Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)

- Чувствует руку, - удовлетворённо подмигнул помещик Савелию.

- Вы с ним построже, Павел Степанович. Конь мировой, потому одними ласками можно разбаловать.

Тем временем Берестов, сложил плетённую ногайку вдвое, и, сунув её за голенище сапога, обратился к мужикам:

- Ну что, трудники, думали про вас там совсем позабыли? Всё, пора и честь знать, сезон закрываю. Потому, милости прошу к управляющему за расчётом, потом обед и по домам с Богом!

Одобрительный говорок пробежал по толпе, мужики заулыбались, и тут же, не заставляя себя долго ждать, пошли неторопливым шагом к дороге, правда с оглядкой, поджидая догоняющего их старшого, на ходу надевающего одежды.

Савелий передал повод Берестову и они тоже пошли вслед за мужиками размеренно и степенно.

- Скажи-ка, парень, каково тебе жилось всё это время? - неожиданно спросил Павел Степанович и пытливо посмотрел на Савелия.

- Благодарствую, Павел Степанович, для мэнэ самое главное, шоб дитя пристроено було, а сам-то я, як небуть.

Помещик одобрительно, с полуулыбкой кивнул.

- Ну-ну. Мы с Евгением Викторовичем, тут, как-то разговор о тебе завели. И знаешь, что он предлагает? - помещик Берестов вопросительно посмотрел на Савелия. - Поработать тебе егерем. Мужик ты серьёзный, ответственный, тебе можно доверить это дело. Ведь в чём суть? То, что вы за лето очистили русло реки, осенью привели в порядок заросли, подсадили новые саженцы - за всем этим теперь надо присматривать. Ну вот, скажем, понадобится мужику из Успеновки оглоблю смастерить, он что, пойдёт в ничейную чащобу подбирать приглянувшееся ему дерево? Да нет! Он направится туда, где проще его срубить, обтесать ветви и сучья, легче выволочь. Ведь так? Вот за этим и должен приглядывать мой человек, егерь. Ты можешь оказаться, не неволю, тем более, что есть для тебя новость: купец Ахвердов умер, а поскольку на тебя не было заведено официального уголовного дела, да и самого состава уголовного преступления нет, ты теперь вольный казак.

Берестов, всё это время глядящий в глаза собеседника, отметил в них поначалу сосредоточенное напряжёние, потому как были они погружёны в свои мысли, связанные, скорее всего с его предложением, а потом вдруг просветлели и даже какие-то искорки засветились в них.

- Премного благодарен, Павел Степанович, - Савелий даже приостановился, - токо разве за всем сразу углядишь, эвона скоко вёрст лЕса и реки, а если, не дай Бог, злоумышленника догонять придётся?

- Это решаемо, коня себе подберёшь, больше того, одному с такой работой не управиться, помощник нужен. Со временем и помощника тебе приглядим.

Дал Савелий помещику согласие, с лошадьми ему бы, конечно, сподручней было, подумалось, да как человеку, столько для тебя добра сделавшего, откажешь? Тем более, что хозяин хорошее жалование положил. И началась у него совершенно иная жизнь, вроде и не тяжёлая, но больно хлопотная. Не привык он с малых лет к безделию и всегда и до всего у него дело было. Каждый день, с самого темна, Савелий уже на коне, поначалу объедет всё хозяйство, не случилось ли за ночь потравы, русло реки просмотрит, не прибило ли где к берегу новое поваленное дерево.

Дело к зиме шло, в середине декабря первый снег выпал, правда, недолго залежался, дня за три стаял, однако по первой пороше приметил Савелий заячьи петлявые следы. Первые поселенцы в лесу появились, вроде бы, хорошо, а вдруг, как потрава начнётся, кору на молодых саженцах начнут обгрызать? С управляющим о том потолковал, тот пообещал ружьё с боезапасом.

. . . . .

С тех самых пор, как Савелий порвал со своими сельскими корнями и стал приобщаться к городской жизни, у него появилась масса свободного времени. Куда, скажем, было себя девать, когда доставив Афанасия Серафимовича в указанное место, тот уходил по своим делам, и не знаешь, на минутку ли, на час-два, а может и больше? Что оставалось делать? Сидеть и терпеливо ждать возвращения хозяина, приглядывая за лошадьми. И вот тут-то, волей-неволей в голове возникали всякого рода мысли, на которые он пытался дать ответы, но, зачастую, так уж получалось, на большую их часть, ответов не находил. Если посмотреть на него со стороны, он приставлен к делу, за которое получает неплохое жалование, чего ещё желать от жизни лучшего? Он сыт, одет, обут, причём, в такие одежды, которые дома одевал бы, разве что в выходные и праздничные дни, когда всей семьёй шествовали они к заутрени, а здесь эти одежды были предметом повседневного пользования. Но самое главное, можно ли считать то, чем он занимается, работой? В его понимании, отложившимся ещё с детства, работа - это труд, причём труд физический, практически видный, ощутимый, по объёму которого можно судить о его количестве и результатах. На той же пахоте, к которой он приобщился ещё в подростковом возрасте, уже через час - рубаху хоть выжимай, а просохнет она, да и то не всегда полностью, разве что за время обеденного перерыва. Вот это была работа. Или, та же сенокосная пора. Первым в ряду косарей всегда шёл отец, он задавал темп и ритм в работе, к которому подстраивались следующие за ним косари. Так было заведено, за отцом - старший брат. С виду щуплый, но до работы жадный, Андрей постоянно старался не отставать от отца и даже частенько пытался, скорее из озорства, по молодости, подстегнуть его, чтобы тот ускорил изначально взятую размеренную поступь. Следом шёл Савелий. Физически сильный, он всегда старался, чтобы мах его косы был шире, чем у того же брата или отца, а валок скошенной травы от того получался объёмней и шире, и вроде как замедлял темп, но делал это специально, потому, что замыкал ряд дед, тогда ещё бывший в силе и считавший сенокос самой ''пользительной'' для крестьянина страдой, так как дышать чистейшим степном воздухом, настоянным на аромате скошенных трав, одно удовольствие. Частенько за своей спиной Савелий слышал покрякивание старика, брошенные в его адрес, звучащие разом одобрительно, когда надо было догнать вырвавшихся вперёд отца и старшего внука, либо осуждающе, когда тот совсем уж замедлял темп, чтобы дать возможность отдышаться любимому деду. Когда же дед Прокофий чувствовал, что за молодёжью не угнаться, он останавливался, втыкал остриё косья в землю, придерживая его, наклонялся, брал пучок травы, протирал влажное от росы жало косы, чтобы потом особенными, вроде, как у всех, но всё-таки особенными, присущими только ему одному, артистичными движениями руки с оселком (сколько не пытался Савелий перенять их, но так, как у деда, всё равно не получалось) приниматься подтачивать косу. Тогда и остальные косари останавливались и следовали его примеру. Или уборка картофеля, когда Савелий считал перенос только что выбранных клубней цыбарками на кучу для просушки до вечерней, окончательной переборки, детской забавой. С помощью матери, он набирал полный чувал картофелем так, что едва сходились концы горловины мешка и, легко взвалив его на плечо переносил к куче широким, неторопливым шагом в развалку, стараясь не наступать на комья и, обходя рытвины, поднятой плугом земли.

Когда в своих раздумьях, Савелий уже окончательно решил, что пойдёт наниматься к купцу, он хорошо осознавал, что ничего этого не будет, что, скорее всего, его приставят к лошадям, а если и будет, то урывками, когда появится возможность вырваться домой, чтобы помочь домашним управиться в ту или иную страдную пору. И всё-таки душа его клонилась к каким-то жизненным переменам, хотелось попробовать пожить самостоятельно, а в сельском быте с его стеснённой размеренностью, неторопливостью и предсказуемостью, казалось, даже дышать становилось день ото дня всё тяжелей и затруднительней.

В первое время своего пребывания в качестве кучера купца Ахверлова Савелий совершенно равнодушно относился к пытливым взглядам дворни, в которых читался недоумённый вопрос: за какие такие великие заслуги, хозяин взял его на работу без испытательного срока, даже саму Наталью часто так и подмывало спросить у него об этом, потому, что о происшествии на Курсавской ярмарке, распространяться он не любил, а к просачивающимся слухам о его поступке относился с ухмылкой и всякий раз отмахивался от любопытствующих, пытавшихся прояснить этот вопрос. Не знала Наталья и о вознаграждении...

... Отец, прибежавший на место происшествия, первым делом растерянным взглядом оглядел сына со всех сторон, увидев разодранные штаны и ссадины на лице и руках, потом испуганно посмотрел на перевёрнутую повозку, со всё ещё крутящимися колёсами, на бьющуюся в смертельных судорогах пристяжную лошадь, неодобрительно покачал головой.

- Нэ можэтэ, як други люды, без приключениев! - укоризненно сказал он, однако, глаза его просветлели, увидев протянутый Савелием кошель, туго набитый ассигнациями. Отец кошель принял, но исключительно на хранение и даже когда сын покидал отчий дом, на мелкие расходы дал денег из собственных накоплений...

... Когда Савелий стал егерем время на размышления появилось куда больше и самое больное место в них занимала связь с Натальей. После случившегося на берегу Кумы, перед ним предстала совершенно иная Наталья, которую он раньше не знал, даже не представлял, не предполагал,что она может быть такой и старался, насколько это было возможно, избегать общения с ней. Когда впервые он не лёг в общую постель, она не придала этому особого значения, правда, несколько призадумалась, но подобное повторилось и Наталья попыталась всё перевести в шутку, высказав с улыбкой предположение, уж не завёл ли он, часом, подружку на стороне, но встретив осуждающий взгляд Савелия, осеклась и ещё больше присмирела, услышав из его уст предостережение:

- Не дай тебе Бог, если с Ванюшкиной головки хоть один волосок упадёт!

И вот тут-то она, далеко, не глупая женщина, поняла, какую непоправимую, непростительную ошибку допустила в минуту своей слабости, потому что Савелий оказался совсем не тем человеком, из которого можно вить верёвки. А он, Савелий, в свою очередь, как никогда явно ощутил, что их любовная страсть обречена, хотя совершенно не представлял, как будет выглядеть этот неминуемый разрыв. Если раньше его беспокоило, как отнесутся родители к возможному оформлению отношений с Натальей, дадут ли они согласие и благословение на брак, а, скорее всего - нет и тогда пришлось бы идти на разрыв с ними, то теперь его больше беспокоил куда более жизненный вопрос: как быть с Ванюшкой. Оставлять его с этой женщиной нельзя, без женских же рук, без женского участия, ему ребёнка не поднять, и оставалось только единственное, - возвращаться домой. В такие минуты раздумий, вольно или невольно в сознании всплывают факты, которым он когда-то не придал особого значения, которые, думал, со временем сгладятся, чтобы даже не вспоминать о них. Но стоило только однажды, близкому человеку совершить проступок, либо неосторожно высказать мнение, о котором можно было и перемолчать, мало чего не бывает в жизни, все мы грешны, сразу начал обобщать и подспудно в душе зародились сомнения: а всё ли сказанное когда-то полюбовницей, надо принимать за чистую монету. Однажды Наталья в порыве откровения, рассказала не всё, правда, а что было можно, из своего прошлого, ни словом не обмолвившись о мужике-любовнике, о бабке-повитухе, делая упор только на то, что в девичестве её зверски избил брат и потому, вероятнее всего, у неё будут проблемы с зачатием ребёночка. Не раз и не два в последствии она пожалела об этом: не всю правду из прошлого женщины должен знать любимый мужчина. Наталья не догадывалась, но именно тогда, впервые зародившийся в душе Савелия червячок сомнения, дал о себе знать: почему пусть даже зверское избиение, должно быть связано с её опасениями по поводу деторождения? Он перемолчал, а она со временем облегчённо вздохнула, - вроде, обошлось, как обошлось и с первой их близостью, потому что произошла она в её критические дни. Тут она пошла на явный обман, убежав сразу после связи, пообещала , при этом, перекипятить и перестирать перепачканное постельное бельё и одеяния и ещё три дня наотрез отказалась приходить к нему, несмотря на настойчивые просьбы парня, сославшись на недомогание. Это уже позже Савелий, узнавший от самой Натальи об особенностях женского организма, начал что-то подсчитывать и прикидывать и всё только потому, что его партнёрша казалась уж слишком поднаторевшей в амурных делах и меньше всего напоминала наивную девственницу.

Наталья даже в страшном сне представить себе не могла, что их связь, начавшаяся с обмана, будет иметь такие последствия, что Савелий настолько влюбится в неё, потеряет рассудок, но бабье чутьё подсказывало и ей: - эта сжигающая обоих любовная страсть недолговечна, уже хотя бы по причине разницы в возрасте. И именно тогда зародилась в её сознании мысль: коль уж не суждено им быть вместе, надо попробовать склонить парня к отношениям с красавицей черкешенкой. Не навязчиво, изо дня в день, она издалека заводила разговоры об этом, на что Савелий в ответ только посмеивался. С одной стороны это согревало душу, но с другой, обстоятельства стали развиваться так, что медлить уже было нельзя. Савелий до конца так и не понял, почему именно он должен заниматься похищением и почему-то везти черкешенку к своим родителям. Поначалу он пытался воспротивиться, но доводы возлюбленной были настолько убедительными, что, скрипя сердцем, Савелий согласился и, даже исполняя её волю, посоветовал брату присмотреться к беглянке, как к возможной невесте.

А потом начались скитания, с призрачной целью впереди, - как-то определиться в этой жизни. Мальчик-подкидыш, крепко связал им руки, но нет худа без добра: помещика Берестова послала им сама судьба, да только совместная жизнь стала давать трещину, да такую, что с каждым днём её было всё труднее и труднее преодолеть. Казалось бы, уж кому, как не ей надо держаться за ребёночка обеими руками, чтобы попытаться создать хотя бы видимость полноценной семьи. Но случилось непредвиденное, взыграла казачья гордыня. Ох, как же права была мать, когда ещё в детстве, отшлёпывая её мокрой тряпкой, повторяла: '' - Лахудра чёртова, натерпишься ты в жизни от своего казачьего норова!'' Ей бы повалиться в ноги Савелию, да покаяться, да признать, что не приглянулся ребёнок с первых минут своего появления, ну, испугалась ответственности за него, да и детей особо никогда не любила. Ан, нет, гордыня не позволила. И в кого уж такой уродилась? Да, конечно, в бабку. Та казачкой была чистокровной. Как с первого дня невзлюбила сноху, так и клевала до последнего дня жизни. И за то, что сын взял в жёны иногороднюю, и за то, что тоща была, кожа и кости, таких же и детей, небось, нарожает, а значит испортит кучеровскую породу, и за то, что красавицей была, а в её понимании ''слАбой на передок''. Сына убили на турецкой границе и сразу же своенравная бабка в одночасье выгнала со своего куреня сноху с малыми детьми на произвол судьбы и это в двадцатиградусный мороз. Но не пропала семья погибшего казака Иллариона Кучерова. Казачий круг помог поставить на ноги. Когда подошла пора Степану служить в летних полевых учебных лагерях, справил круг казачьему сыну добрую лошадь, обмундировал с головы до ног, даже для подрастающей Натальи готовил небольшое приданое, на случай выхода замуж, за что и попрекнул атаман вернувшегося со службы казака Степана Кучерова, когда прознал о шашнях неразумной девки с женатым иногородним мужиком.

Едва заступив на работу егерем, Савелий вырвался на пару дней к родителям, и первым делом сообщил о кончине купца Ахвердова, после чего, незамедлительно, на семейном совете порешили, не затягивая время - полным ходом готовиться к свадьбе Андрея и басурманочки.

- Та скорише обженился бы, - сказал тогда дед, с лёгкой усмешкой на устах. - Загонял коня. С утричка пораньше- туда, нэ успие обернуться, к вечеру опять туда. А то в расчёт нэ идэ, шо дома делов по самый загривок.

На свадьбу Савелий приехал один. Свадьба прошла весело, невесту, как и положено, забирали из Крым-Гиреевского и праздничным свадебным поездом, состоящим из нескольких саней, с украшенными бумажными цветами и колокольчиками под дугами лошадей, с песнями под гармошку привезли в э...Нское. И ни словом Савелий не обмолвился родне, что он теперь не вольный казак, только и того, что рассказал родственникам о своей егерьской работе.

Сразу после Пасхальных праздников нежданно-негаданно нагрянул в гости Андрей. И поскольку Савелию было неудобно принимать брата по месту своего проживания, они расположились на берегу реки Кумы. По-хорошему, это бы Савелию накрывать столы и угощать брата, а случилось наоборот: Андрей разложил перед братом домашние гостинцы - крашеные яйца, уже начинающие крошиться пасхальные куличи, несколько кусков ароматно пахнувших дымком вишняка копчёного свиного мяса. Насытившись, Андрей отвалился на взгорок с густой порослью прошлогодней травы, сквозь которую просматривались острые , ярко зелёные стрелы, нарезающейся новой поросли, неторопливо принялся накручивать самокрутку. Вскоре лицо Савелия обдало быстро рассеивающимся на ветерке облачком горьковатого табачного дыма. Андрей подробно рассказывал о домашних новостях, под конец Савелий спросил, не ожидается ли в его семье пополнения и, когда услышал, что Мария ходит в положении, улыбнувшись, сказал:

- Я вас чуток опередил!

Андрей непонимающе посмотрел на брата и долго откашливался, поперхнувшись дымом. И тогда Савелий начал рассказывать без утайки о своих проблемах. Андрей слушал внимательно, не перебивая. Иногда лицо его хмурилось, время от времени тонких братовых губ, под строчкой узких, тёмных усиков, касалась то усмешка, то откровенная улыбка.

Выслушав брата, он долго смотрел на неспокойную, волнистую поверхность шумно несущей воды реки, вздохнул и произнёс:

- Сон-то оказывается в руку. Дед на днях рассказал, приснилось ему, что видел тебя с ребёночком на руках. И будто бы тот ребёночек тянет к нему ручонки. Собирайся, говорит, Андрюха, и поезжай к брательнику, не ладное там у него штой-то творится. Засобирался со мною было ехать и отец, кое-как отговорил. От так бы приехал, шоб оно було? Гнать такую бабу надо в зашей и чем быстрее, тем лучше.

- Куда?

- А не гнать, так дитя на рукы...

- ... и бежать куда глаза глядят? - закончил фразу Савелий. - Я тут как-то стал присматривать какую-нибудь хатку в Успеновке Присмотрел, хатка с виду невзрачная, время и силы понадобятся, штоб её в Божий вид привести, но место больно хорошее: сразу за огородом - широкий выгон, а за ним - река, только как объяснить отцу, для чего возьму оставленные на хранение деньги?

- Не дело говоришь, брат. Баба эта твоя под боком где-то останется. Так?

- Та так!

- Ото ж! А вдруг за ум возьмётся, ить не даст житья. Чёрт же этих баб разберёт!

- И шо, домой вертаться?

- Та хоть бы и так.

- А як людям в глаза глядеть?

- А ты меньше про то думай. Тебе мальца надо поднимать, вот про чё думай. Я помогу, если будет нужда, мать ешё не старая. Мы ж родня, а кому, как не родне подсобить.

- Хорошо, буду думать, токо попросить хочу, ты там, дома про сынишку моего названного и Наталью никому пока не слова. Представляешь, какой переполох поднимется, чего доброго, отец с матерью могут и сюда нагрянуть.

- Лады, трошке помолчу, даже ни своей, ни деду слова не скажу. Токо ты подумай, шо ставишь меня в нехорошее положение, ить попрекать потом будут: знал - и молчал.

В середине весны, в пору буйного цветения берестовского сада, приехал к помещику в отпуск его сын, штабс-капитан Вячеслав Павлович Берестов. Сын - полная противоположность отцу. Это был высокий, подтянутый шатен, с тонкими чертами чуточку вытянутого, холенного лица, слегка тронутого среднеазиатским загаром, придающим внешнему облику капитана определённый шарм, ничуть не портя его породистости. Павел Степанович, увидев сына после долгой разлуки уже не мальчиком, а мужем, сразу отметил про себя, как, всё таки, он похож на свою покойную мать и обличием и манерою говорить и ещё многими чертами, с той разницей, что в них, этих чертах, было заложено мужское военное начало. Он сам отправился встречать сына, прибывавшего на георгиевский железнодорожный вокзал и на лёгкой пролётке на рессорном ходу доставил в усадьбу, всю дорогу развлекая разговорами о прелестях, проезжаемых ими мест. Вячеслав, и вначале-то не очень-то и внимательно слушавший отца, задремал, да так и проспал до самого дома, на что Павел Степанович не обиделся, приняв это, как усталость сына после долгой и утомительной дороги. Вячеслав несколько оживился, когда старый барин вместе с управляющим принялись показывать ему поместье, хотя слушал их как-то рассеянно, больше поглядывал на женскую половину дворни, забегавшую по двору, занятую хлопотами по накрытию обеденного стола. Обедали они втроём. Павел Степанович сидел несколько обособленно во главе стола, а Вячеслав с Евгением рядом, по правую от него руку. Разговор не клеился. Начатый Павлом Степановичем, и опять-таки на хозяйственную тему, он явно был не интересен Евгению и потому старик умолк, предоставив возможность молодёжи изредка перебрасываться отдельными, ничего не значащими фразами.

Правда, когда в столовую входила Наталья, вначале, чтобы разлить по тарелкам суп, потом забрать освободившуюся посуду, от внимания Евгения не укрылось, каким заинтересованным взглядом рассматривал её Вячеслав и, как вспыхнула сама кухарка, удостоенная вниманием гостя, но стараясь не подавать вида, быстро исчезла, чтобы тут же возвратиться с подносом на руках, и парящимися тарелочками второго блюда. Уже вечером, после обеденного отдыха, когда жара спала, Вячеслав выразил желание осмотреть молодой помещичий сад и Евгений с удовольствием взял на себя обязанности сопроводителя. Не сказать, что отношения между молодыми людьми уже приняли доверительный характер, тем не менее, Вячеслав, безо всяких церемоний, неожиданно спросил:

- А что эта молодка, которая прислуживала нам за столом, замужем?

- Приглянулась, никак? - спросил в свою очередь Евгений.

- Хороша, чертовка! - признался молодой барин.

- Даже не знаю, что Вам и сказать, - понимающе глядя на Евгения, сказал управляющий и коротко рассказал историю Савелия и Натальи, всё, что знал, а знал он немногое.

Вячеслав слушал рассказ управляющего с большим интересом, глаза его при этом то были безразлично холодны, то неожиданно озарялись каким-то внутренним озабоченным светом.

- Так можно ли, чёрт возьми, считать её свободной женщиной?

Несколько обескураженный таким вопросом, Евгений Викторович только неопределённо склонил голову на бок, он и сам никогда особо не вдавался в подробности отношений егеря с кухаркой, однако в последующем, по мере возможности стал присматриваться к молодому барину и кухарке. Ничего настораживающего в их поведении первое время он не находил, но как вести себя дальше по отношению к Савелию, думалось ему, если у молодого барина с его женщиной будет наблюдаться связь, даже не представлял, успокаивая себя тем, что всё обойдётся.

Просыпался Вячеслав по обыкновению с зарёй, самостоятельно запрягал лошадь, того самого норовистого жеребца Сокола, любимчика старого барина и до самого завтрака предавался верховым прогулкам. А Евгений уже стал забывать о своих опасениях, как вдруг однажды, проходя мимо кабинета Павла Степановича стал невольным свидетелем разговора на повышенных тонах отца с сыном. Будучи человеком воспитанным, он не стал прислушиваться к нему, но из тех коротких фраз, которые донеслись до него, сделал вывод, что произошло что-то из рук вон выходящее, напомнившее о его опасениях. Отец, видимо, ходивший по кабинету, бросил гневное:

- Я не допущу бардака в моём доме! - на что сын отреагировал моментально:

- Знали бы Вы, папенька, как трудно мне достался этот долгожданный отпуск. Но Вы не думайте, я уеду и уеду немедленно.

Штабс-капитан Берестов, действительно, наскоро собравшись, на следующее утро уехал, но что уж там произошло в действительности, и между отцом и сыном, и тем более между Вячеславом и Натальей, для управляющего так и осталось загадкой. А через несколько дней в э...Нское, со стороны села Греческого ходил высокий, крепкого телосложения молодой мужчина с годовалым ребёнком на руках. Это был Савелий. Он шёл широкой, быстрой походкой, по той самой дороге, по которой когда-то, на исходе ночи привёз черкешенку к родителям. От его внимания не укрылось, что кое-где возле хат, мимо которых он проходил, группами и поодиночке стояли женщины, старики и старухи, что-то горячо обсуждающие, с которыми он здоровался, низко кивая головой, поначалу не придав этому особого значения, но когда до слуха донеслось женское причитание, из одной из хат, понял, что-то случилось, но что?

Савелий остановил, вприпрыжку бегущего прямо на него маленького мальчика, на длинной палке, воображаемом коне, конец которой, не очищенный от листвы, поднимал лёгенький шлейф дорожной пыли, на который он изредка оглядывался, размахивая при этом прутиком, воображаемой саблей и что-то кричащего.

- Далеко собрался? - пробуя улыбнуться, спросил он.

- На войну! - запыхавшимся голосом пояснил мальчик, задрав голову. - Тпру-у! Ай, не знаешь? - мальчик выразительно вылупил глазёнки. - Ерманец на нас напав, дедунька казав!

ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...НСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА.

(Продолжение).

Теперь уже трудно, даже практически невозможно, восстановить истину, когда и кто из общественных деятелей Северного Кавказа запустил в оборот утверждение, что политика царской администрации 19 века была колониальной по своей сути по отношению к северокавказским народам и народностям, в частности к Чечне. Это мог быть и писатель, посредственно знавший историю края, мог быть историк, специально извративший факт в угоду существующим тогда политическим веяниям правящей власти, но, скорее всего, это был кто-то из революционных трибунов типа Сергея Кирова занимавшийся в этих местах установлением Советского правопорядка, а поскольку этот процесс претерпевал массовые недовольства со стороны местного населения, обещание светлого будущего происходило на фоне критики потерпевшего крах прогнившего и исчерпавшего себя царского режима. В сущности, всё это было бы не столь принципиально, уже хотя бы потому, что от части политику царских властей можно всё-таки признать колониальной, если бы не события, аукнувшиеся по этому поводу спустя более чем через полвека, когда Россия, под предлогом контртеррористической операции развязала гражданскую войну в Чечне. Есть такая закономерность в истории, всё в ней повторяется, но так уж повелось, и не только у нас, ничему она, эта история, не учит недальновидных политиков. К слову, информационную составляющую в чеченской войне Россия подчистую проиграла удуговской пропаганде, хотя кровавые кремлёвские кукловоды однозначно способствовали этому в угоду заокеанским партнёрам, спящим и видящим некогда великую державу СССР в руинах из которых ей уже никогда не возродиться.

Тем не менее, вопрос, который я сейчас хочу обсудить с вами, мне кажется настолько актуальным, что о нём не мешает лишний раз поговорить, что я и попытаюсь сделать, опираясь только на исторические факты. А начнём мы этот разговор издалека.

Когда чингисхановские орды вплотную подступили к предгорьям Северного Кавказа, небольшое по численности, но очень воинственное по сути вайнахское племя в целях самосохранения укрылось высоко в горах, поросших дикими, непроходимыми лесами. Суровые природные условия естественно отложили свой отпечаток на менталитете этого народа, стремившегося выжить любой ценой, но необходимо признать, что относительно спокойное существование способствовало и быстрому приросту населения и через какое-то столетие некогда маленькое племя разрослось до территориального образования, основанного на принципах тейпового родства: Малая (западная) Чечня, Большая (восточная) Чечня и собственно Ичкерия со своей столицей в высокогорном ауле Ведено.

Время неумолимо двигалось вперёд и вот наступил момент, когда кабардинские князья, а справедливости ради надо сказать, что Кабарда контролировала практически ничейную территорию от теперешнего расположения нынешней Кабардино-Балкарии чуть ли не до сегодняшнего Ростова-на-Дону в совокупности с ногайскими и отчасти кумыкскими князьями, обратились к царю Ивану Грозному с челомбитной взять их под свою опеку. На то были весомые причины, основная из которых напрямую связанна с набегами крымских татар, союзничавших с турецкими янычарами, на выше означенную территорию. Если акт доброй воли русского царя считать основной составляющей колониальной политики России, то дальнейшие мои рассуждения просто теряют всякий смысл. Да, Россия стала прирастать новыми территориями, но расширение государственных границ добавляла новые проблемы, которые были просто неизбежны, потому что эти территории надо было охранять, а в случае агрессии немирных соседей, защищать. Так, говоря упрощённым языком, появились Терские, Кубанские и Донское казачества. А что же вайнахи, спросите вы? Потерпите, скоро на арене северокавказских событий появятся и они. Пока они прирастают населением, присматриваются к будущей Военно-грузинской дороге, которая к тому времени являлась основной и единственной атерией торговли, связующей Россию с Закавказьем, ( Помните чету сельских учителей Лукомовых? Так вот, в один из моих визитов в их гостеприимный дом, Пётр Матвеевич рассказывал, как его коллега из Чечено-Ингушетии в порыве откровения поведал, что в его семье до сих пор хранятся украшения из золота и драгоценных камней, добытых его славными предками в результате набегов на купеческие караваны). Окрылённые первыми успехам своих агрессивных поползновений, вайнахи предпринимают первые, правда ещё робкие попытки спускаться с гор и расселяться в предгорьях, не испытывая абсолютно никакого противодействия со стороны относительно мирных соседей, практикуя при этом попытки набегов на территории кабардинских и кумыкских князей, а так же терских казаков. Но это были пока ещё цветочки.

В самом конце 18 века в Чечне появился имам Мансур, объявивший себя пророком Аллаха и, исповедуя свою историческую миссию, основу которой составляла полная исламизация прилегающих к Чечне территорий, провозгласил Газават - священную войну против неверных. Вскоре под рукой имама собралось войско, насчитывающее что-то около тысячи отборных джигитов и Мансур попытался овладеть крепостью Кизляр, форпостом терского казачества на юге Кавказа. Чеченцы - прекрасные воины, вряд ли кто-то станет отрицать, но одно дело совершать неожиданные налёты на мирные стойбища и казачьи станицы, с целью наживы и в любой момент ретироваться в случае неудачи, другое - попытаться захватить казачью крепость. Как и следовало ожидать, крепость устояла, нападавшие были рассеяны, имам Мансур был пленён и остаток своей жизни провёл в равелинах Шлиссельбургской крепости. И тогда зелёное знамя ислама подхватил дагестанец Шамиль, а кавказская война получила дальнейшее продолжения. К тому времени победой русского оружия закончилась война с Наполеоном и платовские казаки с песнями и гиканьем прогарцевали по улицам надменного Парижа, приводя в трепет и восторг легкомысленных парижанок. Теперь русской армии можно было разобраться и с внутрироссийскими проблемами. Согласитесь, что терпеть вялотекущий национальный конфликт в своём подбрюшье Россия долго не могла уже хотя бы потому, что присоединённый, но не замирившийся Крым, в купе, опять таки, с неугомонной Турцией полностью так и не отказались от своих, пусть хоть и не прямых, но косвенных намерений влияния на Северный Кавказ. Пожар войны медленно затухал. Все войны когда-то заканчиваются миром, закончилась и эта. Но вот что делать с народной памятью, особенно того народа, который чтит своих предков и знает поимённо всех до седьмого колена? Из поколения в поколение, от деда сыну, от сына - внуку передавались и передаются сказания и легенды о предводителях народного восстания, о доблестных джигитах газавата, слагались стихи, песни, баллады, написаны десятки, сотни книг не лишённых чёрных строк упоминания о злодеяниях завоевателей-гяуров.

Ч У Ж А Я Р О Д Н Я.

(Исповедь обиженного родственника).

Рассказ.

Генерал-лейтенант Судоплатов встретил полковника Чабанова коротким озабоченным взглядом исподлобья, но тут же отложил в сторону рядом с чёрной пухлой папкой документ, который читал, предварительно, по привычке, перевернув. По мере того, как полковник подходил к столу, заметно припадая на правую ногу (палочку предусмотрительно у него принял в приёмной адъютант и приставил к стене за своим стулом), взгляд генерала теплел, теплел, и, когда окончательно просветлел, он поднялся и пошёл навстречу. Генерал был достаточно высок, грузноват и грузноватость эта ещё больше подчёркивалась просторными формами камуфляжного обмундирования. Его совершенно седые, но достаточно густые и пышные волосы, расчёсанные большей половиной на правую сторону строгим пробором, ещё хранили следы прикосновения расчёски с частыми зубцами. На полных, чисто выбритых, щёках проступал едва намечающийся румянец, придававший бы лицу здоровый и несколько холенный вид, если бы не сиреневатые морщинистые мешки от постоянного недосыпания, под большими, иссиня серыми глазами.

Они сошлись на середине кабинета, большого, просторного, залитого ярким солнечным светом, проникающим во внутрь сквозь широкие проёмы, свисающих почти до самого пола, раздвинутых светлых штор. Полковник подтянулся, уже хотел было доложить о прибытии, но не успел. Генерал опередил, с улыбкой обнял.

- Признайся честно, Николай Фёдорович, - как-то озабоченно зарокотал слегка глуховатый генеральский бас. - Сбежал?

- Да нет, Павел Сергеевич, - ответил полковник, всё ещё оставаясь в объятьях, сдавливающих плечи крепких, вытянутых во всю длину судоплатовских рук. - Попросился и выписали. Расхожусь.

- А санаторий, что, не предлагали? - дуги густых, тоже совершенно седых генеральских бровей, слегка вытянулись.

- Да какой там санаторий, Павел Сергеевич, стыдно и говорить, - пожал плечами полковник.

- Зря, Николай Фёдорович. И знаешь, почему зря. - Генерал Судоплатов глазами указал на стул, приставленный к совещательному столу. - Присаживаясь и сам рядом, продолжил. - Знаю, всё боишься не успеть, всё торопишься, а кровавая каша, которую мы с тобой сегодня вынуждены расхлёбывать, заварена круто и надолго. Умные головы всё продумали, всё прикинули и просчитали, чтобы мы долго расхлебывали её. Не хочу быть пророком в своём Отечестве, - Павел Сергеевич вздохнул, - но помяни моё слово, Коля, - переходя на более доверительный тон, продолжил Судоплатов, - долго ещё на этой земле будут греметь выстрелы, а матери, и чеченские, и российские оплакивать погибших сыновей. Рано или поздно любая война заканчивается миром. Закончится и эта. Только цена мира для России будет, ой как весома!

Полковник Чабанов пристально, неотрывно смотрел в светлые, с синеватым отливом глаза генерала, стараясь вникнуть в суть разговора начатого им и особенно в последние слова, о цене будущего мира. Какой цене? И, вообще, что он имеет в виду? Со стороны это выглядело более чем странно, они всегда понимали друг друга с полуслова, потому что были знакомы ещё до Афганистана, но особенно близко сошлись уже на самой афганской войне. Именно там комбат, капитан Чабанов впервые услышал прозвучавшие из уст ротного Судоплатова слова, которые, чего греха таить, вертелись и у него на языке, и клубились в головах большинства офицеров, но высказать которые ни капитан, да, пожалуй, и никто из подчинённых майору офицеров никогда бы не решился. А сказал майор Судоплатов тогда буквально следующее: - ''Да нет, если бы ''кремлёвские старцы'' посылали своих внучат на эту бойню, небось, крепко подумали, своими ''репами'' и не раз, и не два, а стоит ли заваривать такую кровавую кашу?''!'' Чабанов сидел тогда в палатке, полотно которой, слегка похлопывало на ещё горячем ветру изнурительно знойного дня, клонящегося к закату, в кругу знавших не первый день друг друга офицеров, с которыми успел достаточно повоевать и, как говорят в таких случаях, притереться, пил противную тёплую водку, закусывая жирной свиной тушёнкой, опротивевшей до осточертения настолько, что казалось ещё пара глотков из алюминиевой, со сплющенными боками кружки и ещё один кусок жирного мяса, отправляемый в рот на кончике ножа и всё, содержимое желудка воспротивится такому насилию и извергнется горькой рвотой, тут же, незамедлительно, не оставив никакой надежды ногам успеть добежать до наполовину откинутого в бок полога.

Офицеры переглянулись. Они собрались по случаю гибели в предутреннем бою молоденького взводного лейтенанта Гришко, прибывшего в распоряжение роты месяц назад и застыли в напряжённом молчании. Все знали майора как человека режущего правду-матку в глаза, кому бы там ни было, не взирая ни на должности, ни на размеры и количество звёзд на пагонах, но сказать такое, во всеуслышание?.. В большинстве офицерских взглядах читалась надежда, что услышанное ими, так и останется здесь, за простым, наскоро собранным поминальным столом, не найдя даже узенькой лазейки, чтобы выйти ''наверх'', хотя некоторые из присутствующих майора Судоплатова откровенно недолюбливали. И на то, у этих некоторых, были свои основания.

Ещё в Отечественную войну, когда лейтенант Судоплатов только-только окончивший пехотное училище попал на фронт, прошёл с боями Польшу, чтобы потом вплотную подступить к логову врага - городу Берлину, он взял для себя за правило придерживаться простой армейской истины - офицер-командир должен беречь солдат, как зеницу ока, ибо без них он никто, а принять командование на себя в случае чего, может и достаточно повоевавший сержант. И дело даже не в том, что гибнуть в последние дни и месяцы войны ой как обидно, просто у большинства молодых лейтенантов, как правило, амбиций куда больше, нежели у бывалого сержанта.

Война закончилась и наступившие армейские будни несколько сгладили острые грани придерживаемой Судоплатовым истины, но солдат он любил и те отвечали ему взаимностью, а вот к офицерам был строг, если не сказать точнее, - излишне строг и если уж кому-то и отдавал предпочтение, то таких были единицы. Может быть, и поэтому его карьерный рост больше напоминал не усланную ковром крутую лестницу, усыпанную розами, колючие шипы которых впивались в ладони даже на перилах и, казалось, явно ощущались под подошвами сапог.

Генерал внутренне не принял развала Союза, как это сделали некоторые его сослуживцы, потому что привык всегда чёрное называть чёрным, а белое - белым. Он сразу усмотрел в действиях генсека, отмеченного от рождения самой природой кровавого цвета разляпистым родимым пятном на правой половине не такого уж и высокого лба, искажающее, как не ретушируй портреты, простоватое, крестьянского типа лицо, в какие одежды тот бы не рядился, двурушничество, чего бы это ни касалось, тонко завуалированное умением заболтать любую проблему. Казалось, что общего в вырубке сортовых виноградных плантаций и фруктовых садов с борьбой с пьянством и алкоголизмом? Или эта не умная затея с ГКЧП, оставившая после себя больше вопросов, чем внятных ответов. И, наконец, развал Варшавского блока, обернувшийся поспешным выводом в чисто поле армейских группировок из ГДР. Потому и не удивительно, что недалёкий лидер, руководивший страной с оглядкой на Запад, что там скажут-посоветуют за океаном, с позором вылетел из кресла, на котором ещё рассчитывал посидеть какое-то время.

Непредсказуемые люди - самые неблагодарные. Это генерал Судоплатов знал из жизненного опыта и когда в высших офицерских кругах пошли разговоры о рвущемся к власти человеке с замашками среднего ума прораба, по скудности разговорной речи и манерам поведения которого можно было судить об отсутствии каких бы там ни было мало-мальских зачатков интеллекта, зато склонность к злоупотреблению спиртными напиткам, по разговорам, а источники были самые компетентные, превосходила все допустимые рамки человеческого приличия, ему стало не по себе. Уважение к этому человеку генерал потерял сразу, когда тот с высокой трибуны Верховного Совета СССР заявил о своём выходе из рядов КПСС. Так мог поступить либо неблагодарный подлец, которого партия в своё время вскормила, чтобы в дальнейшем возвести на эту трибуну, либо шарлатан, преследующий корыстные цели и возжелавший достичь их любым путём, либо, что самое страшное, - предатель государственных интересов страны, а может, и то, и другое, и третье вместе взятые. Именно тогда генерал Судоплатов впервые подумал о своей отставке. При этом, мысль о противостоянии существующему в стране беспределу он отодвинул в сторону раз и навсегда. Авторитет генерала в армейских структурах был непререкаем, с его мнением всегда считались, а имя значилось в числе первых в реестре на руководящий пост в аппарате министерства вооружённых сил. Поэтому, если бы он задался целью создать противостоящую режиму военную структуру, генералитет его бы, безусловно, поддержал, но генерал давал себе отчёт, что подобное противостояние, есть ни что иное, как первый шаг к кровопролитию, - т.е, к возможной гражданской войне. Это и останавливало его. В суете повседневных будней, как-то не дошли до отставки руки. После расстрела Белого дома он утвердился в своей мысли настольно, что записался на приём к министру обороны, правда, не сразу, а спустя какое-то время, и в назначенный день и час вошёл в его кабинет; того самого министра, который в Афгане ходил под его началом, и о котором у него сложилось, мягко говоря, не самое лестное мнение (генерал заходил в кабинет с рапортом об отставке, лежащим в вызывающе красной тонкой папке (новые власти, старались, как могли, как можно скорее отучать народ от красного цвета и потому была негласная установка, использовать в работе папки разных цветов, кроме одного, красного), в правой руке и трудно скрываемым желанием высказать ему, министру, в глаза, всё, что думает о нём, как о руководителе военного ведомства), но неожиданно случилось непредвиденное. Мелкого росточка министр, с вечно неухоженной причёской, отчего волосы растрёпанно ниспадали на морщинистый лоб с бугристым надбровьем, с явно обозначенным брюшком, выпирающим из под плотно подогнанного парадно-выходного кителя, колобком выкатился из-за стола и встал перед генералом, избегая встречи с его нахмуренным взглядом, чем-то напоминая напроказившего школяра и, опомнившись, как-то растерянно протянул руку для приветствия, отчего генерал снисходительно посмотрел на него с высоты своего, без малого двухметрового роста, зная наперёд, что ладонь министра будет по обыкновению потная, а само рукопожатие вялым и размазанным.

Генерал Судоплатов преднамеренно затянул приветствие, неторопливо перекладывая папку из руки в руку, тем не менее, министр начал рассыпаться в любезностях, принявшись суетливо усаживать посетителя на большой, чёрной кожи диван. Он и сам присел рядом, правда, будто чего-то остерегаясь, на значительном отдалении, как-то на самый краешек, и это в своём-то кабинете, и, полусогнувшись, шумно дыша через постоянно заложенный нос, принялся нервно растирать толстопалые руки.

Министр не знал, да и откуда ему было знать, он мог только догадываться, что генерала, тем временем, так и подмывало сразу, без обиняков начать: ''Что же ты творишь, Паша? Ну, обмундирование, продовольственные склады, чёрт с ним! Почему арсеналы армейских частей не вывез? Почему оружие, оставил бандитам?''. Генерал строго смотрел на министра, но рта открыть не успел, тот пошёл на опережение.

- Учитывая Ваш большой служебный опыт, Павел Сергеевич, я хотел бы поручить Вам возглавить контртеррористическую операцию по взятию мятежного Грозного, - нежданно-негаданно предложил министр скороговоркой, отчего оно, прозвучало не внятно, как-то осторожно и вкрадчиво, потому генерал, услышавший такое неожиданное предложение поначалу оторопел. Он был готов услышать всё что угодно, только не это. '' Уж не одним ли десантным полком?'', так и просилась сорваться с языка фраза, ставшая притчей во языцех в широких армейских кругах, подтвердившая лишний раз недальновидность и некомпетентность министра-выскочки, но, только серьёзность возникшей в Чечне ситуации, не позволила генералу опуститься до колкой иронии, потому что было очевидно насколько всё происходящее там, на юге России зашло в тупик. И только промелькнуло в голове: ''Сначала дали возможность МВДэшикам запороть ситуацию на корню до непредсказуемости, и это при том, что умные головы в министерстве Обороны предупреждали о возможном провале операции, потом предоставили возможность Дудаеву вооружиться, подготовиться, упустили момент пресечь протестные настроения в зародыше, а теперь воевать?'' Мысль, так и оставшаяся не высказанной, которой по счёту отложилась в сознании, но отозвалась резкостью, что всякий раз возникала у генерала, когда он либо размышлял о событиях происходящих последние дни и годы на Кавказе, либо обсуждал со своими сослуживцами.

- Ты... с ума... сошёл, - с расстановкой произнёс генерал. - Вы что тут, совсем рехнулись? Воевать со своим народом?

- С бандитами, Павел Сергеевич, - попытался поправить генерала министр.

- Да начинать будешь с бандитами, а заканчивать придётся с народом. И потом, как прикажешь различать, где бандит, а где законопослушный гражданин? Или убирать через одного? Чётные номера - два шага вперёд! Так по твоему? Чем ты занимался год назад? Два? Три? Ведь началось всё не вчера. И тебя предупреждали. Неоднократно. Значит, ситуацией владел. Так почему же не принял мер? Сначала развёл бардак, затем спешно принялся выводить воинские части и гарнизоны. Ты оружие зачем Дудаеву оставил?

- Началось всё не с меня, Павел Сергеевич. Вы не хуже моего знаете, что именно КГБэшники оставили в Грозном склад с оружием, которого хватило, чтобы вооружить целый полк. Теперь проще всего найти крайнего, чтобы повесить на него всех собак, а я ведь, в добавок ко всему, человек подчинённый и от того подневольный.

- Я не о подчинённости! Все мы под чьим-то началом ходим, - гневно выдохнул генерал Судоплатов, поднялся и взволнованно заходил по кабинету. - Я о том, почему не воспротивился преднамеренно преступному распоряжению начать войсковую операцию в Чечне силами войск МВД? Голова, где была? Ведь не ротный, министр, как-никак!

- Павел Сергеевич, а кто у меня об этом спрашивал? - спросил министр.

- Вот видишь, что получается. Одним до этого не было дела, другие были вообще ни причём, а теперь не целованным солдатикам, которые толком-то и стрелять не обучены, придётся, ценою собственной крови, ценою своих жизней, исправлять чьи-то ошибки. И ошибки ли? - преднамеренно акцентируя внимание на окончании фразы, спросил генерал

- Павел Сергеевич, я готов выслушать все Ваши упрёки и обвинения, любую критику с Вашей стороны, но поймите и меня. На лицо - факт, неприятная ситуация и её надо исправить.

- Ну, и исправляй эту неприятную ситуацию! Чего сидишь, - еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, гневно выпалил Судоплатов.

- Генералов, много, а положиться не на кого. Некому поручить, - вздохнул министр, разводя руками и спросил, с надеждой в голосе, - Так Вы согласны, или Вам надо подумать, Павел Сергеевич?

- А если Лебедю? - вместо ответа спросил в свою очередь генерал.

- Этому миротворцу? Он сейчас так взлетел, что за хвост не ухватишь. Да и не согласится он, даже если я обращусь напрямую к президенту за содействием в этом вопросе. Ведь в Совете Безопасности проще сидеть и заниматься самолюбованием, когда даёшь советы и указания, - с явным недовольством произнёс министр.

- Я, если честно, товарищ министр, пришёл проситься на пенсию, - сам не зная почему, признался генерал. - Только вижу, не время на даче цветочки выращивать, надо в реальной жизни голыми руками колючки повыдёргивать. Коль так, хотел бы предварительно ознакомиться с планом операции прямо сейчас.

- План находится в стадии завершения разработки, как только, так сразу, - с каким-то облегчением выдохнул министр. - В общих чертах, могу прояснить отдельные моменты. Ну, например, основываться план будет на привлечении сил оппозиции к борьбе с режимом генерала Дудаева. Оппозиция в Чечне достаточно сильна. Поэтому, пошлём туда наших военспецев, для решения текущих проблем. Это - первое.

- Посылали, а каков результат? Здесь надо смотреть в корень проблемы. Чеченец никогда не будет стрелять в чеченца. Кровная месть, вот что у них является сдерживающим фактором, - возразил генерал Судоплатов . - Поэтому, всецело полагаться на оппозицию, крайне неосторожный шаг. Правда, когда дело дойдёт до дележа портфелей, тогда другое дело, все оживятся, даже кто отсиживался в сторонке. Я так говорю, - пояснил генерал, - потому, что с 57-года, когда вайнахов вернули из мест депортации на родину, немного служил в Чечено-Ингушетии, и знаком с менталитетом этого народа. Трудно предугадать, как поведёт себя оппозиция, стоит только ввести туда войска. Она скорее выберет выжидательную позицию. Поэтому, срочно звони в Генштаб и отдай приказ немедленно исключить силы оппозиции из разработки. Это не помощники, скорее - балласт.

- Хорошо, Павел Сергеевич, - кивнул министр. - Теперь второе. Первоначальная стадия операции будет сведена к тому, чтобы стремительными марш-бросками со стороны Моздока и Ингушетии. войти в город Грозный и штурмом взять президентский дворец.

- С Ингушетией, товарищ министр, тоже надо быть очень аккуратными. Объясняю почему. Ингуши вряд ли примут сторону противоборствующих чеченцев. Дело в том, что в потоке беженцев, покидающих сегодня Чечню, весомо выделяются русские, армяне, евреи, но высокую долю в этой массе представляют, как бы это не показалось странным, сами ингуши. Объяснение этому факту простое. Так изначально повелось в Чечено-Ингушетии со времён образования республики, что ингуши находились постоянно на вторых ролях и во властных и в экономических структурах. Это вызывало вполне оправданное раздражение, пусть даже не афишированное, но всё-таки недовольство с их стороны. В довершении зла ингуши не поддержали чеченцев, когда генерал Дудаев заявил о выходе Чечни из состава России. Но одно дело открыто не поддержать, другое - быть молчаливо солидарными в отдельных вопросах. Продвижение российских военных колонн через Ингушетию может натолкнуться на мирные пикеты, - женщины, старики, дети. Что тогда прикажешь делать?

И последнее, но, пожалуй, самое главное. Не надо обольщаться, что со взятием президентского дворца задачу номер один можно будет считать выполненной. Ни в коем случае, нельзя обольщаться. Трудно предугадать, как развернутся события, но может статься так, что и дворец сепаратисты защищать не будут. Зачем? Оборона - это прямое противостояние, а значит, неизбежны потери, причём, немалые, с обеих сторон. Тем более, что генерал Дудаев, ежедневно запугивая мирное население предстоящим вторжением российских войск на территорию Чечни, даёт установку на грядущую партизанскую войну. Слышал - набег-отход! Поэтому арьергард наступающих федеральных войск обязательно должен быть подготовленным к этому. Это тоже необходимо предусмотреть при разработке плана. И ещё. Не надо забывать уроки афганской войны. Днём боевик - мирный, даже законопослушный дехканин, улыбается тебе: - шурави, шурави! а под покровом темноты, он берёт в руки оружие и выходит на тропу войны. Закон кавказского гостеприимства пока никто не отменял, попробуй, повоюй в таких условиях, когда под каждым кровом бандиты могут найти приют и даже защиту.

Министр, уже давно поднявшийся с дивана и подошедший почти вплотную к генералу, вдруг подумал, насколько же правильный он сделал выбор кандидата на должность руководителя контртеррористической операцией. Да, чего скрывать, придётся в полной мере испытать строптивый характер генерала, его несговорчивость, а порой и нелицеприятную критику в свой адрес. Но ведь кто-то должен первым начать выдёргивать, как он выразился эти колючки, пусть, порой, ошибаясь, делая неверные шаги. Первым всегда трудно. Будет воевать под моим постоянным контролем. Определюсь, скажем, в Моздоке чтобы контролировать каждый его шаг. Потом, посмотрим, если что, можно и сменить. Вот интересно, - министр пристально посмотрел на генерала, - подозревает он меня в том, что тогда, под Баграмом, я ''вынес мусор из избы'', а он, в ту пору ещё ротный, не получил очередного повышения в звании и был исключён из списков на представление к награде Золотой Звездой. Ведь по сути достоин был. Да и сейчас, если говорить по существу, другой на его месте уже давно бы носил на генеральских пагонах большую Звезду, а этот только две малых. И всё за длинный язык, иначе чем объяснить. Ишь, порога не успел переступить, а я шкурой почувствовал, что сразу десантным полком станет попрекать, как только и перемолчал, непонятно. Ну, погорячился, было, так что ж теперь, до самой смерти попрекать? Да и нашёл вояк тоже. Сброд какой-то. Хорошо придавить и разбегутся, как тараканы. Чеченцы силу только и признают.

Генерал удалялся прямой, статный и, уже было взялся за ручку двери, как министр остановил его.

- Да, Павел Сергеевич, Вы можете прямо сейчас направляться в Генштаб и подключиться к разработке. Я позвоню, предупрежу...

... На столе, за которым сидел полковник Чабанов, как раз напротив его, лежала приоткрытая пачка ''Тройки'', рядом зажигалка, а чуть поодаль пепельница с тщательно раздавленной, наполовину выкуренной сигаретой.

- Что это, ''батя'' снова начал курить? - подумал полковник, временами поглядывая то на окурок, то на занятого своим мыслями генерала и тот, встретив его вопросительный взгляд, едва заметно улыбнулся кончиками губ.

- Думаешь, что старик взялся за старое? - спросил он. - Сказал же - нет, значит, нет! Это для страждущих и любителей ''пострелять''. Если хочешь, закуривай. К тебе эти определения не относятся.

Полковник Чабанов долго себя упрашивать не стал и закурил, правда, свои, достал из бокового кармана камуфляжки пачку тёмного ''Донского табака''.

- Я, честно говоря, так быстро тебя из госпиталя не ждал. Подруги сердца там не завёл? - снова улыбнувшись, спросил генерал и, встретив его недоумённый взгляд, объяснил. - Ну, что так смотришь? Я со своей именно в госпитале и познакомился. В апреле сорок пятого. И вот уже полвека вместе, душа в душу. Только сейчас, если надумаешь, с этим повремени.

'' - Что это он сегодня сплошными загадками изъясняется?'' - подумал полковник и отшутился, - да какая приличная барышня за меня пойдёт, старый, сморщенный, наполовину лысый, а жалкие остатки поросли поседели.

-Ну, не прибедняйся, порох-то, небось, держишь сухим, - улыбнулся генерал. А это самое главное. У нас неприятности, слышал, - стараясь перейти на серьёзную тему, сказал Судоплатов.

- Вы о Филькине?

- О нём, подлеце. Слушай, Коля, до сих пор в голове не укладывается, как я мог не доглядеть. Ведь на моих глазах рос. Весёлый, общительный, хохотун, всегда вокруг него люди, новый анекдот, - пожалуйста! Тем более из местных, в Грозном родился и вырос. Их язык знает.

- Ошибки быть не могло?

- Да какие в чертях ошибки. Когда застрелился при нём спутниковый телефон нашли. Ты знаешь, что это такое? И я в руках не держал. Прокуратура на распечатку отослала. Вот тогда-то и подтвердилось: колонна ещё на Ханкале формировалась, а боевики уже прикидывали, где и как её сподручней встретить. Попробуй, повоюй в таких условиях. Из Москвы комиссия за комиссией. Лучше бы у себя там копать начали. По секрету, между нами, скажу. Есть подозрение, что чеченцы имеют доступ к информации на семьи офицерского состава. Представляешь ситуацию, офицер здесь выполняет свой служебный долг, а семья там, в глубоком тылу под прицелом ходит. Поэтому и предупредил на всякий случай, чтобы с личным делом пока повременил. Ещё новости. Службу обеспечения шерстят. Козлова, слышал, сняли. Бардак развёл, в воровстве и сам, и всё его подчинение поголовно погрязли. Додумались, новую технику на сторону толкать, новую! - во как! И в результате, дожились, теперь состав с отвоевавшей бронетехникой сопроводить некому. Боевых офицеров стали привлекать за полным отсутствием доверия к службе обеспечения. Окончательно, скоты, развалили армию. Я к чему весь этот разговор веду. Полк тебе принимать рано, ходить научись сначала. Может, сделаешь одну ходку? Полмесяца, туда - обратно. Там, гляди и рана подживёт. А, Коля? Соглашайся.

. . . . .

Состав замедлил ход, и полковник Чабанов раздвинул шторки на купейном окне. Всякий раз, когда он подъезжал к станции Нагутской, независимо от того, в какую сторону двигался поезд, у него как-то томительно начинало сжиматься сердце, а глаза устремлялись вперёд, в надежде поскорее отыскать знакомый до боли контур старой водонапорной башни. Там, неподалёку от этой башни, когда-то располагалась небольшая саманная хатка, последний приют его далёкого детства. Оттуда, из этой хатки, в дождливое и неуютное раннее осеннее утро, дядя Петя, невысокий, кряжистый, вообщем-то, не злой, хоть и с постоянно хмурым лицом мужик, правая щека которого была изуродована рваным рубцом сизого шрама, широко переступая через лужи, угадываемые в темноте отражёнными в них отблесками пристанционных жёлтых фонарей, в своих ботиночках, тщательно начищенных перед выходом, в расхожей мичманке с плетёным ''крабом'', в чёрной морской офицерской шинели без пагон, со споротыми на рукавах шевронами, крепко держа Кольку за руку, вёл его к поезду, как будто он, Колька, мог сбежать от него в рваных, шлёпающих колошах, притянутых верёвочными тесёмочками к ступням.

На станции, несмотря на ранний час, было многолюдно и суетно. Люди с узлами, объёмными чемоданами, корзинами, какими-то баулами обеспокоенно сновали по перрону, но большинство стояли возле своих поклаж и нетерпеливо поглядывали в ту сторону, откуда должен был появиться расцвеченный огнями поездок, прозванный в народе ''Пятьсот весёлых''. Наконец поездок подошёл. Паровоз, обильно обдуваясь паром, дал пронзительный гудок, остановился и сразу поднялись невообразимый гвалт и суета, люди заволновались, каждый старался, подхватив свою ношу, первым прорваться к вожделённо распахивающимся вагонным дверям, особо нетерпеливые пассажиры уже вовсю работали локтями, создавая излишнюю толчею и нервозность, там и тут опускались вагонные окна, через которые во внутрь торопливо загружался пассажирский скарб.

При посадке Колька едва не потерял правую калошу, кто-то сзади пробовал толи специально стащить её, толи использовал, как средство для удержания при преодолении крутых и высоких вагонных подножек, но всё обошлось. Протиснувшись в вагон, Колька шустро пробежал по проходу, занял место на холодной, измызганной и изрезанной ножичками деревянной лавке у окна по ходу движения поездка. Вагон заполнялся быстро, люди шумно рассаживались. Успокоенные благополучной посадкой, они сидели отгороженные своими вещами друг от друга и теперь уже мирно, тихо переговаривались. Неожиданно поездок дёрнулся, от вагона к вагону вдоль состава стремительно пронёсся приглушённый грохот сцепок и они поехали. Тем временем на улице начало сереть. В окне проплывали последние хатки станционного посёлка, в отдельных из которых вспыхивали жёлтые огоньки, уже достаточно отчётливо просматривались чернеющие квадратики свежевскопанных огородов, да зачастили опоры линии электропередачи с проводами, то плавно ниспадающими вниз, как казалось Кольке едва не касаясь земли, то легко начинающие воспарять вверх.

- Дядя Петя, - тихо спросил Колька, - а вы тоже были офицером, только морским?

- Нет, Коля, я мичман запаса. Понимаешь, это звание соответствует армейскому старшине, - пояснил дядя Петя. - Мы с твоим отцом призывались в армию в 36-м году. А за год до этого, - начал рассказывать он, - закончили курсы механизаторов в станице Воровсколесской. Я попал служить в Моздок, в кавалерийскую часть, а отец твой в Рязань. Перед войной, после демобилизации он учился в пехотном училище и стал красным командиром. Мы поддерживали связь до самой войны, а потом, так получилось, потеряли друг друга. Про то, что он погиб в Берлине уже после победы я узнал недавно, уже здесь. Моя же армейская судьба сложилась так. В 39 году, демобилизацию задержали и, вместо того, чтобы отправить домой, отслуживших срочную красноармейцев, нас выстроили на плацу и незнакомый капитан, сопровождаемый командиром кавполка, приказал выйти из строя тем, кто умеет ходить на лыжах. Должен сказать тебе правду, мне не нравилась служба в кавалерии, хотя с раннего детства, мы сельские ребятишки, были приучены к лошадям. Казалось бы, кому, как не нам нести службу в кавалерии. Хлопотно это, и содержать коня в чистоте, и приучать к выполнению различных команд, и кормить, и самому быть готовым в любой момент выполнить любой приказ и распоряжение командира. Но не эти трудности меня смущали. Я мечтал о небе. Так случилось, что однажды над э...Нском, среди бела дня, появился аэроплан. Сначала мы очень испугались, увидев в небе огромную грохочущую птицу. Аэроплан сделал несколько кругов над селом, снизился и сел на выгоне. Он ещё приземлиться не успел, а мы, сельские ребятишки, да не только мы, но и взрослые, и старики, и старухи уже окружили невиданное доселе летающее чудовище. Лётчик спрыгнул на землю. Мы все с восторгом рассматривали его. Он был невысок и улыбчив. В своей кожаной чёрной куртке, в шлеме с защитными очками, он казался нам не земным человеком, а таинственным пришельцем из какого-то другого мира, нам неведомого. А потом случилось то, о чём я не мог даже мечтать. Двоим пацанам, мне и твоему отцу, он предложил полетать. Когда самолёт взлетел над землёй и взмыл под облака, какой-то внутренний восторг охватил меня. Это невозможно передать словами. Это надо было пережить. И с того самого дня я мечтал стать лётчиком. Попав служить в кавалерийский полк, я написал несколько рапортов наркому обороны Ворошилову с просьбой направить меня учиться в лётную школу, но ничего, кроме неприятностей со стороны комполка, не получил. И вот мне представилась возможность если не осуществить свою мечту, нет, то хотя бы попасть служить в другую часть.

- Пошли? - прошептал и решительно подтолкнул меня в локоть мой закадычный дружок, сибиряк Миша Лыков.

- Так я ж,..

- Пошли. Я тебя в один день обучу.

Так и сделали мы с ним, и всеми, вышедшими из строя, свои первые шаги, как оказалось позднее, на финскую войну.

Миша погиб в первом бою, напоровшись на пулемётную очередь финского стрелка -''кукушки'', промчавшегося на лыжах стрелой на небольшом отдалении от наступающего батальона, я остался в живых только потому, что подо мной сломалась лыжа и рухнул в ледяную яму, образованную торосовыми льдами. Напоследок успел, правда, отхватить разрывную пулю в левую руку чуть пониже локтя. Из батальона нас уцелело не больше человек полста, включая легко раненых. Шестеро финских пулемётчиков, практически ''выкосили'' весь батальон.

Ранение в руку, вначале казавшееся пустяковым, имело неприятные для меня последствия. В ленинградском госпитале, куда я попал на излечение, врачи собирались руку отмахнуть. Я воспротивился, как же жить мне дальше без руки? Я ж механизатор. Спас положение молоденький хирург, щупленький такой, пучеглазый, в очках. Сколько буду жить, до конца дней своих буду вспоминать его добрым словом. До сих пор левая рука полностью не сгибается в локте, но это не помешало мне пройти всю войну до победы.

После госпиталя меня откомандировали в Мурманск. Когда пошли ленд-лизовские конвои я попал воевать в морской батальон береговой охраны. Транспортами нас перебросили на полуостров Рыбачий. Расположились мы в катакомбах, где укрывались от бомбёжек немецкой авиации, откуда вели прицельный зенитный и артиллерийский огонь по вражеским целям в небе и на море. В самом конце войны я был сильно контужен, до конца года провалялся в мурманском госпитале. После демобилизации поработал немного механиком на мурманском судоремонтном заводе, и работа нравилась, и с людьми, вроде, ладил, но уж сильно тянуло на родину. Шутка ли сказать, десять лет дома не был.

Дядя Петя замолчал, задумчиво посмотрел в окно. И по лицу его, вроде как пробежало лёгкое подобие улыбки. За разговором они и не заметили, что дождь перестал, а даль, в которую мчал их поездок, того и гляди, прояснится и выглянет солнышко.

- А теперь о тебе, Коля. Это правильно, что ты сделал такой выбор, пойти учиться в суворовское училище, - продолжил дядя Петя своим глуховатым голосом. - Там и оденут, и обуют, и сыт будешь, а самое главное к порядку приучат. Ничего не поделаешь, та же армия. Всё - строем. На занятия - строем, на кухню, опять таки, строем. И всё по распорядку. Поначалу трудновато будет, потом привыкнешь, втянешься. А на нас, родственников твоих, обиды не держи. Такую войну люди пережили, всем досталось. Понимать должен. А тут ещё этот голод. Ничего не поделаешь, засуха, недород. После такой страшной войны и новое испытание. Выдюжим, конечно, переживём и это. Только какой ценой?

Колька слушал дядю Петю, время от времени размазыая текущий нос рукой, и вспоминал дядьку ПавлА, которого откровенно ненавидел за его вечно скрипящую при ходьбе деревяшку, и за то, что ею он постоянно норовил больно ткнуть Кольку в спину, причём в самый неожиданный момент, когда этого меньше всего ждёшь, за незаслуженные побои, всем, что только не попадало под руку, будь то ухват или скалка, особенно зверские после того как его солдатский ремень был потоплен, им, Колькой, в уборной. Вспоминал он и беспросыпно пьющего дядьку Стефана за постоянные упрёки, что навязалась на его шею ещё одна обуза, тут, как бы свою ораву прокормить. И не находилось у Кольки ответа на один простой вопрос, почему такие плохие, злые люди, как дядька Павло и дядька Стефан вернулись с фронта, а его родной отец погиб в Берлине. Дядя Петя не в счёт, дядю Петю терпеть было можно. Он не дрался и не попрекал куском хлеба.

Колька хорошо запомнил тот солнечный, до одури пропахший приторным запахом отцветающей сирени день, когда его бабушка, Марфа Ильинична, получила похоронку на Колькиного отца. Запомнил, как упала она посреди двора подле куста сирени, да так больше и не поднялась, сердце не выдержало. С тех пор Колька, вообще, терпеть не может запаха цветущей сирени. И остался он один-одинёшенек на всём белом свете. Он не знал своего отца, не помнил матери. Только и того, что осталась от них фотография, где они, молодые, красивые стоят, опершись на какую-то резную этажерку, прислонив головы друг к дружке. Отец в форме командира Красной Армии, в командирской фуражке со звёздочкой, а мама в белом платье, с о светлой, толстой косой, венцом уложенной на голове. Бабушка рассказывала, что отец на учении в армии повредил ногу, попал в госпиталь, а после госпиталя приехал в пятигорский санаторий долечиться, где и познакомился с Колькиной матерью, работающей там медицинской сестрой. Когда началась война, отец сразу уехал на фронт, а мать продолжала какое-то время работать в санатории.

В памяти Кольки отложилось, что бабушка при жизни часто доставала фотографию из сундука и они подолгу рассматривали её. Понизу фотографии было что-то написано, но что, это оставалось загадкой: бабушка грамоты не знала, а Колька был совсем мал. И ещё бабушка рассказывала, как однажды вошла в её хатку молодая, красивая женщина с младенцем на руках, положила эту вот самую фотографию на жёсткую бабушкину кровать, а рядом мирно посапывающего месячного Кольку.

- Присмотрите за сыном, мама, кроме Вас некому, детдомовская я, - сказала она и, вытирая слёзы, добавила. - Мне на фронт надо, поближе к мужу моему Феденьке, сыну Вашему.

Сказала так и ушла, а через месяц получила Марфа Ильинична похоронку на свою сношеньку, - где-то под Тулой разбомбили немецкие самолёты санитарный поезд, в котором работала Колькина мать.

Похоронка на отца пришла уже после Победы. Бабушка ещё из окна увидела, как со стороны водонапорной башни к домику приближается поселковская почтальонша, баба Груня, маленькая, горбатенькая старушка, охнула в предчувствии недоброго, бросилась во двор, остановилась, как вкопанная а, выскочивший вслед за ней Колька испуганно вздрогнул, потому что закричала она не своим голосом:

- Нет, Груня, нет! Ить войне проклятой конец. Кажин день по сельсоветовскому радиу песни хорошие поют. Вона, як сщас! Чуешь?!

И упала бабушка посреди двора, поросшей мелкой, но густой травой-муравой с зажатой в руке похоронкой и больше не поднялась. На следующий день приехали из э...Нска бабушкины дочери, его Колькины тётки, тётка Шура и тетка Наташка. Тогда-то на сестринском совете и было решено, что поживёт Колька сначала в семье тётки Шуры. А на шее у тётки Шуры - двое пацанов, да муж безногий после Сталинграда домой вернувшийся. И не стало у Кольки никакого житья, чуть что не так, ну там школу прогуляет, или ''двойку'' отхватит, или чего по хозяйству не сделает, что было велено, дядька Павло скорей за ремень хватался, а когда его лишился, совсем озверел. Порешили сёстры, что пусть Колька теперь немного у тётки Наташки поживёт, благо переезжать никуда не надо, в одном селе, в э...Нске, живут. Вроде бы стала жизнь у Кольки немного налаживаться, да тут другая напасть, дядька Стефан с фронта пришёл. Только если честно сказать, его особо никто и не ждал, разве что сын, Алёшка.

Ещё в самом начале войны получила тётка Наташка извещение, что её муж, Стефан Павлов пропал без вести. Погоревала овдовевшая тётка, поплакала, скорее больше для приличия, потому как через какой-то месяц закрутила любовь со своим старым дружком-полюбовником хромоногим колхозным конюхом Сёмкой Ложкиным. А у Сёмки - семья, да две дочки-близняшки, только -только на белый свет народились. Одарка Ложкина в вой, ночные погромы начала устраивать полюбовникам, только плохо видать старалась, стали сельские бабы примечать, что у Наташки живот растёт, а вскоре и она разродилась, только эта, мальчонками-двойняшками. Как уж там две бабы делили одного мужика, никто не знает, но только стал Сёмка жить на две семьи. Время какое-то проходит, скандал, вроде бы, утих, а тут на тебе! - новый. Стефан объявился с войны, - вот он я, явился не запылился!

Первым делом вернувшийся с фронту победитель, на гимнастёрке которого сиротливо болталась единственная медаль ''За победу над Германией'', а с правой стороны жёлтая нашивка за ранение, намотал на руку тёткину Наташкину косу и поволок изменщицу в огород, подальше от людских глаз, да так отходил ремнём распутную жену, что та с месяц не могла сидеть на мягком месте. Потом побежал в хату, прямо из горла выпил несколько глотков мутного самогона, по случаю его возвращения на стол выставленного, и тут же, матерясь, на чём белый свет стоит, ринулся по селу с ремнём в руке искать обидчика своего. Неизвестно, чем бы закончился скандал у конюшни, не появись вовремя подле неё только что выбранный в председатели колхоза ''Октябрь'' офицер-фронтовик Сергей Назарович Ткаченко. Сёмка-то, мужиком оказался не робкого десятка, зря что ли с финской компании вернулся хоть и крепко покалеченный, но с орденом ''Красной Звезды''? Завидев приближавшегося с ремнём в руках посрамлённого соседа, он схватил приставленный к конюшенной стене трезубец и попробуй к нему подступись. Стефан приостановился. Такого решительного действия со стороны распутника, он явно не ожидал. В штыковые атаки ему ходить не доводилось, поэтому, увидев перед носом непредсказуемо блеснувшие на солнце отполированные в каждодневных работах зубцы вил, честно говоря, изрядно струхнул, и вконец бы осрамился, если б за спиной не раздался грозный окрик председателя:

- А ну, петухи, разойдитесь!

В самом начале войны попал Стефан в плен. Так уж случилось, послал его комэск с донесением к командиру кавалерийского полка. Из окружения они выходили. Где искать остатки этого полка, никто не знал. Дорогу, скорее всего, посыльный держал верную, но местность незнакомая, заплутал. А тут увидел стожок сена на опушке леса, решил передохнуть минуту-другую, с мыслями собраться, в какую сторону дальше двигаться. Разнуздал Стефан коня, пустил попастись, сам в стожок, и, как на грех, уснул. Из этого стожка немцы его пинками и вытолкали: толи захрапел во сне, толи ботинки, к стожку приставленные выдали (не пуганные ещё красноармейцы были, врага только издали видели), толи на коня натолкнулись. Привели немцы Стефана с группой таких же военнопленных, как и он, на окраину какой-то деревни, а там, за околицей, пятачок с травой вытоптанной, колючей проволокой огороженный, а в нём красноармейцев сотни полторы, а то и две, чуть друг не на друге сидят. Вокруг ''колючки'' охрана с автоматами и чёрными страшными овчарками на поводках. День проходит, два. Немцы особо не издевались, никого не расстреливали, даже тяжело раненых, Бога гневить нечего, но и не кормили, воду тоже не давали, хотя в полукилометре речка у леса поблёскивала. Спасибо деревенские бабы и старухи приходили, кой чем подкармливали, кто картошку совал в руки, кто краюху хлеба ржаного через колючку перебрасывал. Немцы их не гоняли. И тут обратил внимание Стефан вот на какое обстоятельство. То одна женщина, то другая, переговорит со старшим, по виду ихним офицером, что частенько на машине подъезжал к зоне, а потом, смотришь, и уводят с собой приглянувшегося ей пленного. Решил и Стефан попытать счастья, набился в знакомцы к не старой ещё женщине, с виду справной, но уж дюже рябой, ну чисто тебе кукушка! Выбирать не приходилось, шкура-то, дороже, да и сам из себя, не особым красавцем был. Закончилось всё тем, что привела спасительница его в деревню и во дворе на сеновале определила жить. И пошла у Стефана не жизнь, а малина. За время отступления поистощал он до невозможности, а тут картошечка, хлебушко, молочко, огурчики с огорода свеженькие, всего вдоволь. Когда окреп Стефан мало-мальски телом, захотелось услады и для души, мужик же он всё-таки. Хозяйка особо не противилась, только пожаловалась, как-то, на свёкра, мол, не доволен отец появлением нежданно-негаданно постояльца. Он у неё слепой, видел Стефан его как-то мельком, по собственному двору с палочкой кое-как шкандыбает. Понятное дело, кому такое счастье понравится, лишний рот на семью повесить. Только и Стефан не от хорошей жизни тут огибается. Понимать надо, война. Кому зараз легко?

Тем временем холодать стало, по ночам, ближе к утру, заморозки начали на землю падать. Пора бы и в избу с сеновала перебраться. Может и перебрался бы, так надо же, хозяйка уж слишком скорой на руку оказалась, как-то ночью обрадовала, что понесла она. Этого только ему и не хватало.

Война отодвигалась всё дальше и дальше на восток. По ночам уже не слышно было гула артиллерийской кононады, а чёрный горизонт не тревожили, как прежде, огненные всполохи, чем-то напоминающие молниевые разряды перед грозой. Всё реже и реже в окошко избы бабы-кукушки потаённо стучали выходящие к своим из окружения по одиночке и группами красноармейцы. Встречаться с ними Стефан, откровенно говоря, побаивался. Только однажды глухой бессонной ночью шевельнулась в голове мысль, от которой он похолодел. То, что дитё у хозяйки будет, беспокоило его меньше всего. Это житейское, наше дело - не рожать!.. Тут о другом думать надо, на данный момент он, вроде как дезертир получается. А за это могут, в случае чего, и расстрелять. Поэтому и решился присоединиться к приблудившимся окруженцами и подальше из этого тёплого и сытного местечка, туда, - в пекло. Страшновато, да делать нечего.

Особисты его особо не трепали. Тем более соврал, что контуженный был, потому и отлёживался всё это время, а про плен перемолчал. И дальше повезло, если, конечно, считать это везением: попал Стефан в артиллерийскую часть, в конно-гужевой взвод: то матчасть в нужное место и время доставить, то снаряды подвести. Конечно, война, своей кровавой лапой смерти везде доставала, не без того, но это же совсем не то, что постоянно на передовой под пулями и снарядами. Правда, однажды всё-таки под сильную бомбёжку попал, когда уже немца гнали от Москвы, не думал, что и живой останется. Тогда-то и понял, что такое настоящая контузия, даже в медсанчасти месяц провалялся. Так всю войну в обозе и провоевал. После той самой бомбёжки окончательно утвердился в мысли, - домой писем писать, не следует. Вот так напишешь сегодня, всё хорошо, жив-здоров, а завтра? Про ''кукушку'' так и совсем не вспоминал, - прошло, и ладно. Вспомнил позже, домой вернувшись. Подумал, может к ней лучше бы явился. Но тут же оторопел от мысли шальной и отбросил в сторону: сколько через неё окруженцев ещё прошло? Вот так, одно к одному, и запил с горя.

Наташку он больше не колотил, не потому, что простил, а боялся Сёмкиной угрозы. Тот пообещал за издевательства над полюбовницей, голову оторвать, а чё с дурака малохольного взять, оторвёт ведь! И все шишки полетели на Кольку, надо ж было на ком-то зло вымещать. И жрёт много, и неслухом растёт, и в школе учится через пень на колоду, одни двойки косяками летят, когда там жидкая троечка в те косяки затешится.

А тут вскоре произошло событие, которое потрясло не только самого Стефана, но и всё село. На неделю разговоров хватило, да что там, на месяц. ''Кукушка'' в село заявилась, как только и отыскала. Уже и не припомнить, когда он ей о родине рассказывал. Да не одна пожаловала, а с трёхгодовалым сынишкой на руках. Немцы при отступлении деревню сожгли, отец слепой помер, вот и решилась баба счастья в чужедальних краях поискать. Теперь в пору бы Наталье скандал закатить, но случилось трудно объяснимое даже для самых отъявленных э..Нских сплетниц. Взяла Наташка ''кукушку'' на проживание к себе: хата у неё была на два хозяина, поселила во вторую половину с отдельным входом.

Не известно, как долго продлилась бы невесёлая Колькина житуха, он уже подумывал бежать куда подальше от такой родни, как вдруг приехал дядя Петя из Мурманска, и не один приехал, а с молодой женой, да ещё в положении. Понятное дело, вопрос встал, где молодые будут жить, жилищные-то вакансии исчерпаны. И семейный совет, а вернее сёстры, порешили, что самый подходящий вариант, перебраться им на станцию Нагутскую и поселиться в пристанционном посёлке в домике, где когда-то проживала мать погибшего на фронте Фёдора Чабанова. А чтобы было всё по справедливости, с собой на воспитание они заберут Кольку. Когда Колька подумывал пуститься в бега от Стефана, он своим детским умом прикидывал, что какое-то время поживёт в своём родном доме, ничего, как-нибудь прокормится, а тем временем присмотрится на станции, да прикинет, куда, в какую сторону ему лучше махнуть.

Сразу по прибытию на место нового жительства, дядя Петя сорвал две трухлявые, крест на крест, кое как, заколоченные когда-то дядькой ПавлОм доски на входных сенцевых дверях и они вошли во внутрь небольшой комнатки, в которой, несмотря на сквозняки из за разбитых оконных стёкол, явно ощущались застоялые запахи плесени, пыли и сырости. Первым делом дядя Петя осмотрел потрескавшуюся во многих местах печь, пробурчал себе под нос, - поработает ещё! - тут же откуда-то приволок куски картона, старое тряпьё и заделал зияющие проёмы в маленьких оконцах. В комнате сразу стало гораздо темнее. Тётя Соня, тем временем, принесла охапку соломы, пучок хвороста и принялась растапливать печку. Печка поначалу нещадно дымила, разгораться не хотела, дым валил и из поддувала, и из неплотно прикрытых на чугунной плите конфорок, но, едва согревшись, задышала теплом, и даже слегка загудела, а из квадратного зева поддувала отзывчиво стала бросать подрагивающие отблески жёлтого огня на глиняный пол и противоположную стену, к которой была приставлена шаткая деревянная лавка. В пристроенной к печке русской печи для выпечки хлеба, тётя Соня, вытащив жестяную заслонку, обнаружила старый, закопчённый чугунок и заржавевшее, с помятыми боками самодельное ведро, дядя Петя принёс воды и вскоре в чугунке стала закипать вода с брошенным туда помытым картофелем, наполняя комнату дразнящим ноздри пресноватым ароматом предстоящей еды. Пока варился картофель, дядя Петя открыл дверь во вторую маленькую комнатку, деловито осмотрел лежанку и лицо его заметно посветлело:

- И лежанка цела, - сказал он, подмигнув Кольке. - И стёкла в горенке целы. Живём! Хотя, чтоб жить в безопасности, надо проверить, целы ли боров и труба. Ты знаешь, што такое боров, Коля? - спросил вдруг дядя Петя.

Колька вздрогнул, его впервые в жизни назвали не Колькой, а Колей. И это было настолько неожиданно и необычно, что он и без того по натуре молчаливый и неразговорчивый, привыкший только к окрикам, пинкам и попрёкам со стороны старших, как-то доверчиво посмотрел на дядю Петю. Он знал, что такое труба. Но вот - боров, такого ему ещё не приходилось слышать.

- Я б и сам слазил на горище, - вроде, как оправдываясь, сказал дядя Петя, - та нету драбыны. Поэтому, пойдем, подсобишь.

Они вышли в сенцы. Колька до этого испытывал какое-то неловкое чувство, видя, как дядя Петя и тётя Соня заняты каждый своим делом, а он всё это время сидел безучастно на лавке, сложив руки. А тут вдруг дело нашлось.

- А чего надо сделать? - с готовностью произнёс он.

- Я сщас подсажу тебя на горище. Там темно и пылищи полно, поэтому ты на ощупь передвигаясь через поперечные балки, доберёшься до трубы. Надо её просмотреть, не видно ли внутри отблеков огня, там могут быть щели, ну, глина обвалилась, понимаешь? За одно и боров просмотри, то што к трубе пристроено, на маленькую лежанку он похож. Понял?

Колька кивнул.

- Тода становись мне на плечи и вперёд!

Дядя Петя присел. Колька взобрался ему на плечи. Дядя Петя выпрямился. Колька ловко влез на горище.

- Соня! - крикнул в это время дядя Петя, - Ну-ка подбрось пару охапок соломы. - И, уже обращаясь к Кольке. - Коля, ты где?

- Около трубы, - отозвался Колька.

- Аккуратно обойди её вокруг. Огня не видать?

- Та не видать.

- А што на борове?

- Тоже ничего.

- Ну, и хорошо, аккуратно слазь.

А потом они сели ужинать. Картофель ели без соли. В темноте. Но это даже лучше. В темноте не видно было сколько он съел картофелин. Первые три он проглотил не очищенными от кожуры. Когда принялся чистить третью, услышал тётин Сонин голос, и что-то ёкнуло в Колькиной груди, а начал дядя Петя:

- Устроюсь на работу, первым делом коптилку смастерю, как на фронте, ну, а разбогатеем, - керосиновую лампу купим в первую очередь.

- Обувку Коле первым долгом надо купить, посмотри в чём ребёнок ходит, - сказала тётя Соня.

И опять потеплело на душе у Кольки, ребёнком его назвали

Утром дядя Петя пошёл устраиваться на работу в совхоз, а тётя Соня повела Кольку в школу, как будто дорогу он не нашёл бы сам. Так думал Колька, плетясь за тётей Соней, ещё не зная, какие жизненные перемены его ожидают в самое ближайшее время.

В школе Кольке с самого первого дня не понравилось. У него не было даже огрызка карандаша или той же четвертушки пожелтевшей от времени газеты, на которой можно было бы выполнять домашние задания, не говоря уже о учебниках. Под этим предлогом старая географичка, классная руководительница, посадила его на одной парте, хорошо хоть не на передней, а в конце ряда, с рыжей девчонкой, аккуратисткой и чистюлей, у которой всегда и всё было под рукой, а в холщёвой сумке с учебными принадлежностями идеальный, как он сразу отметил, порядок. Как-то на уроке географии учительница попросила всех, у кого есть учебник, открыть его на странице 38. К удивлению Кольки соседка не стала листать учебник, а сразу открыла нужную страницу. Оказалось, что так быстро у неё получилось потому, что именно в этом месте была вложена фотография. Колька уже потянулся к фотографии, чтобы посмотреть её, но соседка хлопнула ладошкой по его руке и прошипела:

- На переменке!

Всю перемену они так и просидели вдвоём в пустом классе. И всё это время Колька восторженно рассматривал фотографию, на которой была сфотографирована группа мальчишек, его ровесников. Они были одеты в чёрную форму, их гимнастёрки были заправлены настоящими военными ремнями, на выглаженных брючках - лампасы, а на плечах настоящие, только маленькие пагоны.

- Это суворовцы, - пояснила соседка, - а это, - она показала пальцем, - мой брат. У нас папа погиб на фронте и теперь он учится в Ставропольском суворовском училище.

Колька перестал дышать, Он заворожено смотрел на суворовцев. В этом взгляде была трудно скрываемая зависть, потому что ему так захотелось оказаться в кругу этих мальчишек, и это, всколыхнувшее его душу желание, на какое-то время отодвинуло и безрадостное прошлое, и само настоящее, непредсказуемое и непонятное, лишённое до сегодняшнего дня какой бы там ни было цели. Весь следующий урок он просидел рассеянный, уже определивший для себя, что в школу он завтра не пойдёт, а с утра побежит на станцию, чтобы узнать, на каком поезде можно добраться до Ставрополя. Хорошо, что вечером, собравшись с духом, он поделился с дядей Петей пережитым днём событием и тот дал совет, в школу всё-таки идти, пообещав при этом, что прямо с завтрашнего утра они с тётей Соней начнут собирать документы, необходимые для поступления в суворовское училище...

... Стук в купейную дверь, прервал размышления полковника Чабанова. Он разрешил войти, уже наперёд по стуку определив, что это адъютант, старший лейтенант Ясенев. Высокий и статный красавец, заполнивший, как показалось полковнику, купейное пространство без остатка, старший лейтенант козырнул и доложил:

- Радиограмма из Ханкалы, - товарищ полковник.

Ясенев знал, что полковник пользуется очками, однако на купейном столике, где лежали сигареты с зажигалкой и пепельницей возле настольной лампы, чуть поодаль, впритык к вагонному окну стояла бутылка минеральной воды, накрытая простым гранёным стаканом, ближе к ней несколько газет с развернутой книгой, очков видно не было, потому предложил:

- Прикажите зачитать?

- Читайте, - коротко махнул Чабанов.

Старший лейтенант Ясенев развернул сложенный вдвое телеграммный бланк, пробежал глазами верхние строчки и начал читать, пропуская не суть важную информацию:

- Начальнику караула, м-м... полковнику Чабанову Н.Ф. Уважаемый Николай Фёдорович, просьба по пути следования, на станции Нагутской доформировать состав тремя вагонами-рефрижераторами с ''грузом -200'' с последующей доставкой означенных до станции Ростов-на-Дону. Исполняющий обязанности службы, м-м... майор Потапов.

Старший лейтенант свернул бланк и доложил.

- Станционные службы мною оповещены, товарищ полковник, состав прибывает на третий путь. Разрешите идти?

- Одну минуту. У меня три вопроса.

- Слушаю, Вас, товарищ полковник.

- А почему рефрижераторы ожидали нас не на станции Минеральные Воды, что казалось бы логичнее?

- Видите ли, товарищ полковник, сейчас иной раз очень трудно объяснить логичность или нелогичность действий того же, скажем, отделения железной дороги. Скорее всего, это связано с финансовыми убытками, которые несёт отделение, в связи с повышением тарифов на электроэнергию, поэтому оно считает возможным манипулировать вагонами даже военного подчинения по своему усмотрению. А в принципе, Вы правы, товарищ полковник, рефрижераторы простояли на станции Минеральные Воды тридцать три дня.

''Бардак, - подумал полковник, - вот они, последствия развала великой страны. Стоило только занести топор над виноградной лозой и сработал ''эффект домино'' во всём, начиная от экономики и кончая армией. Да-а.''

- А сколько времени потребуется, чтобы прицепить вагоны?

- Всё будет зависеть от организации работы станционных служб, товарищ полковник. Как правило, на это уходит полтора-два часа.

- А теперь вопрос не по теме. Скажите, Серёжа, если я отлучусь на полтора-два часа, за время моего отсутствия ничего страшного ведь не случится? - улыбнулся полковник.

Последний вопрос для старшего лейтенанта прозвучал несколько неожиданно, он, изящным движением указательного пальца почесал лоб и удивлённо посмотрел на полковника. Удивляться было чему. Куда и по какой надобности можно было отлучаться на этой Богом забытой станции, уж ни в маленький пристанционный посёлок в сотни три, от силы четыреста, дворов. А то, что назвал по имени, так полковник предложил ещё в самом начале следования такое обращение в неофициальной обстановке.

- Только мне нужна Ваша помощь, Серёжа, но об этом, пожалуйста, никому. В бою осколок мины, пробив берцу, повредил мне щиколотку. Сами понимаете, с такой пустяковой ранкой лежать в госпитале было просто неприлично, но вот теперь она открылась, выступает сукровица. Вы, не могли бы делать мне перевязки, у меня это плохо получается, место неудобное.

- Николай Фёдорович, но ведь у нас есть медсестра.

- Да я думал об этом, неудобно как-то.

- А если там что-нибудь серьёзное?

- Думаю, до свадьбы зарастёт.

Адъютант знал, что полковник холост. Что от брака, который ещё в молодости распался, у него есть сын. Сын, учёный-химик, живёт и работает за границей, а у полковника нет даже собственного жилья.

- Когда начнём? - спросил адъютант.

- Да прямо сейчас, Серёжа, если Вы не против. Я чувствую, что у меня уже носок мокрый.

- Аптечка есть?

- Да аптечка есть, только я все бинты оттуда перетаскал.

- Сейчас найдём аптечку. Я побежал? Да, если не успеете обернуться, я задержу отправку состава.

Уже стоя возле вагона, глядя в спину удаляющемуся, прихрамывающему полковнику, старший лейтенант Ясенев подумал, что зря не предложил ему прихватить палочку, а полковник, тем временем, обогнув последнюю платформу, увидел тропку, ведущую к крайней поселковской улице и направился к ней.

Полковник шёл по улице, где прошло его детство и не узнавал её. Вот здесь в самом конце квартала стояла когда-то глинобитная хатка с маленькими полукруглыми оконцами, стёкла которых были вмазаны в стену. Со стороны улицы, вплотную к хатке тогда пролегала глубокая канава, зарастающая летом крапивой, лопухами, борщевником и коноплёй. Теперь на месте хатки красовался небольшой, двухэтажный домик, на который любо-дорого было посмотреть. Кирпичная кладка, сработанная руками настоящего мастера, смотрелась как причудливая мозаика из-за чередования кирпичей разного цвета, углы домика закруглены, что придавало ему какую-то особенную лёгкость, а вычурная крыша, увенчанная изящным флюгером с замысловатым шпилем на вершине которого красовался петушок с разинутым клювом, создавали иллюзию полёта всего строения. Соседний дом был более внушительных размеров, смотрелся основательно и прочно. Отштукатуренный ''под шубу'', с шиферной крышей, местами потемневшей от времени с проступающими проплешинами слегка зеленоватого мха, он как бы снисходительно и насуплено поглядывал на своего легкомысленного соседа большими глазницами широких окон, зашторенных дорогими тюлевыми занавесями. Скорее всего, дом был шлакобетонный. Вспомнилось, как уже будучи офицером, он проезжал Нагутскую и стал невольным свидетелем разговора двух пожилых мужчин, которые обсуждали преимущества и недостатки шлакобетонных домов. Один говорил о дешевизне строительства такого дома, потому что основным строительным материалом его являлся отработанный паровозный шлак, грудами возвышающийся на территории станции. Раствор, основу которого составлял сам шлак с добавлением известкового молочка и небольшого количества цемента забивался в деревянную, разъёмную опалубку с лёгким армированием проволокой. Другой, больше настаивал на недостатках такого дома, перечисляя их.

- Правильно говорят, дешёвая рыбка, - хреновая юшка! -сощурив до узких щелочек хитроватые глаза, снимая при этом кепку и почёсывая красноватую лысину, спокойным голосом возражал он. - Сыреть будет долго твой дом, особливо по углам.

- Я ж его отштукатурю снаружи, а внутри глиной обмажу, - возражал заросший по самые глаза жёсткой рыжей щетиной мужик, с густой проседью, особенно на подбородке.

- Та хоть гов ... ом. Баба твоя тебе всю шею происть. Помянёшь моё слово, Шо вона с сырыми углами робыть будэ?

- Так просушу я его, прежде чем унутри мазать, - возразил небритый.

- Эхо-хо, - как бы подчёркивая полную неосведомлённость соседа в строительных делах, - вздохнул первый. - Это ж скоко тепла дуром на ветер пустишь? То-то. Я ить про главную беду иш-шо не сказав. Сто годков пройдёт - и твой домик начнёт потихоньку рассыпаться. Не я придумал. Умные головы, не нашим чета, инженера, так говорят.

- На мой вик, - хватэ, и ладно! - парировал заросший.

Полковник даже приостановился, вспоминая этот спор и улыбнулся, но взгляд его сразу посерьёзнел, потому что он подходил к цели, - на пятом подворье отсюда когда-то располагалась хатка бабушки, но там просматривался высокий дом под черепичной крышей, зато у предыдущего дома возле сетчатого забора, сидели две пожилые женщины. и он направился к ним.

Полковник Чабанов поздоровался.

- Подскажите, пожалуйста, - указывая рукой на следующее строение, проговорил он. - На этом плане когда-то стояла небольшая хатка, в которой жила семья Михайловых.

- Пэтро Пэтровыч, чи шо? - словоохотливо отозвалась женщина, по гладко причёсанным, совершенно седым волосам которой, виднеющимся из под повязанного тёмного платка в крупную клеточку и рыхлому, грузному телу, можно было судить о почтенности её возраста.

Полковник Чабанов кивнул.

- И тётя Соня, - добавил он.

- О, мил человик! - вступила в разговор другая, с отёкшим лицом, густо усеянным бородавками, большинство из которых, особенно на подбородке, венчали состриженные, видимо ножницами, колкие с виду седые корешки волос. - Повмирали они вже. - Была она худощава, и как показалось полковнику не в меру вертлява, что бросалось в глаза, особенно когда она говорила, жестикулируя худыми, с проступающими венами руками, густо испещрёнными коричневыми пятнами старости.

- Давно?

- Та Пэтро Пэтрович ще при Брежневе.

- Та шо ты такэ, Васильевна, балакаешь? - спокойно возразила ей женщинаа в клетчатом платке. Вин ще при Горбачёве с газеткою по вулыцэ ходыв? Всё радовался: наш земляк стал Генеральным секретарём! Молодой, энергичный, говорил. По молодости штурвальным работал, значит, цену куску хлеба знае. Вот такие нынче нужны руководители! Наруководил землячёк меченый со своею хидрей! Погляды, шо воно кругом робытца.

- Та то ж хиба всэ вин? - визгливо возразила Васильевна . - цэ вжэ работа пьянчужки этого, як его, тьфу ты, хай ему бис, та Ельцина, Господи, совсим памяты нэма.

- А умер почему? - спросил полковник Чабанов, стараясь направить разговор в нужное русло, - Болел?

- Заболив як то сразу, - объяснила Васильевна. - Вин, обще-то, мужик крепкой породы був. Ходыв, щёки розови, походка упруга. Ны пыв, ны курыв.Та то его, як бы ны окорока сгубылы.

- Какие окорока? - переспросил полковник Чабанов.

- Воны с Соней у нас тут, - продолжала Васильевна, - мастэрамы копчения окороков и свинины булы. Як свого кабанчика прирежуть, ото со всего посёлка люды сбегаются: и наши возьмить, и нам покоптить. Стоко натягають тих окороков, шо в коптильню уси не влазють. А шо ж, за так, та за ''спасибо'', можно, а воны, с Соней, двое суток - ны сна, ны отдыха, напеременку коптять.

Люди кажуть, шо городскый дохтор так и сказав: ото Вас, Пэтро Пэтровыч, копчения и погубылф. Канцерагены якись. Высною стало ему плохо, скоко мог терпив, потом Соня - в слёзы пийшлы в амбулаторию! Туда дошлы, а виттиля вин шов и упав. Хорошо Сашка Кожедуб их на ''бобике'' директорском, подобрав, та прямиком в больныцу, в город, а виттиль через мисяц до дому Пэтрович вэрнувся, тильки вжэ в гробу. Шутошное дело, два рака у чёловика завылось, одын крови, другый - поджелудочной железы.

Полковник Чабанов покивал головой.

- И тётя Соня осталась одна? - спросил он.

- Та она б можэ ще пожила у нас, - сказала Васильевна, - та оти ж армяны, чуть нэ с ножом к горлу, продай, та продай дом.

- Та шо ты такэ балакаешь, соседка? - возразила бабушка в клетчатом платке.

- Ну а шо, Дмитревна, нэ так?

- Та и нэ так. Людям же надо було тожеть дэто жить.

- А нехай ихалы б до сэбэ в свою Армению. Так нет, уси сюда. С Дагестану - сюда, чечены - сюда. Шото я ны разу нэ чуяла, шоб русак поихав в Армению жить, або в Дагестан. А эти уси к русакам.

- Про других не скажу, а у Гарика семья хорошая, - возразила Дмитриевна. - Света - приветливая. Всегда поздоровкается, про здоровье поинтересуется, диты пробегають, так ще чёрти виткиля ''Здрасте!'' кричат. А Гарик, кода не попросишь, и привезёт чего там надо, и по хозяйству подсобит, и магарыча не возьмёт, не говоря уже про деньги.

- Ты мени, Васильевна, хоть про Гарика ничёго не говори. Прыстав до Витьки нашего: дай, та дай хорошу машину. Витька ему: бэры оту, шо на заднем двори стоить, отремонтируй, та и зарабатуй гроши. Так нет, нову дай! Ото, небось, и до Сони прыстав, продай, та продай хату. Продала б она, если б нэ зять.

- А зять тут пры чём? - поинтересовался полковник Чабанов

- А пры том, шо в райони, люды кажуть, бомага на столи лэжала, дэ чёрным по белому було пысано - армянам по району домов не продавать, - с видом знатока заявила Васильевна.

- Да, - кивнула головой Дмитриевна, - дом Соня продала быстро, токо слыхала я, шо сына свого крепко обделила.

- То мий грех, соседка, Господи, прости мою душу грешную, - перекрестилась Васильевна.

- Ты-то, яким тут боком? - спросила Дмитриевна.

-НУ, як же. Кода Петрович вмэр, я возьми и ляпни Соне своим поганым языком, шо б она сына упросила отказаться от своей доли на дом. Ты хоть раз бачила, шоб Владька в гости до ных со снохой приезжав? Ото ж! Всэ одын, та одын, ну кода там с унукамы. А почему? - Васильевна пытливо посмотрела на соседку. - А я тоби скажу. Нэ взлюбыла Соня сноху свою с пэрвого дня. Уж яка кошка мэжду нымы пробежала, ны знаю, а нэ взлюбыла. А скоко таких случаев у нас було, хозяин ще в гробу нэ остыв, а диты вжэ хату дилють, - давай матэ нашу долю. Ну шо, чи ны так?

- Та так! - согласно кивнула Дмитриевна.

- Ото ж! Владька парэнь у их нэ плохый, бэзусловно, но говорять же люды нэ зря: ночна кукушка дневну, всегда перекукуе!

- Да, - кивнула Васильевна, - отако вот живы и всего бойся. А думала про то Соня, кода диты мали булы? Бывалочи, она по хозяйству вэчером управляется, а воны сядуть у виконьца, ще в старой хате, та так спивают, так спивают, аж сэрдце стынэ:

Каким ты был, таким ты и остался,

Казак лихой, орёл степной,

Зачем, зачем ты снова повстречался?

Зачем нарушил мой покой?!

- А ить Владьки на похоронах матери не було, - вставила Дмитриевна.

- Зато, кода Галину схоронили, раза три уже бачила, як вин на могылкы приезжал.

- Гляды, а ото нэ вин идэ?

- Хто?

- Та Владька, лёгкый на помине.

- Кажись, вин. С цвитами. И опять, видать, батьке положе кучу, сестре кучу, а матюри одын цветочек. И николы мымо свого дому нэ пройдэ, всэ стороной обходэ!

Полковник Чабанов тоже посмотрел в сторону человека, быстро удаляющегося к поселковому кладбищу. Из разговора между старушками, невольным свидетелем которого он стал, ему многое стало понятно, но, пожалуй, не любопытство, да нет, конечно, не любопытство, а естественное желание пообщаться с единственной во всём белом свете сродственной душой, подтолкнуло его сделать первый шаг, чтобы догнать человека, идущего к кладбищу с охапкой цветов.

Он подошёл к оградке, когда цветы были уже разложены. И судя по тому, что на одном из надгробий лежала одинокая гвоздика, полковник сразу понял, - здесь покоится тётя Соня.

- Я понимаю, - тихо сказал он, - Вам хочется побыть одному, но, всё-таки, Вы позволите войти?

Человек оглянулся. Он был среднего роста и широколиц. Некогда густые тёмные волосы его, наполовину побитые сединой, были заметно посечёны спереди до проглядывающих залысин. Слегка вскинув к густому надбровью удивлённые тёмные глаза, он ещё какое-то время изучающее рассматривал полковника и, наконец, кивнул.

- Меня зовут Николай, а Вас, я знаю, Владом. Мы троюродники. Поэтому хочу предложить сразу - ''на - ты!''

- А фамилия Ва..., твоя, - после недолгого раздумья, если мне не изменяет память, Чабанов? - спросил Влад.

- Да, так! - кивнул Николай. - Чабанов. Значит, когда я уезжал учиться в суворовское училище, тётя Соня была в положении и потом родился ты?

- Нет, - отрицательно покачал головой Влад. - Сначала родилась старшая сестра, потом через год и девять месяцев -я. А уже через восемь лет появилась на свет Галина.

- Вот оно оказывается как, - закивал головой Николай. Теперь многое, не всё, правда, начинает становиться на свои места, - сказал он, перехватив всё ещё удивлённый взгляд Влада. - Я тут, какое-то время назад, имел удовольствие общаться с твоими бывшими соседками, Васильевной и Дмитриевной, - пояснил он.

- Представляю, что они там тебе наговорили обо мне, особенно - первая.

- Да нет, ничего такого плохого, скажу больше, очень даже хорошо о тебе отзывались.

- Что, и об этом не упомянули? - спросил Влад, кивком головы указав на одинокую гвоздику на надгробье матери.

- Об этом упомянули, но, видимо, Влад, на то есть какая-то причина.

- Интересно?

- Если говорить откровенно, я не страдаю излишним любопытством. В каждой семье, в отношениях её членов, бывают тёмные пятна, другими словами - разногласия, которые они предпочитают скрывать от посторонних. Не зря же говорят: чужая семья - потёмки.

- Это точно, и не нами подмечено. В случае раздора в семье каждая сторона придерживается своего мнения, и, как правило, на лицо мы имеем две правды, что, собственно, и произошло в нашей семье. Когда я слышу выражение, что у каждой стороны своя правда, мне невольно в голову приходит мысль, что правда бывает только одна. Эта непреложная истина распространяется не только на семейные отношения, или, скажем, на отношения совершенно посторонних друг другу людей. Если говорить более масштабно, это касается любого спорного момента в истории народов, в отношении между государствами и т.д. Объяснить доходчиво и достоверно можно всё что угодно, любой факт, особенно вырванный из контекста повествования, и интерпретировать его, так, как удобно именно тебе. Другое дело, что от этого страдает сама истина, - Влад вздохнул и после недолгого молчания спросил, - я не слишком путано изъясняюсь?

- Да нет, - улыбнулся Николай и спросил в свою очередь, - Влад, а какое у тебя образование?

- Вечерний инженерно-экономический факультет. Грозненский нефтяной институт.

- Ты жил в Грозном?

- А что тебя так удивляет?

- Я ведь служил в Грозном.

- Когда и где??

- В 65-66-х годах. Помнишь воинскую часть, которая располагалась по правой стороне в конце Августовской улицы, если идти в сторону станции Грознефтяная. А за углом располагалось медицинское училище.

- Там когда-то училась моя жена. А пересечься в Грозном мы не могли, я приехал туда гораздо позже. Так на чём там я остановился? Да, на разладе. Разлад в нашей семье наступил сразу после смерти отца. Мать, не откладывая дело в долгий ящик, попросила меня документально отказаться от своей доли на отцовский дом. Честно говоря, я не придал особого значения её просьбе, меня не смутило даже то обстоятельство, что по сути это означало не больше, ни меньше, чем сомнение в моей порядочности по отношению к ней, как к законной хозяйке отцовского дома. Она попросила, я выполнил её просьбу. Жил я хорошо, не хуже других, прилично зарабатывал. О каких там долях можно было говорить, копейки, не сильно бы на них обогатился.

В девяносто втором, осенью, подошло время демобилизации моего сына из армии, но загвоздка заключалась в том, что не мог он вернуться домой в солдатской форме, к власти пришёл генерал Дудаев, мало, что по ночам в городе грохотала непрерывная стрельба, правда, пока ещё в воздух, постреливали и днями, а бородатые люди с оружием в открытую ходили по улицам и ездили в общественном транспорте. Мы приехали с женой в город Минеральные Воды, встретили сына и решили первым долгом навестить бабушку. Здесь я должен сказать, что весь девяносто второй год у меня получился в разъездах. Грозненцы в массовом порядке стали покидать город, я до последнего не верил в возможность грядущей войны, не укладывалось у меня в голове, как можно воевать со своим народом? Но жить с каждым днём становилось всё страшнее и страшнее. Дочь поступила учиться в медицинское училище и, ради её безопасности (участились случаи убийств и похищений молодых людей, массовых ночных грабежей и убийств собственников домов и квартир), утром её надо было отвести на учёбу, что, по обыкновению, делала жена, а после обеда, часика в два, встретить и сопроводить домой, чем, практически занимался я. В перспективе, вернувшемуся со службы сыну, надо было определяться в этой жизни устраиваться на работу, а кругом полный беспредел, закрывались предприятия, да и жить в городе с каждым днём становилась всё небезопасной.

У меня было несколько вариантов возможного переселения, скажем, подмосковная заброшенная деревня, где нужно было бы выращивать крупный и мелкий рогатый скот ''на дядю'' или податься на строительство ТЭЦ в районе краснодарской станицы Мостовской, но хотелось бы перебраться поближе к родственникам, что не говори, родня она родня и есть.

Вот здесь я должен оговориться сразу, всё, что я имею на сегодняшний день, всё это благодаря моему зятю, мужу старшей сестры. Он и на работу меня пристроил в организацию, которая через два года выделила мне жильё, устроил на работу сына в управление буровых работ, помог определить дочь в Кисловодское медицинское училище с предоставлением общежития и многое, многое другое. Вот сколько буду жить, столько и буду ставить в церкви свечи за его ЗДРАВИЕ!

Так вот, летом девяносто второго мы с ним проехали всю железнодорожную ветку от Георгиевска до Будённовска в поисках работы для меня. Объяснение этому предельно простое, всё упиралось в жильё. За свой проданный дом я не смог бы купить что-нибудь приличное даже в захудалом селе, потому что дома и квартиры в Грозном обесценились. Кстати, за проданный с горем пополам дом, я получил на руки наличными, которые были эквивалентны стоимости импортных зимних итальянских сапог для жены по ценам барахолки. Те несколько вариантов, которые мне предлагали, например, на полустанке Михайловском, меня устраивали вполне: сносное жильё, какая-то не определённая на первый взгляд работа, но работа с приличным окладом. Мне же, кроме всего прочего, надо было думать в первую очередь о жене - каково ей, городской женщине, будет житься в новых условиях, скажем, в непроходимой дорожной грязи железнодорожного полустанка или в непривычных для неё заботах, связанных с ведением подсобного хозяйства, без которого, пусть даже первое время, семья просто-напросто не выжила бы. Ничего подходящего мы не нашли. А тут представляется момент и отслужившего срочную службу внука бабушке показать и заодно прозондировать почву, по поводу переезда хотя бы на первое время в отчий дом. От своей доли, я отказался, всё так, но ведь для меня-то он не перестал быть и моим отчим домом.

Сначала мне стало неловко за свою мать. Увидев внука в солдатской форме, она всплеснула руками и удивлённо заявила:

- Ой, как быстро ты отслужил!

Я мельком посмотрел в глаза сыну, потом мы переглянулись с женой. Конечно, может быть, эта фраза сорвалась с материнских губ необдуманно и потом не раз и не два, она пожалела об этом, но то, что она, эта фраза испортила настроение всем и сразу, было очевидно. Я как-то ещё старался её понять, потому что знаю, сколько ей и семье старшей сестры пришлось пережить, когда мой племянник попал служить, вернее, воевать в Афганистан.

Мы сидели на кухне. Разговор не клеился. И вот именно тогда я впервые задал ей вопрос, который, наверное, задают многие сыновья, оказавшиеся в ситуации, чем-то напоминающей мою. - Может быть, - сказал я, - мы переедем к тебе и поживём какое-то время, пока не

определимся? Жить в Грозном становится просто не безопасно.

На кухне воцарилось молчание. Я смотрел в распахнутое окно и видел, как вечерний закат золотит пожухлую, начинающую желтеть и опадать листву высокой акации, росшей с незапамятных времён на меже. И чтобы хоть как-то отвлечься от этой нестерпимо давящей на сознание тишины, я наблюдал, как на ближнем дворе, подходят к открытой двери курятника последние, явно загулявшие несушки, коротко перепрыгивают дверной порожек, слушал, как шумно хлопая крыльями, взлетают они на насест, как недовольно начинают при этом шипеть, переговариваясь о чём-то своём пугливые утки, уже устроившиеся для отдыха на полу, под насестом, как предупредительно подал квохчущий, сердитый голос уже задремавший было петух, стараясь утихомирить тем самым свой гарем, как с подстоном повизгивая, заявила о себе постоянно ненасытная свинья из сажка напротив, как зазвенел цепью Шарик, выползавший из своей будки, в надежде поскорее освободиться от ненавистного ошейника.

То, что я услышал из уст матери, ввергло меня сначала в недоумение.

- И как мы жить будем? Мне куда прикажешь деваться? Хоть глаза закрывай и беги, куда ноги несут! И потом, чего ж раньше не ехали? Чего ждали, если там всё так плохо? - услышал я.

- Ты же знаешь, подходила очередь на квартиру.

- И где ж она твоя квартира?

- Да ордер в кармане, а саму квартиру захватили бородатые ребята.

Я говорил, а мать неожиданно закрыла лицо руками и заплакала. У моей матери была удивительная способность.

Я с детства знал, что для неё лучшим средством защиты от неприятного разговора, или отсутствие аргументов в споре, всегда были слёзы. Так произошло и сейчас. Но то, что я услышал дальше, какое-то время спустя, когда она немного успокоилась, делало унизительным моё дальнейшее пребывание в отчем доме. А сказала она следующее.

- А если не определишься? Ведь у меня кроме тебя ещё есть две дочери.

Я почувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. Да, кроме меня, у неё действительно есть ещё две дочери. И что-то едкое, требующее немедленного выхода наружу, перевернулось во мне. Одна - жена директора совхоза, строящего двухэтажный особняк. Ей сейчас, ох как трудно! Другая, бывший райкомовский работник, заведующая отделом пропаганды и агитации, оказавшаяся в нынешних условиях не у дел, безуспешно пробовавшая заниматься каким-то сомнительным бизнесом, но, видимо, знаний марксизма-ленинизма недостаточно и совсем не обязательно, для организации предпринимательской деятельности. Я не помню, как мне удалось сдержать себя. Я вскочил и посмотрел на сына. Тот тоже резко поднялся. Я кивнул на дверь и мы вышли. Я переступил порог, оставляя за спиной дом, который будучи пацаном помогал строить отцу, но в котором ни квадратного сантиметра не было моего, ни уголка, что по праву мог принадлежать и мне. Я покидал этот дом, зная, что прощаюсь с ним, что больше уже никогда не вернусь сюда, ни под каким предлогом, ни за какое коврижки. Так оно и случилось.