Зарубежная фантастическая проза прошлых веков

Глава первая Цель путешествия Отъезд

Читатель, надеюсь, простит меня, если я сначала объясню ему в нескольких словах, что побудило меня опубликовать рассказ о путешествии, которое было совершено другим лицом.

Я познакомился с лордом У. Керисдоллом в Париже, у генерала Лафайета. Понятно было бы удовольствие, которое я испытал, встретившись с ним в Лондоне в 1834 году, если бы я мог, не задевая его скромности, говорить о всех качествах его ума и сердца. Я мог бы сказать, что он один из самых богатых сеньоров трех королевств и один из самых красивых людей, каких я когда-либо видел, с самой симпатичной физиономией, какую я знаю. Я мог бы сказать это, не вызывая его недовольства, ибо он не чванится этими милостями случая, по я не буду говорить ни о широте его познаний, ни о благородстве его характера, ни об учтивости его манер. Скажу только, что, лишенный с детства отца и матери, он провел свою молодость в путешествиях и что страстью его было изучение не каких-либо пустых предметов, а только тех, которые представляют интерес для человечества.

Он часто с горечью повторял, что всюду на земле видел человека несчастным, даже там, где природа, казалось, собрала все для его счастья; он жаловался на недостатки общественного строя в Англии, как и в других странах, и все же считал, что аристократическая монархия, наподобие монархии его страны, представляет форму правления и общества более всего пригодную для человеческого рода.

В один прекрасный день, когда он сообщил мне о своем намерении жениться на мисс Генриетте, одной из богатейших и красивейших наследниц Англии, он заметил на моем столе книгу в красивом и оригинальном переплете, которую подарил мне путешественник, прибывший недавно из Икарии.

— Что это за книга? — спросил он, взяв ее, чтобы рассмотреть. — Какая прекрасная бумага! Какая великолепная печать! Как, это грамматика!

— Да, грамматика и словарь, — ответил я. — Можете радоваться. Вы часто жалуетесь на препятствия, которые ставят успехам просвещения множественность и несовершенство языков. И вот, язык в высшей степени правильный и простой, все слова которого пишутся, как говорятся, и произносятся, как пишутся. Правила этого языка немногочисленны и не имеют никаких исключений, все слова, правильно образованные из небольшого числа корней, имеют совершенно определенное значение, грамматика и словарь так просты, что они содержатся в этой маленькой книге, и изучение этого языка так легко, что любой человек может научиться ему в четыре-пять месяцев.

— В самом деле! Значит, это и есть, наконец, столь желанный всеобщий язык.

— Да, я не сомневаюсь в этом. Рано или поздно все народы примут его взамен своего или в дополнение к нему, и икарийский язык станет когда-нибудь языком всего мира.

— Но что это за страна — Икария? Я о ней никогда не слышал.

— Верю вам. Это страна, которая была до сих пор неизвестна и только недавно открыта. Это нечто вроде Нового мира.

— И что вам о ней рассказывал ваш друг?

— О, друг мой говорит о ней, как человек, которого энтузиазм свел с ума. Если верить ему, это страна, столь же населенная, как Франция и Англия, вместе взятые, хотя едва ли больше по территории, чем одна из них. Если послушать его, это страна чудес и сокровищ: дороги, реки, каналы — прекрасны, поля — восхитительны, сады — волшебны, жилища — уютны, деревни — очаровательны, города — великолепны и украшены памятниками, которые напоминают памятники Рима и Афин, Египта и Вавилона, Италии и Китая. Если верить ему, промышленность этой страны превосходит промышленность Англии, а искусства стоят выше, чем искусства Франции. Нигде не встретить такого числа колоссальных машин, как в этой стране; там путешествуют на воздушных шарах, и празднества, которые устраиваются в воздухе, затмевают своим великолепием самые блестящие празднества на земле. Деревья, плоды, цветы, животные всякого рода — все там вызывает удивление. Дети там прелестны, мужчины сильны и красивы, женщины очаровательны и божественны. Все общественные и политические учреждения отличаются разумностью, справедливостью и мудростью. Преступления там неизвестны. Все живут в мире, удовольствии, радости и счастье. Одним словом, Икария — это поистине вторая обетованная земля, Эдем, Элизиум, новый земной рай.

— Ваш друг настоящий фантазер, — заметил милорд.

— Возможно, и я боюсь этого. Однако он имеет репутацию философа и мудреца. Впрочем, эта грамматика, это совершенство переплета, бумаги и печати, в особенности этот икарийский язык, — не являются ли они первым чудом, предвещающим другие чудеса?

— Правда! Этот язык смущает и волнует меня. Не можете ли вы дать мне эту грамматику на несколько дней?

— Конечно. Можете ее взять.

И он ушел от меня с задумчивым и озабоченным видом. Через несколько дней я зашел к нему.

— Ну как? — сказал он, увидя меня, — едете? Я решил ехать!

— И куда вы направляетесь?

— Как, вы не догадываетесь? В Икарию.

— В Икарию! Вы смеетесь!

— Ничуть. Четыре месяца — дорога туда, четыре месяца, чтобы ознакомиться со страной, четыре — на обратный путь, и через год я расскажу вам все, что я видел.

— А ваше намерение жениться?..

— Ей нет еще пятнадцати лет, а мне — едва двадцать два года. Она еще не вступила в свет, а я не закончил своего образования. Мы никогда еще не виделись. Разлука и этот портрет, который я уношу с собой, заставят меня еще больше желать оригинал… Я сгораю от желания увидеть Икарию. Вы будете надо мною смеяться, но меня просто лихорадит! Я хочу видеть совершенное общество, вполне счастливый народ… А через год я вернусь и женюсь.

— Мне очень досадно, что друг мой уехал во Францию. Но я напишу ему, чтобы узнать подробности о его путешествии, которые могли бы вам пригодиться.

— Спасибо. Это бесполезно. Мне не нужно больше знать ничего. Я хотел бы забыть даже все, что вы мне сказали. Я хочу испытать полностью удовольствие неожиданности. Паспорт, две или три тысячи гиней в кошельке, мой верный Джон и ваша икарийская грамматика, которую я стащу у вас, — вот и все, что мне нужно. Зная уже семь других языков, я без особых затруднений изучу и этот язык в дороге.

— А если кто-нибудь скажет, что вы оригинал, эксцентричный человек?

— Сумасшедший, быть может?

— Да, сумасшедший!

— Ну, значит, и вы можете присоединиться к нему. Я буду над ним смеяться, если только буду иметь удовольствие встретить народ в таком состоянии, в каком хотел бы видеть весь род человеческий.

— Вы будете вести дневник вашего путешествия?

— Конечно.

Он вернулся в июне 1837 года в еще большем восторге от Икарии, чем мой друг, которого я назвал фантазером, но больной, терзаемый скорбью, с разбитым сердцем, точно умирающий.

Я нашел его дневник (ибо он сдержал слово) настолько интересным и признания его столь трогательными, что настаивал на его опубликовании.

Он согласился на это, но, слишком больной, чтобы заняться самому этим делом, он передал мне свою рукопись, предоставив мне право сделать все необходимые сокращения и прося меня исправить небрежность стиля, которая вызвана была спешностью работы.

Я, действительно, счел возможным сократить некоторые детали, которые, вероятно, будут опубликованы позже, но я не внес никаких поправок, предпочитая лучше оставить некоторые ошибки, чем изменить подлинник. Благородный молодой путешественник сам расскажет о своих приключениях и путешествии, о своих радостях и огорчениях.

Глава вторая Прибытие в Икарию

Я покинул Лондон 22 декабря 1835 года и приехал 24 апреля вместе с верным товарищем моих путешествий, моим добрым Джоном, в порт Камирис, на восточном берегу страны Марволей. Ее отделяет от Икарии морской пролив, для переезда через который требуется шесть часов.

Не буду рассказывать о своих многочисленных приключениях в дороге. Меня обворовывали почти на всех постоялых дворах; на одном чуть не отравили; преследовали жандармы или чиновники; терзали и придирались на таможнях. Я был арестован и заключен в темницу на несколько дней за то, что резко ответил на грубость одного таможенного чиновника. Мне грозила часто опасность разбиться вместе с нашим экипажем на отвратительных дорогах. Только чудом спасся я из пропасти, куда меня сбросил несчастный возница, одуревший от пьянства. Раз я был почти занесен снегом, а затем чуть не погиб в песках. Три раза нападали на меня разбойники. Я был ранен, находясь между двумя путешественниками, которые были убиты рядом со мной. И тем сильнее я ощущал невыразимое счастье, когда, наконец, добрался до цели своего путешествия.

Я был тем более счастлив, когда, встретив там икарийцев, убедился, что говорю на икарийском языке, который я сделал единственным предметом своих занятий в дороге.

Радость моя еще возросла, когда я узнал, что иностранцы, не говорящие на этом языке, не допускаются в Икарию; они обязаны остаться на несколько месяцев в Камирисе, чтобы изучить язык.

Я узнал скоро, что марволи являются союзниками икарийцев, а Камирис — почти икарийский город, что икарийский пароход должен завтра отправиться в Тираму, в Икарии, и нужно сперва обратиться к икарийскому консулу, дом которого находится недалеко от пристани, и что этот чиновник всегда готов принять иностранцев.

Я сейчас же направился в консульство и немедленно был допущен.

Консул принял меня весьма радушно и усадил рядом с собой.

— Если вы хотите, — сказал он мне, — покупать какие-нибудь товары, то не стоит ехать в Икарию, ибо мы не продаем ничего; если вы едете туда продавать товары, то лучше оставайтесь, ибо мы ничего не покупаем. Но если вас влечет туда только любознательность, вы можете ехать; ваше путешествие доставит вам много удовольствия.

«Они ничего не продают, ничего не покупают», — повторял я про себя с удивлением.

Я объяснил ему мотивы своего путешествия и передал свой паспорт.

— Вы, стало быть, любопытствуете посмотреть нашу страну, милорд? — спросил он, просмотрев мой паспорт.

— Да, я хочу видеть, действительно ли у вас все так хорошо организовано и вы так счастливы, как я слышал, я хочу изучать и учиться!

— Хорошо, очень хорошо! Мои сограждане с радостью принимают иностранцев, и в особенности влиятельных лиц, которые изучают средства быть счастливыми, чтобы переносить их в свою страну. Вы можете посетить и осмотреть всю Икарию, и икарийский народ, считая вас своим гостем и другом, всюду примет вас, как этого требует честь страны.

— Я должен, однако, — продолжал он, — как в интересах моих сограждан, так и в ваших, указать вам условия допущения в нашу страну.

— Вы обязуетесь сообразоваться с нашими законами и обычаями, как это подробно указано в «Путеводителе иностранца в Икарии», который вам дали в отеле; вы в особенности обязуетесь сохранять нерушимое уважение к нашим девушкам и женщинам.

Если почему-либо эти условия вам не подходят, не продолжайте своего путешествия.

После моего заявления, что я подчиняюсь всем этим условиям, он спросил меня, сколько времени я предполагаю провести в Икарии.

Когда я ответил, что хочу провести там четыре месяца, он заявил мне, что паспорт мой готов, и пригласил меня внести в кассу двести гиней за меня и столько же за моего спутника, согласно тарифу цен, соответствующих продолжительности нашего пребывания в Икарии.

Несмотря на всю любезность консула, мне показалось, что двести гиней за паспорт чересчур большая цена, и, опасаясь, что если все цены будут в такой же степени несоразмерны, кошелек мой, хотя он и был хорошо наполнен, окажется недостаточен для других моих расходов, я осмелился спросить у консула некоторые разъяснения на этот счет.

— А сколько мне придется заплатить за переезд? — спросил я.

— Ничего, — ответил он.

— Сколько мне будет стоить экипаж, который отвезет меня в столицу?

— Ничего.

— Как ничего?

— Да, ровно ничего. Двести гиней, которые вы вносите, представляют цену всех расходов ваших в течение четырех месяцев. Вы можете всюду ездить, и всюду вы будете иметь лучшие места во всех публичных экипажах, не платя нигде ничего. Всюду вы найдете отель для иностранцев, где вы будете жить, столоваться, где вам будут стирать белье и где вы можете получить даже одежду. За все это вам ничего не придется платить. Вы будете также бесплатно допущены во все общественные учреждения и театры. Одним словом, нация, получая ваши двести гиней, принимает на себя обязательства обеспечить вас всем, так же как и своих граждан.

— А так как продажа, — продолжал он, — у нас совершенно неизвестна и вы поэтому не сможете ничего купить, и так как пользование деньгами запрещено отдельным лицам с тех пор, как добрый Икар избавил нас от этой язвы, то вы в то же время должны оставить здесь все имеющиеся у вас деньги.

— Как, все мои деньги!

— Не бойтесь, этот вклад будет возвращен вам на границе, через которую вы будете возвращаться.

Я все еще удивлялся всем этим странным новшествам, когда на другой день, в шесть часов утра, мы сели на огромный и великолепный пароход.

Я был приятно удивлен тем, что на пароход можно было попасть непосредственно, что женщины не должны были сначала перейти в маленькие лодки, которые причиняют им больше страха, подвергают их большему риску и часто даже большим страданиям, чем все остальное путешествие.

Я был поражен и восхищен, найдя там пароход, не менее прекрасный, чем лучшие английские и даже лучшие американские пароходы. Хотя его салоны были обиты не красным деревом, а туземным — имитация под красивый мрамор, он казался мне более элегантным и в особенности более удобным и уютным для путешественников.

Житель Пагилии, не видевший еще никогда пароходов, не переставал восторгаться богатством и красотой двух салонов, украшенных коврами, зеркалами, позолотой, цветами, красивыми стульями, даже пианино и другими музыкальными инструментами. Он все время бегал вверх и вниз и приходил в бешеный восторг, когда наблюдал, как в этом плавучем дворце читали, писали, играли, занимались музыкой, и в особенности, когда смотрел, как пароход величественно разбивает волны без гребцов, без парусов, без ветрил на спокойном море.

Что касается меня, то больше всего меня удивляли все меры, принятые для защиты путешественников не только от холода и жары, солнца и дождя, но и от всех опасностей и неудобств путешествия. Кроме длинной и широкой палубы, совершенно чистой и гладкой, уставленной изящными сиденьями, где каждый мог гулять или сидеть и наслаждаться прекрасным видом моря, укрывшись под навесом, кроме двух прекрасных салонов, где все могли погреться у хорошего камина, каждый имел свою закрытую каюту, в которой помещались постель и вся необходимая обстановка.

Икарийский консул простер свою внимательность до того, что приказал напечатать и дать в отеле каждому путешественнику «Путеводитель путешественника по морю», в котором было указано, что каждый должен был делать до путешествия и во время него, соответственно полу и возрасту, чтобы предупредить или смягчить морскую болезнь.

Я просмотрел эту маленькую, столь изящно изданную книжечку, и мне доставило величайшее удовольствие сообщение, что правительство Икарии объявило большой конкурс среди медиков и предложило большую премию тому, кто укажет средство избавления человека от ужасной морской болезни. Я узнал также с еще большим удовольствием, что эту болезнь удалось сделать почти нечувствительной.

Сейчас же после посадки, еще до отправления, начальник парохода, называемый тегар (попечитель) собрал нас и предупредил, что нам нечего беспокоиться: судно, матросы и рабочие в полном порядке, приняты все мыслимые предосторожности, чтобы сделать невозможным кораблекрушение, взрыв паровой машины, пожар и вообще какой-нибудь несчастный случай. Я нашел все эти уверения в моем маленьком «Путеводителе путешественника по морю». Я прочитал с удовольствием, что капитаны, лоцманы и матросы допускаются к работе только после экзамена, завершающего прекрасную теоретическую и практическую подготовку, а рабочие, управляющие паровой машиной, тоже являются механиками, получившими хорошую подготовку, опытными, искусными и рассудительными. Я прочитал с удовлетворением, что всегда до отхода парохода попечитель, сам тоже очень искусный человек, осматривает весь пароход, в особенности машину, и составляет детальный протокол, констатирующий, что возможность несчастных случаев исключается. Восхищение, которое вызвала во мне эта внимательность и все эти заботы о безопасности путешественников, еще более усилилось, когда я узнал, что правительство Икарии, как и для борьбы с морской болезнью, объявило большой конкурс и назначило крупную премию тому, кто представит проект парохода, наиболее совершенного во всех отношениях.

После этого я с большим вниманием и удовольствием осмотрел замеченные мною прежде дне бронзовые статуи авторов сочинений, получивших премии в обоих конкурсах, вместе с авторами десяти других лучших работ.

Я тогда хорошо понял, каким образом пароход мог предоставить столько удобств путешественникам, и понял это еще лучше, когда увидел большую и прекрасную книгу для записи в ней замечаний и предложений, которые каждый путешественник хотел бы внести для усовершенствования судна.

Около восьми часов утра, когда мы уже проехали треть пути, мы все вместе позавтракали в салоне. Хотя завтрак был весьма примечателен изяществом сервировки, я заинтересовался только пагилийцем, который никак не мог понять, как стаканы и бутылки удерживаются в равновесии, и своими жестами и восклицаниями сильно забавлял всю компанию.

После девяти часов утра со стороны Икарии внезапно поднялся ветер, и мы тотчас же очутились во власти сильной бури, что дало мне случай еще раз удивиться заботливости, которую проявляли по отношению к путешественникам.

Все было рассчитано на то, чтобы устранить всякий повод для испуга. Все предметы были размещены и прикреплены так, что ни один из них не мог скатиться или произвести какой-нибудь шум или беспорядок.

В то время как капитан и матросы занимались исключительно пароходом, попечитель успокаивал пассажиров.

Он говорил нам, что его правительство в тысячу раз больше интересуется людьми, чем товарами, и благополучие путешественников составляет главную цель его хлопот; оно отдает лучшие суда для перевозки людей, кораблекрушения почти невозможны с судами этого рода, и их уже не было больше десяти лет, хотя часто бывали гораздо более сильные бури. Поэтому никто не испытывал страха.

Не найдя ничего более красивого, чем буря на море, я остался на палубе, где любовался волнами: зеленые или белые, как пена, они с ревом двигались на нас, как горы, готовые поглотить нас, и, поднимая наш пароход, то, казалось, бросали нас в глубь черной пропасти, причем мы ничего не видели, кроме воды, то поднимали нас к небу, и мы видели только темные тучи.

Заметив несколько больших пароходов, которые, казалось, наблюдали за нами, я спросил капитана, не таможенные ли это суда.

— Таможенные! — сказал он с удивлением. — Уже пятьдесят лет у нас нет никаких пошлин: добрый Икар уничтожил этот вертеп воров, более безжалостных, чем пираты и бури. Пароходы, которые вы видите, — это спасательные суда, выходящие во время бури, чтобы указать путь или помочь другим судам, находящимся в опасности. Вот они удаляются, потому что буря начинает утихать.

Скоро мы заметили берег Икарии, затем город Тираму, в порт которого мы не замедлили войти.

Я едва успел рассмотреть берег, дома и корабли.

Наш пароход остановился у подножия длинного и широкого, напоминающего Брайтонский мост, железного помоста, построенного для удобства высадки и в то же время служащего местом для прогулок. Великолепная лестница, по которой мы поднялись непосредственно с парохода, вела на помост. В конце его гигантская арка, украшенная колоссальной статуей, имела следующую надпись огромными буквами: «Икарийский народ — брат всех других народов».

Попечитель, предупредивший нас, что мы должны делать после прибытия, отвел нас всех в отель иностранцев, расположенный около арки, на месте старой таможни, куда наш багаж; прибыл сейчас же после нас, причем нам не пришлось о нем заботиться или платить кому-либо.

Люди, казавшиеся хозяевами, а не слугами, с предупредительной вежливостью повели нас в отдельные комнаты, похожие одна на другую, изящные и чистые, обставленные всем, что может быть необходимо для путешественников. В отеле были даже ванны.

В каждой комнате висело в рамке объявление, в котором имелись нужные путешественнику указания и сообщалось, что в специальной зале он найдет карты, планы, книги и всякие сведения, какие ему понадобятся.

Немного спустя нам подали прекрасный обед, во время которого пришло нас приветствовать от имени икарийского народа пользующееся уважением должностное лицо. Он уселся среди нас, чтобы рассказать нам о своей стране и дать указания насчет дальнейшего путешествия.

Его очень обрадовало появление в Икарии английского лорда.

— Так как вы приехали, чтобы изучить нашу страну, — сказал он мне после обеда, — то я советую вам поехать прямо в столицу на дилижансе, который выезжает сегодня вечером, в пять часов. Вы найдете там хорошего спутника в лице прекрасного молодого человека, сына одного из моих друзей. Он с удовольствием будет вам служить в качестве чичероне. А так как вам придется ждать еще три часа, то, если вы желаете взглянуть на наш город, я дам вам проводника, который будет вас сопровождать.

Я еще не оправился от изумления и не успел еще отблагодарить предупредительного представителя икарийского народа за его приветливый прием, как явился проводник, и мы вышли с ним, чтобы бегло осмотреть несколько кварталов города.

Тирама показалась мне новым и правильно построенным городом. Все улицы, которые я обошел, были прямые, широкие, образцово чистые, с тротуарами или крытыми колоннадами. Все дома, которые я видел, были красивы, сплошь четырехэтажные, окружены балюстрадами с изящными воротами и окнами, окрашенными в различные цвета.

Все здания на каждой улице были одинаковы, но сами улицы были различные. Мне казалось, что предо мной красивые улицы Риволи и Кастильоне в Париже или прекрасный квартал Риджент-парка в Лондоне, и я даже находил квартал Тирамы более красивым.

Один из моих компаньонов по путешествию тоже на каждом шагу восторгался изяществом домов, красотой улиц, привлекательностью фонтанов и площадей, великолепием дворцов и памятников.

В особенности показались мне восхитительными сады, которые в то же время служили местами общественного гулянья. Признаюсь, что, поскольку я мог осмотреть этот город, он показался мне самым красивым из всех городов, которые я знал. Я действительно был очарован всем, что видел в Икарии.

Когда проводник предупредил нас, что нам уже пора прекратить осмотр, мы вернулись назад через толпы народа, вид которых свидетельствовал о богатстве и счастье. Я пришел к дилижансу, весьма недовольный тем, что не мог предложить какое-нибудь доказательство моей благодарности лицам, чья предупредительная вежливость меня так очаровала.

Глава третья Прибытие в Икару

Вид кареты, называемой старагоми, запряженной шестью лошадьми, доставил мне невыразимое удовольствие, напомнив прекрасные почтовые карсты и лошадей моей дорогой родины. Рысаки походили на наших самых красивых английских лошадей, горячие и в то же время послушные, хорошо вычищенные и лоснящиеся, едва прикрытые изящной и легкой упряжью. Карета, такая же красивая, как и английские, такая же легкая, хотя и несколько больше, так как в ней должны поместиться путешественники и их ручной багаж, казалась мне более совершенною во всем, что касается безопасности путешественников. Я с удовольствием и удивлением увидел в ней множество мелких приспособлений для защиты от холода, в особенности ног и для предохранения от утомления и всяких несчастных случаев.

Молодой икариец, о котором говорил мне представитель Икарии, любезно предложил мне свои услуги; я охотно согласился, поблагодарив его за внимание.

— Погода прекрасная, — сказал он. — Поднимемся на верхнюю площадку, чтобы лучше видеть поля.

Мы уселись на передней скамейке, обращенной к дороге, и лошади, которые шли медленно в городе пустились вскачь при звуках рожка, исполнявшего боевой марш.

Я не переставал удивляться красоте, горячности и грациозным движениям прекрасных рысаков, которые уносили нас быстро вперед и едва давали время различать множество предметов, мелькавших пред нашими глазами.

Хотя я привык к прекрасной пашне и прекрасным полям Англии, я не мог удержаться от возгласов удивления при виде совершенства икарийской пашни и восхитительной красоты полей, безукоризненно обработанных поднимающихся посевов, виноградников, лугов, цветущих деревьев, кустарников, посаженных, казалось, для того, чтобы доставлять удовольствие глазам; восхищался фермами и деревнями, горами и холмами, работниками и животными.

Я не менее восхищался дорогой, едва ли не более красивой, чем наши английские дороги: ровная и гладкая, как аллея, окаймленная тротуарами для пешеходов, цветущими деревьями, очаровательными фермами и деревнями, перерезанная на каждом шагу мостами и речками или каналами, со множеством карет и лошадей, мчащихся во всех направлениях, она казалась длинной улицей в бесконечном городе или длинной и великолепной аллеей среди огромного и роскошного сада.

Я скоро познакомился с моим молодым чичероне, который был очень обрадован, когда узнал, кто я и какова цель моего путешествия.

— Вы рассматриваете, — сказал он мне, — нашу карету с большим вниманием.

— Меня больше всего удивляет, — ответил я, — с какой заботливостью предусмотрено все, что необходимо для удобства путешественников.

— Да, — заметил он, — это принцип, установленный нашим добрым Икаром как в нашем воспитании, так и в управлении: во всем искать полезное и приятное, но начинать всегда с необходимого.

— Вы, стало быть, настоящие люди.

— Мы, по крайней мере, стараемся заслужить это название.

— Будьте добры, — сказал я, — объяснить мне затруднительный для меня вопрос, который меня занимает. Ваш консул сказал мне, что вам запрещено пользоваться деньгами, — как же вы платите за ваше место в карете?

— Я не плачу.

— А другие путешественники?

— Карета принадлежит нашей благородной государыне.

— А лошадь?

— Нашей могущественной государыне.

— А все общественные кареты и лошади?

— Нашей богатой государыне.

— И ваша государыня даром перевозит всех граждан?

— Да.

— Но…

— Я сейчас объясню вам.

Когда он сказал эти слова, карета остановилась, чтобы принять двух дам, которые поджидали ее. Если судить по тому уважению и вниманию, с которым каждый предлагал им место или помогал взойти, можно было думать, что это были высокопоставленные дамы.

— Вы знаете этих дам? — спросил я своего компаньона.

— Нисколько, — ответил он, — это, несомненно, жена и дочь какого-нибудь фермера, но мы приучены уважать и помогать нашим согражданкам, как будто бы они были наши матери, наши жены, наши сестры или наши дочери. Разве этот обычай вас шокирует?

— Напротив!

И я сказал правду, ибо этот ответ, сперва смутивший меня, преисполнил меня удивлением пред народом, способным к таким чувствам. В свою очередь Вальмор (это было его имя) задавал мне множество вопросов насчет Англии, повторяя ежеминутно, что весьма рад видеть лорда, специально приехавшего, чтобы ознакомиться с его страной.

Он сообщил мне затем, что ему двадцать два года, он готовится стать священником, живет в столице с родными, и все они, в числе двадцати шести, живут в одном доме. Я лишь с большим трудом узнал (настолько был он скромен и сдержан), что отец его — одно их первых должностных лиц, а Корилла, его старшая сестра, — одна из самых красивых девушек в стране…

Все, что он рассказал мне о своей семье, внушило мне большое желание познакомиться с ней. При наступлении ночи мы должны были пересечь цепь довольно высоких гор, но лупа, светившая полным светом, позволяла нам наслаждаться живописными видами.

И больше всего меня опять-таки удивляла дорога, которая была проложена великолепно. Она поднималась и спускалась совершенно незаметно, и мы постоянно мчались по ней галопом, даже на больших подъемах, потому что припряженные к первым шести две или четыре или шесть свежих лошадей легко преодолевали всякие трудности.

И больше всего меня удивляли предосторожности, принятые всюду, чтобы сделать невозможным всякого рода несчастные случаи.

Так, мы спускались по очень крутой дороге, на краю ревущего потока и страшной пропасти, и спускались все время галопом, потому что дорога была ограждена длинным парапетом, а карета была снабжена такими хорошими тормозами, что лошади без всякого усилия могли везти ее вверх и вниз. Вальмор никогда не упускал случая заметить мне, с каким вниманием его благодетельная государыня все предвидела для безопасности граждан, тогда как я вспоминал с горечью и ужасом, сколько происходит у нас несчастных случаев вследствие беспечности правительств.

— Эти предосторожности, — говорил он мне с видимым удовлетворением, — предпринимаются нашей доброй государыней всюду, на всех дорогах, реках и улицах потому что в ее глазах безопасность людей есть предмет первой необходимости. Всюду она старается уничтожить или удалить пропасти или принимает все необходимые меры, чтобы устранить всякую опасность, которой они угрожают. Она считала бы нелепым или преступным не произвести всюду, где можно было опасаться падения, все необходимые работы на мостах.

После того как мы проехали много деревень и пять или шесть городов, нигде не останавливаясь (лошади все время быстро сменялись) и не встречая ни разу ни ворот, ни барьеров, ни инспекторов, мы остановились, чтобы поужинать в отеле путешественников, похожем на отель в Тираме.

— Как уплатили вы за ужин? — спросил я Вальмора.

— Я ничего не платил.

— Значит, отель принадлежит вашей государыне, как и кареты и лошади?

— Да.

— Следовательно, ваша государыня кормит и перевозит своих подданных?

— Да.

— Но…

— Терпение! Я объясню вам все, что вас удивляет.

Спустившись в долину, мы перешли на колейную дорогу с желобами из железа или камня, по которым карета летела, как по железной дороге.

Немного спустя мы достигли большой железной дороги, по которой паровая машина понесла нас с быстротой ветра или молнии.

Меня мало удивляла эта дорога, когда она проходила через гору или поднималась над долиной, ибо я видел такие дороги в Англии, но я был очень удивлен, когда увидел дорогу, поднимавшуюся этажами, как канал, и машины, поднимавшие и спускавшие вагоны, как шлюзы поднимают и спускают суда.

— Много ли у вас таких железных дорог? — спросил я Вальмора.

— У нас их двенадцать больших, пересекающих страну в различных направлениях, и множество соединяющих их мелких дорог. Но кажется, что открыли силу, более мощную, чем пар, и производимую сорубом, веществом, более изобильным, чем уголь, которое произведет революцию в промышленности и позволит еще больше расширить сеть железных дорог.

Мы, кроме того, имеем большое число каналов, не говоря уже о том, что почти все наши реки тоже канализированы. Меньше чем через час мы поедем по одной из наших самых красивых рек.

День едва занимался, когда мы приехали в Камиру, расположенную на берегу широкой реки, с множеством пароходов, предназначенных — одни для перевозки путешественников, другие — для доставки товаров.

Железная дорога доставила нас прямо к пароходу, так что я не имел времени осмотреть город, показавшийся мне, однако, как и все города, которые мы проехали ночью, таким же красивым, как Тирама.

Едва мы оставили за собой город, как нам открылось великолепное зрелище — восходящее пред нами солнце посреди реки, между двумя очаровательными холмами, покрытыми зеленью, цветущими деревьями, беседками и красивыми домами, которые казались замками. Этот вид напомнил мне берега Соны при въезде в Лион.

Вальмор обратил мое внимание на красоту парохода, который вез нас, и в особенности на все мелкие приспособления для восхождения на пароход и спуска с него без помощи небольших лодок. Таким образом, женщины и маленькие дети, даже самые робкие, никогда не испытывают ни малейшего страха.

— И эти пароходы, — спросил я его, — тоже принадлежат вашей государыне?

— Конечно.

— И те, что перевозят товары?

— Тоже.

— И товары, быть может, тоже ей принадлежат?

— Без сомнения.

— Но объясните мне, пожалуйста…

— Да, я вам все объясню… Но посмотрите на людей, ждущих там внизу, чтобы сесть на наш пароход.

Он едва успел кончить, как пароход остановился пред восемью или десятью путешественниками, которые должны были скоро стать нашими спутниками. Среди них были две дамы, казавшиеся матерью и дочерью.

Вальмор побежал к ним, приветствовал их, как очень близких знакомых, и усадил около нас, сам усевшись справа от меня. Я не мог рассмотреть их лиц, так как они были скрыты под большими шляпами и густыми вуалями, но грация их движений, их сложение заставляли меня думать, что обе, и в особенности более молодая, должны быть очаровательны. Я невольно вздрогнул, когда услышал ее голос, один из тех неизъяснимых голосов, которые волнуют душу и вызывают легкую дрожь, голос, какого я больше не слышал с тех пор, как мадемуазель Марс заставила меня плакать от умиления и удовольствия.

Я был убежден, что такой голос может исходить только из божественных уст. Тем не менее я хотел, не знаю почему, убедиться в этом собственными глазами, и чем больше скрывалась ее фигура, тем сильнее хотелось мне ее увидеть, но, несмотря на все мои усилия, ревнивая вуаль и надоедливая шляпа точно хотели наказать мое любопытство.

Но мое разочарование дошло до крайнего предела, и я почти проклинал невидимку, когда часа два спустя Вальмор, занимавшийся почти только ими, пришел сообщить мне, что дамы останавливаются в соседней деревне, а он сойдет вместе с ними и вернется лишь завтра.

Несмотря на то, что я знал его недолгое время, я с большим огорчением расстался с ним. Однако, уходя, он опять повторил свое приглашение. Он прибавил, что его семья примет меня с большим удовольствием, если я удостою ее споим посещением, и он сам будет счастлив, если его дружеские чувства ко мне заслужат ему мою дружбу.

Хотя он и был весьма усердным в своей учтивости, она казалась мне настолько естественной и искренней, что вызвала во мне чувство признательности. Сам он казался мне таким просвещенным, добрым, любезным, что между нами завязалась горячая дружба, которая с каждым днем становилась более тесной и близкой. Но если она сперва была для меня весьма приятна и дорога, то впоследствии она стала источником больших сожалений и горестей.

Немного спустя я вместе с другими путешественниками покинул реку, чтобы перейти на железную дорогу. К одиннадцати часам мы заметили крыши многочисленных зданий столицы.

Вскоре, проехав между двумя рядами высоких тополей, мы прибыли к западной арке, гигантскому памятнику, под огромной аркадой которого я стоял, не будучи в состоянии ни прочитать выделявшуюся на нем надпись, ни разглядеть его.

Там открылся моему взору самый великолепный вход в столицу, какой я когда-либо видел: вдоль длинной и широкой аллеи со слабым уклоном, наподобие Елисейских Полей в Париже, окаймленной с обеих сторон четырьмя рядами деревьев, пред нами предстал город. Два великолепных дворца с колоннадами открывали вид на широкую улицу, пересекавшую город. Уже один этот величественный вход, признаюсь, заставил меня поверить всем рассказам о чудесах Икарии.

Карета остановилась перед отелем для приезжающих из разных провинций страны. Рядом с этим отелем был расположен отель для иностранцев.

Оба отеля были колоссальны, и, однако, все соотечественники могли там легко встретиться, ибо отели были разделены на столько же секций, сколько было провинций в Икарии или народов, населяющих Икарию.

— Сколько места, — воскликнул я при виде этих колоссальных отелей, — занимают, однако, путешественники в Икаре!

— Думаете ли вы, — ответил мне кто-то, — что они заняли бы меньше места, если бы им были отведены сотни и тысячи маленьких отелей во всех кварталах города?

Мне было досадно, что я не встретил там ни одного англичанина. Это обстоятельство сделало для меня еще более ценной встречу с молодым французским живописцем Евгением, изгнанным из Франции после Июльской революции и приехавшим в Икарию за две недели до меня.

Все, что он видел, до такой степени возбуждало его энтузиазм, что он, казалось, был охвачен лихорадкой. Я сначала принял его за сумасшедшего.

Но затем я открыл в нем столько прямоты, такие благородные чувства, такую прекрасную душу и доброе сердце; он был так рад встретить соотечественника (ибо француз и англичанин, которые встречаются на таком расстоянии от своей родины, считают себя как бы соотечественниками), что я тотчас же ответил ему дружбой.

Глава четвертая Описание Икарии Описание Икары

На другое утро, когда, приняв ванну, я опять улегся в постель, ко мне пришел Вальмор и пригласил меня от имени своего отца провести вечер в его семье. Я охотно принял его предложение, так как горел нетерпением повидать лиц, о которых он рассказал мне в дороге. Мы условились встретиться в четыре часа.

— А прекрасную невидимку, — спросил я, — вы привезли с собой?

— Нет.

— Она должна быть безобразна, если так тщательно скрывает свое лицо.

— Безобразна! Да, ужасно! Но вы, наверное, найдете (так как вы ее увидите позже), что трудно иметь более привлекательный характер.

Когда он вышел, явился Евгений.

— Это мой товарищ по путешествию, о котором я вам говорил, — сказал я ему.

— А как его зовут?

— Вальмор.

— Вальмор! Поздравляю вас. Я слышал о нем, как об одном из самых выдающихся и благородных молодых икарийцев.

— Он говорил мне, что отец его — одно из первых должностных лиц.

— Да, я знаю его. Он — слесарь.

— Сестра его одна из первых красавиц Икарии.

— Да, совершенно верно. Она прелестная швея.

— Но что вы говорите? Слесарь, швея…

— Что же вас удивляет? Разве швея не может быть красивой? Разве слесарь не может быть прекрасным должностным лицом?

— Но здесь имеются благородные?

— Да, очень много благородных, славных, знаменитых: механики, врачи, рабочие, которые отличились каким-нибудь крупным открытием или крупными заслугами.

— Как! Королева не окружена родовитым дворянством?

— Какая королева?

— Королева Икарии, государыня, о которой мне часто говорил Вальмор, расхваливая всегда ее неистощимую доброту, заботливость об общем благе, ее огромные богатства и всемогущество. Я был бы весьма рад узнать, что есть королева, которая приносит столько чести королевской власти.

— Но, еще раз, о какой королеве вы говорите? Как ее зовут?

— Вальмор не назвал мне ее имени. Он сказал только, что именно государыня Икарии владеет каретами, лошадьми, отелями, пароходами, что она перевозит всех пассажиров, заботясь всюду об их безопасности.

— Понял, — воскликнул Евгений, заливаясь смехом, — государыня, которую вы приняли за королеву, — это республика, добрая и прекрасная республика, демократия, равенство. Я понимаю, что вы могли поверить, что королева владеет всей собственностью и располагает всею властью. Но как вы могли подумать?.. Ах, милорд, вам необходимо отказаться здесь от всех ваших аристократических предрассудков и стать демократом, как я, или бежать из этой страны, ибо предупреждаю вас, воздух, которым дышат здесь, гибелен для аристократии.

— Мы еще увидим, мы еще увидим, господин демократ! А пока, согласны ли вы сопровождать аристократа по Икаре?

— Охотно, ибо убежден, что я вас дезаристократирую с головы до пяток. Хотите ли вы посмотреть город, не особенно утомляясь?

— Конечно, если это возможно.

— Ну, так следуйте за мной.

Евгений повел меня в громадный общий зал, где развешано было большое число огромных карт и планов.

— Бросим сначала, — сказал он, — взгляд на эту карту Икарии, на которой нанесены только ее границы, провинции и общины.

Вы видите, что Икария ограничивается с юга и с севера двумя горными цепями, которые отделяют ее от Пагилии и Мирона, с востока — рекой, а с запада — морем. Последнее отделяет ее от страны Марволей, через которую вы приехали.

Вы видите также, что территория делится на сто провинций, почти равных по пространству и населению. А вот карта провинции. Вы видите, что она делится на десять почти одинаковых по величине общин, что главный город провинции находится почти в ее центре, а каждый город общины — в центре последней.

Теперь взгляните на карту общины. Вы видите, что, кроме города, на ней обозначено восемь деревень и много ферм, правильно расположенных на ее территории. Посмотрим теперь на другую карту Икарии, показывающую горы и долины, плоскогорья и низменности, озера и реки, каналы и железные дороги, большие шоссе и провинциальные дороги.

Смотрите, большие железные дороги отмечены красным цветом, малые — желтым, желобчатые дороги — голубым, а все другие — черным. Вы видите также все каналы, большие и малые, все реки, судоходные или канализованные. Вы видите также все копи и каменоломни, находящиеся в эксплуатации.

Посмотрите также на провинциальные дороги на картах провинций и общинные дороги на картах общин. Скажите мне, можно ли найти более многочисленные и более удачные пути сообщения!

Я действительно был очарован, потому что все это было еще лучше устроено, чем в Англии. Мы ознакомились затем с великолепным планом Икары.

— Он поразительно правилен! — воскликнул я.

— Да, — ответил Евгений. — Он был начертан вполне произвольно в 1784 году, а выполнение его, начатое пятьдесят два года тому назад, не будет закончено раньше чем через пятнадцать или двадцать лет. Смотрите! Город, почти круглый, разделен на две приблизительно равные части Таиром (или Величественным), течение которого было выправлено и заперто между двумя стенами по прямой линии, а русло углублено, чтобы принимать суда, прибывающие морем.

Вот порт, бассейны и склады, которые образуют почти целый город!

Вы видите, что посредине города река делится на два рукава, которые удаляются друг от друга, сближаются и снова соединяются в первоначальном направлении, чтобы образовать довольно обширный круглый остров. Этот остров представляет площадь, центральную площадь, усаженную деревьями; посредине ее возвышается дворец с обширным и роскошным садом, подымающимся террасой, из центра которого выступает высокая колонна, увенчанная колоссальной статуей, господствующей над всеми зданиями. На обоих берегах реки вы видите широкие набережные, окаймленные величественными общественными зданиями. Вокруг этой центральной площади и вдали от нее вы можете заметить два круга других площадей, рассеянных по всему городу почти на одинаковом расстоянии друг от друга.

Посмотрите на все эти прямые и широкие улицы! Вот пятьдесят больших улиц, которые прорезывают город параллельно реке, и пятьдесят, которые прорезывают его перпендикулярно к реке. Другие тоже более или менее длинны. Те, которые отмечены черными точками и сходятся вместе к площадям, усажены деревьями, как бульвары Парижа. Десять больших красных — это железные дороги; все желтые — это улицы с желобчатыми дорогами, а голубые изображают улицы-каналы.

— А что означают, — спросил я его, — все эти широкие и длинные розовые ленты, которые я замечаю всюду между домами двух улиц?

— Это сады, находящиеся позади этих домов. Я вам сейчас их покажу. Но сперва посмотрите на эти массы, отличающиеся легкими оттенками всех цветов и разбросанные по всему городу. Их шестьдесят — это шестьдесят кварталов (или общин), почти одинакового размера, представляющих каждый по площади и населению обычный город общины.

Каждый квартал носит имя одного из шестидесяти главных городов древнего и нового мира и представляет в своих памятниках и домах архитектуру одной из шестидесяти главных наций. Вы найдете поэтому кварталы Пекина, Иерусалима, Константинополя как и кварталы Рима, Парижа и Лондона. Таким образом Икара — действительно земной шар в миниатюре.

Посмотрите на план одного из этих кварталов! Все что закрашено, представляет собой общественные здания. Вот школа, больница, храм! Красные — это большие мастерские, желтые — большие магазины, голубые — дома собраний, фиолетовые — памятники. Заметьте, все общественные здания распределены так, что они имеются на всех улицах, и все улицы имеют одинаковое количество домов с более или менее многочисленными и обширными зданиями.

А вот план улицы! Вы видите с каждой стороны шестнадцать домов с одним общественным зданием посредине и двумя другими на обоих концах. Эти шестнадцать домов внешне одинаковы или соединены так, чтобы составить один комплекс зданий, но ни одна улица не походит полностью на другие. Вы имеете теперь представление об Икаре. Хотите вы рассмотреть еще план дома и памятника или вы немного пройдетесь?

— Выйдем, поспешим!

— Если хотите, мы сядем на пароход ниже порта, чтобы подняться по реке до центральной площади.

— Да, поспешим, посмотрим сначала несколько садов!

Мы почти тотчас же вошли через великолепный портик в один из этих обширных садов, и я с удовольствием увидел, что это такой же сад, какие я видел в Тираме Этот сад представлял собой обширный квадрат между домами четырех улиц (из которых две параллельные и две перпендикулярные), перерезанный посредине широким газоном между двумя аллеями, покрытыми прекрасным красноватым песком Все остальное пространство было занято газоном вплоть до самых стен или покрыто цветами, кустами, плодовыми деревьями. Все тыловые фасады домов отличались разнообразной сельской архитектурой. Они были украшены разрисованными трельяжами и покрыты зелеными и цветущими ползучими растениями.

Весь этот ансамбль составлял великолепный сад, который наполнял благоуханием воздух и очаровывал взор; являясь восхитительным общественным местом для гулянья, он в то же время увеличивал удобства примыкавших к нему домов.

— Город, — сказал мне Евгений, — покрыт такими лее садами, какие вы видели на плане, ибо они имеются на всех улицах, позади домов. Газон посредине часто заменяется то деревьями или крытыми аллеями, то ручейками или даже каналами, окаймленными красивыми балюстрадами, и во все сады, как и в этот, публика входит через четыре роскошных портика в центре четырех улиц, а каждый дом имеет свой отдельный вход.

— Поистине, — воскликнул я с восторгом, — эти сады столь же прекрасны, как и наши великолепные скверы Лондона!

— Как, столь же прекрасны? — возразил Евгений. — Скажите же, во сто раз лучше ваших аристократических скверов, укрытых за высокими стенами или высокими решетками и оградами, зачастую не допускающими проникнуть туда даже глазу народа, тогда как здесь народ свободно гуляет в демократических садах по этим очаровательным аллеям, уставленным красивыми скамьями, и может наслаждаться всем этим видом, в то время как каждый дом имеет для своего исключительного пользования сад, отделенный от других простой железной проволокой, которую вы даже не заметите. Посмотрите, как прекрасно обработаны все эти маленькие сады, как хорошо почищены эти газоны, как красивы эти цветы и как хорошо посажены и подстрижены эти деревья, которые выращиваются в самых разнообразных формах.

— Как? Каждый дом имеет свой сад? Сколько же садовников нужно иметь, чтобы за ними ухаживать?

— Ни одного или очень мало, потому что каждая семья находит большое удовольствие в выращивании цветов и кустов. Вы видите теперь только детей и их матерей, но вечером вы всюду увидите мужчин, женщин, юношей и девушек, работающих вместе в садах… Но пойдем, если мы хотим окончить нашу прогулку.

— Здесь, наверное, имеются кабриолеты или фиакры, как в Париже и Лондоне; возьмем какой-нибудь, чтобы поспеть скорее!

— Да, возьмите, возьмите. В этой жалкой демократической стране нет даже фиакров, нет кабриолетов, нет даже экипажей!

— Что вы говорите?

— Правду! Посмотрите, на всем расстоянии этой большущей улицы вы не заметите ни одного экипажа.

— И нет даже омнибусов?

— Имеются только старагоми (народные кареты), которые вы, наверное, видели. Мы сядем в один из них.

Мы вошли действительно в старагоми, который проходил по соседней улице. Это было нечто вроде двухэтажного омнибуса, который мог вместить сорок человек. Для них было устроено восемь пятиместных скамеек, каждая из которых имела свой отдельный вход сбоку. Все было устроено для наибольшего удобства пассажиров, чтобы зимой в карете было тепло, а летом прохладно, и в особенности чтобы избежать всяких несчастных случаев и даже всяких неприятностей. Колеса были под каретой и направлялись по двум железным желобам, по которым их быстро влекла вперед тройка прекрасных лошадей.

Мы встречали очень много этих старагоми, которые двигались по другую сторону улицы в обратном направлении. Они все имели различную форму и казались более изящными, чем английские и французские омнибусы.

Евгений сказал мне, что половина улиц (чередуясь попарно) обслуживалась омнибусами. Все пятьдесят больших улиц обслуживались достаточным количеством омнибусов; они могли следовать друг за другом через каждые две минуты, причем среди них были тысячи всяких других со специальным назначением, так что все граждане могли передвигаться с большим удобством, чем если бы каждый имел свой экипаж.

В конце улицы мы перешли железную дорогу и заняли места в другом старагоми, который нас повез вниз, в порт, где мы пересели на пароход, чтобы подняться по реке до центра города.

Мне показалось, что я в Лондоне, и я испытал неизъяснимое чувство удовольствия и сожаления, когда увидел огромный бассейн, каналы, другие бассейны меньшего размера, прекрасные набережные, великолепные склады, тысячи мелких паровых и парусных судов, тысячи машин для погрузки и разгрузки, словом — все оживление торговли и промышленности.

— На другом конце города, — сказал мне Евгений, — мы найдем другой, почти такой же красивый порт для судов, которые привозят продукты из провинции. Я удивлялся все больше и больше, но был восхищен, когда, подвигаясь внутри города по этому Величественному, покрытому множеством легких разрисованных и украшенных лодок и барок, я любовался, как разворачивались предо мною, с правой и с левой стороны, набережные, усаженные деревьями и окаймленные дворцами и памятниками. В особенности восхищали меня берега реки, которые, хотя и были заключены между двумя стенами по прямой линии, были неправильны и излучисты; сближались или удалялись друг от друга и были покрыты газонами, цветами, деревьями, плакучими ивами или высокими тополями, тогда как стены скрывались под ползучими растениями.

Не доезжая до центральной площади, мы встретили два маленьких очаровательных острова, покрытых зеленью и цветами, и прошли под пятнадцатью или двадцатью прекрасными мостами, деревянными, каменными или железными, из которых одни назначались для пешеходов, другие — для карет и повозок, одни были плоские, другие — изогнутые, одни с одной или двумя арками, другие — с десятью или пятнадцатью.

Центральная площадь, место гулянья у воды, расположенные на ней обширный национальный дворец, внутренний сад и гигантская статуя вызывали мое удивление.

Затем Евгений повел меня к причудливому мосту, по названию Сагал, или Со, сделанному из параллельных и изогнутых канатов, прикрепленных с одной стороны к верхушке башни на высоте двадцати футов над набережной, а с другой — к пристани на другом берегу реки. К каждой паре канатов привешена лодочка, вмещающая четырех человек: она принимает на башне пассажиров и, тихо скользя по канатам, высаживает их на противоположном берегу. Другая башня, другие канаты и другие лодочки привозят пассажиров обратно.

Я испытал невыразимое наслаждение (потому что мне тоже захотелось прокатиться), когда я вдруг, точно одним прыжком перемахнул через разверзшуюся под моими ногами пропасть. На этих лодочках катались бы, как когда-то катались на русских горах, если бы не удалили тех, кто приходил сюда только забавы ради.

Я не оправился еще от изумления, когда Вальмор в условленный час явился в отель, чтобы захватить меня с собой.

— Какие у вас старагоми! — сказал я ему. — Неужели же в вашей республике делают и эти народные кареты, как и кареты для путешественников, как и пароходы, заботясь только об удобстве граждан?

— Вы угадали.

— А эти огромные упряжные лошади, которых я видел (они прямо великолепны, и мне кажется, что ваши упряжные лошади так же красивы, как наши английские колоссы), они тоже принадлежат, вместе с повозками, республике?

— Вы опять угадали!

— Но ваша республика в таком случае превосходный хозяин дилижансов, карет, омнибусов и транспорта!

— Так же как ваша монархия — превосходный хозяин почты, пороха и табака, с той только разницей, что ваша монархия продает свои услуги, тогда как наша республика предоставляет свои услуги даром.

— Но если все лошади и все средства перевозки принадлежат республике, то она должна иметь прекрасные конюшни.

— Она имеет их пятьдесят или шестьдесят на окраинах города.

— Они должны быть интересны!

— Хотите вы видеть одну из них? У нас достаточно времени.

— Идем!

Мы садимся на омнибус — и вот мы в квартале, где расположены конюшни. Я был поражен. Представьте себе колоссальную конюшню в пять этажей или, вернее, пять колоссальных конюшен, одну над другой, чисто вымытых, красивых, как дворцы, и содержащих от двух до трех тысяч лошадей. Представьте себе рядом с ними огромные склады зерна и фуража.

Представьте себе колоссальные сараи в несколько этажей для экипажей. Представьте себе такие же колоссальные каретные мастерские, кузницы, шорные мастерские, в которых рабочие изготовляют все необходимое для ухода за лошадьми и экипажами.

Вальмор с удовольствием указал мне на экономию, порядок и все те выгоды, которые являются следствием этой новой системы концентрации: никаких частных конюшен, никаких сараев в отдельных домах, никакого навоза, сена, соломы, разбрасываемых по улицам.

Я был так удивлен и увлечен, что провел бы там всю ночь, если бы Вальмор не напомнил мне, что пора направиться в дом его семьи. Мы нашли ее в полном составе в салоне. Там соединены были четыре поколения: дед Вальмора, старик семидесяти двух лет, потерявший несколько лет тому назад свою старую подругу, глава всей семьи; отец и мать Вальмора, в возрасте от сорока восьми до пятидесяти лет; его старший брат с женой и их трое детей; его две сестры, Корилла, двадцати лет, и Селиния, которой было всего восемнадцать лет; наконец, двое дядюшек, из которых один был вдовец, и десять или двенадцать кузенов и кузин разного возраста, — в общем двадцать четыре или двадцать пять человек.

Старец, не отличаясь особенной красотой лица, производил, однако, благодаря седым волосам и широкому, покрытому морщинами лбу, впечатление благородства и доброты, которое делало его для меня весьма привлекательным.

Отец Вальмора являл собой образ силы и достоинства.

Мать его была менее других находившихся там женщин наделена от природы красотой, но, казалось, ее хотели за это вознаградить, или же ее доброта возмещала недостаток красоты, ибо она была главным предметом всеобщей привязанности.

Дети почти все были очаровательны, в особенности маленький племянник Вальмора, часто усаживавшийся у него на коленях.

Одна из его кузин была, к несчастью, крива на один глаз, но две другие были необычайно красивы. Сестра его Селиния, с прекрасными белокурыми волосами, которые спускались буклями по плечам, и прекрасным цветом лица, показалась мне красивой, как англичанка; а ее сестра Корилла, с черными и жгучими глазами, казалась мне еще более красивой: она обладала всей грацией и живостью француженки.

Все дышало великолепием, прекрасным вкусом, исключительным изяществом в этом салоне, который был украшен цветами и наполнен их ароматом. Но больше всего в моих глазах этот салон украшали радость, счастье и довольство, которые сияли на всех лицах.

Я все еще не мог оправиться от изумления при виде слесаря и швеи, о которых говорил мне Евгений. Вальмор сперва представил меня отцу, который, в свою очередь, представил меня деду, а уж тот как патриарх представил меня остальным членам семьи.

Разговор сперва шел на общую тему. Мне задавали много вопросов об Англии.

— Я знаю вашу родину, — сказал мне старец, — я ездил туда в 1784 году, чтобы выполнить миссию, порученную мне нашим добрым Икаром, моим другом, и я сохраняю благодарное воспоминание о приеме, который был мне там оказан. Она очень богата и могущественна, ваша родина. Ваш Лондон очень велик, и в нем сосредоточено много больших красот. Но, милорд, позвольте мне вам сказать, что там все же есть нечто весьма отвратительное, весьма возмутительное, весьма позорное для вашего правительства. Это — ужасная нищета, которая истребляет часть населения. Я никогда не забуду, как, выходя после великолепного праздника, устроенного одним из ваших богатых лордов, я наткнулся на трупы женщины и ее ребенка, которые, почти голые, умерли от холода и голода на мостовой. (В этом месте дети испустили крик ужаса, который произвел на меня горестное впечатление.)

— Ах, вы совершенно правы, — ответил я ему. — Я краснею за свою страну, и это разрывает мне сердце. Но что делать? У нас есть немало великодушных мужчин и добрых женщин, которые делают очень много для бедных…

— Я это знаю, милорд; я знаю даже одного молодого лорда, столь же скромного, как и доброго, построившего в одном из своих имений приют, в котором он содержит пятьдесят пять несчастных. (Я невольно покраснел при этих словах, но сейчас же оправился, не понимая все же, откуда он мог знать то, что касалось меня лично…) Эти люди делают честь своей стране, — продолжал он, — да будут они благословенны! Их благотворительность в наших глазах более привлекательна, чем все их богатства и титулы. Их заслуги даже больше наших, ибо им приходится бороться против преград плохого социального строя, тогда как у нас, благодаря нашему доброму Икару, нет бедных…

— Как! У вас нет бедных?

— Конечно, ни одного! Заметили ли вы хотя бы одного человека в лохмотьях? Хотя бы одно жилище, похожее на лачугу? Разве вы не видите, что республика делает нас всех одинаково богатыми, требуя только, чтобы мы все одинаково работали?

— Как, вы работаете все?

— Конечно, и только этим счастливы и гордимся! Мой отец был герцог и один из крупных вельмож страны, а сыновья мои должны были быть графами, маркизами и баронами, но они теперь: один — слесарь, другой — печатник, а третий — архитектор; Вальмор будет священником, брат его — маляр; а все эти девушки, которых вы видите, имеют каждая свою профессию, и это не делает их ни более безобразными, ни менее привлекательными. Разве наша Корилла не прекрасная швея? Посмотрите на нее в мастерской!

— Действительно, я совершенно подавлен.

— Так как вы, милорд, приехали к нам поучиться, мы покажем вам и много других вещей, но мы не можем вам показать ни праздных, ни слуг.

— У вас нет слуг?

— Их нет ни у кого. Добрый Икар избавил нас от бича слуг, как он избавил их от бича прислужничества.

— Но скажите мне, наконец, кто этот добрый Икар, о котором я так часто слышу? И как вы сумели?..

— У меня не хватит времени, чтобы объяснить вам это сегодня, но Вальмор, — которого вы, кажется, околдовали, так он полюбил вас, — и его друг Динар, один из наших наиболее ученых профессоров истории, доставят себе удовольствие объяснить и показать вам все и ответить на все ваши вопросы. Вы можете даже пользоваться их руководством, изучая нашу Икарию.

— Любите ли вы цветы, милорд? — спросила меня одна из присутствовавших матерей.

— Очень, мадам, я не знаю ничего более красивого.

— Ничего более красивого, чем цветы? — заметила, покраснев, одна из молодых девиц.

— Да, мадемуазель, простите, ничего более красивого, чем… некоторые… розы.

— Вы не любите детей? — спросила меня одна из девочек, примостившись ко мне на колени и посматривая на меня каким-то испытующим взглядом, которого я не мог понять.

— Я люблю только маленьких ангелов, — ответил я, обнимая ее.

— Любите ли вы танцы? — спросила Селиния.

— Я люблю смотреть на танцы, но сам я плохой танцор.

— Так вы научитесь, — заметила Корилла, — потому что я хочу танцевать с вами.

— Любите ли вы музыку? — спросил меня неожиданно ее отец.

— Страстно.

— Вы поете?..

— Немного.

— На каком инструменте вы играете?

— На скрипке.

— Мы не будем сегодня просить милорда, — сказал старый дедушка. — Он уплатит свой долг в другой раз, но так как он любит музыку, споем что-нибудь, дети. Милая Корилла, покажи милорду, что представляет собою икарийская швея.

— Но, — заметил я ему тихо, — не поступаете ли вы, как живописец, который заявляет, что показывает вам все свои картины, а в действительности показывает только свои шедевры?

— Вы увидите, вы увидите, — ответил он с улыбкой. Дети уже бросились бежать за гитарой, которую одна из девушек с очаровательной улыбкой передала Корилле, а Вальмор взял свою флейту, чтобы аккомпанировать сестре.

Не заставляя себя больше упрашивать и не придавая особого значения своему таланту, Корилла запела. Непринужденность, простота, грация, блестящая красота, чистота дикции, прекрасный голос, глаза, сверкающие умом, — все это привело меня в восхищение.

Вторая песнь, припев которой был повторен всеми молодыми девушками и детьми, еще больше очаровала меня.

— Наш патриотический гимн! — воскликнул отец Вальмора. И Вальмор взял на себя роль запевалы. Все дети пели хором. Мужчины, игравшие в шахматы, и женщины, игравшие за другим столом, приостановили свою игру, чтобы повернуться к певцам. И все, увлеченные общим энтузиазмом, присоединились к хору, чтобы воспеть отечество, да и сам я увлекся и с третьего куплета присоединился к хору, что вызвало всеобщий смех и аплодисменты.

Я никогда еще не видел, ничего более восхитительного.

В одно мгновенье, когда еще смеялись над моим музыкальным энтузиазмом, на стол были поставлены свежие и сухие фрукты, варенье, сливки, пирожные и различные легкие напитки. Все было сервировано изящными руками молодых девиц, все с очаровательной улыбкой было подано молодежью.

— Так вот, милорд, — сказал мне помолодевший старец, — думаете ли вы, что мы нуждаемся в лакеях, чтобы нам услуживать?

— Конечно, нет, когда (прибавил я тихо, приблизившись к нему) вам прислуживают грации и любовь…

Я сказал, с грехом пополам, несколько комплиментов отцам и матерям по поводу их семейств, поблагодарил за оказанный мне любезный прием и удалился, исполненный сладких воспоминаний. И сон медленно смежил мои очи только для того, чтобы убаюкать меня прекрасными сновидениями.

Глава пятая Взгляд на общественный и политический строй и историю Икарии

Песни вчерашнего дня и чарующие улыбки еще услаждали мой сон, когда меня разбудил Вальмор.

— Как вы счастливы, мой дорогой друг, — сказал я ему, — имея такую милую семью.

— Она, значит, удостоилась понравиться вам?

— Больше, чем я могу вам выразить!

— Тем хуже, — сказал он с видом, который меня очень поразил, — мне очень досадно за вас, но я обязан сказать вам правду. Вот что случилось дома после вашего ухода.

— Говорите, я горю нетерпением…

— Знайте же, что хотя мой дед — глава семьи и может допустить к себе кого ему угодно, он не хочет, однако, ввести в дом никого, кто не нравится хотя бы одному из его детей.

— Не имел ли я несчастье оскорбить кого-нибудь? Расскажите, пожалуйста!

— После вашего ухода он собрал всех нас в круг и поставил вопрос, не имеются ли возражения против вашего допущения в нашу семью, заметив предварительно, что я некоторым образом уже наперед расположил ее в вашу пользу.

— Кончайте же!

— Я сказал, что знаю вас хорошо, весьма хорошо, точно прожил с вами несколько лет, и питаю к вам непобедимое чувство дружбы…

— Еще раз, кончайте!

— Все, казалось, отнеслись вполне одобрительно… но Корилла взяла слово… и вы были…

— Отвергнут! — воскликнул я, вскочив с постели.

— Ничуть, — продолжал он, смеясь, — приняты единогласно со всем пылом, какого только мог желать ваш друг. Простите эту шаловливую проделку, внушенную удовольствием, которое доставило мне допущение вас в нашу семью. Вам следовало бы, впрочем, еще больше сердиться на Кориллу, ибо именно она мне подала эту мысль. Но дабы знать наверное, что вы не досадуете на нее, она требует, чтобы вы сегодня же вечером сделали ваш торжественный визит как друг дома. Вы увидите ученого профессора истории, о котором вчера говорил мой дед, моего друга Динара, брата безобразной, но любезной невидимки. Вы согласны? Вы меня прощаете? (Я мог ответить ему только объятием.)

— Не будем, однако, спешить. Сговоримся сначала об условиях, ибо Корилла ставит одно условие.

— Какое? Говорите скорей!

— Чтобы Вильям пришел сообщить ей, что милорд вышел. Согласны? (Я обнял его во второй раз.)

— Ладно, — сказал он, смеясь, как сумасшедший, — я счастливо выполнил опасную миссию. Бегу теперь отдать отчет о своей миссии моему грозному господину, который ждет меня. Итак, сегодня вечером, в шесть часов.

Если бы земля вращалась, согласно моему желанию, скорее, то вечер настал бы раньше, чем обыкновенно. Чтобы ждать его с меньшим нетерпением, я принял приглашение Евгения посмотреть с ним вместе одну из национальных типографий.

Осмотр этой типографии доставил мне едва ли не большее удовольствие, чем зрелище египетских пирамид. Прежде всего следует заметить, что эту типографию построила республика и архитектор получил всю необходимую для этого территорию.

Представьте себе теперь огромное по своей длине здание, где в двух этажах, поддерживаемых сотнями небольших железных колонн, работают пять тысяч типографов. В двух верхних этажах, против стен, расположены полки со сложенным на них разного рода типографским шрифтом, доставляемым наверх машинами. Посредине, на одной линии, стоят наборные кассы, скрепленные спинками по две: перед каждой из них работает наборщик, имеющий под рукой все, что ему нужно.

Сбоку, на одной линии, расположены каменные доски, на которых ставится набор, свёрстывается и замыкается форма. Около каждого из этих столов есть отверстие, через которое форма механически спускается в пресс, находящийся в нижнем этаже.

В каждом этаже находятся три или четыре ряда касс и столов. Это действительно великолепное зрелище. В нижнем этаже находятся скоропечатные машины

Налево от типографии расположены огромные заведения для фабрикации бумаги, красок, шрифта и для хранения сырых материалов или фабрикатов, которые доставляются и увозятся по каналу на машинах.

И эти машины имеются в таком большом количестве, что они исполняют почти все, заменяя, сказали нам, около пятидесяти тысяч рабочих. Все так хорошо налажено, что тряпье превращается в бумагу, переходящую непосредственно на печатную машину, которая печатает на ней с обеих сторон и передает ее, отпечатанную и высушенную, в фальцовочную мастерскую. Последняя находится направо от типографии вместе с другими большими зданиями для комплектования, сшивания и брошюровки отпечатанных листов, переплета книг и книжных складов.

Таким образом, все мастерские и все рабочие, связанные с печатным делом, соединены в одном квартале и составляют вместе маленький город, ибо эти рабочие почти все живут по соседству от своих мастерских.

— Подумайте, — повторял все время восхищенный Евгений, — подумайте только, какая экономия места и времени вытекает из этой удивительной организации, не говоря уже об экономии ручного труда, достигаемой благодаря применению машин. И именно республика умеет организовать таким образом свои мастерские, своих механиков и рабочих!

Я был так же удивлен, как и Евгений, при виде этого ансамбля, этого порядка, этой деятельности, и уже предвидел, как много может производить страна, если все отрасли промышленности организованы по такому плану. Но все это не мешало мне находить, что шесть часов приближались чересчур медленно.

Я пришел, наконец, к Вальмору точно в условленное время и не без волнения входил в салон, где собралась уже вся семья. Представьте себе мое смущение, когда я увидел, что Корилла быстро поднялась с места, воскликнув:

— А, вот и он! Я хочу его принять! — И побежала ко мне, говоря:

— Да подойдите же, Вильям, и дайте мне руку, сегодня я хочу вас представить моему отцу.

— Милорд, — произнес старец торжественным тоном, протягивая мне руку, — полный благодарности за хороший прием, который я получил когда-то в вашей стране, я буду весьма доволен, если дом мой будет вам приятен, и вся моя семья будет польщена, если вы будете рассматривать нас как друзей. Допуская вас в среду моих дорогих дочерей и любимых внучек, я даю вам доказательство моего высокого уважения к вашему характеру и полного доверия к вашей чести. Будьте снисходительны к моим детям, которые в своем невинном и шаловливом веселье обходятся с вами как со старым знакомым.

Все дети после этого столпились вокруг меня и взапуски старались меня приласкать. Я был смущен, проникнут почтением, очарован, восхищен, и слова старца запечатлелись в душе моей, как священные.

— Динар не придет, — сказал мне Вальмор, — потому что он ждет свою мать и сестру. Хотите вы посетить его?

Я согласился, и мы поднялись, чтобы уйти.

— Прекрасно, — сказала Корилла, взяв свою шляпу, — мы имеем только одного холостяка брата и одного друга дома, и когда бедная Селиния и я хотим повидать наших друзей, эти галантные господа уходят, не удосуживаясь даже узнать, хотим ли мы, чтобы они нас проводили… Но подождите, господа, мы желаем вас проводить. Селиния, дай руку Вальмору, а я возьму под руку Вильяма.

Почти опьяненный соседством такого очаровательного создания, я все же чувствовал себя совершенно свободно с Кориллой, хотя вообще я очень робок и стесняюсь в обществе женщин.

Какое-то благоухание невинности и добродетели, казалось, давало моей душе свободу и внушало мне сладостную, лишенную какой-либо тревоги, уверенность.

— Мои искренние чувства к вашему брату и даже к вашей семье, — сказал я ей, идя рядом с ней, — и мое уважение к вам, конечно, должны встретить с вашей стороны некоторый отклик, но вы меня просто осыпаете любезностями, и как бы ни были они драгоценны для меня, какое бы удовольствие ни доставляли они мне, я опасаюсь, что недостаточно заслужил их.

— Я понимаю вас, несмотря на ваше запутанное объяснение. Вы удивлены, что мы так скоро сдружились с вами, вы поражены моей ветреностью, моим сумасбродством. Ну, так не заблуждайтесь. В нашей республике столько же шпионов, сколько и во всех ваших монархиях… Вы окружены шпионами… Ваш Джон, которого вы считаете таким верным, — предатель. Допрошенный Вальмором, он все предал и разоблачил все ваши преступления… Мы знаем, кто построил для пятидесяти пяти бедняков приют, о котором говорил вам вчера дедушка. Мы знаем, кто содержит школу для бедных девочек его поместий, мы знаем, чье имя несчастные в одном графстве произносят, только благословляя. Я тоже подвергла вас допросу без того, чтобы вы это заметили, и констатировала, что вы любите детей и цветы, а это для нас является свидетельством чистой и простой души. Одним словом, мы знаем, что вы имеете доброе, прекрасное сердце. А так как доброта является в наших глазах первым из всех качеств, так как дедушка уважает вас и любит, то и мы все любим и уважаем вас, как старого друга… Все теперь, надеюсь, выяснено вполне. Не будем больше говорить от этом… Кстати, здесь нам нужно войти. Подождем Вальмора и Селинию, мы не заметили, что обогнали их.

Вальмор, а вместе с ним и Корилла представили меня Динару, физиономия которого мне чрезвычайно понравилась, а манеры и прием — еще больше.

Так как дамы, которых ждали, не приехали и должны были приехать, вероятно, только на другой день, то мы все вместе с Динаром вернулись к отцу Вальмора, пройдя при этом часть афинского квартала.

— У вас, значит, нет никаких лавок, никаких магазинов в частных домах? — спросил я Вальмора, когда мы вошли в дом.

— Нет, — ответил он, — республика имеет большие мастерские и большие магазины; но добрый Икар избавил нас от лавки и лавочника, избавив в то же время лавочника от всех забот, делавших его несчастным.

— Ну, а теперь, Динар, — сказал маститый дедушка, — объясните милорду чудеса, которые являются для него загадкой, изложите ему принципы нашего общественного и политического строя, расскажите ему о нашем добром Икаре и нашей последней революции. Вас выслушает с удовольствием не один только милорд.

Даже дети бросили свои игры, чтобы послушать своего друга Динара, и молодой историк незамедлительно удовлетворил нашу просьбу.

— Вы знаете, — сказал он, — что человек отличается по существу от всех других общественных животных своим разумом, способностью к совершенствованию и общительностью.

Глубоко убежденные опытом, что не может быть счастья без ассоциации и равенства, икарийцы составляют общество, построенное на основе самого полного равенства. Все — члены ассоциации, граждане, с равными правами и обязанностями, все в равной степени разделяют тяготы и блага ассоциации; все, таким образом, составляют одну семью, члены которой связаны в одно целое узами братства.

Мы образуем, следовательно, народ, или нацию братьев, и все наши законы должны иметь своей целью установление среди нас совершенного равенства, за исключением случаев, когда это равенство невозможно физически.

— Однако, — заметил я, — разве природа сама не установила неравенство, одарив людей физическими и духовными качествами, почти всегда неравными?

— Это правда, — ответил он, — но разве сама эта природа не дала всем людям равное желание быть счастливыми, равное право на существование и счастье, равную любовь к равенству, рассудок и разум, чтобы организовать счастье, общество и равенство?

— Впрочем, милорд, не останавливайтесь на этом возражении, ибо мы решили проблему, и вы сейчас увидите самое полное общественное равенство.

Точно так же, как мы составляем одно общество, один народ, одну семью, так и наша территория, с ее подземными недрами и надземными постройками, составляет одно земельное достояние, которое есть наше общественное земельное достояние.

Все движимое имущество членов ассоциации, со всеми продуктами земли и промышленности, составляет один общественный капитал. Общественное земельное достояние и общественный капитал принадлежат нераздельно народу, который обрабатывает и эксплуатирует их сообща, который управляет ими сам через посредство своих уполномоченных и затем распределяет поровну все продукты.

— Но ведь это общность имущества! — воскликнул я.

— Именно, — ответил дед Вальмора. — Разве вас эта общность пугает?

— Нет… но… ее всегда считали невозможной!

— Невозможной! Вы сейчас увидите…

— Так как все икарийцы состоят членами ассоциации и все между собой равны, — продолжал Динар, — то все они должны принимать участие в производстве и работать одинаковое число часов, но все их способности направлены на то, чтобы при помощи всевозможных средств сделать труд коротким, разнообразным, приятным и безопасным.

Все орудия труда и сырые материалы для обработки доставляются из общественного капитала, и точно так же все продукты земли и промышленности складываются в общественных магазинах.

Все мы получаем пищу, одежду, жилище и обстановку за счет общественного капитала, и все это в равной мере, соответственно полу, возрасту и некоторым другим обстоятельствам, предвиденным законом.

Таким образом, именно республика, или общество, является единственным собственником всего, организует своих рабочих, строит мастерские и магазины; это она обрабатывает землю, строит дома, производит все предметы, необходимые для питания, одежды, жилища и обстановки; это она, наконец, кормит, одевает, доставляет жилище и обстановку всякой семье и всякому гражданину.

Так как воспитание рассматривается у нас как база и основание общества, то республика дает его всем детям в равной степени, как она дает им всем в равной степени пищу. Все получают одно и то же элементарное образование и специальное обучение, соответствующее особенностям даваемой им профессии. Это воспитание ставит себе целью создать хороших рабочих, хороших родителей, хороших граждан и настоящих людей.

Таков, по существу, наш общественный строй, и эти немногие слова позволят вам угадать все остальное.

— Вы должны теперь понять, — сказал старец, — почему у нас нет ни бедных, ни слуг.

— Вы должны также понять, — прибавил Вальмор, — каким образом республика является собственницей всех лошадей, средств передвижения, отелей, которые вы видели, и каким образом она даром перевозит и кормит своих путешественников.

Вы должны еще понять, что так как каждый из нас получает все, что ему необходимо, в натуре, то деньги, купля и продажа для нас совершенно бесполезны.

— Да, — ответил я, — все это понятно… Но…

— Как, милорд, — сказал старец с улыбкой, — вы видите пред собой коммунитарное общество, идущее полным ходом, и вы не желали бы верить этому! Продолжайте, Динар, изложите ему основы нашего политического строя.

— Так как мы — члены ассоциации, граждане, равные в правах, то все мы избираем и можем быть избраны; все мы составляем народ и входим в состав народной гвардии.

Объединенные, мы составляем нацию, или, скорее, народ, ибо у нас народ есть совокупность всех икарийцев без всякого исключения. Мне нет нужды говорить вам, что народ суверенен и что только ему вместе с суверенитетом принадлежит полномочие составлять или поручать кому-либо составлять свой общественный договор, конституцию и законы; мы не можем даже представить себе, чтобы какой-нибудь индивид, или семья, или класс могли иметь нелепую претензию стать нашим господином.

Так как народ суверенен, то он имеет право регулировать при помощи конституции и законов все, что касается его самого, его действий, имущества, пищи, одежды, жилища, его воспитания, труда и даже развлечений.

Если бы икарийский народ мог легко и часто собираться в полном составе в одной зале или в одной долине, он осуществлял бы свой суверенитет, составляя сам свою конституцию и законы. Ввиду физической невозможности собираться таким способом, он передает власти все функции, которые он не может использовать непосредственно сам, и сохраняет за собой все остальные. Он передает Народному представительству полномочия выработать конституцию и законы, а исполнительному органу (или исполнительному корпусу) — следить за их выполнением. Но он сохраняет за собой право избирать своих представителей и всех членов исполнительного органа, одобрять и отвергать их предложения и акты, отправлять правосудие, поддерживать порядок и общественное спокойствие.

Все государственные служащие являются, таким образом, уполномоченными народа, все они являются выборными, временными, ответственными и сменяемыми. Для предупреждения с их стороны всяких честолюбивых поползновений законодательные и исполнительные функции признаются несовместимыми.

Наше Народное представительство состоит из двух тысяч депутатов, обсуждающих дела сообща в одной палате. Она — перманентна, всегда или почти всегда в сборе и возобновляется ежегодно наполовину. Наиболее важные законы, принятые ею, как и конституция, подлежат одобрению народа.

Исполнительный орган, состоящий из президента и пятнадцати других членов, половина которых каждый год обновляется, подчинен Народному представительству. Что касается народа, то он использует все обеспеченные за ним права в собраниях; он производит в них выборы, обсуждает дела и выносит решения.

Чтобы обеспечить народу использование его прав, вся территория разделена на сто небольших провинций, подразделенных, в свою очередь, на тысячу коммун, почти равных по пространству и населению.

Вы знаете, что каждый провинциальный город находится в центре своей провинции, каждый коммунальный город — в центре своей коммуны, и все так организовано, чтобы все граждане могли присутствовать на народных собраниях.

Чтобы интересы всех были соблюдены, каждая коммуна и каждая провинция занимаются специально своими вопросами, в то время как все коммуны и все провинции, т. е. весь народ и его представительство занимаются общими, или национальными, делами.

На тысяче своих коммунальных собраний народ принимает, таким образом, участие в обсуждении законов после совещания его представителей или до этого.

Для того чтобы народ мог обсуждать законы с полным знанием дела, все происходит в свете гласности, все факты регистрируются статистикой, и все публикуется в народной газете, которая распространяется среди всех граждан. А чтобы каждая дискуссия проходила с полной основательностью, Народное представительство и каждое коммунальное собрание, т. е. весь народ, разделются на пятнадцать больших главных комитетов: конституции, воспитания, сельского хозяйства, промышленности, пищи, одежды, жилищ, обстановки, статистики и т. д. Каждый большой комитет составляет, следовательно, пятнадцатую часть всей массы граждан; и весь разум народа, состоящего из хорошо воспитанных и хорошо образованных людей, постоянно стремится изыскивать и применять всякие улучшения и усовершенствования.

Следовательно, наш политический строй — это демократическая республика, и даже почти чистая демократия. — Да, милорд, — прибавил отец Вальмора, — именно весь народ вырабатывает у нас все законы, и вырабатывает их только в своих интересах, т. е. в общих интересах, и выполняет их всегда с удовольствием, потому что они — его собственное создание и выражение его суверенной воли.

Эта единодушная воля, как мы уже сказали, заключается всегда в том, чтобы творить равенство социальное и политическое, равенство благосостояния и прав, всеобщее и абсолютное равенство. Воспитание, пища, одежда, жилище, обстановка, труд, развлечения, право избирать и быть избранным и право обсуждения — все это одинаково для каждого из нас. Даже наши провинции, наши коммуны, наши города, наши деревни, наши фермы и наши дома, поскольку это возможно, похожи друг на друга; всюду, одним словом, вы увидите здесь равенство и благосостояние.

— Но с какого времени и как, — спросил я его, — вы установили это равенство?

— Уже слишком поздно, — сказал дедушка, — чтобы объяснить это вам сегодня, да вы сможете, впрочем, прочитать нашу национальную историю. Однако мы можем дать вам о ней представление, если Динар не устал или если Вальмор хочет его заместить.

— А разве я, — воскликнула Корилла, — не могу рассказать так же хорошо, как Динар и Вальмор?

— Да, да, — закричали со всех сторон, — Корилла, Корилла!

И Корилла начала рассказывать историю Икарии.

— Не буду рассказывать вам, что бедная Икария была, как почти все другие страны, завоевана и опустошена злыми завоевателями, затем в течение долгого времени ее притесняли и тиранили злые короли и злые аристократы, которые делали рабочих несчастными, а бедных женщин жалкими. Это печальный жребий человечества во всем мире.

Вот почему в течение столетий происходили ожесточенные бои между богатыми и бедными, революции и случаи ужасной резни следовали друг за другом.

Вот, однако, шестьдесят лет, — я не помню точно года (в 1772 году, — сказал Вальмор), — как старый тиран Коруг был свергнут и казнен, молодой сын его изгнан, и на престол взошла прекрасная Клорамида.

Эта молодая королева сначала приобрела себе популярность своей мягкостью и добротой. Но несчастная подпала под влияние своего первого министра, злого Ликсдокса, и его тирания вызвала последнюю революцию (13 июня 1782 года, — прибавил дедушка) после двух дней ужасной борьбы и страшной резни.

К счастью, диктатор, избранный народом, добрый и мужественный Икар, оказался лучшим из людей! Именно ему и нашим благородным предкам, его соратникам, мы обязаны тем благополучием, которым мы пользуемся теперь.

Именно он и его соратники, жертвуя своей жизнью и проделав огромную работу, организовали республику и общность имущества, обеспечивающие счастье их жен и детей.

Судите поэтому, Вильям, как должны мы любить нашего дорогого Икара и нашего дорогого дедушку, одного из его ближайших друзей, одного из благодетелей и освободителей своего отечества…

При этих словах старец, который, мне казалось, слушал с удовольствием рассказ своей внучки, мягко упрекнул ее за болтливость, оскорбившую его чувство скромности, но Корилла бросилась к нему на шею, и дед с нежностью обнял ее.

— Нас всех повлек за собою Икар! — воскликнул он. Глаза его блестели, и в них показались слезы.

— Ему одному честь и слава! Споем, дети, в честь Икара и родины!

И мы спели все вместе их гимн благодарности Икару и патриотическую песнь. Вернувшись к себе, возбужденный всем, что я узнал и видел, я не мог успокоиться и своим воображением старался постигнуть или угадать то, что еще оставалось для меня неизвестным.

Я продолжал думать о красноречии, грации и непринужденности, с какими выражались Вальмор, Динар и в особенности Корилла, и я хотел бы иметь возможность уничтожить ночь, чтобы скорее состоялась прогулка, на которую пригласила меня эта очаровательная девушка.

Глава шестая Описание Икары (продолжение)

Я с таким трудом уснул, что когда Евгений, как сумасшедший, вбежал в мою комнату, я спал еще. Он рассказал мне о том, что, благодаря странному случаю, узнал накануне, как и я, об Икаре и Икарии.

— Что за человек или, вернее, что за бог этот Икар! — воскликнул он. — Какой народ! Какая страна! Счастливые икарийцы! Ах, почему так случилось, что судьба не послала нам Икара после Июльской революции! Какие это были прекрасные дни! Такие же прекрасные, как два дня у икарийцев! О, парижский народ, как был ты прекрасен, велик, героичен, благороден, великодушен! Какой новый путь славы и счастья открывался для моей родины! Почему же нужно было?.. Несчастная Франция, Франция, от которой я бегу, которую презираю, которую ненавижу… Ах, нет, которую я обожаю больше, чем кто-либо!

И он ходил по комнате большими шагами, как будто был один; глаза его налились слезами, и его возбуждение, которое сперва меня рассмешило, вызвало во мне затем глубокое волнение.

Когда его возбуждение улеглось, он прочитал мне письмо, которое он написал своему брату. Это письмо показалось мне настолько интересным и поучительным, что я попросил у него позволения списать его. Семья Вальмора, которой я прочитал это письмо, выслушала его с таким удовольствием, что выразила желание познакомиться с автором и дала мне разрешение представить ей Евгения.

Вот это письмо.

Разорви свои планы городов, мой бедный Камилл, и все же радуйся, ибо я тебе посылаю взамен их план образцового города, который ты уже давно желал иметь. Я крайне сожалею, что ты не здесь и поэтому не можешь разделить со мной мое удивление и восхищение.

Прежде всего представь себе, что либо в Париже, либо в Лондоне обещана великолепная премия за план образцового города, что назначен большой открытый конкурс, а многочисленный комитет из живописцев, скульпторов, ученых, путешественников собирает планы или описания всех известных городов, мнения и идеи всего населения и даже иностранцев, обсуждает все недостатки и преимущества существующих городов и представленных проектов и из тысяч образцовых планов выбирает наиболее совершенный. Ты сможешь тогда спроектировать более красивый город, чем все, которые существовали ранее, ты сможешь затем составить себе первое представление об Икаре, в особенности, если ты не забудешь, что все граждане равны, что все делает республика и что правило, неизменно и постоянно соблюдаемое во всем, гласит: прежде всего необходимое, затем полезное и в заключение приятное.

А теперь, с чего начать? Вот это меня затрудняет. Буду держаться правила, о котором я тебе только что говорил, и начну с необходимого и полезного.

Я не буду говорить о мерах предосторожности, принятых, чтобы обеспечить целебность и свободную циркуляцию воздуха, сохранить его чистоту и даже очищать его. Внутри города нет кладбищ, нет вредных производств, нет больниц. Все эти учреждения находятся на окраинах, в открытых местностях, около проточной воды или в деревне.

Мне очень трудно будет перечислить тебе все меры, придуманные для поддержания чистоты улиц. Само собой разумеется, что тротуары каждое утро подметаются и моются, и они всегда безукоризненно чисты. Но улицы так замощены или так устроены, что вода никогда не застаивается на них, так как всюду находятся отверстия и вода исчезает в подземных каналах.

Не только грязь, собираемая и сметаемая при помощи остроумных и удобных орудий, исчезает, уносимая водой фонтанов в те же самые каналы, но и все средства, которые ты только можешь себе представить, пускаются в ход, чтобы скапливать как можно меньше грязи и пыли.

Посмотри прежде всего на устройство улиц! Каждая имеет восемь колей с железными или каменными желобами для четырех экипажей в ряд, из которых два могут двигаться в одном и два в другом направлении. Колеса никогда не выскакивают из этих колей, и лошади никогда не сходят с промежуточного тротуара. Четыре тротуара вымощены камнями или щебнем, а все остальные полосы улицы вымощены кирпичом. От колес не остается ни грязи, ни пыли, от лошадей — весьма мало, а машины на улицах — железнодорожных путях — совсем не дают грязи.

Заметь к тому же, что все крупные мастерские и большие магазины расположены по бокам улиц — каналов и улиц — железнодорожных путей; повозки, — впрочем, всегда мало нагруженные, — проходят только по этим улицам; улицы с колеями пропускают только омнибусы, и половина улиц города не пропускает ни омнибусов, ни возов, а только небольшие повозки, в которые впрягают больших собак, развозящих необходимые для семейств предметы.

Никакие нечистоты не выбрасываются на улицы из домов или мастерских, никогда но этим улицам не возят ни соломы, ни сена, ни навоза, так как все конюшни и их запасы находятся на окраинах. Все повозки и тележки запираются так герметически, что их содержимое прекрасно сохраняется, а разгрузка их производится при помощи машин, не грязнящих ни тротуаров, ни улиц.

Фонтаны на каждой улице доставляют воду, необходимую для чистки, поливки и освежения воздуха.

Все, как видишь, организовано так, чтобы улицы были всегда чисты, мало портились и легко чистились.

Закон (ты, быть может, начнешь с того, что будешь смеяться, но кончишь тем, что будешь удивляться) постановил, что пешеходу всегда должна быть обеспечена полная безопасность от каких бы то ни было несчастных случаев со стороны экипажей, лошадей и других животных или с какой-либо другой стороны. Сообрази все это, и ты скоро увидишь, что для правительства, которое хочет блага народа, нет ничего невозможного.

Прежде всего, что касается рысистых и верховых лошадей, то на них не разрешается ездить внутри города, — прогулки на лошадях разрешаются только вне города, а конюшни находятся на окраинах.

Что касается лошадей, обслуживающих дилижансы, омнибусы и транспорт, то, независимо от того, что приняты всякие меры, чтобы они не понесли, они никогда не могут покинуть свои колеи или выскочить на тротуары. Кучера обязаны сдерживать их шаг при приближении к тем местам, где пешеходы переходят улицы. Эти поперечные переходы окружены всякими предохранительными приспособлениями: они обыкновенно снабжены колоннами, образующими поперек улицы нечто вроде ворот для экипажей, и промежуточными площадками, на которых пешеход имеет возможность остановиться, пока не удостоверится, что может продолжать свой путь, не подвергаясь никакой опасности. Бесполезно говорить тебе, что эти переходы почти так же чисты, как тротуары. На некоторых улицах переходы находятся даже под землей, как тоннель в Лондоне, а на других переходами служат мосты, под которыми проезжают экипажи.

Другая весьма простая мера предосторожности, дающая возможность избежать множества несчастных случаев и которую плохо используют в наших городах, так как ничего не делается для того, чтобы все ее знали и усвоили привычку соблюдать ее, заключается в том, что все экипажи и пешеходы всегда двигаются вперед по правой стороне улицы или дороги.

Ты поймешь, кроме того, что кучера, которые все являются рабочими республики и ничего не получают от пассажиров, не имеют никакого интереса подвергаться таким авариям, а, напротив, заинтересованы в том, чтобы избегать их.

Ты понимаешь также, что так как население находится в мастерских или домах до трех часов, а повозки с грузами циркулируют только в те часы, когда омнибусы не ходят и пешеходы очень немногочисленны, колеса же никогда не могут выскочить из своих колей, то всякие аварии от повозок и между повозками должны быть почти невозможны.

Что касается других животных, то тут никогда не увидишь стада быков и баранов вроде тех, что загромождают и позорят улицы Лондона, вызывая там тысячи несчастных случаев, распространяя беспокойство, а часто ужас и смерть, и в то же время приучая народ к мысли о резне, — ибо здесь скотобойни и мясные находятся вне города, так что животные никогда не проникают в его черту. Поэтому здесь никогда не видят ни крови, ни трупов животных или большого числа мясников, которые приучаются смотреть без содрогания на человеческую резню, потому что привыкли омывать свои руки и ножи кровью других жертв.

Говоря о животных, я не могу не рассказать тебе о собаках, которые в республике содержатся и используются в большом числе. Отличаясь своим ростом и силой, они служат для перевозки различных предметов, а это сопряжено с еще меньшими опасностями, чем перевозка лошадьми. Все собаки, хорошо откормленные, всегда запряженные и в намордниках или на привязи, не могут никогда ни взбеситься, ни укусить, ни испугать, ни вызвать скандала, который в наших городах в одно мгновение уничтожает все результаты многолетнего воспитания.

Все так хорошо рассчитано, что никогда ни труба, ни горшок с цветами, ни какой-либо другой предмет не может быть сорван бурей или выброшен через окно.

Пешеходы защищены даже от непогоды, ибо все улицы снабжены тротуарами, которые покрыты крышами, стеклянными навесами, чтобы защитить от дождя, не лишая света, и с подвижными шторами, чтобы защитить от жары. Имеются даже улицы, во всю длину покрытые крышами, в особенности между большими складскими помещениями. Все переходы между улицами тоже покрыты крышами.

Предосторожность доведена до того, что на известном расстоянии друг от друга построены крытые места остановок омнибусов, чтобы можно было подниматься на них или спускаться с них, не опасаясь ни грязи, ни дождя.

Ты видишь, мой дорогой друг, что можно прогуляться по всему городу Икаре — в экипаже, когда спешишь, садами, когда погода хороша, и под портиками, когда погода плоха, не нуждаясь ни в солнечном, ни в дождевом зонтике и ничего не опасаясь, тогда как тысячи аварий и несчастных случаев, ежегодно обрушивающихся на жителей Парижа и Лондона, свидетельствуют о позорном бессилии или варварском равнодушии правительств.

Ты, конечно, представляешь себе, что город прекрасно освещен, так же хорошо, как Париж: и Лондон, даже гораздо лучше, так как осветительные материалы не поглощаются ни лавками, ибо таковых нет, ни мастерскими, ибо никто не работает вечером. Освещаются поэтому главным образом улицы и общественные здания. Не только газ не распространяет никакого запаха, ибо найдено средство для его очистки, но и освещение соединяет в самой высокой степени приятное с полезным либо при помощи изящной и разнообразной формы фонарей, либо многочисленными фигурами и цветами, которыми украшают осветительные аппараты. Я видел достаточно много хороших иллюминаций в Лондоне на некоторых улицах в известные праздники, но в Икаре освещение всегда великолепно, а иногда это настоящая феерия.

Ты не увидишь здесь ни кабаков, ни харчевен, ни кафе, ни ресторанов, пи бирж, пи игорных домов, ни постыдных или преступных развлечений, ни казарм и гауптвахт, ни жандармов и шпионов, ни публичных женщин, ни жуликов, ни пьяниц, ни нищих, но вместо них ты всюду найдешь места необходимости, столь же изящные, сколь чистые и удобные, одни для женщин, другие для мужчин, куда может на время заглянуть сама стыдливость, не опасаясь ничего ни по отношению к себе самой, ни в отношении общественного приличия.

Тебе не придется возмущаться такими рисунками, картинками, надписями, которые грязнят стены наших городов и заставляют нас опускать глаза, ибо дети приучены здесь никогда ничего не портить, не грязнить, равно как и не краснеть при виде всего, что непристойно и неприлично.

Ты не будешь даже испытывать удовольствия или досады видеть столько всяких вывесок и табличек над воротами домов или всяких объявлений и торговых плакатов, которые почти всегда обезображивают здания, но зато ты увидишь прекрасные надписи на памятниках, общественных мастерских и складах и всякие полезные объявления, великолепно напечатанные, на бумаге различных цветов в специальных рамках, предназначенных для этой цели, так что сами эти афиши способствуют украшению города.

Ты не увидишь также богатых и красивых лавок всякого рода, которые можно видеть в Париже и Лондоне во всех домах на торговых улицах. Но что представляют собой самые красивые из этих лавок, самые богатые из этих магазинов и базаров, самые обширные рынки или ярмарки в сравнении с мастерскими, лавками, магазинами Икары? Вообрази, что все, например, мастерские и лавки ювелирных и драгоценных изделий Парижа и Лондона соединены в одну или две мастерские и в один или два магазина; вообрази, что это проделано также для всех отраслей промышленности и торговли, и скажи мне, не должны ли эти магазины ювелирных изделий, часов, цветов, перьев, материй, мод, инструментов, плодов и т. д. и т. п. затмить все лавки мира, скажи мне, не доставило ли бы тебе столько же, а может быть, и больше удовольствия побывать в них, чем осматривать наши музеи и памятники изящных искусств! Так вот каковы мастерские и магазины Икары!

И все они размещены с наибольшим удобством для жителей и выгодой для внешнего вида города, и, чтобы украсить его еще больше, все они снаружи построены как общественные здания, отличающиеся простотой и украшенные предметами производства.

Я упомянул об общественных зданиях. Мне нет нужды говорить тебе, что общественные здания, которые можно найти всюду, в еще большем числе имеются здесь: школы, приюты, храмы, здания, отведенные для государственных учреждений, залы для народных собраний, далее арены, цирки, театры, всякого рода музеи и все учреждения, которые благодаря доставляемому ими удовольствию сделались почти необходимыми.

Никаких аристократических отелей, никаких экипажей, но зато и никаких тюрем и домов призрения! Никаких королевских или министерских дворцов, но школы, больницы, залы для народных собраний — это те же дворцы, или, если хочешь, все дворцы служат общественной пользе!

Я никогда не кончил бы, мой дорогой брат, если бы я вздумал перечислить тебе все, что Икара содержит полезного, но я уже достаточно рассказал тебе об этом, быть может, даже слишком много, хотя я уверен, что детали доставят тебе некоторое удовольствие. Я перехожу к приятному, где ты найдешь разнообразие — постоянного спутника единообразия. Рассмотрим поэтому внешний вид домов, улиц и общественных зданий.

Я уже говорил тебе, что все дома на каждой улице одинаковы, но улицы различны и на каждой воспроизводятся красивые дома других стран.

Взор твой никогда не будет омрачен ни видом лачуг, трущоб и закоулков, которые мы в других местах находим рядом с самыми великолепными дворцами, ни видом отрепьев, которые мы встречаем наряду с роскошью аристократии.

Твой взор не будет также опечален решетками, которые закрывают канавы у лондонских домов и в соединении с мрачными кирпичами придают им вид огромных тюрем.

Дымовые трубы, столь отвратительные во многих других странах, здесь являются украшением или совсем незаметны, тогда как верхушки домов являют глазу изящную железную балюстраду.

Тротуары или портики с легкими колоннами, которые обрамляют все улицы, уже и сейчас великолепные, будут совсем очаровательны, когда, как теперь проектируется, все колоннады будут украшены зеленью и цветами.

Стану ли я описывать формы фонтанов, площадей, мест для гулянья, колонн, общественных памятников, колоссальных ворот города и его великолепных улиц-аллей? Нет, мой друг, у меня не хватило бы слов, чтобы изобразить мое восхищение, да к тому же пришлось бы исписать не один том. Я привезу тебе все планы, а здесь ограничусь тем, что дам тебе общее представление о них.

Ах, как я жалею, что не смогу еще раз осмотреть их вместе с моим братом! Ты увидел бы, что ни один фонтан, ни одна площадь, ни один памятник не похож на другие и что в них исчерпаны все разновидности архитектуры. Здесь ты вообразишь себя в Риме, в Греции, Египте, Индии — всюду, и никогда ты не придешь в ярость, как это случилось с нами в Лондоне перед собором св. Павла при виде лавок, которые мешают охватить одним взглядом весь ансамбль великолепного здания.

Нигде ты не увидишь большего числа картин, скульптурных произведений, статуй, чем здесь в общественных зданиях и в общественных садах. В то время как в других местах произведения изящных искусств спрятаны в дворцах королей и богачей, в то время как в Лондоне музеи, закрытые в воскресенье, никогда не открыты для народа, который не может оставить работу, чтобы посетить их в будни, здесь все достопримечательности существуют только для народа и помещены только в тех местах, которые посещаются народом.

А так как все это создается в республике при помощи живописцев и скульпторов и все художники, получающие полное содержание — пищу, одежду, квартиру и обстановку — от общества, не имеют других побуждений, кроме любви к искусству и славе, и другого руководителя, кроме вдохновения, то ты легко поймешь, каковы последствия этого.

Ничего бесполезного и, в особенности, ничего вредного, но все направлено к полезной цели! Ничего в угоду деспотизму и аристократии, фанатизму и суеверию, но все в интересах народа и его благодетелей, свободы и ее мучеников или против былых тиранов и их приспешников.

Нигде не увидишь нагих фигур или соблазнительных картин, которые выставляются в наших столицах, чтобы угодить могущественным распутникам. По чудовищному противоречию, непрестанно проповедуя пристойность и целомудрие, у нас выставляют напоказ изображения, которые муж хотел бы скрыть от жены и мать от детей.

Нет здесь и произведений невежества или неспособности, которые нищие продают в других местах за дешевку, за кусок хлеба, и которые портят общий вкус, позоря искусства. Ибо здесь в республике ничего не принимают без испытания. Так же, как в Спарте, где убивали при рождении всех больных или уродливых детей, здесь безжалостно опускают во тьму небытия все произведения, недостойные света лучей бога искусств.

Я кончаю, мой дорогой Камилл, хотя мог бы еще много рассказать тебе об улицах-садах, реке и каналах, набережных и мостах и о памятниках, которые только начаты или проектируются.

Но что ты скажешь, когда я прибавлю, что все города Икарии, хотя и менее крупные, построены по тому же плану и отличаются от главного города лишь отсутствием больших национальных учреждений!

И мне думается, что вместе со мною ты восклицаешь: «Счастливые икарийцы! Несчастные французы!».

Чем больше я знакомился с городом, тем более точным казалось мне это описание Евгения.

Когда я снял копию с его письма, мы пошли вместе, чтобы осмотреть одну из булочных республики. Мы обошли пять или шесть огромных, построенных параллельно зданий: одно — для муки, другое — для теста, третье — для печей, четвертое — для топлива и пятое, где складывается печеный хлеб, откуда его на повозках развозят по домам.

По каналу доставляются мука и топливо, которые перевозятся в магазины машинами. Из широких труб мука сыплется в месильные чаны, тогда как по другим трубам доставляется туда вода в необходимом количестве. Весьма остроумно сконструированные машины месят тесто, режут его и задвигают в печи, куда другие машины доставляют топливо. Особые машины перевозят хлеб в последнее здание.

Евгений не переставал удивляться тому облегчению, которое давала рабочим эта система, и поразительной экономии, являвшейся ее результатом.

Разделяя его восхищение, я думал о нашем плане прогулки и в пять часов побежал к Вальмору. Там уже были готовы, и почти вся семья в полном составе направилась вместе со мною в путь. Вальмор предложил руку одной из своих кузин, а очаровательная Корилла взяла мою с такой пленительной фамильярностью, что я потерял бы голову, если бы я не был столь неуязвим. Мы шли улицами-садами; многие сады были полны молодыми девушками, детьми и мужчинами, занимавшимися поливкой растений или другими садовыми работами.

Чем больше я рассматривал эти сады, тем более восхитительными казались они мне; газоны, розы и разнообразнейшие цветы, цветущие кусты, стены, покрытые жасмином, виноградом, лилиями, жимолостью, одним словом, зеленью, перемежающейся цветами различной окраски, ароматный воздух, картина трудящихся и детей — все это представляло чарующий ансамбль.

Но место гулянья показалось мне еще более привлекательным: усыпанные песком аллеи, прямые или извилистые, обширные газоны, кусты самых различных видов, великолепные деревья; всюду маленькие беседки и арки из цветов, на каждом шагу изящные зеленые скамьи, искусственные гроты или холмики, усеянные птицами, пруды, ручьи, каскады, фонтаны, струи, изящные мосты, статуи и небольшие памятники, — все, что плодотворное воображение самого искусного художника может вообразить, здесь соединено вместе, даже всякого рода птицы и животные на воде и газонах.

И еще больше, чем все эти чудеса природы или искусства, это место гулянья украшает бесчисленное множество больших семей, которые заполняют его, — отцы, матери, дети, гуляющие обыкновенно вместе. Тысячи юношей и девушек всех возрастов, все чисто и изящно одетые, бегают, прыгают, танцуют и играют в самые разнообразные игры, всегда группами и на глазах собравшихся родителей. Всюду видишь только радость и удовольствие, слышишь только смех, веселые крики, песни и музыку.

— Кажется, — сказал я Корилле, — ваши соотечественники питают страсть к музыке?

— Да, — ответила она, — нам привил к ней вкус добрый Икар, как и к зелени, цветам и плодам. С того времени наше воспитание распространило эти склонности среди всех нас. Все получают общие знания обо всем, что касается растений и их обработки. Все дети без исключения учатся вокальной музыке и умеют петь; каждый умеет играть на каком-нибудь инструменте. Поэтому всюду и везде вы услышите музыку и пение — в семьях и публичных собраниях, в храмах и мастерских, как и на спектаклях и в местах гулянья.

Мы посещали музыкальные оркестры всякого рода, помещавшиеся в специально устроенных для них красивых салонах, и, кроме того, слушали множество концертов, которые давали музыкальные автоматы, вполне заменяющие музыкантов.

— Сигналы почти все даются трубой, тысячи наших общественных карет отправляются и останавливаются по звуку, который дает рожок. Разве вы не находите их фанфары очаровательными?

— Действительно, они очаровательны.

— И вы еще увидите наши национальные праздники с хорами в пятьдесят и сто тысяч певцов.

Мы тем временем подошли к месту прогулок верхом. Пред нами прошли сотни небольших кавалькад, мужчин и женщин всех возрастов, изящно одетых, хотя и совершенно иначе, чем наши всадники и амазонки в Лондоне и Париже. Так как я выражал свое восхищение грацией дам и красотой лошадей — статных для мужчин, прелестных для женщин, маленьких и красивых — для детей, то Корилла сказала:

— Не удивляйтесь. Решив, что мы будем иметь удовольствие от верховой езды, республика особенно позаботилась о нашем коневодстве и даже закупила за границей лучшие породы лошадей. В силу этой же причины обучение верховой езде составляет часть нашего воспитания с детского возраста, и вы не найдете теперь ни одного икарийца, который не был бы хорошим всадником.

— Но, — заметил я, — каким образом можете вы располагать достаточным количеством верховых лошадей для всех?

— А вот как, — ответила она, — республика имеет только тысячу верховых лошадей для каждого города коммуны и шестьдесят тысяч для Икары, но она распределяет этих лошадей между всеми гражданами так, что каждая семья может пользоваться ими раз в шестьдесят дней.

— И все эти лошади принадлежат республике?

— Конечно, и содержатся в ее конюшнях, и за ними ухаживают рабочие.

Мы беседовали обо всем: о празднествах, театрах, развлечениях, нравах и обычаях страны. Она рассказала мне даже о народных собраниях и газетах и делала это с такой легкостью и так занимательно, что я не заметил, как наступила ночь, пока я с таким удовольствием учился, слушая столь очаровательную учительницу.

Глава седьмая Пища

Это был день отдыха, воскресенье Икарии, или, точнее, десятый день икарийской недели, и Вальмор, предупредивший меня об этом за два дня, рано пришел за мною и Евгением, чтобы отправиться с нами в деревню.

Позже я расскажу о средствах, придуманных и применяемых в республике, чтобы облегчить от весны до самой осени эти экскурсии и сельские трапезы, к которым икарийцы имеют большое пристрастие.

Мы отправились все, — одни пешком, другие на красивых осликах, мулах или лошадях, третьи — в омнибусах. Мы направились к знаменитому источнику, который находится в двух лье от Икары, на склоне прекрасного холма, господствующего над городом.

Я не в состоянии описать зрелище дороги, по которой гуляла публика и двигались кареты, лошади, ослы, мулы, собаки и экипажи с провизией, направлявшиеся в одно и то же место. Я не в состоянии также описать ни чарующую красоту пейзажа, газонов, беседок, и источника, где искусство и природа потратили все свои средства украшения, ни восхитительные картины, которые представляли сотни групп, обедающих на траве, поющих, смеющихся, прыгающих, бегающих, танцующих и развлекающихся самыми разнообразными играми. Следуя приглашению своего деда, Корилла коротко описала нам два или три десятка сельских мест отдыха, куда население Икары направляется обыкновенно в дни празднеств и отдыха.

Она объяснила нам, что все эти красивые места, составляющие теперь предмет наслаждения всего народа, в прежние времена служили исключительно для удовольствия нескольких семейств, которые закрывали их стенами или рвами своих замков и парков.

Но как бы ни был интересен для меня рассказ Кориллы, которому она умела придать столько прелести, Вальмор заинтересовал меня еще больше, описав мне систему, принятую республикой для обеспечения пищей своих граждан.

Я передал бы здесь сущность его рассказа, если бы не нашел прекрасного изложения этой системы в другом письме Евгения к брату. Это письмо, которое я здесь привожу, заменит, таким образом, мой собственный рассказ. И чтобы перейти сейчас же к нему, я прибавлю только, что возвращение с прогулки было столь же оживленным и радостным, как и сама прогулка, и что душа моя была исполнена счастья; отражение такого же счастья я заметил на всех лицах.

О дорогой мой Камилл, как скорбит мое сердце, когда я думаю о Франции и когда вижу благополучие, которым наслаждается здесь народ Икарии! Суди об этом сам, знакомясь с его учреждениями, ведающими пищей и одеждой

Все, что касается этой первой потребности человека, как и других его потребностей, в нашей несчастной стране предоставлено случаю и сопряжено с чудовищными злоупотреблениями. Здесь, напротив, все это весьма разумно и тщательно регулируется.

Представь себе сперва, мой дорогой брат, что нет решительно ничего во всем, касающемся пищи, что не было бы регулировано законом. Именно он дозволяет любой вид пищи.

Комитет ученых, учрежденный Национальным представительством, составил при содействии граждан список всех известных предметов питания, указав хорошие или плохие качества их.

Он сделал больше. Среди хороших предметов питания он указал необходимые, полезные и приятные и напечатал список их в нескольких томах. Каждая семья имеет один экземпляр.

Сделано было еще больше: указаны были лучшие способы приготовления каждого предмета питания, и все семьи имеют такой экземпляр поваренной книги.

Установив таким образом список хороших предметов питания, республика организовала при помощи своих земледельцев и рабочих их производство и распределяет их между семьями. А так как никто не может иметь других средств питания, кроме тех, которые распределяет республика, то ты поймешь, что никто не может потреблять других предметов питания, кроме тех, которые она одобряет. Она сперва производит предметы необходимые, затем полезные и, наконец, приятные, и все это в таком количестве, какое только возможно.

Она распределяет их между всеми поровну таким образом, что каждый получает одно и то же количество какого-нибудь предмета питания, если его хватает на всех, и каждый получает только по очереди, если его хватает в течение года или дня только для одной части населения.

Каждый, следовательно, имеет равную часть всех предметов питания без различия, начиная с тех, которые мы называем самыми грубыми, и кончая теми, которые мы квалифицируем как наиболее тонкие, и весь народ Икарии питается так же хорошо и даже лучше, чем наиболее богатые жители других стран.

Ты видишь, таким образом, мой бедный друг, что правительство поступает здесь совершенно иначе, чем наша монархия: в то время как монархия так много кричит о добром короле, который хотел, чтобы каждый крестьянин мог в воскресенье есть курицу, республика здесь, ничего не говоря, дает всем и ежедневно все, что можно в других странах видеть только на столе аристократов и королей.

Республика не только разводит всех необходимых животных, дичь и рыбу, она не только производит и распределяет все овощи и фрукты, которые потребляются в сыром виде, но и использует все средства, чтобы консервировать их, высушивая, варя и т. д., чтобы распределить их между всеми.

Но это не все. Комитет, о котором я только что говорил, обсудил и указал, сколько раз в день следует принимать пищу, в какие часы, число блюд, какие именно и порядок следования, беспрестанно изменяя их не только соответственно сезону и месяцам, но и соответственно дням; таким образом обеды в течение недели совершенно различны.

В шесть часов утра, до начала работ, все рабочие, т. е. все граждане, совместно подкрепляются в своих мастерских очень простым первым завтраком (который наши парижские рабочие называли «капля» или «утренний глоток»), изготовленным и сервированным ресторатором мастерской.

В девять часов они завтракают в мастерской, тогда как жены и дети их завтракают дома. В два часа все жители данной улицы вместе обедают в республиканском ресторане, где пищу приготовляет один из рестораторов республики.

А вечером, между девятью и десятью часами, каждая семья у себя дома ужинает или ест легкую закуску, приготовленную женщинами. При всяком обеде первый тост провозглашается во славу доброго Икара, благодетеля рабочих, благодетеля семей, благодетеля граждан.

Ужин состоит главным образом из плодов, печенья и сластей.

Но общий обед в роскошных залах, изящно декорированных и вмещающих от одной до двух тысяч человек, превосходит своим великолепием все, что ты можешь вообразить.

Самые красивые наши рестораны и кафе в Париже в моих глазах ничто в сравнении с ресторанами республики. Ты, быть может, мне не поверишь, когда я скажу тебе, что, помимо обилия и тонкого качества блюд, помимо убранств из цветов и всего прочего, прекрасная музыка чарует слух обедающих, в то время как обоняние их воспринимает запах восхитительных благоуханий.

Таким образом, когда молодые люди женятся, им нет нужды тратить свое приданое на свадебное пиршество плохого качества и разорять своих будущих детей; обеды, которые муж находит в ресторане жены, жена — в ресторане мужа, и обе семьи вместе в своих ресторанах, заменяют самые прекрасные обеды других стран.

И все же ты легко поймешь, что эти общие обеды дают огромную экономию в сравнении с индивидуальными обедами и, следовательно, дозволяют значительно улучшить их качество.

Ты поймешь также, что это общее питание рабочих и соседей имеет и другие большие преимущества, а именно, оно способствует сближению масс и значительно упрощает домашние работы женщин.

А так как республика занята только благом своих детей, ты не будешь также удивлен, что она простирает свою заботливость до того, что дает им возможность по воскресеньям есть у себя дома, в своем кругу, обедать со своими личными друзьями и даже проводить день в деревне. С этой целью во всех ресторанах готовятся холодные блюда, которые доставляются семьям. Когда горожане хотят воспользоваться деревенским воздухом, в их распоряжение предоставляются средства транспорта.

Поистине, брат мой, я не лгу, когда уверяю тебя, что эта страна — рай, который радует душу так же, как и чувства, и, несмотря на это, я прихожу в бешенство… я… француз, обожающий свое отечество, я иногда испытываю за него все муки Тантала!

Но будем мужаться и надеяться. А пока будем изучать!

Ты, несомненно, пожелаешь знать, как организуется и проводится распределение предметов питания. Нет ничего проще. Но восхищайся снова!

Республика делает то, что мы часто видим в Париже и Лондоне, что делают иногда наши правительства и что делают теперь почти все торговцы.

Ты уже знаешь, что именно республика заботится о взращивании или производстве предметов питания, получает и собирает их, складывает в своих бесчисленных громадных магазинах.

Ты можешь легко представить себе общие погреба, такие, как погреба в Париже и Лондоне, большие склады муки, хлеба, мяса, рыбы, овощей, плодов и т. д.

Каждый республиканский магазин имеет, как любой из наших булочников или мясников, таблицу ресторанов, мастерских, школ, приютов и семей, которых он должен снабжать с указанием количества, какое он должен каждому доставлять. Он имеет также служащих, тару и все необходимые транспортные средства. Все эти средства снабжения соперничают друг с другом по своим качествам.

Так как предметы питания подготовляются в магазине заранее, то в районе магазина рассылают на дом большие запасы продуктов на год, месяц или на неделю, а также провизию на каждый день.

Распределение провизии поистине восхитительное. Я не стану говорить тебе о совершенной чистоте, царящей повсюду, как необходимое условие, но я не премину сказать тебе, что магазин имеет для каждой семьи отдельную корзину, вазу, определенную меру, отмеченную номером ее дома и содержащую ее долю провизии, хлеба, молока и т. д.; и все эти сосуды имеются в двойном количестве, чтобы одни относились наполненными, а другие возвращались пустыми. Каждый дом имеет при входе специально устроенную для этого нишу, в которой развозчик находит пустые сосуды и замещает их наполненными. Таким образом, распределение производится всегда в одно и то же время, причем оно возвещается особым сигналом, совершается без всяких забот для семьи и без потери времени для развозчика.

Ты представляешь себе, мой дорогой друг, экономию времени и все выгоды этой системы массового распределения? В общем все совершенно в этой счастливой стране, населенной людьми, которые достойны, наконец, звания человека, так как даже в самых малых вещах они всегда делают полезное употребление из высшего разума, данного им провидением для их счастья.

А теперь ознакомься еще с их системой обеспечения одеждой, и снова удивляйся и удивляйся, если только ты не придешь в ярость, как я…

Глава восьмая Одежда (продолжение письма Евгения к брату)

Все, что я сказал тебе о пище, мой дорогой Камилл, относится также к одежде. Все регулирует закон по указанию комитета, который, выслушав разные мнения и ознакомившись с формой одежды разных стран, составил список всех форм и цветов (великолепное издание, которое имеется у каждой семьи) одежды, указал, какие из этих форм и цветов принимаются и какие отвергаются, и классифицировал их соответственно необходимости, полезности и приятности.

Все необходимое сырье выращивается и производится земледельцами по заказу республики. Это она в своих мануфактурах производит все одобренные материи, и она же при помощи своих рабочих и работниц изготовляет всю одежду и распределяет ее между семьями.

Республика начала с производства самых необходимых материй, а теперь заказывает все материи без исключения, как самые приятные, так и самые полезные.

Все, что по форме, рисунку и цвету было фантастично или безвкусно, было заботливо устранено.

Ты не можешь себе представить ничего более чистого и приятного, чем выбранные цвета, ничего более изящного и простого, чем рисунки материй, ничего более элегантного и удобного, чем форма одежды.

И ты это легко поймешь, когда вспомнишь, что нет ни одного экземпляра обуви, головного убора и т. д., который не был бы обсужден и принят согласно плановому образцу. И хотя при моей страсти к живописи я, как ты знаешь, всегда был очень требователен по части одежды мужчин, и в особенности женщин, клянусь тебе, что не мог найти недостатков в одеждах этой страны.

Я говорил тебе о женщинах. О, дорогой мой Камилл, как любил бы икарийцев ты, такой галантный и такой же поклонник, как и я, этого венца творения создателя, если бы ты видел, как они окружают женщин своими заботами, уважением и почетом, как они сосредоточивают на них свои мысли, заботливость и попечение, как они непрестанно стараются нравиться им и делать их счастливыми, как они украшают их, уже от природы красивых, что-бы иметь еще больше удовольствия в обожании их! Счастливые женщины! Счастливые мужчины! Счастливая Икария! Несчастная Франция!

В особенности одежда женщин вызовет твое удивление: твой жадный глаз будет не только очарован, когда увидит в ней все, что ты знаешь наиболее тонкого, великолепного, восхитительного в материях, цветах и формах, но он в известных случаях будет также удивлен роскошью перьев и поражен блеском драгоценностей и камней.

Правда, перья почти все искусственные, как и цветы; драгоценности редко сделаны из чистого золота, но почти всегда из сплавов или других позолоченных или непозолоченных металлов; все драгоценные камни изготовляются фабричным способом. Но какое это имеет значение? Разве все эти украшения поэтому менее красивы, разве они меньше украшают головы, которые их носят, разве они менее драгоценны как украшения, в особенности когда все женщины носят их и ни одна из них не может выставить напоказ другие? И все эти икарийки, которые презирают и отвергают всякую условную красоту, всякое пустое тщеславие, ценят только настоящие удовольствия и разумные чувства, разве они поэтому менее рассудительны, менее красивы и менее счастливы?

Ты был бы опьянен, вдыхая те нежные и восхитительные запахи, которыми пропитаны одежды женщин и даже мужчин, ибо икарийцы считают привычку к духам не только удовольствием для себя, но и обязанностью по отношению к другим. Тебя удивило бы разнообразие их масел и эссенций, их помад и паст — одним словом, их духов для мужчин, как и для женщин, если бы ты и не знал, что вся страна покрыта цветами и что для них нет ничего легче и дешевле, как иметь духи для всего населения.

Если бы ты попал в республиканскую парфюмерию, тебе показалось бы, что ты находишься во дворце феи.

Все имеют одинаковую одежду, а это исключает зависть и кокетство. Но не думай, пожалуйста, что одинаковость исключает разнообразие. Напротив, именно в одежде разнообразие может самым счастливым образом совмещать свои достоинства с выгодами одинаковости. Не только оба пола одеты различно, но и в каждом из обоих полов человек часто меняет одежду соответственно возрасту и положению, ибо особенности одежды указывают все обстоятельства и различия положения отдельных лиц. Детство и юность, возраст половой зрелости и совершеннолетия, положение холостяка или женатого, вдовца или вновь вступившего в брак, различные профессии и разные функции — все это отличается в одежде. Все лица одного и того же положения носят одинаковую одежду, но тысячи различных форм одежды соответствуют тысячам различных положений.

Разница в одежде состоит в разнице материй или цветов и в разнице формы или некоторых особенных признаков. Прибавь к этому, что если материя или форма бывает одинаковой, например у молодых девушек одного возраста, то цвет может быть различным сообразно их вкусу или желанию, так как один цвет, как ты знаешь, идет лучше блондинкам, а другой — брюнеткам.

Прибавь еще, что для одного и того же лица простая и удобная рабочая одежда и одежда домашняя, элегантное платье для салона или публичных собраний и великолепное платье для праздников или церемоний совершенно различны.

И ты поймешь, что разнообразие костюма должно быть почти бесконечным. Подумай только, что цветы дозволены лишь начиная с определенного возраста, шляпы, перья, драгоценности, камни, прекрасные материи — для других определенных возрастов, и ты легко поймешь, что республика может производить их в достаточном количестве для небольшого числа лиц этих различных возрастов.

Представь себе теперь все население в полном сборе, в праздничных платьях, в цирках, на гуляньях или спектаклях, и ты поймешь, что ложи парижской и лондонской опер, так же как и салоны и даже дворы этих двух столиц, не кажутся более блестящими и великолепными и что эти маленькие привилегированные общества являются только пигмеями в сравнении со всем населением Икары. Рассказывать ли об изготовлении и распределении одежды?! Ты понимаешь, как легко для республики установить необходимое количество сырья, материи и одежды, произвести сырье на своих землях при помощи земледельцев или закупить его за границей, изготовить затем материи в массовом количестве в своих огромных мануфактурах при помощи мощных машин и сшить, наконец, платья в своих огромных мастерских силами рабочих и работниц.

Ты можешь даже догадаться, что форма каждой одежды рассчитана была таким образом, чтобы она могла быть изготовлена наиболее легко, скоро и по возможности экономно.

Почти все платья, головные уборы и обувь эластичны, так что могут подойти нескольким лицам разного роста и объема. Почти все изготовляются при помощи машин, целиком или частично, так что рабочим остается сделать немного, чтобы закончить их.

Почти все делается в четырех или пяти разных номерах по ширине и величине, так что рабочие не имеют нужды предварительно снимать мерку.

Вся одежда, как и материи, изготовляется в огромных количествах и часто одновременно, а затем она складывается в огромных магазинах, куда каждый может всегда прийти с уверенностью, что тотчас же найдет все необходимые предметы, которые ему полагаются по закону.

Мне нет нужды отмечать для тебя ни совершенство работы, выполняемой машинами или рабочими, которые всегда выделывают одну и ту же вещь, ни поразительную экономию, которая вытекает из этого массового производства, ни огромные потери, которых избегает республика, предупреждая капризные и смешные изменения моды.

Что касается распределения одежды, то каждый магазин имеет таблицу семей, которые он должен снабжать, с указанием количества, которое он должен доставлять. Он открывает счет каждой из них и посылает то, что ей следует, когда она выбрала, что ей подходит.

Чистка и починка составляют труд женщин в каждой семье, но эта работа очень невелика, а стирка, более хлопотливая, лежит на обязанности национальных прачечных.

Суди о прочем по всему тому, что ты теперь знаешь!

И если я хочу кончить пожеланием тебе счастья, то пожелаю тебе, мой дорогой Камилл, скоро иметь такое отечество, как Икария.

Я направился к Вальмору, который назначил мне свидание в часовой мастерской, где работал один из его кузенов. Я привел с собой Евгения.

Нет нужды говорить, что Вальмор хорошо принял моего товарища и показал нам все до последних мелочей.

Это нечто удивительное! Все там собрано вместе — от необходимых материалов, находящихся в первом магазине, до стенных часов, маятников, карманных часов, аппаратов всякого рода, расположенных в последнем магазине, который кажется блестящим музеем.

Специальная часовая мастерская представляет собою здание площадью в тысячу квадратных футов. Все три этажа его поддерживаются железными колоннами, которые заменяют самые толстые стены и позволяют сделать из каждого этажа одну залу, прекрасно освещенную при самой простой системе освещения.

Внизу находятся огромные и тяжелые машины для резки металлов и изготовления вчерне разных частей. Наверху — рабочие, разделенные на столько групп, сколько изготовляется различных частей. Каждый рабочий всегда выделывает одни и те же части. Порядок и дисциплина господствуют среди них в такой степени, что их можно назвать армией солдат.

Приятно видеть также, в каком порядке расставлены полки, привязаны и привешены все инструменты.

Кузен Вальмора объяснил нам весь распорядок работы этой маленькой армии.

— Мы приходим в шесть часов без четверти, — сказал он, — снимаем свое платье в раздевальне, которую я сейчас покажу вам, и надеваем наше рабочее платье.

Ровно в шесть часов мы по звуку колокола приступаем к работе. В девять часов мы спускаемся на двадцать минут в столовую, чтобы позавтракать молча, пока один из нас громко читает утреннюю газету. В час работа прекращается, и когда все приведено в порядок, вычищено, мы спускаемся в раздевальню, где мы переодеваемся в свои костюмы, чтобы в два часа пойти пообедать вместе с нашими семьями и затем свободно располагать остатком дня.

Я забыл вам сказать, что в первые два часа работы мы соблюдаем строгое молчание, но в течение двух других часов мы можем говорить с нашими соседями, а в течение остального времени каждый поет для себя или для других, которые слушают его, и часто мы поем хором.

Мы вышли, удивляясь этому разумному распорядку, и направились посмотреть роскошный памятник, о котором я буду говорить позже.

Немного спустя после моего прихода к Корилле вошла дама и шесть или семь детей различного возраста, среди которых находилась молодая девушка прелестной наружности.

Вскочить, побежать к ней, снять с нее шляпу и обнять ее — все это для Кориллы было делом одного мгновения.

— Я имею удовольствие, — сказал отец Вальмора, взяв меня за руку, — представить любезной госпоже Динаме почтенного милорда Керисдолла, о котором ей должен был рассказать ее сын. Он наш друг…

— А следовательно, и наш, — прибавила эта дама самым любезным тоном.

— А я, — сказала в свою очередь Корилла, взяв меня за руку и стараясь говорить торжественно, — имею честь… представить доброго мистера Вильяма злой… [я бы сказал: очаровательной, точно и без меня не видят этого] Динаизе, которая скрывает дьявола под наружностью ангела и расцарапала бы мне лицо, если бы никого не было, чтобы меня защитить.

— Ты никогда не перестанешь сумасбродничать, — ответила мадемуазель Динаиза, покраснев.

Трудно сказать, что испытал я, услышав этот голос: это был голос невидимки! Я чувствовал, что краснею или бледнею. К счастью, пылкие ласки детей, которые бегали от одной к другой, мешали заметить мое смущение.

Но каково было мое замешательство, когда насмешливый Вальмор громко сказал мадемуазель Динаизе:

— Вы узнаете пассажира, который ехал с вами, но вы не знаете, что он сказал о вас…

— А что он сказал? — воскликнула Корилла.

— Что сказал он? — воскликнули все.

— Могу ли я повторить это, Вильям?

— Да, да! — закричали со всех сторон.

— Ну, так вот, он сказал… он сказал, что скрывающаяся под вуалью и шляпкой невидимка была, несомненно, ужасно безобразна.

Это вызвало продолжительный взрыв смеха и град шуток по поводу моего искусства угадывать.

— Я не мог тогда думать, — сказал я, почти пролепетав мои слова, — что наружность человека должна быть красива, когда он обладает таким божественным голосом.

Но мой комплимент показался таким неудачным, что заставил Динаизу еще больше покраснеть; он не помешал Корилле и другим беспощадно повторять: «безобразная», «ужасная», «страшная».

Скоро, однако, занялись музыкой, и Корилла, которая подала пример, пела еще лучше, чем прежде.

Мадемуазель Динаиза не хотела петь, но Корилла так настойчиво и ласково просила ее, что она в конце концов согласилась. Она пела робко и плохо, но таким голосом… голосом, который заставлял меня тихо дрожать с головы до ног.

— Не судите о Динаизе по ее робости, — сказала мне мать Вальмора, около которой я сидел, — она очень умна и образованна; это лучшая из дочерей, сестер и подруг. Она привязана к другим, любит их, мила и обходительна, как никто, она забывает о себе и заботится только о других, она обожает своего брата Динара, и, если бы была менее застенчивой, менее меланхоличной или менее робкой, она была бы так же любезна, как моя Корилла. Семья ее тесно связана с нашей; брат ее — друг детства Вальмора; она первая подруга моей дочери, она любит меня, как свою мать, я люблю ее, как свое дитя, и скоро буду иметь удовольствие дать ей это имя, ибо Вальмор безумно влюблен в нее, родители ее так же желают этого брака, как и мы, и через несколько дней мы назначим день их свадьбы.

— Довольно, довольно, — сказала мне Корилла, приближаясь к нам, — теперь ваша очередь петь, г-н Вильям, одному, или с Динаизой, или со мной, выбирайте. Вы очень счастливы, что я предоставляю вам выбор, но вы будете петь.

Мне не хотелось петь, и я извинился насколько мог лучше.

— Вы мне отказываете, — сказала она, — и никто не присоединяется ко мне, чтобы заставить непокорного! Ну, хорошо! Я отомщу вам всем и распоряжусь вами: завтра мы все поедем смотреть подъем воздушных шаров, и мы подымемся вместе с милордом. Послезавтра мы проведем вечер у госпожи Динаме и будем заниматься музыкой. Милорд изучит эту пьесу во время воздушного путешествия, и если под чистым небом к нему вернется его голос, он в случае счастливого возвращения будет петь один, затем с Динаизой, затем со мной… Так я постановляю, правда, с согласия доброй госпожи Динаме и с утверждения нашего грозного суверена, и господина. Дедушка и госпожа Динаме засмеялись, мать назвала ее сумасбродкой, мадемуазель Динаиза, казалось, была на нее сердита, но дети аплодировали, прыгая от радости, и вопрос об увеселительных прогулках был решен.

Глава девятая Жилище Обстановка

Я писал письмо в Англию, когда вошел Евгений, чтобы пригласить меня осмотреть внутренний вид дома одной знакомой семьи, хозяйка которого обещала ему показать его во всех деталях. Я принял его предложение, и мы вышли.

Зная, что Икар установил образцовый план дома после совещания с жилищным комитетом и всем народом, после того как исследовал дома различных стран, я ожидал найти дом, совершенный во всех отношениях, в особенности с точки зрения удобства и чистоты. И все же мои ожидания были превзойдены.

Я буду говорить здесь не о внешнем виде и не о том, что касается украшения улицы и города, но о том, что интересует жильца дома.

Здесь было собрано все, что можно представить себе необходимого и полезного и даже приятного.

Каждый дом имеет четыре этажа (не считая партера), каждый в три или четыре или пять окон шириною.

Под партером находятся погреба, погребки, дровяные и угольные сараи, пол которых на пять или шесть футов ниже, чем тротуар, а свод на три или четыре фута выше. Хозяйка объяснила нам, каким образом дрова, уголь и все остальное доставляется машинами от возов до этих подземных помещений без прикосновения к тротуару и без загрязнения его. Она показала нам затем, как все эти предметы поднимаются в корзинах или вазах через отверстия в своде до самой кухни и верхних этажей при помощи небольших машин, которые делают ненужным употребление человеческой силы.

В партере нет никаких лавок, нет помещения для швейцара, нет конюшен, сараев, ворот, ни вестибюля, ни двора, зато мы находим там столовую, кухню и все необходимые для нее помещения, небольшую приемную, которая служит библиотекой, ванную с домашней аптечкой, маленькую мастерскую для мужчин и другую для женщин, со всеми инструментами, в которых имеется нужда в хозяйстве, небольшой птичий двор, кладовую для садовых орудий и сад, расположенный за домом.

В первом этаже помещается большой салон, где находятся музыкальные инструменты. Остальные комнаты первого этажа, равно как и комнаты других этажей, представляют спальни или помещения, назначенные для всякого иного употребления.

Все окна открываются внутрь и снабжены балконами. Все расположено так, чтобы сделать лестницы удобными и изящными, не отводя для них слишком много места.

— Какой прекрасный вид! — воскликнул я, поднявшись на террасу, окруженную балюстрадой и обсаженную цветами. Она как бы окружает дом венком и образует еще другой прелестный сад, из которого открывается великолепный вид.

— В хорошие летние вечера, — сказала хозяйка, — почти все семьи собираются на своих террасах, чтобы подышать свежим воздухом. Они там поют, занимаются музыкой и ужинают. Вы это увидите. Это нечто очаровательное!

Другая маленькая терраса, украшенная цветами поверх нависающей над тротуаром галереи, и цветы почти на всех балконах еще более усиливают привлекательность жилища и наполняют окружающий воздух благоуханием.

Дождевая вода, спускающаяся с террас, не причиняет никаких неудобств; собираемая в резервуаре или цистерне, она используется так же целесообразно, как источник и колодцы, из которых легко черпают воду при помощи насосов.

Мы — Евгений и я — удивлялись также устройству каминов и системе отопления, распространяющей всюду, с соблюдением величайшей экономии, одинаковую и мягкую теплоту с полной гарантией от дыма и пожаров.

— Эти две маленькие статуи, которые вы видите на камине, республика присудила изобретателям средств против пожаров и дыма. Посмотрите, как все скомбинировано в конструкции здания и в выборе материалов, чтобы охранить их от огня! Вот почему мы почти не знаем пожаров ни в наших домах, ни в мастерских, и если вспыхивает пожар, то его почти мгновенно тушат. Говорят даже, что уже нашли средство, чтобы в случае надобности делать дерево и материю несгораемыми.

— Посмотри, — сказал мне Евгений, — двери и окна двигаются без всякого шума на шарнирах, плотно закрываются и совершенно преграждают доступ внешнему воздуху.

— И, несмотря на это, — сказала хозяйка, — вы видите, как, не открывая дверей и окон, мы прекрасно вентилируем все наши помещения при помощи этих отверстий, которые выходят наружу и закрываются или открываются по желанию!

Но в особенности удивила меня система, придуманная для соблюдения чистоты, а также система, ставившая целью освобождение женщины от всякой тяжелой и грязной работы в домашнем хозяйстве.

Для соблюдения чистоты приняты все меры. Нижние части помещений, больше всего подвергающиеся загрязнению, покрыты оглазуренным фаянсом или краской, которая не допускает грязи и легко моется. Питьевая и непитьевая вода, получаемая из высоких резервуаров и поднимающаяся до верхней террасы при помощи труб и кранов, распределяется по всем этажам и даже по всем комнатам или спускается машинами для мытья, тогда как грязная вода и нечистоты, нигде не застаиваясь и не распространяя никакого дурного запаха, уносятся широкими подземными трубами, которые проведены под улицами. В местах наиболее зловонных техника потратила особенно много усилий, чтобы изгнать из них все неприятное, и одной из самых красивых статуй, присужденных республикой, является та, которую можно видеть во всех домах над дверью маленького очаровательного кабинета: она должна увековечить имя женщины, которая изобрела средство для устранения неприятных запахов. Даже грязь, которую ноги могут принести с собой извне, составляет предмет особого попечения. Независимо от того, что тротуары в высшей степени чисты, устроено бесконечное множество мелких приспособлений, чтобы грязные ноги не пачкали комнаты и даже порог двери и лестницу, между тем как воспитание приучает детей к соблюдению чистоты как одной из первых обязанностей.

Мусор и всякие отбросы складываются таким образом, что если их нельзя использовать как удобрение для сада, то можно убрать, не испытывая к этой операции отвращения и не тратя на нее большого труда.

Что касается хозяйства, которое должно вестись в каждой семье не слугами, а женщинами и детьми, то я не переставал удивляться той заботливости, с какой республика устраняет из домашних работ все, вызывающее утомление и отвращение.

— Подметать не представляет почти никакого труда, — сказала мать семейства, — а другие работы еще менее утомительны. Не только воспитание и общественное мнение приучают нас, женщин, выполнять наши обязанности без стыда и раздражения, но они делают для нас эти обязанности приятными, беспрерывно напоминая нам, что это единственное средство пользоваться неоценимым преимуществом обходиться без наемных людей в обслуживании нас и наших семей.

К тому же благодаря нашему доброму Икару и нашей возлюбленной республике все помыслы наших мужей постоянно устремлены к цели — сделать нас счастливыми и упростить наши домашние работы. Завтрак и обед, две главные трапезы, происходят вне дома и приготовляются общественными поварами, тогда как пошивка всей нашей одежды, мужской и женской, а также стирка белья выполняются мастерскими республики, так что нам приходится заботиться только о содержании в порядке одежды и о приготовлении самых простых блюд для двух трапез, требующих лишь наиболее приятной кухонной работы. А наша кухня — посмотрите ее. Обратите внимание на плиту, печь, краны для холодной и горячей воды и на все эти маленькие инструменты и орудия. Скажите мне, можно ли себе представить что-нибудь более чистое и более удобное, и разве не правда, что архитектор, который все это так построил, чтобы мы любили свои работы, столь же остроумен, сколь и галантен!

Поэтому наши молодые девушки любят петь чудесную песню в честь молодого и галантного строителя кухонь.

— Но главная заслуга принадлежит не архитектору, — заметил Евгений, — а республике, этому самому отеческому правительству или самой нежной из матерей, которая все устроила к благу и удовольствию своих детей. Несчастная Франция!..

— Вы правы, мой дорогой друг, — прибавил я сейчас же, чтобы прервать его и предупредить повторение его патриотического энтузиазма.

— Да, — сказала хозяйка, — если бы наша республика подверглась когда-либо нападению наших мужей, мы немедленно развелись бы с ними, старые и молодые, мы стали бы ее защищать! Вы имели бы даже удовольствие слышать, как наши дочери каждое утро клянутся сделать это в другой песне, ибо они работают по хозяйству или в мастерских всегда при звуке песен (так все мы счастливы), и вы можете верить, что их платье хозяек и работниц нравится им больше, чем платье для праздников или отдыха.

Таков дом в Икарии! И все дома города внутри абсолютно одинаковы, и каждый дом занят только одной семьей. Но дома имеются трех размеров — в три, или четыре, или пять окон в ряд для семей, насчитывающих меньше двенадцати, двадцати пяти или сорока человек. Когда семья более многочисленна (что случается часто), она занимает два небольших дома, сообщающихся при помощи внутреннего хода; так как все дома одинаковы, то соседняя семья обыкновенно охотно уступает свой дом, чтобы занять другой, или коммунальное должностное лицо принуждает ее к этому в случае отказа, если многочисленная семья не может найти два свободных смежных дома.

В этом случае, ввиду того, что обстановка абсолютно одинакова, как и дома, каждая семья уносит с собой только личные вещи и покидает свой вполне благоустроенный дом, чтобы занять другой, столь же благоустроенный.

Эти перемены жилья, впрочем, так редки, что республика избегает огромной потери мебели и труда, вызываемой в других странах перемещением и перевозкой всего движимого имущества в постоянных переездах с одной квартиры на другую.

Но самый остов дома или его расположение — это только одна часть, и, чтобы получить полное представление об икарийском жилье, нужно еще рассмотреть его обстановку.

В отношении обстановки сохраняют свою силу те же самые правила: все необходимое, все полезное (что мы называем комфортабельным) и, поскольку возможно, приятное; во всем предусмотрительность и рациональность.

Поэтому всюду можно видеть паркеты и ковры, всюду вместо острых выступов и углов округленные формы для того, чтобы избежать несчастных случаев с детьми, а также и со взрослыми. Дверцы шкафов так герметически закрываются, что пыль не может в них проникнуть. Вообще, как заметила хозяйка, по отношению к мебели заботливо приняты такие меры, что пыль не может сесть на нее или же пыль легко ежедневно сметать.

Эта милая дама объяснила нам также с некоторой гордостью, что все выступы и углубления (например, образуемые стенами или панелями) заботливо покрыты гипсом или мастикой и всюду округлены, для того чтобы их легче было чистить.

Она показала нам также с видимым удовлетворением все меры предосторожности, принятые для предохранения жилищ от всяких насекомых, которыми они некогда изобиловали, к прискорбию обитателей, и я должен признать, что все эти маленькие меры предосторожности понравились мне столько же, сколько самые большие красоты квартир.

Все эти квартиры снабжены стенными и простыми шкапами, буфетами, полками и т. д. Стены устроены так, что эта мебель неподвижна; она вделана в них, прислонена или прилажена к ним и состоит только из внутренних отделений или ящиков с дверцами спереди и иногда с полками сверху, что обеспечивает огромную экономию труда и материала.

Все стены обиты обоями или материей или разрисованы, покрыты лаком и снабжены плакатами в рамках, содержащими не картины, а весьма поучительные прекрасные наставления из области общеполезных знаний.

Плакаты в кухне, например, указывают наиболее обычные рецепты, так что кухарка может в них сейчас же найти необходимые ей указания, не обращаясь к большой книге. В ванной плакаты указывают температуру, время и т. д., необходимые для пользования ванной. В комнате кормилицы плакаты напоминают с одного взгляда обо всех необходимых мерах предосторожности для кормилицы и ее питомца. В комнате детей плакаты указывают все, что они должны делать в течение дня. Но в этих рамках очень мало гравюр или картин, так как каждый может в национальных музеях и в общественных зданиях видеть коллекции картин, гравюр и статуй.

Все кровати — из железа, спальни меблированы очень просто, хотя и содержат все необходимое, а также особые уборные для мужчин и женщин.

Столовая и небольшая приемная убраны лучше, ванная комната очаровательна, а гостиная великолепна. Мы знали, что всякая часть мебели в комнатах, спальне, столовой и т. д., находящаяся в доме, допущена законом, изготовлена и доставлена по распоряжению правительства и каждая семья имеет нечто вроде атласа или большого портфеля, в котором содержится список этой «законной» движимости с гравюрами и эстампами и описывается вид и качество каждого предмета. Мы пожелали видеть эту любопытную книгу и пробежали ее с таким же интересом, как и удовольствием.

— Каждый предмет из этой мебели, — сказала нам хозяйка, — был выбран из тысяч такого же рода и принят по конкурсу соответственно рисунку-образцу. Предпочтение отдано было наиболее совершенному с точки зрения удобства, простоты, экономии времени и материала, наконец, изящества и красоты. И результаты налицо!

Мы были, действительно, очарованы всем, что нас окружало. В коврах, обивке, обоях, мебели разного рода, одним словом, всюду, мы с удивлением замечали простоту, изящество и вкус в выборе цветов, рисунков и форм.

И еще больше удивляло меня то, что во всей этой мебели блистали самые ценные материалы, все металлы, золото и серебро, мрамор и камни, фарфор и всякого рода глины, кристаллы и стекла, дерево всех видов, материи разных качеств и разного цвета — одним словом, всякие минеральные, растительные и животные продукты.

Когда я на каждом шагу выражал свое изумление, Евгений сказал мне:

— Я сперва удивлялся, как и вы, но мне объяснили, что все материалы, добываемые из недр Икарии, в глазах республики одинаково ценны, если она имеет их в изобилии, и республика, например, доставляла бы семьям лопаты из золота и серебра столь же охотно, как лопаты из железа, если бы все три металла были одинаково распространены. Она делит все золото и серебро между гражданами, как она делит между ними железо и свинец. Когда какое-нибудь вещество слишком редко встречается, чтобы его можно было дать всем, его не дают никому, и если оно полезно или приятно, то его используют только для общественных зданий.

— Так вот, — продолжал он, — не понимаете ли вы теперь, как и я, что драгоценные предметы, собранные некогда в дворцах королей и аристократии, имеются в достаточном количестве, чтобы каждый дом получил свою долю?

— Заметьте, между прочим, — продолжала хозяйка, — что легированное золото и серебро, искусственные кристаллы и сфабрикованные камни в наших глазах так же хороши и прекрасны, как и чистое золото и серебро, алмазы и драгоценные камни, и республика имеет достаточно сплавов и смесей, чтобы доставить их каждой семье в нужном количестве. Таким образом, зеркала, кристаллы, стекла, люстры, бронза, алебастр и гипс, искусственные цветы и духи — одним словом, все, что республика добывает или производит, все она делит между гражданами. И заметьте, как совершенно все, что касается освещения! Не только наши лампы, наши сальные свечи и наш газ не распространяют никакого дурного запаха, но наши масла, наши восковые свечи и все наши другие материалы парфюмированы, и все вместе чаруют обоняние и зрение, не утомляя их.

Внимательно рассмотрите и наш салон.

Хотя я видел уже такие салоны, я был, однако, поражен, осмотрев его с большим вниманием во всех деталях. Не буду перечислять здесь всех его удобств и красоты и ограничусь лишь утверждением, что ни в одном дворце я не видел ничего более изящного, более элегантного и великолепного.

— И все дома в Икарии похожи на этот! — воскликнул восторженно Евгений. — Счастливая страна!

— И это однообразие не утомительно, — прибавил я.

— Прежде всего это бесценное благо, — сказала хозяйка, — даже необходимость и является основой всех наших учреждений; затем оно комбинируется с бесконечным разнообразием в каждой части. Посмотрите: в этом доме, как и во всех других, вы не увидите двух комнат, двух дверей, двух каминов, двух ковров, которые были бы похожи друг на друга, и наши законодатели сумели соединить все привлекательные стороны разнообразия со всеми выгодами однообразия.

Мы ушли, вполне очарованные, поблагодарив хозяйку за ее любезную предупредительность и поздравив ее с тем, что она является членом такого разумного и счастливого народа.

Я с нетерпением ждал полета на управляемых воздушных шарах, а Евгений, которому я предложил пойти со мной, горел не меньшим нетерпением увидеть мадемуазель Динаизу. Но представьте себе мое разочарование, когда, придя к Вальмору, я узнал, что мадемуазель Динаиза не может прийти, она не может нас принять даже завтра, а только на третий день, Корилла же находится у своей подруги и тоже не может пойти с нами. Мы отправились одни, Евгений, Вальмор и я, и не знаю, кто из нас больше всех досадовал, хотя мы все, казалось, философски покорились своей судьбе.

— Как это возможно, — спрашивал я по пути Вальмора, — управлять шаром в воздухе?

— А разве не говорили то же самое, — ответил Вальмор, — до изобретения кораблей, компаса, до открытия Америки, введения оспопрививания, до изобретения громоотвода, садовых машин, воздушных шаров и тысячи других вещей?

— Нужно было найти точку опоры, и казалось невозможным найти ее в воздухе. Но ведь говорили также, что необходимы вещи, которые невозможно открыть, и все же их открывали. А затем, кто может сказать, что безусловно необходима точка опоры? Или кто может сказать, что эта точка опоры не может быть найдена в воздухе? Конечно, можно сказать, как скажет слепой: «Я не вижу солнца». Но точно так же, как слепой был бы не прав, говоря: «Нет солнца», так никто не имеет права сказать: «Невозможно управлять воздушным шаром».

— Но, — сказал Евгений, — теперь это уже не проблема, ибо мы сейчас увидим, что можно управлять воздушным шаром по своей воле.

— Сначала было много несчастных случаев, — прибавил Вальмор, — как и с паровыми машинами и даже с паровыми повозками. Многие шары сгорели, или были разбиты молнией, или спускались слишком быстро, или падали на острые возвышения или в море, многие воздухоплаватели погибли, но наши ученые были так убеждены, что дело кончится успешно, что республика предоставила в их распоряжение все средства, чтобы возобновить опыты. В результате всех этих опытов случай помог открыть то, что начинали считать невозможным. Найдено было средство разрешить все трудности, и вот уже два года, как воздушное путешествие является не только самым скорым и самым приятным, но и таким, которое представляет менее всего риска и опасности.

Когда он заканчивал свои объяснения, мы прибыли на место. Какое зрелище! В огромном дворе, наполненном зрителями, пятьдесят колоссальных воздушных шаров, из которых каждый в своей украшенной различными цветами гондоле вмещал от сорока до пятидесяти человек, ожидали начала отправления, как пятьдесят почтовых карет или пятьдесят дилижансов.

По сигналу, данному рожком, пятьдесят шаров величественно поднимаются среди взаимных приветствий пассажиров и зрителей, при звуках рожков, которые слышны еще некоторое время вверху. Затем, достигнув определенной высоты, различной для каждого из них, они выбирают себе разные направления и исчезают, как ветер, но еще долгое время за ними можно следить с помощью сотен направленных на них телескопов.

— Их направляют по желанию, — сказал мне Вальмор, — направо или налево, вверх или вниз, замедляют или ускоряют их полет. Они останавливаются и часто спускаются в городах, расположенных на их пути, чтобы высадить пассажиров или взять других. Говорят даже, что они скоро возьмут на себя перевозку почтовой корреспонденции. Прибавляют еще, что ими будут пользоваться вместо телеграфа.

В это время мы услышали крик: «Вот он!» Это был шар из Моры, прибытия которого ждали; он уже виднелся, как точка, на горизонте. Мы его скоро увидели над нашими головами. Он сделал поворот и медленно опустился на землю, высадил пассажиров и выложил пакеты.

Никогда не забуду я впечатления, которое произвел на меня вид этих прибывающих и отбывающих шаров. Размышления, которые оно породило, вызвали во мне состояние, похожее на экстаз. Мне казалось, что это сон, и я, должно быть, был похож на безумного.

— Эта новинка сначала произвела на всех такое же впечатление, — сказал Вальмор. — Теперь это зрелище удивляет нас не больше, чем вид пароходов или вагонов без лошадей, которые мы видим каждый день. Но что скажете вы, когда вы через несколько дней увидите воздушное празднество!

— Я слышал даже, — сказал Евгений, — что вы имеете подводные суда, которые двигаются в воде, как воздушные шары в воздухе.

— Это правда: мы нашли средство подражать механизму рыб, как и механизму птиц, и передвигаться в воде, пробегая все глубины, как мы передвигаемся в воздухе, пробегая все высоты. Вы прочтете описание наших подводных и воздушных путешествий, и вы увидите, что море представляет удивленному взору людей почти столько же чудес, сколько небо и земля. Вы будете одинаково удивлены, — я убежден в этом, — когда вы узнаете все наши другие открытия за последние пятьдесят лет и все чудеса нашей промышленности.

— Но так как вы хотите, — прибавил он, обращаясь ко мне, — чтобы мы руководили изучением вами нашей страны, то я приглашаю вас сперва хорошо ознакомиться с нашей системой воспитания. Динар, который обещал вам объяснить ее, поручил мне сказать вам, что завтра он будет в вашем распоряжении, и если случайно господин Евгений пожелает нас сопровождать, то я уверен, что наш друг имел бы такое же удовольствие видеть его, какое я испытал, познакомившись с ним.

Глава десятая Воспитание

Так как Евгений получил приглашение, помешавшее ему пойти вместе со мной, я отправился один к Динару.

— Вы, значит, желаете, милорд, — сказал он мне, — ознакомиться во всех деталях с организацией и состоянием нашей счастливой страны и хотите начать с воспитания. Вы вполне правы, ибо воспитание является для нас основой и фундаментом всей нашей социальной и политической системы, и именно ему народ и его представители посвятили, быть может, наибольшее свое внимание.

Вспоминаю прежде всего, что в эпоху нашего возрождения многочисленный комитет подготовил организацию общественного воспитания, изучив предварительно все древние и новые системы и собрав все мнения.

Затем закон регулировал различные виды воспитания (физическое, умственное, нравственное, профессиональное и гражданское) и для каждого из этих видов — предметы воспитания, время и порядок учебы и методы преподавания.

Все икарийцы, без различия пола и профессии, получают одинаковое общее, или элементарное, воспитание, охватывающее элементы всех человеческих познаний.

Все лица, работающие по одной и той же промышленной или научной профессии, получают, кроме того, одинаковое специальное, или профессиональное, образование, включающее всю теорию и практику этой профессии.

Воспитание разделяется на домашнее, которое проводится родителями в семье, и общественное, или общее, вверенное народным учителям в общественных школах.

Вы сами понимаете, что республика может легко найти любое число нужных ей воспитателей или воспитательниц, потому что учительство считается самой почетной профессией, если принять во внимание, что оно наиболее полезно для общества и наиболее влияет на общее благосостояние.

Вы поймете также, что эти учителя могут легко приобрести в учительских семинариях все желательные знания и практическую сноровку, а в особенности искусство терпения, мягкости и отеческой доброты. Но вам трудно самому разобраться, и я должен вам тут же объяснить вот что: за последние пятьдесят лет в результате абсолютно одинакового воспитания для всех каждый приучался передавать приобретенные им познания другим, и теперь нет отца, который не был бы в состоянии воспитать своих сыновей, матери, которая не была бы способна воспитать своих дочерей, нет брата или сестры, которые не были бы достаточно обучены, чтобы обучать своих младших братьев или сестер. Нет даже просто мужчины или женщины, которые в случае нужды не могли бы воспитать своих более молодых соотечественников.

Я начинаю теперь с физического воспитания, которое мы считаем основой всех других видов воспитания.

Комитет все предвидел и все обсудил; народный закон все регулировал.

Вам надо с самого начала знать, что республика заботится о своих детях не только со времени их рождения, но даже и в период беременности их матерей.

Сейчас же после брака молодые супруги обучаются всему, что они должны знать в интересах матери и детей, так как республика распорядилась, чтобы были составлены сочинения по анатомии, гигиене и т. п., и открыла необходимые для этого курсы.

Новые инструкции на время беременности указывают все предосторожности, которые мать должна принимать для себя и будущего ребенка. Роды происходят в присутствии членов семьи и почти всегда нескольких акушерок. Врачи постоянно составляют новые инструкции, указывающие в мельчайших деталях все, чего требует здоровье матери и физическое состояние ребенка.

Не думайте, что хотя бы одна женщина не знает того, что она должна знать. Так как создание для республики возможно более совершенных и счастливых детей считается наиболее важной из всех общественных функций, то конституция ничего не упускает для того, чтобы воспитание сделало матерей способными в совершенстве выполнять эту функцию.

Нет ничего интереснее курсов материнства, которые читаются специально подготовленными для этого матерями семейств для будущих молодых матерей, счастливых тем, что они несут в себе первый плод самой чистой любви, ибо только в период беременности они посещают эти курсы, на которых могут присутствовать из мужчин только их мужья.

Там обсуждаются тысячи вопросов, относящихся не только к кормлению ребенка и отнятию его от груди, прорезыванию зубов, обучению ходьбе, его питанию, одежде и купанию, но и к развитию и усовершенствованию каждого его органа, так как мы убеждены, что ребенок может быть известным образом так же сформирован, как и растения и животные, и что пределы усовершенствования человеческого рода еще неизвестны.

Я прибавлю, забегая вперед, что так как на матери лежит воспитание ребенка до пяти лет, то ее инструктируют также по всем вопросам, касающимся умственного и нравственного воспитания.

И мы придаем такое значение этому начальному воспитанию, проводимому матерями под руководством отца, что республика издает журнал для матерей, где печатаются все полезные указания. Судите, сколько собирается указаний такого рода, когда все женщины и все мужчины достаточно обучены, чтоб делать их!

Вы замечаете уже, что, в то время как прежде наши женщины и мужчины были только большими детьми, неспособными воспитать других, наши матери и отцы теперь являются женщинами и мужчинами, достойными этого имени и вполне способными вести воспитание своих семей и сделать из детей настоящих мужчин и настоящих женщин.

Следствия этого первого большого нововведения неисчислимы, и вы найдете еще массу нововведений такого же рода. Если ребенок рождается больным или уродливым, то ему оказывается всяческая помощь на дому у матери или, в случае необходимости, в специальной лечебнице, и мало таких болезней или уродств, которых врачебное искусство не могло бы излечить или исправить при помощи недавно изобретенных искусных инструментов, доставляемых республикой, никогда не останавливающейся перед расходами.

Бесполезно говорить вам, что мать всегда сама кормит своего ребенка, и в тех редких случаях, когда она не может выполнять этот долг и наслаждаться этим счастьем, всегда находится достаточно родственниц, или подруг, или соседок, или согражданок, которые с удовольствием соглашаются стать второй матерью ребенка. Для этой цели коммунальное должностное лицо и акушерки имеют всегда список всех женщин, которые в случае нужды способны заменить мать.

Мать не покидает своего ребенка ни во время кормления, ни после него. Она всегда имеет его перед глазами, она окружает его нежностью и как благодетельная богиня устраняет все несчастные случайности, которым подвергали ребенка некогда наемные руки.

Если бы вы знали, как заботятся и ухаживают все окружающие за нашими матерями во время беременности и кормления, как их почитают и уважают, как спокойны они, без забот, — одним словом, как счастливы и какое хорошее молоко приготовляют детям их счастье и здоровье! Вы не можете себе представить все открытия, которые сделаны за последние сорок лет в области воспитания детей, все улучшения, введенные за это время, все старания, которые пускают в ход теперь матери, чтобы развить физическую силу и красоту, совершенство зрения, слуха, рук и ног детей!

Посмотрите на наших детей! Видели ли вы где-нибудь более красивых, более сильных и лучше сложенных? И если вы сравните наши различные поколения со времени нашей счастливой революции, то увидите, что наше население непрерывно улучшалось и совершенствовалось.

Со дня рождения ребенка мать старается привить ему все физические навыки, которые впоследствии пригодятся ему. С трех до пяти лет все дети с одной улицы, мальчики и девочки, вместе играют и гуляют под надзором своих матерей или некоторых из них.

С того момента, когда ребенок достаточно окреп, начинаются в родительском доме, а затем в школе все гимнастические упражнения, заботливо установленные законом, чтобы развить и усовершенствовать все члены и органы тела.

Все игры ставят себе целью развить грациозность, силу и здоровье. Хорошо ходить, бегать, прыгать во всех направлениях, карабкаться, взбираться, спускаться, плавать, ездить верхом, танцевать, кататься на коньках, фехтовать, проделывать, наконец, военные упражнения — все эти упражнения и игры укрепляют тело и совершенствуют его. Некоторые производственные и земледельческие работы, самые простые, дают тот же эффект и доставляют то же удовольствие. Я сказал сначала — хорошо ходить (т. е. ходить легко, с грацией и долго), потому что в наших глазах — это талант, и талант первой необходимости, которому мы учимся с детства, присоединяя к нему затем танцы и разного рода упражнения. Все прогулки школьников почти всегда носят военный характер.

И большинство этих упражнений обязательно для девочек, как и мальчиков, даже плавание и верховая езда с подходящими упражнениями. Наблюдайте нашу молодежь и все население, когда дети, мужчины или женщины ходят одни, или парами, или группами! Разве не правда, что наши мужчины совмещают гибкость с силой, а женщины — грацию со здоровьем? Вполне естественно, что от них должны рождаться поколения детей более крепких и более красивых, чем их отцы и матери.

Но вы увидите, что наше умственное воспитание ни в чем не уступает физическому.

Нет нужды повторять вам, что и в этой области тоже все было предусмотрено и обсуждено комитетом и предписано народом или законом.

Вы не забыли также, что либо книги, либо курсы материнства обучают молодых супругов хорошо воспитывать детей. Однако вы не можете себе представить заботливость, с которой во всех семьях республики наблюдают, изучают, культивируют развитие ума! Если бы вы видели, с какой настойчивостью и удовольствием, в особенности в первые годы детства, мать постоянно, а отец после работы занимаются воспитанием своего ребенка и соревнуются, лаская его!

Так, еще раньше, чем он научится выражать свои мысли, ребенок обнаруживает поразительную понятливость, которая позволяет ему приобрести массу положительных сведений, часто меня поражавших.

До пяти лет проводится домашнее воспитание, и в течение этого времени матери и отцы обучают детей родному языку, чтению, письму и множеству положительных и практических сведений.

Всегда именно мать требует для себя чести и славы дать как сыну, так и дочери первые элементы человеческих знаний. Каждая икарийская женщина всегда готова ответить, как мать Гракхов, указав на своих детей: «Вот мои драгоценности!»

В пять лет начинается общественное воспитание, до семнадцати и восемнадцати лет совмещающееся с домашним, ибо дети отправляются в школу только в девять часов, после завтрака, а возвращаются в шесть часов, после учения и двукратного приема пищи в школе. Как и все остальные члены семьи, дети всех возрастов встают в пять часов.

До восьми часов с половиной дети под руководством старших занимаются хозяйством, туалетом и уроками. Вечером, по возвращении, они находятся в семье и распределяют свое вечернее время между прогулкой, играми, беседой и уроками, но все так рассчитано и согласовано, что всегда является частью воспитания.

Ребенок затем приучается хорошо читать вслух, хорошо произносить, а позже он проходит курс декламации, чтобы быть в состоянии доставить удовольствие другим, прочитав какой-нибудь отрывок — исторический, политический, драматический, или речи оратора.

Таким образом, в то время как прежде трудно было найти одного человека на тысячу, который умел бы хорошо читать и хорошо говорить, вы теперь не найдете ни одного на тысячу, кто не мог бы этого делать. Вы услышите наших детей, наши беседы, наших профессоров, наших священников, наших врачей, наших ораторов и наших актеров!

Ребенок учится также письму под руководством своей матери, и с того момента, как он научился писать, не допускают, чтобы он писал неразборчиво. Таким образом, вы увидите, что многие икарийцы пишут очень хорошо, многие (имеющие специальность копиистов) пишут великолепно; но вы не найдете ни одного неразборчивого почерка, ибо, по нашему мнению, нет ничего легче, как писать разборчиво, а потому ничего более непростительного, как неумение делать это, а также нет ничего более смешного и более дерзкого, чем писать свое имя, адрес или письмо таким манером, что другие лишь с великим трудом могут разобрать написанное.

Наш язык так правилен и легок, что мы усваиваем его незаметно, и менее месяца достаточно, чтобы хорошо усвоить его правила и теорию под руководством наставника, который не столько занимается простым изложением грамматики, сколько заставляет своих учеников составлять ее.

Литература является более поздним занятием, точно так же как и ораторское искусство. Но как только ребенок научился писать, мать приучает его сочинять коротенькие письма и небольшие рассказы для отсутствующих родных и товарищей. Она приучает его также рассказывать устно, отвечать, спрашивать и даже дискутировать.

Вас удивила, как мне показалось, плавность, с которой наши дети рассказывают что-нибудь, но вы были бы еще более удивлены, если бы знали плавность и грацию их письменных рассказов.

Что касается изучения латинского, греческого и других древних и живых иностранных языков, то мы не хотим, чтобы наши дети теряли на эту скучную учебу драгоценное время, которое может быть употреблено более полезным образом.

Наши ученые могут найти в наших публичных библиотеках все иностранные произведения, древние и новые, мы находим там также переводы всех этих произведений, по крайней мере наиболее полезных, и, следовательно, мы можем использовать опыт всех времен и всех народов, не зная их языков.

Что касается изучения этих языков только с филологической и литературной точки зрения, то это такое слабое преимущество, когда есть столько дорогих вещей, более полезных для изучения, и в особенности когда владеешь таким совершенным языком, как наш, что мы считаем чудовищной нелепостью старый обычай тратить все время молодости на изучение греческого и латинского. Мы даже убеждены, что наши старые тираны навязывали эти бесполезные занятия, чтобы помешать своим подданным учиться.

Мы, однако, имеем известное число молодых людей, которые изучают древние языки и иностранные, но к ним принадлежат лишь те, кто превращает это в профессию, как переводчики, толкователи, профессора, ученые и путешественники, посылаемые республикой в чужие страны.

Изучение этих языков является, следовательно, профессией, и эта профессия, как и все другие, составляет часть специального воспитания, которое начинается с восемнадцати лет.

Технический чертеж — одно из первых занятий ребенка, поэтому нет молодого человека или молодой девушки, которые не могли бы зарисовать какой-нибудь предмет, нет рабочего, нет работницы, которые, имея карандаш и альбом, не были бы способны набросать чертеж, выражающий их мысль. Вы не можете исчислить всего влияния рисования на развитие вкуса, искусства и промышленности. Что касается живописи, гравюры, скульптуры и всех остальных искусств, то это профессии, которые впоследствии являются предметом специального изучения. Уже очень рано детям преподаются элементы естественных наук, геологии, географии, минералогии, истории животных и растений, физики, химии, астрономии.

Судите, каким должен быть народ, который вместо пустяков старого воспитания владеет в полном составе элементами этих великолепных наук!

Только после всех этих занятий детям говорят о религии и божестве. Элементарное исчисление и геометрия также преподаются, а потому нет ни одного икарийца, который не умел бы считать, измерять и даже снимать планы.

Вы знаете, что вокальная и инструментальная музыка также составляет предмет общего воспитания, и каждый обучается ей уже с детства. Поэтому все у нас — мужчины и женщины, дети и старики — музыкальны, тогда как прежде мы имели почти только иностранных музыкантов. Вам трудно представить себе счастливые следствия этой музыкальной революции!

Изучение элементов сельского хозяйства, механики и промышленности также составляет часть нашего общего воспитания, и все это элементарной воспитание почти одинаково как для девочек, так и для мальчиков, хотя часто в отдельных школах и с различными учителями.

И наши девушки хорошо отомстили за то презрительное мнение, которое существовало о них некогда, будто их умственные способности ниже способностей их братьев, ибо они почти во всем соперничают с ними, и если есть некоторые науки, в которых вообще отличается мужчина, то есть и некоторые другие, в которых пальма первенства, по-видимому, принадлежит женщинам.

Судите теперь, если вы можете, о благодетельных последствиях этой революции в воспитании женщин! Вы восхищаетесь каждый день изысканным вкусом наших икариек и в их украшениях и во всем, что выходит из их рук. Но что значит эта грация и ум в сравнении с выдающимися талантами, которые ставят многих наших женщин в первом ряду в медицине, педагогике, красноречии, литературе, изящных искусствах и даже астрономии! Если бы Динаиза не была моей сестрой, я сказал бы вам, что ее ум и образование гораздо выше прелести ее лица. Да, мой дорогой, мы не можем оспаривать у них венец красоты, а эти очаровательные повелительницы оспаривают у нас венец ума!

В семнадцать лет для девушек и в восемнадцать для юношей начинается специальное и профессиональное воспитание с целью дать каждому все теоретические и практические познания, необходимые для преуспеяния в научной или промышленной профессии.

Но общее воспитание еще не прекращается, ибо только тогда начинается изучение элементарных курсов литературы, всеобщей истории, анатомии и гигиены, так же как и полных курсов материнства, о которых я говорил вам, и все то, что входит в область гражданского воспитания.

Изучение всех этих курсов, обязательных для всех молодых людей, продолжается до двадцати и двадцати одного года; их проходят после дневного труда.

Но воспитание не заканчивается и после двадцати одного года, ибо республика устраивает много курсов для лиц всякого возраста, например курс истории человека.

Журналы и книги (ибо мы умеем учиться и самостоятельно при помощи хороших книг) опять-таки являются средством образования, которое длится всю жизнь. Хотя это дополнительное образование и необязательно, все же очень мало найдется таких икарийцев, которые жадно не стремились бы к нему и не хотели бы говорить, подобно древнему философу: «Я учусь, старея».

Но как можем мы усвоить столько вещей? А вот как.

Мы желаем сообщить ребенку как можно больше сведений, а потому употребляем все возможные средства, чтобы сделать для него всякую учебу легкой, скорой и приятной. Наш великий принцип состоит в том, что каждое обучение должно быть игрой и каждая игра — обучением. Члены комитета поэтому напрягали свои усилия в поисках средств для этого, и, как только опыт открывал новое, его старались применить.

Красота и удобство школ, терпение и мягкость наставников, а равно их искусство, простота методов, ясность доказательств, смесь учебы и игры — все это вместе способствует достижению цели.

Так как мы имеем счастье обладать совершенно правильным языком и все говорят на нем одинаково хорошо, то ребенок усваивает его естественно и без усилий. Тем не менее мы следуем определенной системе, действенность которой доказана опытом, в выборе и порядке слов и идей, сообщаемых учащемуся, заботясь при этом, чтобы всегда, называя ему какую-либо вещь, одновременно показывать ее. С этого момента, и даже раньше, мать и отец с особенным вниманием стараются не внушать любимому ребенку никаких ложных идей, заблуждений или предрассудков, которые им прежде внушали слуги или невежественные и плохо воспитанные родители.

Вы не поверите, к каким только способам не прибегал комитет воспитания, чтобы научить детей чтению как можно скорее и доставляя им при этом максимум удовольствия. После длительного обсуждения лучшего метода был выбран тот, который проводится обычно матерью, превращающей учебу в такое удовольствие для ребенка, что он сам хочет дальнейших уроков, и пыл его, искусно разогреваемый, приходится даже сдерживать. Притом же слова в нашем языке пишутся точно так же, как произносятся, в нем нет ни одной бессмысленной или бесполезной буквы, и вследствие этого легко научиться читать на нем. Вот почему эта первая большая ступень воспитания, которая когда-то стоила стольких слез и времени ребенку и стольких хлопот наставнику, представляет теперь в течение нескольких месяцев столько забав для ребенка и его матери.

Должен ли я сказать вам, что выбор первых книг, употребляемых для обучения чтению, кажется нам настолько важным, что наша республика поручила их составление нашим наиболее знаменитым писателям? Мы имеем только одну книгу для детей одного возраста, и я покажу ее вам (он направился в соседнюю комнату, чтобы взять ее). Смотрите, вот «Друг детей»! Смотрите, какой изящный переплет, какие прекрасные цветные гравюры, какая хорошая бумага и великолепная печать! Возьмите ее с собой и прочтите: вы увидите, сколько простоты, ясности, интереса, очарования и поучительности заключает эта маленькая книга, в которой нет ни одного слова, ни одной вещи, ни одной мысли, недоступных пониманию ребенка, ибо в ней нет ни одной мысли, ни одного выражения, ни одного мнения, которое не было бы взвешено и выбрано автором. Маленькая книга, которая у нас служила для этой цели и получила премию в конкурсе среди множества других, была уже почти совершенством, но эта, принятая только двадцать лет назад (ибо мы улучшаем непрерывно), — настоящий шедевр. Что касается меня, то я не знаю более совершенного и более полезного произведения и никакой другой статуи, которая была бы лучше заслужена, чем та, которую республика присудила автору этой книги.

Мать все объясняет ребенку, задает ему вопросы, чтобы убедиться, что он понимает и хорошо знает все прочитанное. Затем в школе, когда все дети одного возраста собираются вместе, наставница (ибо это женщина) заставляет их читать и расспрашивает их, чтобы таким образом приковать внимание каждого. Если один колеблется, отвечает другой, и наставница сама объясняет только тогда, когда никто не может дать объяснение. И когда в конце шести месяцев ребенок прочитал или, скорее, проглотил эту маленькую книгу, вы будете удивлены теми поразительными сведениями, которые он приобрел!

Бесполезно говорить вам, что наставница — это почти вторая мать по той ласке и нежности, с какими она обращается с каждым из своих маленьких воспитанников, потому что один из наших великих принципов требует, чтобы наставник был всегда для своих учеников тем же, чем является самый нежный отец для своих детей. Ругать ребенка, ненавидеть его и вообще раздражаться против него из-за какого-нибудь порока или недостатка кажется нам бессмыслицей и безумием, которые поставили бы человека ниже уровня самого ребенка.

Итак, «Друг детей» — первая книга, которую читают все наши дети, достигшие пяти лет. У нас есть для каждого возраста книги того же рода, и детская библиотека очень немногочисленна, потому что мы думаем, что небольшое число прекрасных книг, которые ребенок хорошо знает, стоит бесконечно больше, чем куча хороших и, в особенности, смесь посредственных и плохих.

Мы ввели даже большое нововведение в составление учебных книг: все наши книги первых лет, например книги по географии, счету, когда-то такие скучные, написаны в форме очаровательных рассказов.

Дитя обучается письму согласно тем же принципам, забавляясь в игре, под руководством своей матери, кото-рая объясняет ему цель всего, что она делает и заставляет его делать, ибо всегда имеется причина, почему действуют таким образом, а не иным, и один из наших великих принципов состоит в том, что мы упражняем ум детей и их способность рассуждать, приучая их всегда добиваться причины и всегда объяснять мотивы того, что они видят. Мать объясняет ребенку, как он должен держать перо и почему, как он должен положить бумагу и почему. Когда дети собраны в школе, наставник приучает их задавать себе вопросы: «как?» «почему?», какой почерк произведет такое-то положение и какое положение произведет такой-то почерк. Это теория письма. И во всех частях воспитания, даже в гимнастике и играх, мы всегда соединяем теорию и практику. Из этого вам должно быть ясно, что все, кто умеет писать, могут преподавать это искусство другим.

Этот метод упражнять способности рассуждать применяется ко всему и всегда употребляется всеми, кто имеет дело с ребенком. Нисколько не подавляя его любопытст-ва, когда это любопытство вызывается желанием научиться, его поощряют, отвечая на все вопросы, и даже возбуждают беспрестанно, спрашивая у пего всегда мотив или причину всего, что он видит.

Его приучают также не краснеть, если он не знает того, что ему еще не сообщали, и отвечать без всякого колебания: «Не знаю», когда он не знает. Вы можете себе представить следствия этой привычки все исследовать и всегда рассуждать!

Элементарный счет и геометрия преподаются в школе при помощи инструментов и таких приемов, что изучение их доставляет детям большое удовольствие, тем более, что здесь совмещают практику с теорией и большинство практических операций производится в национальных мастерских и магазинах, чтобы приучить ребенка считать, взвешивать и измерять всякие виды материалов и продуктов, или в деревне, чтобы научить его измерять поверхности и решать тригонометрические проблемы на земле.

Вы не нуждаетесь в объяснении средств, которые придуманы для того, чтобы научить рисованию, географии, музыке и пр. Впрочем, я вам покажу их, когда мы посетим школу. Но вы должны понять, что, если вся нация непременно хочет, чтобы преподавание каждой науки или каждого искусства было приятно и доступно даже самым ограниченным способностям, эта нация обязательно должна найти средства осуществить свою волю.

Вы будете изумлены, когда увидите наши пособия для преподавания и наши музеи. Я не говорю вам о музеях естественноисторических, минералов и растений, живых животных или их чучел, геологии, анатомии (мы имеем разные научные музеи и музеи искусств, не говоря уже о том, что наши крупные мастерские и крупные национальные магазины являются в то же время и промышленными музеями). Я назову вам только наши географические музеи, где тысячи карт и машин всякого рода представляют земной шар во всех его различных аспектах, — одни только с его странами или народами, другие только с его реками или горными цепями; наши музеи религии, где статуи и картины представляют богов и церемонии всех различных религий; наши астрономические музеи, в одном из которых чудеснейшая машина представляет вселенную в движении и делает совершенно осязательными и наглядными все астрономические явления, которые иначе было бы весьма трудно понять.

Вы должны понять, что благодаря применению всех этих средств, ежедневным прогулкам в деревне в хорошую погоду или посещениям музеев в плохую погоду, нет больше ни усталости, ни отвращения, ни трудностей при усвоении элементов наук и искусств.

Но мы не довольствуемся инструментами и материальными средствами, употребляемыми для облегчения понимания. Один из наиболее действенных приемов преподавания состоит в том, что мы беспрерывно упражняем мысль и способность к суждению и обязываем каждого учащегося обучать младших тому, что он уже знает сам. Преподаватель объясняет только то, что необходимо объяснить, чтобы ускорить обучение, руководит своими учениками в их занятиях и больше заставляет их думать самих, нежели думает за них. Талант его проявляется больше всего в искусстве спрашивать или, скорее, в искусстве заставлять своих учеников учиться друг у друга. Так, один из учеников объясняет или повторяет объяснение, другой спрашивает, каждый отвечает, а преподаватель вмешивается только тогда, когда его вмешательство безусловно необходимо.

Но я должен уйти до завтра! Если вы придете до половины девятого, мы пойдем посмотреть школу нашего квартала, и я расскажу вам о нашем нравственном воспитании.

Глава одиннадцатая Воспитание (продолжение) Нравственное воспитание

Я пришел к Динару до указанного часа, и мы вышли, беседуя.

— Вы догадываетесь, — сказал он мне, — что комитет воспитания и наши законодатели сделали для нравственного воспитания то же, что и для воспитания физического и умственного. Они сделали даже больше, если это только возможно, потому что душа и сердце человека нам кажутся более важными, чем его тело и ум.

Вы будете поэтому удивлены, если прочтете дискуссии наших философов и моралистов по этому предмету, а также огромное число рассмотренных ими вопросов и правил, одобренных ими.

Начальное нравственное воспитание опять-таки доверено семье, и главным образом матери, под руководством отца, а потому и на курсах материнства, О которых я вам уже говорил вчера, объясняют отцам и матерям все, что они должны делать, чтобы дети их, по мере возможности, стали совершенными нравственно и физически.

Вы были бы восхищены, если бы видели, с какой тщательностью матери и все те, кто находится около них, внимательно исследуют и направляют первые душевные движения и первые влечения молодого существа, чтобы пресечь дурные наклонности уже при их зарождении и развить в ребенке хорошие качества. Нигде, я убежден в этом, вы не найдете более нежных матерей и детей менее плаксивых, менее крикливых, менее сердитых, менее капризных, одним словом, менее избалованных.

Первое чувство, которое мать старается развить в своем ребенке, — это любовь к родителям, безусловное доверие и, следовательно, беспрекословное повиновение, крайности которого умеет устранить сама мать. Мать приучает ребенка нежно любить отца, а последний осмысливает его любовь к матери. Поэтому наши дети приучены почитать мать и отца и слушаться их, как высших благодетельных и мудрых божеств.

Как только ребенок физически окрепнет, его приучают самого себя обслуживать и делать все, что он может, без посторонней помощи. Так, например, ребенок с удовольствием чистит сам свое платье и приводит в порядок свою комнату, не подозревая даже, что в старое время он делал бы это только с чувством отвращения и стыда.

Потом его приучают даже обслуживать мать и отца, затем — более пожилых родных, за ними — старших братьев и сестер, затем — друзей и гостей, и нет ничего менее надоедливого и более любящего, чем наши дети, старающиеся хоть чем-нибудь услужить другим.

Ребенка приучают также заботиться о младшем брате или сестре, обслуживать и охранять их, и эта братская заботливость является одним из первых благ детства.

Так ребенок приучается ко всем домашним работам под руководством старших, которые предоставляют более молодым делать все, что они могут, и все эти работы, где каждый подает и получает пример, выполняются весело и с песнями.

Ежедневно ребенок встает в пять часов, зимою так же, как и летом. В продолжение часа или двух он занимается домашними работами в особом рабочем костюме, затем, всегда под надзором старшего, справляет свой туалет, о чистоте которого его приучают заботиться, так же как и о вкусе, грации и изяществе, но не из чувства тщеславия, а из чувства долга и приличия по отношению к другим. Затем он приступает к своим учебным занятиям, под надзором матери или старших, и готовит их до завтрака и отправления в школу.

Вы понимаете, сколько уроков заботливости, внимания и сноровки получает ребенок во время этих занятий по хозяйству и туалету и сколько других полезных уроков ему дают во время занятий и еды, всегда сопровождаемых лаской!

Вы понимаете также, как должны укорениться чувства любви между родными, покровительства и нежности со стороны старших к младшим, уважения и признательности со стороны младших по отношению к старшим!

Я уже сказал вам, что после трех лет, когда ребенок научился говорить, на несколько часов соединяют вместе всех детей с одной улицы, девочек и мальчиков, чтобы под надзором одной или нескольких матерей устроить прогулку или игры для укрепления здоровья детей. Но главная цель объединения — приучить их к обществу, равенству и братству — привычка, которую неустанно стараются еще больше развивать, как только дети начинают посещать школу.

Но вот и школа квартала. Посмотрите, какое монументальное здание, сколько надписей, сколько статуй, какой великолепный фасад! Сколько пространства кругом и какие прекрасные деревья! А сейчас вы увидите, какое великолепие внутри. Разве все это не свидетельствует о том, что республика рассматривает воспитание как первое из благ, а молодежь — как сокровище и надежду отечества! Разве не внушает все это детям нечто вроде религиозного почтения к воспитанию и к республике, которая дает его детям! Видите вы людей, входящих в ту дверь? Это наставники, которые направляются в свою залу.

Бьет девять часов, подождем немного, чтобы увидеть, как собираются дети. Вот они! Смотрите! Вот дети со всей улицы! Разве не похожи они на маленькую армию, составленную из двенадцати рот различного роста, возраста и в различных формах? Все дети всех семей собрались под руководством старшего в одном из зданий их улицы; и все дети с этой улицы, соединенные в этом здании, разделились по возрасту и по школам и отправились все вместе в школу.

Сегодня вечером, уходя из школы, они расположатся в порядке домов их улицы, и когда вся эта маленькая армия пройдет по улице, дети каждой семьи войдут в свой дом, дружески попрощавшись со своими товарищами.

Вы видите, как опрятны все они в своих особых формах для каждого возраста и какими они выглядят счастливыми, дисциплинированно приходя в школу! Теперь, когда пред вами прошли дети со всех улиц квартала, поспешим в большую залу!

Мы вошли в огромную залу, украшенную статуями людей, оказавших величайшие услуги делу воспитания, и я был приятно поражен, увидев столько же девочек, сколько и мальчиков.

— Смотрите, — сказал мне Динар, — вот все преподаватели и школьники, разделенные по школам. Послушайте теперь.

Я был восхищен, слушая, как эти тысячи детей пели все вместе два куплета гимна: первый — в честь Икара, второй — в честь какого-то другого благодетеля молодежи.

— Гимн имеет более ста куплетов, — сказал мне Динар, — и каждое утро школьники поют куплет об Икаре вместе с одним из других куплетов. Так приучаем мы детей к благодарности.

Я вижу, вы удивлены тем, что нашли здесь девочек. Знайте, что они вошли в другую дверь; все здание разделено на две большие отдельные части; одна — для девочек, другая — для мальчиков, с несколькими общими залами.

— Как, — воскликнул я, — девочки от пяти до шестнадцати лет в одной зале вместе с мальчиками того же возраста?

— Конечно! И без всякого неудобства, и даже со множеством преимуществ, потому что мы приучаем мальчиков с детства, в семье и школе, относиться ко всем девочкам, как к собственным сестрам, а девочек — внушать к себе уважение своей благопристойностью.

Рассматривая стыдливость как охрану невинности и украшение красоты, мы развиваем в ребенке чувство стыдливости не только в отношениях между обоими полами, но и между девушкой и ее подругами, даже между мальчиком и его товарищами.

Дети теперь в классах, войдем в один из них.

— Смотрите, — сказал мне Динар, — как внимательны и почтительны дети, как ласково говорит с ними учитель! Смотрите также, как все чисто! Ни одного чернильного пятна ни на столах, ни на платьях! Перочинный ножик служит только для чинки перьев! Так могущественна привычка к порядку и чистоте!

Посетив классы, составленные либо из мальчиков, либо из девочек, и другие — для обоих полов, разделенные легкой перегородкой, мы последовали за детьми в гимнастический зал, где увидели множество аппаратов и приспособлений для гимнастических упражнений. Мы там видели также мальчика десяти лет, который забрался на мачту, вышиной в тридцать футов, отвязал веревки, привязанные к горизонтальному блоку, и спустился, соскользнув вниз вдоль столба.

Нам рассказали, что накануне другой мальчик того же возраста взобрался на блок и прыгнул с высоты в тридцать футов, не причинив себе никакого вреда. Но так как это было запрещено, потому что он рисковал сломать себе ногу, его будут судить за непослушание, и мы сможем присутствовать на этом суде.

В то время как дети возвращались в класс, мы пошли осмотреть две школы плавания, которые находились во дворе; одна — для мальчиков, другая — для девочек. Динар показал мне купальный костюм для каждого из обоих полов и объяснил, что когда ребенок уже умеет плавать, его приучают это делать в полном одеянии, чтобы он мог спастись, если бы упал в воду одетый; его обучают также, как надо спасать другого человека, если он тонет, ибо не пренебрегают никаким случаем, чтобы научить детей быть полезными своим близким.

В ожидании суда над маленьким недисциплинированным прыгуном мы пошли погулять по двору.

— В чем заключаются, — спросил я Динара, — награды, присуждаемые с целью возбудить соревнование?

— Ни в чем, ни в премиях, ни в венках, ни в отличиях, потому что, желая укоренить в детях чувство равенства и братского благоволения, мы весьма остерегались бы создавать отличия, которые возбуждали бы эгоизм и честолюбие одних и в то же время зависть и ненависть других. Мы, впрочем, имеем столько других средств развивать в детях любовь к занятиям, что считаем полезным скорее сдерживать, чем разжигать пыл учащихся. Единственное отличие, которого желают дети, это быть выбранным — в качестве самого способного и самого достойного — руководить и наставлять товарищей под наблюдением учителя. И это отличие тем более почетно в их глазах, что выборы, как и все экзамены, производятся самими школьниками под надзором учителя.

Поэтому у нас нет лентяев, а если случайно и находятся такие, то вместо того, чтобы еще увеличить их отвращение к занятиям, перегружая их в виде наказания трудом, мы удваиваем мягкость, ласки и заботы, чтобы внушить им вкус к занятиям.

Неспособных детей у нас не больше, чем ленивых, и если такие находятся, то вместо того, чтобы сердиться на них, мы удваиваем терпение, интерес и усилия, чтобы помочь им победить несправедливое неравенство природы.

Ненавидеть неспособных и даже ленивых детей и дурно с ними обращаться кажется нам несправедливостью, нелепостью, безумием, почти варварством, менее простительным для наставника, чем пороки для ребенка.

У нас даже весьма мало других проступков, заслуживающих наказания, а сами наказания — легкие, и состоят они в лишении виновного некоторых удовольствий или даже некоторых занятий, а главным образом в публичном порицании.

Впрочем, все наказания школьников установлены так же, как и их обязанности и проступки в Своде школьника. И чтобы облегчить выполнение правил этого свода, школьники сами его обсуждают и голосуют, принимая его, таким образом, как собственное произведение и заучивая наизусть, чтобы лучше его применять. Пять лет назад этот свод обсуждался одновременно во всех школах и был принят школьниками почти единогласно.

Когда совершен проступок, школьники организуют свой суд, определяющий проступок и выносящий по нему приговор. Но вернемся в большую залу, и мы, вероятно, скоро увидим один из этих школьных судов.

Зал был уже полон. Как и утром, все учителя и школьники были налицо. Один из самых старших школьников должен был выступить обвинителем, пять других — предложить наказание, а все остальные составляли жюри.

Изложив дело, учитель, руководивший прениями, призвал обвинителя к умеренности обвинения, обвиняемого — защищаться без страха, свидетелей — давать показания без лжи, присяжных — отвечать, следуя своей совести, и судей — применять закон без пристрастия.

Обвинитель выразил сожаление, что ему приходится обвинять брата, и свое желание, чтобы он оказался невиновным. Но он понял, что свод — дело всех школьников и обвиняемого; предписания Свода, все его запреты и все наказания установлены в интересах всех и каждого; обвиняемый мог убить или ранить себя, прыгая с высоты мачты, и общий интерес требует его наказания, если он виновен, но еще больше — его оправдания, если он невиновен.

Маленький обвиняемый защищался с уверенностью. Он откровенно признал, что спрыгнул, он признался, что нарушил закон и заслуживает наказания, хотя и раскаивается в своем непослушании. Но он был увлечен желанием показать товарищам свою смелость и уверенностью, что не причинит себе никакого вреда.

Другой школьник заявил, что он сам совершил проступок, побуждая его спрыгнуть и забыв запрещение закона. Третий, вызванный в качестве свидетеля, сказал, что видел, как обвиняемый прыгнул, и ему, к сожалению, приходится заявить об этом по обязанности говорить правду.

Защитник признал, что совершен проступок, но он выставил как смягчающее и извиняющее обстоятельство признание обвиняемого, его раскаяние и подстрекательство товарищей. Он просил жюри принять во внимание, что его друг — самый бесстрашный прыгун среди его товарищей по возрасту, и именно его бесстрашие и ловкость были причиной того, что он дал себя увлечь.

Обвинитель признал, что обвиняемый заслуживал бы венка, если бы его давали за бесстрашие прыгуна, но поставил вопрос, не было ли установлено запрещение именно с целью сдерживать бесстрашных и не следует ли применять этот закон главным образом к ним, чтобы охранить их от слишком рискованных затей.

Жюри единогласно признало обвиняемого виновным в нарушении Свода, но незначительным большинством присоединилось к мнению, что проступок извинителен.

Комитет пяти предложил не выносить другого наказания, кроме опубликования факта в школе. Собрание приняло это предложение, и Верховный совет учителей одобрил это решение.

Один из учителей в заключение напомнил детям, что они не должны теперь меньше любить маленького прыгуна, последнему — что он не должен меньше любить своих судей, всем — что они должны еще больше любить республику, которая столько сделала для их благополучия, и любить друг друга еще больше, чтобы быть достойными республики.

Я вышел изумленный и взволнованный всем, что видел, и проводил Динара, который возвращался к себе домой.

— Практический курс морали! — сказал я ему. — Я теперь хорошо понимаю ваших детей, ваших женщин, вашу нацию!

— И мы имеем, кроме того, специальный курс морали, который каждый проходит в течение двенадцати лет и познает все свои обязанности, все достоинства и добродетели, которые нужно приобрести, все недостатки и пороки, которых следует избегать. И этот курс, некогда столь пренебрегаемый и столь скучный, теперь является не менее привлекательным, чем другие, так как с ним связывают историю всех великих добродетелей и великих преступлений, знаменитых героев и знаменитых преступников.

Самые интересные книги, написанные нашими наиболее талантливыми авторами, наши романы, наши театральные пьесы — все содействуют воспитанию в его усилиях привить любовь к нравственности, и республика, неограниченная повелительница, не разрешает издавать никаких безнравственных произведений.

Вы даже можете сказать, что жизнь семьи есть постоянный практический курс морали, как вы только что назвали его, потому что, как только дитя раскрывает глаза, оно познает, повторяет и практикует только то, что нравственно: никогда, например, вы не увидите, чтобы дети лгали.

И зачем икарийские дети будут лгать, когда общность делает их такими счастливыми? Как могли бы они не любить эту общность и равенство, когда они дают им столько счастья!

Прощайте, я оставляю вас. Скажу вам только, что специальный «Журнал воспитания», распределяемый между учителями, держит их всегда в курсе всех новых открытий и улучшений, касающихся обучения.

Но вы ведь проведете вечер у моей матери вместе с Вальмором и его семьей. Мы сможем там поговорить немного о нашем гражданском воспитании.

Я уже два дня не видел Кориллу, и, несмотря на все мое возбуждение, мне казалось, что с тех пор прошло уже два века. Я испытывал сильную потребность видеть ее и слышать.

Поэтому я рано направился в дом ее семьи, чтобы провести там некоторое время, прежде чем направиться вместе с ними к госпоже Динаме.

Я еще не видел Кориллу такой красивой и любезной.

— А вот и вы, наконец, — сказала она, подходя ко мне. — Видно, что вам доставляет большое удовольствие видеть нас! Как могли вы не приходить два долгих дня и не засвидетельствовать своего почтения моему дедушке!.. Это плохо, очень плохо, и дедушка вами недоволен. Правда, дедушка? Но вы здесь… и мы прощаем… Ах, да, мы должны вместе петь у Динаизы! Посмотрим, не скомпрометирую ли я себя, когда буду петь с вами.

Мы спели.

— Неплохо, — сказала она, — и выйдет еще лучше, надеюсь, во второй раз.

Во все время пути она была чарующе весела. Вся маленькая семья госпожи Динаме была в сборе, и нас оказалось около сорока человек. Как все были ласковы, в особенности дети, какое было веселье, радость, счастье!

— Поистине вы счастливый народ, — сказал я Динару, с которым уселся в углу.

— Вероятно, самый счастливый народ на земле, — ответил он, — и это влияние нашей общности.

— И вашего воспитания.

— Да, и нашего воспитания, ибо без него общность была бы немыслима, а именно она приносит нам все радости и обязанности общественной и политической жизни.

Можно сказать, что уже с первых лет своей жизни дитя учится быть гражданином. Оно учится этому главным образом в школе, где обсуждение Свода школьника, экзамены, выборы и дискуссии учащихся подготовляют детей к гражданской жизни.

Но собственно гражданское воспитание начинается в восемнадцать лет, когда молодой человек знакомится с элементами литературы, ораторского искусства и всеобщей истории.

В более узком смысле оно состоит в углубленном изучении национальной истории, общественного и политического строя, конституции и законов, прав и обязанностей должностных лиц и прочих граждан.

Каждый школьник заучивает наизусть всю конституцию, и нет икарийца, который не знал бы в совершенстве всего, что касается выборов и избирателей, Национального представительства и представителей, народных собраний и национальной гвардии; нет ни одного, который не знал бы всего, что должностные лица могут и чего не могут делать, и всего, что закон разрешает или запрещает. Тот, кто пренебрег бы своим гражданским воспитанием, был бы лишен пользования гражданскими правами, и это было бы позором и несчастьем, которым никто не хотел бы себя подвергнуть.

Даже женщины знакомятся с элементами гражданского воспитания, чтобы не быть чуждыми ничему, что их интересует, и понимать все, что так сильно занимает их мужей.

Наконец, хотя мы надеемся, что у нас всегда будет мир, внутренний и внешний, все граждане являются членами национальной гвардии и обучаются от восемнадцати до двадцати одного года употреблению оружия и военным упражнениям; эти упражнения являются одновременно большим украшением национальных праздников, дополнением к гимнастике, полезным для тела и здоровья дополнением к гражданскому воспитанию.

В двадцать один год молодой человек — уже гражданин, и вы видите, что молодые икарийцы воспитаны так, чтобы быть хорошими патриотами, а также хорошими супругами, хорошими отцами, хорошими соседями, наконец, настоящими людьми.

Я мог бы прибавить, что это люди мира и порядка, ибо основной принцип гражданского воспитания, принцип, который их всегда заставляют применять на практике, состоит в том, что после свободного и исчерпывающего обсуждения, когда каждый может изложить свое мнение, меньшинство должно подчиниться без всякого сожаления большинству, потому что иначе не было бы другого способа решения, кроме грубой силы и войны, победы и завоевания, влекущих за собой тиранию и угнетение.

— При вашей общности и вашем воспитании, — сказал я ему, — у вас не должно быть много преступлений.

— Какие преступления у нас могли бы совершаться? — ответил Вальмор, который нас слушал. — Может ли у нас встречаться воровство какого-либо рода, когда у нас нет денег и когда каждый владеет всем, что он может пожелать? Не сумасшедшим ли нужно быть, чтобы воровать? И как могли бы быть у нас убийства, поджоги, отравления, когда невозможно воровство? Как возможны были бы у нас самоубийства, когда все у нас счастливы?

— Но, — ответил я, — убийства, дуэли и самоубийства могли бы совершаться и в силу других причин, например из любви или ревности.

— Наше воспитание, — опять ответил Вальмор, — делает из нас людей и учит нас уважать права и волю других, следовать во всем советам разума и справедливости. Икарийцы почти все философы, и они с детства умеют укрощать свои страсти.

— Вы видите, следовательно, — сказал Динар, — что общность одним ударом уничтожает и предупреждает воровство и воров, преступления и преступников, и мы не имеем поэтому нужды ни в трибуналах, ни в тюрьмах, ни в уголовных карах.

— Простите меня, милостивый государь, — вскричала Корилла строгим тоном, приближаясь к нам, — имеются воровство и преступления, воры и преступники, нужны трибуналы, чтобы их судить, и кары, чтобы их наказывать. И я, отнюдь не профессор истории, сейчас докажу это вам самым неопровержимым образом. Слушайте вы все! [Все дети подбежали к ней.] Я за полчаса успела уже охрипнуть, распевая, чтобы заслужить аплодисменты этих господ, а они не только лишают меня аплодисментов, которых я заслуживаю, но их болтовня мешает другим мне аплодировать. Вы, следовательно, воры [ «браво!»]. Больше того, — и это преступление еще ужаснее, — сейчас будет петь Динаиза, а эти господа продолжают трещать, чтобы мешать нам слушать ее! Они хотят принудить нас слушать их, точно они находятся на кафедре, ораторствуя о республике и общности! Вы, следовательно, смутьяны, захватчики [ «браво!»], и я обвиняю вас пред августейшим трибуналом, который заседает здесь [ «браво, браво!»], и призываю против вас всю строгость правосудия и законов [продолжительные аплодисменты]. Или, скорее, так как я опасаюсь, что могут подкупить недобросовестных судей [ропот], я вас хочу осудить сама, чтобы быть уверенной, что приговор будет справедлив [взрыв смеха]. Я вас поэтому объявляю виновными, уличенными в ужасном преступлении: в оскорблении музыки, и в наказание изгоняю вас из общности [ропот] или, вернее (так как сочувственные замечания, которые я слышу, предупреждают меня, что я хотела наказать невиновных вместе с виновными), я осуждаю вас обоих, солидарно и сообща, сначала слушать соловья, который будет петь, а затем самим выступить соловьями [повторное «браво!»].

— Суровые исполнители закона, — сказала она детям, — привести в исполнение приговор! Сперва установите тишину, а затем вы заставите осужденных петь.

Мадемуазель Динаиза пела, смущаясь и неуверенно, но таким божественным голосом, который вызвал аплодисменты, а у меня — почти слезы.

— А теперь, — сказала Корилла, — очередь за соловьем старшим [все дети подбежали к нему и, ухватившись за него ручками, тащили или толкали его]. И пусть он поет хорошо, или иначе ему грозит музыкальная юстиция!

— Сумасбродка, сумасбродка, — сказал Динар.

— Да, пусть сумасбродка, но вы, господин мрачный философ, имейте мудрость подчиняться время от времени сумасбродству.

Я тоже был принужден петь, сначала с Кориллой, а затем с мадемуазель Динаизой.

— А теперь, — сказала Корилла, — я буду присуждать призы и сделаю это со всем присущим мне беспристрастием. Внимание!

Ученый и красноречивый профессор пел, как простуженный соловей [взрыв смеха]; великий ученик коммунизма пел с Динаизой, как лиса, попавшая в западню [новый, еще более бурный взрыв смеха], а Динаиза пела, как испуганный соловей [продолжительный смех].

Что касается меня, Кориллы, то где безумец, который осмелился бы отрицать, что я богиня или королева пения? Я поэтому ожидаю аплодисментов такой просвещенной аудитории [гром аплодисментов] и приказываю, чтобы сейчас же были выданы прекрасные пирожки, которые приготовила Динаиза [да, да, да!], и все вкусные вещи, которые, как я видела, приготовлены, чтобы эти прекрасные певцы, отличающиеся в искусстве… красть лакомства… имели удовольствие… видеть, как мы будем их поедать [смех и «браво!»].

Вечер прошел восхитительно, в играх и смехе. Корилла просила у меня извинения за свои шалости таким тоном, который продолжал еще чаровать мой слух после того, как я уже долго не слышал ее голоса, и я провел ночь в чарующих снах: как маленькая птичка, прыгал я с цветка на цветок, преследуемый роем молодых девушек, избегая со страхом мадемуазель Динаизы и позволяя приблизиться ко мне Корилле, чтобы счастливо ускользнуть от нее как раз тогда, когда ее руки собирались меня поймать.

Глава двенадцатая Труд Промышленность

— Люблю ли я ее? — проснувшись, спросил я себя со страхом. — Люблю ли я ее? Ведь я слышу еще голос консула в Камирисе, рекомендующего мне нерушимое почтение к икарийским девушкам, ведь я слышу в особенности голос почтенного деда, доверяющего своих детей моей чести? Люблю ли ее я, почти связанный словом по отношению к прекрасной мисс Генриетте и желающий выполнить свое обязательство? Люблю ли я ее? Посмотрим, исследуем…

И я вышел, чтобы захватить Вальмора, который должен был повести меня в мастерскую для обработки камня.

— Находишь ли ты ее прекрасной, остроумной, любезной, очаровательной? — говорил я себе на ходу.

— Да.

— Не испытываешь ли ты удовольствия, любуясь ее волосами, глазами, ртом, зубами, руками, ногами?

— Да, все мне правится в ней.

— Испытываешь ли ты радость, встречаясь с ней, и сожаление, когда расстаешься?

— Да.

— Думаешь ли ты о ней днем и снится ли она тебе ночью?

— Да.

— Несчастный! Я думаю, что ты ее любишь.

Однако радость, которую я испытываю, спокойна и приятна; сожаление, которое я испытываю, расставаясь с ней, лишено горечи и принуждения; я думаю о ней без волнения, я не мечтаю о ней безумно, я встречаю ее без смущения; я прикасаюсь к ее руке без трепета… Нет, я люблю ее только как сестру или как друга!

А она?.. Если бы я смутил ее покой и счастье!.. Ах, как я был бы виновен и как терзался бы! И, однако, когда я вспоминаю… Но нет… Впрочем, мы отправимся сегодня вечером на прогулку, и я хочу, если только смогу, спросить ее сердце.

Я зашел к Вальмору, который уже ждал меня. И мы сейчас же вышли, беседуя, чтобы осмотреть мастерскую для обработки камня.

— Так как мы идем посмотреть рабочих, — сказал он мне, — то я хочу объяснить вам нашу организацию труда и промышленности, ибо труд есть одна из главных основ нашего общественного строя.

— Вспомните сперва несколько главных фактов, которые являются ключом ко всем другим.

Я уже сказал вам и хочу повторить в немногих словах: у нас установлен режим общности имущества и работ, прав и обязанностей, прибылей и убытков. У нас нет ни собственности, ни денег, ни купли, ни продажи. Мы равны во всем, за исключением случаев, когда это абсолютно невозможно. Мы все одинаково работаем для республики, или общности. Она одна собирает все продукты земли и промышленности и делит их поровну между нами; она одна нас кормит, одевает нас, дает нам жилище, учит нас и доставляет всем нам в равной мере все, что нам необходимо.

Вспомните еще, что цель всех наших законов — сделать народ в меру возможности наиболее счастливым во всем, начиная с необходимого, продолжая полезным и кончая приятным, не ставя при этом никаких пределов. Так, например, если бы можно было дать каждому экипаж, то каждый имел бы экипаж:, но так как это невозможно, то никто не имеет их, и каждый может пользоваться общими средствами передвижения, которые стараются сделать возможно более удобными и приятными.

Вы сейчас увидите применение этих принципов в области организации труда. Республика, или общность, ежегодно устанавливает список всех предметов, которые необходимо производить для пищи, одежды и жилища народа. Она, и только она, предписывает производить их с помощью своих рабочих, на своих предприятиях, так как все отрасли промышленности и все мануфактуры являются национальными и все рабочие также работают для нации. Она строит свои мастерские, выбирая всегда наиболее пригодное местоположение и наиболее совершенные планы, организуя огромные фабрики, соединяя некоторые из них, если это представляет выгоду, и не отступая никогда ни перед каким необходимым расходом для получения полезного результата. Она выбирает способы обработки, отдавая предпочтение всегда наилучшим и стараясь всегда опубликовать все открытия, все изобретения и все усовершенствования. Она обучает своих многочисленных рабочих, доставляет им все сырье и орудия труда и распределяет между ними работы на основе разделения труда наиболее производительным образом и оплачивая их натурой вместо денег. Она, наконец, получает все произведенные предметы и складывает их в своих огромных магазинах, чтобы затем распределить их между всеми своими рабочими или, вернее, детьми.

И республика, которая всем распоряжается таким образом, — это комитет промышленности, Национальное представительство, это сам народ! Вы должны сразу же увидеть неисчислимую экономию и все неисчислимые выгоды, которые неизбежно вытекают из самых основ нашего строя.

Все являются национальными рабочими, и все работают для республики. Все, мужчины и женщины, без исключения, занимаются каким-нибудь ремеслом, или каким-нибудь искусством, или какой-нибудь профессией, предписанными законом.

Юноши начинают работать с восемнадцати лет, девушки — с семнадцати лет, так как первые годы их жизни посвящены развитию их сил и их воспитанию. Старики освобождены от работы — мужчины от шестидесяти пяти лет, женщины от пятидесяти, но труд так мало утомителен и даже так приятен, что очень немногие требуют для себя освобождения от работы, и все продолжают свое обычное занятие или используют свои силы в другой области.

Нет нужды говорить вам, что больные освобождены от работы. Во избежание каких бы то ни было дурных последствий больной должен отправиться или быть перевезен в больницу, которая имеет вид дворца.

Нет нужды также прибавлять, что каждый рабочий может получить отпуск в случаях, определенных законом, и с согласия товарищей по работе.

Я сказал вам, что труд приятен и неутомителен. Наши законы действительно ничего не жалеют, чтобы сделать его таковым, потому что никогда еще не было фабриканта, столь благожелательного к своим рабочим, как республика по отношению к своим работникам. Число машин огромно: они заменяют двести миллионов лошадей или три миллиарда рабочих; они выполняют все опасные, утомительные, нездоровые или грязные и неприятные работы. Именно в этой области с особенным блеском проявляются разум и та изобретательность наших соотечественников, так как все, что, например, в других местах возбуждает только отвращение, здесь скрывают с наибольшей заботой или содержат в наибольшей чистоте. Поэтому вы не только не увидите на улицах ни сочащегося кровью мяса, ни навоза, но вы никогда не увидите даже в мастерских, чтобы рука рабочего касалась какого-нибудь неприятного предмета.

Все способствует тому, чтобы сделать труд приятным: воспитание, которое с детства приучает любить и уважать труд, чистота и удобства мастерской, пение, которое возбуждает и радует массы рабочих, равенство труда для всех, его умеренная продолжительность и почет, которым окружены все работы в общественном мнении, и все в равной степени.

— Как, — воскликнул я, — все ремесла в равной степени уважаемы, сапожник в такой же мере, как и врач?

— Да, без сомнения, и вы перестанете этому удивляться, потому что только закон устанавливает, какие ремесла или профессии допускаются и какие продукты следует производить. Никаким другим ремеслам не обучают и их не допускают, как не разрешают никакие другие производства. У нас нет, например, профессии кабатчика, в наших мастерских ножевых изделий не изготовляются кинжалы. Все наши профессии и наши производства являются поэтому в равной степени законными и в известном отношении в равной степени необходимыми: раз закон предписывает, чтобы были сапожники и врачи, нужно, чтобы были и те, и другие. И так как все не могут быть врачами, то нужно, чтобы сапожники были так же счастливы и довольны, как врачи. Следовательно, нужно установить между ними, в меру возможности, самое полное равенство, и нужно, чтобы оба, посвящая одно и то же время республике, пользовались равным уважением.

— И вы не делаете различия для ума, образования, гения?

— Нет, разве все это не дар природы? Разве справедливо было бы наказывать того, кого судьба одарила меньше? Разве разум и общество не должны компенсировать неравенство, созданное слепым случаем? Разве тот, кого гений делает более полезным, недостаточно вознагражден удовлетворением, которое он испытывает? Если бы мы хотели проводить различие, то это было бы в пользу самых тяжелых профессий или работ, чтобы в известной мере вознаграждать и поощрять запятых ими работников. Одним словом, паши заботы делают врача настолько уважаемым и настолько счастливым, насколько это возможно. Почему же будет он жаловаться на то, что сапожник так же счастлив и уважаем, как и он?

Хотя воспитание в достаточной мере внушает всякому желание быть наиболее полезным общности, все же, чтобы возбудить полезное соревнование, всякий рабочий, делающий из чувства патриотизма больше, чем он обязан, или делающий в своей профессии полезное открытие, пользуется особым почетом или получает публичное отличие, или даже всенародные почести.

— А лентяи?

— Лентяи? Мы таких не знаем. Как могут они быть, когда труд так приятен, когда праздность и леность у нас в такой же степени позорны, как воровство в других странах?

— Следовательно, не правы те, кто говорит, как я слышал во Франции и Англии, что всегда будут пьяницы, воры и лентяи?

— Они правы, поскольку речь идет об общественном строе этих стран; но это неверно по отношению к строю Икарии.

Продолжительность рабочего дня, которая сначала составляла от десяти до восемнадцати часов, постепенно сокращалась и теперь установлена в семь часов летом и шесть часов зимой, от шести или семи часов утра до часа пополудни. Ее будут сокращать и дальше постольку, поскольку это будет возможно, если новые машины заменят рабочих или сокращение производства (например, построек) сделает ненужным труд большого числа рабочих. Но продолжительность труда, вероятно, теперь достигла минимума, потому что если некоторые отрасли производства сократятся, то вместо них будут возникать новые отрасли, тем более, что мы будем постоянно работать над тем, чтобы расширять наши потребности. Так, например, в прошлом году новая мебель была прибавлена к старой, и так как понадобилось сто тысяч рабочих, чтобы доставить эту мебель всем семьям, то эти сто тысяч рабочих были завербованы из рядов трудящегося народа, и общая продолжительность рабочего времени была увеличена на пять минут.

В каждой семье женщины и девушки выполняют вместе все домашние работы от пяти или шести часов утра до восьми с половиной, а от девяти часов до часа пополудни они работают по своей профессии в мастерских.

— Конечно, все беременные или кормящие женщины освобождены от работы?

— Именно так, и даже женщины, находящиеся во главе семьи, освобождены от работы в мастерских, потому что забота о семье и доме есть тоже полезное занятие для республики.

Все рабочие каждой профессии работают вместе в огромных общих мастерских, где во всем своем блеске обнаруживаются проницательность и разум нашего правительства и народа.

— Я посетил несколько мастерских, вызвавших мое глубокое удивление.

— Не правда ли, это великолепно? В особенности следует посмотреть женские мастерские. Видели ли вы их?

— Нет.

— Так вот, я попрошу разрешения, и мы пойдем осмотреть ту мастерскую, где работает моя младшая сестра Целиния, или ту, где работает Корилла.

И вас не удивит совершенство наших мастерских, когда вы вспомните, что план каждой из них был установлен после конкурса, после совещания с рабочими данной профессии, учеными и всем народом.

Передвижные и портативные мастерские для всех работ, которые выполняются на открытом воздухе, представляют равным образом все возможные удобства, как вы увидите сами, потому что мы приближаемся к мастерской для обработки камня, которую я хотел вам показать.

Это была целая улица в процессе постройки: пятьсот или шестьсот рабочих разного рода работали там. Сбоку находился обширный передвижной амбар, покрытый непромокаемым полотном и содержавший раздевальню и столовую, как в больших обыкновенных мастерских.

Все помосты, на которых работали каменщики, были также покрыты, чтобы укрывать работающих от солнца и дождя. Все материалы, камни и кирпичи, дерево и железо, цемент и даже известковый раствор доставлялись в обработанном виде и были вполне готовы к употреблению.

— Камни, — сказал мне Динар, — обрабатываются в огромных мастерских около каменоломни при помощи машин, которые их распиливают или начерно обрабатывают.

Кирпичи всех размеров также заготовляются при помощи машин в огромных мастерских, воздвигнутых на участке, глина которого используется для их изготовления.

Цемент и известковый раствор тоже приготовляются в массовом количестве в других мастерских, а иногда на месте, но всегда при помощи машин.

Все эти материалы, доставляемые по каналам в большие складочные помещения, перевозятся затем на всякого рода возах и фурах к строящимся зданиям.

Посмотрите, как все эти транспортные средства хорошо приспособлены для погрузки и разгрузки, чтобы ничего не испортить или не уронить. Посмотрите на транспортные приспособления, по которым самые большие тяжести легко двигаются или скользят, и эти бесчисленные машины, большие и малые, которые переносят все вверх, вниз, во все стороны! Так, в этой толпе работающих вы не заметите ни одного с тяжестью на голове или на плечах: они не имеют иной задачи, кроме управления машинами или подачи материалов.

Посмотрите, какие предосторожности приняты, чтобы избежать пыли и грязи! Посмотрите также, как все эти рабочие платья сохраняют чистый вид!

Сегодня утром все эти рабочие, т. е. все граждане, пришли в шесть часов, причем почти все прибыли на общественных омнибусах. Они сняли свое гражданское платье, чтобы надеть рабочее, которое было приготовлено в раздевальне, и в назначенное время, когда они прекратят свой дневной труд, все они переоденутся в свои гражданские платья и уедут в общественных омнибусах, и если вы их встретите, то вы, знающие только каменщиков других стран, никогда не примете их за каменщиков, возвращающихся со своей работы.

— Я понимаю, — сказал я ему, — почему здесь профессию каменщиков избирают так же охотно, как и всякую другую профессию.

— И все рабочие, которые работают вне мастерских, пользуются таким же вниманием республики; все в равной мере находят в своих мастерских орудия, рабочее платье и все, что им необходимо. Даже возчик, как вы видите, имеет всегда место на своем возу.

Замечаете ли вы также, какой порядок господствует среди этого всеобщего движения? Здесь, как и во всех наших мастерских, каждый имеет свое место, свое занятие и, так сказать, свой чин. Одни руководят другими, те доставляют материалы, и все выполняют свою работу точно и с удовольствием. Можно сказать, что весь этот ансамбль образует ТОЛЬКО одну обширную машину, каждое колесо которой выполняет регулярно свою функцию.

— Да, эта дисциплина кажется мне изумительной.

— Почему изумительной? Во всякой мастерской правила распорядка обсуждаются и должностные лица избираются самими рабочими, в то время как общие законы для всех мастерских вырабатываются выборными всего народа, т. е. выборными рабочих всех мастерских. Гражданин должен всегда подчиняться правилам или законам, в составлении которых он сам принимал участие, а потому он подчиняется им всегда без колебания и без отвращения.

— Но каким образом, — сказал я ему, возвращаясь вместе с ним, — распределяются профессии? Каждый волен выбрать ту, которая ему нравится, или вынужден принять ту, которую ему навязывают?

— Чтобы ответить на ваш вопрос, нужно сперва изложить вам систему нашего промышленного или профессионального воспитания.

Вы помните, что до восемнадцати лет дети получают элементарные сведения в области всех наук и все учатся рисованию и математике. Мы даем им общее представление о всех искусствах и ремеслах, о сырье (минеральном, растительном и животном), об орудиях и машинах.

И мы не ограничиваемся теоретическим объяснением, а совмещаем его с практикой, приучая детей в особых мастерских обращаться с рубанком, клещами, пилой, напильником и основными инструментами, и это упражнение, которое делает молодого человека умелым и подготовляет его к освоению всяких профессий, является для него настоящим развлечением и вместе с тем первым трудом, полезным для общности.

Молодой человек, таким образом, способен выбрать себе профессию, когда ему исполнится восемнадцать лет. Вот как он делает свой выбор. Ежегодно в течение десяти дней, которые предшествуют годовщине нашей революции, республика, которая на основании статистических данных знает число рабочих, необходимых в каждой профессии, публикует их список для каждой коммуны и приглашает молодых людей восемнадцати лет сделать свой выбор.

В случае конкуренции профессии распределяются по конкурсу после экзаменов и согласно приговору самих конкурентов, образующих жюри. Все молодые люди восемнадцати лет, находящиеся на территории республики, распределяются таким образом в один день, ежегодно, по всем профессиям и по всем местностям; это — день рождения рабочего, один из наших больших дней, один из самых главных праздников.

Но это не все! Можно сказать, что до этого времени молодой человек получал в школе индустриальное образование, элементарное и общее. Теперь, в восемнадцать лет, когда он выбрал свою профессию, для него начинается специальное, или профессиональное, обучение.

Это обучение длится довольно долго, потому что требует более или менее обширных специальных занятий для научных профессий. Оно является теоретическим и дается на курсах, где преподают теорию и историю всякой профессии.

Оно является практическим и дается в мастерской, где ученик проходит через все ступени ученичества и начинает более полно уплачивать общности свой долг труда и пользы.

Точно так же поступают и с молодыми девушками, чтобы обучить их домашним работам или дать им общие понятия, общие навыки в отраслях промышленности, свойственных женщинам, или дать им возможность выбрать профессию в семнадцать лет, или дополнить их профессиональное образование. Судите сами, каковы рабочие и каковы работницы, получившие элементарное и специальное образование!

Видите ли вы теперь все следствия нашей системы труда и промышленности?

— Мне думается, что я вижу некоторые из них: все мужчины должны уметь использовать свои способности, чтобы расширить границы человеческой изобретательности; все женщины должны знать в совершенстве домашние работы; в домах не должно быть магазинов, все дома предназначаются только для семейных квартир; все мастерские должны быть распределены по различным кварталам и снаружи декорированы, чтобы таким образом способствовать украшению всего города; ни у кого нет интереса скрывать или красть полезное изобретение; никто не знает, что такое уплата по векселям и что такое банкротство!

— Наша система имеет еще и другие полезные последствия. В старое время наши рабочие, вынужденные думать только о денежном заработке, работали скоро и плохо; часто они даже сговаривались портить взаимно работу, чтобы обеспечить друг другу дополнительный заработок. Так, когда слесари, или столяры, или маляры работали в каком-нибудь доме, то слесарь, например, портил нарочно дверь или окраску, чтобы сделать таким образом необходимой новую работу столяра или маляра. Теперь, напротив, рабочий не имеет никакого другого интереса, как только сделать возможно лучше свою работу; все его движения отмечены предусмотрительностью и разумом, и все работы почти совершенно безупречны.

Вы можете поэтому легко заметить чувство достоинства, которым дышат лица наших рабочих или, вернее, наших граждан!

Каждый рассматривает свой труд как общественную службу, точно так же как каждое должностное лицо рассматривает свою службу как труд.

Заметили ли вы также, как регулярен распорядок для движения нашего населения по улицам города. В пять часов все встают; к шести часам все наши общественные средства передвижения и все улицы переполнены мужчинами, которые направляются в свои мастерские. В девять часов вы видите женщин и детей. От девяти до часа пополудни все население находится в мастерских или школах. В половине второго вся масса рабочих оставляет мастерские и соединяется со своими семьями и соседями в народных ресторанах. От двух до трех все обедают. От трех до девяти все население наполняет сады, террасы, улицы, места для гуляния, народные собрания, курсы, театры и все другие общественные места. В десять часов все ложатся спать, и в течение ночи, от десяти до пяти, улицы совершенно пустынны.

— У вас, стало быть, также есть закон о тушении огней, закон, который казался таким тираническим?

— Предписанный тираном, он действительно был невыносимым притеснением, но принятый всем народом, в интересах его здоровья и хорошего порядка в работе, — это наиболее разумный, наиболее полезный и наиболее тщательно исполняемый закон.

— Да, я понимаю это, и понимаю также, как должны быть счастливы ваши рабочие.

— Они настолько счастливы, что потомки нашего старого дворянства гордятся званием слесарей, печатников и т. д., которое заменяет титулы герцогов или маркизов.

Все эти детали, сообщенные мне с любезностью, которая удваивала их цену, меня бесконечно интересовали, хотя и не уменьшали моего нетерпения подвергнуть Кориллу допросу, необходимому для моего спокойствия.

Представьте мою досаду, когда, найдя в ее семье госпожу Динаме, ее дочь и сына, которые зашли к ним, чтобы вместе отправиться гулять, я услышал, как Корилла сказала:

— Мне нужно взять урок истории у профессора, и я пойду с ним: вы, мсье Вильям, дайте руку Динаизе! Вальмор предложил руку госпоже Динаме. Я почти хотел бы найти предлог, чтобы уйти, но это было невозможно, и я предложил свою руку как только мог непринужденно. Я бы охотно избил себя, до такой степени я чувствовал себя смущенным рядом с молодой очаровательной девушкой, которую считал еще более любезной, чем красивой, и которую я так горячо желал видеть, когда я впервые услышал ее голос.

Она казалась так же мало довольной, как и я, и ее смущение еще больше увеличивало мое. Пройдя некоторое время, не говоря ни слова или говоря о хорошей погоде и прекрасных деревьях, я думал доставить ей удовольствие, заговорив о Вальморе и расхваливая его со всем пылом, который мне внушила живейшая и искренняя дружба, тем более, что мне казалось, будто она слушала меня с волнением и некоторым удовольствием.

В свою очередь, она мне говорила о своей подруге Корилле, восхваляя ее ум и веселость, выражая к ней самую нежную привязанность и уверенность, что никто не заслуживал больше, чем она, быть любимой и счастливой. Но судите о моем удивлении, когда она прибавила, что Корилла с нетерпением ожидала приезда друга ее брата, которого она любила и за которого должна была выйти замуж.

— Мадемуазель Корилла выходит замуж! — воскликнул я.

— Я думала, что вы это знали, — заметила она в крайнем смущении.

Я таким образом узнал случайно тайну, которую желал знать, и все же не знаю (настолько человеческое сердце неисповедимо), доставило ли мне это открытие огорчение или удовольствие. Но оно погрузило меня в мечты и неопределенное смущение, в которых я не мог отдать себе отчета.

Я проводил назад мадемуазель Динаизу, нежный голос которой не мог восстановить спокойствие в моей душе. Я испытывал такое сильное желание остаться наедине с самим собой, что ускользнул, как только получил возможность сделать это.

Глава пятнадцатая Женская мастерская Роман Брак

Вальмор, казалось, не мог усидеть на месте. Бедный юноша горел нетерпением узнать свой приговор из уст Динаизы. Битый час рассказывал он нам — мне и Евгению — о совершенствах своего божества, о своей любви и счастье.

— Но, — воскликнул он, наконец, — мы болтаем, тогда как мы должны были уже быть в пути! Пойдем скорее, не то мы опоздаем.

— Вы пойдете с нами? — сказал он Евгению.

— Нет, мне нужно писать…

— Бросьте, напишете завтра, пойдемте с нами посмотреть наших красивых работниц в их мастерской.

— Ваших работниц! — воскликнул Евгений. — Бегу туда! Подождите только минуту, я сейчас же вернусь.

Мы сели в омнибус, и через десять минут уже входили в мастерскую модисток. Вальмор повел нас в салон директрис, который господствовал над всей мастерской и откуда можно было видеть все, не будучи замеченным.

Какое зрелище! Две тысячи пятьсот молодых женщин, работающих в одной мастерской, одни сидя, другие стоя, почти все очаровательные, с прекрасными волосами, стянутыми на голове или падающими на плечи буклями, все с изящными фартуками поверх изящных платьев. В руках у них шелка, бархат ярких цветов, кружева и ленты, цветы и перья, роскошные шляпы и изящные шапочки.

Это были работницы, столь же образованные, как и самые воспитанные женщины других стран. Все они были художницы, у которых привычка к рисованию развила прекрасный вкус. Это были дочери и жены различных граждан, работавшие в мастерской республики, чтобы украшать своих согражданок или, скорее, своих сестер. Вальмор показал нам одну из дочерей высшего должностного лица столицы, затем жену президента республики. Вблизи от нас сидели его сестра и сестра Динаизы, и ни одной из них не приходило в голову, что она может стоять выше какой-либо из своих товарок.

И как здесь все было приспособлено, чтобы доставить удобства и удовольствия этой женской молодежи, цвету нации! Как чудесно разукрашена вся мастерская! Каким тонким благоуханием был напоен там воздух! Какая чудесная музыка слышалась там время от времени! Все говорило о народе, поклоняющемся женщинам, о республике, более внимательной к удовольствиям своих дочерей, чем к благу других своих детей.

Одна из директрис объяснила нам основы управления мастерской, правила распорядка, обсуждаемые работницами, выборы всех шефов самими работницами, разделение труда и распределение работниц. Можно было подумать, что видишь пред собой великолепно дисциплинированную армию.

Другая рассказала нам, что мода никогда не меняется, имеется только определенное число различных фасонов для шляп, токов, тюрбанов и шапочек, модель каждого из этих фасонов была выбрана и установлена комиссией модисток, живописцев и т. д. и каждый головной убор так скомбинирован, что может по желанию суживаться или расширяться и подходит почти ко всем головам, так что нет надобности снимать мерку с каждой головы.

Так как республика желает, чтобы всякая вещь производилась как можно быстрее, то каждая шляпа, например, комбинируется таким образом, что делится регулярно на большое число отдельных частей, которые фабрикуются в огромных количествах механическим способом, и работнице приходится только сшивать и скреплять эти части; поэтому она может закончить шляпу в несколько минут.

Навык, который приобретает каждая работница, выделывающая всегда одну и ту же вещь, удваивает скорость работы и придает ей совершенство.

Самые изящные головные уборы рождаются тысячами каждое утро в руках их прекрасных создательниц, как цветы в лучах солнца и дыхании зефира.

Хотя регламент предписывает молчание только в течение первого часа, чтобы шефы могли давать свои инструкции всем и уроки ученицам, в мастерской царила такая глубокая тишина, что я был удивлен, хотя уже давно был убежден, что языки собравшихся вместе женщин не более активны, чем языки собравшихся мужчин, и что женщины умеют сохранять молчание и даже тайну так же хорошо, как и их несправедливые обвинители.

Но я весь вздрогнул, когда сейчас же после того, как пробило десять часов, две тысячи пятьсот прекрасных ртов раскрылись, чтобы запеть великолепный гимн, слишком, однако, короткий, в честь доброго Икара, который рекомендовал своим соотечественникам культ женщин, как культ божеств, от которых зависело их счастье. Мне казалось, что среди этих голосов я различаю голос Динаизы, и я был бы убежден, что это ее голос, если бы не знал, что она находится в другом месте.

Затем несколько голосов спели остроумную и изящную песню, посвященную радостям мастерской, и я очень жалею, что не запомнил веселого припева, который вся мастерская подхватывала с очаровательным весельем.

Этот час пения промелькнул, как молния, и опять уступил место тишине. Мы продолжали восхищаться порядком, который поддерживался во время движения директрис, обходивших все ряды.

Я очень хотел видеть час, когда разрешается беседа между двумя тысячами пятьюстами соседок. Я хотел также видеть, как эти красивые работницы снимают свои красивые передники, прячут снова свои красивые головки под своими красивыми шляпками с вуалями и всходят на омнибусы, которые должны отвезти их в различные кварталы города… Я хотел также посмотреть все пристройки, огромный склад материй и других необходимых для мастерской материалов и огромный магазин шляп, шапочек и других законченных произведений… Но Вальмор должен был уйти, и мы вышли вместе с ним, хотя директриса приглашала нас остаться.

— Все женские мастерские, — сказал нам Вальмор, расставаясь с нами, — мастерские швей, цветочниц, белошвеек, прачек и т. д., похожи на эту почти целиком, так что, посмотрев эту, вы в сущности видели все.

— Нет, нет! — воскликнул Евгений, — я хотел бы видеть их все и всегда!

И хотя я разделял его восхищение галантностью икарийцев, все же на обратном пути его энтузиазм часто вызывал у меня смех.

Вернувшись в отель, я нашел следующую записку:

«Мы будем в четыре часа иметь столь желаемое да. Приходите, приходите! Я сама хочу вам сообщить эту новость. Корилла».

Как же было велико мое изумление, когда два часа спустя я получил другую записку, без подписи, но в которой я сейчас же узнал почерк Вальмора.

«Не приходи… завтра утром в пять часов жди меня у входа в Северный сад».

Почему эта перемена, это новое свидание, это место, этот час. Я решил все-таки пойти.

Я побежал к Корилле: «Их нельзя видеть». Я побежал к госпоже Динамс: «Они выехали в деревню».

В сильном беспокойстве и смущении, не зная, куда деться, я шел машинально вперед и очутился, не заметив того, на берегу ручья, в одном из больших мест гулянья Икары. Найдя себе местечко в уединенном убежище, я, желая немного отдохнуть, хотел начать чтение романа, который мне дала Корилла, но это чтение так сильно захватило меня, что я пожирал книгу — страницу за страницей и остановился, только дочитав ее до конца. Картины, рассказы, анекдоты, стиль — все в этой книге было очаровательно.

Правда, что и сюжет был сам по себе весьма интересен: речь шла о браке, его счастье или несчастье, о качествах, необходимых для супругов, и их обязанностях, чтобы быть счастливыми, о неудобствах и катастрофах, которые являются следствием каждого из их недостатков. Легко догадаться, какие изящные картинки, какие пикантные историйки, сколь полезные уроки мог дать подобный сюжет!

Этот же роман был, что касается вопросов брака, прекраснейшим руководством морального воспитания для молодых людей, супругов, отцов и матерей.

Поэтому роман был премирован Национальным представительством. Все национальные писатели были призваны представить свои произведения, все граждане были приглашены представить свои отзывы, и этот роман получил премию среди большого числа других.

Я жалею, что не могу дать здесь детальное изложение этого романа, но рассказ до того сжат, что мне трудно было бы дать его анализ, и я предпочитаю ограничиться некоторыми размышлениями, чем уродовать такое прекрасное произведение.

Начинаю с двух наиболее важных замечаний. Во-первых, согласно системе общности, приданое в Икарии так же неизвестно, как и наследство. Молодые люди и их семьи при вступлении в брак никогда не обращают внимания на состояние, а интересуются только личными качествами. Во-вторых, так как все юноши и девушки одинаково хорошо воспитаны, то все они могли бы быть одинаково хорошими супругами даже в том случае, если бы пары составлялись при помощи жребия.

Но молодые икарийцы, рассматривая брак как рай или ад в этой жизни, вступают в брак только тогда, когда хорошо знают своих избранных, и чтобы лучше узнать друг друга, женихи и невесты должны быть знакомы по меньшей мере в течение шести месяцев, а очень часто они знакомы с самого детства и в течение долгого времени, так как молодая девушка не выходит замуж ранее восемнадцати лет, а молодой человек не женится раньше двадцати.

Чтобы молодые девушки могли хорошо изучить характер своих будущих супругов, им предоставляют полную свободу говорить и гулять с юношами их возраста, но всегда под надзором их матерей, на прогулке, как и в салоне. Воспитание внушает в такой сильной степени мужчинам уважение к женщинам и приучает к их обществу, а общественное мнение так строго отнеслось бы ко всякой слабости, что можно было бы без всякого риска оставлять наедине молодых людей, которые любят друг друга. Не говоря уже о крайней бдительности матери, семьи и общества в целом, о почти непреодолимой фактически трудности избежать людских глаз, воспитание считает преступлением со стороны дочери желание скрыться с глаз матери или иметь от нее какой-нибудь секрет. Молодой человек питает такое же доверие к своему отцу.

Так как мать или отец всегда знают первые чувства своих детей и чувства, которые могут к ним питать другие, то всякое неподходящее знакомство может быть прекращено с самого начала.

Впрочем, отцы и матери никогда не препятствуют браку, который нравится их детям, и не навязывают того, кто им не нравится, в то время как дети привыкли выслушивать советы своих родителей как советы своих богов-покровителей.

Как только возникает вопрос о браке для молодой девушки или молодого человека, им преподают все обязанности и обязательства, которые он налагает. Это преподавание в первую очередь берут на себя отцы и матери, которым помогают книги и священники, как мужчины, так и женщины.

Поэтому супруги прекрасно знают, что они соединяются на всю жизнь, отдаются друг другу без оговорок, все должно быть у них общее, горе и радость, и счастье каждого из них зависит от счастья другого. Каждый из них вполне добровольно и сознательно обязуется выполнить все эти обязанности.

Но нужно ли говорить об обязанностях супругам, которые любят и уважают друг друга? Все предосторожности, принятые, чтобы они всегда любили друг друга, их воспитание, образование жены, которое делает ее способной говорить обо всем со своим мужем и всюду сопровождать его, их семейная жизнь, привязанность новых родных, их взаимная любовь, действенность трудового, не знающего праздности существования, в особенности счастье, которое доставляют им республика и общность, — разве все это не имеет большего значения, чем все проповеди и увещевания законов, дабы гарантировать выполнение ими своих обязанностей! И разве образцовый общественный строй, данный Икаром своей стране, не состоит в том, что он делает всех супругов добродетельными без всяких с их стороны усилий? Им так легко быть добродетельными, что даже нельзя приписывать им это название. Оно должно быть наградой для той несчастной, которая только в силу долга и из желания остаться верной ненавидимому тирану отказывает в любви человеку, обожание которого пленило ее сердце. Икарийке так же трудно было бы обмануть своего любимого супруга, как этой несчастной доводить до отчаяния своего возлюбленного. Икарийка достаточно скромна, чтобы довольствоваться тем, что она счастлива, не оспаривая у другой заслуженной награды за ее добродетель.

Если бы, однако, в силу какого-нибудь случая счастье хотело, казалось, покинуть семейный очаг, то именно тогда родители, которые не преминули бы это заметить, призвали бы на помощь долг или, скорее, разум, благоразумие, чтобы убедить несчастного супруга или каждого из них, что их настоящий интерес заключается в том, чтобы покориться судьбе и переносить взаимно свои недостатки, как мать переносит недостатки своего ребенка, не переставая его любить. Тут иногда и священники, мужчины или женщины, присоединяют авторитет своих слов к нежным увещеваниям семьи, чтобы побудить супругов искать счастье или, по крайней мере, мир в добродетели.

Роман, который доставил мне сильное удовольствие, содержит на этот предмет два прекрасных образа: один — несчастной женщины, которая завоевывает привязанность своего супруга и находит вновь счастье при помощи терпения, мягкости и такта; другой — тоже несчастной женщины, которая удесятеряет свое несчастье, увлекшись местью.

К тому же незначительное число супругов, не находящих счастья в своем союзе, достаточно рассудительно, чтобы не нарушать своих обязательств и обязанностей по отношению к республике, разрешающей им развод, когда их семьи считают его необходимым, и позволяющей им искать в новом брачном союзе счастье, которого они не нашли в первом.

Признавая брак и супружескую верность основой порядка в семьях и нации, давая каждому прекрасное воспитание, обеспеченное существование для его семьи и его самого, все возможности вступить в брак и средство развода, республика клеймит добровольное безбрачие как акт неблагодарности и как подозрительное состояние, и заявляет, что неузаконенный брак и прелюбодеяние являются непростительными преступлениями. Этого заявления достаточно и без наказаний, потому что воспитание приучает смотреть на такие преступления с ужасом, и общественное мнение было бы беспощадно к таким преступникам.

Впрочем, республика приняла все меры, чтобы неузаконенный брак и прелюбодеяние были физически невозможны, так как при установившемся строе семейной жизни и данном устройстве городов прелюбодеяние не может найти для себя убежища. Роман, о котором я говорил, дает также ужасающее изображение затруднений, тревог, угрызений совести и всеобщего преследования, которым подвергается несчастная женщина, давшая себя соблазнить.

Но это изображение является теперь только продуктом фантазии, ибо если еще можно было встретить несколько редких разводов в последние годы, то уже в течение двадцати лет, говорят, не было ни одной женщины, виновной в нарушении закона.

И общественное мнение в данном случае не подражает несправедливой и жестокой непоследовательности древних времен и других стран, которые, при всем своем снисхождении к соблазнителю, были и бывают беспощадны только к его жертве. Напротив, общественное мнение и закон вдвойне неумолимы по отношению к главному виновнику. Соблазнить девушку, обещая на ней жениться, нарушить после свое обещание, обмануть и покинуть ее было бы по отношению к ней, ее семье и республике изменой, воровством, убийством, преступлением более ненавистным, чем были некогда здесь — и в настоящее время в других местах — все остальные преступления. Вместо того чтобы найти поклонников его опытности, он встретил бы только презрение и проклятия. Вместо того чтобы торжествовать и безнаказанно смеяться над слезами и отчаянием своей жертвы, он был бы отвергнут обществом, а она вызвала бы жалость к себе.

Нет также ничего более ужасающего, чем даваемое в указанном романе изображение соблазнителя замужней женщины, которого преследует общественное презрение, женщины третируют как убийцу, мужья — как вора и все семьи — как врага.

Там фигурирует также кокетка-вдова, доставляющая себе удовольствие в возбуждении страсти молодых людей и испытывающая высшее счастье при виде трупа одного из них, покончившего с собой у ее ног. Все отвергают ее как смутьянку и соблазнительницу.

Но какое бы очарование ни придавал талант автора своим героям высочайшей нравственности, цель их достигнута в такой полноте, что теперь больше нельзя найти подобных им людей, ибо во всей Икарии нельзя было бы назвать ни одного примера неузаконенного брака или прелюбодеяния. Похищение неизвестно, потому что как мог бы похититель увезти свою жертву? Даже обольщение почти неосуществимо, ибо что мог бы предложить обольститель?

Нет больше скандальных процессов, поводами для которых являются отказ отца признать ребенка, требование расторжения брака вследствие импотенции супруга, требование развода вследствие побоев: муж, который бил бы свою жену, был бы чудовищем, которого женщины побили бы камнями или разорвали на куски!

Новый язык не имеет даже слов для таких вещей, как аборт, детоубийство и подбрасывание новорожденных, — настолько эти ужасы кажутся невозможными.

Нет больше отравления супруги супругом! Нет больше вероломных ухаживаний, нет больше разрушительной ревности, нет больше дуэлей! В Икарии имеются только целомудренные девы, почтительные юноши, верные и уважаемые супруги, наслаждающиеся счастьем, которое мой роман изображает с натуры в самых восхитительных красках, показывая, что из всех народов земли, древних и современных, икарийский народ, несомненно, наиболее полно наслаждается всеми радостями, которые природа сосредоточила в любви.

И — я обязан это признать — все эти чудеса являются плодами республики и общности.

И вместе с Евгением я готов воскликнуть:

«Счастливая Икария! Счастливая Икария!»[16].

Единственная глава Объяснения автора, учение об общности

Многие мои друзья были удивлены тем, что я проповедую общность, тогда как прежде я говорил только о прогрессе и улучшении судьбы народа. Поэтому я должен представить им объяснение. Вот оно.

Я был слишком долго жертвой своей преданности народному делу, чтобы не остаться ему преданным всегда, и я решил, подобно Кампанелле, использовать время изгнания, чтобы изучать историю, размышлять и стараться быть полезным согражданам. Я подготовил для народа три элементарные истории (всеобщую историю, историю Франции, историю Англии). Потом мне захотелось прочесть на английском языке «Утопию», о которой я, как и многие другие, часто слышал, но мало знал.

Несмотря на многочисленные недостатки этого произведения, в особенности если пытаться осуществить его план в настоящее время, я был до такой степени поражен его основной идеей, что закрыл книгу, не желая вспоминать о мелочах, дабы серьезно подумать об этой идее общности, которую я никогда не имел времени глубоко исследовать, предубежденный против нее, как почти все, кто осуждает общность как химеру. Но чем больше я размышлял, тем меньше идея эта казалась мне химерической. Я исследовал теоретическое применение ее ко всяким условиям и потребностям общества; чем больше я продумывал ее частичные применения, тем больше для меня выяснялась возможность и даже легкость ее осуществления.

Мне трудно описать радость, какую я испытал, найдя наконец средство против всех недугов человечества, и я уверен, что в своих дворцах и празднествах изгоняющие не имеют столько чистых наслаждений, сколько их имеет изгнанный, с каждым днем все яснее различающий зарю счастья рода человеческого.

Закончив разработку своего плана общности, я прочитал и перечитал сочинения всех знаменитых философов, которые я здесь излагаю в двенадцатой и тринадцатой главах очень сжато, и я опять не могу описать удовольствие, какое испытал, когда увидел, что те из этих философов, которых я не знал, и те, которых я когда-то читал, не замечая всех их сокровищ, подтверждали мое мнение почти по всем интересовавшим меня вопросам.

Подкрепленное таким образом, мое убеждение стало непоколебимым, и я решил опубликовать свой труд. Однако некоторые друзья во Франции, которым я сообщил свой проект и свои главные идеи, пытались убедить меня отказаться от них.

«Общность! — писали мне одни. — Но это всеобщее пугало, химера! Вы восстановите против себя общественное мнение, или вы встретите полное равнодушие. Вы заставите многих ваших друзей отказаться от вас. Даже народ вас покинет, ибо он слишком просвещен, чтобы не видеть, что его настоящий интерес заключается не в общности, а действительное равенство может быть только равенством нищеты. Вы лишаете себя таким образом всякой надежды на карьеру, на помощь, на будущее. Что же, вы с ума сошли?»

Но эти возражения так же мало удивили меня, как мало заставили меня отступить назад.

Я восстановлю против себя, говорят, общественное мнение! — Как? Общественное мнение восстанет против философского обсуждения, против исследования истины и средств излечения всех недугов, терзающих человечество! Нет, нет, для этого нужно было бы, чтобы общественное мнение было слепо, так же слепо (si parva magnis componere licet — коль сравнить нам малое можно с великим), как тогда, когда оно восстало против Сократа и Иисуса Христа, а это было бы еще одним основанием больше, чтобы стараться просветить его.

Или же оно отнесется к моим идеям совершенно равнодушно? — Тогда они ни в чем не будут мешать другим. И это опять-таки основание, чтобы разбить это равнодушие, столь же гибельное в философии и общежитии, сколько оно может быть в области религии.

Мои друзья отвернутся от меня? — О, я буду огорчен за тех, кого я столь же люблю, сколь уважаю. Но изгнание приучает обходиться без многих проявлений дружбы, и я не колебался бы сказать: "Amicus Cato, sed magis amicus Plato et magis adhuc amica Veritas" (люблю Катона, но еще больше Платона, и еще больше Истину). Впрочем, нет, мои истинные друзья не откажутся от меня, ибо я думал, как они, когда не изучал еще вопроса, и они, вероятно, думали бы, как я, если бы они, подобно мне, размышляли о нем в течение трех лет. Я готов обсудить с ними этот вопрос, твердо убежденный, что они обратятся, и готовый позволить обратить себя, если мне докажут, что я ошибаюсь.

Сам народ покинет меня? — Нет, потому что он не имеет друга более искреннего, более постоянного и более преданного. Я, однако, хорошо знаю, что этот народ, всегда в общем хороший, справедливый и великодушный, может быть обманут и слушаться своих врагов, как во время оно лакедемонский народ покинул короля Агиса, как римский народ покинул Гракхов и как иудейский народ дозволил распять Иисуса Христа. Но это еще одно основание посвятить себя его освобождению.

Я лишаю себя всякой надежды на помощь, карьеру и будущее? — О, я это знаю и все делаю для этого уже слишком давно. Но многие из нас думают только о себе; нужно, чтобы были и такие, которые думают только о народе и о человечестве!

Я сошел с ума? — Увы! Разве не всё есть безумие на земле? Разве мы не все безумцы, отличающиеся друг от друга только по роду и виду? Когда столько так называемых мудрецов терзаются из-за эгоистических наслаждений, то разве самые безумные именно те, кто находит наслаждение в том, что приносят себя в жертву для своих братьев? И когда являешься безумным вместе с Сократом, Платоном, Иисусом Христом и столь многими другими, то разве Шарантон, в котором находишься вместе с ними, не стоит Шарантона, наполненного честолюбцами, жадными и алчными?

«Как, — писали мне другие друзья, — вы пишете роман, чтобы объяснить вашу систему общности? И вы не начинаете изложением вашего учения?» — Да, я пишу роман, чтобы изложить социальную, политическую и философскую систему, потому что я глубоко убежден, что это самая простая, самая естественная и самая ясная форма, чтобы дать понять самую сложную и самую трудную систему; потому что я хочу писать не только для ученых, но и для всех; потому что я хочу, чтобы меня читали женщины, которые были бы куда более убедительными апостолами, если бы их благородная душа была крепко убеждена в действительных интересах человечества; потому что я не хочу подражать экономистам и их подражателям, которые, как говорит Кондорсе, часто затемняли свои идеи, злоупотребляя научными терминами. Я, быть может, ошибаюсь, но эта форма, которую мне, впрочем, подсказала «Утопия», мне кажется предпочтительнее тех, которыми пользовались современные писатели для изложения аналогичных предметов. Я, несомненно, нуждаюсь в снисхождении моих читателей, в особенности что касается романтической части, но они поймут, что эта часть есть только аксессуар, которому я мог уделить возможно меньше места. Другие сделают это лучше. Что же касается меня, то я достигну моей цели, если романтическая часть может привлечь нескольких читателей без того, чтобы философская часть потеряла кого-либо из них.

Но так как эта система представляет нечто новое, то, вероятно, понадобится, чтобы ее хорошо понять, второе чтение, которое будет значительно легче, так как перед читателем уже пройдет вся совокупность фактов и рассуждений.

Что касается сущности системы, общественного и политического строя Икарии, то я прошу читателя точно отличать то, что является основным принципом, от того, что есть только пример и деталь. Так, когда я говорю, что план образцового дома устанавливается или должен быть установлен законом после конкурса, то это принцип, который я считаю неоспоримым; когда я даю план этого дома, то это только одна из тысячи идей, которые можно принять, и представители искусства смогут найти много ошибок в выполнении, которых я мог бы избежать, если бы писал мою работу в Париже, но которые сами по себе безразличны, ибо не в этом состоит система. И когда речь зайдет об исполнении, то народ и собравшиеся ученые сумеют найти лучшие планы и лучшие образцы.

Пусть поэтому не придираются ко мне из-за деталей, ибо я сам отказываюсь защищать их. Вот, впрочем, то, что я считаю учением или принципами общности.

Что такое естественные, или божественные, права? — Это права, которые даруются природой или божеством. Что такое общественные, или человеческие, права? — Это права, которые даются обществом или придумываются людьми. Какие права считаются естественными? — Главные из них: право существования и право использовать все свои физические и умственные способности.

Что понимаете вы под правом существования? — Я понимаю под этим право пользоваться всеми благами, созданными природой и служащими нам для пищи, одежды и жилища, и право защищаться против всякого рода нападающих.

Что понимаете вы под правом использовать все свои физические способности? — Я понимаю под этим право передвижения, труда, союзов, собраний — одним словом, делать все, что нравится, не нарушая прав другого. Я понимаю также право иметь супругу и семью, потому что это для каждого индивида, очевидно, завет природы.

Что понимаете вы под правом использовать свои умственные способности? — Я понимаю, что это есть право употреблять все средства для собственного просвещения.

Имеют ли все люди одни и те же естественные права? — Да, потому что права эти связаны со званием человека и все люди — в равной степени люди.

Но разве люди не неравны, по силе, например? — Это верно, но сила не есть право, а несколько слабых могут соединиться против одного сильного. Люди могут быть различными по силе, росту и т. д., но разум указывает нам, что они равны в правах в глазах природы.

Разделила ли природа землю между людьми? — Конечно, нет: она дала землю всему человеческому роду, не назначая никому особой части. Все философы признают, что природа дала всё и всем безраздельно и что блага земли образовали естественную и первоначальную общность.

Следовательно, собственность установлена не природой? — Конечно, нет. Природа не установила собственность, она не предписала общности; она предоставила людям свободу пользоваться благами земли, как они хотят, установив собственность или сохранив общность.

Имел ли каждый право на равную часть? — Очевидно да, ибо мы все — дети и наследники природы. Было ли это равенство полным и безусловным, так что каждый мог иметь одинаковое количество пищевых припасов? — Нет, равенство было относительное к потребностям каждого индивида: тот, кто имел потребность в двойном количестве пищи, чтобы насытиться, имел право взять двойное количество, когда пищи хватало для всех. Имел ли место когда-либо действительный раздел земли между людьми? — Нет, каждый занимал то, что ему подходило, никого не спрашивая, не получая ни от кого согласия и часто без ведома кого-либо.

Что называется правом первого заимщика? — Это право занимать все, что не занято еще никем. Почему вы говорите: что не занято еще никем? — Потому что следует уважать владение первого заимщика, если можно найти всё, в чем нуждаешься, среди не занятых еще предметов.

Кто регулирует право первого заимщика? — Естественная справедливость. Что такое естественная справедливость? — Это мнение, которое разум дает всем людям относительно того, что справедливо или несправедливо, т. е. соответствует или противно природе и естественному равенству.

Имеет ли каждый право, согласно естественному равенству, занимать излишек? — Конечно, нет; это несправедливость, узурпация, воровство по отношению к тем, кто не имеет необходимого.

А если другим остаются еще равные части, так что каждый имеет необходимое и даже излишек? — Тогда каждый может занимать излишек, потому что он никому не вредит, но с условием уступить его другим, когда явятся такие, которые в другом месте не могут достать себе необходимое.

Значит тот, кто имел бы излишек, должен был бы уступить его другим, которые не могли бы иначе получить необходимое? — Конечно, в том случае, когда занятие излишка было бы в принципе справедливо, так как несправедливо было бы сохранять его, ибо по существу оно условно. Естественная справедливость не может допустить, чтобы один человек имел излишек, когда другие не имеют необходимого, и удержание излишка в ущерб другим людям, лишенным необходимого, было бы постоянной несправедливостью и узурпацией.

Но если первый заимщик, владелец излишка, лично трудился? — Неважно: излишек составлял долю других, которые начали бы его обрабатывать, если бы он оставил его без обработки; его труд не может ему приобрести долю другого; он обрабатывал излишек только на условии вернуть его; он использовал свой труд в период владения; ничто не может лишить других необходимой им доли, в общих благах, данных природой всем своим детям, и ничто не может дать право владельцу излишка сохранит», его.

Вы говорили об обязанности: что понимаете вы под обязанностью? — Я понимаю под этим то, что каждый обязан делать. Имеют ли все люди естественные обязанности? — Да. Один не может иметь какое-либо право без того, чтобы другие имели обязанность уважать это право; право и обязанность порождаются взаимно, и одно не может существовать без другого, — это две вещи соотносительные и неотделимые.

Все ли люди имеют равные естественные обязанности? — Да, так как все люди имеют права, то все имеют обязанности, а так как все имеют одни и те же права, то они имеют одни и те же обязанности. Все, например, имеют право требовать свою долю в общих благах, и все имеют обязанность оставлять другим части, которые им принадлежат.

Какие обязанности считаются естественными? — Любить себе подобных, как своих братьев, и уважать все их права, или: «не делать другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе, и, напротив, делать другим все, что мы хотели бы, чтобы делали нам».

Вы говорили об общественных правах и об обществе: что такое настоящее общество? — Это союз людей, которые, свободно и добровольно, соглашаются соединиться в союз в их общих интересах.

Почему вы говорите: свободно и добровольно? — Потому что не было бы общества между людьми, которые не были бы все свободны и равны и которые не выразили бы согласия вступить в союз: если бы одни были принуждены к этому другими, то были бы господа и рабы или почти рабы, эксплуататоры и эксплуатируемые, а не члены общества; угнетатели И угнетаемые так же не могут составить общество, как пастухи и стада.

Почему вы говорите, соединенные в союз в их общих интересах? — Потому что нельзя представить себе, чтобы свободные и равные люди могли добровольно соединиться в интересах некоторых из них, когда они могут это сделать в интересах всех.

В чем заключается общий интерес членов общества? — В том, чтобы сохранить и гарантировать их естественные права и помешать более сильным нарушать права более слабых; в том, чтобы поддержать и усовершенствовать естественное равенство.

Следовательно, член общества должен пользоваться социальным и политическим равенством, как и естественным равенством? — Да, социальное и политическое равенство должно быть подтверждением и усовершенствованием естественного равенства.

Представляют ли нации настоящие общества? — Нет, во всех нациях существует общество только между аристократами, но его нет между аристократией и народом, между богатыми и бедными; последние по отношению к первым представляют то же, что рабы в Афинах по отношению к афинянам.

Следовательно, нации не образуются путем нарочитого соглашения? — Ни одна: завоеватели могли соединиться умышленно в целях завоевания, но великие нации были все образованы путем завоевания; всюду и всегда завоевательная аристократия покоряет народ, становящийся ее рабом или подданным.

Могут ли быть хорошо организованы эти так называемые общества? — Нет, потому что они — продукт завоевания, силы, насилия, несправедливости или неопытности, невежества или варварства.

Является ли недостаточным еще и существующий строй этих так называемых обществ? — Да, потому что одни представляют всё, а другие — ничто; аристократия имеет излишек, не трудясь, а народ не имеет необходимого, трудясь чрезмерно. Бедные лишены своих естественных прав.

Имеют ли дети бедных еще и теперь естественные права? — Конечно: теперь, как и всегда, дети при рождении суть все дети природы; все люди теперь так же люди, как и первые люди; все равны в естественных правах; все имеют право на одинаковую часть благ их общей матери; и для всех их природа сегодня, как и всегда, распространяет свет и тепло, которые оплодотворяют землю и без которых их собственность была бы бесполезна.

Значит, все существующие теперь люди имеют еще естественные права? — Без всякого сомнения: социальные законы, лишающие одних необходимого, чтобы давать другим излишек, являются насилием, нарушающим естественную справедливость. Но божественные права священны, неотчуждаемы и неприкосновенны. Ограбленный сохраняет свое право, хотя он уже не пользуется им, как обворованный сохраняет свое право на украденную вещь, перешедшую во владение вора.

Но этот так называемый общественный строй — был ли он, по крайней мере, хорош для аристократов и богатых? — Нет: он составляет несчастье бедных, не доставляя другим настоящего счастья; он устанавливает между всеми постоянную войну, которая навлекает на всех их неисчислимые бедствия.

Каковы главные недостатки этого так называемого общественного строя? — Их три: неравенство состояния и власти, индивидуальная собственность и деньги. Размыслив хорошенько, мы находим, что это три главные причины всех пороков и всех преступлений, всех беспорядков и всех бедствий.

Почему люди приняли всюду эти три учреждения? — Одни их приняли из эгоизма, в своем исключительно интересе, а другие из невежества, надеясь, что они приведут к общему благу.

В чем заключается главный недостаток политического строя? — В том, что закон вырабатывается аристократами или богатыми. Есть ли какое-нибудь средство против этого зла? — Конечно, имеется, ибо иначе для чего служил бы человеку разум?

В чем состоит это средство? — Нужно уничтожить причину зла, т. е. отменить неравенство, собственность и деньги, и заменить их равенством во всем и общностью.

Следовательно, общность позволяет сохранить естественное право? — Да, так как ее главный принцип именно и заключается в сохранении и усовершенствовании естественного равенства.

Каков ее принцип по отношению к личности? — Нация или народ образуют настоящее общество, организованное по взаимному соглашению в общих интересах; все члены нации являются членами союза, братьями, совершенно равными в правах и в обязанностях; нация — только единая семья; она также — единая моральная личность.

Каков принцип по отношению к имуществу? — Все блага составляют общую собственность и образуют только единый общественный капитал; территория образует общее достояние, эксплуатируемое сообща.

Каков принцип по отношению к промышленности? — Общественная промышленность едина, т. е. образует лишь одну промышленность, эксплуатируемую народом, как одним человеком, таким образом, чтобы производить все, что необходимо, разделяя и планируя труд, и производить как можно больше, без излишних затрат труда и без потерь.

Каков принцип по отношению к правам и обязанностям? — Они одинаковы для всех; каждый обязан трудиться одно и то же число часов в день, соответственно своим силам, и имеет право получать равную долю соответственно своим потребностям во всех продуктах.

Но разве справедливо, чтобы талантливый и гениальный человек получил равную часть с другими? — Да, потому что талант и гений являются результатами воспитания, которое дает общество, и потому что талантливый человек был бы ничем без общества.

Как относятся к труду? — Как к общественной должности, и все. общественные должности рассматриваются как труд. Труд и должности рассматриваются также как налог.

Имеются ли другие налоги? — Никаких других, кроме равной доли каждого в труде и должности. Каков принцип по отношению к труду? — Он общий и обязательный для всех; общий в больших общественных мастерских и, по возможности, привлекательный, короткий, и облегчается при помощи машин.

Каков принцип по отношению к машинам? — Их стараются производить как можно больше. При их помощи производят всё, что можно сделать машинами.

Каков принцип по отношению к пище, одежде, жилищу и обстановке? — Они, в меру возможности, одинаковы для всех, приготовляются общностью и доставляются ею каждому. Все производится согласно образцу, установленному законом.

Каков принцип по отношению к развлечениям и роскоши? — Общность производит сначала необходимое и полезное; затем она производит приятное, ставя только пределы, полагаемые разумом.

Каков принцип по отношению к городам или домам? — Все строятся общностью по утвержденным образцам. Каков принцип по отношению к дорогам и каналам? — Стараются всемерно увеличить количество механических средств передвижения.

Каков принцип по отношению к торговле? — Внешняя торговля находится в руках республики, а внутренняя торговля есть только распределение, производимое республикой.

Каков принцип по отношению к семье? — Каждая семья живет, в меру возможности, сообща и всегда без домашних слуг, составляя только одно хозяйство.

Каков принцип по отношению к браку? — Каждый может и должен вступить в брак; выбор совершенно свободен; супруги равны: брак может быть расторгнут, если это необходимо.

Каков принцип по отношению к воспитанию? — Оно касается всех сторон жизни человека и составляет основу общности; оно бывает физическим, умственным, нравственным, гражданским и профессиональным; оно частью домашнее и частью общественное; оно общее, или элементарное, и специальное, или профессиональное.

Каков принцип по отношению к общему воспитанию? — Оно дает всем основы всех наук и всех искусств. Каков принцип политического строя? — Народ суверенен; всё делается народом и для народа.

В чем состоит политическое равенство? — Все члены общества суть в равной степени граждане, члены народных собраний и национальной гвардии, избиратели, избираемые.

Каков принцип по отношению к законодательной власти? — Эта власть суверенна; она организует и регулирует всё при помощи законов. Осуществляется ли законодательная власть народом? — Да! Законы обсуждаются и подготовляются представителями, избранными народом, и передаются затем на одобрение народа.

Значит, законы являются выражением общей воли? — Да, в полном смысле этих слов. Вы сказали, что закон организует и регулирует все, но не есть ли это покушение на свободу? — Нет, потому что закон вырабатывается народом, а народ вырабатывает только такие законы, какие ему нужны.

Каков принцип относительно исполнительной власти? — Она по существу подчинена законодательной власти и осуществляется выборными, временными и ответственными должностными лицами; провинциальные и коммунальные должностные лица весьма многочисленны.

Каков принцип по отношению к судебной власти? — Так как общность уже сама по себе предупреждает почти все преступления, то уголовные законы бесконечно просты и мягки, а трибуналы почти бесполезны. Судьей является сам народ на своих народных собраниях.

Может ли народ легко посещать народные собрания? — Принимаются все меры, чтобы никто не отсутствовал на них. Обеспечивает ли общность благополучие всех? Конечно: вся общественная власть осуществляется народом и, следовательно, для блага народа; равенство воспитания, труда, состояния и прав предохраняет от забот и зависти, пороков и преступлений и доставляет все доступные человеку наслаждения.

Одним словом, задача, требующая решения, состоит в отыскании средства сделать счастливыми людей и народы, А всеобщий опыт показал, что этим средством не являются ни упования на воздаяние в загробной жизни, ни страх перед вечными муками, ни внушающие страх человеческие законы, ни бдительность полиции, ни существующий общественный и политический строй, ни чрезмерное богатство, влияние которого, наоборот, так гибельно, что, как говорил Иисус Христос, «легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в рай». Следовательно, средство, которое мы ищем, находится в другом месте, и разум указывает, что его можно найти только в новой системе организации, которая сделает: 1) добродетель легкой, 2) порок и преступление трудными и даже невозможными. И этой новой системой может быть только общность, которая путем воспитания приучает человека к братству и всем общественным добродетелям, между тем как установлением равенства, достатка и благополучия, при единственном условии умеренного труда, она не оставляет у него никакого интереса вредить своим братьям.

Возможно ли сразу внести систему общности вместо системы неравенства и собственности? — Нет, необходим переходный порядок. Какой переходный порядок? — Порядок, который, сохраняя собственность, возможно скорее искореняет нищету и постепенно отменяет неравенство состояний и власти; который формирует при помощи воспитания одно и несколько поколений для общности и с самого начала дает свободу слова и ассоциаций, а также всеобщее избирательное право.

Почему не уничтожить сейчас же собственность? — Потому что собственники не согласились бы на это, а нужно во что бы то ни стало избегать насилия; потому что физически невозможно выполнить сейчас же все подготовительные работы, необходимые для установления общности.

Какова продолжительность этого переходного порядка? — Тридцать, или пятьдесят, или сто лет, смотря по странам. Но это очень долго! — Правда, но абсолютно невозможно наладить раньше. К тому же счастье дает себя скоро почувствовать и с каждым днем будет возрастать, как только примут переходную систему и принцип системы общности.

Следовательно, нужно сначала принять принцип общности, если мы не хотим отсрочить ее полное и окончательное осуществление? — Конечно, потому что если аристократия отвергнет принцип общности, она отвергнет также переходный порядок и всякую реформу.

Но как побудить аристократию принять принцип общности? Следует ли употребить силу? — Нет, ни насилия, ни революции, — следовательно, ни заговоров, ни покушений.

Почему? — Я вам мог бы привести много оснований; но я ограничусь теми, которые диктуются интересами народа и общности. Слушайте внимательно!

Насильственные революции являются войной со всеми ее случайностями, они чрезвычайно трудны, потому что правительство, в силу уже одного того, что оно существует, обладает безмерной силой — своей государственной организации, влиянием аристократии и ее богатства, законодательной и исполнительной властью, своей казной, армией, национальной гвардией, трибуналами, жюри и полицией с ее тысячами средств, ведущих к раздорам, и своими подкупами.

Для угнетенных недостаточно быть многочисленными, так как нужно, чтобы они могли организовать армию, а правительство пускает в ход всю свою мощь, чтобы помешать этой организации. Недостаточно иметь мужество, даже героическое мужество, ибо противники могут также обладать храбростью, а сверх того и преимуществами дисциплины и тысячами других преимуществ. Недостаточно иметь безграничную уверенность в своей преданности, потому что нельзя перехватить пушечные ядра голыми руками. И сколько ошибок (чрезмерная любовь к независимости и недисциплинированность, нетерпимость и несогласия, неопытность и неспособность, нетерпение и безрассудство), совершенно естественных, без сомнения, для молодой и преследуемой народной партии, подрывает ее успех!

К тому же народ не только в настоящее время желает революции. Испокон веков не было, быть может, ни одного года, чтобы каждый народ не чувствовал потребность стряхнуть с себя иго аристократии и завоевать обратно свои естественные права. И, однако, как мало произошло революций в сравнении с числом революций, которых народ хотел осуществить! А среди предпринятых революций как мало окончившихся успехом! А среди последних как мало достигших своей цели и позже ловко использованных или просто сведенных на нет аристократией!

Мне не нужно называть ни революций, которые пытались совершить в течение последнего пятидесятилетия, ни ошибок и предательств, которые обусловили неудачу многих из них. Но я спрашиваю: когда народ обладал такою властью, какую он имел в 1789 г., когда он был господином положения?

И, однако, не был ли он вследствие раскола его вождей и, быть может, излишней поспешности обезоружен, изгнан отовсюду и почти задушен аристократией? Разве в силу недостатка единства и опытности он не дал после 9 термидора два раза вырвать у себя победу!

И какое зло причиняет народу всякая недоконченная — побежденная или неудавшаяся революция! Сколько зла принесли заговор Бабефа и попытка Гренельского лагеря! Сколько силы дали аристократии бунты, заговоры и покушения начиная с 1830 г.! Разве не утвердилось уже общее мнение, что аристократия желает и даже провоцирует насилия, которые ей почти всегда так же выгодны, как они гибельны для всего народа, даже когда они являются делом нескольких индивидов! И разве не составляет одну из величайших опасностей революционных времен то, что. немногие отдельные люди, — наиболее молодые и наиболее легкомысленные, как и наиболее рассудительные; наиболее безумные, как и наиболее благоразумные; самые порочные, как и самые преданные, — могут компрометировать народ, без его ведома и против его воли, ради своего честолюбия или своего тщеславия и жадности, не сознавая даже, что они ответственны за все зло, которое они приносят своей партии?

И поэтому повторяю, что в интересах самого народа я отвергаю насилие. Но если бы насилие увенчалось успехом, то не было ли бы справедливым принудить аристократию и богатых? — Нет, потому что насилие не необходимо. Богатые — такие же люди и наши братья, как и бедные; они составляют даже значительную и прекрасную часть человечества. Конечно, следует мешать им быть притеснителями, но их следует притеснять так же мало, как им позволять притеснять себя. Общность, придуманная с целью составить счастье всех людей, не должна начать с того, чтобы вызвать отчаяние у значительной их части. Мы не должны даже ненавидеть их, так как их предрассудки и недостатки являются следствием их плохого воспитания и плохого общественного строя в такой же мере, как недостатки и пороки бедных. Этот плохой строй — сатана, который в равной степени портит всех людей. Следует их всех избавить от него, а не сжигать, чтобы изгнать из них беса, как Иисус Христос явился в мир не для того, чтобы истребить богатых, а обратить их, проповедуя только уничтожение изобилия и нищеты. Одним словом, приносить богатых в жертву бедным следует так же мало, как бедных в жертву богатым, иначе вся жалость, всё сочувствие, вся справедливость, все добродетели, все усилия соединились бы против новых притеснителей в пользу новых притесняемых.

Стало быть, не следует ненавидеть эгоиста лавочника? — Вы можете питать отвращение к эгоизму и в особенности к его причине, но ничто не кажется мне менее резонным, менее справедливым и в особенности более неудачным, чем оскорблять многочисленный класс торговцев и фабрикантов или угрожать ему; ибо, каковы бы ни были их недостатки, эти недостатки являются неизбежным следствием общей организации и их особенного положения. Необходимость быть аккуратным в своих платежах, чтобы сохранить свою репутацию и свой кредит, боязнь быть обесчещенным вследствие банкротства, возросшие шансы потерь и разорения, невозможность рассчитывать на помощь других в случае несчастья, постоянные заботы и тревоги в связи с необходимостью платить по векселям в конце каждой недели или каждого месяца, опасения и страхи компаньона или жены (которая при этих условиях знает все дела своего мужа и удваивает его беспокойство и эгоизм, напоминая ему беспрестанно об интересах его детей) — все это соединяется вместе, чтобы сделать эгоистом купца, фабриканта или лавочника. Конечно, это несчастье, что он вообще так мало образован и так легковерен, и аристократии весьма нетрудно сделать из него свое орудие, напоминая ему постоянно о бунтах, грабеже и анархии. Но если он мало образован, то это не его вина; если он легковерен, то это следствие плохого воспитания; если он верит в планы грабежа, то естественно, что он их боится. Одним словом, влияние его положения до того непреодолимо, что, в общем, рабочий, тот самый, который больше всего кричит против лавочника, сейчас же усваивает себе его убеждения и обычаи, как только заводит лавочку.

Каким же образом можно убедить аристократию принять принцип общности? — Так же, как и Иисус Христос: проповедуя, устно и письменно, обсуждая, уговаривая, убеждая богатых и бедных, пока все — народ, избиратели, законодатели и правители — не признают принципа общности. Народу мало желать реформы и даже совершить революцию — нужно в первую очередь иметь систему, принципы, учение, политическую религию. Недостаточно называть себя гражданином, братом, демократом, республиканцем или коммунистом, — слова, которые агент-провокатор может произносить так же хорошо, как и всякий другой. Нужно быть твердо убежденным и твердо уверенным; нужно хорошо знать и хорошо понимать — и самый великий гений не сумеет сделать булавку, если он не учился этому ремеслу. Нужно, наконец, иметь решимость выполнить все свои обязанности вместе с желанием и волей осуществить все свои права.

Не только теперь народ совершает революции. Почему же так много революций кончилось неудачей? Не потому ли, что народ не усвоил себе определенного учения? Разве революции 1792, 1815, 1830 гг. не привели бы к совершенно иным результатам, если бы народ хорошо понимал все огромные преимущества общности? И если бы начиная с 1830 г. весь народ занимался единственно тем, что изучал бы и пропагандировал эту систему, то не подвинулись ли бы мы теперь бесконечно дальше?

Но разве не следует в первую очередь обратить богатых? — Без сомнения, и самое полезное было бы начать именно с них, потому что богатые и ученые располагают гораздо большим влиянием для обращения других богатых и даже бедных: сколько сторонников завоевали Ламеннэ и Ламартины, Аржансоны и Дюпоны де л'Эр для учения, апостолами которого они себя провозглашали!

Но можно ли надеяться, что богатые будут обращены? — Зачем сомневаться в этом? Разве нет богатых — образованных, справедливых, великодушных? Разве Ликурги, Агисы, Солоны, Гракхи, Томасы Моры, Сидней, Гельвеции, Мабли, Тюрго, Кондорсе и тысячи других не принадлежали к аристократическому и богатому классу? Разве во все времена аристократия не давала Лафайетов, Аржансонов и тысячи других блестящих исключений? Разве среди женщин и молодежи аристократии нашего времени не найдется ни одна душа, горящая священной любовью к человечеству?

За дело поэтому, за дело, все вы, богатые и бедные, признающие общность! Обсуждайте, проповедуйте, обращайте, пропагандируйте! Собирайте все мнения и все доводы, которые могут облегчить обращение других! Я начал, другие могут сделать лучше, чем я.

И никаких заговоров, никаких заговорщических обществ, всегда склонных к нетерпению и раздору! Никаких задних мыслей! Только обсуждение.

Не нужно даже частичных опытов общности, успех которых принесет мало добра, но неудача, почти несомненная, принесла бы очень много вреда. Одна только пропаганда, и всегда пропаганда, пока масса не примет принцип общности.

Но если аристократия никогда не захочет его принять? — Это невозможно! Если общность — химера, то уже одного обсуждения будет достаточно, чтобы осудить ее, и сам народ отвергнет ее и примет другую систему. Но если это учение есть сама истина, оно будет иметь многочисленных сторонников в народе, среди ученых, среди аристократии, и чем больше она их будет иметь, тем больше она будет завоевывать их каждый день, между тем как Англия и Америка будут каждый день делать новые завоевания для других народов, как и для себя самих. Будущее принадлежит общности одной лишь силой разума и истины. И как бы медленно общественное мнение ни добивалось своего торжества, оно всегда добьется его скорее и решительнее, чем это сделало бы насилие.

И мое убеждение в этом настолько глубоко, что если бы я держал революцию в своей руке, я оставил бы ее закрытой, даже если бы мне пришлось из-за этого умереть в изгнании.

Таковы мои принципы относительно общности. Быть может, пожелают искать в моем произведении намеки, ибо как можно не найти намеков в исторических и философских исследованиях, когда Ришелье требовал только пяти любых строк письма человека, чтобы найти в них преступление, за которое его можно повесить! Но я приобрел, думаю, право претендовать, чтобы не сомневались ни в моем мужестве, ни в моей прямоте, и я заявляю как друзьям, так и врагам, что во всей критической части моей работы я ставил себе целью только указать пороки всех социальных и политических организаций, не желая делать ни одного личного намека.

Люди всех партий, изучайте проблему общности, ибо это вопрос благополучия, первый и самый важный вопрос, — вопрос, который содержит все другие вопросы нравственности, философии, политической экономии и законодательства! Не было ли бы ребячеством скорбеть по поводу недугов человеческого рода, не исследуя их причины и не ища средства против них? Не было ли бы смешно заниматься только описанием недостатков народа и давать ему бесплодные советы, не увещевая властителей лечить зло справедливостью и человечностью?

Люди всех партий, религиозных или политических, послушайте, что говорит Гизо в своей книге «Религия в современных обществах»! «Это в духе времени — оплакивать положение народа… но это правда; невозможно смотреть без глубокого сожаления на такое множество столь несчастных человеческих созданий… Это прискорбно, очень прискорбно видеть, очень прискорбно думать об этом. И все же нужно об этом думать, думать очень много, ибо забыть это было бы серьезной ошибкой и серьезной опасностью».

Укажите же средство, средство, средство! Эгоисты, изучайте этот вопрос, ибо речь идет о вашем собственном интересе! Добрые отцы и матери, изучайте вопрос, ибо речь идет о счастье ваших детей и вашего потомства!

Благородные друзья народа, изучайте вопрос, ибо речь идет о счастье бедноты и народа!

Благородные филантропы, изучайте вопрос, ибо речь идет о счастье всего человечества!