Запрет сына

3

Возобновившееся столь необычным путем знакомство быстро укреплялось. Софи часто сторожила у окна, чтобы перекинуться с Сэмом несколькими словами, иногда ночью, иногда днем. Ее очень огорчало, что она не может пойти проводить своего старого друга и побеседовать с ним свободно, а не наспех, из окошка. Как-то ночью в начале июня, когда она поджидала его после того, как несколько дней не подходила к окну, он вошел в ворота и робко сказал:

– Сдается мне, вам было бы полезно подышать свежим воздухом. Мой фургон сегодня наполовину пуст. Почему бы вам не проехаться со мной до Ковент-Гардена? Я постелил мешок на куче капусты, и вам будет очень удобно. А потом вы возьмете кэб и вернетесь домой, когда все еще будут спать.

Сперва она было отказалась, но потом, дрожа от волнения, наспех закончила свой туалет, накинула плащ и вуаль и осторожно, бочком спустилась по лестнице, крепко держась за перила, – способ, к которому она прибегала лишь в крайних случаях. Сэм ждал ее на крыльце; когда она открыла дверь, он поднял ее своими сильными руками, перенес через лужайку и посадил в повозку. Бесконечный прямой проспект был тих и пуст; вереница фонарей убегала вдаль, сливаясь справа и слева в блестящую линию. Воздух в этот час был свеж, как в деревне, сверкалb звезды, и только на северо-востоке, где занимался бледный свет зари, они уже исчезли. Сэм заботливо устроил Софи на приготов ленном для нее месте, и фургон тронулся.

Они разговаривали совсем как в былые дни, только Сэм то и дело одергивал себя, опасаясь, что он недостаточно почтителен. Она тоже боязливо твердила, что, вероятно, ей не следовало разрешать себе такую вольность.

– Но я так одинока дома, – тут же добавляла она, – а Эта прогулка – такое счастье для меня!

– Вы непременно должны иногда ездить со мной, дорогая миссис Туайкот. Только в такое время и можно подышать воздухом.

Понемногу начало светать. На мостовых захлопотали воробьи; дома становились всё выше, улицы всё уже. Когда они добрались до Темзы, было уже совсем светло; въехав на мост, они увидели, как за собором св. Павла показалось утреннее солнце; река искрилась и нежилась в его лучах.

Возле Ковент-Гардена он усадил ее в кэб, и они расстались, глядя друг другу в глаза, как и подобает добрым друзьям. Она благополучно приехала домой, доковыляла до двери, отперла ее своим ключом и вошла, никем не замеченная.

Свежий воздух и общество Сэма оживили ее, на щеках Заиграл румянец, она похорошела. Появилось еще что-то, кроме любви к сыну, ради чего стоило жить. Женщина с чистыми помыслами, она отлично понимала, что ничего дурного в этой прогулке не было, но ясно отдавала себе отчет в том, насколько непростителен был ее поступок с точки зрения общепринятой морали.

Тем не менее вскоре она снова поддалась искушению поехать с Сэмом, и на этот раз в их разговоре сквозила уже нескрываемая нежность. Сэм сказал, что никогда не сможет забыть ее, хоть она и неважно обошлась с ним в свое время. Затем, после долгих колебаний, он поведал ей заветное желание, которое теперь могло бы осуществиться: ему не нравится его работа в Лондоне, и он мечтает стать владельцем зеленной лавки в Олдбрикеме, главном городе того графства, где они родились. Ему представился подходящий случай: некая пожилая чета решила удалиться на покой и продавала свою лавку.

– Так почему бы тебе не купить ее, Сэм? – спросила она с замиранием сердца.

– Потому что я не знаю, захотите ли вы быть со мной. Нет, боюсь, что не захотите… не сможете! Вы так долго были настоящей леди… Разве вы согласитесь теперь стать женой простого человека?

– Не знаю, смогу ли я… – подтвердила она, испуганная его предложением.

– Ах, если бы вы согласились! – воскликнул он. – Сидели бы себе в комнатке за лавкой да посматривали одним глазком через стеклянную перегородку, если мне придется иной раз отлучиться, только и всего! И хромота ваша ничуть не помешала бы… А уж я-то обращался бы с вами, как с герцогиней, Софи, милая… Позвольте мне надеяться! – умолял он.

– Сэм, скажу тебе по совести, – промолвила она, коснувшись его руки. – Если бы дело было только во мне, я с радостью согласилась бы, хотя при втором замужестве я потеряю всё, что у меня есть…

– Ну и пусть! Нам и своего хватит!

– Это очень благородно с твоей стороны, мой милый, милый Сэм. Но тут есть и другое… У меня ведь сын… Иной раз, когда на душе тяжко, мне кая!ется, что он и не сын мне, а просто мальчик, оставленный на мое попечение покойным мужем. Вроде и не мой вовсе. Да его и тянуло-то всегда больше к отцу… Он такой образованный – не чета мне; разве я могу быть ему достойной матерью?… Я должна сказать ему.

– Да, разумеется. – Сэм читал ее мысли и понимал, чего она боится. – Но ведь вы можете поступать так, как хотите, Софи… то есть миссис Туайкот, – поправился он. – Ребенок-то ведь он, а не вы.

– Ах, Сэм, ты не понимаешь! Я выйду за тебя когда-нибудь, если только смогу. Но ты должен подождать. Дай мне подумать.

Довольный ее решением, он так и сиял, расставаясь с нею. Но она не разделяла его радости. Она не знала, как сказать обо всем Рэндолфу. Придется подождать, пока он поступит в Оксфорд, – тогда, как бы она ни поступила, это уже не окажет никакого влияния на его судьбу. А может, он всё равно не согласится? Что тогда? Сумеет ли она настоять на своем?

Настал день ежегодного крикетного матча между колледжами, а она так ничего и не рассказала сыну, хотя Сэм к Этому времени уже вернулся в Олдбрикем.

Миссис Туайкот чувствовала себя в этот день лучше, чем обычно: вместе с Рэндолфом она отправилась на матч и порой даже вставала с кресла прогуляться. Ей пришла в голову блестящая идея – заговорить на волнующую ее тему во время прогулки среди зрителей, когда мальчик будет в приподнятом настроении и семейные дела покажутся ему пустяками по сравнению с вопросом об исходе состязания. Они прохаживались под ослепительными лучами июльского солнца – мать и сын, такие далекие друг от друга и в то же время такие близкие, – и Софи видела множество мальчиков, похожих на ее сына, в таких же точно широких белых воротничках и плоских шапочках; тут же рядами стояли экипажи, под которыми были разбросаны остатки роскошных завтраков: кости, объедки пирогов, бутылки от шампанского, а также стаканы, тарелки, салфетки, фамильное серебро. А в экипажах восседали надутые папаши и мамаши, и не было среди них ни одной простой женщины вроде нее. Если бы Рэндолф так не тянулся к ним, если бы он не сосредоточил на них все свои помыслы, если бы он не стремился принадлежать к их классу, – какое это было бы счастье!

Толпа зрителей разразилась восторженными воплями, приветствуя какой-то особенно меткий удар, и Рэндолф изо всех сил подпрыгнул, стараясь разглядеть, что произошло на площадке. Софи запнулась и проглотила приготовленные ею слова. Пожалуй, это неподходящий момент. Контраст между тем, что она хотела сказать, и великосветской атмосферой, к которой неудержимо тянуло Рэндолфа, был бы роковым. Она подождет более удобного случая.

Наконец, как-то вечером, когда они остались одни в скромном пригородном домике, где жизнь была отнюдь не блестящая, а скорее серенькая, Софи решилась нарушить молчание и сообщила сыну о своем предполагаемом втором замужестве; она смягчила эту новость уверениями, что речь идет о далеком будущем, когда у Рэндолфа уже будет своя, независимая жизнь.

Мальчик нашел ее намерение весьма разумным и спросил, имеет ли она кого-либо в виду. Она заколебалась, и, по-видимому, у него возникло недоброе предчувствие. Он выразил надежду, что его будущий отчим – джентльмен.

– Едва ли ты назвал бы его джентльменом, – робко сказала она. – Это простой человек, такой же, какой была и я, раньше чем познакомилась с твоим отцом.

И, слово за словом, она рассказала ему всё. Некоторое время лицо юноши ничего не выражало, затем он вспыхнул, уронил голову на стол и разразился горькими слезами.

Мать наклонилась над ним, она покрывала поцелуями его лицо, она гладила его, как малое дитя, рыдая вместе с ним. Но вот он справился с собой, порывисто встал, ушел в свою комнату и заперся.

Она стояла у дверей, прислушивалась и пыталась вести переговоры через замочную скважину. Прошло немало времени, прежде чем она добилась ответа; в конце концов юноша гневно крикнул ей из комнаты:

– Стыд и срам! Это меня погубит! Неотесанный мужлан! Ничтожество! Шут гороховый! Я буду опозорен в глазах всех джентльменов Англии!

– Нет, нет, не говори так! Может, я и неправа! Я буду бороться с собой! – униженно молила она.

Не успели окончиться летние каникулы Рэндолфа, как пришло письмо от Сэма с сообщением, что ему неожиданно повезло. Он купил лавку. Это самая большая лавка в городе, не только фруктовая, но и овощная; он надеется со временем создать семейный очаг, который будет достоин даже ее, Софи. Нельзя ли ему приехать в Лондон повидаться с ней?

Она встретилась с ним тайком и сказала, что ему придется еще подождать, пока она сможет дать окончательный ответ. Медленно протянулась осень, и когда Рэндолф приехал домой на рождество, она вновь завела разговор о браке. Но юный джентльмен был непреклонен.

Протекли месяцы, она вновь попыталась и вновь отступила перед его возражениями; потом сделала еще одну попытку; почти пять лет эта кроткая женщина уговаривала и упрашивала сына. Преданный Сэм возобновил свои ухаживания с большей настойчивостью. Однажды, когда Рэндолф, который уже оканчивал Оксфорд, приехал на пасхальные каникулы, она опять подняла этот вопрос. Как только он примет посвящение в сан, доказывала она, у него появится свой дом, и тогда она, с ее невежеством и безграмотностью, станет для него помехой. Лучше бы ему поскорее от нее избавиться.

На этот раз он разгневался не на шутку, как и подобает настоящему мужчине. Она, со своей стороны, проявила необычайную настойчивость, и Рэндолф испугался, что, воспользовавшись его отсутствием, она поступит по-своему. Исполненный гнева и презрения к ее низменным вкусам, он решил во что бы то ни стало добиться повиновения; для этого он привел мать к алтарю, который он устроил у себя в спальне, и заставил ее, преклонив колена, поклясться перед распятием, что она не обвенчается с Сэмюэлем Гобсоном без его согласия.

– Это мой долг перед отцом, – сказал он.

Бедная женщина поклялась, надеясь, что он смягчится, когда станет пастором и полностью уйдет в церковные дела. Но надежды ее не сбылись. К этому времени воспитание окончательно подавило в нем все человеческие чувства, и, хотя никому на свете не стало бы хуже, если бы его мать наконец обрела долгожданную идиллию с верным своим фруктовщиком, он проявил несокрушимое упорство.

Между тем ее хромота всё усиливалась, и она почти не выходила из своего дома в южном предместье, где сердце ее, казалось, иссыхало от жажды.

– Почему мне нельзя сказать Сэму, что я согласна выйти за него? Почему? – жалобно шептала она, когда поблизости никого не было.

Однажды, года четыре спустя после этих событий, в дверях крупнейшей фруктовой лавки Олдбрикема стоял мужчина средних лет. Это был сам хозяин, но в тот день вместо обычной рабочей одежды он облачился в строгий черный костюм. Окна лавки были полуприкрыты ставнями. Со стороны вокзала медленно приближалась погребальная процессия, она миновала лавку и потянулась к селению Геймид. Пока экипажи проезжали мимо, владелец лавки стоял у дверей со шляпой в руке; глаза его были полны слез. А из окна траурной кареты на него смотрел мрачный как туча, молодой, гладко выбритый священник в наглухо застегнутом сюртуке.