Заслуга рядового Пантелеева

III

В одной из глухих улиц бойкого уездного городка, где свила себе гнездо проституция, скупка краденых вещей и трактирный «промысел», — стало «заведение» саратовского мещанина Колюбакина — небольшой трактирчик, с кисейными занавесками, плохим граммофоном, слушая который трудно было понять — пилят ли это железо или «Аиду». Здесь можно было найти все, начиная с копченой рыбы н кончая водкой и пивом. Все эти предметы были достаточны для того, чтобы у мещанина почти всегда сидела в заведении масса народа: мастеровых, крестьян, приезжающих по праздничным дням, а главным образом — солдат местного пехотного полка. И в день получения солдатского жалованья, которого хватает только на бутылку водки, и в дни выдачи «товара» (на сапоги) и «дачек» (холст на рубашки) в трактирчике можно было видеть массу воинов, несущих сюда казенное добро. Короче можно сказать, что едва ли не одно это «здание» оправдывало существование целой улицы с громким и задорным именем: «Раздерихинская».

Василий, с веселым, пьяным и потным лицом, сидел здесь уже часа три. Фуражку в белом чехле он ухарски сдвинул на затылок и, вытянув ноги под столом, говорил своему компаньону по выпивке:

— Нету, Дементий Сидорыч, такого закону, по которому солдату пить не полагается… Раз деньги есть — безо всякого сумления иду, гуляю… И я могу пить, сколь душе угодно… И я, брат, не пьян… а, напротив того, все очень тонко понимаю… и все могу произойти… Ну-ка — выпьем по единой!

Крякнули, выпили и закусили. Собеседник Василия, сильно охмелевший, сидел против него, подперев голову кулаками и бессмысленно уставясь пьяными, мутными глазами в лицо товарищу. Хмельная, лукавая улыбка расползалась по его лицу. Он почти ничего не понимал, но иногда, вдруг широко подняв брови и раскрыв глаза, энергично мотал головой вниз, в знак сочувствия и одобрения.

— Главная штука тут очень простая, — резонировал Пантелеев. — Держись так, чтобы тебя никто не видал… Нет Василия и баста! Где Василий — ау! Нет его! А промежду прочим — кто хвельдфебелю сапоги почистил? Пантелеев! Чья койка завсегда в исправности? Пантелеева! Чья винтовка завсегда, как зеркало? Опять же Пантелеева! У кого новобранец три раза умрет со страху, пока его шпыняют? Все у него — Пантелеева! А понадобился Пантелеев — «подать его сюда»! — Я, вашескродие! Чего изволите?.. — «Ну… скажи, к примеру, братец — что означает солдат?» — Солдат есть, вашескродие, к примеру, человек, который есть слуга и защитник царя и отечества от врагов внешних и нутрених… — «Молодец!» — Рад стараться, вашескродие!..

Василий перевел дух и победоносно взглянул на собутыльника. Несмотря на хмель, тот понял, ввиду дарового угощения, что от него требуются признаки жизни. Поэтому он очень сильно мотнул головой, едва не стукнувшись о стол. Василий надел шапку на самую шею и продолжал:

— Опять же, скажем к примеру — стражение, али там… — «Смир-р-но! По колонне прицел 800 — па-а-альба р-ротою! Р-рота — пли!»…

— И тебе, дураку — в лоб пулю, — расхохотался подошедший Гришин. Он был тоже навеселе, но слегка. С ним стоял другой ефрейтор, коренастый, рябой парень, рассеянно оглядывая зал трактира.

— Ну вот, принесла тебя нелегкая!.. — сердито буркнул Василий. — Я с тобой, язвой, и дела иметь не желаю… Хотел тебя сегодня всецело угостить, да еще хотел просить насчет караула… а ты…

Он обиженно махнул рукой и выпил.

— …А ты — кто тебя знает… просто ты безо всякого понятия человек…

Гришин вдруг нахмурился и, посвистывая, отошел от стола. Василий вскочил, покачиваясь, и ухватил ефрейтора за рукав, желая его задобрить и попросить «сделать милость» — сходить за него сегодня в караул, так как он был уже порядочно пьян и сам идти не мог.

— Экой ты… — бормотал он, схватив за руку Гришина. — Вот порох!.. Ну, иди, штоль, к нам, — выпьешь…

Ефрейтор не совсем охотно подошел к столу. Но при виде водки глаза его вспыхнули острым, жадным блеском. Он молча взял стакан, налитый ему Василием, и чокнулся с ним.

— Ну, победитель баб при Порт-Артуре, — усмехнулся он, — выпьем! — И, не дожидаясь Василия, опрокинул содержимое стакана себе в рот.

Василий же поставил свой стакан на стол и, белый от гнева, шумно перевел дыхание. Как? Ефрейторишка, да еще штрафованный, смеется над ним? Никак этого нельзя допустить!..

— Слушай-ка, брат гы мой, — сказал он голосом, дрожащим от злобы и волнения. — Ведь я никаких слов тебе не произносил? Какие я тебе, к примеру, выражения выражал? Чего же тебе-то надо от меня? С бабами я воевал — ну?.. А ты не воевал? Чай, вместе были… Только вот, оно, конечно, тебе досада, что за баб-то тебе шиш с маслом, а я, — тут он повысил голос и стукнул кулаком по столу, — я от моего государя и начальников заслужил! Ага! Вот што!..

Несколько мгновений Гришин стоял с глазами, полными удивления, недоумевая — в шутку или всерьез разошелся новоиспеченный унтер. Но когда он увидел, что у того трясутся губы и дрожащая рука расплескивает из стакана водку, — он весь разом как-то изменился. Его смуглое подвижное лицо посерело, черные живые глазки ушли внутрь и резко обозначились скулы на бледном лице. Он хватил ладонью по столу так, что разом полетели на пол колбаса, рыба, бутылка и стаканы.

— Эй ты, шкура барабанная! — крикнул он металлически резким, звенящим голосом. — Ах ты, Ирод, тварь двуногая! Вместе, говоришь, были?.. Вместе да… Ну, что ж из этого?.. Верно, вместе разбойничали… А ты меня спроси: кто я теперь такой?.. Я — сам для себя пропащий человек?! А? Я почему иду? Потому что велят! Потому что за шкуру свою трясешься! Из страха иду! Плачу, да иду! Душа во мне подла, да!.. В другой раз — не только что убивать — рыло бы разворотил мерзавцу, что тебя матерски ругает — да как подумаешь, брат, о каторге, да вспомнишь про домашность — и рад бы, да воли нет! Ведь за эту кровь, что мы повыпускали, — нам бы в арестантских ротах сгнить надо, под расстрел идти! Ведь мы, окаянная ты сила, кому свои души продали! Думаешь — богу? Как попы галдят, да нам в казарме офицера башку забивают! Не богу, а чёрту мы ее продали! Ты думал, богу надобно малых ребят нагайками пороть? Женщин на штыки сажать, баб беременных? Старикам лбы пулями пробивать? Ведь мы защитники отечества считаемся, а заместо того, мы что делаем? Там, в селе-то, что после нас осталось? Ведь все пожгли! Ведь мы людей мучили, истязали? Да за что? За то, что они правды хотят? Кого мы бьем, кого режем? Думаешь — чужих? Себя ведь, себя истязуем! Ведь мы-то кто? Крестьяне? Домой придешь, — жрать нечего, начальство дерет последнюю шкуру… Ты и тогда нашивки свои наденешь? Сам себя усмирять пойдешь? Дашь сам себе, и отцу, и матери по 200 розг — а сестру с собой спать заставишь? Э-э-эх! Вместе, вместе были, да! Только я, брат, заместо твоих пяти целковых — другое получил… Я теперь знаю… Теперь мне все доподлинно известно!.. У-у, враги, мучители, кровопийцы!..

Солдат плакал. Его маленькое, худощавое тело сотрясалось от рыданий при воспоминании тех ужасов, свидетелем и участником которых был он сам. Василий недоумевающе хлопал глазами, не вполне отдавая себе отчет в том, что такое вдруг прикинулось с Гришиным. Когда тот замолк, Пантелеев переложил ногу на ногу и сказал только:

— Ну, это ты тово, брат — оставь! За эти разговоры… знаешь? — Служба…

— Ну, а что бы, к примеру, за эти разговоры? — сказал рябой ефрейтор. — Эти разговоры, брат, везде ныне разговариваются. Беда вот, что больше разговоров, а толку мало… А что касается Гришина, так, чай, сам видишь: у человека душа страждет…

— Это для меня всецело неизвестно, — упрямым тоном заявил Василий. — Мне что? Не бунтуй. Тоже, брат, без порядку никак невозможно.

Гришин нервно выпил водки. Возбуждение его начало проходить. На последние слова Василия он только апатично махнул рукой и заметил:

— Лучше какой ни на есть беспорядок, чем такой порядок, где просят хлеба, а дают — пулю.