Записки сумасшедшего следователя

Тогда я, как старший следователь, получала сто девяносто рублей в месяц, в связи с чем некоторые мои клиенты, имевшие неправедные доходы, искренне меня жалели. Как-то я расследовала одно очень интересное дело об убийстве: две проститутки сняли в ресторане состоятельного дядьку, поехали к нему домой, а за ними, согласно давно отработанному плану, – два их сутенера. Девушки распалили хозяина до того, что он уже стал раздеваться, и в этот момент спровоцировали ссору, вынудив того распахнуть дверь квартиры и указать им на выход. Сутенерам только это и было надо – они ворвались в квартиру, хозяина задушили, собрали вещи, – и все вместе были таковы. Проституток задержали через месяц, они тут же раскололись, что называется, от носа до позвоночника, и сдали сутенеров. Я тогда живых проституток увидела чуть ли не впервые и была потрясена тем, какие они толстые и страшные. (Когда я, в очень застойные годы, работала в горсуде, у нас читала лекцию для сотрудников весьма интересная психологиня, которая непринужденно заявила, что один московский психолог уже много лет работает с большой выборкой проституток. Ответом было какое-то звенящее молчание, прерванное громким шепотом парторга горсуда: «У нас же нет проституции!»Это сейчас проститутки не в диковинку, и сказки про них рассказывают, и песни поют.) Сидели мы с ними как-то поздно вечером в кабинете следственного изолятора, все уже разошлись, а я все их допрашивала, уточняя какие-то подробности. И они, жалостливо на меня глядя, стали спрашивать, сколько же я за такую самоотверженную работу имею. Узнав размер моей зарплаты, они разохались и от души стали предлагать устроить меня к ним в «профсоюз». «Елена Валентиновна, – наперебой убеждали они меня, – бросайте вы эту свою прокуратуру, у нас вы за ночь заработаете больше, чем тут за месяц».

Тогда я посмеялась, а позже с горечью убедилась, что некоторые мои коллеги так и делают, правда, в переносном смысле, – продаются за деньги, при этом за один раз на стороне действительно зарабатывают больше, чем по основному месту работы за месяц.

А между тем рейтинг такой «профессии», как проституция, резко полез вверх. По делам стали проходить дамочки, гордо именующие себя проститутками. (В одной газете я прочитала о том, что за проституцию в гостинице была задержана лаборантка проектного института, и работник милиции стал в воспитательных целях угрожать ей, что сообщит на работу, где и за что она была задержана. Она безумно испугалась и стала умолять этого не делать: «Поймите, мне ведь проходу не дадут, все будут просить взять с собой!») Правда, реальных путан от романтических героинь «Интердевочки» отделяла пропасть. Моему приятелю-следователю досталось дело о содержании бюро эротических услуг; был изъят журнал регистрации вызовов. Изучив его, следователь убедился, что единственная труженица эротического фронта – толстая кривоногая девица с невыразительным лицом, годков под тридцать – обслуживала, и успешно, все заявки – о предоставлении «высокой стройной блондинки», «жгучей брюнетки с пышными формами», «юной девочки гимназического типа» и прочая, и прочая, и прочая...

И как раз в тот исторический период, когда благосостояние проституток существенно повысилось, материально-бытовые условия жизни следователей стали уже не устраивать мужчин, которым нужно было кормить семью.

Но мне лично на жизнь тогда хватало. Больным вопросом был только квартирный вопрос. Я с рождения жила в огромной коммунальной квартире, в которой всякое бывало, – и перерезание веревок с бельем, и подсыпание гадостей в суп, и пропажа ценностей, и пьяный сосед, лежащий как бревно в коридоре и загораживающий проход. Случались и более прелестные вещи. Как-то, дежуря по городу, я столкнулась с такой необычной ситуацией: потерпевший забит ногами, а у подозреваемого нож в спине, он в больнице. Поговорить можно было только с третьей участницей событий, пропитой теткой, сапожки которой явно прошлись по потерпевшему. Я ее капитально повоспитывала и задержала на трое суток, а вернувшись домой с дежурства, встретила ее в коридоре своей коммуналки: она оказалась бывшей женой моего соседа, и когда районный следователь ее выпустил под подписку о невыезде, пришла пожаловаться бывшему мужу на жизнь, за шкаликом. Честно скажу, удовольствия я не испытала.

Невеселая жизнь началась с распадом Союза. Вот тогда зарплаты стало не хватать. В 1991 году зарплата следователя прокуратуры была ровно в десять раз меньше зарплаты уборщика производственных помещений метрополитена. Следователи выступили с заявлением о том, что город захлебнется в крови, если хотя бы два выходных дня – субботу и воскресенье – мы не будем выезжать на места происшествий. Нас собрали в прокуратуре города, на трибуну вышел упитанный депутат и призвал нас затянуть пояса. «Вот нам тоже трудно, – жалостливо сказал он, – но мы ведь, депутаты, тоже терпим!» Потом выступил представитель Генеральной прокуратуры и заявил, что ничего особенного не произойдет, если мы не будем выезжать на места происшествий. «Выедут участковые и все оформят», – сказал он.

Следователи в знак протеста подали рапорта об увольнении. Я тогда не собиралась этого делать, даже в знак протеста, – просто не могла себя представить за порогом прокуратуры, но меня уговорили, ссылаясь на то, что чем больше рапортов ляжет на стол к руководству, тем больше шансов, что оно прислушается к нашим нуждам. Я положила свой рапорт об увольнении в общую кучу. В связи с этим прокурор города недрогнувшей рукой вычеркнул меня из списка на предоставление квартиры, где я числилась под одним из первых номеров. Других последствий этой акции с подачей рапортов не наступило, поэтому особо принципиальная часть следственного корпуса Санкт-Петербурга по истечении двухнедельного срока уволилась из прокуратуры. На некоторых из них было больно смотреть: еще долго они, как маньяки, с воспаленными глазами, приходили в прокуратуру, бродили по коридорам и грустно, с явным усилием над собой, говорили, как у них все хорошо. Впрочем, через некоторое время они пришли в себя. А следствие прокуратуры потеряло лучших работников, и ситуация стала напоминать сцену из мультфильма: «Для выполнения этого задания возьмите лучших из лучших! – Лучшие из лучших зализывают раны. – Тогда возьмите лучших из худших!»

В ночь на 19 августа 1991 года меня вызвали из дома на происшествие – убийство. Я приехала в отделение и узнала, что в одной из квартир парализованная мать дотянулась до телефона и сообщила в милицию о покушении на убийство ее сына, которого милиция нашла там же в крови. Он был доставлен в больницу еще живой, но хирурги сказали, что до утра он не дотянет. Сразу выяснилось, что сынок квасил с какими-то гопниками, женщиной и двумя мужчинами, потом произошла поножовщина, и гопники скрылись. Не зная, что возбуждать – оконченный состав преступления или покушение на убийство, я попросила оперативников позвонить в больницу, узнать о состоянии потерпевшего. Они стали уговаривать меня возбудить дело об оконченном убийстве, убеждая, что если тот еще не умер, то умрет с минуты на минуту. Потом один из оперов все-таки набрал номер больницы. «Как нет в реанимации? – растерянно спросил он. – Ах, перевели в послеоперационную!»

Когда мы приехали в больницу, потерпевший лежал, опутанный капельницами, и хрипел: «Ребята, курнуть не найдется, а то душа горит!» (Это к вопросу о вреде алкоголя: нет более живучих существ, чем потомственные алкоголики. В горсуде я в качестве секретаря. сидела в деле о покушении на убийство алкоголика, ему было нанесено восемь проникающих ранений сердца, он из последних сил заполз в парадную и кровью из собственных ран написал на стене: «Меня порезал Жора Л...» Через полгода потерпевший уже давал в суде показания, ничего ему не сделалось. В то же время хорошего человека пальцем ткни – и он помер.)

Утро 19 августа началось с «Лебединого озера» и оглашения состава ГКЧП. Оно застало меня в отделений милиции, и было неприятно и страшно видеть, как по тревоге поднимают и вооружают автоматами личный состав. Когда-то давно я читала книгу о работе милиции во время ленинградской блокады, и меня тогда поразило, что в ситуации, когда трупы умерших от голода и холода валялись на улицах, в квартирах, на лестницах, кто-то еще занимался расследованием убийств. Утром 19 августа я почувствовала себя следователем из той блокадной книжки. Было неизвестно, чем кончится день. Я позвонила начальнику уголовного розыска района и стала перечислять, что мне нужно: эксперта, машину, но он возбужденно перебил меня: «Да плевать на эти „глухие» убийства, мы сейчас поедем ксероксы опечатывать!»

На оперативке отдела уголовного розыска произошла маленькая перепалка между старыми и молодыми операми. Зашел разговор о том, как они себя поведут, если их пошлют на площадь защищать порядок от народа. Старый опер сказал, что пойдет и с пистолетом в руках будет защищать порядок. Молодой сотрудник заявил: «А я бы бросил на стол пистолет и удостоверение!» Старый ответил: «А я бы в тебя стрелял!»

Мы с оперативниками из отделения посовещались и решили обойтись своими силами, пусть руководство опечатывает ксероксы и изымает у населения охотничьи ружья, а мы поработаем, как в блокаду.

Домой я практически не возвращалась три дня. К концу путча под сообщения об обысках у членов ГКЧП мы проводили обыски у наших подозреваемых, все они уже были пойманы и опознаны.

Позднее в прокуратуре города состоялось беспрецедентное собрание, на котором некоторые руководители с активной жизненной позицией заявили, что если в дни путча ты не был на площади перед Мариинским дворцом, защищая демократию, и не стоял на баррикадах, то ты предатель и ренегат.

А если ты в дни (а также ночи) путча раскрывал убийство? Если бы я вместо этого пошла на площадь (как это, кстати, сделали некоторые следователи, которые по ночам пили пиво на площади, поскольку больше там было нечем заняться, а днем спали на работе), то я бы не была предателем? На этот вопрос мне не ответили.

А потерпевший по делу, раскрытому нами во время путча, получивший две проникающие раны сердца, ранение легкого и ранение шеи, через две недели вышел из больницы как огурчик. К концу следствия я вызвала его в отделение знакомиться с материалами дела. Оперативник, присутствовавший при нашей встрече, спросил его: «Слушай, Ковальский, а что это у тебя за перстень на пальце вытатуирован? Я такого не знаю». (Татуировки в виде перстней наносятся судимыми на пальцы рук, и каждый перстень имеет свое значение.)

Ковальский важно сказал: «Это наш фамильный герб». А надо было видеть этого Ковальского – грязного и опустившегося типа, с пропитым насквозь лицом и сизым, как слива, носом. «А ты что, дворянин?» – поинтересовался опер. «Да. Граф!» – с чувством собственного достоинства подтвердил Ковальский, вытирая при этом сопли рукавом.

Помимо графа, мне еще довелось на своей следственной работе пообщаться с потомком основателя румынской Коммунистической партии.

За пять лет до моего прихода на работу в район горсуд осудил этого самого потомка – Цезаря Юлиановича Артокалиса – за убийство собственного маленького сына. А история уходила корнями в далекое прошлое.

Цезарь Артокалис – внук первого румынского коммуниста, видный и интересный мужчина, научный работник, в студенческие годы женился на актрисе – она и сейчас, весьма миловидная и приятная женщина, появляется на экране и каждый раз напоминает мне об этом деле, – но через пару лет развелся. Вскоре женился снова и жил с женой Людмилой душа в душу восемь лет, пока не вернулась из длительной командировки его матушка. И быстро развела сына с женой. Вообще эта матушка заслуживала отдельного рассказа, настоящая женщина-вамп. Я впервые увидела ее, когда ей исполнилось семьдесят лет, и первой моей мыслью было – дай Бог мне в сорок выглядеть так, как она в семьдесят: гладкая розовая кожа, роскошные волосы, горделивая осанка плюс шикарное пальто цвета слоновой кости и нежно-розовый берет, кокетливо надетый набок.

Со своим властным характером она не смогла ужиться с невесткой в двухкомнатной «хрущевке», но устроила так, что это якобы сын не смог ужиться с супругой. Решили разменивать квартиру. А какие были варианты? Невестка Людмила с ребенком – маленьким Артуром в любом случае могла рассчитывать на однокомнатную квартиру, а Цезарю предстояло всю оставшуюся жизнь мыкаться в одной комнате вместе с неуживчивой мамочкой, к тому же претендовавшей на собственную личную жизнь. К лету нашли обмен, но вдруг свекровь – Альбина Федоровна – уговорила отказаться от этого варианта, объяснив, что нашла гораздо лучший обмен и что все решится на следующей неделе. Людмила сказала ей, что на следующей неделе уезжает в отпуск, на юг, с сыном и подругой, у нее уже были куплены билеты на самолет, на четверг, но Альбина Федоровна заверила ее, что они все успеют.

А в субботу Цезарь уехал в отпуск – по путевке на турбазу в Луге. Утром они с Людмилой вместе вышли из дома, Людмила отправлялась на дачу к своим родителям, навестить сына. В город она вернулась в десять вечера в воскресенье, ей позвонила ее родная сестра – узнать, как она добралась, и Людмила возбужденным шепотом стала говорить ей: «Ты знаешь, чем я занимаюсь? Мы с Альбиной пьем чай на кухне!» Сестра была поражена: свекровь давно уже не то что чай с Людмилой вместе не пила, а даже не разговаривала с невесткой и в комнату к той не заходила. «Она со мной любезничает, мне даже интересно, – продолжала Людмила, – но я потом тебе все расскажу».

Сестры договорились созвониться, и Людмила повесила трубку. А через час, около полуночи, она позвонила своей сослуживице и попросила ту зайти на следующий день к ней домой, забрать ее заявление о предоставлении ей трехдневного отпуска за свой счет по семейным обстоятельствам – как раз на те три дня, что оставались до очередного отпуска, – и отнести начальнику. Подруга спросила, не случилось ли у нее что-нибудь, не нужна ли помощь? На что Людмила ответила, что случилось кое-что, но хорошее, она потом все объяснит; голос у нее был радостный. Утром сослуживица зашла, дверь ей открыла Альбина Федоровна и отдала заявление на три дня за свой счет, без сомнения написанное рукой Людмилы. «А где сама Людмила?» – спросила сослуживица. Альбина Федоровна пожала плечами.

Больше Людмилу никто никогда не видел.

В середине недели выяснилось, что Людмила не пришла в райком партии, где ей должны были вручать партбилет, и ее родные и друзья забили тревогу. Сестра и два сослуживца Людмилы поехали к ней домой; дверь им открыла Альбина Федоровна, весьма растерявшаяся от их нежданного визита. Их изумленным взорам предстала картина полного разгрома в комнате Людмилы: на полу валялись вытащенные из шкафов вещи Людмилы – платья, пальто, белье, часть вещей уже была связана в тюки. «Что здесь происходит?!» – выдавила из себя сестра Людмилы. Альбина Федоровна объяснила, что невестка уехала в отпуск, а ее попросила убраться в своей комнате и выкинуть ненужные вещи. Но среди этих ненужных вещей, подготовленных к выбрасыванию, сестра заметила новую шубу и выходные платья Людмилы, не говоря уже о том, что отношения между невесткой и свекровью давно уже исключали обращения друг к другу с какими-либо просьбами.

После этого Альбина Федоровна буквально выпихнула их из квартиры и захлопнула дверь. Не в силах уехать, сестра и друзья Людмилы около часа стояли во дворе у дома и изумленно наблюдали, как Альбина Федоровна выносит на помойку узлы с вещами своей невестки, а потом – ведь немолодая уже женщина – раза три-четыре спускается с четвертого этажа с ведрами грязной воды, видимо, от мытья пола, и выливает ее на газон. Переварив увиденное, они поехали прямиком в милицию.

Во время следствия по делу, возбужденному по факту исчезновения Людмилы, ее бывший муж, вызванный с турбазы, заявил, что к ее исчезновению могла быть причастна его мать, которая ненавидела Людмилу всей душой, а кроме того, имеет преступное прошлое, так как ещё до его рождения сидела в тюрьме за убийство своего старшего сына. Там с ней каким-то образом познакомился отец Цезаря и, пользуясь своим влиянием, добился ее освобождения и женился на ней.

Будучи с пристрастием допрошенной, Альбина Федоровна рассказала следователю уже несколько другую историю исчезновения Людмилы. Вернувшись с дачи Людмила якобы попросила у нее в долг пятьдесят рублей на срочный аборт и, получив деньги, ушла; во всяком случае, Альбина Федоровна легла спать, а когда проснулась утром, невестки дома не было. Видимо, предположила Альбина Федоровна, той где-то подпольно сделали неудачный аборт, приведший к ее смерти, и избавились от тела.

После этого дело приостановили, и оно лежало долгие годы мертвым грузом в архиве районной прокуратуры.

Не прошло и полугода после исчезновения Людмилы, как Цезарь женился на своей студентке, – он преподавал в институте, и у женщин, по всеобщему признанию, пользовался успехом. У них родились две девочки, а бедного Артура рвали на части родные Людмилы, с одной стороны, и Цезарь с Альбиной Федоровной – с другой. Артур жил то здесь, то там.

А через пять лет история этой семьи сделала новый криминальный виток: в один ноябрьский день Цезарь Артокалис явился в. милицию и заявил, что он убил своего сына. По его словам, его третья в жизни попытка устроить семейную жизнь не увенчалась успехом: жена его не понимала, на работе наступил полный крах и он решил покончить с собой, но предварительно (цитирую Цезаря дословно) «убить сына, чтобы он не испытал психической травмы, потеряв, кроме матери, еще и отца». Рано утром он привел мальчика на кладбище и больше двадцати раз ударил его по голове туристским топориком, но поскольку ребенок все не умирал, он сбросил его в протекавшую мимо кладбища речку и долго еще, пока течение относило тело сына, слышал его стоны.

Цезарь объяснил, что после убийства сына он решил броситься под электричку, но было еще рано и электрички не ходили. Тогда он привязал петлю к дереву и пытался повеситься, но сук обломился, и он упал. Затем он решил замерзнуть и лег на снег («но стало холодно, и он поднялся», – съязвил судебно-медицинский эксперт, работавший по делу). Тогда он пришел в отделение милиции и рассказал о совершении убийства, ожидая, что его за это расстреляют. (Правда, это не помешало ему позже обжаловать даже не максимальный срок лишения свободы, назначенный по приговору.)

Вскоре из речки выловили труп мальчика; все, что рассказал Цезарь об обстоятельствах убийства, подтвердилось. Поскольку дикая история детоубийства не укладывалась в голове у нормальных людей, Артокалис последовательно прошел три психиатрические экспертизы, последнюю – в институте Сербского, и заключения всех трех комиссий гласили: вменяем. В ходе практически всего следствия и в суде он давал подробные показания об убийстве и только на одном допросе дрогнул, видимо, соблазнившись перспективой спастись от зоны в психбольнице, – начшт плести что-то о том, что в камеру «прилетал голубь и голосом бабушки говорил – „признайся»», но потом, возможно, рассудил, что неизвестно еще, что лучше, зона или психушка, и получил свои тринадцать с половиной лет.

Однако это был еще не конец. Отбыв пять лет, Артокалис, при горячей поддержке своей матушки, стал осаждать суд и прокуратуру жалобами о якобы незаконном его осуждении, поскольку сына убил не он, а какие-то загадочные посланцы его бывшей жены Людмилы, пропавшей много лет назад. В жалобах он в красках живописал о том, что однажды к нему явились люди и передали привет от бывшей жены, показав ее фотографию, сделанную явно после ее исчезновения, а потом приказали привести рано утром на кладбище сына и убили его (зачем?!). Дело возобновили по вновь открывшимся обстоятельствам и поручили мне.

Я начала с того, что изучила толстое «жизнеописание», сделанное Артокалисом в зоне. Почему-то оно было переписано рукой его матери; а может быть, и написано? – пришло тогда мне в голову. В нем он противоречил сам себе. Очень много внимания в нем было уделено исчезновению Людмилы, и на первых тридцати страницах Цезарь с основательностью научного работника приводил доводы за то, что Людмила пала жертвой подпольных абортмахеров или уличных хулиганов. А на следующих тридцати страницах он доказывал, что убийство сына совершили люди, присланные женой, которая все эти годы жила где-то далеко. Я запросила и изучила дело об исчезновении Людмилы и уже не могла спокойно спать – мной овладело жгучее желание найти труп Людмилы и доказать вину тех, кто ее убил, а в том, что ее убили, я не сомневалась, и даже ясно было из-за чего – чтобы не делить квартиру. По моей просьбе дело из другого района передали мне в производство, и я закопалась в события давно минувших дней.

Выяснилось, что первая жена Артокалиса – актриса – замечала за ним, мягко говоря, странности, а последней каплей послужил невзначай обнаруженный ею в диване топор; и что бы ему там делать?

Чтобы проверить версию о криминальном аборте, я допросила гинеколога, услугами которой пользовалась Людмила, и она рассказала мне, что самолично незадолго до исчезновения Людмилы поставила той внутриматочную спираль, что исключало беременность; да и вообще, имея знакомого гинеколога, пошла бы Людмила на какой-то подпольный аборт, да еще в таком пожарном порядке, ночью? Да еще и заняв деньги на него у ненавистной свекрови? К тому же с сестрой у нее были очень доверительные отношения, и не вызывало сомнений, что если бы срочно понадобились деньги, она обратилась бы в первую очередь к ней. Не вязалось с версией о криминальном аборте и то, что по свидетельству сослуживицы, разговаривавшей с ней по телефону накануне исчезновения, Людмила была не огорчена, а наоборот, радостно возбуждена, и связано это было с неожиданной вспышкой доброжелательности со стороны свекрови.

В «жизнеописании Цезаря» выдвигалась и такая версия гибели Людмилы, как нападение хулиганов. На это у меня имелось только два возражения – во-первых, каким образом Людмила на ночь глядя оказалась в таком месте, где на нее могли напасть хулиганы, и, во-вторых, когда хулиганы убивают незнакомого человека, они не прячут труп; по крайней мере, я не знаю ни одного такого случая. А труп Людмилы так и не был найден, я лично перелопатила картотеку неопознанных трупов в ГУВД за десять лет, с момента ее исчезновения.

Нет, то обстоятельство, что труп не нашли, свидетельствовало о том, что его тщательно спрятали, закопали или сбросили в воду. А прячут труп, как правило, в тех случаях, когда убийство совершено знакомыми или близкими людьми. Я все больше убеждалась в том, что Людмила была убита либо в квартире, либо ее выманили куда-то и убили там, но и в том, и в другом случае это могли сделать только двое – сам Цезарь или его мать, или они вместе. А учитывая, что и в том, и в другом случае нужна была машина, чтобы увезти либо живую Людмилу, либо ее труп, а у Артокалисов машины не было, явственно просматривалось наличие соучастника с машиной.

В пользу того, что Людмилу выманили, говорило написание ею заявления о трехдневном отпуске. Если бы ее убили прямо в квартире, не нужны были бы эти ухищрения, а раз было заявление, значит, она куда-то собиралась... Но вот куда? – мучил меня вопрос, на который я не находила ответа. Все подруги Людмилы в один голос говорили, что у нее не было любовника, что она тяжело переживала развод с Цезарем, так как была по натуре семейным человеком, очень любила сына, а гинекологиня добавила к этому портрету такой штрих: она никогда не видела другой женщины, которая обладала бы такими здоровыми инстинктами и была абсолютно не отягощена никакими комплексами. Что могло заставить ее выйти из дома ночью? Наверное, только сообщение о каком-то происшествии с сыном; другого мне в голову не приходило. Но это не вязалось с радостным тоном Людмилы, когда она говорила подруге по телефону, что кое-что случилось, но хорошее.

Рассматривая возможность участия в убийстве самого Цезаря, я допросила членов его туристической группы; несмотря на то, что прошло много лет после интересующих меня событий, все очень хорошо его помнили. Женщины сказали, что Цезарь сразу обратил на себя внимание интересной внешностью и галантностью. Выяснилось, что ночь с воскресенья на понедельник все туристы провели в загуле, разбившись на компании, но никто так и не вспомнил, в какой же компании веселился Артокалис. Так что алиби у него не оказалось, что не исключало возможности на машине за несколько часов доехать до города, а к утру вернуться обратно, поскольку утомленные бурной ночью туристы пробуждались поздно.

Еще одним кирпичиком в версию о причастности Цезаря к убийству жены лег такой факт: когда родные Людмилы обратились в милицию с заявлением о ее пропаже, Цезаря вызвали в город телеграммой: «Срочно приезжай, с Людмилой несчастье». Некоторые туристы вспомнили, что, получив телеграмму, Цезарь сказал, что ему нужно возвращаться домой, а на вопросы членов группы, что случилось, ответил так: «У меня умерла жена». Что это было – телепатия? Ведь слово «несчастье» могло означать все что угодно – заболела, попала под машину, арестована, на худой конец. Что ж так сразу – «умерла»?

Разбить версию Артокалиса об убийстве его сына неизвестными, присланными женой, труда не составило: в ней было столько противоречий, что не нужно было никакого юридического образования, чтобы их оценить. Скажем, он стал утверждать, что неизвестные на кладбище напали на них, ему брызнули в глаза из газового баллончика, и он успел увидеть, как они наносят сыну удар по голове туристским топориком, после чего бросился бежать и опомнился минут через двадцать, в нескольких троллейбусных остановках от кладбища, а когда вернулся на кладбище, там уже не было никого, и тела сына тоже не было. Но ведь, явившись в милицию с повинной, он назвал точное количество ударов, нанесенных сыну по голове, которое полностью совпало с количеством повреждений, обнаруженных на трупе Артура судебными медиками. И подсказать ему этого никто не мог, поскольку трупик-то был выловлен лишь спустя неделю. И первоначальные показания Цезаря о том, что он сбросил в воду тело еще живого ребенка, соответствовали заключению медиков о последовательности нанесения мальчику рубленых ран и помещения в воду.

Но кое-какие противоречия я оценивала для пущей убедительности не только с помощью логики, но и с привлечением специалистов. Например, Артокалис, живописуя нападение на него и на сына неизвестных, подробно рассказывал, что, получив струю газа в лицо, он побежал, бежал долго, не меньше двадцати минут, и только остановившись, почувствовал резь в глазах, и у него потекло из носу. Военный токсиколог из Академии дал мне заключение о том, что описанная Артокалисом картина воздействия газа не соответствует реальной, так как не используются газовые баллончики с отсроченным действием; цель их – вывести человека из строя мгновенно, и резкий спазм век и слезотечение наступает моментально после применения газа, что исключает возможность передвижения человека в течение как минимум десяти минут, пока не пройдет эффект от воздействия газа и не появится возможность что-либо видеть. При этом, когда я рассказала токсикологу фабулу дела, он – военный человек, подполковник, грустно сказал: «Когда я слышу такие вещи, я жалею, что не живу на необитаемом острове, – чтобы не знать всего этого».

Так что с этим делом все было ясно. Мое удивление, правда, вызвало имевшееся в деле ходатайство от имени матери Людмилы – бабушки погибшего Артура – о назначении Артокалису как можно более мягкого наказания за убийство ее внука. Написано оно было хорошо знакомым мне почерком Альбины Федоровны. И когда я задала ей вопрос, каким образом в деле появилось ходатайство от имени другой бабушки Артура, но написанное ее рукой, Альбина Федоровна, не дрогнув лицом, сказала, что другая бабушка очень волновалась и попросила ее написать такое ходатайство от ее имени.

Другая же бабушка рассказала мне совсем не то: во время суда ей позвонил домой неизвестный мужчина и сказал, что ей принесут ходатайство, которое она должна подписать, если не хочет, чтобы ее другого внука, сына родной сестры Людмилы, нашли в той же речке, что и Артура. А на следующий день в суде Альбина Федоровна подала ей текст ходатайства. «Как вы думаете, – сказала она мне, держась за сердце, – неужели бы я не подписала какую-то бумажку, когда мы только что похоронили Артура? Да я бы даже подписала себе смертный приговор, только бы ничего не случилось со вторым внуком». Вот и еще раз проявился таинственный мужчина, выполнявший поручения Альбины Федоровны...

Оснований для пересмотра приговора по делу об убийстве Артокалисом сына установлено не было, и Цезарь Юлианович отправился назад в колонию досиживать срок. А я, уже перейдя из районной прокуратуры в городскую, таскала за собой дело об исчезновении Людмилы; оно не давало мне покоя, днем и ночью я думала о том, как найти труп и доказать вину убийц.

Как-то я рассказала эту историю знакомому журналисту и посетовала, что мне осталось только обратиться к экстрасенсам, чтобы найти труп. Тогда народ зачитывался «Мертвой зоной» Кинга, газеты писали о том, что вещунья Клара разоблачила преступную группу, в научной периодике публиковали статьи об использовании ясновидящих в полицейской практике. Феликс – журналист – ухватился за эту идею и в считанные дни нашел женщину-экстрасенса по имени Карина, известную тем, что она могла вводить в гипнотический транс людей, которые хотели узнать судьбу пропавших без вести, и показывать им, куда и при каких обстоятельствах те пропали.

Моя атеистическая натура противилась каким-то ненаучным методам раскрытия преступлений, но потом я подумала – если это поможет, то не все ли равно, каким способом я узнала, где труп? В конце концов, нужно испробовать все средства.

Я познакомилась с Кариной, оказавшейся женщиной средних лет, мягкой и приятной в общении. Она рассказала технологию получения информации: выбирается человек, который вводится ею в особое гипнотическое состояние, она внушает ему, что он и есть пропавший – то есть как бы помещает реципиента в шкуру того, о ком он хочет узнать, и он, находясь под гипнозом, рассказывает от первого лица, что случилось с пропавшим. Для опыта нужен человек, который хочет получить информацию, причем безразлично, находится этот человек в какой-либо степени родства с пропавшим или нет, а также наблюдатель, который будет фиксировать рассказ реципиента. Я, конечно, захотела сама перевоплотиться в Людмилу и увидеть, что с ней произошло, но Карина возразила – лучше будет, если это возьмет на себя кто-нибудь из родственников Людмилы, а я бы выполняла функции наблюдателя.

Я рассказала о своих планах родственникам Людмилы, которые все еще не смирились с неизвестностью и надеялись узнать правду. И сестра Людмилы – Таня – изъявила горячее желание принять участие в эксперименте. Она, обнадеженная, пусть призрачной, возможностью пролить какой-то свет на исчезновение сестры, стала смотреть восторженными глазами на Карину. Они подружились, везде ходили вместе, чуть ли не держась за руки, Карина прониклась ее бедой. Меня же интересовал вопрос: не опасно ли это для здоровья, не наступит ли каких-то нежелательных последствий? Карина заверила меня, что это абсолютно безвредно, даже головной боли не будет. Если бы... Но обо всем по порядку.

Конечно, я и в мыслях не держала облечь эксперимент в форму какого-либо следственного действия. В конце концов, ситуация уже вышла из-под моего контроля; даже если бы я отказалась от получения информации таким путем, Татьяну уже ничто не остановило бы, они с Кариной нашли полное взаимопонимание. Мне оставалось только дождаться результата.

Поскольку этот эксперимент не имел никакого отношения к процессуальным действиям, я решила даже не присутствовать при нем и попросила Феликса быть наблюдателем.

На следующий день Феликс и сестра Людмилы, до крайности возбужденные, рассказали мне следующее. Они приехали к Карине, Феликс включил диктофон, Карина уложила Таню на диван, и сеанс начался. Карина сказала ей: «Ты – Людмила; расскажи, где ты и что делаешь». И Таня с закрытыми глазами начала рассказывать: «Я на кухне; мы пьем чай». – «С кем?» – «Лица не вижу, только руки, а лицо расплывается; халат знакомый; это Альбина. Мы разговариваем, смеемся, мне хорошо. Она говорит мне, зря вы с Цезарем развелись, все-таки сын растет, вам надо быть вместе. Попробуй наладить с Цезарем жизнь. Альбина все предусмотрела – она сняла комнату рядом с турбазой, куда уехал Цезарь, и сказала: „Поезжай туда, поживите там несколько дней без меня, без Артура, все у вас наладится». Это правильно, вдруг у нас действительно все наладится? Я поеду. Но как? Альбина говорит: „Я тебя отвезу, хочешь, я позвоню, и Цезарь приедет за тобой с другом?» Она звонит, я собираюсь, мы спускаемся вниз, там стоит машина». Карина: «Какая машина?» Таня продолжает: «Белые „Жигули», номера не вижу, в машине Цезарь и незнакомый мужчина, муж называет его Иваном. Мы едем за город; муж со мной ласков, а перед Иваном заискивает. Мы едем по бетонке, потом по лесной дороге. Мне хорошо, я полна радостных предчувствий. Мы приехали в дом на берегу речки, он стоит на отшибе. В доме какой-то старик в оранжевом строительном жилете; отец Ивана? Они разговаривают, а меня просят выйти в другую комнату. Я одна в другой комнате, и мне становится тревожно – мы ведь не в Луге, мне кажется, что мы приехали не туда, что со мной что-то может случиться. Но ведь здесь Цезарь; он защитит меня... Кто-то входит... Ой! Как болит голова! Меня ударили по голове, меня тащат за волосы, голова сейчас оторвется: меня завернули в одеяло... Ой!» И тут у Татьяны хлынула из носа кровь, да так сильно, что кровотечение с трудом остановили; естественно, сеанс пришлось прервать.

Ну и что мне было делать с полученной информацией? Татьяна уверяла, что она запомнила дорогу и может показать, куда они ехали, хотя это были совершенно незнакомые ей места. Мое безрассудство зашло настолько далеко, что я взяла машину, и мы поехали за город, по маршруту, указанному Татьяной. Меня, правда, подкупало то, что я как бы из уст Людмилы услышала единственно, на мой взгляд, возможный вариант того, как Людмилу могли выманить из дому. Естественно, перспективой воссоединения с мужем. Вот в эту ситуацию укладывалось буквально все: и ее радостное возбуждение, и три дня отпуска за свой счет, и согласие выйти из дома на ночь глядя, и ее психологический портрет – домашней, семейной женщины, переживавшей разрыв с мужем, и то, что она не сообщила сестре о намечающейся поездке, поскольку ее семья не очень желала восстановления ее отношений с Цезарем. В эту ситуацию укладывалось и дальнейшее поведение Альбины Федоровны и Цезаря: один, получив краткое сообщение, что с женой несчастье, сообщает всем, что у него умерла жена, вторая через несколько дней после исчезновения невестки, когда вроде бы еще не ясно, где она, выбрасывает из квартиры ее вещи и занимает ее комнату.

Получилось, что за город мы выехали в направлении Луги. В тех местах, Где, по словам Татьяны, должны были быть повороты, они были. И вот наконец мы доехали до места, где, по рассказу Татьяны, десять лет назад машина с Людмилой и Цезарем свернула на бетонку.

Бетонки не было, была асфальтированная дорога. Мы проехали немножко вперед – бетонки не предвиделось. Водитель тормознул, и мы вышли на дорогу. Мимо шел какой-то дедуля с козой, и мы спросили у него, нет ли где-нибудь поблизости бетонки. «Нет, – словоохотливо ответил дедуля, – только одна эта дорога и есть, а потом асфальт кончается, и она по лесу идет, к речке». «Дедушка, – спросила я, – а когда эту дорогу заасфальтировали?» «Да уж лет десять как, – ответил дед. – Раньше-то тут бетонка была, а потом поверх асфальт положили». Не переставая удивляться, мы поехали к речке. Проехали несколько деревенек, и Татьяна говорила – нет, все не то, пока одно местечко не показалось ей похожим. Там я прямиком пошла к участковому и спросила, есть ли на вверенном ему участке домик на отшибе, на берегу речки, где лет десять назад жил старик. Уж не знаю, что было бы, если бы я честно рассказала ему о причинах своего интереса, – обиделся бы он или повеселился. Но я, естественно, правды не сказала, и участковый честно старался помочь следователю прокуратуры города. Он показал мне домик, совсем заброшенный, и сказал, что сейчас в нем никто не живет, но можно поспрашивать окрестных жителей. Мы поспрашивали, и старожилы рассказали нам, что старик, который жил в этом доме, умер несколько лет назад. Что он был настолько нелюдим, что никто даже не знал, как его зовут; что видели, как к нему иногда приезжал парень на белых «Жигулях» – наверное, сын. Мы не верили своим ушам. Оставались сущие пустяки – установить его имя и найти Ивана, поскольку мы уже не сомневались, что попали в «десятку».

Запоров на дверях домика не было, и мы зашли внутрь. Мерзостью запустения пахнуло на нас; в доме не было ничего, что могло бы навести на след хозяев. В сельсовете, куда я заглянула в надежде получить сведения о владельце дома, ждало разочарование – по документам дома вообще не существовало. Не было его, и все. Куда делся старик? Где его похоронили, если он умер? На эти вопросы нам никто не ответил... На мгновение мне даже послышался чей-то дьявольский хохот – мол, мистики захотели? Вот вам!..

В прошлом году истек срок привлечения к уголовной ответственности убийц Людмилы. А дело лежит у меня в кабинете, и когда я, перебирая бумаги, натыкаюсь на него, екает сердце при мысли о доверчивой женщине, чьих убийц я не сумела привлечь к ответственности.

Проработав несколько лет в прокуратуре, я стала остро завидовать людям, которые, выйдя с рабочего места, могут забыть о работе и полностью отключиться от производственных проблем, так сказать, закрыть их в кабинете. Я же думала о своих уголовных делах за едой, в театре, у телевизора и даже во сне продолжала расследовать преступления. Права, права была моя свекровь!

Как-то вечером я за ужином вдохновенно рассказывала мужу о гнилой человеческой ноге, найденной в канализационном люке, и была очень удивлена, когда он, прервав мой рассказ, швырнул в тарелку ложку и выскочил из-за стола с криком о том, что ему кажется, будто эта нога у него в супе плавает. (Но еще много лет мне понадобилось, чтобы понять, что следователь может жить только с себе подобным, а рядом с нормальным человеком сразу заявит о себе несовместимость.)

В период расследования одного из бандитских дел мне, замученной следственными действиями, снится страшный сон – о том, что в Питере создана валютная тюрьма, где содержатся особо обеспеченные преступники, которые платят за улучшенные условия их содержания валютой. Но это еще не все – за то, чтобы следователю или адвокату попасть в эту тюрьму, надо внести входную плату – 5 долларов. Я вижу во сне, что мне срочно надо попасть к моим бандитам на допрос, а денег, естественно, нет, не то что долларов, жалких рублей. А долг следователя заставляет во что бы то ни стало пройти в изолятор и в срок выполнить следственные действия. Поэтому я с протянутой рукой стою у ворот валютной тюрьмы и униженно прошу у проходящих мимо адвокатов Христа ради одолжить мне 5 долларов до зарплаты для исполнения профессиональных обязанностей.

Но проблемы невозможности отключиться, как оказалось, не только у нас. В морге беседую с милейшим и интеллигентнейшим экспертом Игорем Дмитриевичем. Очки, бородка, изысканный лексикон – типичный земский врач начала века. Ищу труп, который был увезен из нашего района, но до морга не доехал. (Позже выясняется, что сломалась машина-труповозка.) Игорь Дмитриевич невозмутимо предполагает, что труп потеряли. Я вяло возражаю, что этого быть не может, не выпал же он на проезжую часть? Игорь Дмитриевич говорит, что бывает еще и не такое, а потом рассказывает, что ему снится сон, будто он вскрывает труп и уже сделал продольный разрез, а труп вдруг встает с секционного стола, и он видит, что это живой человек. А я ему говорю: «Что вы себе позволяете!»

Я переспрашиваю его: «Это труп вам говорит?» – «Да нет, это я ему говорю: ведь я же его вскрываю, чего он мне мешает!»

Этот сон, кстати говоря, не так уж нереален. Был случай, когда зимой в подворотне обнаружили тело с ножом в спине. Как это обычно бывает, десять человек прошли мимо, думая, что валяется пьяный, одиннадцатый проявил любопытство, подошел, увидел в спине нож и сообщил в милицию. Из «02» передали сообщение в РУВД, из районного управления в территориальный отдел, там долго искали, кого послать посмотреть, послали участкового, конечно пешком, так как не было то ли машины, то ли бензина, то ли резины; участковый дошел, посмотрел, вернулся и доложил. Вызвали группу из главка, группа не торопясь допила чай, приехала. Расположились в подворотне, следователь скрупулезно минут сорок описывал мусорные бачки, за которыми лежало тело, потом приступили к осмотру трупа. Эксперт перевернул труп, труп сказал: «Мне холодно». Оказывается, он все это время был жив. Говорят, что оперативник на коленях перед ним стоял в этой грязной подворотне – «Миленький, хорошенький, расскажи, кто тебя?» Раскрытие было в кармане. А если бы его отправили в морг?!

А мой друг следователь Бабушкин, дежуря по городу, был вызван на убийство и, приехав на место происшествия, обнаружил лежащего на полу человека с ножевым ранением, а рядом врача «скорой помощи», полирующего себе ногти пилочкой. На вопрос, чего ждет доктор, он ответил, что ждет, когда потерпевший скончается, чтобы заполнить листок вызова. Олег Бабушкин оторопел: «Как, человек еще жив, а вы спокойно сидите рядом?!» – «Ничего, – ответил представитель самой гуманной профессии, – он вот-вот откинется, а вы можете уже описывать обстановку». – «А как насчет оказания помощи раненому?» – «Да не стоит, – отвечал доктор, – мы его до больницы не довезем». – «А вы все-таки попробуйте!» – настоятельно порекомендовал следователь Бабушкин. Доктор нехотя подчинился, и через две недели потерпевший уже давал показания.

Но и это еще не предел возможного. Один эксперт-медик поделился со мной такой историей: был в коммунальной квартире на четвертом этаже дебошир, который терроризировал всех соседей; в одну прекрасную пятницу он избил соседа и закрылся у себя в комнате, а сосед вызвал милицию. Когда милиционеры стали взламывать дверь комнаты хулигана с целью его задержания, о которой он не мог не догадываться, что-то замкнуло в его разгоряченном мозгу, и он выбросился из окна. Приехавшая «скорая помощь» констатировала смерть, тело увезли в морг и сунули в холодильник, так как в выходные вскрытий не производится. В понедельник пришедший на работу эксперт достал труп из холодильника, вскрыл его и установил причину смерти – переохлаждение...

В общем, как говорил А. Ф. Кони, жизнь порой представляет такие сюжеты, которые не снились самому изощренному писательскому уму.

Был у меня такой занятный подследственный – Громов, обвинявшийся в убийстве двух своих случайных собутыльников и еще в парочке разбойных нападений. После задержания он в РУВД отломал от рамы и съел оконный шпингалет, потом алюминиевую ложку. Когда я пришла в следственный изолятор его допрашивать, мне привели Громова из карцера. Он был в каких-то лохмотьях, на голове – шапка-ушанка с опущенными и туго завязанными под подбородком «ушами». Еле ворочая языком, он сообщил мне, что говорит плохо из-за циклодола, которым его накачали в карцере, чтобы был поспокойнее. На мой вопрос, зачем он в шапке, он ответил, что шапку ему повязали в карцере, чтобы он не разбил голову, когда бьется головой о стену, и тут же предложил мне развязать тесемочки ушанки, так как он из-за опущенных «ушей» плохо слышит. Я пальчиком потянулась к завязке, но тугой узел было не развязать. Тогда Громов с видимым удовольствием предложил мне попробовать зубами. Я отказалась от этой мысли. В следственном кабинете я объявила Громову о проведении очной ставки с одним из потерпевших. Громов охотно согласился, сел к столу и стал выламывать из стола мелкие гвоздики и глотать их острием вперед. Это блюдо он закусил горящей папиросой. Я вызвала конвоиров и сказала, что мне в принципе это не мешает, но Громов портит казенную мебель. Конвоиры строго с ним поговорили, Громов сразу признал свои ошибки и пообещал, что больше не будет. Свое слово он сдержал, гвоздей больше не ел. Но поскольку стало скучно, он начал кататься по полу и выть, изо рта у него пошла пена – видимо, в камере подготовился к допросу и запасся мылом.

Самое смешное, что свои процессуальные обязанности он знал и выполнял. Когда я, не обращая на его фокусы внимания и не прерывая очной ставки, задавала ему вопросы, он вставал с пола, отвечал на них, расписывался в протоколе, после чего с чувством исполненного долга снова падал на пол и продолжал спектакль. В следующий раз он откидной койкой в камере отрубил себе палец. В заключении судебно-психиатрической экспертизы было записано, что во время обследования Громов смотрит в одну точку, взгляд бессмысленный, рот приоткрыт, из него течет слюна.

Но все это был театр одного актера. Когда он не придуривался, мы с ним охотно беседовали за жизнь. Он рассказывал мне о своих девушках, о жизни в родном городе Мичуринске. А после приговора, получив тринадцать лет, он вдруг прислал мне в прокуратуру письмо («Лично в руки»), в котором писал, что в колонии скучно, книг хороших нет, поговорить не с кем и бабушка ему не пишет. «Может быть, Вы мне будете писать, Елена Валентиновна?» Письмо венчал постскриптум: «Да, кстати, если у Вас есть вопросы ко мне, задавайте их, я с удовольствием отвечу». «Ах ты, сукин сын, – беззлобно фыркнула я, прочитав эту приписку, – ты бы лучше на следствии мне отвечал!» Поскольку во время следствия он свою вину не признавал и отрицал очевидное.

Вообще каждый следователь может рассказать об очень доверительных и дружеских отношениях со своими подследственными, и обвиняемые довольно часто видят в следователе близкого человека. Поскольку каждый человек любую ситуацию примеряет на себя, мне было искренне непонятно, когда подследственные мне говорили, что им приятно было со мной общаться. Ведь это парадокс – приятно общаться с человеком, который доставляет тебе, мягко говоря, неприятности: арестовывает, проводит обыски, предъявляет обвинение, а это, поверьте, сильный удар по психике. И тем не менее...

Однажды мне передали из милиции дело на некоего Федоровича, который что-то там учинил из хулиганских побуждений, да еще и навешал плюх гражданину, пресекавшему его хулиганские действия. Я тогда еще была на вид трогательно юна, хотя в глубине души считала себя видавшим виды следователем. (У меня есть чудесный, очень остроумный родственник, полковник военно-морской службы в отставке. Он живет в Москве, и, приезжая в Генпрокуратуру в командировки, я всегда останавливалась у него. Когда я стала следователем по особо важным делам, он рассказал мне, что как-то в компании его познакомили с «важняком» при Генеральном прокуроре – солидным мужчиной лет пятидесяти, в кожаном пиджаке, со значительным выражением лица. «В общем, – сказал он, – на него смотришь и думаешь: вот настоящий следователь». – «Дядя Юра, а если на меня посмотреть, то что думаешь?» – спросила я. Он грустно ответил: «Глядя на тебя, думаешь: „Если это «важняк» – куда катится российская прокуратура?!»») Видимо, такие мысли я вызывала не у него одного...

Получив дело и придя в первый раз в изолятор к Федоровичу, я стала ждать его в следственном кабинете. Он влетел туда разъяренный, обвел кабинет глазами и, не задержавшись на мне, резко спросил: «А где Михайлова?! (это была фамилия следователя, которая вела дело в милиции)». Я тихим вежливым голосом сказала, что теперь дело будет в производстве у меня. Видимо, его так поразил контраст между тем, к чему он готовился, и тем, что увидел, что он просто лишился дара речи. Позже он мне признался, что возненавидел Михайлову с первого взгляда и в тот раз пришел на допрос с целью чем-нибудь ей нагадить – может быть, ударить или устроить истерику... А тут тихая девочка в очках с интеллигентной речью.

Контраст оказался мне на руку – между нами установился такой контакт, о котором можно только мечтать. При этом, смею утверждать, я была так же интересна ему, как и он мне. Встречаясь на допросах и решив процессуальные вопросы, мы взахлеб общались, рассказывая друг другу интересные истории, разговаривая о смысле жизни. Я летела в тюрьму как на свидание. Но этот человеческий интерес, поверьте, ничуть не мешал мне осуществлять свои профессиональные обязанности. После одной очной ставки мой подследственный сказал: «Вам бы охотником быть, хорошо ловушки ставите!» Что дало мне моральное право позднее не понимать свою коллегу Воронцову – героиню нашумевшего «Тюремного романса»: нельзя следователю переступать через свой профессиональный долг, что бы ты ни чувствовал к подследственному. А если понимаешь, что не можешь совладать с собой, лучше отказаться от следствия. В истории Воронцовой, укравшей вещественное доказательство и передавшей оружие подследственному для побега, я не вижу ничего трогательного и героического и, понимая журналистов, слетающихся на «жареное» и проэксплуатировавших эту тему на сто двадцать процентов, все же считаю, что вся эта история позорна для прокуратуры и ее лучше всего было бы забыть навсегда.

За время общения с Федоровичем я поняла, что он – неплохой парень, но сорви-голова, который даже против своей воли все время влетает в какие-то авантюры, не в силах удержаться от бравады или желания оставить за собой последнее слово, но при всем этом он – очень добрый и широкий человек. Да еще и мастер на все руки, и работы не боялся – у него было пять рабочих специальностей. Как-то он пришел ко мне на допрос с раздувшейся щекой, сказал, что болит зуб, а к тюремному врачу обращаться бессмысленно – кроме анальгина, он ничем помочь не может. Я все-таки посоветовала ему сходить к доктору, чтобы тот хотя бы вскрыл ему нарыв. А на следующий день флюс у него спал. Я думала, что ему помог доктор, но Федорович сказал, что сам вскрыл себе опухоль. Меня это удивило – чем вскрыл, когда в камерах не разрешается иметь ничего острого и режущего, по понятным причинам. Он, загадочно улыбаясь, сказал, что сделал себе скальпель. Из чего бы вы думали? Из супинатора, извлеченного из ботинка, – металлического стержня в подошве, удерживающего каблук.

Слово свое он держать умел. Не выпендривался, когда я припирала его к стене доказательствами.

Один раз увидел у меня в открытом портфеле книжку и попросил почитать до следующего вызова. Я дала ему книжку и попросила обязательно вернуть в следующий раз, поскольку сама еще ее не дочитала. Он меня заверил, что книга будет в целости и сохранности. А когда я вернулась из тюрьмы в прокуратуру, коллеги меня подняли на смех: как же, так Федорович и будет грудью защищать твою книгу, да они уже давно на ней чифир сварили!

Когда я в следующий раз пришла в изолятор, Федорович торжественно отдал мне мою книгу с благодарностью. Я не удержалась и поделилась с ним своими опасениями – о том, что из книги могли разжечь костерок для чифира. Он лаконично сказал: «Пусть бы кто-нибудь сунулся; это был бы его последний чифир».

И к концу следствия я пришла к выводу, что он искренне перевоспитался, как ни банально это звучит. Мы с ним обсуждали, как ему продержаться в колонии, не сорвавшись, что делать после освобождения? И я, понимая, что если человек решил начать новую жизнь, то ему трудно дождаться, когда он сможет жить по-новому, сделала, на мой взгляд, все, что могла: я рассказала обо всем прокурору, который должен был поддерживать обвинение, и поручилась за Федоровича, а прокурор все рассказал судье. И Федоровичу дали минимум, гораздо ниже того наказания, на которое он мог рассчитывать. После приговора я взяла у судьи разрешение на вызов Федоровича, пришла к нему в изолятор. Как мы с ним радовались, что он получил всего три года!

Он отсидел эти три года и вышел. И, насколько я могу судить, вышел другим человеком – не тем, который совершал преступления, а тем, с которым мы расставались в следственном изоляторе после приговора. А я помню его до сих пор.

Вот только почему-то никогда не устанавливался человеческий контакт с подследственными коллегами. Нет, от расследования дел в отношении собратьев по прокуратуре Бог миловал. Даже если они редкостные скоты, все равно противно уличать своего. А может, это и не так, может, это только у меня такая тонкая душевная организация. Мне, кстати, и обычных подследственных всегда неприятно «колоть» – неудобно показывать человеку, что он врет, а ты это знаешь.

А вот расследовать дела в отношении работников милиции вдвойне неприятно, поскольку они, естественно, не могут забыть, что еще вчера сидели в «Крестах» по ту сторону стола, где стул не привинчен к полу. И то, что в их глазах читается стыд вперемешку с ненавистью, а ты испытываешь стыд за них и неуместное сочувствие, сильно мешает общению на равных. Я единственный раз в своей жизни расплакалась на допросе от досады и злости, когда предъявляла обвинение в хищении в особо крупных размерах начальнику патрульного участка территориального отделения милиции, охранявшему подъездные пути винзавода и поставившего на поток хищение коньяка из прибывающих на завод цистерн. В отстойнике для цистерн с коньяком и вином, которое поэтично называлось Долиной смерти, все знали, что у проводников всегда можно купить стакан спиртного, бутылку и даже канистру, но если ты попросишь мало-мальски крупную дозу, то проводники просто перестанут тебя понимать. Для оптовых закупок ворованного коньяка нужно было либо назвать пароль, либо быть представленным проводнику тем самым начальником патрульного участка.

Управление по борьбе с хищениями соцсобственности полгода висело на хвосте у этих расхитителей, и наконец их взяли с поличным – когда глубокой ночью они выезжали с подъездных путей в милицейском «уазике» с кислородными подушками, наполненными ворованным коньяком. И допрашивая этих милиционеров, я убедилась, что у таких оборотней наступает в определенном смысле раздвоение личности: с одной стороны, они преступники, а с другой – сохраняют менталитет стража порядка. На том самом допросе начальник патрульного участка вывел меня из себя тем, что признал только два эпизода вывоза похищенного с подъездных путей, а третий не признал, объяснив, что в тот раз приехал на подъездные пути, но в погрузке похищенного участия не принимал. «Почему?» – допытывалась я. «Был занят – обходил охраняемый участок». – «С какой целью?» – «С целью выявления и пресечения возможных правонарушений», – был ответ, потрясший меня своим цинизмом. И только позже я поняла, что он искренне отделял свою воровскую деятельность от выполнения служебных обязанностей: воровство само по себе, а служба – службой.

Тогда, десять лет назад, эта бригада воров в милицейских шинелях казалась мне страшной мафией, особенно из-за того, что они все порывались рассказать, как начальство их посылало на подъездные пути за коньяком для проверяющих. Сейчас я ностальгически вспоминаю про этих «мафиози». Наверное, как человек, сбитый «мерседесом», грустит о временах, когда по дорогам отечества ездили в основном «Запорожцы».

С настоящей мафией я соприкоснулась, когда уже работала в отделе по расследованию особо важных дел прокуратуры города (по старой памяти – в следственной части). Но вот тут, дорогие друзья, кончается реальность и начинается фантастика. Прошу запомнить, что того, о чем я расскажу дальше, не может быть, потому что не может быть никогда. И если поверить в то, что все так и было – тогда лучше застрелиться.

Итак, в августе 1993 года я вышла из отпуска. С моим хорошим приятелем – оперативником из района, где я работала до перехода в следственную часть, мы пошли пообедать в одно симпатичное кафе и за столом болтали об общих знакомых.

«Знаешь, – вдруг сказал он, – у нас в районе поговаривают, что Влад Владимиров тут пострелял на мафиозной разборке».

Влада я знала, и меня чуть не перекосило от упоминания его имени. Он работал в отделении, располагавшемся в одном здании с прокуратурой, и мое знакомство с ним произошло, когда у ресторана под кодовым названием «Утюг» (за форму зала) нашли свежий, еще не остывший, труп женщины. Хотя при ней не было ни документов, ни вещей, по которым можно было установить ее личность, мы уже к вечеру знали, что она отмечала в «Утюге» свое тридцатилетие и ушла с молоденьким азербайджанцем, который потащил ее в темный угол.

Там и нашли утром ее тело в позе, недвусмысленно свидетельствующей о ее последних утехах.

Разыскать азербайджанца было уже делом техники. А когда его задержали, выяснилось, что документов у него никаких нет, а паспорт он получал в Баку. Поскольку прокурор грозил отказать в аресте, если через три дня не будет установлена его личность, я упала .на колени перед уголовно-розыскным начальством и договорилась о командировании кого-нибудь из оперов в Баку для сбора документов на задержанного. Ко мне за заданием прислали симпатичного опера Влада Владимирова, глаза его сияли преданностью делу, прокуратуре и мне лично. Я объяснила ему серьезность ситуации, он долго кивал головой, забрал задание и клятвенно пообещал быть с нужными документами ровно через три дня.

Снова в моем кабинете он появился ровно через неделю. Положил мне на стол мое задание и с прежней преданностью во взоре сообщил, что не смог достать билеты на самолет, поэтому никуда не летал. Я некоторое время сидела, судорожно хватая ртом воздух, потом закрыла рот и стала думать, как выходить из положения. А Влад, по-прежнему угодливо улыбаясь, тихонько вышел из моего кабинета и закрыл за собой дверь.

В следующий раз Влад появился в поле моего зрения, когда коллеги положили на стол рапорт опера-«бэха» (сотрудника отдела по борьбе с экономическими преступлениями) о том, что он изъял у торговцев с Кавказа «левый» товар на весьма крупную сумму, а через час после изъятия к нему пришел Влад Владимиров с предложением отдать ему всего на час документы на товар, за что получить сумму, равную стоимости товара, а потом ему принесут документы, в которых комар носа не подточит. Мы обложили Влада со всех сторон: «бэх» сделал вид, что согласился на сделку, его опутали проводами диктофонов и радиомикрофонов, и Влад с «бэхом» пару часов прогуливались по садику, поскольку «бэху» было дано строжайшее указание не садиться для получения денег в машину, где видео – и аудиозапись встречи была бы затруднена. А Владику хотелось как раз сесть в машину, и они два часа базарили ни о чем, и в итоге Владик, судя по всему, нюхом чуя опасность, отказался от передачи денег.

В общем, всем, кто знал Владика, было понятно, что службу в милиции он использует как возможность всюду проходить по удостоверению и получать сведения, не всем доступные, а ездит за границу, обедает в дорогих ресторанах, делает в своей шикарной квартире евроремонт и меняет «тачки» отнюдь не на жалкие милицейские гроши. Предательство всегда хорошо оплачивалось. А ребята из отделения говорили, что если планируется рейд, то стоит Владику после оперативки сделать несколько звонков – и в сети уголовного розыска крупная рыба уже не попадается. Так, всякая шелупонь. Когда мой приятель упомянул Владика, я вспомнила, что позавчера была в РУОПе и видела там в коридоре Владика с выбитым зубом, он еще поздоровался со мной, но мне и в голову не пришло, что он сидит там как задержанный. Приятель сказал мне, что райуправление гудит, все судачат, что сначала Владимиров имел отношение к одной перестрелке, организованной бандитом по кличке Хаммер, а потом он очень здорово засветился во время другой перестрелки, когда Хаммер был убит, а вместе с ним погиб охранявший его постовой из нашего райуправления. Деталей никто не знает, но роль Владимирова не вызывает сомнений. Рассказывали даже о такой подробности – в машине убитого бандита нашли какие-то документы, которые принадлежали знакомому Владимирова.

Посплетничав с приятелем про Владимирова, я вернулась на работу и тут же была вызвана к руководству, где мне вручили сразу два уголовных дела о двух перестрелках, уйме трупов и о богатеньком опере Владимирове.

Я села читать дела, и вот что я там вычитала.

В последний день июля к офису фирмы «Гиацинт» подъехала темная иномарка. Из нее вышли трое, водитель оставался за рулем. У входа визитеры разделились: один остался на улице, двое вошли в приемную, сказали, что им нужен Валентин, и произнесли пароль. Их пропустили в кабинет к первому лицу, один сразу вынул из рукава пистолет и стал стрелять, а второй положил на пол всех находившихся в холле и для острастки палил в потолок.

Валентину повезло – пули просвистели мимо него, попав в охранников, а те, не щадя себя, из последних сил скрутили киллера и отобрали «вальтер» с глушителем. Сообщник киллера, стороживший людей в холле, бросился бежать, но убежал недалеко – аккурат до своего приятеля, стоявшего на улице с «акаэсом». Видя, что дело плохо, автоматчик, уже уложивший одного из охранников, застрелил своего подельника, прыгнул в машину, и больше никто его не видел. А киллера ребята из охраны затолкали в свою машину и рванули от офиса.

К тому времени окрестные граждане сообщили в милицию о том, что опять стреляют. И бравые патрульные перехватили и тормознули машину охраны «Гиацинта», извлекли оттуда изрядно помятого киллера, на теле которого явственно отпечатались следы рукояток пистолетов, – видимо, потому, что в машине было тесно. «Ах, как удачно, – воскликнули охранники „Гиацинта», – а мы как раз едем в милицию, чтобы сдать разбойника, но плохо знаем дорогу; а тут так кстати вы». Естественно, никто и не посмел оскорбить ребят подозрением в неискренности и предположить, что мчались они вовсе не в ближайшее отделение, а в лес, где должно было произойти очень эффективное дознание, гораздо эффективнее того, что было предпринято нами.

Как бы то ни было, разбойника повезли в милицию «колоть». Поломавшись для виду, разбойник по фамилии Артамонов сообщил, что с друзьями Геной и Лешей он был нанят для того, чтобы ограбить магазин. И на этой версии он стоял ровно три недели. А опера пока потихоньку устанавливали личность убитого бандита. И установили. Когда Артамонову сообщили настоящие данные его подельника, тело которого уже было официально опознано, он, не моргнув глазом, согласился, что это был не Гена, а Антоша, зато другой, скрывшийся его дружок, – именно Леша и никто иной. (Из чего я сделала вывод, что Леша еще жив, в отличие от Антона Ефимова, которого уже все равно было не привлечь к уголовной ответственности.) Но опера установили и его данные. Автоматчика звали не Леша, а Ярик – Ярослав, фамилия – Ходасевич. Остались пустяки – выяснить, кто же был за рулем «тачки», поскольку на этом человеке крупными буквами было написано «организатор», на простого водилу его роль не тянула.

Оставшиеся в живых охранники «Гиацинта» рассказали, что покушение произошло в шесть вечера, а в три часа дня та же машина – темно-синяя «BMW» – подъезжала к их офису, из нее выходили те же люди, которые спустя несколько часов приехали туда с оружием, и осматривались, а водитель показывал им окна офиса.

Оперативники часами пытались разговорить Сашу Артамонова, приносили ему деликатесы, поили минералкой, передавали приветы от жены, но Саша молчал как воды в рот набрав. А за это время произошли очень интересные события.

Естественно, что сразу после неудавшегося покушения объект его Валентин – пребывая в расстроенных чувствах, отбыл из этой варварской страны в более цивилизованную Европу, где наши нувориши проводят лучшую часть жизни с тех пор, как открылись все границы. И пока он там подлечивал нервы, в нашей азиатской стране светлым летним вечером убили его «правую руку», молодого б... (чуть не написала «бандита», пардон) бизнесмена Хаммера. Причем насколько бестолково палили в Валентина, настолько грамотно и красиво завалили Хаммера. Артамонов-то с компанией в последний день июля притащившись в офис, набитый людьми, то бишь потенциальными свидетелями, сами перекрыли себе все отходы, в нужного человека так и не попали.

А вот убийство Хаммера было разыграно по безупречным нотам мастерской партитуры. Знакомый позвонил ему и сказал, что привез ему из-за границы часы «Ролекс», о которых тот давно мечтал, и довольно дешево, всего за десять тысяч долларов. Хаммер назначил ему «стрелку» в шесть вечера неподалеку от своего офиса, в большом дворе проектного института. Приехал он туда со всеми предосторожностями, Поскольку накануне стреляли в его шофера и телохранителя, ранили его в плечо, не задев ничего серьезного, а потом нападавшие со словами «не тот» скрылись с места происшествия. Правда, нашлись злые языки, утверждавшие, что Хаммеру очень хотелось быть не вторым, а первым в фирме «Гиацинт», и что выстрел в его телохранителя был организован самим Хаммером, чтобы создать впечатление, что он тоже подвергается опасности как «правая рука» Валентина. Поэтому за часами он приехал вместе с двумя друзьями, вооруженными пистолетами, сам с «пушкой» и в довершение ко всему – в машине, охраняемой милиционером в форме. Ан нет, часы ему получить не удалось: приятель, подразнив его «Ролексом», сказал, что хорошо знает его и потому без денег часы ему не отдаст. Со скрежетом зубовным Хаммер согласился привезти деньги на это же место через пару часов, благо он там осмотрелся, и «стрелку» перенесли на восемь вечера. А когда Хаммер приехал туда второй раз, на машине, набитой деньгами, вышел и доверчиво пошел навстречу знакомому, в кустах двора его уже терпеливо ждали автоматчики, причем все было рассчитано так классно, что в какой бы точке двора ни остановилась машина Хаммера, она стопроцентно простреливалась бы с диспозиции, выбранной киллерами.

А дальше – выглянувшие в окна жильцы дома, привлеченные звуками автоматных очередей, с изумлением наблюдали, как один автоматчик в упор расстрелял Хаммера, еще пару раз прошелся очередью по упавшему, в то время как двое других хладнокровно расстреляли машину с друзьями и охранником, после чего с достоинством и не торопясь покинули двор через разные арки. Похоже было, что машины ждали их с двух сторон огромного дома, на двух разных улицах, что еще раз свидетельствовало о размахе операции и ее тщательной подготовке.

То ли известие об устранении Хаммера (как уже было понятно – заказчика покушения на Валентина) так подействовало на Артамонова, то ли опера все-таки достучались до Саши, но в один прекрасный день он в коридоре РУОПа шепнул оперативнику, что за рулем сидел «Владик в кубе».

«Ну-ка, ну-ка, – сказали опера, – а поподробнее?» Еле слышным шепотом Саша поведал, что в тот день его вызвал «на стрелку» опер районного отделения милиции Владимир Владимирович Владимиров, которого называли еще «Владик в кубе», там были еще двое его знакомых, которым Влад дал покурить анаши, потом раздал оружие и сказал, что нужно пострелять в офисе. На темном «BMW» они подъехали к офису, а дальнейшее нам известно.

Еще Саша поведал, что с Владиком он познакомился несколько лет назад, когда со своим дружком Поросятиной пытался ограбить машину. Был задержан гражданами и препровожден в местное отделение, где ими занялся дежурный опер Владимиров. Видимо, дежурный опер Владимиров присматривал людей, которых можно использовать, и сразу понял, что эти-то могут ему пригодиться, поэтому материал о покушении на кражу уничтожил, стал опекать Сашу и Поросятину и даже подружился с ними домами.

К немалому удивлению оперативников, Саша Артамонов уже более громким голосом повторил все это следователю прокуратуры на допросе, в присутствии лучшего адвоката в городе, с которым неизвестный доброжелатель заключил соглашение на защиту Саши. Адвокат, слушая показания своего подзащитного, благостно кивал головой. Дальше – больше. Саша повторил все это еще раз, уже для видеозаписи его показаний, и заверил, что на очной ставке скажет все это в глаза Владимирову.

Правда, потом он шепотом сообщил оперативнику в коридоре, что он конечно, подтвердит свои показания на очной ставке с Владимировым, но только при одном условий: если Владимиров тоже будет арестован. «Поймите, – чуть не плакал он, – Владимиров страшный человек. Я не знаю, сколько всего за ним трупов, но не меньше восьми или девяти, и боюсь за свою семью. У него же руки по локоть в крови, он же ни перед чем не остановится. Пока я не увижу, что он „закрыт», я не скажу ни слова».

Сотрудники РУОПа честно доложили ситуацию следователю и попросили не проводить с Владимировым очную ставку, пока тот на свободе. «Конечно-конечно», – сказала следователь, вышла из РУОПа и тут же пошла в тюрьму вместе с Владимировым, где в присутствии того самого знаменитого адвоката Саша сходу отказался от своих показаний, поскольку хорошо видел, что Владик пришел на допрос не из камеры, а с улицы.

Вот в таком виде я получила дело в свое производство. Для работы по делу мне была придана бригада сотрудников РУОПа. Один из членов этой бригады при первой же встрече со мной заявил, что все прокуроры – взяточники, и я тоже не исключение. «Дело по таможне ведь вы расследовали, – сказал он, – и взятки по нему брали». Я никогда не расследовала никаких дел по таможне, о чем ему сразу сообщила. «А, ну значит, вы надзирали за Московским районом и брали взятки», – поправился он.

Я порылась в памяти. Нет, я никогда не надзирала за Московским районом. И очень расстроилась, пытаясь понять, почему же он считает меня взяточницей? И расстраивалась до тех пор, пока не поняла, что просто человек мерит всех по себе. Один из руоповцев мне задал такую задачу на сообразительность: «Сижу, читаю установку на бандита, а в установке добрая половина про коллегу, который в этот момент сидит напротив. Как ты думаешь, про кого бы это?» – «Про Лысухина», – уверенно ответила я и удостоилась похвалы за оперативную смекалку.

Второй член бригады – Женя Казанский – был мрачен и сосредоточен. Как-то он подошел ко мне в коридоре РУОПа, отвел в сторону и значительным шепотом сказал: «У тебя дело по убийству двоих „тамбовцев»? Я знаю, кто убил. – Выдержал эффектную паузу и продолжил: – Но я тебе не скажу. И вообще никому не скажу...» – «Милосердный Боже, а зачем ты в таком случае мне это сообщаешь?!» – «Чтоб знала», – был ответ. Я мысленно продолжила: «Чтоб знала, какой я крутой оперативник, какой серьезной информацией я располагаю, и в каких кругах я ее черпаю...» Короче, как говорил Куприн, видно сову по полету, добра молодца – по соплям. Но в общем и целом огромным количеством самой серьезной информации он действительно располагал, думать умел; руководство считало, что по своим оперативным способностям он один стоит целого отдела.

Его особенностью была привычка тайно записывать на диктофон любые разговоры, и не только служебные. Пьет ли он с товарищами ночью в кабинете, обжимает ли где-то женщину, главное, вовремя включить запись, а потом уже спокойно подумать, где можно использовать пьяный треп товарища или компромат на бабу. Может быть, в этом и заключатся высший оперативный пилотаж; и была в этой шпиономании какая-то сермяжная правда, поскольку некоторые сотрудники РУОПа, похоже, уже сами точно не знали, на кого они работают – на государство или на мафию. Не их это вина, а закон диалектики, когда количество переходит в качество: работая в управлении по борьбе с организованной преступностью, нужно ориентироваться в сложных взаимоотношениях различных группировок, а это почище Версальского двора. Естественно, каждый уважающий себя сотрудник РУОПа имеет в среде организованной преступности доверенных лиц, от которых получает информацию, но расплатиться за нее может только равнозначной валютой – информацией.

При этом, как мне стало казаться одно время, кое-какие опера, образно говоря, уже задолжали больше, чем могут отдать. Один наш следователь как-то сказал, что накануне имел интересный разговор с двумя руоповцами, его старыми корешами, которые подошли к нему в коридоре и с шутками-прибаутками спросили, нельзя ли освободить только что задержанного «бизнесмена», при этом один из оперов пообещал десять тысяч долларов за положительное решение вопроса. Они дружно посмеялись, так как следователь спросил: «Как делить будем?», а опер, лучезарно улыбаясь, ответил: «Поровну», ну а следователь попенял ему – ишь, какой хитрый, я буду освобождать, а ты поднесешь чемоданчик; давай хоть учтем коэффициент трудового участия – тебе 10%, мне 90%. Посмеялись еще, а когда расходились, опер через плечо сказал: «Но десять „тонн» в чемоданчике, ты только свистни».

Женя Казанский тоже как-то подходил ко мне по поводу возможности освобождения одного крупного авторитета. Была произнесена такая фраза: «Люди спрашивают – может быть, сделать подарок?» Последовала пауза, и Женя мгновенно сориентировался: «Ну, я им, конечно, сказал: это бессмысленно». «Дюновская» песня «Женька, ты дошутишься, Женька, ты доскачешься...» была как специально про него написана.

Когда ко мне в кабинет вошел третий сотрудник, прибалтийского происхождения, я не могла удержаться от мысли, насколько он мне неприятен, вплоть до щегольских усиков и длинных конечностей. Второй и третий сходу обменялись оскорблениями: по какому-то ничтожному поводу один назвал другого «истеричкой», другой ответил обвинениями в коррупции. Картину довершил сотрудник органа, контролирующего и их, и нас, сообщением о том, что они держат руку на пульсе, проверили всех, кто будет работать по делу (причем я не исключала, что и меня тоже, но, видимо, особого компромата на меня не нашли, почему и проявили доверие), и получается, что один из группы берет от мафии денежки за то, что составляет оборотный капитал РУОПа, – за информацию.

Вот с такой бригадой мне предстояло работать по делу, а я отчетливо сознавала, что без помощи оперов мне даже не вызвать на допрос свидетелей: в мафии дисциплина – не чета гражданской, пока приказа не поступит, никто показаний давать не будет; дело уже пестрело справками следователя – «не явился», «дома никого нет», «местонахождение не установлено»... Может быть, Макиавелли расщелкнул бы задачку такого сотрудничества в мгновение ока, а я оказалась попроще, и враг, конечно, не преминул этим воспользоваться.

Работа началась. Под девизом бессмертного Мюллера «Никому нельзя верить. Мне – можно» ко мне зачастил тот самый опер, который так не понравился мне внешне. «Нам же вместе работать, поэтому давай шампанского за знакомство», – и из рукава, как из цилиндра фокусника, он извлекал бутылку «Спуманте». «У тебя сынишка? А у меня две дочки; красивые девчонки, только глупенькие...» Должна признать – опером он был классным, и я на своей шкуре проверила, что такое вербовка. Короче, не прошло и месяца, как я уже послушно повторяла, что он – жертва предательских интриг мафии, зависти коллег и плюс к тому очень несчастен в личной жизни. А такой гениальный опер, как он, заслуживает большего, чем то, что он имеет в РУОПе, и уж, во всяком случае, безграничного доверия с моей стороны. И, напротив, никакого доверия не заслуживают его гонители (то есть другие члены оперативной бригады).

Куда девалось неприятное впечатление! Работая с ним, я просто наслаждалась тем, как человек видит перспективу, как просчитывает ходы, и насколько он обязателен и исполнителен. Он рассказал мне, как следователь районной прокуратуры освободила Владимирова, а сам он после этого ушел в трехдневный запой, жена обнаружила его на квартире друга «в состоянии тушки», как он выразился, – ведь это была его разработка, и посадить Владимирова было делом его чести. Поэтому он готов был трудиться не покладая рук, лишь бы Владимиров не ушел от ответственности. Меня, правда, удивляло, почему Валентин сам не разберется с Владиком, но Имант мне объяснил, что был бы Владик обыкновенным бандюком – лежал бы он уже в лесу под толстым слоем земли, а с человеком в погонах мафия связываться не хочет, но наказать его надо, поэтому люди Валентина готовы пойти на определенное сотрудничество.

Итак, Владик Владимиров был задержан, потом отпущен. Добрые люди посоветовали мне поговорить с неким бывшим руоповцем, который задерживал Владика. Я нашла этого руоповца, поначалу он вообще ничего не хотел говорить, потом с досадой рассказал, что Владик, оказывается, после покушения на Валентина сам искал выходы на РУОП, поскольку чего-то безумно боялся. Чего боялся, догадаться было нетрудно: пули. Он через знакомых в ГУВД и РУОПе стал просить встречи, обещая сдать информацию о передаче заместителю начальника ГУВД от мафии чемодана с деньгами, а взамен рассчитывая на защиту. Бывший руоповец получил эту информацию, согласился встретиться с Владимировым и поговорить, доложил об этом начальству РУОПа. Те взяли на себя руководство встречей. А затем ситуация вышла из-под его контроля: как он сказал, более бездарной операции он не видел. Когда Владик с посредником вышли на место встречи, из кустов вылетели сотрудники РУОПа, обеспечивающие прикрытие, и Владик, не успев открыть рта, получил тумаков, выплюнул пару зубов и услышал треск собственной ключицы. Естественно, когда его привезли в здание на Литейном, кроме проклятий в адрес тех, кто его задерживал, он ничего не сказал.

Уходя из моего кабинета, бывший руоповец сказал мне: «Зря вы тут суетитесь. Владимирова все равно не осудят». – «Если грамотно взяться за дело – осудят». – «Нет, – сказал он, – и не надейтесь, могу поспорить с вами». И мы поспорили – сначала на ящик коньяка, потом ему стало жалко меня – так он сказал, – и он снизил ставку до бутылки. А на прощание посоветовал спросить у руководителей РУОПа про чемодан денег для заместителя начальника ГУВД. Я спросила. Руководители РУОПа сделали большие глаза и сказали – да, что-то такое слышали, какой-то звон был, но все это оказалось «пулей». Потом мне шепнули, что Владимиров после первого задержания провел ночь в РУОПе, и сторожил его в кабинете Женя Казанский, который с ним разговоры разговаривал и в том числе обсуждал пресловутый чемодан денег, и что Владик, не сдержавшись, кой-чего на эту тему сказал, а Женя, по обыкновению, записал его слова на диктофон. Я прямо спросила про эту запись. Воцарилось короткое молчание, а потом мне было сказано, что эта пленка стерлась, да там ничего особенного и не было.

Я внимательно прочитала показания Владимирова о том, как он провел день 31 июля. По его словам, утром он играл в футбол за кубок ГУВД, матч закончился в два часа дня, потом он поехал домой переодеться, но поскольку во время игры повредил руку, ехал очень медленно. Из дому вместе с женой он поехал в магазин за лаком для пола, а оттуда на новую квартиру, которую скромный сотрудник милиции прикупил на невеликую зарплату (всего лишь расселил трехкомнатную коммуналку на шикарной площади, с окнами в сад, в «сталинском» доме) и в рекордные сроки сделал там евроремонт с перепланировкой и арками, отделанными ракушечником. В конце концов, имеют ведь право сотрудники милиции, служба которых и опасна, и трудна, жить по-человечески! В июле он как раз наблюдал за окончанием ремонта, у него работала целая бригада. Часов в шесть вечера он с женой уехал оттуда и, проезжая по улице, где располагался офис фирмы «Гиацинт», заметил там милицейские машины, кареты «скорой помощи» и счел своим долгом остановиться, подойти к месту происшествия, представиться и спросить, не нужна ли помощь.

Я допускала, что он действительно подъезжал к месту стрельбы, представлялся и спрашивал, не нужна ли помощь. Объяснение этому было – пользуясь милицейским удостоверением, проверить, как обстоят дела с выполнением заказанного ему убийства. Ведь если он сидел за рулем темного «BMW», он уехал с места, не зная, достигнута ли цель? Позже мне пришло в голову еще одно объяснение того, зачем Владик вскоре после убийства терся у «Гиацинта».

Это объяснение засветилось у меня в мозгу после того, как Имант сообщил мне, что нашлись два свидетеля из «гиацинтовых», которые видели водителя темного «BMW» и готовы его опознать. Будь я на месте Владика и сознавая реальную опасность того, что меня могут опознать, я бы вернулась туда уже под своей собственной личиной работника милиции и помозолила глаза, чтобы потом сказать: «Меня опознали потому, что охранники „Гиацинта» видели меня на месте происшествия!» На этот счет у меня имелся контраргумент – оба свидетеля уехали с места происшествия вместе с задержанным Артамоновым, а Владик, по его версии, появился там позже, так что видеть его они не могли. (Забегая вперед, скажу, что наличием этого контраргумента я поделилась с одним только членом следственно-оперативной бригады – Женей Казанским. Планируя сложные следственные действия с недюжинным противником, обычно просчитываешь «многоходовку» – если тебе на первый вопрос ответят «да», то допрос пойдет в одном направлении, если «нет», то в другом, и надо будет перестраиваться на ходу, да так, чтобы противник ни на секунду не усомнился в твоей уверенности. Поскольку я собиралась сначала провести опознание Владика охранниками, а потом, в случае положительного результата, предъявить ему обвинение, в организации покушения на Валентина, я решила проиграть на ком-нибудь ситуацию его допроса, Я была больше чем уверена, что Владимиров будет опровергать результаты опознания именно таким путем – что они опознали его потому, что видели на месте происшествия, когда он спрашивал, не нужна ли помощь. Женя внимательно выслушал и одобрил. На допросе после опознания Владимиров и не заикнулся об этом.)

Кроме того, перебрав всех возможных кандидатов на роль человека, сидевшего за рулем «BMW», я снова и снова останавливалась на Владимирове. Только он являлся связующим звеном между всеми участниками покушения с одной стороны, и Хаммером – с другой. И только он – только человек с милицейским удостоверением – мог сидеть за рулем машины, набитой оружием. Если бы вдруг их остановили, Владик, и только он, тут же мог прикрыться своим удостоверением, сказать, например, что везет изъятое оружие, и беспрепятственно уехать. По своей должности в ставке Хаммера именно он должен был быть организатором, а значит, должен был сидеть в машине. Между ним и непосредственными исполнителями не должно было быть еще одного звена: мафия – не аппарат президента, их штаты не раздуты, на лишних людей не тратят денег.

Очень вовремя на меня вышел один сотрудник правоохранительных органов, который сообщил, что за полгода до того Владимиров на своей машине совершил наезд на его машину, причем на место дорожно-транспортного происшествия сразу прибыли крепкие ребята, сопровождавшие Владимирова в дальнейшем и в походах в ГАИ, и номер машины одного из них он переписал. Мы установили этого господина – некоего Фарниева по кличке Геша-борода, и я стала умолять оперов найти его и вызвать ко мне. «Зачем?! Что он может сказать?» – недоумевали они, но я только униженно просила найти Фарниева. Как и раньше, нюх меня не подводил. Когда-то давно я расследовала дело об убийстве жителя Петербурга двумя пылкими южанами, которые «гастролировали» в наших краях с клофелиновым шоу, и в ходе следствия выяснила, что некоторое время спустя после убийства с ограблением южане снимали дачу во Всеволожске. Я стала просить оперов найти мне эту дачу, причем я даже себе не могла объяснить, что это мне дало бы, просто чувствовала, что эта дача нужна. Они тоже упирались, объясняли мне, что дача во Всеволожске – это просто иголка в стоге сена, один из обвиняемых сидит, и несмотря на то, что он вину не признает, у нас навалом других доказательств, и я просто выпендриваюсь. Наконец мы поймали второго убийцу, и он согласился показать, где эта дача. Хозяйка дачи опознала обоих южан, дала показания о том, что она слышала их разговоры об убийстве и нашла оставленный ими зонтик, который принадлежал убитому.

Так и с Фарниевым – я и сама не знала, что интересного он может рассказать, но чувствовала, что поговорить с ним нужно. Наконец опера сдались, привели мне Гешу, и результат превзошел все ожидания, причем рты открылись даже у оперативников, в присутствии которых Фарниев ничтоже сумняшеся рассказал, что в середине августа он подвез на вокзал Ярика Ходасевича – того самого автоматчика, которого с момента покушения на Валентина никто больше не видел. И Ходасевич сам сообщил ему о том, что он, Артамонов и Антон Ефимов получили от Хаммера задание убить Валентина. Приехали в офис «Гиацинта»; Артамонов и Ефимов прошли в офис с пистолетом, а Ходасевич стоял на улице с автоматом. После того, как в офисе началась стрельба и на улицу выбежал Ефимов, Ходасевич выстрелил в него и убил, после чего сел в машину, за рулем которой находился четвертый соучастник, и уехал с места происшествия.

Вообще, конечно, это было беспрецедентное дело – с учетом того, что достаточно много народу дали показания, называя вещи своими именами. Как правило, по таким делам свидетельские показания ограничиваются сведениями о том, что неустановленные люди по непонятным причинам стреляют, кого-то убивают, а из-за чего – никому и в голову не может прийти, и главное – никто ни к кому претензий не имеет.

Надо было приниматься за работу. Поскольку Владик ссылался на то, что в роковую субботу он заезжал в магазин на Лесном проспекте за финским лаком для пола, я попросила Иманта съездить в оба магазина возле станции метро «Лесная» и выяснить, в каком режиме работали в тот день эти магазины и был ли в ассортименте финский лак для пола. На следующий день Имант привез мне справку из одного магазина о том, что 31 июля указанного лака ни в торговом зале, ни на складе не имелось, и справку из другого магазина – «Финнколор» – о том, что лак такой имелся, но 31 июля магазин не работал в связи с проводимой инвентаризацией. Я возликовала: алиби Владимирова рушилось на глазах, но, чтобы перестраховаться, я решила допросить директора магазина. Имант привез ко мне директора, и тот рассказал, что 31 июля он, его заместитель и бухгалтер проводили в магазине инвентаризацию, в связи с чем с утра не торговали. В два часа дня инвентаризацию закончили, бухгалтера отпустили домой, а они с заместителем решили открыть магазин и немножко поторговать. Открыли, постояли в торговом зале около часа-полутора, но поскольку покупателей было очень мало, решили закрыться до понедельника.

Ну что ж, все равно это подрываю алиби Владика. По грубым прикидкам, если в два часа он уехал со стадиона, то, дай Бог, лишь к четырем он мог быть в магазине, а к тому времени магазин уже был закрыт. Мы с Имантом подробно обсудили сложившуюся ситуацию, сошлись на том, что надо провести следственный эксперимент, в ходе которого Владимиров покажет, каким маршрутом и с какой скоростью он ехал, и представили его лицо, когда он узнает, что магазинчик-то, где он якобы покупал лак, именно в то время не работал.

При этом я убедительно попросила Иманта никому из остальных членов следственно-оперативной группы не говорить о том, что мы накопали в магазине. Черт его знает, если кто-то сливает информацию за линию фронта, оппоненты могут подготовиться, чего не хотелось бы. А так кроме нас с Имантом да еще директора магазина, которому тоже объявили о режиме секретности, ни одна живая душа ничего не знала.

На следующий день я с оперативником проехалась по предполагаемому маршруту Владимирова. У меня это заняло ровно два часа. Получалось, что он не успевал. Можно было переходить к решительным действиям, тем более что в запасе имелись еще данные о том, что общий друг Артамонова и Владимирова – Поросятина, имевший нездоровую любовь к серьезному оружию, – при посредстве Владимирова прикупил несколько автоматов, украденных из воинской части, а Владик, как опытный сотрудник спецслужбы, обеспечивал безопасность этой сделки: выбрал место для встречи продавцов и покупателя, следил за тем, чтобы не было «хвоста», деньги за автоматы передавались через него. Продавцы вломили Владимирова по самые уши.

Когда мы взяли Владимирова, я, с учетом скрупулезной подготовки и тщательного расчета, в хорошем темпе провела его опознание, оба свидетеля, за ручку приведенные Имантом в РУОП, уверенно ткнули в него пальцем, за этим последовал допрос и арест. Владик, конечно, не сломался, но в этом специфика работы с бывшими коллегами – если они поумнее, они не колются, прекрасно зная, что не они должны доказывать свою невиновность, а мы их вину.

Дальше было опознание Владимирова как человека Хаммера, привязка его к делам Хаммера и покушению на Валентина. Все происходило по классической схеме: «Нет, никакого Хаммера я не знаю». – «Вы предъявляетесь на опознание свидетелю, который утверждает, что видел Вас в офисе у Хаммера».– «Да, я припоминаю, что заходил к нему в офис, так как мне порекомендовали купить у него стройматериалы по дешевке», и так далее, до признания в том, что Владимиров вместе с половиной отделения милиции охранял склады с шоколадом «Черная смерть», который Хаммер украл у другой преступной группировки под прикрытием имени Валентина. Выяснилось, что были разбирательства по поводу шоколада между бывшими и настоящими владельцами, на которые приезжал Владимиров, вооруженный автоматом, выданным ему в отделении якобы для операции по захвату бандитов. Нет, такой начальник службы безопасности в организованной преступной группировке был просто на вес золота!

На следственном эксперименте Имант не присутствовал. Опера вообще не светились во время следственных действий, и во избежание лишних разговоров я даже не дала им допуск к Владимирову в изолятор. Когда видеокамера была включена, я еще раз разъяснила понятым суть эксперимента и попросила их обращать особое внимание на время, Владимиров был спокоен. Его адвокат безучастно смотрел в окно автобуса, на котором мы катались, и за время всего эксперимента не произнес ни слова. Мы проехали по маршруту, указанному Владиком, и наконец прибыли к магазину. Без пяти четыре. «Эксперимент закончен, – объявила я. – Есть дополнения?» – «Да, – лениво сказал Владимиров, – я забыл уточнить, что в тот день магазин работал до четырех».

«Ну как?! Как, черт побери, Холмс, это случилось?! – металась я по своей каморке в прокуратуре на следующий день. – Ведь кроме тебя и меня об этом никто не знал!» Имант мрачно молчал и, похоже, был расстроен не меньше меня.

Значительно позже я посмотрела один занимательный импортный детектив, в котором судебно-медицинский эксперт – он же близкий друг местного полицейского – убивал женщин, действуя в резиновых медицинских перчатках, а потом сам же их и вскрывал, одновременно уничтожая улики. Толковый полицейский раскопал научную статью о возможности идентификации следов рук, оставленных через резиновые перчатки, и показал ее другу-эксперту. Следующее убийство было совершено уже в хлопчатобумажных перчатках. Полицейский, обсуждая этот печальный факт с экспертом, спрашивал: «Почему он сменил перчатки? Ведь об этом знали только ты и я». Друг-эксперт спокойно отвечал: «Одно из двух – или это простое совпадение, или один из нас убийца».

Но тогда я этот фильм еще не смотрела. Я стала еще осторожнее, уже не доверяла добытую информацию вообще никому, кроме Иманта, даже своему начальнику. Информация все равно продолжала утекать, из чего я сделала вывод, любезно подсказанный мне Имантом, о том, что мой кабинет прослушивается.

Как раз в этот период ко мне зашла моя бывшая коллега по районной прокуратуре и, очень стесняясь, сказала, что ее попросили мне передать конкретные люди, – и она назвала этих конкретных людей, из нашей же системы, – что если с головы Владимирова упадет хоть один волос, то моей судьбе не позавидуешь, а пока чтобы я ходила по улицам и оглядывалась. Приятного в этом было мало, особенно мне хотелось оглядываться, когда, плотно поработав, я выходила из прокуратуры поздно ночью и отчетливо осознавала, что на этой пустынной улице можно просто, сидя на лавочке напротив прокуратуры, подождать, когда я выйду, расстрелять меня из автомата и спокойно уйти и никогда не быть найденным.

Тем более что я сама была абсолютно беззащитна и даже не знала, что делать с выданным мне оружием, по причине полного неумения его применять. При этом я страстно хотела научиться стрелять, в смысле – попадать в цель, а не просто нажимать спусковой крючок. Но результаты моих занятий стрельбой были настолько неутешительны, что инструктор стал оставлять меня одну в тире, чтобы никто не сбивал меня с толку пальбой над ухом, показывал, как держать спину, как дышать, я все делала по правилам, а он потом искал по тиру следы от моих пуль и приговаривал: «Нет, я понимаю, что можно в мишень не попасть, но в стене-то должна дырка остаться?!»

Кроме того, меня волновал вопрос, должным ли образом будет оформлен мой труп? Ничего смешного в этом нет: я столько раз видела трупы людей, застигнутых убийцами в самые неподходящие моменты, что весьма трепетно относилась к тому, как я буду смотреться в такой обстановке. Был в моей жизни случай, когда я очень поздно попала в парикмахерскую, мастер накрутила мои волосы на бигуди и ушла пить кофе, а в зале остались я и еще одна запоздалая клиентка. И вдруг в парикмахерскую вошли двое молодых людей весьма странного поведения: они стали зигзагами передвигаться по помещению и бормотать какие-то нелепости, и я поняла, что это наркоманы «под балдой». Мое воображение услужливо нарисовало картину похищения ими выручки и убийства двух беззащитных женщин, то есть нас – свидетелей ограбления, и я впала в транс при мысли, что вот приедет дежурная группа осматривать наши трупы, а мой труп – с папильотками на голове. Мое воображение как-то упускало процесс лишения меня жизни, а вот картину осмотра лишенного жизни тела рисовало во всех красках. К счастью, наркоманы, видимо, были недостаточно агрессивными и несолоно хлебавши покинули парикмахерскую, когда вернулись мастера.

Поэтому, когда мне передали угрозы, я спросила своего шефа, приедет ли он на место происшествия, если будет обнаружен мой труп? Он успокоил меня тем, что не только он непременно приедет, но и обязательно – заместитель прокурора города, а может, и сам прокурор, и вообще, сказал он, я могу не волноваться, – к моему трупу выстроится целая очередь руководителей ГУВД и прокуратуры. Обнадеженная, я позвонила в морг и спросила, кому заведующий поручит вскрывать мой труп. Заведующий, с которым мы вместе оформили немало криминальных смертей, заверил меня в том, что он никому такое важное мероприятие не перепоручит, лично меня вскроет и даже французским одеколоном мои останки побрызгает. Организовав таким образом надлежащее отношение к собственному убийству, я спокойно продолжила расследование дела Владимирова.

Потом, по зрелому размышлению, я поняла, что если бы меня действительно хотели ликвидировать, то предупреждать об этом не стали бы. А это было просто тявканье, давление на психику. Когда я все же решила поставить в известность начальство, мой непосредственный шеф, оценивая заявление о том, что мне что-то угрожает, если с головы Владимирова упадет хоть один волос, иронически спросил: «Лена, а ты что, его за волосы таскаешь?»

Вообще шеф был остроумен. В прокуратуре города я занимала кабинет площадью 2, 5 квадратных метра и сидела прямо под книжной полкой, на которой, кроме книг, стоял цветочный горшок с аспарагусом. Начальник все время говорил мне, что я зря сижу под этой полкой, она когда-нибудь упадет мне на голову. В один прекрасный день ветка аспарагуса зацепилась за мой погон, и, когда я повернулась, горшок с цветком опрокинулся на меня сверху. Горшок разбился, аспарагус с землей вывалился мне на голову, и я сидела ни жива ни мертва, пока на шум не прибежал шеф. Увидев меня в земле и в осколках горшка, с висящим на ушах аспарагусом, он спросил, что произошло. Я объяснила, что горшок с цветком упал мне на голову и разбился, а голова, кажется, цела. (Хочу отметить, что это было через неделю после защиты мной кандидатской диссертации.) Шеф, помолчав полминуты, веско сказал: «Да, Лена, твоя голова меня восхищает во всех отношениях».

Он мне явно льстил. Может быть, моя голова хорошо соображала в юридических тонкостях, но то, что в людях я абсолютно не разбиралась, это факт. Наши отношения с Имантом становились все теснее, мы уже настолько хорошо понимали друг друга, что Имант мог пожаловаться мне на проблемы с потенцией – из-за того, что спиртного он потреблял больше, чем нужно. Пил он действительно каждый день; по его собственному выражению, пока он не примет двести коньяку, у него «не включается зажигание». Это, конечно, был еще не алкоголизм, но уже бесспорно бытовое пьянство. Если не принюхиваться, то по его поведению было практически незаметно, что он нетрезв, и только спустя длительное время тесного общения с ним я заметила, что, выпив, он говорит значительно больше того, что следовало. Сколько леденящих душу историй, компрометирующих его товарищей и руководство, я выслушала, когда Имант не вполне владел собой, подогревшись коньячком! Если бы я записывала его речи на диктофон, я могла бы сказочно обогатиться...

Обыск в квартире Владимирова произвел впечатление не только на оперов, его проводивших, но и на понятых, которые все время тихо спрашивали, а кто такой хозяин квартиры? Один из оперов ответил: «Милиционер», а глуховатый понятой передал другому: «Видишь, я говорил – миллионер». Он был недалек от истины; во время обыска нашли красивый фирменный конверт, в который был вложен чистый бланк с реквизитами фирмы «Auto G&B», зарегистрированной в Австралии, в составе директоров которой значились Владимир Владимиров и Сергей Туков, а сверху на бланке был почерком Владимирова написан номер счета в банке Сиднея.

На просьбу рассказать о происхождении найденных документов Владимиров, розовея и стесняясь, поведал, что как-то в офисе у своего знакомого Сергея Гукова увидел красивый конверт с фирменным бланком, на котором значились имена директоров, одно из которых совпало с его собственным, и тихо спер этот конверт с тем, чтобы впоследствии хвастаться им перед друзьями. Вызванный на допрос Гуков горячо подтвердил, что Владик не является директором этой фирмы, но версию событий предложил другую: он ездил в Австралию регистрировать там фирму под названием «Auto G&B», но там потребовалось указать в документах не одного, а двух директоров, и он назвал первые пришедшие ему на ум данные Владимир Владимиров.

Так как эти сказки бабушки Арины никого убедить не могли, кроме разве что нашего суда – самого гуманного суда в мире, я на всякий случай запросила Интерпол о наличии в Австралии такой фирмочки. Мне пришел очень вежливый ответ, подписанный детективом Джоном Грегори. В нем содержались исчерпывающие данные о регистрации названной фирмы в городе Сиднее, с уставным капиталом в 1 миллион австралийских долларов, одним из директоров которой является некий Владимир Владимиров, а далее шли его исчерпывающие биографические данные, до мельчайших деталей совпадавшие с данными «Владика в кубе», вплоть до прописки в милицейском общежитии на Севастопольской улице. В письме из Интерпола имелась деликатная приписка о том, что счета с указанным номером у Владимирова в банке Сиднея нет, но конфиденциальным путем стало известно, что «г-н Владимиров имел счет в банке другого города в Австралии, указанный счет был закрыт некоторое время назад, и получить какую-либо дополнительную информацию не представляется возможным».

Ну а про обнаруженные в карманах Владимирова при задержании банковские бандероли от упаковок австралийских долларов я даже и не спрашивала – и так было ясно, что он, скорее всего, и их нашел в офисе у какого-нибудь знакомого и стащил, чтобы хвастаться ими перед друзьями. Правда, были еще сведения о телефонном разговоре Владика с одним криминальным авторитетом, процесс над которым много лет назад был самым шумным событием юридической жизни и широко освещался даже зарубежной прессой. Человек, который присутствовал при разговоре, рассказывал, что криминальный авторитет сильно гневался на Владика и орал в трубку так, что ему, находившемуся в кабинете Владика, были отчетливо слышны все претензии. А претензии сводились к тому, что Владик попользовался частью общака, но возвращать деньги не спешил, оправдываясь тем, что всю свою наличность вложил в одно дело, при себе у него не больше двух-трех тысяч долларов – только на жизнь, но вот-вот ему подгонят деньги из Австралии, человек должен приехать. «Ты что, сам хочешь казначеем быть – так и скажи!» – отчитывал Владика хозяин. Свет на коммерческие дела. Владика в некотором роде пролил Имант, под большим секретом рассказавший, что Владик закрыл свой счет в Австралии, занял из общака и все собранные деньги – ни много ни мало сто сорок тысяч баксов – отдал одному московскому авторитету для вложения в дело, а дело лопнуло. Наверное, и в «Черную смерть» (в шоколадный бизнес и в заказное убийство) он влез для поправки финансов.

Заканчивать дело мне пришлось в одиночку – Имант все-таки ушел в отпуск, в середине декабря. Последняя неделя следствия была самой плодотворной в расследовании. Тихо сидя в кабинете, я анализировала информацию, сама, ни с кем не советуясь, принимала решения, и все получалось удачно.

В обвинительном заключении я написала, что «в июле 1993 года Хаммер совершил мошенническое завладение крупной партией шоколада на суммуоколо миллиона долларов США, импортированной в Россию фирмой „Три звезды», получив документы на передачу шоколада фирме „ВВВ» с подписью от имени Филачева, осуществлявшего хранение товара, после чего Филачев пропал без вести».(И так и не был найден.) «Охрану шоколада с целью воспрепятствования возвращения ее представителям фирмы „Три звезды» по поручению Хам-мера осуществлял его знакомый – оперуполномоченный уголовного розыска Владимиров, который организовал дежурства работников милиции на складах, где хранился шоколад, и рассчитывал на получение части прибыли от продажи шоколада в качестве вознаграждения за выполнение охранных функций. Операцию по завладению и продаже шоколада Хаммер осуществлял под прикрытием имени Валентина, ссылаясь на него как на инициатора завладения шоколадом, о чем Валентин узнал после того, как представители фирмы „Три звезды» обратились в милицию для разрешения конфликта по поводу принадлежности шоколада. Опасаясь, чтовмешательство Валентина приведет к неблагоприятным для него, Хаммера, последствиям, и к невозможности получения им и лицами, осуществлявшими охрану и продажу шоколада, прибыли, Хаммер принял решение о физическом устранении Валентина и подстрекал Владимирова к совершению умышленного убийства Валентина. Уголовное дело в отношении Хаммера прекращено в связи со смертью».

Свидетели по делу рассказали, что Валентин не имел отношения к операции с шоколадом, но Хаммер представил дело так, что тот якобы принимал участие в операции, и как бы за участие Валентина Хаммер получил долю денег. Когда это стало известно, Хаммеру ничего не оставалось, как организовать покушение на Валентина и убить его, чтобы прикарманить деньги.

Вообще Хаммера характеризовали как бизнесмена, подающего большие надежды: знакомым он говорил, что в Питере все занимаются не тем, считают копейки, в то время как настоящее дело – это наркобизнес, и в операцию с шоколадом «Черная смерть» он ввязался потому, что ему срочно нужны были миллионы долларов. Он хотел на эти деньги привезти из стран ближнего зарубежья, оттуда, где воюют, «армию», как он выражался, – человек двести, купить им квартиры, вооружить, и с их помощью осуществлять контроль за торговлей наркотиками. Еще он высказывал мудрые мысли о том, как важно иметь своих людей в милиции, в них нужно вкладывать деньги, продвигать их; и у него была прикормлена команда людей в погонах, у которых он покупал оружие (болтая приятелям, что менты оружие изымают, но не регистрируют, а потом продают; сам он так прикупил пулемет). Эту команду называли «милицейской группировкой», а во главе ее стоял некий сотрудник некоего отделения милиции, которого называли «Владик в кубе».

В общем, Хаммер должен был умереть, и я как жительница Петербурга не могла не порадоваться исчезновению человека, который собирался наводнить Питер головорезами и переплюнуть в наших краях колумбийскую наркомафию; хотя как следователь по особо важным делам прокуратуры города должна была искать его убийц. О близости Владимирова к Хаммеру свидетельствовал и тот факт, что в машине последнего, застреленного неустановленными автоматчиками, нашли документы некоего Аполлона Березкина, которые были у него отобраны гаишниками за месяц до того. Их нахождение в машине убитого объяснялось тем, что Березкин, утратив документы, обратился к своему знакомому работнику милиции – «Владику в кубе» – с просьбой помочь получить документы. Владик нашел милиционеров, их отобравших, и в день убийства Хаммера милиционер, которого Владик подрядил охранять Хаммера, взял их у гаишников и должен был передать Владику, но не успел, был сражен пулей киллера.

Я допросила и Березкина; в его биографии был такой нюанс – он являлся владельцем темного «BMW». Он клялся, что в момент покушения на Валентина он отсутствовал в городе, и в подтверждение своего алиби называл не меньше дюжины человек, готовых засвидетельствовать его лояльность. (От него я, кстати, узнала, что пару лет назад, как раз в то время, когда Владик Владимиров должен был лететь в Азербайджан за документами убийцы, он на самом деле летал в Волгоград за своей машиной, которую у него угнали в Питере, а позже нашли в Волгограде.) Дальнейшая судьба Аполлона была незавидна – через год его застрелили в собственной квартире.

Наконец дело попало в суд. И тут же вернулось обратно – я квалифицировала действия Владика как организацию убийства, а суд повелел в соответствии с модой вменить ему в вину бандитизм.

К тому моменту, когда дело попало в суд во второй раз, с обвинительным заключением, подписанным уже не мной, основные свидетели обвинения, опознавшие Владика как водителя темного «BMW», сидели за вымогательство в том же изоляторе, что и Владик. Я ужаснулась, когда узнала об этом, поскольку влиять на человека, находящегося в тюрьме, проще некуда. Тем более Владику, который, по оперативным данным, уже успел обзвонить из тюрьмы всех свидетелей, находящихся на свободе, и высказать им претензии – зачем они дают на него показания.

(В том, что следственно-арестованный звонит из тюрьмы, в наше время ничего удивительного нет. Я слышала рассказы о том, как привилегированным заключенным на тарелочке приносят радиотелефоны, те звонят, и телефоны уносят обратно, чтобы их не обнаружили при досмотре камер. В общем, реклама сотовых телефонов: «Связь, дающая свободу» вполне может украшать следственный изолятор. А некоторым не требуется даже мобильного телефона, достаточно стационарного. Один мой подследственный, весьма известный и богатый человек, все время, проведенное в следственном изоляторе, беспрепятственно пользовался стационарным телефоном, установленным в кабинете оперативника, причем хозяин кабинета не гнушался сбегать в камеру за следственно-арестованным и пригласить его к телефончику, если тому звонили. Клиент следственного изолятора так и говорил по телефону собеседникам: «Ты мой домашний телефон знаешь? Нет? Ну, запиши», и диктовал номер телефона оперативника. «В общем, теперь знаешь, как меня найти в любое время. А что я сейчас делаю? Провожу оперативное совещание, передаю трубку моему заместителю», и с друзьями подследственного начинал разговаривать «заместитель по оперработе», он же оперуполномоченный следственного изолятора. Впрочем, когда эти материалы мы положили на стол заместителя прокурора города, тот вынес вердикт: «Не виновен». «Нет состава преступления, – сказал он, – есть небольшой служебный проступок, но под вопросом, а может быть, и проступка нет».)

Имант меня успокоил – он все уладит. Он уладил, правда, весьма своеобразно.

Дело попало к судье, которого я знала как честного и порядочного человека. Но Имант, державший руку на пульсе, разбавил бочку меда ложкой дегтя. «Троюродная сестра судьи, – сказал он, – работает в конторе у брата адвоката, который защищает Владимирова, поэтому вопрос о его оправдании уже, наверное, решен по-семейному». Региональное управление вышло на руководство суда и добилось передачи дела другому судье – Клешнину.

К тому моменту я все еще продолжала принимать за чистую монету концепцию нашей с Имантом совместной деятельности: установление истины по делу и достижение справедливости. Его сентенции о том, что нельзя осуждать работников милиции, работающих на мафию, поскольку и у нас, и у них есть разведка и контрразведка, стали настораживать меня значительно позднее. А на мои возражения о том, что нужно все-таки исходить из того, что морально, а что нет (и если считать, что преступность аморальна, а борьба с нею нравственна, то нельзя осуждать агентов милиции, но ментов, стучащих мафии, надо стрелять), человек просто обижался.

В суде вроде бы все шло гладко, до тех пор, пока не вызвали в качестве свидетелей несчастных узников, и они в один голос заявили, что умышленно оговорили Владимирова, поскольку их заставили сделать это работники РУОПа, узнать которых они, естественно, не могут, но к следователю претензий не имеют (спасибо и на этом).

А продавцы оружия пришли в суд и заявили, что из личных неприязненных отношений они умышленно оговорили Владимирова, но сейчас приносят свои извинения и берут свои слова назад. (Что интересно, суд вполне удовлетворился извинениями, как будто речь шла об отдавленной в транспорте ноге, и даже не подумал привлечь к ответственности ни одного из этих «добросовестных» свидетелей, хотя соответствующая статья в кодексе имелась. Позднее, когда в прокуратуре города имел место «разбор полетов» по этому делу, я спросила, почему не привлечены к ответственности лжесвидетели; представители уголовно-судебного надзора сначала пожали плечами, а потом, нашедшись, ответили, что ставить вопрос о возбуждении дела в отношении лжесвидетелей – это не обязанность прокурора, а право суда. Лукавили они: в законе написано: «Если при судебном разбирательстве будут установлены обстоятельства, указывающие на совершение преступления лицом, не привлеченным к уголовной ответственности, суд возбуждает в отношении этого лица дело». Обязательно возбуждает, а не имеет право возбудить. Почувствуйте разницу.)