Запрещенная Таня

7

Коля с порога потянул носом воздух:

– Ты опять курила?

– Я всегда курю.

– Ты много курила.

– Я всегда много курю.

– Тебе нельзя.

– Почему?

– Тебе вредно. Это всем вредно, а тебе особенно.

– Да. Я знаю. Тебе сложно понять, но мне там в это тюрьме вынули душу.

Коля осторожно приткнул кулек с продуктами на буфет:

– Ты хочешь сказать, что они там с тобой плохо поступали?

Татьяна посмотрела не него. Странного человека, на которого можно было опереться только тогда, когда рухнуло все, и ты копошишься под этими завалами. Коля смешно пытался строить их новый быт. Быт двух чужих, приткнувшихся друг к другу не в счастье, а в горе. Впрочем, особенного горя в Коле не было. Иногда Татьяне казалось, что в нем вообще нет ничего. Бывают люди, переполненные чем-то, а Коля был переполнен пустотой. Пустотой их нового быта. Он уже снял свой коричневый пиджак, которые носил, как он шутил сам восемь дней в неделю, и повесил его на свежее вбитый гвоздь. Этот гвоздь был первым весомым вкладом Коли в их новый быт.

Татьяна посмотрела на наго и отвернулась к окну. Потом опять посмотрела на суетно копошившегося Колю. Это и был образ ее падения. Ленинградская поэтесса, живущая с серо-коричневым преподавателем русской литературы первой половины восемнадцатого века. Коля учил студентов литературе того периода когда и грамматики русского языка е существовало.

Татьяна опять посмотрела на Колю:

– В тюрьме у меня был выкидыш.

Коля на секунду остановился, обдумывая, что-то и громко спросил:

– Ты уверена?

Татьяна отвернулась от него и медленно достала папиросу из пачки:

– Сегодня присели платежку. Мне перевели деньги из газеты за прошлый месяц. Такова наша справедливая власть. Есть или нет за тобой вины, но тебя выпустят, а вот деньги обязательно вернут.

Коля подошел к ней, он уже перестал насыпать конфеты в вазочку:

– Ты не ответила.

– О чем, – Татьяна, чиркнула спичкой, посмотрела на нее и медленно раскурила папиросу. Выпустила клубочек дыма и он сразу осел на бело-серой раме цвета подворотничка товарища следователя.

– О выкидыше, – Коля пристально смотрел ей в лицо.

Она посмотрела на форточку, которая одна и делала это окно открытым. Коля был очень прост. Прост.

– А что это меняет?

– Сейчас ничего.

– Тогда о чем говорить? – Татьяна повернулась к Коле, – это был ребенок Кости. Нет ни отца, ни ребенка.

– Я не о том, заметно смутился Коля, – не о том.

– Конечно, – она смотрела на надоедливый бело-серы цвет окна, – ты спросил почему я сейчас много курю. Вот «Казбек» это то его мне больше всего и не хватало в тюрьме. Там не выдают папирос представляешь.

– Но там, наверное, есть махорка, – предположил Коля.

– Нет там никой махорки, – ответила Татьяна, она уже докурила папиросу и хотела положить окурок в пепельницу, но та была полна

– Там вообще нет ничего. Кроме нар, параши, супа, который зовут балладой и воды в бачке.

– А что про выкидыш? – переспросил Коля.

– Ничего, что может быть я просто сказала, почему я много курю. Тебе ведь это интересно.

Коля собрался и сказал то чего она ждала, собственно другого сложно было предположить:

– У тебя, у нас еще будут дети.

Татьяна кивнула, воткнула окурок в пепельницу среди других ему подобных и взяла следующую папиросу.

Жизнь налаживалась, как могла наладиться упавшая под откос электричка. Что-то могло быть затащено обратно на рельсы, а что-то досталось бы местным колхозникам. Они приспособили бы все это в своем хозяйстве, попилили лавки на дрова, устроили из вагонов сараи, а уцелевшие стекла вставили бы в окна домов. Уцелевшие стекла это так хорошо звучало на фоне бело – серого окна имени угрюмого товарища следователя. Что-то уцелело и из ее жизни. И тогда ей казалось, что много.

Бело-серый цвет неожиданно заполнил жизнь. Днем, когда Татьяна пыталась написать что-то для детей и юношества или для детей – юношества, перед окнами остановилась машина скорой помощи. Медбрат выел Колю из задней двери, а уже через минуту Татьяна слушала врача в сером колпаке и белом халате.

– У Вашего мужа были эпилептический приступ. Прямо на лекции. Солнечный свет и мелькание веток и листьев деревьев за окном могли вызвать приступ. Мы даем ему больничный на три дня. А потом надо бы явиться в районную поликлинику.

Татьяна кивала искоса смотря на Колю, тот был стоял низко пустив голову, на искусанных губах запеклась пена и кровь.

– Мы сделали все уколы, – продолжил врач, – но больному сейчас надо лечь в постель. Пусть поспит.

Татьяна откинула покрывало, обнажив бело-серую простыню. Коля послушно, так уходили отчаявшиеся из камеры на допрос, свалился в кровать.

Она выскочила из квартиры вслед за врачом:

– Доктор, – это что?

Врач осторожно прикрыл дверь в коммуналку:

– Это приступ эпилепсии. Сейчас мы ее хорошо лечим, но нужно посмотреть будут ли другие приступы. Возможно, что и не будет. А может быть это вообще случайность. Вы не расстраивайтесь так, мы вообще первый приступ не фиксируем. Он может быть вызван случайными причинами. Переработал человек или на солнце перегрелся.

Доктор участливо сжал руку Татьяны и стал спускаться по лестнице.

В комнате она долго смотрела Колю. Маленький, нескладный человечек в котором не был ничего мужественного был комично обернут простыней. «От великого до смешного» вспомнись ей слова Бонапарта, но в ее жизни не было уже, ни великого, ни смешного. Был стол с замученными листками исписанных строк. И муж – больная опора, надежный как осыпавшаяся каменная стена.

Татьяна присела на кровать рядом с Колей. Ее поразил контраст его серого лица и серой простыни. Такая разница между бывшим и ставшим.

Вечером Коля еще спал, когда он дернулся, рот открылся. Коля затрясся, и изо рта полетела кровавая пена. Эта пена неряшливыми пятнами пачкала серую подушку.

Когда приступ закончился, она схватила себя за виски и долго сидела так. Слом жизни был там – когда в темноте ночи раздался резкий звонок в общую дверь коммуналки и люди с белыми подворотниками заполнили ее жизнь серым цветом.