки, и они, сидя в пресной воде, так и поплыли), а также сто сигарет «Вудбайн» - любимые сигареты английских матросов. Их капитану он показал на карте, где их «дау» находится. Дело в том, что арабы плавают только по компасу и по звездам, а может быть, и по старому будильнику. Вообще, удивительно, как эти «Синдбады-мореходы» находят путь в океане. Их смелость достойна уважения. Они уходят из Аравии с северо-восточным муссоном и возвращаются с юго-западным, то есть находятся в плавании почти целый год. Чем и как они торгуют и оправдывается ли их торговля, известно лишь Аллаху и Магомету, пророку его.

Мы развернулись и взяли курс на Коломбо. Там должны взять масло для машин и долгожданную воду. Один душ в день в Индийском океане в мае месяце - это слишком! Все загорели, огрубели и стали походить на пиратов».

В эти дни у меня состоялась беседа с нашим боцманом, которую я почти дословно записал как рассказ под названием «Морской волк». Поскольку рассказ имеет прямое отношение к моему путешествию, я счел возможным привести его здесь полностью. Замечу, что некоторые эпизоды гиперболизированы, но, надеюсь, что читатель сразу это уловит. Слова «эдакий» и «разэдакий» — нецензурные английские ругательства, которые я не мог выкинуть из текста, иначе колорит разговора был бы начисто потерян, и из шотландского боцмана у меня получилась бы воспитанница благородных девиц города Санкт-Петербурга.

Уаллакот и я стояли на носу корабля и курили. Вокруг расстилалась монотонная синева Индийского океана. И ни морские лошади, как англичане называют пенистые гребни волн, ни летающие рыбы, ни лазурь небосвода, ни попутный нам юго-восточный муссон, ни ныряющие черносерые дельфины со свиными носами не радовали нас, изнывающих от безделья пассажиров. Команда корабля тоже была утомлена однообразием этого длинного пробега. Шла четвертая неделя, как мы покинули туманный Лондон.

К нам подошел боцман, дружески улыбаясь.

«Ну как, джентльмены, - спросил он, - подходящая для вас погода?» - «Прекрасная погода», - ответил Уаллакот. Я кивнул головой в знак согласия. Даже эта неизменно хорошая погода начинала казаться монотонной.

Боцман - человек уже пожилой, проведший сорок пять лет своей жизни на море, - был маленького роста: пять футов без излишка (полтора метра). Одет он был в грязную рваную рубаху и короткие штаны военного образца цвета хаки. (Да и мы были одеты не лучше, было лень стирать). На голове он кокетливо, на одну сторону, как французский берет, носил белый чехол от морской фуражки. Глаза добрые, желтые. Прямой нос. На носу около правого глаза сидели две небольших опухоли, обещавшие со временем переродиться в рак кожи, лицо в грубых морщинах, а кожа шеи, как китайский апельсин, в грубых складках. Ноги и руки, годами соприкасающиеся с машинными маслами, в светло-желтых и темно-коричневых пятнах.

Боцман был родом из Лита, порта и пригорода Эдинбурга, и говорил с приятным певучим акцентом - так говорят жители восточного побережья Шотландии. Издали этот говорок своей певучестью напоминает датский или норвежский язык.

«Да, погода неплоха, - продолжал он, стирая куском старого полотенца масло с пальцев, - уже второй день отбиваем ржавчину с этой разэдакой палубы. Работы военного времени этот разэдакий корабль. Железо такое, что палубу приходится чистить два раза в год. Считаю, что через три года от палубы ничего не останется».

Уаллакот протянул ему портсигар. Боцман двумя пальцами вежливо взял сигарету, манерно отставив в сторону мизинец: «Благодарю. Теперь и разэдакий имперский табак вызывает кашель, а платить приходится три шиллинга за двадцать штук. Это все наше эдакое рабочее правительство виновато». - «Разве вы против рабочей партии, боцман?» - спросил его Уаллакот.

Боцман сердито крякнул: «Я вообще против всякого правительства. Я старый моряк. Мне скоро шестьдесят стукнет, и я вижу, что дела в Соединенном королевстве идут все хуже. Посмотрите на молодых матросов сегодня! Возьмите любого. Вон того, что стоит у мачты с сигаретой. Вы скажете, что это матрос. Ничего подобного. Это разэдакий сукин сын, а не матрос. Работать они не хотят, вот что. Им нужна не работа, а дансинги и пиво. Да и пиво-то они пить не умеют как следует, бутылку выпили - и голова кругом пошла. Вот мой сын, например. Послал его в море. Шесть фунтов зарплаты в неделю. Стол великолепный и чистое постельное белье раз в неделю. Нет, не пожелал служить. Вернулся домой и поступил работать в галантерейный магазин на Принцевой улице. Купил американский галстук и думает, что стал лордом. Да и получает разэдакое маленькое жалованье. Зато проводит все вечера в баре Рудерфорда с намазанной разэдакой блондинкой. Мне, - говорит он, - нужно общество после ужасов войны. А какое у него общество? Все эти разэдакие девицы и кино. Да разве сейчас в Шотландии жизнь? Разве они знают теперь в торговом флоте, что такое морское дело? Вот ни разэдакой чуточки не знают. Всех бы их послать в армию на два года понюхать дисциплины. А если и идут в торговый флот, так опять только для того, чтобы избежать воинской повинности дома. А работать не желают. Им чистое постельное белье нужно. Вот в доброе старое время разве такая жизнь была при Эдуарде седьмом?»

Боцман заметно оживился. Затянулся глубоко последний раз и бросил окурок за борт.

«Никаких этих разэдаких глупостей не было. Мыла почти совсем не давали. Спали все в одной большой каюте на корме. Электричества не было. Этих разэдаких электрических вентиляторов не было. Холодильников не было. В Индийском океане, как бывало солнце заварит, так дышать нечем. Помню, раз капитан наш купил в Порт-Саиде заведомо гнилое мясо для команды. Он был разэдаким хорошим бизнесменом. Ну вот, в Красном море у нас и вспыхнула дизентерия. Тогда этих эдаких сульфапрепара-тов не было. Каждый день по два-три матроса загибались. Наш старик с ног сбился, читая отходные матросам, которые умирали по его же вине. Зато когда он подал в отставку, у него в банке было пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Скажите, откуда он их достал, если только теперь капитаны стали получать по шестьдесят фунтов в месяц? Да, славное было время. Помню раз я плавал на «Киркал-ди». Капитаном был Роберт Макларен. Ему еще в бытность младшим офицером выбили глаз в кабаке в Пенанге. Так он воображал себя разэдаким адмиралом Нельсоном. Все с подзорной трубой по мостику разгуливал. Со мной тогда служил паренек из Сайнт-Андрьюс по имени Макдугалл. Этот Макдугалл как-то попытался ночью спуститься на берег по канату. У него свидание с китаянкой было назначено. А дело было в Гонконге. Жарко. Никто не спал. Ну и разэдакий старик тоже не спал. Сидел голый на мостике и пил виски. Конечно, заметил, что кто-то лезет по канату. Схватил револьвер, подбежал и пальнул два раза. Так, больше из озорства. Макдугалл испугался и покатился по канату. Конечно, сжег себе веревкой ладони рук. На утро старик начал производить дознание и посадил парня на две недели в карцер на хлеб и воду и на слабительную соль. Все бы хорошо, да правая рука у парня сильно воспалилась. Тогда у нас пенициллина не было. Ну ничего, все обошлось без трагедии. Провалялся в больнице два месяца. Правую руку ампутировали по локоть, и хозяева велели вычесть стоимость лечения из его зарплаты, так как случай произошел по его собственной вине. Да, добрые старые времена были.

Помню, раз мы получили приказ вести груз пеньки из Бомбея в Ливерпуль. Хозяева решили нагрузить нас до отказа, ниже линии Плимсолля. Угля дали только до Адена и воду урезали. Вместо пятидесяти тонн воды дали пять. Понятно, хозяину нужен барыш, а британский матрос все выдержит. Старший офицер приказал не мыться. О’кей. Приказ есть приказ. Через неделю у людей началась какая-то кожная болезнь. Гнойные пузыри по телу пошли. Старший помощник лечил нас по регламенту: две столовых ложки слабительной соли натощак. Офицерам тоже тяжело пришлось. Мылись содовой водой. Виски пришлось пить в чистом виде. Ничего, перенесли безропотно. Зато хозяин смог купить себе двух новых лошадей. Одна из них «Летающая Победа» взяла первый приз на Дарби в одиннадцатом году. Может, слышали? Да, жизнь была иная. А сейчас рабочее правительство требует, чтобы у каждого матроса отдельная каюта была. Я, конечно, этому не верю. Эти ра-зэдакие политиканы только и знают, что разговаривают. Правда, построили «Бенкрухан» и дали каждому разэдако-му матросу по каюте. А что толку? Мы от этого становимся только мягче. Этот проклятый Монти³ заявил, что каждый солдат должен иметь лампу у изголовья, чтобы читать по вечерам. Скоро он обрядит их в разэдакие шелковые бюстгальтеры. В доброе старое время мы сидели на солонине, а ветчину получали по четвергам и воскресеньям. А теперь каждый разэдакий матрос желает получать мороженное к обеду. И все эти усовершенствования ни к чему. Радар и прочие разэдакие глупости. Вот капитан Джонсон с «Далмени» отказался пользоваться радаром. «Я, - сказал он, - сорок лет плавал без вашего разэдакого изобретения и еще столько же лет проплаваю. Можете засунуть ваш радар туда же, куда и рождественский пудинг». Славный был человек. Утонул два года назад в устье Темзы. Был сильный туман, и он наскочил на португальского купца. Ну, это уж судьба. Если тебе суждено бесславно погибнуть от разэдакого португальского купца, тут никакой радар не поможет. Слава богу, что и португалец с ним на дно пошел. Честная игра, прежде всего. А теперь: радио, барометры, термометры, атомные бомбы. Не успеет корабль выйти в море, как офицеры шлют телеграммы своим милашкам. Радист сидит и отшлепывает эти тысячи поцелуев по Морзе. Подумаешь, какие разэдакие нежности! Теперь пароход делает двадцать узлов в час. Не успел уйти из Англии и отдохнуть от своей старухи, как, смотришь, снова виднеются белые скалы Донвера. В мое время уйдешь, бывало, в дальнее плавание, вернешься через три года и узнаешь, что она успела сбежать с боцманом американского корабля. Да, славное было время.

А теперь что? Я на пароходе хорошо питаюсь, а жена дома получает одну унцию ветчины в неделю. А если будет война с Россией, лучше никому от этого не будет. Я войны не боюсь. Я старый матрос и повоевал немало. Британские моряки дерутся неплохо. Но русские тоже себя показали. Не вижу я никакой пользы от разэдакой войны.. Газеты пишут, что Россия хочет все захватить. Ну, а Америка что? Я разэдаким янки не верю. Газетам тоже не верю. Вот «Дейли Мэйл» кричала, что мы русскую команду «Динамо» разобьем. А что вышло? Разэдакий срам вышел. Да, Соединенное королевство идет по неправильному пути».

Раздался свисток. На мостике менялись рулевые.

«Пойду, помоюсь перед ужином, - сказал боцман, -приятного вам вечера, джентльмены».

Мы остались одни. Стемнело. Над горизонтом повис кособокий четырехугольник Южного Креста.

Этот рассказ был написан в Бенгальском заливе в мае 1948 года, но мне кажется, что и сегодня он интересен. Я не выдумал шотландского боцмана. Это был человек, который говорил то, что думал.

За исключением сильного шквала, в который мы попали в Бенгальском заливе, мы дошли до Пенанга без приключений. Отсюда в Шанхай я решил лететь самолетом, так как политическая обстановка становилась в Китае все тревожнее. (В Лондоне в нашем посольстве Филиппов показал мне карты военных действий в Китае. Армия Мао быстро приближалась к Шанхаю). Капитан посоветовал мне зайти в политическое отделение полиции Пенанга и сообщить о своих планах. Там меня принял офицер-англичанин в шортах и рубашке с расстегнутым воротом. Он пододвинул мне банку сигарет «Плэерс» и сказал, что ничего не имеет против, но по приезде в Сингапур мне также следует зайти в отделение полиции. Я купил билет до Шанхая на самолет британской авиалинии. День мне пришлось прожить в прекрасном отеле с идиотским названием - «Ис-терн энд Ориентал Отел», что в переводе на русский язык означает: «Восточный и восточный отель». Рано утром я вылетел из Пенанга. Мы сделали посадку в столице Малайи Куала-Лумпур и затем прибыли в Сингапур. Со мной летел англичанин, который рассказывал, что делают с советскими кинофильмами, которые приходят в Сингапур: «Мы не отказываемся их принять. Мы просто открываем коробки и ждем около года. Через год при сингапурской жаре и влажности они превращаются в желе».

В Сингапуре я снова встретился с Александром Андерсоном. Мне нужно было отметиться в полиции. Андерсон повез меня туда, но было воскресенье, и нам сказали, что нужный нам чиновник находится дома. По моей просьбе меня связали с ним, и я объяснил, в чем дело. Чиновник сказал, что все хорошо и, если его спросят, он подтвердит, что видел меня. Ужинали у Андерсона, ели кровавый бифштекс с бананами! В Сингапуре нет картошки и привычных для северных широт овощей.

Остановился я в поганой гостинице «Адельери», но зато спал с «голландской женой». «Голландская жена» (чисто английский термин, голландцы, наверное, называют эту штуку «английской женой») - это набитый соломой цилиндр, который ставят между ног, чтобы они не прилипали друг к другу от пота. Лежать надо на спине, раскинув руки, и лучше, если на потолке будет работать вентилятор. Спать в ту ночь было невозможно, несмотря на «голландскую жену».

Рано утром, когда на улице была еще сплошная тьма, ко мне зашел индус, дежурный, и сказал: «Саиб, вас ждет такси в аэропорт Калланг». Я поехал, собственно, не в аэропорт, а в порт, так как самолет, на котором мне предстояло лететь в Гонконг, был гидросамолетом. Когда он стартует из моря, волны закрывают иллюминатор, и чувствуешь себя совсем под водой. Мы пролетали над Вьетнамом, и я видел остров Хайнан.

Двадцать третьего мая, в понедельник, прибыли в Гонконг. Русский полицейский английской полиции посмотрел на мой паспорт и поставил штамп, предписывающий выехать из Гонконга в двадцать четыре часа. Сделать это физически было невозможно, и я пошел в главное полицейское управление. Меня принял офицер полиции, который оказался родом из Эдинбурга. Он очень обрадовался и, разговорившись об Эдинбурге, сообщил, что дом его родителей стоит около портновской фирмы Маклони. «Но это же рядом с пивным баром Рудерфорда», - заметил я. Полицейский слегка сконфузился: «Мне неудобно было это говорить вам, доктор». Он перечеркнул штамп в паспорте и сказал, что я могу улетать из Гонконга, когда захочу.

На сорок пятый день путешествия из Лондона, 27 мая 1948 года, я прибыл в Шанхай. Всего я пропутешествовал пять с половиной месяцев, из них девяносто девять дней морем, и много узнал о жизни моряков.