Защита поручена Ульянову

ЗАЩИТА ПОРУЧЕНА УЛЬЯНОВУ

Новую главу я хотел бы начать так же, как и предыдущую: с поездки. В те же места. С той же целью.

Это увлекательное путешествие я придумал для себя много лет назад, когда Самара еще называлась Самарой.

Степью, лесами поезд перебежит махину сибирского плато, пересечет Урал, вымахнет на Волгу. И тогда я начну главную часть путешествия…

Все будет просто.

В кассовом окошечке над водой без особого труда получу пароходный билет и в тот же августовский день, а по возможности в тот же час, когда Ленин навсегда покидал Самару, от того же берега и по той же воде отправлюсь в Горький.

Не имеет значения, какое судно ляжет на разинский стрежень, современное ли белое чудо, полное огней и комфорта, или простенький хлопотун-трамвайчик, важно другое: в тот же день и час, в ту же сторону.

Впрочем, все остальное здесь уже неповторимо. Мансарда Никанорыча, в которой Ленин совещался с нижегородскими марксистами, обветшала и разрушена. А берега?

Берега полны новью, неузнаваемо изменившей все стародавние картины.

За Горьким - Москва, потом Ленинград, дом на улице Чайковского (по-старому - Сергиевской), где в конце лета 1893 года поселился новый петербуржец, имя которого стало позднее именем великого города.

Итак, день и час.

В кассовом окошечке над водой не продают билетов на пароходы прошлого века, и потому здесь не знают ни августовского дня, ни августовского часа. Я сам должен назвать и то, и другое.

День отъезда Ленина из Самары точно установлен. Еще в середине тридцатых годов «Красный архив» поместил на своих страницах вот это донесение шефа самарских жандармов департаменту полиции:

«1 сентября 1893 г.

Состоящий под негласным надзором полиции в г. Самаре:

Фамилия - Ульянов.

Имя - Владимир.

Отчество - Ильич.

Звание - бывший студент.

Выбыл - 17 августа 1893 г. в г. Москву.

О выезде сообщено начальнику Московского губернского жандармского управления.

№ 539, 1 сентября 1893 г.

Начальник управления полковник Попов» [74].

Таким образом: год отъезда 1893-й, месяц - август, число - семнадцатое.

Чтобы установить теперь час отъезда, казалось достаточным пройти в хранилище библиотеки и, раскрыв комплект «Самарской газеты», заняться несложными вычислениями.

Проделав это, я неожиданно обнаружил, что семнадцатого августа Ленин вряд ли мог оставить Самару: удостоверение, полученное им перед отъездом, было помечено восемнадцатым.

Но вот получал ли он его собственноручно?

Если допустить на минуту, что, направляясь в Петербург, он условился в суде, что его адвокатская виза на право хождения по чужим делам будет непосредственно отправлена присяжному поверенному М. Ф. Волькен-штейну, его будущему патрону в Петербурге, тогда и самый спор между жандармской бумагой и удостоверением представится чистейшей иллюзией.

Верна ли, однако, эта версия?

Ответ отыскался не сразу.

Вообразите тяжеловесную широкоформатную книгу в тысячу страниц.

По зелено-черному мраморному полю - надпись: «Входящий журнал по столу председателя Самарского окружного суда на 1893 год. Часть 2-я с № 2363…»

Франтоватый переплет из плотного палевого ластика и ярко-красная - все еще ярко-красная - сургучная печать с двуглавием орла и скипетром. На обороте 72-го листа - печатная рубрика: «Содержание бумаг».

И ответ: «Помощника присяжного поверенного сего суда Владимира Ильича Ульянова (прошение. - В. Ш.) о выдаче ему удостоверения в том, что он состоит по сие время в оном звании».

Еще рубрика: «Резолюция».

Еще ответ: «Просимое удостоверение выдать» (эти слова мы уже знаем).

И наконец: «Время и № исполнения».

И заключительная запись-справка в ответной клетке: «Выдано (выделено мною. - В. Ш.) 18 августа за N° 1844»75.

В кассовом окошечке я попросил билет на 19 августа.

Почему?

Тут несколько соображений.

Судя по характеру записей в зелено-черной книге, удостоверение № 1844 было вручено непосредственно в руки подателя прошения (при выдаче «просимого» по доверенности педанты от канцелярского пера делали в журнале стереотипную оговорку).

Произошло это, резонно полагать, во второй половине дня: номер удостоверения сравнительно поздний для исходящих бумаг за 18 августа.

Ленин вряд ли твердо рассчитывал получить удостоверение именно 18 августа и, следовательно, в этот день отправиться в Петербург не мог.

Итак, я приобрел билет на 19 августа. А в полдень 26-го в Москве поднимался на второй этаж здания, что носит имя Ленина и хранит уникальнейшее на земле собрание книг. Поднимался, вспоминая 26 августа из века минувшего: три четверти столетия назад в этот день Ленин читал здесь книги и оставил коротенький автограф:

«26 августа. Владимир Ульянов, помощник присяжного поверенного. Б. Бронная, д. Иванова, кв. 3».

О чем же говорит этот автограф?

Негласное наблюдение за перемещениями поднадзорных решало три задачи: наблюдавшему полагалось знать, когда именно уехал поднадзорный, куда и зачем. В случае с Лениным шеф самарских жандармов вовсе не знал третьего (зачем), а в первом (когда) и втором (куда) безбожно путался. Поднадзорный Ульянов уехал не семнадцатого. И не в Москву, а через Москву.

Скандальная неосведомленность! Чем объяснить ее? Чем объяснить, что в последующем «голубой легион» тайной службы России, сбившись с ног, более четырех месяцев ищет Ленина впустую, а он тем временем кует рабочее дело в сердце страны - в Питере?

Редким даром конспирации.

«Голубые» бывали, думается, и в читальном зале Ру-мянцевского музея (ныне библиотека имени В. И. Ленина), с неподдельным удовлетворением переписывали в свои поисковые досье ленинский автограф, его московский адрес, не подозревая поначалу, что именно на этот случай, для них, для поисковых досье, и стояли на бумаге и Большая Бронная, и дом повсеместно живущего Иванова. На самом деле Ленин на Большой Бронной не жил.

Вечером того же дня под настольной лампой я рылся в старой периодике в надежде встретить беспрецедентную афишу - объявление одного самарского адвоката, которое должно было помочь мне взять разбег к новому рассказу о поединке двух очень разных школ судебной защиты.

Принесли большую нарядную книгу - «Самарские губернские ведомости». Тонко пахнуло запахом старинного кожаного переплета.

Беспримерная по избытку саморекламы и самодовольства афиша-объявление отыскалась на четвертой полосе губернского официоза.

«Сим имею честь известить общество Самарской губернии, что ввиду скорого открытия в гор. Самаре окружного суда, избрав местом пребывания гор. Самару, принимаю на себя…»

Дальше подробнейше перечисляется, что именно принимал на себя частный поверенный Н. И. Михайлов. Он готов был ходить по чужим делам, гражданским и уголовным, оказывать чисто доверительные услуги, выполнять акции «по обревизованию дел и счетоводств торговых и промышленных контор, по учету действий отдельных лиц, по составлению всякого рода коммерческих и других актов и отчетов».

И - подпись: ленкоранский 2-й гильдии купец Ник. Иван. Михайлов.

Странно. Михайлов - юрист по образованию, кандидат прав, но вот перед «обществом Самарской губернии» он выставляет себя в неожиданном качестве купца 2-й гильдии. Почему? Так выгоднее. Ближе к доверию торговых и промышленных контор, к золотой реке неумеренных гонораров.

Афиша ленкоранского купца-адвоката помещена в 82-м номере «Самарских губернских ведомостей» за 1870 год, а 22 года спустя, ко времени выступления молодого Ульянова в судебных местах Самары, во главе адвокатского дома Михайловых встает новое лицо - племянник основателя, преуспевающий буржуа, противник Владимира Ильича по одному делу, мнимый его союзник - по другому.

Новый Михайлов, естественно, не тычет в чужие глаза легковесным торговым титулом - этот дешевый приемчик теперь вызвал бы дружные улыбки его «повзрослевших» коллег, но в душе он еще больше купец, чем его дядя. Сузив гамму услуг до строгих границ юридической помощи (за обревизование дел и счетоводств он не брался), А. М. Михайлов намного расширил так называемые доверительные акции, «задушевные советы миллионщикам», которые при известных обстоятельствах принимали характер преступных рекомендаций - подстрекательств к уголовщине.

В Госархнве Куйбышева хранится протокол такого содержания:

«Сего 1892 года, 23 сентября, в 9 1/2 часов утра в кабинет председателя (в котором в это время председатель находился один) явился помощник секретаря уголовного отделения Дмитрий Иевлев Белицкий, в крайне взволнованном виде, со слезами на глазах, и, закрыв за собой плотно двери, упал председателю (вставшему со своего места) в ноги и затем, вытащив из-под грудной полы бывшего на нем пиджака два свернутых в трубочку дела, сказал председателю подавленным голосом со сдерживаемым плачем: «Не ищите дел Эпштейна и Розиных» [76].

Из последующей части этого мелодраматического документа видно, что на все расспросы председателя коленопреклоненный канцелярист отвечал односложным, мало что говорящим признанием: «Моя вина. Пощадите».

Между тем это была вина Михайлова. Подстрекательство выкрасть и предать огню два дела - об этом узнали через шесть лет после кончины председателя - шло по цепи, начинавшейся с Михайлова.

Сохранились три жалобы-прошения (самарских мещанок, виноторговца и титулярного советника в отставке) по поводу «неблаговидного поведения» частного поверенного Михайлова, а в одном случае и по поводу «непредставления им обещанного оправдания». Наследник ленкоранского купца-адвоката брал рысаками, севрюгой, лесными дачами, черноземом, обещая «пренепременное милосердие» суда.

Но вот - осечка.

Впрочем, на рискованные предприятия Михайлов решался не часто. Жонглируя юридическими понятиями, он в тонкостях знал этот свой реквизит, знал, с кем и как спорить, говорил мягким и властным басом, умел мастерски «делать» улики и доказательства, был человеком неистощимого, чисто мужского долготерпения. И потому самарская Фемида была к нему благосклонна.

26 октября 1892 года.

Раздумчивая меланхоличная трель распорядительного колокольчика призывает под своды судебного зала присяжных и коронных судей, разноликую горстку свидетелей, потерпевших… Слегка привстав над своим столиком, прокурор без волнения и интереса встречает взглядом пеструю кавалькаду присутствия, степенную, чопорную и тоже бесстрастную, в крестах, серебре оплечий, касторе…

Председательствующий (выправляя фалды мундира над подлокотниками кресла). Прошу садиться, господа! (И чуть громче, стро-оюе, другим голосом.) По указу его императорского величества и за полномочиями, дарованными мне его уставами и его волей, дозволяю себе настоящее заседание суда провозгласить открытым…

Суд пошел.

Ходкое перо протоколиста оставляет на бумаге:

«По открытии заседания подсудимые заняли места на скамье для подсудимых - Алашеев, Карташев, Перушкин под охраною стражи, а Абрамов и Червяков - без охраны стражи. Защитниками подсудимых явились, помощник присяжного поверенного Ульянов, избранный Алашеевым, Карташевым и Пе/рушкиным, и частный поверенный Михайлов, избранный Червяковым» [77].

Помощник присяжного поверенного Ульянов и частный поверенный Михайлов - за одним адвокатским столиком. Тот и другой слева от судей, на общепринятом полюсе защиты, тот и другой на положении процессуального противника государственного обвинителя.

Что это? Маленький союз единомышленников?

Если союз, тогда какая же скрепа соединяет их под этими сводами?

Общее обвинение? Общий обвинитель?

Единый щит, одна и та же защитительная идея?

Или попросту место, которое они занимают, левый столик?

Председательствующий (заканчивая чтение обвинительного акта). «…На основании вышеизложенного самарские мещане Василий Искарионов Алашеев, 21 года, Алексей Виссарионов Карташев, 22 лет, Дмитрий Алексеев Перушкин, 18 лет, крестьяне села Суходол, Суходольской волости, Ставропольского уезда, Самарской губернии Андрей Андреев Червяков, 18 лет, и села Силина, Крюковской волости, Лукьяновского уезда, Нижегородской губернии Василий Семенов Абрамов, 31 года, обвиняются: Алашеев, Карташев и Перушкин в том, что в течение зимы 1891 - 1892 годов в г. Самаре по предварительному между собой уговору, в разное время тайно похитили у купца Духинова 20 стальных рельсов, лежавших близ амбара Духинова на открытом месте… и, во 2-х, в том, что в начале января 1892 года они, также по уговору между собой, тайно похитили у самарской купчихи Прасковьи Бахаревой от ее лавки чугунное колесо… а Червяков и Абрамов в том, что, не принимая непосредственного участия в вышеозначенных кражах, по совершении уже таковых, они заведомо принимали для сокрытия и перепродажи от Алашеева, Карташева и Перушкина рельсы и чугунное колесо, украденные у Духи-нова и Бахаревой» [78].

Желтолицый старец в кресле председательствующего - это А. И. Смирницкий, он на полвека старше и Ульянова и Михайлова.

Председательствующий (Алашееву). Ну-с, братец… воровал?

Алашеев. Голодно было…

Председательствующий (Карташеву). А ты?… (Перушкину.) А ты? Постой, постой… значит, в одном деле был, а вот чугунного колеса у Прасковьи Бахаревой не крал? И даже не мог? Как, как? Алиби, значит. Н-да-с… (Абрамову.) Одна необходимая уточняющая подробность: вы по-прежнему приказчик?

Абрамов. Никак нет-с. С прошлой осени держу самостоятельное дело в железном ряду.

Председательствующий. Находите себя виновным?

Абрамов. Никак нет-с.

Председательствующий (Черепкову). А вы?

Червяков. Точно так же по торговой части… И по недоразумению. Не виноват, ваше высокородие.

Председательствующий (Д. Д. Микулину, представителю государственного обвинения). Несколько меняя фигуры нашего обряда, я попросил бы досточтимого титулярного советника предъявить нам его мнение об уместности вызова новых свидетелей, как и о всяком ином дополнении уликового материала.

Микулин. Улик предостаточно, ваше превосходительство. Не смею утруждать высокое присутствие новьн ми просьбами.

Председательствующий. Господин Ульянов…

Ульянов. Нужды еще в новых свидетелях не вижу. Представителю обвинения, по его словам, достаточно улик для обвинения, защите - я имею в виду защиту Алашеева, Карташева, Перушкина - достаточно фактов, материалов, свидетельств для защиты. Но об этом позже… Мой подзащитный Перушкин, гребенщик из чужого заведения, совсем еще юный рабочий, не может, а потому и не хочет признать вину в краже колеса, приводного чугунного колеса для конной молотилки, оцененного купчихой Бахаревой в двенадцать рублей серебром. Не заявляя прямого ходатайства, хотел бы надеяться, что суд найдет способ предъявить составу присяжных, всем и каждому, девятнадцатый лист дела с этим же его непризнанием в камере судебного следователя Чернцова, с объяснениями, идентичными тем, которые он сделал здесь. Перушкин последователен…

Председательствующий. Хм… Вы хотели бы…

Ульянов. Того, что сказал.

Председательствующий. Н-да-с… Собственно… Вас могло бы устроить, господин помощник, если бы это произошло перед обрядом заполнения напутственного листа присяжным?

Ульянов. Вполне. До и после любого обряда.

Председательствующий (А. М. Михайлову). Что у вас, господин поверенный?

Михайлов. Ходатайство, ваше превосходительство… Благодетельные начала судебных уставов, дарованные России в бозе почившим императором, - гласность и полнота следствия. Ради того и другого, ради торжества правды покорнейше прошу выслушать здесь свидетельства мещанского сына Александра Акимовича Мо-корова.

Председательствующий. Лет ему?

Михайлов. Двенадцать. То, что он покажет, возможно, отведет трагедию незаслуженной судебной экзекуции над всеми почитаемым торговцем железным товаром…

Председательствующий. Абрамовым? Но вы-то чей? Чей вы защитник?

Михайлов. Червякова, ваше превосходительство. Абрамов просил… Чувство сострадания. Оно не чернит никого.

Председательствующий. Но ведь они на ножах! Боже праведный… (Микулину.) Что бы сказала на сей счет сторона обвинения? [79]

Странное поведение г-на Михайлова еще дальше отдаляло его от коллеги по левому столику.

Впрочем, единого щита, союза адвокатов, не было и до этого.

Подзащитный Михайлова Червяков, обвинявшийся, как это видно из процитированных бумаг, в сокрытии и перепродаже чугунного колеса и рельсов, украденных, по формуле обвинения, подзащитными Ульянова, был непримиримым антагонистом и этих подзащитных и Абрамова. Торговцу железным товаром он возвращал его же вину в покупке чугунного колеса, с подзащитными Владимира Ильича спорил об истолковании криминала.

По словам Алашеева, Карташева, Перушкина, на воровство их подбил Абрамов: «вместе же с ними ездил за рельсами», «для доставления рельсов брал… лошадь у ломового извозчика Антона» [80].

Назвав это обвинение кошмаром напрасного очернительства, Абрамов отвел себе скромное амплуа честного приобретателя честно продаваемых товаров и, как только мог, накатывал чугунное колесо на своего двоюродного братца Червякова.

Ульянов вел дело на стороне Алашеева, Карташева, Перушкина, Михайлов - на стороне Червякова. Абрамов же, не захотевший иметь своего защитника, пребывал на положении самозащищающегося.

Теперь же, когда Михайлов переметнулся на сторону торговца, а двенадцатилетний Алексашка Мокоров, печатая паркет набухшими от дождя лаптями, забрел на огражденное парапетом свидетельское место, чтобы возвысить голос в пользу российского правосудия, позиция Ульянова стала особенно щепетильной.

Председательствующий (Алексашке). Ну-с, любезный малыш, ты меня понял?

Алексашка. Угу…

Председательствующий. В таком разе, с богом. Видел когда-нибудь, как привозили рельсы во двор?

Алексашка. Угу…

Председательствующий. На лошадях, на ручных салазках?

Алексашка. На лошади.

Председательствующий. Какой она была масти, эта лошадь, любезнейший? И чья, если знаешь?

Алексашка. Андреева отца, Червякова. Сивая.

Председательствующий. Слыхал ли чего-нибудь о чугунном колесе, что пропало с Алексеевской площади?,

Алексашка. Слыхал…

Ульянов видел, конечно, что правдой в показаниях мальчугана была лишь одна сивая лошадь, действительно имевшаяся у Червяковых. Все остальное он повторял с чужого голоса.

Чтобы вывести на свежую воду все эти байки, достаточно было спросить мальчика, в чьем он живет доме, и после ответа: «Мамка снимает угол у дядюшки Василя», - так в базарном кругу звался Абрамов, - присяжные поняли бы, почему Алексашка катит колесо именно туда, куда катит его и сам Василь. Но спросить так, значило вступить в борьбу с голодным запуганным мальчишкой, удвоить его страдания. Как же тогда ставить защиту? Если чугунное колесо станет виной Червякова, оно станет и виной Перушкина - их обвинения связаны.

И напротив: если оно останется на обвинительном счету торговца - а это и есть истина, - тогда юный гребенщик будет оправдан по одному обвинению из двух, и присяжные, пожалуй, дополнят свой вердикт словами: «Заслуживает снисхождения».

И второе. Как быть с обильным доказательственным материалом в заглавной речи Абрамова в преступлении? Прокурор находит, что торговец железом не улещивал трех хлопцев, не водил их на дело, а лишь скрытно покупал и сбывал краденое. Да что там прокурор! Вощеная нитка приторочила к бумагам судебного производства подобное же мнение и вышестоящего суда. Вот ведь: «…по Указу его императорского величества Саратовская судебная палата по уголовному департаменту… рассмотрев обстоятельства настоящего дела и признавая следствие достаточно полным и произведенным без нарушения существенных форм и обрядов судопроизводства, а собранные по делу улики достаточными для предания суду… определяет…»

А далее - и само определение: Василия Семенова Абрамова предать суду Самарского окружного суда с участием присяжных заседателей по обвинению в преступлении, предусмотренном 172-й статьей Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями.

Скупка и перепродажа краденого. Не больше.

Из материалов дела не видно, чтобы Ульянов заявлял в этой связи какое-либо ходатайство, иначе оно нашло бы место в бумагах уголовной дилогии, в журнале суда, в вопросном листе «господам присяжным».

Но вот в ходе суда обвинительными материалами против Абрамова он несомненно пользовался, выявляя и взвешивая их при допросе свидетелей и подсудимых. Это было необходимо для защиты Алашеева, Карташева и особенно Перушкина. Без этого их защита была бы попросту немыслима.

Доказательства?

Вердикт присяжных: Михайлов проиграл то, что хотел выиграть, и выиграл то, что готов был проиграть. Доверительная акция на стороне торговца железным товаром закончилась крахом. Абрамова сунули в чрево арестантской кареты, чтобы обрядить в балахон тюремного сидельца.

Но об этом - чуть ниже.

Изучая периодику девятнадцатого века, я не раз возвращался мыслью к защите Ленина по этому делу. Что он говорил в своем слове? В чем смысл Михайловского парадокса: номинальная защита Червякова, фактическая - Абрамова? Нет слов, открытое совмещение двух этих защит в руках одного лица неизбежно вступило бы в коллизию с этическими началами адвокатской профессии, но ведь можно было уступить Червякова и другому адвокату.

Два томика: цветной - с бумагами дознания и следствия, изжелта-белый - с бумагами суда. По белому - ровненько, хорошо накатанным пером, желудевыми чернилами:

«№ 233 по настольному 1892 года Самарского уезда

ДЕЛО

Самарского окружного суда по 1-му столу уголовного отделения.

О мещанине Василие Искарионоее Алашееве и других, обвиняемых в краже и в укрывательстве краденого».

Эти страницы листал Ленин, думал над ними, что-то переносил в свое защитительное досье. Что же именно? Какой была его позиция в полемике с прокурором?

Прямого ответа журнал судебного заседания не давал. Но вот то косвенное, что проливало свет на перипетии судебного поединка и неразличимо, стороной прошло при первой моей встрече с томиками дела, теперь заговорило в полный голос. Допросы Карташева, Червякова, разбитного приказчика Шалашенкова, что с поясным поклоном торговал у Абрамова краденые рельсы для барона Корфа, простодушные свидетельства базарного караульщика, версии околоточного надзирателя, отвергнутые позже судебным следователем, - словом, все то, что клонило к оправданию Перушкина, к вердикту присяжных: «Заслуживает снисхождения», к истине и успеху Ульянова, - теперь говорило и живописало.

А раньше других картин воображению открылась эта:

Ульянов (Карташеву). И наконец, последнее: я бы хотел по-настоящему представить, как все это происходило… Начните хотя бы с того, когда это было.

Карташев. Ночью. Подъехали на игреневом жеребчике. В телеге. Рассказывать дальше?… Жеребчиком в этот раз правил Алашеев. Он не успел еще выпутать из вожжей ноги, а дядя Василь - хоп, и уже сидит возле чугунного колеса на корточках… Когда вернулись, с фонарем под навес вышла жена Абрамова, обшила колесо рогожей и сама же повезла его куда-то на том же игреневом жеребчике.

Ульянов. Был ли с вами еще кто-нибудь?

Карташев. Никого. Околоточный записал в протокол Перушкина, но это неправда. Околоточный бил нас [81].

Ульянов. Бил?

Карташев. Ну, да. Чего, говорит, клепаете на честного человека? С ним, говорит, знаются графья и бароны. Перушкин - вот ваша компания… Да вот Червяков…

Ульянов. Где околоточный допрашивал вас?

Карташев. В железном ряду, в лавке Абрамова. Он туда и выпивать захаживает, там у него и канцелярия…

Михайлов (председательствующему). Простите меня великодушно, ваше превосходительство. (Поднимаясь.) Истина бессмертна, но она легко ранима. Тревожась за нее, я поднимаюсь с решительным демаршем: здесь судят не господина околоточного…

Ульянов. Здесь судят невиновного. Именно так отвечает Перушкин, когда ему говорят: ты украл колесо. (Председательствующему.) Надеюсь, я вправе, господин председательствующий, выяснять то, что связано с виновностью и невиновностью моего подзащитного?

Председательствующий. Хм, хм…

Ульянов (председательствующему). Если это не нуждается в разъяснениях с вашей стороны, я хотел бы продолжить свои вопросы.

Председательствующий (вяло). Присутствие слушает вас…

Прежде чем закрыть томик в цветной обложке, я выписал из него в рабочую тетрадь вот эти слова:

«Имею честь покорнейше просить Самарский окружной суд вызвать ко дню разбора настоящего дела и допросить свидетелей Ненилу Федорову и Александра Акимова Мокоровых…» [82]

Михайловский парадокс начинался задолго до процесса. Прошение Абрамова, строки из которого я воспроизвожу здесь, вышло из-под пера его тайного сострадателя. Написал Михайлов, подписал Абрамов. В чем же смысл этой двойной игры? Почему адвокат Червякова, оставаясь формально в этой (и только в этой) роли до последних минут процесса, защищает на деле другое лицо?

Лишь на пути в Ленинград, перечитав в вагоне все записи по «железному» делу, я увереннее двинулся его лабиринтом и теперь могу высказать одну догадку.

Странное поведение господина Михайлова способна объяснить, пожалуй, лишь одна зловещая фигура дяди Абрамова, «железного» царька торговой Самары Рассадина. За год до поимки Василия с покражей Рассадин вывел племянника на одно из первых мест в «железном» ряду, поставив его на самостоятельное торговое дело. Потерять компаньона - это потерять в денежном приросте. Рассадин ищет заступничества у наследника ленко-ранского купца - адвоката. Другого ходатая ему не надо. Но вот беда: Михайлов представляет Червякова, Червяков - тоже племянник Рассадина, но это пока пустая неигровая карта. Если защиту этого строптивого приказчика уступить другому лицу, появится еще один недруг Абрамова. Нет, нет! Пусть останется так, как есть. Пусть за вину старшего племянника ответит младший.

Куплен околоточный надзиратель Красноярский, кнутом и пряником загнан на свидетельское место Алексашка Мокоров. Остается взвалить глыбу обвинения на трех хлопцев - «главных виновников» в «железном» деле. Задача эта представляется более чем простой: столяр, гребенщик, чернорабочий из бурлаков-крючников - кому дорога эта чернь, кто ее прикроет своим щитом?

Повторяю, Абрамова отправили за острожный вал.

Перушкин был оправдан присяжными по одному из двух обвинений. К этому своему вердикту присяжные добавили: «Заслуживает снисхождения».

Так же была решена и судьба Червякова.

Парадокс Михайлова остался парадоксом: он выиграл то, чего не хотел выиграть, и проиграл то, чего так добивался.

За окном автобуса серая Нева под серым ненастным небом. Здесь, на ее берегах, я продолжаю погоню за прошлым.

Только вчера в рукописном фонде «Щедринки» мне попала на глаза крошечная записка А. Ф. Кони, адресованная той, к кому я сейчас еду:

«Я нашел два места, где Вы можете применить Ваше желание быть чтицей-декламаторшей…»

Прежде я знал, что в молодые годы Фаина Филипповна Вентцель была знакома с Леонидом Андреевым, Горьким, Чеховым, Гариным-Михайловским… Папка рукописей пополняет этот громкий ряд еще одним именем: Кони…

Что скажет она о Кони? И что добавит к рассказу о Ленине?

Главу?

Штришок?

Не знаю, есть ли на земле еще один человек, которого можно было бы спросить о самарских годах Ильича и который сказал бы: «Да, я слышал Ленина, я говорил с ним вот так, как сейчас говорю с вами».

Три звонковые розетки на массивной двери. За дверью - коридор, еще одна дверь, а вот и комната Фаины Филипповны. Устраиваясь на стуле, сообщаю о цели своего непрошеного визита.

- Как я поняла, вы только что из Куйбышева? - спрашивает хозяйка. - Ну, как там Струковский сад? Не вырубили?

Успокаиваю: не вырубили. Напротив. Если говорить в тоне праздничного репортажа, сад спустился с яра, чтобы стать роскошной набережной. Набережная разметнулась на километры. Теперь рядом с Волгой другая Волга, едва ли не такая же широкая: колонии молодых деревцев, площадки в цветах, легкие летние кафе, белые, в стекле. И музыка:

- Вы бы видели, какие там горят фонари! Почище ленинградских…

- Для меня фонари уже не горят. И - вздох.

Глубокий, горестный.

Значение его открывается тотчас же, как только я завожу речь о дневнике Фаины Филипповны, из которого, я знаю, берут начало ее мемуары о Ленине.

- Дневник! К сожалению, найти его я не в силах… Слова и факты для воспоминаний о Ленине я брала из него почти двадцать лет назад. Но потом… Потом все погасло передо мной… Если бы сейчас мне дали его в руки, я бы не сказала, он ли это…

Только теперь я вижу, какая страшная беда пришла на склоне жизни к Фаине Филипповне. Видеть она может теперь только памятью и только картины прошлого. Что же говорит ей этот внутренний взор? Что она помнит?

- Правильно ли я понял вас, Фаина Филипповна: историю с купцом Красиковым вы записали под свежим впечатлением? Сразу же, как она стала вам известна?

- Да, правильно. Я грезила тогда будущностью писательницы, и моя заветная тетрадь была не только данью молодому влечению. Случай же этот был полон большого смысла… Машенька Никитина, моя гимназическая подруга, ее домашние и кто-то еще благодушествовали как-то за самоваром, когда вдруг заверещал звонок, и в прихожую влетел огнедышащий Красиков. «Нет, нет, сейчас не до чаю. Что-нибудь покрепче». Принесли «а подносе графин с водкой, он выпил одну рюмку, другую и стал сбивчиво, в характерных для него выражениях, рассказывать свою горемычную одиссею с обращением к адвокату Ульянову. «Ввожу в суть, поясняю: скупал у мужиков хлебушек, чуток переборщил, нашлись умники, словом, выручай, выгораживай». - «Не могу, отвечает, не мастер». - «То есть, как, говорю, не мастер? Я ведь к тебе не с пустым карманом». - «Не мастер, повторяет, не могу…» - И поворачивается спиной. Черт знает что! Сесть не пригласил!» В обращении купца именно к Ульянову был свой расчет, своя хитринка: узнают люди, что честнейший адвокат принял в суде его сторону, и внутренне осудят мужиков…

- Ну, а как пошло дело Красикова в суде? Не выплыл он?

- Не знаю. И не скажу, знала ли в те годы… Защищал Красикова присяжный поверенный Ященко. Да, да, тот самый негодный человек, на упрек которого в недостатке практичности Ленин бросил крылатую реплику: не возражаю против права вора брать защитника, протестую против права защитника брать воровскую долю. Что-то в этом роде…

- А в суде вам не доводилось слышать Ленина?

- Только однажды… Кого он защищал? Какого-то простолюдина, как тогда выражались. Ни точной фабулы происшествия, ни того, что говорил Ленин, я не помню. Остался лишь смутный отзвук испытанного впечатления. Каким оно было? Боюсь, что могу ответить лишь очень односложно: это была встреча с глубоким интеллектом. Вы, конечно, знаете, как трогает душу такая вот встреча в молодые годы… Но слов, увы, слов не помню.

- И в то же время превосходно помните реплику Ященко. Может, и здесь…

- Нет, нет. Не просите. Реплика - совсем другое. Она по-настоящему крылата, я слышала ее много раз - она ходила по городу, я воспроизводила ее в дневнике, в рукописи…

- Возможно, какие-то смежные воспоминания?… Я почему-то уверен…

- К сожалению, я уверена в обратном.

Она строго поджимает губы и невидяще глядит на меня из глубины квадратного парусинового кресла.

- Посмотрите на эту вот палку, - приглашает она, поднимая рогатую черную трость, на которой только что бестрепетно лежали ее узкие старческие ладони. - Она определенной длины, в ней определенное количество дюймов. Прибавьте еще один - и это будет другая палка, убавьте один - будет третья. В моем рассказе о Ленине тоже свои определенные дюймы. Я, пожалуй, знаю, сколько в нем слов. И всякое лишнее, даже одно лишнее - это уже не мое слово.

Приходит раскаяние за неуместный порыв, за неуместные домогательства. Я произношу слова извинения, лицо Фаины Филипповны светлеет, трость возвращается на свое место.

Мы говорим о манере молодого Ульянова держаться за адвокатским столиком, о его полемическом даре. Я расспрашиваю, каким был его голос, надевал ли он фрак, обязательный для адвоката по неписаному артикулу девятнадцатого века. Беседа постепенно возвращается к своему истоку - к мемуарам Фаины Филипповны. В них есть одна трогательная миниатюра о гимназисте-шестикласснике, которого учитель постоянным глумлением доводит до мысли о самоубийстве, и только заступничество Ульянова предупреждает трагедию.

Левый столик Ильича в Самаре - это броня, прикрывавшая легко ранимые и трудные судьбы молодых и малолетних правонарушителей - действительных и мнимых - от бессмысленной жестокости века. Невольного героя мемуаров Ульянов защищал без левого столика, но и это была защита от той же жестокости века.

- Я была коротко знакома с сестрой мальчика, - рассказывает Фаина Филипповна. - Учитель одержимо искал ее руки, она отказала, и тогда мстительное чувство ворвалось в класс, чтобы изо дня в день травить и терзать душу ее брата. О, это только надо представить! Отвергнутый жених измышлял нелепицы о поведении мальчика, чернил его в глазах других педагогов, незаслуженно снижал отметки. Дело клонилось к изгнанию несчастного из стен школы… Обо всем этом вы, очевидно, знаете… Так вот, сестра решает пойти к Владимиру Ильичу, с которым была знакома. Мы идем вместе. Владимир Ильич был очень участлив, оживленно выспрашивал у нас какие-то подробности, которых я, конечно, не помню, а на прощанье попросил подружку послать к нему брата. «Нет, нет, не пойдет, - всплеснула та руками. - Он забит, робок и конфузлив». - «Ну что ж, - последовало в ответ. - В таком случае, я отправлюсь к нему сам». Было ли это обращением к адвокату? Да, конечно. И Владимир Ильич добился, чего хотел: педагога, третировавшего мальчика, убрали из гимназии…

Приходит время прощаться. Я ухожу от Фаины Филипповны, унося в памяти ее голос, ее слова:

- Нет, нет. Не просите. Что именно говорил Ленин в суде, не помню.

До сих пор никто не утверждал, что слышал выступление Ленина в суде, никто и не читал с листа - рукописного или типографского - подобного утверждения. Можно ли полностью довериться ему, все ли в нем истинно? Кто не знает, что память, эта бессрочная труженица, на свой манер отделяет зерно от плевел, удерживает и хранит одни наблюдения и картины, непроницаемым туманом завешивает другие. Почему она пощадила от забвения именно этот случай? Что привело юную Вент-цель в уголовные коридоры Самары? Будущность писательницы, которой она тогда грезила, - охота за сюжетами? Почему она остановилась на этом неприметном процессе, существа которого совершенно не помнит?

Я верю Фаине Филипповне, но тревожусь за ее память. Она, ее память, идет слишком издалека, несет слишком,много и может невольно обмануть нас обоих.

Чтобы вырваться из плена сомнений, решаю поискать дело, по которому Ульянов отказал купцу Красикову в помощи.

Телеграмма из Куйбышева:

«Фондах уголовного гражданского отделений Самарского окружного хранимых Госархиве дело Красикова выявить не удалось».

Звонок из Москвы:

- Искать дело Красикова в архивах столицы бессмысленно. Нет в Куйбышеве - нет нигде.

Первой ласточкой успеха становится строка нонпарели из устрашающе громадной «Общей росписи» государства Российского. Царь-книга подтверждает, что в девяностых годах на Самарщине действительно жил купец Красиков - сначала в Бузулуке, затем в губернской столице.

За первой ласточкой - вторая: тень дела Красикова мелькнула в бумагах министерства юстиции.

В июне 1893 года в Самару на имя председателя окружного суда В. И. Анненкова было доставлено из Петербурга письмо № 15965 с грифом «конфиденциально»:

«Милостивый государь Владимир Иванович!

В министерстве юстиции разрабатывается предположение о предоставлении Правительствующему сенату права разрешать передачу уголовных дел на рассмотрение нового состава присяжных заседателей в случае единогласного признания судом, что присяжными оправдано лицо, несомненно виновное в предписываемом преступлении».

Правоведы России твердили тогда в своих книжках, что акт оправдания присяжными, их вердикт «Нет, не виновен» - это благодетельный абсолют права. При соблюдении судом своих обрядов оправдательный вердикт присяжных приобретал силу неизменяемого и неотменяемого решения. Александр III почел это новшество Александра II за уступку злокозненному вольнодумству, уступку роковую и легкомысленную, решив каждый случай провозглашения присяжными «Нет, не виновен» поставить под контроль коронных судей. По смыслу только что воспроизведенного письма единогласное признание коронным судом, «что присяжными оправдано лицо, несомненно виновное в предписываемом преступлении», должно было дать сенату право аннулировать оправдание и передать дело на рассмотрение новой элиты присяжных.

Далее в письме шло:

«Для обсуждения сего предположения необходимо иметь сведения, насколько часто встречаются случаи оправдания присяжными таких лиц, виновность коих, по мнению коронного суда, вполне установлена».

Представляя министру юстиции статистику и примеры оправдания по Самарщине (1890 - 1892 гг.), Анненков называет в ответном письме и дело Красикова [83].

Дело это более чем любопытно и вполне объясняет, почему Ленин, бесцеремонно прервав визит предприимчивого купца, ответил на его просьбы и посулы открытой неприязненной иронией: «Не могу, не мастер!»

Сколотив увесистый капиталец на грошевой скупке башкирских черноземов, купец Красиков «в чаянии огромных барышей увлекся постройкой вальцевой мельницы: снял у города Бузулука оба берега реки Самары, приплавил водой дорогие шведские механизмы, сложил мельницу. «Мельница вначале приносила большой доход, но с каждым годом возводились другие мельницы, спрос на помол стал уменьшаться, и в несколько лет мельница Красикова сделалась не доходной статьей, а бременем». Тогда Красиков, в том же чаянии огромных барышей, тайно спалил ее: мельница стоила ему 329 000 рублей и была «с переизбытком, в видах божьего денежного приросту» застрахована расчетливым хозяином.

Красикова взялись было судить - на этот случай в сводках российских стояла статья 1612-я, но присяжные отпустили купца на все четыре стороны. «Не было поджога. Бог дал, бог и взял» - такой была сурдинка их оправдательного постановления.

Рассказ о деле Красикова лежал передо мной на листе анненковского ответа министру. Но с этим ли делом приходил бузулукский хлебник к Ульянову?

Вентцель называла приметы дела: а) решалось оно в те годы, когда Ленин жил в Самаре; б) возбуждено было мужиками, пострадавшими от Красикова; в) защищал на суде богатея «негодный человек» Ященко.

Примету «а» подтвердил Анненков в ответе министру: купца «тягали по суду» именно в те годы, когда Ленин жил в Самаре. Примета «б» подала голос из другой архивной книги. Мельничной запрудой Красиков настолько высоко поднял воду в Самарке, что река, прорываясь за полотно почтового тракта, размывала и топила лоскутное одеяло мужичьих делян. Ходоков от «обче-ства» бедствующих приказчики купца гнали со двора ба-тожьем. Мужики зорились один за одним, бросали землицу и хлопотали кусок хлеба на мельничном кругу того же Красикова. За две недели до поджога мельницы хозяин поувольнял работников, но они нашли себе сильного - к сожалению, анонимного для нас - защитника, который и повел их дело. После же того как присяжные бросили купцу спасательный круг, оправдав его, защитник-боец двинул дело голытьбы другим руслом, вступив на положение третьего лица в тяжбу города Бузулука, искавшего с Красикова 16 000 рублей билетами кредитных установлений за арендное содержание двубережья реки Самарки.

Примета «в» нашлась в «Самарском вестнике». В № 104 за 23 декабря 1892 года под рубрикой «В царстве Фемиды» газета извещала читателей о выигрыше городом Бузулуком спорного дела у Красикова, а также о том, что проигравшая сторона через Л. Н. Ященко обратилась с жалобой в Саратовскую судебную палату.

Все сошлось.

Жил на Волге купец Красиков, денно и нощно плодил самоприбыльную копейку, отдавая ее в рост и в прирост, обирал мужиков-хлебопашцев, глумился над мужиками-работниками, угодил под суд, выплыл, а когда возникло новое - гражданское - дело, потянулся с просьбами и посулами к помощнику присяжного поверенного Ульянову. Ульянов показал на дверь. Купец - к Ящен-ко. Ященко проигрывает спор и пишет жалобу в Саратов.

Одни сомнения схлынули, пришли другие.

Ященко проиграл дело на отвлеченной идее справедливости, а - человеку. Кому ж, однако? Кто стоял на противоположном конце судебного спора, кто прикрывал нищую Россию в этом процессе?

Гиршфельд? Вряд ли, пожалуй.

Тогда Хардин? Этот бессребреник, донкихот, шестидесятник, в лучшем значении этого слова, мог, конечно, стоять и на стороне Бузулука и на стороне крестьян, разоренных Красиковым. Кстати, он был земцем и нередко оборонял города, посады, общины деревень в судебных перепалках.

Но только ли он? А его помощник - азартный, непримиримый полемист, друг голодных и обездоленных? Мог и помощник! Могли оба: земский деятель Хардин - город Бузулук, его помощник Ульянов - нищая Россия. Крестьяне. Батраки. Сельские пролетарии…

Вновь отправляюсь непрошеным гостем к Фаине Фи-липовне. Занимаем те же полюсы, что и при первой встрече: я - на стуле, Фаина Филипповна - в глубине парусинового кресла. Тотчас же открываю свои карты:

- Убедите, ради бога, Фаина Филипповна, что впервые Ленина вы слышали именно в суде!

- Убедить? С удовольствием. - На лице Фаины Филипповны - светлой тенью лукавая застенчивая улыбка. - Надеюсь, у вас где-то записаны самарские адвокаты?

- А как же. - Лезу в карман, чтобы добыть записную книжку. - Вот… Позерн, Тимрот, Клеменц, Робус-тов… Десять присяжных поверенных. Михайлов, Козьмо-демьянский, Лобанов - это частные…

- А помощники?

- Кроме Ленина, Попов, Агапов, Белоцерковс-кий…

- Белоцерковский! Гляные в свой вадемекум: что там поставлено против Белоцерковского? Константин Филиппыч? Филиппыч? А я? Вот-вот, это мой родной брат. Он-то и затащил меня на речь Ленина. Оба они - помощники, обоим - все в новинку. Вы понимаете?

Течение диалога перебивает новая тема: Кони, Тей-тель, Анненков - та мизерная часть круга практиков русского права, кому были тягостны крайности царизма.

В ответном письме министру юстиции Анненков предстает в лучшем своем качестве: умница, тонкий политик, умеющий скрытно защищать даже рискованные позиции. Не разделяя министерского предположения о реформе суда присяжных, он представляет в монаршие верха не то, чего бы там хотели. Пример с оправданием бузу-лукского мукомола не говорит о «красных» настроениях, о «бунте» присяжных - свободу и честное имя незаслуженно получает купец, а не социалист и не еретик.

Спрашиваю:

- Вам не кажется, что можно говорить о загадке Анненкова? Он во многом не разгадан…

- Я так не думаю… В самарском председателе я видела главным образом хорошее. Другое дело - его дочь Мария, неодолимо рвавшаяся к титулам и богатству…

Фаина Филипповна умолкает.

Я перевожу взгляд на черную рогатую трость. Строгие дюймы… И на этой странице прошлого хозяйка трости видит свои, строго определенные слова. Именно эти, именно столько. Других слов у нее нет.

- До свидания, - говорю я, - спасибо. Большое спасибо!

«В назначенный час ко мне кто-то постучал. Открыв дверь, я увидел мужчину лет тридцати, с рыжеватой маленькой бородкой… в осеннем пальто с поднятым воротником… Войдя в комнату, он спросил: «Здесь живет Князев?» На мой утвердительный ответ заметил: «А я - Николай Петрович». - «Мы вас ждем», - сказал я. - «Дело в том, что я не мог прийти прямым сообщением… Вот и задержался. Ну как, все налицо?» - спросил он, снимая пальто…

Подойдя к собравшимся, он познакомился с ними, сел на указанное ему место и начал знакомить собрание с планом той работы, для которой мы все собрались…

Главной мыслью Николая Петровича, как мы поняли, было то, что люди неясно представляют себе свои интересы… Они не знают, что, если бы они сумели объединиться, сплотиться, в них была бы такая сила, которая могла бы разрушить все препятствия к достижению лучшего» [84].

То, что я воспроизвожу на этой странице, - рассказ В. А. Князева (1871 - 1925). Портовый рабочий Петербурга, член Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», повествует здесь о встрече рабочего кружка с Лениным. Настоящее имя Николая Петровича открывается Князеву в другом месте и при совершенно неожиданных обстоятельствах.

«В 1893 году умерла моя бабушка, и мне предстояло получить наследство. Зная, что я всегда могу получить совет со стороны товарищей… я обратился к ним. Они меня отправили к помощнику присяжного поверенного В. И. Ульянову, предупредив при этом меня, чтобы я адреса его не записывал…

На звонок дверь мне открыла квартирная хозяйка, заявив, что Ульянова дома нет, но он скоро будет, и разрешила мне обождать его в комнате. Комната имела два окна. Меблировка ее была очень скромная: железная кровать, письменный стол, три-четыре стула, комод. Осмотрев все, я задумался: «Что это за адвокат и возьмется ли он за мое дело…» Раздался звонок, и вскоре в комнату вошел мужчина. «А, вы уже ждете? - сказал он мне, при этом быстро скинул пальто и стал расправлять немного помятый фрак. - Ну-с, одну минуточку: я сейчас переоденусь, и мы с вами займемся».

Посмотрев этому адвокату в лицо, я обомлел: да это же ведь Николай Петрович! Пока я приходил в себя, передо мною появился переодетый в другую одежду Николай Петрович и, указывая на стул, обратился ко мне: «Вы расскажите мне все по порядку»… Узнав от меня, что бабушка моя умерла в услужении у одного генерала и что последний может присвоить наследство, хотя и имеет собственный каменный дом в три этажа. Николай Петрович потер руки и сказал с ударением на этих словах: «Ну что же, отберем дом, если выиграем, затруднение лишь в том, что очень трудно отыскать посемейный список, так как покойная из крепостных».

Сказав это, он взял бумагу и стал писать прошение для ревизских сказок. Написав его, он указал мне, куда придется ходить, куда подавать, и велел по получении того или иного сообщения по делу прийти к нему»85.

В князевских воспоминаниях отчетливо слышатся три утверждения:

а) в Питере Ленин вел дела рабочих. Именно в этом качестве он и был рекомендован Князеву его товарищами: «меня отправили к помощнику присяжного поверенного В. И. Ульянову». Товарищи Князева - рабочие порта Нового адмиралтейства либо его друзья-единомышленники по революционному делу за пределами порта - снабдили его при этом точным адресом адвоката: Казачий переулок, дом 7, кв. 13;

б) шедшая от Ленина помощь в праве по-ленински полна и предметна: «он взял бумагу и стал писать прошение…»;

в) Ленин писал Князеву прошение о получении ревизских сказок, а следовательно, мог писать и прошение в суд об утверждении в правах наследника: такой была логика развития тяжбы этого рода.

Возьмите два первых тома ленинских сочинений с петербургскими датами, и вас поразят масштабы теоретической работы Ленина в те годы. Более полутысячи страниц. Вершины воинствующей марксистской полемики с народниками и струвизмом: «Что такое «друзья народа»…?», «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве»…

Глубочайший рентген общества, его закономерностей и тенденций. Картина борьбы классов. Злоба дня революционной практики. Ленин предсказывает: «…русский РАБОЧИЙ, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет РУССКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ (рядом с пролетариатом ВСЕХ СТРАН) прямой дорогой открытой политической борьбы к ПОБЕДОНОСНОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ»86.

С первых часов приезда в Петербург из Самары (31 августа 1893 года) до ареста департаментом полиции (ночь с 8 на 9 декабря 1895 года) - одна, но пламенная страсть: служение рабочему делу. Ленин учит рабочих марксизму, ведет кружки, индивидуальные занятия (с В. А. Шелгуновым, Г. М. Фишером, И. И. Яковлевым и др.), выращивает и выковывает из их среды гвардию строителей пролетарской партии, готовит, а затем и осуществляет переход от пропаганды, неизбежно ограниченной какими-то пределами, к широчайшей агитации в массах. Едет в Швейцарию, чтобы наладить связи с плехановской группой «Освобождение труда». Объединяет разрозненные рабочие кружки Петербурга в единую нелегальную организацию революционных социал-демократов - «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Готовит издание газеты «Рабочее дело».

Изучает фабричный быт, руководит стачечной борьбой, пишет листовки.

Петербургские годы Ленина, петербургские часы и минуты, все часы и все минуты - это постоянная всепоглощающая работа на революцию. И часть ее - занятия адвокатурой. Не самостоятельная и обособленная, а именно часть общей и цельной. Часть рабочего дела. Ленин защищает рабочих. Он готов незамедлительно прийти к ним на помощь.

Любопытный штришок приводит в своих воспоминаниях рабочий И. И. Яковлев:

«Для изучения «Капитала» Маркса и я ходил к нему (к Ленину. - В. Ш.) всю зиму, каждое воскресенье от 10 до 12 часов дня… В одно из воскресений я на занятие не явился. Прихожу в следующее. Смотрю, «Федор Петрович» (ошибочная интерпретация тогдашнего псевдонима Владимира Ильича. - В. Ш.) нахмурился и довольно неласково спрашивает, почему не был в прошлый раз. Я рассказал ему, что я и Костя Куприянов сидели три дня в арестном доме на Казачьем плацу за оскорбление городового. И вот его подлинные слова: «Как жаль, что вы раньше об этом не сказали, я бы выступил в суде, и, конечно, вас все равно бы посадили, но, по крайней мере, можно хоть душу отвести и попортить крови этим мерзавцам» [87].

В судах Петербурга Ленин ведет, по преимуществу, увечные дела рабочих. Нетрудно представить его за адвокатским столиком на стороне выборгского или шлис-сельбургского пролетария, приковылявшего в присутствие на деревяшке. Нетрудно увидеть напряжение, классовый смысл судебного поединка с поверенным фабриканта Торнтона или фабриканта Паля. Требовать удовлетворение за оторванные машиной пальцы, за легкие, загубленные парами ртути - это нападать! Нападать на хозяина. Защищать работника против хозяина.

А. И. Ульянова-Елизарова допускает, что в Петербурге Ленин вел уголовные защиты. Ей помнится, что брат при этом «облекался во фрак покойного отца»88.

Исследователи и их исследования говорят и о другом: молодой помощник присяжного поверенного Ульянов готовил защитительные досье для М. Волькенштей-на, нередко выступавшего по делам о заговорах и смутах.

На бумагу ложится - «о заговорах и смутах», и в памяти, из ее запасов - мужественные слова, некогда прозвучавшие с трибуны защиты на одном негромком, почти заурядном процессе о «русском бунте»: «Мы пожинаем в их грубости то, что старательно сеяли. И когда теперь вы, представители государственной власти, приехали, чтобы наказать этих людей, я вам вправе сказать: вы пришли, когда беззаконие сделали они, а где же вы были, когда беззаконие творили над ними?»

В Питере Ленин устраивал консультации для рабочих. Только для них. В книжке «Ленин в Петербурге» читатель легко отыщет вот это место:

«14. Мещанская (ныне Гражданская) ул., д. 26.

Канцелярия съезда мировых судей.

Сентябрь 1893 г. - 1895 г.

Занимаясь юридической практикой, В. И. Ленин посещал конференции помощников присяжных поверенных, происходившие при канцелярии съезда мировых судей. Здесь же он проводил бесплатные юридические консультации для рабочих и вел ряд их судебных дел» [89].

Тут две особенности:

а) консультации бесплатны;

б) устраиваются они избирательно - для рабочих.

Опыт рабочих консультаций был в свое время замечен историком русской адвокатуры В. Гессеном, только начало этого опыта он ошибочно передвигал на год дальше, а в самой идее новшества видел достопамятный прожект «молодых адвокатов», сторонников либерального движения в адвокатуре, что имело целью поднять общественный и профессиональный уровень защиты. По В. Гессену, рабочие консультации России начинали свой путь с деревянной оповестительной доски, которую помощник присяжного поверенного В. Беренштам утвердил однажды на фонарном столбе над окнами своей квартиры, приглашая к себе рабочих, и с другой такой же доски, которую его брат установил в другом районе Петербурга.

В обширном труде, увидевшем свет по случаю полувека русских судебных уставов (1864 - 1914), В. Гессен цитирует такие слова В. Беренштама: «Я решил сделаться адвокатом бедного трудящегося населения…»90

И действительно, В. Беренштам на какое-то время стал таким адвокатом.

Блестящий острослов, человек открытого и независимого характера, он именовал себя «внепартийным социалистом», держался жесткого правила: помогать только рабочим. Для богатого и сановного Петербурга - работодателей, купцов, именитых чиновников - дом с оповестительной доской был недоступным. Во множестве вел он увечные дела рабочих, бывал с так называемыми выездными политическими защитами в Томске, Якутске. Первым, кого он представлял в уголовном суде, был В. П. Ногин, подмастерье красильного цеха фабрики Паля, впоследствии крупный революционер, коммунист, добивавшийся тогда - и добившийся - наказания фабричного чиновника за оскорбление.

Консультации братьев Беренштамов, да и некоторые другие, что устраивались в те дни «молодыми», формой и принципами напоминали опыт Ульянова: они также были бесплатными и обслуживали только рабочих.

Однако что это? Новое издание уже знакомой страницы истории, копия ульяновского опыта, подражание Ульянову или же самостоятельное «второоткрытие» той же формы, тех же принципов?

Возможно, конечно, и второе. Но вероятнее первое. В книге мемуаров «В боях политических защит», вышедшей у нас в середине двадцатых годов, В. Беренштам писал:

«В 1896 году я поселился за Невской заставой, как рабочий адвокат, специально для открытой защиты интересов пролетариата…» И дальше:

«Тогда А. М. Калмыкова, Н. К. Крупская, мои сестры Анна и Мария работали за Невской заставой в воскресной школе. Из воспоминаний Н. К. Крупской в «Правде» я узнал, что она в те дни была знакома с В. П. Ногиным. И мне сразу стало понятно, кто мог направить его ко мне: Надежда Константиновна часто бывала у нас в семье, у сестер» [91].

Следовательно:

а) В. Беренштам становится рабочим адвокатом после ареста Ленина;

б) об опыте правовых консультаций Владимира Ильича для рабочих - в канцелярии съезда мировых судей и на периферии Петербурга, в фабричных слободах - он мог знать со слов Надежды Константиновны Крупской. Она-то, как видно, и направила к нему первого его «клиента» - В. П. Ногина.

Напрашивается резюме: маститый В. Гессен ошибался, связывая рождение «окраинных пунктов права» с именем одного В. Беренштама и ставя их начальную мету едва ли не у самых ворот двадцатого столетия. Опыт юридических консультаций для рабочих родился в России раньше оповестительной доски В. Беренштама, и первым его распространителем был В. И. Ульянов.

Потери в походах, по-видимому, так же неизбежны, как неизбежны и сами походы. Пока развертывался и насыщался материалами этот рассказ, умер Федор Игнатьевич Кулагин, мой добрый спутник в увлекательных путешествиях по прошлому. Мальчишкой на посылках у своих братьев - семь его братьев-портных шили самар-цам партикулярное и военное платье - он много раз видел Ленина, бывал на квартире Ульяновых. Как и Фаина Филипповна Вентцель, он хорошо знал, сколько слов вправе сказать о той поре, когда молодой адвокат в пропыленной извозчичьей пролетке или просто пешком отправлялся на Алексеевскую площадь, чтобы защищать в суде Россию мужицкую и убогую от России чиновной и деспотической.

Черное зеркало рояля. Стол. Белая скатерть. Над нею с потолка - большая желтобокая лампа в фарфоровом бриле с дырой для лампового стекла. Через распахнутую дверь - шкафы с книгами…

Шесть небольших комнат на втором этаже старосамарского дома Рытикова.

Квартира Ульяновых.

Музей Ильича в наше время.

Я в комнате Владимира Ильича - кафельная боковина голландки, спартанского типа железная кровать, зеленоверхий стол, раскрытая книга. Прервав чтение, он вышел из комнаты Куда? Неодолимо хочу несбыточного и волшебного - войти сюда - в прошлом. Подняться по деревянной лестнице и, пройдя гостиную, постоять у этих дверей. Считанное число шагов и - постоять…

Под окнами - праздник.

Днища трех грузовиков установлены впритык, покрыты цветным брезентом - это эстрада. Живым блеском посвечивают на солнце металлические кулаки микрофонов, чернолаковая дека рояля. С кабин к колесам сбегают по шнурам пестрые матерчатые флажки. На всех углах перекрестка - толпы. Блюстители порядка - в белом, красногалстучная пионерия - в белом, под кленами - белые детские коляски.

А над толпами, над купами старых деревьев - все-объясняющее голубое полотнище: «Праздник улицы Ленинской».

Праздник улицы.

Бывший дом судебного чиновника Розенфельда, бывший дом купца Рытикова, бывшее здание церковноприходской школы. Все дома на этом перекрестке - бывшие.

Но они живут в настоящем и настоящее живет в них.

При купцах и помещиках торговое заведение Рытикова «увековечило» себя всероссийской премьерой: осенью 1894 года, как только было обнародовано монаршее Положение о казенной продаже пития, тут была продана первая на Руси бутылка казенной водки. Купил ее и картинно попотчевался сам Рытиков, а продал именитейший его приказчик, подполковник в отставке Николай Конищев. Чтя того и другого, торговая Самара живописала в те дни это событие в пасторальных тонах.

На Сокольничьей - прежнее название улицы - та же торговая Самара понаставила тогда немалое число кабаков, казенок, красных фонарей, номеров и ночлежек.

Ленинская революция, разрушающая и созидающая, беспощадно повымела трущобный хлам прошлого. В «бывшие дома» вошло новое. Преображенная Соколь-ничья побежала дальше, клены на перекрестке поднялись, с удивлением заглядывая в окна вторых этажей. Чудом на Волге стала захолустная Самара.

Голос, мощно усиленный микрофоном, называет цифры: было - и стало. Стало больше школ, учащихся, педагогов, врачей, жилья… По отдельным статьям экономики новая - Ленинская - улица и новый - Ленинский - район превосходят прежнюю - Сокольничью - улицу и 3-ю часть прошловековой Самары в десять, двадцать и даже в пятьсот раз.

Все говорит об этом впечатляющем превосходстве - и прибыль, и убыль, и «стало», и «не стало». Бесплатной стала помощь в больницах, дружбой стала былая неприязнь «племен и рас», не стало голодных и нищих, чумы и холеры, рабочих рук без работы…

Этого хотел Ленин.

Это он вынашивал, претворяя в жизнь.

Снова хочу невозможного: побыть, постоять за чертой настоящего, только теперь уже не в прошлом, а в будущем. Через полвека, через век, вот тут, у окна, у которого он думал, отрываясь от книг, рисуя перед собой то, что стало теперь нашей жизнью.

Вечером на Волге кричат пароходы. По песчаной осыпи спускаюсь к самой воде и, глядя на огни, на воду, долго стою и думаю. Напрасно я искал августовский день, в который Ленин покинул Самару. Он не уезжал отсюда, он и сейчас здесь. Тут он работал, тут он работает. Впрочем, так же, как и в любом другом месте, если даже там он никогда и не был.