Записки ветреной женщины

ЦИНИК

Это только считалось, что мы с Котей — пара не разлей вода. Котя отвоевал себе свободу с самого начала, после первой же моей попытки играть в игру «как одна плоть». В порыве любовной общности я вскрыла адресованное ему письмо от пожилой московской знакомой, у которой мы незадолго до этого гостили. И Котя сделал мне суровый выговор, поставив перед необходимостью доказывать, что, вообще-то, я чужих писем не читаю. А какие доказательства? Одни нюни и уязвленная гордость. Я сказала, что никогда в жизни не вскрою ни одного его письма, даже если он попросит. И действительно, до деловых писем злопамятно не дотрагивалась, и они копились кучей, когда он уезжал в командировки. Но любовное-то письмо прочла не задумываясь. Правда, оно уже было вскрыто.

Зимние выходные Котя довольно часто проводил без меня, с новыми театральными знакомыми. Я, со скромностью паче гордости, не позволяла себе обижаться: не берет, значит, не заслужила. И уезжала по субботам со старой институтской компанией инженеров в Швейцарию для нищих — Кавголово — кататься на лыжах. Это было поголовное увлечение в Ленинграде шестидесятых. Зимний плоский город — почти всегда пасмурный, ветреный, с черным снегом, а соседнее холмистое Кавголово — почти всегда солнечное, и по пути от станции мы падали навзничь в белоснежные сугробы, оставляя на снегу свои формовочные отпечатки.

В тот год наш общий с Котей институтский друг Циник (прозванный так по принципу «от противного») ездил в Кавголово снимать для всех избу — с дровяной печкой-плитой и с нарами от стены до стены.

— Циник, а сколько человек поместится на нарах?

— Десять очень близких людей.

Укладывались парами. Однажды мужчины начали шутливо пререкаться насчет одиночки-меня. Один сказал: «Муся может лечь со мной». В другом якобы возмутилось чувство справедливости: «Почему это с тобой, а не с кем-нибудь другим?.. Например, со мной?» И Циник, разбиравший рюкзак, сказал повествовательно: «Считалось, что Муся может лечь со всяким». Сам он никогда не предлагал положить Мусю рядом с ним.

Циник приезжал нечасто, и его место на нарах постоянно экспроприировалось или становилось объектом вандализма.

— Ну куда ты лезешь в ботинках?! Тут подушка Циника.

— Циник любит, когда на его подушку лезут в ботинках.

Однажды я поехала в Кавголово одна, в будний день. После Котиной измены мне часто хотелось остаться одной и нанизывать цепочки бесконечных рассуждений о вещах, которые, по моим представлениям, не должны были иметь места, но имели. Сегодняшние рассуждения сметали вчерашние, завтрашние опровергали сегодняшние… — абсолютно по Филдингу:

«Ничто не срабатывает так быстро и неожиданно, как мозг — в тех случаях, когда его приводят в действие надежда, отчаяние, страх или ревность (для которой и три первые эмоции — обычные попутчицы)».

Я брела по скрипучему утоптанному снегу, соображая сквозь этот скрип и сквозь свои умопостроения, как буду сдирать с гвоздя примерзший ключ. И вдруг — дымок из нашей трубы и лыжи у стены. Я чуть не повернула назад, но, померзнув у дверей, постучалась. Мне открыл Циник.

— Я за тобой полчаса наблюдаю. Ну ты и плетешься!.. Сразу видно спортсменку. Собирайся. Сейчас устроим лыжный «пробег по бездорожью».

— Ты ж на горных…

— Обычно. А сегодня на беговых.

Я смотрела, как он смазывает мне лыжи, впервые увидев его отдельно от студенческой компании. И вдруг сообразила, что этот взрослый, нерадостный и сдержанный мужчина как-то волнующе зависит от меня.

Циник повел меня лесными тропами с еле заметной лыжней, и «равнодушная природа», как и тогда, когда ее так гениально обозвали, театрально обставляла мою и его печаль. Обратно шли, как в сцене дуэли из «Евгения Онегина» — навстречу закату, горевшему за белой декорацией леса. Филдинг не удивился бы, узнав, что ночью, в холодных, не согретых погасшей печкой простынях мы оказались в объятиях друг друга…

«…„Софи, одна Софи будет в моих мечтах“… Том вскочил, чтобы вырезать это дорогое имя на дереве, и вдруг увидел перед собой… не Софи, а Молли Сигрим, в одном корсете поверх не самой свежей рубашки и с граблями в руке… В результате этой неожиданной встречи они вскоре удалились в гущу кустарника. Уверен, что кому-то из читателей такой поворот событий покажется неестественным, но факт остается фактом. Возможно, Том рассудил, что какая-нибудь женщина лучше, чем никакой…»

Утро после такой случайности — унылое, как перед визитом к зубному. Мучает все, от чего легко отмахнулась вечером. Неловко. Что ни скажешь — получается плохой театр. Я торопливо собиралась. Циник сидел на нарах в каком-то сомнении. И вдруг взял меня за руку.

— Мусь, ты… ты вообще знаешь, что такое оргазм?..

Я оскорбленно рванула руку.

— Прекрати!

(Честно говоря, я только недавно прочла по слогам описание этого ощущения в зачитанной до ветхости американской книжке. И поняла, что у меня его не было… лишь подступы, лишь предвкушение.)

Циник снова остановил меня — уже в куртке:

— Неужели никто не научил тебя?..

Я оцепенело присела на нары. После Котиной измены я вылупилась из горделивого кокона любимой жены, и теперь мне, как Бланш Дюбуа, оставалось рассчитывать только «на доброту незнакомца». Слезы закапали…

— Разве этому можно научить?

Циник обнял меня очень крепко и сказал:

— Ну, не научить… обследовать… Неужели ты думаешь, что ты не способна это испытать?..

— Я прочла, что многие женщины никогда этого не испытали.

— И многие, я думаю, по причине трусости. А трусость, милая моя девочка, — одна из главных твоих слабостей… Иди сюда. И не торопись! И не трусь.

Циник стал моей отрадой, моей защитой от самонеуважения. Опять все было легко: материнство и хозяйство были снова украшены ощущением, что всем этим занимается не какая-то разлюбленная недотыкомка, а привлекательная женщина, не обделенная любовью.

Правда, новую работу мне нашел все же не верный рыцарь Циник, а неверный муж Котя. Он снова материализовался из небытия своих участившихся командировок и через новые знакомства (какие именно, я не уточняла) устроил меня внештатником в одну из редакций ленинградского радио. «По-моему, тебе пора кончать с техникой», — сказал он. В голосе была ирония, но такая легкая, что за руку не схватишь. Я проглотила иронию и с облегчением покончила с техникой.

Циник раздражился на мое соглашательство:

— Почему ты не уйдешь от него?

— К тебе?

— Ко мне.

И я, тоже почему-то раздражившись, сказала ему правду:

— Потому что мы с тобой одного поля ягоды, а Котя — другого. Тебя я понимаю, как себя, а Котя меня изумляет, бесит, ставит в тупик, вызывает возмущение, восхищение, ярость… Я часами придумываю, как ему ответить, отпарировать, отбрить… Ты — словно часть меня, а он — отдельный, о нем я всегда с беспокойством помню…

— Это мазохизм.

— Это абсолютно не мазохизм. Это — любовные амбиции… попытка одолеть новую степень сложности… кажется, неудавшаяся.

— Знаешь что? — сказал Циник. — Дай слово, что скажешь мне, когда захочешь со мной расстаться. Не заставляй меня унизительно догадываться.

Что-то появляется такое у ветреных женщин… Например, ко мне стали приставать на улицах, а раньше друзья говорили, что у меня слишком строгий вид, чтобы приставать. Во мне появилась ненасытность. И жестокость. Помню двух московских командированных, еще в информационной конторе: один — нежный, с цветами и комплиментами. Другой — столичный хват. Оба пригласили погулять. Первый так заморил меня романтическими разговорами, что я даже подумала, не отдаться ли из вежливости. Но когда он спросил застенчиво: «Вам со мной скучно?» — я сказала: «Да», повернулась и ушла. А к хвату по первому его зову пришла в гостиницу — с авантюрной надеждой узнать, не повторятся ли кавголовские чудеса с кем попало… Чудес не произошло, и я тут же ушла — под ленивые советы с гостиничного дивана, что нужно сделать, чтобы не забеременеть.

Мое сердце превращалось из уютного дома с хозяином в гостиницу с временными постояльцами. Мне часто было стыдно: то за свою беспринципность — перед Циником, то за свою распущенность — перед библиотекаршами из информационной конторы, то за свой цинизм — перед Митей (который надеялся на долгий роман и был оскорблен моей торопливой страстью), то за свою испорченность — перед незнакомым лейтенантом за соседним столиком в чебуречной, который на вопрос приятеля: «Ну а что делать, если влюбишься в жену друга?» — сказал, сердито покраснев: «Остановить себя на дальних подступах!»