Запретная любовь

– Передавал.

– Тем не менее вы не только не отказались от связи с выселенкой, но и поселили у себя мать Марты Франц. А мы, между прочим, планировали назначить вас председателем райпо. Теперь, конечно, вашу кандидатуру на этот ответственный пост придется отклонить. Если, конечно, вы прямо сейчас, до бюро, не дадите мне честное слово, что отказываетесь от связи с выселенкой, отправляете мать Марты Франц обратно в барак. Только при этом условии я могу снять с повестки дня ваше персональное дело.

Многое хотелось сказать Алексееву секретарю, но он сдержался, боясь навредить Марте:

– Я не могу понять, чем любовь к женщине мешает райкому и лично вам?

– Не утрируйте, Алексеев, не просто к женщине, не просто, и мешает не мне, а дискредитирует районную партийную организацию. Так вы даете слово?

– Нет.

– Напрасно. Вы еще ой как пожалеете об этом. У вас был шанс все поправить, но вы им не воспользовались. Для начала, может, и отделаетесь выговором, но если будете упорствовать – вылетите из партии. Это я вам гарантирую. Место председателя райпо вам тоже не видать, да, пожалуй, распрощаетесь и с должностью, которую занимаете. А ведь вы молодой растущий коммунист, у вас все впереди. Такие перспективы. И все терять ради какой-то…

– Она не какая-то!

– Идите, Алексеев, разговор окончен. Вашему отцу было бы стыдно за вас.

– Не думаю. Он был умным человеком.

– Что вы хотите этим сказать? – вскинулся Шипицин.

– То, что сказал: мой отец был умным человеком.

– Не завидую я вашему будущему, Алексеев.

– Вы что, гадаете на картах? – все же не выдержал Алексеев, внутри у него все кипело от гнева.

– Что?

– Вы сказали, что знаете мое будущее. Вот я и подумал…

– Идите!

На бюро за выговор Алексееву проголосовали единогласно. Большую роль сыграла пламенная речь Дрюкова о потере бдительности коммунистом Алексеевым…

Возвращались тоже втроем, Трубицин с Сомовым говорили, что Шипицин не прав, ругая их за низкую производительность. Что могут женщины? И непонятно молчание начальника леспромхоза, он-то в курсе, что большего с таким контингентом не сделать. Хорошо, пообещали прислать вербованных…

Но недалеко от лесоучастка Сомов неожиданно переменил разговор:

– Странно, но почему-то влюбленным всегда кто-то или что-то мешает. Всегда что-то надо преодолевать. И преодолевают, кстати, не все. Многие отступают под напором обстоятельств.

– Я не понял, на что ты намекаешь. Не согласен с решением бюро? – спросил Трубицин и оглянулся на сидевшего сзади Алексеева.

– Сергей Сергеевич, не надо передергивать. В данном случае я говорю о другом. Вспомните Ромео и Джульетту, Тристана и Изольду. Да возьмем моего брата Сашку, он младше меня на четыре года. Вздумалось ему влюбиться в дочку декана, а тот уже подобрал для нее достойного, на его взгляд, мужика. Сашка что, нищий студент, отца нет, мать у нас служащая. Но это не повод, чтоб отговорить дочь, и декан ей заявил, Сашка хитрит, просто хочет таким способом облегчить себе учебу и пролезть в аспирантуру. А в любовь он просто играет. Та передала разговор Сашке, Сашка психанул, перевелся в другой институт и сделал дочке декана предложение. Мама, конечно, была против женитьбы – вот после института пожалуйста. Но Сашка ее уговорил. А вот декан с супруженцией ни в какую. Тогда дочка головой в петлю. Успели, откачали. Мать ее в больницу, сердце прихватило. А отец по-прежнему, нет, и все, не надо нам такого зятя. Тогда она уходит из дому, Сашка бросает институт и идет работать на оборонный завод, всю войну там отработал. Ютятся с двумя детьми в однокомнатной квартире, и счастливы. А дочка декана так с родителями и не помирилась. Характер.

– И что же вы предлагаете? Ведь вы говорите о другом. Какая выходит мораль из вашей басни? Что надо быть выше обстоятельств? Я вас правильно понял?

– Так точно. У каждого есть выбор. Все зависит от самого человека, а не от обстоятельств.

– Но не всегда это приводит к хорошему концу, как в вашей сказке. Часто это приводит к большому горю или даже смерти.

– Но хоть на короткое время они бывают счастливы. Если по-настоящему любишь, то не отступишься. Возьмем наших классиков…

– Возьмем лучше вас, Иван Егорович, – когда Трубицин начинал с кем-то спорить, он всегда переходил на «вы». – Как сложилось у вас с женой?

– Прекрасно. Нам никто не мешал. Ни пересуды соседей и знакомых – я был у Софьи первым мужчиной. Ни ее родители – мы дружили семьями. Ни власти – мы оба были примерными комсомольцами. Тихо, мирно справили свадьбу, – Сомов помолчал и добавил. – Может, потому так скучно и живем.

– Так это и хорошо, вам что, подавай страсти-мордасти?

– Не мешало бы. Сладкое тоже надоедает.

– Да уж… Верно сказано, человеку не угодишь…

Трубицин высадил Сомова возле конторы лесоучастка и вызвался подвезти Алексеева до дому. Только отъехали от конторы, Трубицин сказал:

– Не слушай Сомова, хорошо красиво рассуждать, когда тебе никто не угрожает. Обычно в сказках она сидит в темнице, а он едет спасать ее по лесам, по долинам. И спасает. А в жизни иное, он любит, и из-за этого ее сажают в темницу. И никакой серый волк не поможет ее спасти. Я голосовал за выговор, хотя совсем не против отношений коммуниста и выселенки. Я голосовал, чтобы ты задумался, потому что жалко Марту. Она ведь на свободе долго не пробудет, посадят снова. Ты отступись, пожалей Марту. Против обстоятельств не попрешь. Хочется тебе с Мартой как-то помочь, да не в моей власти. – Трубицин остановил машину. – Передай привет Матрене Платоновне. А вот и Модун, учуял хозяина. Ну и вымахал, растет не по дням, а по часам. В детстве все просил родителей, чтобы собаку подарили, так и прожил без нее. Ну, бывай!

Алексеев, не заходя домой, присел на лавочку возле ворот, Модун тут же положил ему голову на колени. Это что же получается? Трубицин голосовал за выговор, потому что пожалел Марту и как бы защищал ее от меня. И что теперь? Раз Смирнов сказал – рубить, в районе будут стараться и снова упекут Марту в тюрьму. Что мне делать? Отказаться от нее? Сказать, когда вернется, что между нами все кончено? Но делать это надо было раньше, тогда бы и Марта не сидела в тюрьме. Да и почему он решает один? Порвать отношения, когда Марта понесла такое наказание, не будет ли это выглядеть подлостью? Особенно теперь, когда ему вынесли выговор. Все подумают, Алексеев испугался исключения из партии, боится потерять должность. Боже, о чем я думаю! Как мне в будущем уберечь Марту? Есть только один выход – отказаться от нее. Но как тогда жить? Он опять думает о себе. Но что тогда делать?

До самого приезда Марты Алексеев будет задавать себе этот вопрос, на который не было ответа.

О том, что Алексееву дали выговор по партийной линии за его любовь к Марте Франц, село и лесоучасток узнали уже на следующий день. И отнеслись к этому по-разному, одни говорили – пора Гане с Мартой рвать, зачем напрашиваться на неприятности, сначала выговор, потом вообще из партии исключат. Да и что, других баб нет? Были и такие, что восхищались – вот это любовь! Но тоже считали, лучше власти не дразнить. И никто не сказал: а какое дело райкому до любви Гани, разве в районе нет других дел? И никто не верил, что Ганя и Марта будут вместе. Плетью обуха не перешибешь. А Семен Хорошев во всеуслышание заявил, лично он, будь его воля, за связь с фашисткой сразу бы выгонял из партии.

Пока все судачили об этом, неожиданно для сельчан женился Николай Соловьев на спецпереселенке Марии Кнабе. И если почти все были на стороне Алексеева и Марты, то Соловьева осудили – фронтовик, а с немкой связался. Больше всех горячился Хорошев:

– Это что же, люди добрые, делается? Наши бабы мужиков на фронте потеряли, рожать не от кого, а фашистки последних русских мужиков забирают. Сучки недобитые! И кто у них родится? Полуфашисты!

Родители Николая были против женитьбы сына на немке и сразу заявили, невесткой они Марию не признают, и она никогда не переступит порог их дома. И просили Николая не позорить их. Николай лишь отмалчивался и почти не бывал дома.

Свадьбу справили в доме Егора Васильевича Бердникова, он приходился дядей Николаю. С немецкой стороны была лишь мать Марии, из гостей: Алексеев, Новоселова, Адам и одноногий Иван Балаев, с ним Николай уходил на фронт. Приехал из райцентра и старший брат Николая, Михаил.

У Бердниковых молодые временно и поселились.

Долго спорили в селе об этой женитьбе, высказались все. Сказал свое слово и Ножигов, когда посетил контору сельпо. Правда, привело его сюда совсем другое, о чем он сразу же с порога и заявил:

– Здравствуй! Руку тебе не подаю, знаю, зол на меня и не пожмешь. Я к тебе на минутку и по делу. У Лизы Воробьевой муж вернулся. Жорик. Отсидел срок. Ты скажи сторожам, пусть будут повнимательней. Сам знаешь, горбатого могила исправит.

– За что он сидел? – поинтересовался Алексеев. Жорика он помнил, но за что посадили, не знал.

– Грабеж, убийство сторожа. Всю жизнь по тюрьмам. Выйдет, изобьет хорошенько жену, заделает очередного ребенка и назад. И сейчас недолго на свободе походит. Для таких, как он, тюрьма дом родной. Сидел бы он еще, да в тот раз убийство на себя его напарник взял. У них своя иерархия.

Ножигов снял фуражку, вытер вспотевший лоб платком:

– Знаешь, Гавриил Семенович, я не против женитьбы Соловьева, плохо то, что он твой подчиненный. Это тебе минус. Налицо потеря бдительности и плохое влияние на подчиненных.

– Тебя-то почему это заботит?

– Да потому, что я не враг тебе. Да и Марте. Это, конечно, трудно объяснить, да пожалуй, и не надо. Ты сам все понимаешь. Вернется Марта, сделайте хотя бы вид, что разбежались. Ты же ее снова упечешь в тюрьму. А о разговоре в лесу забудь. Погорячился я… Да и с Мартой, все так сложно. Но как человек, я на вашей стороне. Ладно, работай, не буду мешать, – Ножигов шагнул к двери, ударился лбом о притолоку, матерно выругался и вышел.

Алексеев двинулся следом, видимо, что-то хотел сказать, но вернулся и с силой стукнул кулаком по столу. Они что, сговорились? Один просит пожалеть Марту. И второй приперся. Все сделал, чтобы она села, а получается, с его слов, это я упек Марту в тюрьму и собираюсь сделать подобное снова. Все заботятся о Марте, все хотят оградить ее от меня, как кобылицу от распаленного жеребца. Хорошо Николаю, никто не вмешивается в его жизнь. Появятся дети – простят и родители. Привыкнет и деревня. Никто не осудит и Нину Саморцеву, если она выйдет замуж за Ивана Шмидта – у них все к этому и идет. Лишь только он районному начальству как бельмо в глазу. И где-то в потаенном уголке сознания мелькнула мысль – не вступил бы в партию и никто не мешал бы его счастью. Но Алексеев тут же отогнал ее.

Еще в детстве Алексеев решил: он будет таким, как отец, и жизни не пожалеет за Советскую власть. Вступил в комсомол, потом в партию. С первых же дней войны просился на фронт, но каждый раз его просьбу отклоняли, мотивируя тем, что кому-то надо работать и в тылу. И он работал и жил, не марая высокое звание коммуниста, и вот теперь одни ему заявляют – он дискредитировал районную партийную организацию, другие уговаривают не губить Марту, отказаться от нее. Интересно, как бы поступил на его месте отец?

И вечером Алексеев задал этот вопрос матери. Ее ответ ничего не прояснил:

– Я тебе уже говорила.

– Помню. В первую очередь надо думать о других, а уж потом о себе. Но это не дает ответа на мой вопрос. Я могу поступить и так и этак, и в обоих случаях руководствоваться папиным изречением. А где истина?

– В твоем сердце.

Чем меньше оставалось времени до возвращения Марты, тем тоскливей становилось у него на душе. Сегодня он твердо решал, что порвет с Мартой – не нужно гробить ей жизнь, назавтра же хватался за голову. Зачем жить, если рядом не будет Марты? Да он с ума сойдет.

В середине сентября, когда гора на той стороне Лены покрылась желтыми пятнами увядания, а над рекой серебряными нитями полетела паутина, в контору вбежал запыхавшийся Николай, оперся о стол и выдохнул:

– Марта вернулась!

У Алексеева перехватило дыхание, он вскочил, но тут же снова сел:

– Когда?

– Только что. Мне Мария сказала.

– Ясно, – Алексееву хотелось все бросить и бежать к Марте, но он, сдерживая себя, спросил:

– С печью закончили?

– Что? – не понял Николай, удивленно глядя на Алексеева.

– С печью закончили?

– Сегодня разделаемся. Голубцова уже приходила, смотрела, не терпится в новую пекарню переехать. Ладно, я пошел, Адам без меня как без рук.

Только Николай ушел, появилась Новоселова, радостно сообщила:

– Ганя! Говорят, Марта Франц вернулась. Радость-то какая! А я сразу не поняла, о ком речь…

– Я знаю, Николай уже сказал.

– Знаете, так чего сидите?

– Я на работе.

– А, – протянула Новоселова, задом отступила к двери и тихо прикрыла ее за собой.

Приехала, приехала, приехала! Музыкой звучали эти слова в душе Алексеева, но, заглушая их, кричал вопрос: что делать?! Как держать себя при встрече? Что говорить? Он должен, должен ради Марты отказаться от нее. Ведь в следующий раз ей обязательно увеличат срок.

Обычно рабочие дни у Алексеева растягивались до позднего вечера, но в этот раз он ушел вовремя. Задержка выглядела бы слишком вызывающей. Марта, конечно, уже у них дома. Спросила у немцев, где мать, и пришла.

Шел, не замечая никого вокруг, машинально отвечая на приветствия, пока не окликнула Воробьева Лиза – один глаз у нее заплыл и ярко синел, нос опух, губы разбиты:

– Здравствуй, Ганя! Слышал, Марта приехала, – слова давались ей с трудом.

– Кто тебя так?

– Мой постарался. За неправедно прожитую жизнь в его отсутствие. Порешу его, Бог свидетель, порешу. Изверга проклятого. Кончается мое терпение, сил больше нет такое выносить. Ну, не буду задерживать. Дай Бог вам с Мартой счастья! Марта его заслужила.

Прихрамывая, Лиза пошла дальше, а Алексеев подумал, Жорик, скотина, на виду у всех бьет жену, и не он один, таких извергов тысячи, сотни тысяч, и никого это не касается. Вот бы где райкому вмешаться. Запретить таким фашистам, как Жорик, иметь жен. Нет, они лучше разрушат семью, где властвует любовь и согласие…

Прежде чем войти во двор, Алексеев оглядел себя, пригладил жесткие, непокорные волосы и толкнул калитку. Мимоходом погладил Модуна, дошел до дома на ватных ногах…

– Была Марта, была, – ответила на его немой вопрос Матрена Платоновна. – Забрала Августу Генриховну и ушла. Даже чай пить не стала. Нечего, говорит, нам по чужим углам скитаться. Вот так. Правда, спасибо, что ее мать не забыли, сказала. Расцеловала меня, – Матрена Платоновна улыбнулась, – хорошая девушка, ласковая…

Значит, ушла. Вот все и определилось, и решать ничего не надо, устало подумал Алексеев, Марта сама все решила.

– Похудела, однако, сильно. И хромает.

– Хромает? Почему?

– Их там тоже на лесозаготовки посылали, вот в лесу и случилось, а как, не сказала. Срослась нога неправильно. Хромота на всю жизнь. Садись, будем ужинать. Модуна я уже покормила. Молодец, на Марту не лаял, сразу за свою признал, а ведь она всего несколько раз у нас была. Умный пес.

Ужинали молча, Алексеев видел, мать что-то хочет спросить, и, зная что, торопливо поел и вышел на крыльцо. К нему тут же подбежал Модун, положил голову на колени. Поглаживая пса, Алексеев подумал, три месяца он ломал голову, как правильно ему поступить, а все решилось в один день.

Подошла мать, постояла и снова зашла в дом, но тут же вернулась:

– Ты к Марте идти не собираешься?

– Зачем? Марта своим уходом – могла бы меня дождаться – ясно дала понять, между нами все кончено. И правильно сделала. Пострадала-то она из-за меня, вся ее вина подстроена Ножиговым. В тюрьме она подумала и пришла к выводу – вместе нам нельзя.

– Какой же ты у меня еще дурачок, – Матрена Платоновна легонько толкнула сына в затылок. – Марта судима и думает, что тебе, коммунисту, она теперь не пара, да к тому же еще хромоножка. Вот и не хочет к тебе навязываться. Ждет первых шагов от тебя, от мужчины. Как и должно быть. И было всегда, с начала времен.

– Чтоб ее снова из-за меня посадили? Сама же говорила – отец в первую очередь думал о других, а уж потом о себе.

– Говорила. Но ты, однако, думаешь о себе, – Матрена Платоновна ушла в дом, хлопнув дверью.

Опять виноват. И так виноват, и этак. Да он давно бы был у Марты, если бы не знал, чем это ей грозит. Нет, Марта больше из-за него не пострадает.

И вроде бы решил окончательно, но промучился всю ночь, не представляя, как он будет жить без Марты.

А жизнь текла своим чередом, запустили новую пекарню, достроили склады. А тут еще нагрянула ревизионная комиссия из района. Крутился, не передохнуть. И это отвлекало от мыслей о Марте. Зато ночами только о ней и думал.

В лесоучастке из-за занятости не появлялся, да это, как он считал, и к лучшему – не встретит Марту. На работе всякое упоминание о ней пресекал, попытался было Николай завести о ней разговор, но Алексеев так раскричался… Николай сильно обиделся и замолчал, как Адам. А Новоселова, глядя на Алексеева, лишь тяжело вздыхала.

Но встречи с Мартой избежать не удалось. Шел к Сомову договориться насчет рыбалки, начался осенний ледоход, и рыба от шума пряталась в курьи и небольшие заливчики, которые уже покрылись льдом. Обычно, во время такой рыбалки, сети ломились от рыбы. Главное было угадать время.

Марту заметил издали, шла навстречу, сильно припадая на правую ногу. Можно было свернуть, но рано или поздно встречи было не избежать… Сердце Алексеева готово было выскочить из груди, поздоровался за несколько шагов, вглядываясь в любимое лицо:

– Здравствуй, Марта!

– Здравствуйте, Гавриил Семенович! – Марта держалась спокойно-равнодушно. – Давно хотела вас спросить. Сколько мы должны за маму?

Онемевший Алексеев не сразу понял, о чем речь:

– Кому должны?

– Вам. За то, что кормили и ухаживали за мамой.

– Зачем ты так? Мы были ей рады. Маме вдвоем веселей, а то целыми днями одна дома сидела. Кроме того, Августа Генриховна помогала маме по хозяйству, так что это мы вам должны. Как твоя нога?

– Нормально. Так и останусь хромоножкой.

– Как это случилось?

– Вам это будет неинтересно.

– Здравствуйте! Не помешал? – незаметно подошедший Ножигов строго глянул на спецпереселенку. – Марта, ты когда выйдешь на работу?

– На днях. У меня больничный.

– Смотри, без талонов останешься.

– До свидания! – Марта обошла загораживающего ей дорогу коменданта.

– До свидания! – Ножигов проводил ее взглядом, вздохнул. – Не повезло бабе. Извини, что помешал, но тут такое дело. Появился на лесоучастке некий Хмуров, бывший подельник Жорика. С Жориком не встречался, крутится среди вербованных, вроде бы собирается устроиться на работу в лесоучасток. Но меня не обманешь, у меня на такие дела нюх. Собираются они с Жориком грабануть кого-то. В кассе лесоучастка денег нет, и вообще, поживиться нечем. Значит, тебя. Кто в ночь заступает?

– Слепцов.

– Надо ему помощника, ночки на две. Да и днем остерегайтесь, Жорик наглый, может и среди бела дня нагрянуть, кругом тайга, чуть отошел – и попробуй, найди. Я бы таких вообще из тюрьмы не выпускал. Ты куда направлялся?

– Да уже передумал. Пойду, поговорю с грузчиками, кто согласится со Слепцовым подежурить.

– Ты же начальник, назначь любого.

– Мне видней, что делать.

– Ну, тогда пока. Действуй.

Ладно, рыбалка подождет, за два дня ничего не изменится, только рыбы больше набьется в курьи. Вечно этот комендант появляется внезапно и не к месту, как абаасы. Неужели Марта действительно собралась отдавать деньги за мать? Нет, конечно. Она злится на меня и хотела этим оскорбить. Но за что? За то, что ее посадили из-за меня? Или за то, что прервал отношения? Может, все же зайти к Марте, поговорить? Ну что он дергается, решил ведь.

Не было, не было покоя в душе у Алексеева.

Дежурить со Слепцовым вызвался Николай.

Склады тянулись от магазина до самой пекарни. Старые, дореволюционные амбары с галереей, принадлежавшие раньше купцу Авдееву, соседствовали с новостройками попроще. В темное время склады освещались керосиновыми лампами, и в летнее время на их тусклый свет слетались ночные жители: бабочки, букашки – гибли одни, их заменяли другие. До самого рассвета шла эта жестокая игра.

Слепцов и Николай договорились затаиться в разных концах территории. Слепцов был вооружен дробовиком, Николай надеялся на свой кулак.

Село медленно отходило ко сну, смолкли ребячьи голоса, недалеко испуганно затявкала собака, и уже в наступившей тишине раздались звуки гармошки. Семен Хорошев, невзирая на мороз, все же конец октября, затянул «Катюшу». Но и он, закончив выступление «Варягом», затих.

Николай стал уже дремать, как совсем рядом кто-то стал влезать на забор, огораживающий склады, вот неизвестный перекинул через забор ногу и стал прислушиваться. Убедившись, что опасности нет, спрыгнул на землю, и тут же кулак Николая отправил его в нокаут. Николай взял вора за шиворот и потащил в сторону Слепцова. Не зная, что там разыгрывается трагедия… Вместе с Хмуровым, которого обезвредил Николай, на территорию складов с другого конца проник Жорик и сразу же оказался на прицеле у Слепцова. Но растерянность Жорика длилась недолго:

– Здравствуй, огонер! Закурить не дашь?

– Давай, парень, ходи обратно. Стрелять буду.

– Стрелять? А что я такого сделал? Что, и курить уже запретили? – Жорик медленно подходил к Слепцову.

– Стрелять буду, – повторил Слепцов. – Уходи.

– В тюрьму посадят за убийство. Дай закурить, и я уйду. – Жорика, прячущего в рукаве нож, отделяло от Слепцова уже несколько шагов.

Слепцов, старый опытный охотник, не раз выходивший один на один с медведем, не мог выстрелить в человека, хотя и понимал, чем это грозит, и погиб, так и не нажав на курок.

Николай заметил происходящее слишком поздно, когда ружье уже было в руках Жорика. Дважды стрелял бандит в Николая, и оба раза Николай, как щитом, прикрывался Хмуровым. Жорик, бросив ружье, перескочил через забор, Николаю, с одной рукой, сделать это было трудно.

Многие недоумевали, почему Слепцов не выстрелил в Жорика. Когда спросили об этом у Алексеева, тот чуть не накричал:

– Почему? Почему? Да потому, что не должен человек стрелять в человека. Не должен, если он настоящий человек.

На похоронах Николай чуть не расплакался и все твердил, что в смерти Слепцова виноват он.

Возвращаясь с похорон Слепцова, Алексеев подумал, надо же, какую смерть старому охотнику определил Дьылга Тойон – бог судьбы. Интересно, а что он приготовил для него, и сразу вспомнил предупреждение Сомова, высказанное им на охоте. Конечно, ничто не мешает Ножигову сдать его в НКВД, посадил Марту, так почему бы ему то же самое не проделать со мной. Опыт есть. Но тут же Алексеев успокоил себя, главное, Марте ничто не угрожает.

Алексеев ошибался.

В район снова наведался товарищ Смирнов из области, опять же по линии лесозаготовок. Вызвали всех начальников лесоучастков, парторгов, комендантов… После совещания Смирнов, как бы предупреждая, что он все помнит, ничего не забывает, спросил:

– Как ваш Ромео, как его, Алексеев, кажется, поставили на правильный путь?

Секретарь райкома глянул на Ножигова, но пока комендант тяжело поднимался, застряв между столом и стулом, Дрюков отрапортовал:

– Марта Франц, на которой Алексеев собирается жениться, на днях вышла из тюрьмы, и они продолжают свои любовные отношения. Хотя Алексеев уже получил выговор на бюро райкома за потерю бдительности.

– Упорствует, значит. Вы что, товарищи, – грозно глянул Смирнов на Шипицина, – в бирюльки здесь играете? Я же в прошлый раз ясно сказал, такие вопросы решаются сразу, быстро. Раз и навсегда. Неужели непонятно?

– Все сделаем, товарищ Смирнов, недоработка вышла.

– У вас везде недоработка, и по лесозаготовкам, и по политвоспитанию коммунистов. Смотрите, придется нам делать выводы. Я доложу товарищу Масленникову. Секретарь обкома и так недоволен тем, как идут дела в вашем районе. Вместо того, чтобы… – Смирнов еще долго и складно говорил, хмуря брови, и окончательно запугал Шипицина.

И прежде чем удалиться со Смирновым, Шипицин успел шепнуть Дрюкову и Ножигову:

– Делайте, что хотите. Кровь из носу, но эту парочку надо развести раз и навсегда. Считайте это партийным заданием.

– Сделаем, – уверенно сказал Дрюков. – Больше этот вопрос не возникнет. Мы…

– А вот подробности меня не интересуют, – Шипицин поспешил к оглянувшемуся Смирнову.

– Испугался подробностей. Все они так. Хотят быть чистенькими. А я всего лишь хотел сказать, что мы с Леонидом Мартыновичем подумаем.

– Откуда ты взял, что Алексеев поддерживает с Мартой отношения? – спросил Ножигов. – Они давно врозь.

– Чувствую. Они просто затаились. А ты, поди, хотел успокоить Смирнова, сказать, что Алексеев встал на правильный путь?

– Угадал.

– Значит, я правильно сделал, что вмешался. Алексеев так просто от меня не отделается. А у меня, брат, плохие новости. Хуже некуда.

– У тебя – плохие?

– Собираются меня турнуть с должности. Служил верой и правдой и дождался.

– Не может быть. Фаину, три года прошло, как посадили. Почему раньше не сняли?

– Да тут под меня эта сволочь, председатель райисполкома, копает. Был однажды между нами неприятный момент, правда, без свидетелей. О Тоньке сказал плохое, ну, я ему и врезал от души. Выгонят. И куда мне податься? Я больше ничего не умею, как ловить воров и бандитов. Вся моя жизнь в органах, три ранения. Семью из-за этого потерял… да ты знаешь…

Ножигов знал, сам же Дрюков и рассказал как-то в минуту откровения, но вкратце. Подробности Ножигов услышал от других. Семью Дрюкова убили бандиты, мать, жену и двоих сыновей. Мстили за своих подельников, пойманных перед этим Дрюковым. Говорили, Дрюков не проронил ни слезинки, но именно тогда и появились у него седые волосы. Хоронили мать и жену с детьми без Дрюкова, он преследовал бандитов, которые после преступления поспешили покинуть райцентр. Дрюков догнал и уничтожил всех, но прежде, чем убить, он делал с ними такое, что присутствовавщие при этом милиционеры предпочитали и не вспоминать. Вернувшись, Дрюков недели две пил и плакал, видевшие его в это время думали, что он сошел с ума. Несколько лет после этого Дрюков при задержании никого не оставлял в живых. Но потом встретил Антониду Власовну и немного помягчел…

– Тонька меня точно бросит. Привыкла к хорошей жизни.

– Почему ты так уверен в этом?

– А ты посмотри на нее и на меня… Ей давно надо было послать меня подальше, с ее фигурой, телом… И как я без нее? Последняя зацепка в жизни была. И вот все рушится. А началось с Алексеева, с него эти неприятности. Знал ведь, чья Фаина сестра. Так прежде чем ее арестовывать, пришел бы ко мне, так, мол, и так, подозреваю вашу сестру в … – Дрюков запнулся и зло скривился, – я бы с Фаиной поговорил, разобрался. Да и не виновата она, это я точно знаю. Алексеев, скотина, ее вместо себя подставил. У них, якутов, обычно родни много, вот и порастащили по наслегам. Ничего, он мне еще ответит и за Фаину и за все остальное.

И тут Ножигов чуть не сказал, проникнувшись несчастьем Дрюкова, что Алексеев полностью в его власти. Одно слово, и загремит туда, откуда не возвращаются. Отметины от дроби до сих пор на ноге. Ножигов даже открыл рот, чтоб сказать, но промолчал. Он вообще не понимал себя, воспоминания о Вере Головиной выбили его из колеи, заставили взглянуть на все другими глазами.

– Выследил я тут одного человечка, – шепнул Дрюков. – Он нам и поможет.

Ножигов хотел спросить, что за человечек, но глянул на Дрюкова, все сразу понял и промолчал.

– Может, зайдешь ко мне? Пропустим по стаканчику.

– Времени нет. Сомов с Трубициным ждать не будут. Зайду, когда один приеду.

– Жалко. Ладно, езжай, агитируй свою немчуру, пусть повышают производительность труда. Смешно было слушать Смирнова, хоть бы остался на неделю, посмотрел, как заготавливают лес. Агитируйте. Что, после этого новые руки вырастут? Наказывать надо, не выполнил норму – получи. А таких, как Алексеев, вообще вешать. Ничего, он еще пожалеет, что посадил Фаину, – Дрюков скрипнул зубами, протянул Ножигову руку. – Бывай. А мне с человечком еще надо разъяснительную работу провести. Ужасный тип.

Тут бы Ножигову и спросить, что за тип. Но, действуя по правилу, меньше знаешь – дольше живешь, он не сделал этого и всю дорогу до села клял себя.

После ареста Головина отец Ножигова еще долго бледнел, когда вечерами звонили в дверь, а мать хваталась за сердце. А сколько упреков услышал он в свой адрес, что не послушал их, не обратил внимания на Зину, а таскался с этой… Но что ему были упреки родителей, если он сам проклял себя за свое предательство? И если бы можно было повернуть время вспять, ни за что бы не бросил Веру в беде. И самое страшное заключалось в том, что ничего нельзя было исправить.

Головин, у него были проблемы с сердцем, умер в тюрьме, а когда Вера была на сносях, арестовали ее мать. От бывших сокурсников Ножигов узнал: Вера уехала к тетке в деревню. А через полгода страшная весть – Вера покончила с собой. И Ножигов, закрывшись в комнате, плакал навзрыд, смерть Веры была на его совести. Он так и не узнал, родила Вера или нет, не у кого было спросить адрес тетки. И если родила, то у кого ребенок? Это мучило Ножигова, несколько раз ему приснился то ли родившийся, то ли не родившийся, сын. А вот Вера – ни разу.

Через два года он женился на Зине. И понемногу боль притупилась. Но Алексеев с Мартой вновь напомнили о его предательстве, и все последние месяцы он был сам не свой. И не раз ловил тревожные взгляды Зины. Не хотелось и сегодня портить ей настроение, и он не отказался от предложения Сомова зайти, выпить чайку.

После Сомова домой не пошел, закрылся в комендатуре. Мысли его были об одном, если он допустит, чтоб Марта Франц погибла, он совершит еще одно предательство. И чтоб этого не случилось, надо было что-то предпринимать. Но кто этот человечек Дрюкова? Скорей всего, уголовник, не будет же Дрюков посылать милиционера на такое. Может, его человек среди вербованных, прибывших в начале августа? Пожалуй, нет. Дрюков собирался провести с «ужасным типом» беседу, значит, он пока в райцентре. А в село никто не замеченным не появится. Придется ждать, другого выхода нет.

Но ждать не пришлось. Уже на следующее утро Ножигов встретил Лизу Воробьеву, лицо которой еще хранило следы побоев, и сразу понял, человек Дрюкова – Жорик. И не ошибся, именно на встречу с Жориком собирался вчера Дрюков.

После убийства Слепцова Жорик бесследно исчез. Но Дрюков точно знал, что Жорик в райцентре, не в отдаленном зимовье, не в подполе у родной женушки или соседей, а здесь. А вот у кого он затаился, надо было выяснить. Родная тетка отпадала, у нее Жорика повязали в прошлый раз. К дружкам он тоже не пойдет. Дрюков перебрал адреса, где бы мог хорониться Жорик, и пришел к неожиданному выводу – бандит прячется у буфетчицы Варвары, у которой полгода назад посадили мужа. За самой Варварой криминала не числилось, а вот муженек сидел вместе с Жориком и мог через него передать Варваре привет. А где привет, там и знакомство…

И Дрюков немедленно отправился в чайную… Когда он возник перед Варварой, она отпрянула своим полным, привлекательным для мужчин телом и покраснела так, что не стало видно веснушек, и не сразу поняла, что желает купить начальник милиции. И Дрюкову пришлось во второй раз попросить пачку «Беломора». Рассчитался и тут же ушел, делая вид, что не заметил, как Варвара испугалась. Его предположение оказалось верным – Жорик у Варвары.

И когда после совещания Шипицин потребовал раз и навсегда развести Алексеева и Марту Франц, Дрюков уже знал, как это он сделает и с чьей помощью.

И как стемнело, двинул к Варваре. Жила она вместе с матерью, дочь вышла замуж и укатила с мужем на прииск. (Дрюков знал все обо всех, у него была отличная память, что не раз помогало ему в работе). Зашел во двор не через калитку, а с задов, быстро пересек сени и вошел в дом. Жорик, Варвара и ее старенькая мать только сели ужинать, на столе стояли две непочатые бутылки водки. Жорик резко поднялся, но Дрюков, помахав ладонью, усадил его на место.

– Здравствуйте! Хлеб да соль!

– Едим свой, – пробурчал Жорик.

А вот бабка отозвалась доброжелательно:

– Здравствуй, Алексей Станиславович, садись, поужинай с нами. Варвара, стул.

– Спасибо! Не откажусь.

Варвара быстро вскочила, принесла стул.

– Садитесь.

– Варвара, разливай, – скомандовала бабка. – Не откажешься принять водочки, Алексей Станиславович?

– Рабочий день закончился, можно и выпить.

Жорик скосил глаза в окно, от Дрюкова это не ускользнуло:

– Беспокоишься за моих ребят? Пусть постоят – молодые. Да и морозец так себе.

– Да я так… – промямлил Жорик.

– За здоровье хозяек! – поднял стакан Дрюков.

Выпили, и Дрюков сказал:

– Закусывай, Жорик, хорошенько. Когда еще домашнего поешь? Хоть будет что вспомнить.

Разлили по второй. Дрюков спрашивал о дочери, пишет ли, как живет с мужем, какие на прииске заработки? Бабка охотно отвечала, а вот Варвара была напряжена, как и Жорик. И слегка расслабилась, когда Дрюков позвал Жорика покурить:

– Я вашего гостя заберу минут на пять, поговорить надо. Пошли, Жорик, покурим на свежем воздухе.

Вышли на крыльцо, Дрюков достал пачку «Беломора»:

– Кури.

И давая Жорику прикурить, спросил:

– Зачем старика Слепцова убил? Проще было уйти.

– Никого убивать я не собирался. Слепцов обычно возле среднего склада топтался. Хотели его слегка оглоушить, забрать кое-какой товар, затырить его на время, пока буча утихнет. Я через забор глянул – никого. А он, старый хрен, в засаде сидел. Что было делать? Опять на нары?

– А потом зачем стрелял? Убил Хмурого.

Жорик потянулся к голенищу, но Дрюков предупредил:

– А вот этого не надо делать. Хочешь, чтоб я тебе шею свернул? Забыл, с кем имеешь дело?

– Да я так, гражданин начальник. Нога зачесалась.

– С тобой культурно разговаривают, а ты ногу собрался чесать. Нехорошо, Жорик.

– Виноват, гражданин начальник.

– Так зачем стрелял?

– Да кто же знал, что они второго сторожа поставили? Николай меня увидел, вот и хотел свидетеля убрать. А он, бугай, Хмурым прикрылся. Ну а с ножом против него, что против трактора, хоть и однорукий.

– Что собирался делать? Куда бежать?

– Еще не решил, вот думал, где деньжатами разжиться. Без них хода нет.

– Тебе бы еще документы хорошие, на какого-нибудь Успенского Илью Спиридоновича.

– Где же я их возьму? И почему на Успенского?

– Да он умер на днях.

– Что-то ты темнишь, гражданин начальник. А что, понять не могу. Жалко, водку не допили.

– Успеешь, вечер длинный.

– Не томи, гражданин начальник, девку. И так вся промежность мокра.

– Да вот думаю доверить тебе одну работенку, да боюсь, подведешь.

– Я? Никогда! Век воли не видать.

– Работенка непростая.

– Понятно. Что взамен?

– Свобода и хорошие документы. Иди на все четыре стороны, и больше сюда ни ногой.

– Не дурак. Зачем мне в петлю лезть?

– Знаешь на лесоучастке Марту Франц?

– Хромоножка? Кто ее не знает. Лизка все уши прожужжала. Ах, какая любовь! Дура. А ты что, гражданин начальник, к Ганьке приревновал? Девка-то обыкновенная, с твоей не сравнить, нет в Марте этого…

– Шарма?

– Не знаю, что это такое. Бабьего нет, – Жорик раскинул руки возле бедер. – Ее, что ли, завалить?

– Ее. Вернешься, пошлешь ко мне Варвару. Получишь документы и дуй, куда хочешь. Но если обманешь – пожалеешь.

– Слово вора, гражданин начальник. Ты не обмани.

– Забываешься, Жорик.

– Извиняйте, гражданин начальник.

– Выдвигайся этой ночью. Смотри, раньше времени в селе не засветись.

– Ученого учить – только портить. Я у Лизки, как у черта за пазухой.

– Ладно, можешь идти допивать.

Дрюков никогда бы не стал так рисковать, если бы не знал, что ходит в начальниках милиции последние денечки. Сначала хотел заказать Алексеева, но передумал. Лучше Марту, пусть Алексеев помучается, пострадает. А убить его – он ничего и понять не сможет.

Как только Ножигов определился с человеком Дрюкова, так сразу переговорил с бригадиром Бердниковым:

– Егор Васильевич, могу сказать только тебе. Есть подозрение, что Марту Франц хотят убить.

– Да кому это надо, девку губить? Скажешь тоже, – не поверил Бердников.

– Да есть один. Только утверждать не могу, и доказательств нет, но сделает это, опять же только предположение – Жорик.

– Этот может.

– Ты намекни, кому доверяешь. Пусть присмотрят за Мартой. А откуда узнал, ни слова.

– Само собой. Скажу Гарейсу, он у немцев был вроде изгоя, я боялся, как бы с собой не покончил. Еще можно Ивану Шмидту и Эрику Морбе. Мужики серьезные, да и силенка есть.

– Я думаю, завтра-послезавтра надо ждать.

– Понятно. Спасибо за Марту. А я, признаться, такое про тебя думал.

– Правильно думал. Алексееву про Марту ни слова, не надо лишнего шума. И еще, убийцу надо бы задержать как бы случайно.

Бердников согласно кивнул:

– Мы тебя не подставим. Будь спокоен.

Марте дали срок, и немцы отвернулись от Гарейса, никто с ним не разговаривал, все вели себя так, словно его не было вообще. И Гарейс, понимая, что ничего нельзя изменить, исправить, решил – он недостоин жить на свете. Надо только выбрать момент, сделать так, чтоб никто не помешал. И во время работы на лесоделяне незаметно отошел в сторону и углубился в чащу, заранее прихватив веревку. Но, оказывается, был человек, который следил за ним – бригадир Бердников. Подошел, поглядел, как Гарейс прилаживает на сук веревку, и спросил:

– Помочь?

– Да я… Все равно жить не буду!

– А башкой своей подумал, что потом будет?

– Ничего не будет. Что может быть после смерти?

– А надо было подумать. Ведь если повесишься, так виноватым и уйдешь из жизни. Так подлецом тебя и запомнят. Умереть легко. А ты живи и докажи, что просто споткнулся, а не упал, что ты человек. Конечно, трудно быть изгоем. А Марте сейчас легче? Да и когда вернется, разве в покое ее оставят. Вот, может, тогда ей твоя помощь и понадобится. А с мужиками я поговорю, негоже человека со свету сживать.

И, видимо, поговорил. В последнее время Гарейс обедал в стороне от всех, и в этот раз направился было в сторону от костра, но окликнул Морбе:

– Андрей, присоединяйся к нам.

Не сразу Гарейс подошел к ним, и не потому что показывал гонор – ждал, когда высохнут внезапно выступившие слезы.

Когда Марта, наконец-то, вернулась, Гарейс все пытался остаться с ней наедине. Однажды это удалось, и, бухнувшись перед ней на колени, он схватил ее за руку и взмолился:

– Марта! Прости меня, пожалуйста! Я сделал это, потому что любил тебя, не мог без тебя жить и думал, то есть мне так подсказали, если ты отсидишься в тюрьме, то он от тебя откажется… Ты понимаешь, о ком я говорю?

– И твой план, кажется, удался, – усмехнулась Марта, не пытаясь вырвать руку.

– Это не мой план, а коменданта… а я просто из ревности потерял голову, и ему удалось одурачить меня. Он просто воспользовался мной. А я не хотел тебе зла. Прости, Марта!

– А я на тебя и не злюсь. Благодаря твоему плану все встало на место. Это я должна упасть перед тобой на колени.

– Я не понимаю.

– И не надо.

– Ты прощаешь меня?

– Я же сказала – прощаю.

Гарейс, все так же держа Марту за руку, сказал:

– Марта, я так сильно любил тебя! Мне так хотелось, чтоб ты стала моей женой!

– А теперь расхотелось?