Заслужить смерть

ГЛАВА 26

Обед прошел без меня. К принесенной еде, хоть плов и пах совершенно изумительно, а спелые ягоды просились в руки, я не прикоснулась. Сказала, что не буду есть без Триена, значит, не буду. И никакие чары это не изменят! Никакие и никогда! Придется отцу возвращать Триена, если не захочет смотреть, как я умираю от истощения.

Служанка, зашедшая за подносом, принесла сумку с моими вещами. Видимо, отец прямо не запретил передавать мне что-то от Триена, иначе я никогда бы не увидела ни полюбившийся гребень, ни вышитую сорочку с рунами-оберегами, ни темную аваинскую юбку, ставшую привычной, более привычной и желанной, чем драгоценные платья.

Записки, к сожалению, не было. Служанка по своему почину не взяла и представила это заботой обо мне и моем добром имени. Надо признать, на такое рвение тюремщицы я не рассчитывала. Чудом сдержалась и не наговорила резкостей еще и ей.

Γолод, усиливающийся с каждым часом, подпитывал злость и решимость.

Я не сдамся! Я не позволю разлучить нас с Триеном! Не позволю!

Зеркало отражало аваинскую меня. Подогнанная по размеру одежда, коса без украшений, обувь без изысков, ни следа косметики на лице.

Эта я более настоящая, чем дорогая безвольная кукла, которой нельзя ничего.

Я вырвалась из плена не для того, чтобы стать чьей-то рабыней, заложницей традиций. Не для этого!

Служанка, которую я встретила в коридоре, не посмела и рта открыть, увидев меня. Охранник осекся, стоило на него глянуть. По дороге к дому для гостей меня попытался перехватить старший слуга, но я не останавливалась и не отвечала ему. Не хотелось нагрубить человеку, которого знала с детства.

— Триен! — громко позвала я, распахнув двери дома для гостей. В нем было десять комнат, и дергать ручки всех мне не хотелось.

— Алима, — он вышел из дальней комнаты, выглядел одновременно и обрадованным, и удивленным. Будто не ждал уже меня увидеть до вынужденного отъезда.

Я побежала к нему, обняла, обхватив обеими руками, дыша ароматом целебных трав и одним с Триеном воздухом. Сердце по-прежнему билось, как перед боем, но теперь, рядом с Триеном, я знала, что справлюсь.

— Пойдем, — заглянув ему в глаза, тихо сказала я. — Нужно поговорить с моей семьей. Но я здесь не останусь.

Он выдохнул с облегчением, улыбнулся.

— Я верил, что ты обретешь силу.

Я держала его за руку, вела вперед уверенно, целеустремленно, решительно. Шла по знакомым с детства плиткам, по украшенным дорогими коврами коридорам, мимо драгоценных ваз и тяжелых подсвечников. Как странно быть здесь и одновременно не быть дома!

Старший слуга торопливо распахнул перед нами двери трапезной. Удивление на лице отца сменилось негодованием, а заговорить я ему не дала.

— Я очень люблю вас всех, но завтра уезжаю вместе с Триеном.

— Алима! — воскликнула мама так, будто большей глупости в своей жизни не слышала.

— Я люблю Алиму, она любит меня и приняла предложение стать моей женой, — вмешался Триен.

— Об этом не может быть и речи! — рыкнул отец.

— Мы собирались просить вас о благословении, — продолжал Триен так, будто его не перебивали. — Но ошейник спутал все планы.

— Моя дочь не станет женой иноверца-простолюдина. И уж тем более не станет женой шамана! — вскочив со своего места, крикнул отец.

— Тогда мы уедем уже сегодня. Без благословения, — отрезала я. — Я не останусь здесь и никому не позволю ломать мне жизнь!

Судя по выражению лица, отец был в таком бешенстве, что мог и проклясть. Я подняла правую руку, готовясь поставить щит.

— Азат, — раздался спокойный голос, — сядь.

Бабушка? Мне даже не сказали, что она приехала! А я, влетев в трапезную, ее не заметила.

Отец стиснул кулаки, выдохнул, но сел. Бабушка Цэрэн, его мать, единственная, кого он слушался. Спасибо, Боже, что послал ее!

Бабушка повернулась на стуле так, чтобы из-за высокой спинки видеть и Триена, и меня. Долго рассматривала обоих, а в трапезной воцарилась тишина. Сердце колотилось, как после быстрого бега, моей решимости не убавилось ни на грош, и я была очень признательна Триену за то, что он дал мне самой набраться храбрости бороться за нас. Я сама осознала, насколько сильна. Οн чуть сжал мою руку, подбадривая, я ответила пожатием.

— Господин Триен, подойдите ко мне, пожалуйста, — вежливая просьба прозвучала сухо, взгляд бабушки был серьезным.

Я выпустила его руку и с замиранием сердца смотрела, как он подходит к столу.

— Когда я раскладывала карты несколько дней назад, очень удивилась тому, что они пророчили встречу с настоящим шаманом, — усмехнулась бабушка. — В Каганате днем с огнем не найти такую невидаль. Помогите мне встать, господин Триен. Вы высокий молодой человек, а я старая женщина, которой трудно задирать голову, чтобы вас разглядывать.

Триен послушно протянул ей ладонь для опоры, бабушка Цэрэн поднялась и, встретившись со мной взглядом, подмигнула. На душе стало спокойней. Хитрюга у меня бабушка, это бесспорно. Она успела за эти краткие мгновения считать Триена!

Она выпустила его руку, долго смотрела на него и молчала, поглаживая браслет.

— Доужинаем потом, сейчас обстановка не располагает, — решила бабушка, постаревшая за те годы, что мы не виделись. Казалось, она стала еще ниже и суше. Но взгляд был таким же цепким, и ум, я в это верила свято, не утратил остроты. — Ничто так не помогает собраться с мыслями после размолвки, как музыка. Вы ведь любите музыку, господин Триен?

— Конечно, госпожа Цэрэн. Каганатские мелодии очень красивы, и я получаю истинное удовольствие, слушая, как Алима поет, — поддерживая тон великосветской беседы, ответил Триен.

Мама бросила на меня удивленный взгляд, и я только тогда сообразила, что никогда не пела дома.

— Отлично, — просияла бабушка. — Тогда вам наверняка понравится, как звучит гуцинь.

Я мысленно застонала. В прошлый раз бабушкин гуцинь выдал меня замуж за Интри, в то, что в этот раз он будет на моей стороне, я очень сомневалась. Γуцинь не любит северян.

Бабушка, пригласив всех послушать музыку в гостиной, шла вместе с Триеном первой и, к вящему неудовольствию отца, говорила с шаманом, как с равным себе. Она спрашивала, где он живет, кто его родители, откуда он родом. Я жалась к ним, не хотела идти рядом с отцом, от которого волнами распространялся гнев.

В гостиной, которую я не видела годы, многое изменилось, но комната все равно была уютной, в воздухе витал запах сандала.

— Алима, внучка, поставь мой гуцинь на стол, будь так добра, — в голосе бабушки слышалась ласковая улыбка, и отец недовольно зыркнул на меня.

По его мнению, я не заслуживала такого доброго обращения, а напрашивалась на суровое наказание. Выполнив просьбу, отходить от стола и инструмента я не собиралась. Бабушка пригласила Триена сесть на диван, подошла ко мне, положила руку на гуцинь.

— Пожалуйста, не играй сегодня, бабушка Цэрэн, — шепотом, но напористо попросила я. — Твой гуцинь определяет судьбы. Я не хочу, чтобы кто-то за меня определял мою.

Она погладила меня по щеке теплыми мягкими пальцами, улыбнулась.

— Ты изменилась, Алима. Я считаю, что это хорошо. Играй. Мы собрались здесь слушать твою песнь. Будь честна с собой, с нами, со струнами. Я разрешила им. Не бойся ничего, бойся лишь быть не до конца откровенной.

Бабушка отошла, села в кресло так, чтобы видеть всех. Мне же, несмотря на ее наставление, стало страшно. Я не играла больше года! Резерв не восстановился, магии во мне сейчас было очень немного, а гуцинь без нее не запоет! Если не будет волшебства, не появятся образы, и моя музыка не будет иметь ценности и смысла!

Я сидела перед старинным инкрустированным перламутром гуцинь и не решалась коснуться струн. Отец нетерпеливо прокашлялся, мама растерянно переводила взгляд с него на бабушку, Зула, пыталась умостить на руках сына так, чтобы он не ерзал. Триен. Родной, уютный, любимый. Οн ободряюще улыбнулся мне, и мелодия полилась.

Это была песнь о нем, обо мне, о нас. О том, как много мы значим друг для друга, как гармонично сосуществуют наши дары, как удивительно светло на душе рядом с Триеном и сколько горечи и боли принесло то, что родные не попытались даже понять. В музыку вплелась несбывшаяся надежда на мамину помощь, разбитая мечта о родительском благословении для нас с Триеном, и разочарование из-за отказа отца провести ритуал познания.

Мелодия подчеркнула мою вину за то, что я начала с требования там, где следовало начать с объяснения. А из-за тоскливых нот на глаза наворачивались слезы, ведь мы все знали, что и подробные, честные, искренние объяснения ничего не изменили в лучшую сторону. Отец лишь стал нетерпимей.

Струны спели о том, как сильно я по-прежнему надеялась на понимание родных и на то, что не придется рвать сердце на части. Разве может счастье быть полноценным, если связи с семьей разорваны?

Я не смотрела ни на кого, лишь выплескивала с помощью музыки наболевшее, говорила о том, что за два дня так и не смогла донести до родных. Не потому что я не старалась, а потому что натыкалась на стены. Меня не хотели слушать.

Я была откровенна со струнами, честна с собой и с миром, и гуцинь стал инструментом моей души.

Последняя нота повисла невысказанным вопросом. Что станет со всеми нами? Миром или злом мы расстанемся? Станет ли моя семья бедней на одну меня или обогатится Триеном и его родственниками, теплыми и душевными, принявшими меня, лучше любых магов почувствовавших, насколько близки мы с Триеном?

Я подняла глаза, встретилась взглядом с любимым, с человеком, с которым хотела прожить всю жизнь. Он все понимал и тоже сожалел о том, как здесь все обернулось. О другом он мечтал, и его надежды отражали мои.

Зула плакала, обеими руками стискивая притихшего сына. Мама утирала слезы, во взгляде читалась просьба о прощении. Οтец на меня не смотрел, бабушка тоже. Ее внимание было приковано к сыну, и все ждали его слов.

— Господин Триен, я прошу вас не уезжать завтра. Нам с вами о многом нужно поговорить. Я буду рад, если вы примете это приглашение, — фразы прозвучали поразительно спокойно, ровно, без гнева, затмевавшего разум отца последние дни.

— Благодарю, господин Азат. Я с удовольствием останусь в этом благословенном доме, — почтительно ответил Триен.

— Давайте вернемся за стол, — предложила мама, нарушая торжественность момента. — Алима, там твои любимые мясные рулетики с кунжутом и утка с айвой.

Εе голос дрожал, казалось, она боялась, что я снова откажусь есть.

— Я с радостью попробую, — заверила я и добавила: — В Аваине айву не знают.

Мама подхватила простую тему, встала, увлекая за собой Зулу и мальчика. После музыки гуцинь говорить о серьезном не было ни нужды, ни смысла. Слова слишком слабы и не могут справиться, передать всю многогранность переживаний. А тот, кто не понял музыку, не поймет уже ничего.

Триена мама тоже вовлекла в беседу, и так получилось, что из гостиной я выходила последняя.

— Сразу видно, что она твоя дочь. Такая же свободолюбивая и упрямая, — расслышала я слова бабушки. — Думаю, ты гордишься ею. Постарайся ей это показать.

Во время ужина отец говорил мало, зато внимательно слушал. Триен рассказывал бабушке о своем доме, о семье. Говорил о Пупе и о тех людях, которые приходили к нему за советом, предсказанием, лечением или оберегом. Он, не представляя это страшной тайной и великим секретом, рассказал о значении ритуального головного убора и объяснил, откуда взялось стойкое убеждение в том, что шаманы больше всего на свете жаждут золота. Речь шла об украшениях для ритуальных рогов, усиливающих шамана, стабилизирующих его магию во время сложных ритуалов.

Бабушка всем этим интересовалась искренне, многое уточняла, а потом ошеломила меня тем, что пригласила нас с Триеном к себе уже завтра.

— Мне так любопытно посмотреть на шаманскую магию! Столько лет живу, а ни одного ритуала не видела, — на Триена она смотрела с непосредственным предвкушением. — Мы многому можем научиться друг у друга. У магии одна природа, один источник!

На отца, резко отказавшегося делиться знаниями, я старалась не смотреть. И без того понимала, что он сердился. Бабушке Цэрэн он противоречить не мог, но и быстрое изменение мировоззрения было просто немыслимым для него. Отцу требовалось несколько дней, чтобы свыкнуться с чем-то и пересмотреть отношение.

Оттого я была безмерно признательна бабушке за приглашение. Терпеть ощутимое на магическом уровне отторжение, чувствовать возводимые барьеры, натыкаться на постоянное неудовольствие отца не хотелось. Наблюдать, как мама мечется между ним и мной, пытаясь примирить стороны, было тяжело. Все это не улучшало отношения, а лишь усиливало напряженность.

Сытость немного пригасила мою воинственность, нежный поцелуй Триена на ночь и тепло его объятий успокоили сердце. Я сделала все правильно, хотя открытое противостояние с семьей причинило боль. Я все сделала правильно. Для нас и для себя.