Запретам вопреки

Памяти моих родителей –

Демьяна Леонтьевича и Евдокии Николаевны

От автора

Согласно моей странице в интернете, я родился в Алтайском крае, но раннее детство я провел на родина своего отца. Это дер. Огородники, а еще это райцентр г. Почеп Брянской области.

Небольшой и уже далеко не новый теплоход "Ладога", плававший теперь под флагом Коморских Островов (на зеленом поле белый полумесяц и четыре звезды на одной линии), уже третий месяц стоял на самом дальнем причале в одном западно-африканском порту. Здесь, собственно говоря, порт и кончался, и дальше шли уже заросли мангровых деревьев, а еще дальше вздымались, выглядевшие отсюда совсем тонкими, стволы бесчисленных кокосовых пальм. Их, похожие на перья листья, они же ветви, казались теперь черными на фоне оранжево-желтого закатного неба. Солнце только что опустилось за дальние горы, сумерки, а потом и настоящая темнота наступали здесь с бесцеремонной внезапностью, и матрос первого класса Свирин старался дописать письмо жене до того, как совсем стемнеет. Дело в том, что электричества с берега на "Ладогу" давно не подавали и даже сам кабель убрали в силу полной неплатежеспособности судна с российской командой, но под флагом экзотического островного государства, где никто из членов команды никогда не был. По причине все той же финансовой несостоятельности "Ладоги" был убран и шланг для подачи воды с берега. За водой теперь виновато ходили вахтенные матросы с ведрами, незаконно набирая ее из колонки в конце причала.

Свирин изорвал уже два письма и принялся за третье. Он нашел, что они до неприличия перегружены "лирикой и сантиментами" и теперь он, досадуя на потерянное время, с угрюмой поспешностью писал новое, похожее своим суровым лаконизмом на отчет о командировке, причем явно неудачной. Третий вариант должен был стать последним уже и потому, что день неумолимо угасал, а у Свирина кончилась бумага.

"… Так вот, за все это время, пока мы бездарно стоим у причала на задворках порта без света и воды (да и с едой негусто), наш богоспасаемый сухогруз уже трижды сменил владельцев. Они вообще обретаются неизвестно где: то ли в Питере, то ли в Москве, то ли на Болеарских островах. Зарплаты мы, конечно, не видим уже давно, тебе я ничего не могу послать и чувствую себя последним подонком." Свирин поморщился из-за обилия ненужных эмоций, незаметно просочившихся в письмо, но его надо было как-то дописать. И он продолжал: "Одна надежда, что наш капитан сумеет выискать для судна выгодный фрахт, плюнет на сволочей-судовладельцев и тогда мы заработаем денег на дизельное топливо и провиант, а это даст нам возможность добраться домой…"

В отвергнутых самокритичным Свириным и изорванных им же вариантах письма он пытался даже проанализировать ситуацию и дать ей оценку. Он, например, писал о том, что жизнь моряка в постсоветской России похожа на блуждание в чужом, незнакомом городе, где царят свои, малопонятные порядки, представшие перед пришельцем в своей суровой и пугающей очевидности. То, о чем раньше только читали ( конечно, кто имел склонность к чтению) в книгах Джозефа Конрада или, скажем, Александра Грина, теперь многое увидели наяву: так называемую романтику и приключения во время плавания на судне под чужим флагом, алчность и скупость судовладельцев, трудности в поисках выгодного рейса, а также ложь и предательство там, где этого не ждешь. И запоздало осознали старую истину: "в море каждый за себя, только Бог за всех". Свирин, однако, не забывал, что было "до того", в прежние времена. А было стояние в очереди к инспектору отдела кадров плавсостава, горечь отказа из-за того, что "место ушло", а потом долгожданная радость получения заветного направления на судно. Был потом сверляще-бдительный взгляд первого помощника капитана, то есть помполита, нацеленный на новоприбывшего, а дальше уже были обязательства по соцсоревнованию, собрания судового комитета и внушения того же помполита перед приходом в порт на тему бдительности и возможности провокаций. А при увольнении на берег в загранпортах предписание ходить только группами не менее трех человек, к тому же в сопровождении члена комсостава. Но взамен была греющая душу уверенность в завтрашнем дне, скромный карьерный рост, если будешь вести себя осмотрительно, гарантия регулярного получения зарплаты и убедительная возможность того, что дадут доплавать до пенсии.

Иллюминатор каюты Свирина выходил в сторону океанского залива и к вечеру обычно становилось свежее, и дневная влажная духота отступала. В полуоткрытую дверь бесшумно и по-свойски ввалилась серая корабельная обезьяна. Это был Макс, названный так неизвестно кем и почему. Он вспрыгнул на койку рядом, обежал каюту внимателными коричневыми глазами на предмет отыскания съестного, ничего интересного не увидел и потом стал приводить в порядок рыжевато-пепельные, сильно нуждающиеся в стрижке волосы Свирина. Последний в это время задумался над листом бумаги, не зная, как закончить письмо, а на появление обезьяны отозвался с доброжелательной рассеянностью:

– Ну что, старина Макс? Очень, конечно, жаль, но угостить тебе нечем.

Макс явился на судно сам с обрывком веревки на шее. Свирин тогда стоял вахтенным у трапа и дал пришельцу кусок свежей булки, которую жевал сам. Он видел таких обезьян на рынке в грубо изготовленных деревянных клетках. Их привозили по реке из лесных деревень на лодках-долбленках или же на рейсовом пароходе. Где-то в далеких лесах они попадали в ловушку, потом их связывали, сажали в клетку и отправляли в город в качестве съедобной живности на продажу. На рынке также продавалось и копченое обезьянье мясо. А живые обезьяны в клетках, словно догадываясь о своей участи, сидели в позе грустной покорности и отрешенности, они не вертелись и не кривлялись, чего от них обычно ожидают, как бы протестуя этим против своего пленения. Они даже не притрагивались к овощам или фруктам, которые продавцы иногда совали им сквозь прутья. Зачем есть, если тебя самого скоро съедят? Казалось, именно это можно было прочесть в их почти человеческих взглядах. Все на "Ладоге" потом заметили, что Макс ни разу не перебегал по сходням на причал с тех пор, как пришел на судно, и прятался, если на палубе появлялся человек с темной кожей. Впрочем обвинять Макса в расизме было мало оснований, так как все незнакомцы, изредка приходившие на судно, белыми людьми не являлись, он же решительно не доверял чужим.

На судах у причалов и у стоявших на рейде загорались огни. Свирин заклеивал конверт, когда в дверь его каюты заглянул один из матросов.

– Игорь, тебя будить на вахту или сам встанешь?

– На всякий случай загляни.

– Ты за Каминского не хочешь его вахты отстоять с ноля до четырех? Сказал, что на всю неделю и с хорошей оплатой.

– Пошел он знаешь куда.

– Догадываюсь, куда именно. Ну, в общем, дело твое.

– Ты хотел, наверное, сказать "ну и дурак". Я бы все равно не обиделся.

Матрос ушел с выражением преувеличенного равнодушия на лице, а Свирин, глядя на светлый прямоугольник конверта на узком столике в наполняющейся темнотой каюте, чувствовал, как к нему против воли подступают воспоминания. Он смутно чувствовал, что правдивость с каким-то таинственным упорством предпочитает жить в прошлом, уклоняясь от настоящего с загадочной необъяснимостью. Отсутствие же стоящего за спиной незримого цензора, возможно, восполняется собственным страхом перед правдой, боязнью заглянуть в нее, а заодно и в себя самого. А вот когда имеешь дело с прошлым, можно отбросить сомнения, можно дать волю памяти, не забывая о том, что ее возможности, увы, не беспредельны.

Свирин был женат около десяти лет и с будущей женой его свел довольно курьезный случай, когда он ни о какой Африке и не помышлял. Он служил рулевым на минном тральщике, которого наконец поставили на капитальный ремонт, а команду держали в береговом флотском экипаже, готовясь рассылать ее по другим кораблям и даже флотам. И он помнил, как начинался тот приснопамятный день. Стоял строй матросов в синей робе с нашитыми на нагрудных карманах номерами и в темносиних беретах с красной, еще советской, звездой. Перед строем стоял офицер в фуражке с белым чехлом, в кремовой рубашке и черных брюках. Его обращение к строю отличалось спокойной и дозированной строгостью:

– Сварочные работы на палубе прекращаются и бригада рабочих уходит до завтрашнего утра. Всем занять свои места в кубриках и проводить занятия по специальности. Командирам боевых частей проследить за выполнением. Разойдись!

Именно в этот, один из долгих летних дней, надо было отметить день рождения Лешки Чуева, его дружка по тральщику. За бутылкой в самоволку отправился Свирин. Свое право на эту акцию он обосновал в разговоре с Лешкой во время перекура у бочки с водой.

– Значит, сегодня вечером, – сказал он ему вполголоса, – мы и отметим, Леш, твой день ангела. Сразу после ужина.

– Да у нас же нет ничего, – ответил тот, – сначала мне надо за бутылкой отлучиться.

– Отлучаться за этой пресловутой бутылкой буду я, ибо негоже, если именинник в случае неудачи, будет грустно отмечать свой личный праздник на "губе".Я же знаю один хороший лаз и смотаюсь быстро.

Свирин уже не первый раз проникал в пролом стены, полускрытый со двора грудой старых досок, а на улице заслоненный кустом сирени. В небольшом магазинчике он взял большую бутылку (ее еще называли "огнетушителем") крепленого вина, так как на водку денег не хватило. Но вино было не знакомое украинское "бiле мiцне" (или "биомицин" – полузабытое теперь лекарство) и не низкопробный "агдам", а что-то даже мускатное. Свирину надо было прошмыгнуть всего лишь каких-то пятьдесят метров мимо старых двуэтажных домов, тянувшихся вдоль неширокой набережной канала с низкой чугунной оградой. Он не переоценивал своих возможностей и поэтому страстно стремился поскорее достичь знакомого сквозного двора, где уже виднелась та самая стена с вожделенным проломом в ней, едва проглядывавшим сквозь зелень сирени. Вдруг впереди, хотя и в отдалении, явственно проглянула за оградой предательская (но для Свирина спасительная в силу своей заметности) белизна бескозырочных чехлов, форменок и летнего офицерского кителя. Неожиданный в таком захолустье патруль надвигался с нестерпимой неотвратимостью. Перед мысленным взором Свирина промелькнула картина предстоящего задержания со всеми неприглядными деталями. Даже если бы он избавился от тяжелой и громоздкой улики, оттягивавшей карман, его синяя роба с номером на груди слева, рабочие ботинки-"гады" и пилотка выдавали его с головой как явного и злостного самовольщика.

Из-за духоты входная дверь ближайшего дома была открыта, как и дверь в квартиру слева на первом этаже. Там стояла девушка с большой рыжей кошкой на руках, видимо, собираясь отпустить ее погулять. Свирин даже не разглядел толком ее лица и обратился, скорее, не к ней, а к кошке, которая гипнотизировала его своим строгим, зеленым взглядом.

– Прошу вас, позвольте только переступить порог, чтобы не маячить в дверном проеме, – хриплым от волнения, но проникновенным шопотом начал Свирин. – Короче говоря, мне грозит неприятность. Идет патруль!

Он кивнул в сторону улицы. Девушка, как показалось Свирину, чуть заметно улыбнулась. Знакомства с матросами у нее случались и она знала, что путь их по городу не усыпан розами. Свирин был молча впущен в дом. А патруль, вместо того, чтобы прошагать мимо, зачем-то остановился у ограды канала, видимо поджидая, замеченную издали какую-то свою жертву.

Одним словом, Свирин через какое-то время познакомился не только с девушкой, но и с ее мамой, которая как-раз вошла в комнату из кухни. Время было обеденное и он был приглашен к столу. Он, конечно, вытащил из кармана штанов свою тяжелую бутылку и поставил на стол, рассудив, что дни рождения нельзя отмечать раньше времени, а позднее – сколько угодно.

– Между прочим, – сказала мама девушки, моложавая дама со следами, как раньше писали, былой красоты на лице, – я со своим Сашей – это Олечкин отец – тоже познакомилась, когда он сбежал в самоволку. Их сторожевик стоял тогда недалеко от Моста Лейтенанта Шмидта.

Свирин уже позднее с наигранным оптимизмом подумал, что история повторяется и от судьбы, видимо, не уйдешь. Когда он прощался, мама Оли сходила к соседке, вернулась с четвертинкой водки и протянула ее Свирину.

– Пусть ваш друг выпьет, раз уж у него праздник, а вам, Игорь, не советую, а то попадете в беду.

В следующий раз он пришел в гости уже имея при себе увольнительную записку и был он в бескозырке, отглаженной форменке и в брюках с острой, как нож складкой. И в руках он держал непривычную вещь в виде пышного букета летних цветов. Как давно это было…

А прошло всего несколько лет и вот Свирин уже на "гражданке", идут девяностые годы, прозванные впоследствии "лихими", а его жена, внешне уже немного потускневшая, кое в чем разуверившаяся и рядом с ней внешне невозмутимый мальчик, которому в этом году предстояло идти в школу, смотрят на него с вопросительной выжидательностью. Свирин – в резерве плавсостава и ходит каждый день отмечаться и узнавать о вакансиях на судах. Сейчас от только что вернулся из порта, он явно бодрится и говорит с немного наигранным оптимизмом:

– Есть надежда, что завтра получу место на одном сухогрузе. Нужен матрос первого класса. И в моем лице они его получат.

– Куда идет судно, ты хоть знаешь? – спрашивает жена с отвлеченным интересом. Она не очень верит, что муж завтра получит работу и надеется, что ей удастся уговорить его искать какое-нибудь занятие на берегу.

– Говорят, куда-то в Африку, – с фальшивой беззаботностью говорит Свирин. – Если завтра меня возьмут, есть надежда на аванс. А если его дадут в рейсе, вышлю из ближайшего порта.

Свирин сидит за столом и перед ним тарелка горячего супа. Второе блюдо в сегодняшнем меню отсутствует. Суп слишком горяч и процесс его остывания Свирин решает скрасить оценкой жизни труженников моря, при этом понимая, что благодарным слушателем жену его назвать трудно. Да и то, что Свирин говорит, положительных эмоций вызвать никак не может.

– Торговый флот успешно распродается, – говорит Свирин с неодобрительным патриотическим сожалением. – Уже нет пароходства на Балтике и на Черном море. Пассажирский флот в России исчез. Большинство же судов плавает теперь не под российским флагом.

Жена одевается, готовясь идти с сыном в магазин и говорит с усталой уверенностью в своей правоте:

– От перечисления фактов пора переходить к выводам. А они, я чувствую, неутешительны. И почему я так часто слышу, что у нас торговые суда все больше плавают под чужими флагами?

– Наше государство уважает права собственника, – популярно объясняет Свирин, все еще занятый своим супом. – Теперь владелец может выбрать флаг любой страны, под которым будет плавать его судно. И эта страна будет получать налоги, а вовсе не Россия, хотя на судне российская команда. Поэтому судовладелец выбирает флаг той страны, где налоги поменьше. Есть даже такое понятие: "дешевый флаг".

– Стоит ли тебе продолжать испытывать свою судьбу? – задает свой последний вопрос жена Свирина Ольга, уже держась за ручку двери. – На море ведь свет клином не сошелся.

– Ладно, возможно, это будет мой последний рейс, – говорит Свирин с немного декларативной уступчивостью. Он знает, что когда сказать нечего, лучше ничего не говорить.

Свирин однажды попал в одну интеллигентскую компанию, он уже к тому времени был женат три года и понимал, что брак весьма непростое испытание, он его проходит с трудом и это еще проверка всех человеческих качеств. А в компании, где случайно оказался Свирин, отмечался чей-то день рождения, ему было скучно среди незнакомых людей и он уже собирался незаметно "отчалить". Но тут одна дама, кажется, психолог. затронула тему брака как союза двух сердец и спровоцировала небольшую полемику.

– Заключение брака, в том числе и сама свадьба, – говорила дама, держа в тонких пальцах полную до половины рюмку коньяка, – это апофеоз биологического состояния, это не что иное как перенос генома в последующее поколение.

Она победным взглядом окинула притихшее сообщество вокруг пиршественного стола и продолжала:

– Мужчины по своей сущности полигамны, это ни для кого не секрет, поэтому каждая женщина стремится как можно надежнее закрепить за собой мужчину…

– Я бы добавил, – вклинился в ее речь мужской голос, – что заключение брака это наиболее радикальная форма инициации, так как она знаменует вступление во взрослую жизнь…

– Значит, я в свои сорок лет так и не повзрослел, – прозвучал другой голос, обиженный и не очень трезвый.

Но предыдущий выступавший отмахнулся от него и строго напомнил:

– Не забывайте, что брак знаменует соединение духовного и физического…

Дама-психолог допила свой коньяк и с педантичной четкостью сделала неожиданный вывод:

– А сейчас заключение брака часто просто клоунада, это уже пародия на прежние человеческие отношения. И брак, и сама свадьба, потеряв свои сакральные моменты, потеряли и свое главное значение. Часто так называемые молодые живут вместе до заключения брака несколько лет.

Свирин ушел с этой вечеринки, обогатив свой опыт новым пониманием идеи брака, хотя лично ему это нисколько не помогло.

Свирин попал в торговый флот благодаря привычке к морской жизни и отсутствию необходимости приобретать новую профессию. На своем тральщике он служил рулевым, а на гражданском флоте он выполнял бы ту же привычную работу только уже в качестве матроса первого класса. Каждый человек, видимо, своего рода заложник своего времени, и у большинства прискорбно мало вариантов выбора своего жизненного пути. Все это смутно чувствовал Свирин. Сознаваться же в совершенной ошибке человеку мешает самолюбие. Когда, например, по телевидению или по радио выступают ветераны, подводящие жизненные итоги, все они с завидным единодушием утверждают, что, появись у них абсолютно сказочная возможность начать жизнь заново, они ни в чем не изменили бы свой прежний выбор. Скорее всего, это разновидность самоутверждения и неосознанная тяга заметнее обозначить себя в жизненном пространстве. Но получение этакого "билетика на второй сеанс" из шукшинского рассказа нереально, а сама множественность вариантов выбора жизненного пути неизбежно ведет к утрате жизненной цельности, как сказал один морской писатель. Он и плавал, пока болезнь не привела его к последней швартовке у причала в виде собственной малогабаритной квартиры, где у него хранились списанные морские карты, и которую ему уже не суждено было покинуть живым.

У Свирина была ночная вахта у трапа, он, правда, немного вздремнул, сидя на бухте манильского троса, утро уже наступило, но солнце еще не встало. По земле стелился туман и перистые кроны пальм в отдалении словно парили в воздухе.

По бетонному причалу неторопливо в тяжелых армейских ботинках шагал Обафумо с американской скорострельной винтовкой на ремне. Его ночное дежурство нередко совпадало с вахтой Свирина. Солдат был одет в полевую камуфляжную форму с темнозеленой пилоткой на бритой голове, его рукав украшала нашивка капрала, а на его лице красовалась ритуальная татуировка.

– We see each other once in a week, don't we? (Мы видимся раз в неделю, не так ли?) – сказал, блеснув зубами, Обафумо.

– I should say, once in five days, something like that (Я бы сказал раз в пять дней, что-то вроде этого) – поправил его Свирин, любивший точность.

Часовой достал пачку сигарет из нагрудного кармана.

– Закури, Игор, – сказал он, не смягчая конечного "р" в имени матроса.

– Нет, спасибо, – с хмурой вежливостью отклонил это предложение Свирин. – Недавно бросил курить. Потому что надоело курить чужие сигареты.

– Ничего, – решил ободрить его солдат, – когда-нибудь у тебя будут и свои. У нас говорят, что нет ничего, что пришло бы и осталось навсегда, не уходя обратно. Иными словами, ничто не продолжается бесконечно. Ты со мной согласен?

Свирину не нравился немного покровительственный тон философствующего капрала, но тот хорошо знал положение экипажа "Ладоги" и был порой способен на сочувствие. Это и хотел использовать Свирин, задавая свой вопрос:

– Послушай, Обафумо, ты ведь, кажется, дежуришь в пятницу.

– Да, а что?

– Было бы хорошо, если бы нам снова дали электричество до шести утра. Даже до пяти. Оно бы пошло только на камбуз, где большой холодильник. Ваши рыбаки обещали к вечеру доставить рыбу, ну, ту, которую им не удалось продать за день. Без холода за ночь она пропадет.

– Это дело рискованное, – сказал Обафумо, непроизвольно оглядываясь. – Вдруг лейтенант придет проверять посты.

– Ты скажешь, что включил рубильник по ошибке. А ведь среди этих рыбаков, я слышал, и твой брат.

– Ты правильно слышал, Игор. Это сын третьей жены двоюродного брата моей матери. У нас говорят так: кто торгует ложью, расплачивается потом правдой. Поэтому в случае чего, мне придется выключить рубильник раньше. Так и скажи вашему повару.

Обафумо вдруг поднял голову и указал на восточную часть неба, окрашенную уже в оранжево-желтые тона. Два реактивных самолета пересекали небесное пространство, направляясь куда-то вглубь страны.

– Вот так каждое утро, а потом еще вечером перед заходом солнца, – сказал Обафумо, словно объяснял какое-то небесное явление. – Летают бомбить позиции Нванги. Ты слышал о таком, Игор?

– В ваши политические дела стараюсь не вникать. Я не знаю толком, что в моей собственной стране сейчас делается.

– У сторонников Нванги, говорят, повсюду агенты, – продолжал свое капрал. – Они и до вас могут добраться, имей в виду. В это случае каждый член команды должен сообщить об этом нам.

– Как же, сообщим, – рассеянно сказал Свирин, которому не понравился этот разговор. – Не забудь про пятницу, Обафумо.

В столовой команды завтракающие без особого гастрономического азарта поглощали кашу из сорго с красным соусом из креветок, помидоров и перца – судовой кок Максимыч давно уже перешел на туземные рецепты. Так выходило проще и дешевле. Он выглянул в раздаточное окно и сразу же навлек на себя ряд вопросов:

– Максимыч, пересмотр меню намечается?

– Хлеба с маслом совсем теперь не будет?

Максимыч, человек угрюмый, как многие повара, вопросы оставил без внимания и неожиданно объявил:

– Сказали, что на этой неделе будет доставлена рыба.

– Небось с тухлинкой? – с брезгливым сомнением спросил кто-то.

– За свежесть поручиться не могу. Я думаю, все уже знают историю этой рыбы. Когда рыбакам сообщают с берега, что цены на рынке упали до предела, они прямо с лодок продают ее нам с большой скидкой.

Кок счел, что уделил всем слишком много внимания и был готов снова скрыться в недрах камбуза, но решил напомнить:

– Пусть вахтенный помощник даст мне пару человек шкерить рыбу.

– А что еще интересного, Максимыч? – спросил боцман, до этого угрюмо молчавший.

– В обед на сладкое перезрелые бананы. Купленые по бросовой цене.

Судовой повар посмотрел на сидящих в столовой с усталым вызовом, но вызова никто не принял. Все знали, что даже здесь, в Африке, они ели бананы не каждый день, а только тогда, когда целый грузовик-рефрижератор въезжал на причал и черные грузчики начинали переносить картонные коробки с теряющими товарный вид бананами на судно.

В той же столовой капитан Якимов спустя час проводил короткое собрание команды, которое он устраивал каждые десять дней. На вид капитану было около пятидесяти, лицо у него было малоприветливо, а глаза часто смотрели как у боксера, который все время ожидает удар противника и должен его упредить, нанося свой. Улыбался он редко, особенно, когда шутил. Но зато он всегда был чисто выбрит, на нем была белая рубашка с черным форменным галстуком и черными погонами с четырьмя золотыми капитанскими шевронами. Он был убежден, что нельзя давать себе поблажки во всем, иначе ничего не сможешь требовать и от других. И еще Якимов напоминал себе, что относиться по справедливости к людям намного труднее, чем просто критиковать их за недостатки.

– Итак, докладываю о положении дел, – сказал капитан бесстрастно и словно экономя слова. – Как всем нам известно, мы находимся на судне, долг которого перед портом растет, а мы уже почти три месяца живем без зарплаты. Давайте выслушаем все службы, которые сумели заработать что-нибудь для пополнения судовой кассы. Старший механик, вы, кажется, хотите что-то сказать.

– Хочу, – басом отозвался стармех. – Мы провели краткосрочные курсы мотористов, а учащихся нам поставил местный профсоюз моряков и докеров. Оплату получили чеками Стэндард Банка.

Он был в чистой темносиней робе и все знали, что он самый старый на "Ладоге", но не знали всех его ухищрений с целью обмана медкомиссии, чтобы получить место на судне.

– Михалыч, о маслобойке не забудь сказать, – театральным шопотом напомнил ему второй механик.

– Далее, – не повернув в его сторону голову, обстоятельно продолжал стармех, – мы починили дизельный двигатель на небольшом заводике по переработке копры кокосовых орехов. Оплата была произведена наличными.

Теперь поднялся старпом, плотный человек предпенсионного возраста и с характерным трагическим взглядом, с которым он не расставался с началом выхода из родного порта.

– В отличие от нижней команды успехи наши намного скромнее. Наши матросы участвовали в покраске корпуса шведского рефрижератора "Улаф Свенсон". И еще…

Старпом украдкой заглянул в свою бумажку, словно плохо выучивший урок школьник в шпаргалку, и добавил со скромной информативностью:

– Была выполнена погрузка на палубу доставленных с берега швартовых тросов и другого судового оборудования, а также провианта на два контейнеровоза, названия опускаю, экипажи которых были отпущены на берег. Работа выполнялась всей верхней командой, кроме вахтенных.

Ему хотелось сказать, что ни в одной из работ не участвовал рулевой Каминский, но старпому показалось, что это будет похоже на косвенный донос. И он закончил свой доклад с холодноватой нейтральностью:

– Деньги за работу получили наличными в местной валюте.

Капитан слушал молча, изредка кивая головой, но чувствовалось, что ему нечего сказать для ободрения команды и это тут же обнаружилось со всей безрадостной очевидностью.

– К сожалению, нам не удалось получить заказ на перевоз грузов местного значения, – сказал капитан немного виноватым голосом. – Старший механик уверен, что у нас хватит дизельного топлива почти на сутки работы двигателя. Сделав хоть один такой рейс, мы на заработанные деньги могли бы заполнить наш главный топливный танк.

– А зачем? – звучит чей-то скептический вопрос. – Разве судно не собираются продать за долги?

Это был удар по больному месту капитана, но он привык и не к таким, поэтому сухо сказал, не глядя в сторону спрашивавшего:

– Об этом будет большой разговор в самое ближайшее время.

Встал боцман, которого те, кто постарше возрастом, называли все еще по-советски "предсудкома", и зычным "палубным" голосом напомнил:

– Не забывайте, дорогие соплаватели, что в углу стоит заклеенная коробка с прорезью вверху. Если кому удалось что-то заработать частным образом и не жаль пожертвовать малую толику на общие нужды, не забывайте отмусолить пару бумажек. Годится любая валюта.

Когда все начали расходиться, к коробке подошел одетый по лучшей тропической моде рулевой Каминский. На нем были белые рубашка, шорты и чулки-гольф. Был он худощавый, подтянутый и всегда со снисходительно-покровительственной улыбочкой. Он с небрежной демонстративностью сунул в прорезь коробки довольно крупную местную ассигнацию с расплывчатой физиономией какого-то африканского вождя, который дольше всех противился власти белых. Деньги у Каминского всегда водились, но интересоваться источником дохода каждого на судне считалось неэтичным и личная предприимчивость не порицалась. Каминский же откупался и от работ, о которых докладывал старпом, и часто даже от вахты у трапа. Он даже придумал гибкую таксу оплаты в зависимости от времени вахты и погоды. Он покидал судно, стараясь не попадаться на глаза капитану или старпому, а когда он возвращался, не знал никто, разве что вахтенный у трапа. За воротами порта кое-кто видел как он садится в ожидавшую его машину, а в "коробку пожертвований" он с картинной небрежностью всовывал бумажку в десять или двадцать финго, стараясь, чтобы это происходило непременно при свидетелях. Многие, причем даже из комсостава, поглядывали на него с завистливым интересом, но Каминский своих карт не раскрывал и дружбы ни с кем не водил. Капитан ценил в нем хорошего рулевого, помполита на судне теперь не было и брать на себя еще и его роль для того, чтобы заниматься воспитанием подчиненных, Якимову показалось бы абсурдом.

Свирин выходил из столовой, опустив голову: ему нечего было сунуть в картонную коробку. А все из-за нежелания отстоять лишнюю вахту за другого из давнишней к нему антипатии.

– Павел Андреевич, можно вас на пару слов?

Старший помощник всегда был предельно официален и капитан платил ему тем же, хотя всегда был готов перейти эту планку и чувствовал, что первый шаг должен сделать именно он. Но что-то все время мешало.

– Войдем лучше для верности в мою каюту, – сказал Якимов тихо. – Надеюсь, что ее стены, в данном случае переборки, ушей не имеют.

В каюте, конечно, стояла привычная духота и оба достали из карманов платки, чтобы вытереть лицо и шею.

– Капитан, мы что, так и будем пассивно ждать своей участи? Судовладельцы о нас забыли. Мы даже не знаем своего нынешнего хозяина.

– Он отыщется, если мы выберемся из этого плена.

– А мы сможем?

– Чиф, выйти из порта нам разрешат только тогда, если будут подтверждающие документы на рейс в пределах вод этого государства. С гарантией, что мы снова вернемся на прежнее место. Мы же в неоплатном долгу перед портом, – сказал капитан тоном учителя, ведушего надоевший урок.