Защита никогда не успокаивается

Из Мерримака, вполне безобидной речушки, протекающей на северо-востоке штата Массачусетс, было извлечено расчлененное женское тело. Голову так и не нашли, и в газетах это дело получило название «Дело о безголовом трупе». Было установлено, что тело принадлежит некой Бетти Эджерли, домохозяйке, жительнице городка Лоуэлл, штат Массачусетс. Вскоре в убийстве был обвинен ее муж Джордж.

Весной 1960 года я заканчивал юридический факультет и готовился к экзамену на право выступать защитником в суде. Все, что я знал о «Безголовом трупе», было вычитано мною из газет. Однако меньше чем через год мне пришлось объяснять присяжным, почему нельзя Джорджа Эджерли отправить на электрический стул. Впервые я выступал адвокатом в суде по делу о самом сенсационном убийстве, произошедшем в штате Массачусетс за многие годы. К тому же я подключился к судебному процессу уже после того, как была выслушана половина свидетелей.

Право выступать в суде я получил 16 ноября 1960 года, и первые месяцы ренту за мою адвокатскую контору в Бостоне пришлось платить из доходов нашего сыскного бюро.[1] К февралю, когда дело о безголовом трупе появилось на первых полосах газет, у меня в письменном столе не было и десятка папок с делами. В одной из них находилось дело Уилларда Пейджа, обвиненного в изнасиловании спустя почти четыре года после совершения преступления. Полиграф, или, как его неправильно называют, «детектор лжи», играл в защите Пейджа важную роль. Проверка на полиграфе показывала, что он невиновен. Однако в Массачусетсе, как и в большинстве штатов, показания полиграфа могут быть представлены в суде в качестве доказательства только с согласия обеих сторон. В деле Пейджа обвинение, по вполне понятным причинам, возражало. Поэтому мне оставалось только одно — создать прецедент для изменения закона, представив присяжным результат тестирования Пейджа. Проведя большую исследовательскую работу на полиграфе, я договорился с комиссией экспертов, чтобы они приехали в Бостон и высказали свое мнение о достоверности моих исследований. Суд был назначен на май.

Тем временем суд над Эджерли все больше и больше привлекал внимание публики по мере того, как становились известны сенсационные подробности, которые неизменно попадают на страницы газет. Бетти в свое время сидела за участие в ограблении военнослужащих. Джордж был настоящим волокитой. Но меня поразил огромный, на всю страницу заголовок, прямо заявлявший: «Эджерли не выдержал проверки на детекторе лжи». Согласно показаниям специалиста, проверявшего Эджерли на полиграфе, результаты теста доказывали его вину. Сначала я решил, что это тот самый прецедент, который мне нужен, но, внимательно прочитав заметку, понял, что это не так. Ошибочно полагая, что результаты теста свидетельствуют в пользу Эджерли, его главный защитник, Джон Х. Тобин, попросил представить их суду.

На следующий день мне позвонил Чарли Циммерман, очень опытный специалист, который по моей просьбе проверял на полиграфе Уилларда Пейджа. Он сказал, что защита Эджерли хотела бы получить совет, как провести перекрестный допрос «эксперта» по детектору лжи, того самого, который угробил Эджерли. Это было в субботу, перекрестный допрос должен был начаться в понедельник. Чарли предложил мне в воскресенье поехать к Джону Тобину — ему в пятницу стало плохо, и теперь он отдыхал у себя дома, в Кембридже. Джон рассказал мне, что случилось. Было ясно, что обвинение не просто обвело его вокруг пальца, но, говоря языком спортсменов, отправило в нокдаун. За время расследования дела полиция дважды проверяла Эджерли на полиграфе. Джордж рассказал об этих проверках Тобину, и тот обратился с просьбой к капитану Майклу Куллинану, полицейскому эксперту по полиграфу, проверить результаты. Куллинан, офицер полиции, имевший заслуженную репутацию честного человека, ответил, что результаты тестов неопределенны.

Однако на суде один из проводивших расследование полицейских неоднократно упоминал некие «проверки», которые проходил Эджерли. Он был достаточно осторожен, чтобы не говорить «проверки на детекторе лжи», поскольку это автоматически давало основание для отмены приговора в связи с нарушением правил ведения судебного заседания. Намек тем не менее был ясен: Эджерли проверялся на полиграфе и результаты проверок скрываются. Тогда Тобин сделал то, что казалось ему абсолютно безопасным, — потребовал предъявить тесты. Он был удивлен, когда прокурор Фрэнк Монарски согласился. Теперь свидетельские показания давал Куллинан. Он повторял все, что сказал Тобину: результаты тестов слишком неопределенны, чтобы давать какое-то категорическое заключение. Да, Эджерли охотно принимал участие в проведении тестов. В тот момент у Тобина были все основания считать, что он выбрал правильную тактику, когда потребовал представить результаты проверки.

Затем обвинение вызвало Августина Лоулора, фармацевта из Лоренса (штат Массачусетс). Выпускник Килеровского полиграф-института в Чикаго, Лоулор, приобретая опыт практической работы на полиграфе, бесплатно проводил тестирование по просьбе местных властей. Лоулор сообщил, что проверял также и Эджерли. Он продемонстрировал несколько таблиц и заявил, что, по его мнению, Эджерли «не сказал правду, когда отрицал свое участие в убийстве жены».

Тобин повернулся к своему подзащитному и раздраженно спросил, почему тот не сказал ему о тестах Лоулора. Эджерли ответил, что забыл о них. К тому же ему сказали, что они проводятся просто для практики экзаменатора и ничего не доказывают.

До этого момента обвинение было побежденной стороной. Теперь оно выглядело победителем, а Джордж Эджерли — кандидатом на электрический стул.

Если, конечно, защита не сумеет во время перекрестного допроса разрушить, свести на нет показания Лоулора.

Я рассказал Тобину все, что знал о полиграфе, довольно простом устройстве, которое в своем первоначальном виде было впервые использовано где-то в 20-х годах. В современном полиграфе имеется несколько составных частей, регистрирующих изменения физиологического состояния проверяемого. Первая составная — манжет, такой же, как в аппарате для измерения артериального давления; но если в обычном аппарате, используемом врачами, результаты регистрируются на небольшом круглом циферблате, прикрепленном к манжету, в полиграфе этот манжет при помощи резиновой трубки прикрепляется к самописцу. На осциллографе отмечается каждый удар сердца испытуемого. После завершения теста на движущейся ленте будут зарегистрированы все изменения давления и частоты пульса. Оба эти показателя имеют большое значение для обнаружения лжи.

Вторая составляющая — растягивающаяся трубка из гофрированной резины, которая закрепляется вокруг груди. Другая резиновая трубка соединяет ее со вторым самописцем. На вдохе грудь расширяется, перо идет вверх, на выдохе — вниз. После завершения теста можно проверить ритмичность дыхания испытуемого. Изменения, совпадающие с психологически возбуждающими вопросами, будут с большой долей вероятности указывать на ложь.

Третья составная часть — гальвано-тест, или ГКР — гальваническая кожная реакция, состоит из очень чувствительного гальванометра, способного регистрировать самый слабый электрический ток. На коже укрепляются два электрода и аппарат измеряет величину сопротивления кожи току, проходящему между электродами. Все это тоже фиксируется самописцем, перо которого движется поперек ленты и отмечает изменения электропроводимости. Существуют различные теории о том, почему этот тест существенен для установления истины, но, думаю, не ошибусь, сказав, что точно этого никто не знает. Самая распространенная точка зрения предполагает, что ложь усиливает выделение пота, который, в свою очередь, влияет на электропроводимость кожи.

Как бы то ни было, гальванометр обладает несомненными достоинствами, особенно когда речь идет об определенном типе людей. Многие специалисты считают, что если человек отчетливо реагирует на гальвано-тест, два других компонента можно не использовать. С другой стороны, есть люди, которые могут говорить явную ложь без сколько-нибудь значительной гальванореакции.

В целом описанное выше устройство довольно надежно. Критический фактор при проведении полиграф-теста — сам экзаменатор. В США уровень экзаменаторов на полиграфе колеблется от экспертов, которые практически никогда не ошибаются, до любителей-дилетантов, которых надо сажать в тюрьму или в сумасшедший дом за то, что они изображают из себя экспертов. Каких-либо официальных норм по подготовке и обучению таких специалистов не существует, и всего лишь в 15 или 16 штатах эксперты получают удостоверения. Соответственно, в тех штатах, где деятельность этих специалистов никак не регламентируется, любой может купить себе полиграф и открыть собственную контору. Именно поэтому адвокатам и полиции следует выбирать полиграф-экзаменаторов так же тщательно, как большинство из нас выбирают врачей и финансовых агентов. Первоклассный полиграф-экзаменатор должен обладать интеллектом, умением вести допрос, а также иметь достаточные познания в психологии и физиологии.

Прежде всего — вопросы. Правильно подобранные вопросы должны задаваться определенным образом и ставиться так, чтобы на них можно было ответить либо «да», либо «нет». И прежде чем включить машину, вопросы следует подготовить в письменном виде. Испытуемый по крайней мере должен знать, на какие темы будут задаваться вопросы. Во-первых, неожиданный вопрос может вызвать реакцию, даже если ответ правдив. Во-вторых, уже одно то, что испытуемый ожидает вопрос, заставит его эмоционально подготовиться и сильнее прореагировать на этот вопрос, когда он будет задан. Поскольку манжет, при помощи которого проверяют давление, прижимает артерию, продолжительность теста не должна превышать 7 минут. Испытуемый сидит спиной к экзаменатору и полиграфу, чтобы его не отвлекало движение самописцев. После каждого вопроса на движущейся ленте делается отметка в том месте, где он был задан. Вторая отметка показывает, ответил испытуемый «да» или «нет». И, наконец, экзаменатор должен правильно расшифровать полученный график. Термин «детектор лжи» неверен; правильнее будет сказать «подтверждатель истины». По существу, единственная функция полиграфа — отделить тех, кто полностью сказал правду, от тех, кто этого не сделал. Пройти полиграф-тест может любой человек. Для этого нужно лишь одно — говорить всю правду. Можно ведь сказать правду в буквальном смысле слова и при этом фактически солгать.

Ну, например, Джона, подозреваемого в убийстве Мэри, спрашивают: «Вы убили Мэри?» Джон не убивал, но знает, кто это сделал. Или у него было тайное желание прикончить ее. В любом случае его реакция может оказаться очень схожей с такой, как если бы убийцей был он. И он не сможет снять с себя подозрения до тех пор, пока не расскажет экзаменатору все как есть.

Хотя гражданские суды считают полиграф угрозой для существования системы присяжных, тем не менее он широко используется правоохранительными органами, в военных и промышленных сферах. Кое-где человек, успешно выдержавший проверку на полиграфе, автоматически исключается из числа подозреваемых. В этом есть свой смысл, поскольку в таком случае отпадает необходимость в обвинительном заключении и суде — испытании, от которого не каждому удается оправиться, даже если он был оправдан. Если этого человека суд и счел невиновным, в глазах публики его просто-напросто сумел «вытащить» опытный адвокат. Это тот недостаток нашей судебной системы, который можно исправить при умелом использовании полиграфа. Может быть, сказал я Джону Тобину, дело Эджерли сможет в этом помочь.

Джону Тобину исполнилось 72. Это был усталый, больной человек, и судебный процесс добавил ему новых морщин на лице. Мне было 27, и я рвался в бой. Мы проговорили о полиграфе несколько часов. Потом Джон внимательно посмотрел на меня.

— Ли, — сказал он, — вы не хотели бы принять участие в процессе, провести перекрестный допрос этого парня, Лоулора? Я думаю, во всем Массачусетсе не найдется второго адвоката, имеющего представление о полиграфе. Мне кажется, вы могли бы помочь нам.

Основания для колебаний у меня были. Участвуя в деле Пейджа, я всеми силами старался доказать надежность полиграфа. Теперь Тобин просил меня доказать сомнительность результатов полиграф-теста. Но дать мне шанс принять участие в «деле о безголовом трупе» было все равно, что предложить кусочек луны. Я сказал «да».

Когда я ушел от Тобина и вернулся домой (через дорогу от моей Бостонской конторы), уже наступил вечер. С полиграфом я был знаком лучше, чем большинство адвокатов, но все мои исследования проводились с «позитивной» точки зрения; мне никогда не доводилось подвергать сомнению тест или экзаменатора. Нужно было снова браться за книги, а у меня на все оставалась одна ночь.

Студенческая привычка готовиться к экзамену в последний день сослужила мне в этот раз добрую службу. Друзья тоже не подвели. Я позвонил Дэну Блумфилду (тогда он был старшим следователем у меня в агентстве) и Филу Хэллорану, своему бывшему однокурснику. Мы сидели у меня дома, пили кофе и читали книги о полиграфе. Потом Дэн и Фил коротко излагали мне то, что прочитали они. Когда мы закончили, третий кофейник был пуст, а за окном уже светало. Пора было отправляться в суд.

Я надел черный костюм-тройку, начистил ботинки и сунул в портфель стопку инструкций по полиграфу и несколько журналов. Первый раз отправляясь в суд в качестве адвоката, я начисто забыл про полиграф. Вместо этого я перебирал в памяти все, что знал о самом сильном оружии в арсенале адвоката — перекрестном допросе.

Мы все устраиваем перекрестные допросы. Родители — детям, начальники — подчиненным, политики — своим помощникам и друг другу. Но для адвоката в суде перекрестный допрос — смертельный номер. Он должен разрушить улики и свидетельские показания, собранные против его подзащитного, уменьшить их впечатление на присяжных, объяснить, ослабить, свести на нет. Если прокурор старается построить обвинение, адвокат делает все возможное, чтобы разрушить его. Адвокатам, которые этого не понимают, лучше держаться от судов подальше.

К сожалению, таких адвокатов мы встречаем там ежедневно. Большинство юридических факультетов почти не обучают студентов умению вести перекрестный допрос. Методам и принципам перекрестного допроса должен быть посвящен специальный курс, после которого необходимо пройти практику. Вместо этого новоиспеченному адвокату приходится учиться вести перекрестный допрос прямо в суде, за счет своих клиентов. Мне кажется, это столь же разумно, как учить студентов-медиков хирургии на живых людях вместо трупов.

Искусство перекрестного допроса страдает также от неправильного взгляда на него широкой публики. Это уже серьезная проблема, поскольку именно из нее, из этой самой публики, мы набираем присяжных. Слишком многие присяжные ждут Перри Мейсона;[2] они надеются увидеть адвоката, который заставит свидетеля сознаться, что подсудимый невиновен, а танцовщицу убил он. Ну, что же, такое тоже бывает, но только по телевизору.

В действительности же главное правило перекрестного допроса — не задавать вопросов. Если только свидетель не скажет что-то, что может быть использовано против него, или не появится шанс уменьшить воздействие его показаний, адвокат должен улыбаться и говорить: «Вопросов нет».

До тех пор пока свидетель не сделал конкретного заявления или не занял определенную позицию, он всегда сможет уклониться от ответа на вопрос. Проводящий перекрестный допрос должен прежде всего точно установить все, что свидетель, по его мнению, знает по данному делу, а также все, чего он не знает. Последнее не менее важно, поскольку часто именно недостаток улик и дает основание для сомнений в виновности подсудимого.

Разумеется, во время прямого допроса свидетель уже сделал какие-то заявления, но эти показания, как правило, отличаются краткостью и отсутствием деталей. Поэтому прежде чем перейти в наступление, нужно терпеливо и методично задавать вопросы до тех пор, пока свидетель по всем пунктам не займет определенную позицию — «да» или «нет». Самая распространенная ошибка адвоката при перекрестном допросе — переходить в наступление раньше, чем свидетель будет в достаточной степени связан своими показаниями. В итоге тому удается выкрутиться.

Перекрестный допрос свидетеля-эксперта (как раз это мне и предстояло) имеет свои особенности. Это специалист, который понимает судебный процесс, знает, до какой черты он может себе позволить дойти безнаказанно; знает, как отвечать на вопросы. К тому же он, как правило (хотя и не всегда), опытный специалист в своей области. Задайте эксперту достаточно общий вопрос — и вам конец. Вот поэтому-то адвокат, выступающий в суде, должен быть напичкан самой разной информацией. Ему надо знать обсуждаемый предмет достаточно хорошо для того, чтобы суметь обнаружить слабые места в показаниях такого свидетеля.

Именно это я должен был проделать с Августином Лоулором, провинциальным аптекарем, который на два дня занял такое важное место в моей жизни.

В то морозное февральское утро, поднимаясь по стертым ступеням здания суда Ист-Кембриджа, я размышлял о своих слабых местах. Я не видел таблиц тестов Лоулора. Я никогда не встречался с ним. Я не знал, что он за человек или какой из него свидетель. Я никогда и никого не допрашивал перед присяжными. Я проработал адвокатом всего три месяца.

Зал судебных заседаний, где мне предстояло выступать впервые в жизни, переносил вас в Англию 1800-х годов. Высокий потолок, темная мебель красного дерева, старинный стол защиты, резное судейское кресло. Акустика здесь была просто ужасной. Многие любители сенсаций, сидящие на местах для зрителей, едва ли могли что-то расслышать. Тем не менее зал был набит до отказа.

Джон Тобин был болен, его помощник, Клем Маккарти, отвел меня к судье Эдмунду Р. Дьюингу, который дал мне разрешение выступать по делу Эджерли. Окружной прокурор Джон Дж. Дроуни тепло пожал мне руку; похоже, он не принял меня всерьез.

В зале я увидел Джорджа Эджерли. Он сидел в проволочной клетке — варварское изобретение, которое еще несколько лет назад использовалось в штате Массачусетс при рассмотрении всех дел о преступлениях, за которые полагается смертная казнь. Эджерли, как я скоро узнал, обладал развитым чувством юмора, превосходной памятью на детали и скрупулезно-внимательным отношением к своему судебному процессу. Он был автомехаником, зарабатывал 10 000 долларов в год, хозяин считал его умелым и надежным работником. К тому же в своем кругу он пользовался репутацией вполне светского человека.

Одним из самых ярких были показания сестер его жены, описывавших свои путешествия с Джорджем и сообщавших подробности: кто, с кем и в каком отеле останавливался.

Эджерли внимательно посмотрел на меня из своей клетки.

— Думаете, вы сумеете справиться с этим парнем?

— Не знаю, — ответил я, — во всяком случае, попробую.

— Ну, ладно, — сказал он. — Надеюсь, вы свое дело знаете. Он-то в своем не разбирается наверняка, иначе никогда бы не сказал, что я лгу. Я не убивал свою жену.

В тот момент мне оставалось лишь поверить Эджерли на слово. Приходилось допустить, что Августин Лоулор либо ошибся, либо не был достаточно опытным специалистом. Я должен был постараться доказать, что реакции Эджерли если и не устанавливают его невиновность, то уж во всяком случае не доказывают вину.

Судебное заседание началось, и мы с Августином Лоулором оказались лицом к лицу. Лоулору было лет тридцать пять, он производил впечатление культурного, образованного человека, держался очень прямо. В нем не было заметно никаких признаков волнения. Я представился присяжным, объяснил, что Джон Тобин отсутствует по болезни и резюмировал показания Лоулора, данные им в пятницу.

— Мистер Лоулор, — начал я, — правильно ли будет сказать, что так называемый «детектор лжи», или полиграф, не может обнаружить ложь?

Лоулор заколебался, взглянул на Фрэнка Монарски и ответил:

— Да, это так.

Я увидел реакцию присяжных. Монарски, в ходе прямого допроса Лоулора, почти не коснулся устройства полиграфа, и такой ответ поразил присяжных.

Надо было установить, какие книги о полиграфе Лоулор как эксперт считал авторитетными, заслуживающими доверия. В отличие от обычного свидетеля эксперту позволяется высказывать свое мнение и делать заключения. Если он выразит одобрение какой-либо публикации по своей специальности, его стоит подробно расспросить о ней, и, вполне возможно, он скажет что-то, противоречащее этой книге. Вот на этих противоречиях его и можно будет поймать.

О технике проведения полиграф-тестов написано совсем немного. Наиболее авторитетной считается книга Фреда Е. Инбау, профессора юридического факультета Северо-Западного университета, и Джона Е. Рейда, одного из лучших в стране полиграф-экзаменаторов. Я показал эту книгу Лоулору и спросил, читал ли он ее.

— Бо́льшую часть, — ответил он.

— Вы считаете ее заслуживающей доверия?

— Нет, — сказал эксперт обвинения, — не считаю.

— Скажите, мистер Лоулор, есть ли книга, посвященная проведению полиграф-тестов, которую вы считаете авторитетной?

При этом я подошел к столу защиты и положил руку на стопку книг, штук восемь. Лоулор, как я и рассчитывал, решил, что все эти книги — о полиграфе, хотя таких там было совсем немного.

— Нет… нет, я не могу назвать такую книгу.

— Может быть, вы сами написали книгу по этому вопросу?

— Нет.

— Были ли у вас опубликованы об этом статьи?

— Нет. — Он начал проявлять признаки раздражения.

— Вы, конечно, читали такие статьи и знаете, что они периодически публикуются?

— Да, я читал некоторые из них.

— Какие статьи вы считаете авторитетными?

Я открыл портфель и начал вытаскивать журналы.

— Нет, я не помню ни одной статьи, которая показалась бы мне авторитетной в этой области.

Казалось, ничто не могло поколебать Гуса Лоулора. Но у меня оставалось еще другое средство.

— Как я понимаю, мистер Лоулор, вы пользуетесь Килеровским полиграфом?

— Да.

— Он кажется вам надежной машиной?

— Да, пожалуй.

— И вы считаете компанию «Килер» опытным специалистом по выпуску полиграфов и обучению работе на них, не так ли?

— Да.

— Какой моделью вы пользуетесь — 6303?

— Да.

Мне надо было уточнить кое-что еще.

— Кстати, у нее ведь три самописца?

— Да.

— Когда вы покупали аппарат, к нему прилагалось руководство по эксплуатации полиграфа и проведению тестирования, изданное изготовителем?

— Да, руководство прилагалось.

— Хорошо. Теперь, учитывая ваше мнение, что компания «Килер» является опытным специалистом тестирования на полиграфе, можете ли вы сказать, что, по крайней мере, их руководство по эксплуатации можно считать авторитетной публикацией?

Лоулор вздохнул. Деваться ему было некуда.

— Да, — сказал он, — это руководство авторитетно.

— Вы, разумеется, читали его?

— Да.

Я подошел поближе к свидетелю и показал ему стандартное руководство к полиграфу «Килер-6303».

— Ваш экземпляр такой же, как у меня?

— Да.

— И вы, несомненно, проводите полиграф-тесты так, как рекомендуется в этой книге?

— Да, — ответил он, — я довольно точно следую этим рекомендациям.

По одному вопросу я загнал его в угол.

И тут я применил другой важный прием из используемых при перекрестном допросе — сменил предмет обсуждения. В килеровской инструкции было кое-что интересное для меня, и я собирался воспользоваться этим, застав Гуса Лоулора врасплох.

— При всем моем уважении к вашей деятельности полиграф-эксперта, насколько я понимаю, это не основное ваше занятие?

— Нет, — сказал он, — не основное.

— Вы аптекарь?

— Я фармацевт.

— Бо́льшую часть доходов вы получаете от своей деятельности аптекаря — простите, фармацевта?

— Да.

— Когда я говорю «бо́льшую часть», я имею в виду 99 %. Это правильно?

Лоулор кивнул.

— За проведение тестов вам не платят, не так ли?

— Да, я занимаюсь этим бесплатно, чтобы помочь правосудию.

— Но ведь многие другие специалисты тоже проводят тесты для представителей власти?

— Да.

— И многие из них берут плату за эту работу, так?

Лоулор снова кивнул.

Теперь я был готов вернуться к «Руководству». Предыдущие показания давали основание считать, что вследствие злоупотребления алкоголем и (судя по намекам) чрезмерного пристрастия к прекрасному полу Эджерли во время допросов бывал далеко не в лучшей форме.

— Мистер Лоулор, — спросил я, — это правда, что в то утро, когда вы тестировали Джорджа, он выглядел, скажем, несколько с похмелья?

— Может быть.

— Он вам сказал, что почти не спал в ту ночь, правильно?

— Кажется, он об этом упоминал.

— Вам хотелось, чтобы тесты были сделаны как можно точнее?

— Разумеется.

— И вы хотели, чтобы они были объективны?

— Я всегда стараюсь быть объективным.

Я повернулся к столу защиты и взял килеровское «Руководство».

— В этой книге, — сказал я, взмахнув рукой, — в этой самой книге говорится, что проводить тестирование можно только в том случае, если испытуемый как следует отдохнул и находится в хорошем физическом состоянии. Вы знаете об этом, не так ли?

Лоулор взглянул на Монарски.

— Кажется, там об этом говорится.

— И вы с этим согласны?

— Да, пожалуй.

— Тем не менее вы провели тестирование Джорджа Эджерли, зная, что он не отдохнул и не находится в хорошем физическом состоянии?

Молчание.

— Это дело об убийстве, мистер Лоулор; вы провели полиграф-тестирование, зная, что физическое состояние испытуемого не соответствует требованиям? Вы поступили так, зная, что речь идет об убийстве?

— Мне не сказали, что речь идет об убийстве, — холодно ответил он. — Я думал, что дело касается просто исчезновения человека.

— Вы хотите сказать, мистер Лоулор, что, когда вы тестировали обвиняемого, вы не знали, что он подозревается в убийстве своей жены? Я вас правильно понял?

— Ну, да — в некотором смысле. То есть, я хочу сказать — я мог исходить только из того, что мне сообщили.

— Ну, конечно, — с сочувствием заметил я, — если бы вы знали, что речь идет об убийстве и вам придется давать показания в суде, вы бы стали настаивать на более строгом соблюдении правил проведения тестов, не так ли?

— Да, — подтвердил Лоулор, — именно так.

Я решил остановиться.

Время подходило к утреннему перерыву. Я еще ни слова не сказал о графиках Лоулора, а между тем мне до смерти хотелось бы взглянуть на них.

— Кстати, мистер Лоулор, — сказал я, — у вас с собой эти графики, или что вы там составили по тестам, которые проводили с подсудимым в связи с делом об исчезновении?

Лоулор достал две полиграммы.

В 11.30, после полуторачасового перекрестного допроса, судья Дьюинг объявил перерыв. У меня было 15 минут на то, чтобы посмотреть графики и список вопросов, которые задавались Эджерли.

При внимательном взгляде на графики становилось ясно, что Эджерли имел основания для жалоб. Данные были слишком неубедительны, чтобы экспертиза могла давать какие-либо заключения.

После перерыва мы с Лоулором обсудили принципы тестирования и устройство трехкомпонентного полиграфа. Лоулор использовал прибор для измерения давления и пневмограф, но не гальванометр. Дело в том, что в полиграфах первых выпусков его не было и некоторые специалисты сомневались в целесообразности его применения. Но я отнюдь не собирался сообщать об этом.

— Итак, вы сказали, мистер Лоулор, что в вашей машине три самописца?

Лоулор слегка смутился.

— Да, — ответил он, — три.

— И, когда вы учились в Килеровской школе, вас обучали пользоваться всеми тремя?

— Да.

— Я обратил внимание, что при тестировании обвиняемого вы предпочли не использовать гальванометр, принцип действия которого вы изложили ранее. Это так?

— Да, я им не воспользовался.

— Объясните присяжным, почему.

Я рисковал. Обычно ведущий перекрестный допрос избегает вопросов «что», «где», «когда», «как» и «почему», любой из которых дает свидетелю, особенно эксперту, слишком большие возможности. Но я чувствовал, что Лоулор не сумеет выбраться из того угла, в который я загнал его.

— Я считаю, — сказал он, — что гальванометр мало что дает для теста и даже может внести в него путаницу. По надежности его нельзя сравнить с двумя другими компонентами, и я не люблю полагаться на его данные.

— Но вас обучали им пользоваться?

— Да.

— Правильно ли я понял, мистер Лоулор, причиной, по которой вы отказываетесь от ГКР, является опасение, что вы не сможете достаточно компетентно расшифровать результаты исследования? Что вы их не понимаете?

— Ничего подобного! Я прекрасно в этом разбираюсь.

Я повернулся к графикам, которые приколол на школьную доску, поставленную возле места для дачи свидетельских показаний так, чтобы было видно присяжным. Ничто не раздражает присяжных больше, чем адвокат, пространно обсуждающий фотографию или документ, который они не могут увидеть.

Я попросил Лоулора указать на графиках те места, где, по его мнению, Эджерли не говорил правду об исчезновении своей жены. Он указал несколько.

— Вы не сомневаетесь, мистер Лоулор, что обвиняемого зовут Джордж?

— Нет… у меня нет оснований сомневаться.

— Вы можете указать на графике то место, когда вы задали ему вопрос: «Вас зовут Джордж?»

Лоулор взял указку и исполнил мою просьбу.

— Я вижу, что, когда вы задали этот вопрос, у обвиняемого отмечен подъем давления, — продолжал я. — Вы полагаете, он сказал неправду?

— Нет, — ответил Лоулор, — я не считаю, что это означает обман.

— Но ведь ваш график показывает, что давление поднялось.

— Да, оно несколько поднялось, но это не обязательно связано с обманом.

— Могло ли быть причиной этого его, так сказать, плохое самочувствие?

— Да, вполне может быть.

— Если быть беспристрастным, нельзя ли предположить, что то же самое плохое самочувствие могло послужить причиной и других аналогичных реакций, которые мы видим на обоих графиках?

Лоулор был загнан в угол. Слово «беспристрастным» задевало его честь эксперта.

— Можно, — признал он, — но я считаю, что есть разница между ответами на разные вопросы…

Он наверняка горел желанием все объяснить, но я не собирался предоставлять ему такую возможность. Если бы Монарски разбирался в полиграфе, он дал бы Лоулору развить свою мысль при повторном прямом допросе. Тот мог бы, к примеру, обсудить показания пневмографа, которые были более обличающими, чем показания аппарата, измеряющего давление. В этой же ситуации Монарски решил не вмешиваться. Я закончил и повторного прямого допроса не последовало.

Если я и не преуспел в чем другом, то уж удовольствие своему клиенту доставил.

— Неплохо вышло, — сказал Джордж Эджерли. — Вы бы не согласились остаться до конца суда?

Я поблагодарил его, но объяснил, что принял участие в деле только как специалист по полиграфу и что Джон Тобин наверняка скоро вернется в строй. Судья объявил перерыв на обед, и мое участие в деле Эджерли закончилось. По крайней мере, я так думал. Я испытывал и радость, и сожаление от того, что моя дуэль с Лоулором окончена. Во всяком случае, я не растерялся, не свалял дурака. И дал присяжным основание для сомнений.

Не удержавшись, я вернулся после обеда в зал заседаний уже в качестве зрителя. Мне хотелось послушать, что скажет Маккарти. Он заявил присяжным, что защита будет основываться на показаниях самого Джорджа Эджерли. Используя показания других свидетелей о том, где и когда они в последний раз видели Бетти, он докажет, что ее видели живой уже после момента смерти, установленного обвинением.

Я собирался было возвращаться в контору, когда позвонил Джон Тобин и сказал, что он получил хорошие отзывы о перекрестном допросе Лоулора. Не соглашусь ли я остаться в деле и взять на себя некоторых свидетелей?

Суд шел две недели, многих уже заслушали. Но это было все равно, что спросить начинающего певца, выступающего по ресторанчикам, не хочет ли он принять участие в шоу Эда Саливена. Уговаривать меня не пришлось.

Первым заданием, данным мне Джоном Тобином, оказался допрос свидетеля, которого я назову Луис Дюбуа. Хотя его настоящее имя указано в судебных протоколах, я изменю его, чтобы не причинять ему лишних неприятностей — он и так достаточно натерпелся. Дюбуа многим рисковал, согласившись участвовать в деле и то, как с ним поступили, это просто позор.

Дюбуа был одним из людей, окружавших Бетти Эджерли в ее пестром прошлом. Он и Бетти были сообщниками, несколько лет назад их приговорили к тюремному заключению за ограбление военнослужащих.

После освобождения Дюбуа начал честную жизнь. Он женился, нашел постоянную работу, завоевал уважение окружающих, большинство из которых даже не подозревало о его преступном прошлом.

Когда начался суд над Эджерли, Дюбуа оказался перед трудным выбором. Он встретил Бетти на улице Лоуэлла через шесть недель после того, как она якобы была убита. Он обратился в полицию, но об этом никому не сообщили, и защита о нем ничего не знала. Выступить свидетелем для него значило открыть свое преступное прошлое; это грозило скандальной известностью, возможно, позором для семьи. Но если Джордж Эджерли попадет на электрический стул, Луис Дюбуа всю жизнь будет мучиться мыслью, что его показания могли бы все изменить. Когда суд уже шел, Дюбуа связался с защитой и рассказал свою историю.

Он повторил ее под присягой. Дюбуа был замечательным свидетелем: спокойный, прямой, откровенный; его ответы были убедительны. Он показал, что мучительно размышляя о возможных последствиях своего выступления в суде, он обратился за советом к священнику. Священник пошел вместе с ним в полицейский участок Лоуэлла.

Монарски с самоуверенным видом начал перекрестный допрос. В руке он держал листок бумаги.

— Вы утверждаете, мистер Дюбуа, — сказал он, — что разговаривали с лейтенантом Вильсоном в присутствии этого священника, не так ли?

— Да, так.

Монарски взмахнул бумажкой перед Дюбуа.

— Вы когда-нибудь давали письменные показания полиции Лоуэлла?

Дюбуа опустил глаза.

— Да, давал.

— Это ваша подпись под документом?

Дюбуа кивнул.

— Разве в этих показаниях вы не говорите, что недостаточно хорошо разглядели женщину, которую в тот день приняли за Бетти Эджерли, и не уверены, что это была она?

Дюбуа снова кивнул, и Монарски сел на свое место.

Наступил мой черед. Дюбуа ничего не сказал мне об этих показаниях, и я должен был постараться исправить ущерб, причиненный перекрестным допросом. Дюбуа рассказал, что в полиции ему приказали подписать эти показания. Они сказали, что если откроется его прошлое, это грозит ему большими неприятностями, что лучше всего ему не вмешиваться и не лезть в свидетели. Он подписал показания. Но теперь он решил вмешаться. Он готов показать под присягой, что свидетельство, данное в полицейском участке, — сознательная фальсификация, а его теперешние показания — истина. Для этого заявления требовалась смелость, и я чувствовал, что она должна произвести впечатление на присяжных.

Джон Тобин согласился со мной и начал активные поиски священника, который сопровождал Дюбуа в полицейский участок, а впоследствии получил приход где-то в другом штате.

Тобин также поручил мне допрос Джорджа Эджерли. Показания Эджерли были ключевым моментом. Когда подсудимый дает показания под присягой, он неизбежно становится своим главным свидетелем: если он говорит, что невиновен, и присяжные ему верят, он непременно будет оправдан. Без сомнения, для начинающего адвоката вести допрос Джорджа Эджерли было редкой удачей. К тому же я мог хоть чем-то помочь Джону Тобину. Все участники судебного заседания боялись, что он может не выдержать того напряжения, которого требовал этот допрос.

Мое участие в допросе имело свои минусы. Я пропустил половину суда. Я не был знаком с показаниями, оказавшими большое влияние на присяжных. Я мог прочитать протокол, но если бы мне пришлось прочитать все 1700 страниц, не осталось бы времени поработать с Эджерли. А это было очень важно для нас обоих. Для меня — потому, что факты, как их знает подсудимый, часто отличаются от того, как их излагают другие свидетели; для Эджерли — потому, что если я начну допрос без предварительных обсуждений, ему будет трудно понять, к чему я клоню, задавая свои вопросы. Я решил забыть о протоколах и заглядывать в них только, если понадобится какая-нибудь справка. Лучше заняться самим Эджерли; у него была прекрасная память и просто удивительное для неспециалиста умение выделить в показаниях главное. Я предоставлю это Джорджу — положусь на него, и пусть он сам скажет мне, какие показания требуют объяснения или опровержения.

Всю эту и две последующие ночи мы с моей секретаршей (и будущей женой) работали с Эджерли. Тюремщик с женой, которые жили тут же, на территории тюрьмы, предоставили нам свой дом и снабжали кофе и бутербродами. Я расспрашивал Эджерли, а Вики все стенографировала. Мало-помалу мы разобрались со всеми фактами по «делу о безголовом трупе».

Необходимо рассказать предысторию событий. У Джорджа и Бетти Эджерли было не супружество, а, скорее, мирное сосуществование. Если о Джордже можно сказать, что он слегка сбивался с пути истинного, то Бетти далеко уходила с этого пути. Она могла исчезнуть на много дней, а потом вернуться домой без всяких объяснений, где была. Девизом Джорджа в подобных случаях было: «Живи сам и давай жить другим»; он не задавал вопросов.

В вечер ее исчезновения они ужинали в ресторане недалеко от побережья. Был декабрь 1959 года, и, когда они возвращались домой, пошел снег. Они не были в ссоре, но Бетти по дороге молчала и выглядела расстроенной. Джордж подозревал, что у нее в это время был с кем-то роман и именно этим вызвано ее плохое настроение. Но он не имел ни малейшего представления, кто мог быть этот другой.

Когда они ехали через Лоуэлл, их машина застряла на скользком подъеме. Джордж оставил Бетти в машине и отправился за помощью. На вершине подъема он заметил оранжевый снегоочиститель, но остановить не сумел. Когда он вернулся, машина была пуста. Он принялся искать Бетти, звать ее. Потом подумал — какого черта? Она уже не в первый раз исчезает. С тех пор он ее больше не видел.

Эджерли утверждал, что у него не было причин убивать жену, и добавил, что обвинение не смогло обнаружить серьезного мотива для убийства. Он рассказал, что среди друзей Бетти имелись и такие, кто мог быть замешан в торговле наркотиками. Не исключено, что она слишком много узнала об их деятельности и поэтому была убита. Но для того чтобы мы могли изложить эту версию перед присяжными, он не располагал достаточной информацией.

Эджерли прекрасно комментировал. Его наблюдательность, умение схватывать детали, подробно рассказывать, кто что говорил, как говорил и как реагировали присяжные, были просто удивительны. Я подолгу просто слушал его, время от времени кивком головы давая понять Вики, что это место следует подчеркнуть.

Когда мы в первую ночь вышли из тюрьмы, материала для следующего дня у нас было более чем достаточно. Поскольку до начала судебного заседания времени расшифровать стенограмму не оставалось, я попросил судью Дьюинга разрешить Вики сесть рядом со мной за стол защиты. Пресса немедленно окрестила ее Деллой Стрит.[3]

Эджерли давал показания в течение двух дней. Он рассказал свою историю так, как рассказывал ее мне в тюрьме, не изменив ни одной детали.

Когда настала очередь Монарски проводить перекрестный допрос, напряжение в зале достигло высшей точки. Все с интересом ждали, справится ли он с Эджерли. Монарски, человек опытный и знающий, приступил к допросу, держа в руках пухлый блокнот со своими заметками. Он тщательно отыскивал малейшие противоречия. Перекрестный допрос явился для Эджерли нелегким испытанием, но он его достойно выдержал.

На следующее утро мне позвонил адвокат, для которого я проводил кое-какие расследования в своем бюро. Сначала он сделал несколько замечаний относительно адвокатов, начинающих свою деятельность прямо сверху, с дел об убийстве, потом перешел к сути. Он звонил по поручению своей клиентки, которая боится, что ее имя всплывет в деле Эджерли. Примерно в то время, когда исчезла Бетти Эджерли, его клиентка, перебрав лишнего в баре, уехала оттуда со случайным знакомым. По дороге домой они остановились и перебрались на заднее сиденье его машины, но дело не сладилось, он обнаружил, что у нее месячные. Позже она узнала, что машину ее новому знакомому дал его близкий приятель — Джордж Эджерли.

В этом месте адвокат, человек, которого я люблю и уважаю, помолчал и спросил, говорит ли мне это о чем-нибудь.

— Конечно, — ответил я. — Обвинение представило доказательства, что в машине Джорджа, на заднем сиденье, обнаружены следы крови, и недвусмысленно намекнуло, что это кровь Бетти. Мне нужно опровергнуть это обвинение. Его друг будет давать показания.

— Послушай, Ли, у нее сейчас идет сложный, скандальный развод, и это может испортить ей все дело. Пожалуйста, сделай так, чтобы ее имя не фигурировало в деле. Судя по газетам, ты и так выиграешь.

— Да ты что, Эд! — сказал я. — Как же можно оставить в стороне показания, которые объясняют появление следов крови. Представь, что я ими не воспользуюсь, а его осудят. Что мне тогда делать? Идти к судье и просить нового рассмотрения дела потому, что я преднамеренно утаил информацию?

— Ну перестань, — сказал он. — Это же не так важно. Даже группу крови ведь не установили? Она славная девушка, Эджерли в глаза не видела. Зачем тебе валять ее в этой грязи?

— Мне очень жаль, Эд, но парню все же придется дать показания. Он не будет называть ее имя, но Монарски может потребовать этого на перекрестном допросе. Ничем не могу помочь.

— Да иди ты..! — заорал он и бросил трубку.

Вообще-то в его просьбе не было ничего особенного. Адвокат часто старается избавить от неприятностей ни в чем не повинное «третье лицо». Но не в том случае, когда на карту поставлена жизнь его подзащитного. Я представил показания суду, и этой женщине пришлось, по-видимому, пережить несколько неприятных минут. Выступать защитником по делу об убийстве — лучший из известных мне способов терять друзей.

По просьбе Эджерли я разыскал еще одного свидетеля, который видел ее живой уже после предполагаемого убийства. Свидетель был уверен в своих показаниях — он танцевал с ней. Мы предъявили суду данные метеослужбы о погоде в день, когда исчезла Бетти, и документы подрядчика, занимающегося вывозом снега, — оранжевый снегоочиститель в ту ночь находился именно там, где указал Эджерли. Постаравшись осветить как можно больше неясных моментов, я закончил свое выступление.

Монарски объявил, что у него имеется свидетель для повторного допроса, и «дело о безголовом трупе» приобрело новый оттенок. Свидетелем оказался лейтенант Вильсон из полиции Лоуэлла, тот самый офицер, к которому Луис Дюбуа ходил вместе со священником, чтобы сообщить о встрече на улице с Бетти Эджерли.

— Вся эта история — вранье, — заявил Вильсон присяжным. — Дюбуа не приходил ко мне и не заявлял, что видел на улице Бетти. И никакого разговора со священником тоже не было.

Было трудно представить, что офицер полиции может солгать в таком вопросе, но еще труднее было поверить, что солгал Дюбуа.

Я повернулся к Леонарду Маллену, помощнику адвоката, много лет работавшему с Тобином.

— Нам нужно найти этого священника, — сказал я, — и побыстрее. Если присяжные поверят этому полицейскому, им придется предположить, что Дюбуа — наша выдумка. За одно это можно вынести обвинительный вердикт.

Я встал и приступил к перекрестному допросу Вильсона.

— Вы встречались с Дюбуа, лейтенант?

— Конечно, — ответил Вильсон, — я записывал его показания, в которых он говорит, что не видел Бетти Эджерли. Но это было после того, как обнаружили ее тело, много позже.

— Вы знаете того священника, который, по утверждению Дюбуа, присутствовал при вашей встрече?

Вильсон кивнул.

— Это мой хороший знакомый, но я никогда не встречал его вместе с Дюбуа.

Я напомнил Вильсону про утверждение Дюбуа, что те показания его заставили подписать, но это его не смутило. Было похоже, что показания Вильсона снова вывели обвинение вперед. После этого были еще повторные допросы, но ничего похожего на допрос Вильсона. Все мы, кроме Эджерли, были удручены и подавлены. Эджерли был в бешенстве.

— Где, черт побери, этот священник? — вне себя от ярости спрашивал он.

К вечеру священника разыскали в штате Нью-Йорк. Он отказался обсуждать дело по телефону, но обещал на следующее утро приехать в Ист-Кембридж. Нам оставалось только ждать. Мы не могли знать наверняка, чьи слова он опровергнет: лейтенанта Вильсона или Луиса Дюбуа. Но мы точно знали, что, если он погубит репутацию Дюбуа, он наверняка погубит и Джорджа Эджерли.

На следующее утро мы полчаса дожидались в суде, но о действиях священника ничего не было известно. Потом судейский чиновник пригласил нас к судье Дьюингу. Джон Дроуни и Фрэнк Монарски сели с одной стороны, Тобин, МакКарти, Маллен и я — с другой.

— Джентльмены, — сказал судья, — я беседовал с этим священником по его личной просьбе, а также потому, что, насколько я понял, таково желание обеих сторон. Правильно?

Мы кивнули.

— Он подтвердил, что знает и лейтенанта Вильсона, и Дюбуа. Я рассказал ему о противоречивых показаниях, и он заявил, что Вильсон говорит неправду, а слова Дюбуа полностью соответствуют истине.

Услышав такое, защита была не в состоянии сохранять спокойствие, но судья Дьюинг жестом остановил нас.

— Минутку, — сказал он. — Все не так просто. Дело в том, что вчера вечером лейтенант Вильсон позвонил священнику и попросил его не являться в суд, поскольку показания святого отца погубят его. Тот считает, что эту информацию он получил в порядке исповеди и не хочет давать об этом показания под присягой. Собственно говоря, он вообще не хочет давать никаких показаний, и, поскольку он явился добровольно, а не был вызван повесткой, его нельзя принудить к даче показаний. Какие будут предложения?

Я знал, что мне надо. Я хотел привести этого священника к присяге. Я жаждал крови Вильсона. Заведомо ложные показания по делу, где речь идет о смертной казни, наказываются пожизненным заключением, и этот лживый пес его заслужил. С другой стороны, я понимал, что священник имеет право не разглашать тайну исповеди.

Тобин, однако, был опытнее меня и лучше знал присяжных. Он пошел на компромисс — согласился на стипуляцию, то есть заявление, с которым согласна противная сторона и которое можно использовать вместо показаний под присягой. Обычно вопрос об истинности того, что в нем содержится, не ставится, речь идет лишь о том, что, если свидетеля вызовут, его показания будут такими-то и такими-то. После этого стороны могут оспаривать истинность этого заявления.

— Это кажется мне разумным решением, — заметил судья Дьюинг.

Тобин был уверен, что простого сообщения о том, что священник помнит встречу в полицейском участке и подтверждает показания Дюбуа по всем существенным моментам, будет достаточно. Я понимал, что Тобин, вероятно, прав, но не хотел полностью уступать.

— Джон, — прошептал я, — готов спорить, они хотят этой стипуляции больше, чем мы. Плохо только, что ею закончится допрос свидетелей. Если мы выступим с речью сегодня, у Монарски будет целая ночь для того, чтобы искать в ней зацепки, и завтра утром он нам устроит! Давайте согласимся на стипуляцию, если они согласятся отложить дело до завтра.

Он одобрительно улыбнулся.

— Хорошо, — сказал он. — Из тебя выйдет настоящий адвокат.

Он изложил наши условия, и обвинение согласилось. В открытом судебном заседании присяжным сообщили, что, если бы священник появился, он подтвердил бы показания Дюбуа. Это оказалось эффектной драматической развязкой. Теперь оставались только прения сторон и нужно было решить, кто будет выступать в защиту Джорджа Эджерли. В некоторых штатах каждый из адвокатов, участвующих в деле, может дать свое заключение; в Массачусетсе от каждой стороны выступает по одному представителю.

Я хотел представлять нашу сторону. Но дело вел Тобин, и я понимал, что решать этот вопрос должен он.

Когда мы спросили Эджерли, тот предоставил решать это Джону.

— Если вы чувствуете себя нормально, можете выступать, — ответил он Тобину, — я за вас. Но если вы хотите, чтобы это сделал малыш, я не против. Я совсем не хочу, чтобы вы угробили себя из-за этого дела.

Тобин долго молчал. Наконец он повернулся ко мне.

— Как ты считаешь, ты достаточно хорошо знаком с делом, чтобы выступать? И с той частью показаний, которую не слышал?

— Думаю, да.

Я прочитал все протоколы суда и просмотрел с Джорджем все свидетельские показания.

— Ну, хорошо, — сказал Тобин. Он выглядел усталым. — Сегодня мы пойдем к тебе в контору и еще раз просмотрим дело. Набросай план своей речи. Завтра будешь выступать.

К его приходу я уже определил основное направление своего завтрашнего выступления. Еще задолго до процесса Эджерли я усвоил, что лучшая защита — это нападение. Для меня было очевидно, что Эджерли арестован и предан суду только потому, что не нашли никого другого, и потому, что политическая обстановка в тот момент настоятельно требовала принять какие-то меры по этому преступлению. То, что между арестом Эджерли и судом над ним прошли выборы многих представителей власти, включая окружного прокурора, не было простым совпадением. Для широкой публики арест уже подразумевает решение дела, поскольку бытует мнение, что правоохранительные органы сделали свое дело, а суд — просто формальность. Американский народ не отождествляет оправдание присяжными и невиновность. Это одна из причин, почему адвокаты по уголовным делам не выигрывают конкурсы популярности.

Итак, холодным мартовским утром «дело о безголовом трупе» пришло к своему завершению. Я стоял перед битком набитым залом и переводил взгляд с одного присяжного на другого, надеясь увидеть на лицах понимание.

— Леди и джентльмены, — произнес я, — это начало конца дела Эджерли…

Я говорил два часа; это была самая длинная речь в моей жизни и, возможно, таковою останется. Я рассмотрел все известные мне аспекты уголовного судопроизводства; я упомянул об ответственности присяжных, защитников, судьи. Я проанализировал каждую улику и каждое свидетельское показание. Я сурово осудил Вильсона и пособничающих ему представителей обвинения за все, что они сделали, в особенности за дачу заведомо ложных показаний. Я заклеймил проявления политического давления. В какой-то момент я подошел к окружному прокурору и воскликнул:

— Вот человек, настолько бессердечный, что ради собственного избрания готов отправить на электрический стул невиновного.

Я заклеймил все, кроме американского флага. Когда я сел, Тобин потрепал меня по плечу.

— Молодец, хорошо выступил, — прошептал он.

Я был физически измучен и испытал почти облегчение, когда Монарски начал свою речь. Он умело пользовался аргументами, находил слабые места в нашей защите. Иногда мне хотелось вскочить и напомнить присяжным, что бремя доказывания лежит не на защите, а на обвинении. Когда он закончил, объявили небольшой перерыв; после него судья Дьюинг произнес свое напутствование присяжным.

Согласно нашей системе судопроизводства, присяжные сначала устанавливают факты, а затем судья применяет к ним закон, который сочтет в этом случае наиболее подходящим. К сожалению, мы все переворачиваем с ног на голову. Прежде чем присяжные смогут приступить к обсуждению показаний или голосованию, им на голову обрушивается больше статей, указов и постановлений, чем самый способный студент-юрист может выучить за месяц. Когда я теперь читаю протокол заседания, мне трудно обнаружить какие-то ошибки в наставлениях судьи Дьюинга. Но в то время мне казалось, что его слова играют на руку обвинению. Судья раньше работал прокурором, и, возможно, меня беспокоили его интонации. А возможно, виной тому было мое рвение адвоката. Как бы то ни было, я выступил с возражением против его выступления, на основании того, что оно было предвзято, что судья придерживался линии обвинения. Дьюинг только кивнул. Он знал, что по законам штата Массачусетс такое возражение не имеет никакой силы.

Присяжные удалились на обсуждение после 16 часов. Соблюдая местную традицию Ист-Кембриджа, я перешел на другую сторону улицы и стал ожидать их решения в баре «Эсквайр».

Представители прессы уже были здесь в полном составе и находились в том расслабленном состоянии духа, какое характерно для них, когда присяжные удаляются на обсуждение. Они пожалели начинающего адвоката, который изо всех сил, хотя и безрезультатно, старался выглядеть хладнокровным. Репортеры даже угостили меня виски, возможно, догадываясь, что если их заработок невелик, то у меня нет и такого.

Судебные чиновники в Ист-Кембридже прекрасно знают, что, когда присяжные вернутся, нужно сразу звонить в «Эсквайр». Я вскакивал всякий раз, когда раздавался телефонный звонок.

Часов в 19 Эдди Корсетти из «Бостон рекорд америкен» толкнул меня локтем и сказал:

— Успокойся, присяжные вернутся в два часа ночи с оправдательным вердиктом.

Мнения других репортеров о сроках ожидания и решении присяжных были различными. Большинство из тех, кто ставил на обвинительный вердикт, считали, что будет убийство второй степени. Я продолжал нервничать и пить шотландский виски. Мне мало пришлось пить в бытность летчиком; будучи студентом, я тоже не мог позволить себе выпивку. Но пока решалось дело Эджерли, я поглощал виски как бездонная бочка. Интересно, что алкоголь не оказывал на меня почти никакого воздействия. Возможно, это было связано с нервным напряжением или с уровнем адреналина в крови. Знаю только одно: большинство адвокатов, выступающих в суде, пьют. И хорошие адвокаты умеют пить не пьянея.

Много часов спустя телефон зазвонил — кажется, в сотый раз. Присяжные были готовы. Мы сидели в зале суда и ждали прихода судьи. Было два часа ночи, когда он наконец занял судейское кресло, а присяжные вошли в зал и уселись на свои места.

Клерк взял у старшины присяжных вердикт, прочитал его, повернулся к присяжным и спросил:

— Господин старшина, что вы скажете, виновен подсудимый или невиновен?

Следующая секунда, казалось, никогда не кончится. И вдруг:

— Мы считаем, что подсудимый Джордж Эджерли невиновен.

Ощущение радости нарастало медленно. Рядом кричали, хлопали друг друга по спине, и, наконец, эмоции вырвались на свободу, и я воспарил. Я плавал один на седьмом небе, и погода была чудесная. Где же этот Эдди Корсетти? Я бы угостил его стаканчиком виски, и себя, и Вики, и…

Эпилог

В ту ночь все смешалось: телекамеры и микрофоны, джин в бумажных стаканчиках и Джордж Эджерли, единственный, чья улыбка была шире моей. Но ночь кончилась, наступило утро и зазвонил мой телефон:

— Ли, — произнес голос, — нам только что отключили электричество. Ты не оплатил счет за три месяца.

В следующее воскресенье моя мать отправилась в церковь. Одна из старых дев, которые всегда сидят в первом ряду, подошла к ней и сказала, что читала обо мне в газетах.

— Да, — гордо ответила мама, — он только что выступал по делу об убийстве.

— Ну что же, — сказала эта особа, — я думаю, что начинающим адвокатам не следует отказываться ни от каких дел. Нужно брать то, что дают.