Записки ящикового еврея. Книга третья. Киев. В ящике

К вопросу, «которого не было»

Прошло пару месяцев в ящике, и я попал в ситуацию эпиграфа. Произошло это в большой комнате лаборатории 32 с «фреской» Леонардо да Винчи, нарисованной Лёпой Половинкой на торцевой стене. От двери до окна перед столами было свободное пространство, на котором иногда спонтанно зацеплялись несколько человек для трепа. Я сидел в третьем ряду столов, стоящих, насколько помнится, в два-три ряда и грыз гранит науки, переплетенный в отчеты с грифом «секретно». Треп слышал как фон, его не фиксируя, но, видимо, отсекая фильтром с задержкой. Разговор вел Валентин Твердохлеб,[32] чем-то манерой поведения напоминавший Тарапуньку. Он был несколько странным малым, скорее раздолбаем, нередко попадавшим в какие-то переплеты, иногда двусмысленные, но не терявшим при этом уверенности в себе и своих возможностях. Вдруг наступила тишина. И у меня медленно проявился конец фразы: …если бы они решили задачу уничтожения до конца, не пришлось бы сейчас возиться с евреями. Выплыло и начало фразы: да, не всегда немцы работают хорошо: вот если бы они…

Если бы я стоял близко, то одним мордобоем дело бы не ограничилось – покалечил бы. А так я даже не успел вскочить с места – Твердохлеба вывели в коридор и он на пару дней исчез. Оставшиеся двое ребят заговорили о каких-то срочных делах, и ушли тоже. Я сидел, тупо глядя в отчет, и не знал, что делать. Все сделали вид, что ничего не случилось и неизвестно, что они скажут, если я подниму шум.

Против меня лично Валентин вроде бы ничего не имел, даже не знаю, знал ли он, что я «причастен». Может быть, мне действительно послышалось?

Посоветоваться было не с кем. В. Л. Кошембар отсутствовал. И я сдался – тоже сделал вид, что ничего не было. Дело еще в том, что евреев, известных мне, ни в отделе, ни в институте тогда не было. Чистоту рядов блюли. И по анкетам все было в порядке – институт оставался юденфрай. Да, имелись некоторые с подозрительными фамилиями и отчествами, но самый известный пример – конструктор Садовый Иван Абрамович являлся чистокровным украинцем. Не вылезал в ту пору из командировок Вадим Юхновский из лаборатории 33, тоже Абрамович, но судя по дальнейшему карьерному взлету с документами у него все было в порядке. Хотя такие, как я, являлись нежелательным элементом, но в статистику, по-видимому, не входили, хотя отделы кадров и руководство за это все-таки как-то отвечали. (Известен донос на И. В. Кудрявцева, директора НИИ «Квант», «окружившего себя евреями», имевший последствия для работников «Кванта» – в начальниках отделов евреев не осталось ни одного).

«Инвалиды пятой группы», лучше сказать «пятой графы» делились на ступени, соответствующие принятым в СССР группам инвалидности. Первая ступень (евреи по отцу и матери, достаточно было и по паспорту[33]) соответствовала первой группе настоящей инвалидности. Инвалидам первой группы в СССР работать не разрешалось, и они получали довольно приличную пенсию (1100 дореформенных рублей в 1952 году). Соответствующей первой ступени пятой графы в ящиках работать не разрешалось, они должны были подолгу искать работу в других, не престижных отраслях народного хозяйства, и никакая зарплата им не гарантировалась.

Вторая группа инвалидности по здоровью имела ограничения по работе (если не работали, то пенсия составляла 900 рублей). Она соотносилась со второй ступенью инвалидов пятой графы – евреями по отцу, русскими или украинцами по паспорту, но с выраженными фамилиями или отчествами (ограниченная возможность работы в ящиках). Эта возможность зависела от позиции директора и его отношений с «режимом», блюдущим державные интересы, как он их понимал. Третьей группе инвалидности соответствовала третья ступень – евреи по матери, особенно без выраженных внешних признаков – у них ограничений было меньше. Была еще и четвертая ступень, не имеющая соответствия с несуществующей четвертой группой инвалидности – «евреи по жене».[34] У них ограничения сказывались при назначении на высокие должности или награждении высокими орденами и званиями.

Совсем уж экзотической была пятая ступень – когда один из родителей жены или мужа претендента на работу был евреем, хотя в ее (его) паспорте следов этого не было. Недаром в киевском «Арсенале» с меня потребовали предъявить шесть паспортов.

Состояние юденфрай в нашем ящике объяснялось тем, что он был создан недавно и на него ограничения на инвалидов пятой графы действовали в полной мере. В более старых организациях, таких, как ленинградский «Морфизприбор» и киевский «Квант», их присутствие было заметно. Объяснялось это тем, что те, кто уже работал, согласно тому же решению Политбюро, по которому инвалиды пятой графы («лица, национальность которых совпадала с основной национальностью буржуазных государств»[35]) на работу не принимались, но увольнению они также не подлежали. Их рекомендовалось убирать с руководящих постов. Сначала это касалось заместителей министров, потом директоров и главных инженеров, затем, с каждой новой волной государственного антисемитизма, вызванной победами Израиля в арабо-израильских войнах, дошло до главных конструкторов и начальников отделов, а кое-где (например, Киевский радиозавод) и до начальников секторов (лабораторий).

Через пару лет после снятия Хрущева (не знаю, вследствие ли этого) положение в нашей фирме начало меняться. Не знаю, связано ли это было с острой потребностью в кадрах в связи с новыми ОКР, принятыми по Постановлениям ЦК КПСС и Совмина. В их обеспечение, как говорили, неявно разрешалось принимать определенное число евреев. С началом «Роси» в 13-м отделе появился Миша Барах, потом – Володя Прицкер и Илья Перельман,[36] не говоря уже о «Бронзе» и не числящимися евреями Саше Бундалевским (вторая ступень) и Саше Суворове (третья).

О том, что Виталий Иванович Тертышный тоже причастен, я тогда и не догадывался (как и он до сих пор про Эдика Филиппова). Да если бы «инвалиды» и были, то говорить об «этом» среди них было как-то не принято. Да и повода не было. До следующего раза. Зато непричастные этим вопросом интересовались. Однажды, когда старшего военпреда ВВС Шепелева не оказалось на месте, я остался в коридоре, отойдя от двери его кабинета, чтобы не торчать под ней. Из-за соседней с его кабинетом полуоткрытой двери, услышал заинтересованное чтение сотрудниками Шепелева[37] нашей ящиковой телефонной книжки: «так, кроме Бараха вот еще Перельман, Бундалевскийч, Рогозовский, да и Тертышный, хотя и Виталийч Иванович, но тоже аид. Так, в 12 отделе меньше – Майхровский, наверное, Цеккерт, там еще есть Пинсон, но в книжке его нет».

Через пятьдесят лет я посетил «родные пенаты», сидел в садике перед «ящиком» с бывшими коллегами. Встречался и с «неящиковыми» приятелями. Удивило меня то, что даже «чистые», (неящиковые) евреи настоящими евреями себя не считали. «Ну, какие мы евреи – идиша, не говоря уже об иврите, не знали, воспитаны в русской культуре, живем на Украине». Некоторые «ящиковые» просили не упоминать об их еврействе третьей степени, хотя они уже давно на пенсии. Может быть, что-то в анкетах писали не так, и до сих пор боятся?

Про мои проблемы самоидентификации я писал в книге первой и понял еще в школе, что от русско-еврейской дуальности мне никуда не деться. Однако ограничения на мою жизнь в Союзе устанавливались наследниками Сталина и многими из окружающих в соответствии с эпиграфом к этой главе.

В 1932 году ввели паспорта с той самой графой – тогда она была третьей, но известность она получила как пятая. Замечу, что фотография тогда еще была в паспорте необязательна, не было и графы для личных примет.

Паспорта вводились для прикрепления рабочих и служащих к местам жительства и работы (прописка обязательна, с тех пор и стало актуальным «где родился, там и пригодился»). Крестьянам паспорта не выдавались вообще, и они оставались «беспасспорточными», т. е. бесправными до 1974 года.

На «простых» евреях это тогда не сказалось. Многих из них больше беспокоила графа четвертая – «социальное положение», до этого в анкетах и удостоверениях личности – «социальное происхождение». Таких евреев при НЭПе было не меньше 30 %, а в некоторых местностях 60–70 %. После НЭПа торговцы оказались «людьми без определенных занятий», а ремесленники – «кустарями» (иногда добавлялось – одиночками).

В удостоверениях личности (до паспортов) писали: частник. Герой автобиографической книги Израиля Меттера [Мет] четыре года поступал в ВУЗы, но его не принимали из-за происхождения – он был сыном кустаря, кормившего многочисленную семью, жившую крайне бедно. В этой книге описано отношение к дореволюционной ассимиляции нищего еврейского двора на Рыбной улице в Харькове. Речь шла об отце приятеля Саши, крещеного еврея, ставшего видным адвокатом. «К таким людям в моем дворе на Рыбной относились путано: их уважали, но с оттенком презрения. Осуществленная мечта дореволюционного еврея – высшее образование, купленное ценой измены, это и порождало двойственное отношение к Сашиному отцу. В те далекие времена предательству еще умели удивляться, да и платили за него дороже, чем нынче».

После февральской революции креститься было не нужно. После октябрьской евреи ухитрялись обходить или менять графу четыре (она, как и пятая, меняла свою нумерацию). Например, приобре-тением трудового стажа рабочего и последующим рабфаком (так поступила сестра отца Боня, см. книгу первую, стр. 61).

Ассимиляция евреев в советскую жизнь шла полным ходом. Советская социалистическая пропаганда добилась того, что молодежь («великое поколение» – 1901–1925 годов рождения) приняло идеи интернационализма всерьез.[38]

Папа в 1932 году поступил в Ленинградский автодорожный институт, был комсомольцем и общественным активистом.

Несмотря на то, что папа еще успел поучиться в хедере, никаких заповедей из Закона Моисеева (по крайней мере, со ссылкой на источник) он не артикулировал. Папа был укоренен в русскую культуру. Главным поэтом в семье был Пушкин. Дочери были названы Татьяной и Ольгой. Он знал много стихов и поэм наизусть, один из любимых поэтов был Есенин, дома он читал его стихи, которых прочесть тогда школьнику было негде.

При этом он не забывал и про еврейские корни. Правда, еврейская тема появлялась в революционной интерпретации Уткина, чью «Поэму о рыжем Мотеле» в исполнении папы помню не только я, но мои друзья детства. Вспоминал папа и стихи Саши Черного.

Введенная паспортная система изменила многие еврейские имена. Мой дед Хайм Ноевич стал Ефимом Наумовичем. В свидетельстве о моем рождении мой отец – Абрам Хаймович. Свидетельств о перемене имен тогда никто не давал, так что я, сын Рогозовского Абрама Хаймовича, отношения к Рогозовскому Абраму Ефимовичу, по мнению теперешних киевских властей, не имею.

Папа не менял своего имени, так как, во-первых, он был назван в честь рано умершего деда по матери. Во-вторых, антисемитизм в советском обществе и государстве, в отличие от партийной верхушки, явно еще не проявлялся, а имя Абрам (в отличие от имени Хайм из анекдотов) было привычно русскому уху, имелось в святках, встречалось у православных.

В 1930-х положение евреев начало изменяться. Двоемыслие, насаждавшееся Сталиным, позволяло ему инструктировать партийную верхушку в избавлении от евреев в высших и средних эшелонах власти и одновременно проповедовать идеи интернационализма.[39]

В 1934 году вместо развития еврейских поселений в Крыму, финансируемых Джойнтом (их там было в три раза больше, чем украинских), он создал в малярийном округе Дальнего Востока Еврейскую Автономную Область, чтобы евреи, по его определению (единство языка, территории, экономики) могли бы считаться народом.

В 1937-38 годах евреи из НКВД, особенно из руководства, были вычищены – ими заполнили рвы на даче Ягоды в Коммунарке (книга 2, приложение Г: НКВД и физика).

В 1939 году настала очередь НКИДа (МИДа). Сталин назначил туда вместо еврея Литвинова Молотова. В известной книге-интервью с Молотовым Чуев приводит слова Сталина, сказанные Молотову при назначении: «Убери из наркомата евреев». Молотов продолжал: «Слава богу, что сказал. Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно. Латыши и евреи…».

Изгнание евреев из НКИДа послужило сигналом для нацистской Германии. Она предложила СССР дружить против Англии и Франции. Риббентроп уверял Гитлера, что Сталинч готов ввести Нюрнбергские законы и вводит их уже де-факто.

Сталин восхищался внутренней (расправа со штурмовиками и тогда еще жесткие ограничения, а не уничтожение евреев) и внешней политикой Гитлера. Но думал, что он хитрее и переиграет его. На заседании Политюро ЦК 19 августа 1939 г. Сталин произнес речь, в которой настаивал на заключении мира с Германией и поддержке ее в будущей войне против Франции и Англии[40] до истощения противников к пользе СССР [Ст. 39].

В 1940 году Берлинское и Венское бюро по переселению евреев обратилось к Председателю советского комитета по переселению с предложением забрать (без выкупа) немецких и австрийских евреев в Западную Украину, Белоруссию и Биробиджан.

Советский Союз (Сталин) отказался. Евреев не хотели брать ни Англия, ни Скандинавские страны, ни Швейцария, ни Северная Америка.

Сталин заставил евреев вспомнить, что они не такие, как все, и должны за это отвечать. Но открыто это проявилось и стало государственной политикой только в 1949 году. Во время войны евреи стали опять нужны. Но уже с осени 1942 года ЦК партии (Щербаков, Александров) выпускали одну за другой секретные инструкции по ограничению евреев (награждение за подвиги на войне, занятие руководящих постов в искусстве и даже в оборонной промышленности, где директора-евреи были организаторами массового производства самолетов, танков, артиллерии и успели стать генералами и гертрудами).

Настоящее подавление евреев началось после войны. Поводом для открыто антисемитской политики партии, с удовлетворением встреченной «народом», стал провал надежды сделать Израиль не просто социалистическим государством, а сателлитом Советского Союза, по примеру стран Восточной Европы. Государственный антисемитизм с разной степени интенсивностью просуществовал до развала Советского Союза.