Застольные беседы

Я. М. Боровский ПЛУТАРХ И ЕГО «ЗАСТОЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ»

Плутарх как один из классиков европейской художественной литературы — это прежде всего автор знаменитых «Сравнительных жизнеописаний». Именно эта часть обширного и разнообразного литературного наследия Плутарха первой стала известна в Западной Европе в рукописях, вывезенных греческими учеными в Италию под натиском турецких войск, занявших Константинополь в 1453 г. Первое место среди сочинений Плутарха принадлежит «Сравнительным жизнеописаниям» и в отношении значительности того воздействия, которое оказало это произведение как фактор исторического развития. Созданные Плутархом героические образы древних греков и римлян вдохновляли не только поэтов, но и политических деятелей. Сама лежащая в основе художественного метода Плутарха установка на показ в его «Жизнеописаниях» не столько исторической действительности, обусловившей ту или иную конкретную «жизнь» βίος, сколько характеризующих человеческую личность индивидуальных черт, содействовала впечатляющей силе плутарховских образов. «Мне внушает отвращение этот век бумагомарателей, когда я читаю у Плутарха о великих людях», — говорит в трагедии Шиллера «Разбойники» Карл Моор, носитель высоких гражданских идеалов. Ярко выразил В. Г. Белинский то глубокое впечатление, которое произвели на него «Сравнительные жизнеописания», в письме к В. П. Боткину (1840, 28 июня): «Книга эта свела меня с ума. Во мне развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности. Я понял через Плутарха многое, чего не понимал. На почве Греции и Рима выросло новейшее человечество».

Самое имя Плутарха как автора «Сравнительных жизнеописаний» стало в Новое время нарицательным в названиях популярных произведений этого жанра. В 1766 г. появилась в русском переводе книга датского комедиографа и просветителя Людвига Хольберга (1684-1759) «Сравнение жития и дел разных, а особливо восточных и индийских великих героев и знаменитых мужей, по примеру Плутархову, сочиненное Лудовиком Голбергом и с немецкого языка на российский переведенное Семеном Введенским». И это полагает начало устойчивой традиции: «С первого десятилетия XIX века «плутархи» сопутствуют русской молодежи в многотомных сериях исключительно плодовитого французского писателя Пьера Бланшара».[2244] С той славой в веках, которую принесли Плутарху «Сравнительные жизнеописания», не могут сравниться остальные его произведения, объединенные под общим названием «Моралий» (Moralia). Но именно в них с наибольшей полнотой отражен писательский облик Плутарха. Самое название Moralia носит условный характер. Ближайшим образом оно относится к составляющим основное ядро этой группы сочинениям этического содержания. Но сюда же входят и сочинения, которые точнее было бы назвать философскими, понимая философию в древнейшем смысле этого слова как стремление к знанию. Картина всеобъемлющей широты научных интересов Плутарха и его замечательной творческой продуктивности станет еще более яркой, если учесть не только сохранившиеся произведения, но и утраченные, известные нам по отрывкам из косвенной традиции и по заглавиям в так называемом Ламприевом каталоге, дошедшем в нескольких рукописях и составленном предположительно в III-IV в. н. э. В своей совокупности писательское наследие Плутарха составляло около трехсот (античных) книг, из которых утрачено почти две трети, но и сохранившиеся сочинения в тейбнеровском издании занимают тринадцать томов.

Античной биографии Плутарха традиция не сохранила, но в его собственных сочинениях содержится достаточно материалов, обрисовывающих время и обстоятельства его жизни. Опору для приблизительного определения года его рождения содержит имеющееся в трактате «О надписи «Е» в Дельфах» указание, что он был слушателем философа Аммония в Афинах, когда туда приезжал император Нерон, т. е. в 66 г. н. э., — можно принять, что Плутарху тогда было около двадцати лет. Последнюю хронологическую дату, засвидетельствованную для жизни Плутарха, содержит упоминание о нем как о старике в хронике Евсевия под 119 годом.

Родился Плутарх в захолустном беотийском городке Херонее, где и провел в основном всю свою жизнь, продолжая этим семейную традицию. О своей душевной привязанности к родной Херонее сам Плутарх с шуткой сообщает во вступлении к биографии Демосфена: «Если кто поставил себе целью написать историческое повествование, для которого мало прочесть то, что находится под рукою или же поблизости, но потребны, большею частью, чужеземные, рассеянные по далеким краям сочинения, — тому, конечно, в первую очередь необходим прославленный, тонко образованный и многолюдный город: там у него будет изобилие всевозможных книг, и что ускользнуло от внимания писателей, но надежно сохраняется в памяти, он разыщет и соберет, расспрашивая людей, и таким образом издаст труд, в котором останется не столь уж много важных пробелов. Что до меня, то я живу в маленьком городе, и чтобы ои не сделался еще меньше, охотно в нем остаюсь».[2245]

В родительском доме прошел Плутарх обычное для сыновей состоятельных семейств грамматико-риторическое и музыкальное обучение, а для завершения своего образования поехал в Афины, где стал учеником философа академической школы Аммония. Вскоре после возвращения в Херонею, еще молодым человеком, он получил от городской общины политическое поручение к проконсулу провинции Ахайи, куда в эпоху римской империи входили греческие города, и успешно выполнил это поручение. В административных делах родного города он в дальнейшем принимал участие и в силу предоставленного ему звания архонта-эпонима («Застольные беседы» J, 10: I, 642F и VI, 8; I, 693). Не считал он ниже достоинства государственного человека и работу в более скромной должности, ссылаясь на пример Катона, а также Эпаминонда, который, когда его в насмешку избрали в Фивах на незначительную должность телеарха (смотрителя строений), с готовностью принял это избрание со словами: «Не только место красит человека, но и человек красит место».

Административно-политические дела, затрагивающие, очевидно, уже не только Херонею, но провинцию Ахайю в целом, приводили Плутарха и в Рим, как мы узнаем из делаемого им вскользь упоминания во вступлении к биографии Демосфена: «Когда я жил в Риме и в других местах Италии, государственные заботы и ученики, с которыми я занимался философией, не оставляли мне досуга упражняться в языке римлян, так что лишь поздно, на склоне лет, я начал читать по-латыни».[2246] Содержащееся в диалоге «О смышлености животных» (гл. 19) упоминание о театральном представлении, на котором присутствовал престарелый император Веспасиан, основанное на личных воспоминаниях Плутарха, позволяет отнести его пребывание в Риме уже к концу 70-х гг., когда ему было, следовательно, немногим более тридцати лет. Другой хронологический опорный пункт содержится в трактате «О любопытстве», где Плутарх сообщает об эпизоде, относящемся уже ко времени правления Домициана: на одном из философских докладов Плутарха в Риме присутствовал видный деятель империи Арулен Рустик, которого, отмечает при этом Плутарх, Домициан впоследствии казнил, завидуя его славе. Во время доклада в аудиторию вошел воин с письменным посланием от императора к Арулену Рустику, и Плутарх предложил сделать перерыв в беседе, чтобы дать ему возможность немедленно ознакомиться с посланием; но тот отклонил это предложение и обратился к письму не ранее, чем доклад Плутарха был окончен и слушатели разошлись. Этот эпизод позволяет отнести доклад Плутарха к промежутку между приходом Домициана к власти в 81 г. и казнью Арулена в 94 г.

Дружеские отношения связывали Плутарха со многими государственными деятелями Рима. Первое место среди них занимает Квинт Сосий Сенекион, личный друг императора Траяна, консул 99, 102, 107 гг., происходящий, как можно предположить, из рода упоминаемых в «Посланиях» Горация (I 20, 2: II 3, 345) знаменитых книгоиздателей и книготорговцев Сосиев. Ему Плутарх посвятил собранные в одно целое по его инициативе «Застольные беседы», а также свои знаменитые «Сравнительные жизнеописания». Сенекион выступает как участник многих из этих собеседований, а в ряде случаев и как хозяин застолья. Дружба с влиятельным Сосием Сенекионом содействовала тому, что и самому Плутарху было присвоено консулярское достоинство, и Траян распорядился, чтобы без согласования с Плутархом императорский наместник в провинции не проводил бы ни одного мероприятия. О причастности Плутарха к провинциальной администрации говорит также упомянутая выше хроникальная запись Евсевия, относящаяся уже к 119 г., т. е. к эпохе Адриана: «Старый философ Плутарх херонеец назначен попечителем (έιητροπεόειν) Эллады». «Что Адриан действительно предоставил ему пост наместника, это едва ли может быть принято. Но с оказанной ему почестью, очевидно, была связана возможность значительного политического влияния».[2247] А формальным выражением близости Плутарха к императорскому режиму было получение им римского гражданства, засвидетельствованное эпиграфически. Сохранилась надпись об установке амфиктионами (сакрально-политической организацией греческих городов для охраны и поддержания дельфийского храма) статуи пришедшего к власти императора Адриана, и исполнителем этого назван жрец Местрий Плутарх: получение иноземцем римского гражданства рассматривалось как адаптация каким-либо из римских родов, gentes, и в силу этого сопровождалось присвоением адаптируемому соответствующего родового имени, nomen gentile. Плутарх, таким образом, стал членом рода Местриев, gens Mestria, к которому принадлежал один из его римских друзей Лукий Местрий Флор, проконсул Азии в 83-84 гг., позднее живший в Греции и некоторое время в Херонее; он часто выступает в «Застольных беседах» — как и Сенекион — в качестве участника, а иногда и хозяином застолья.

Близость к дельфийскому культу Аполлона возникла у Плутарха уже в молодые годы, когда он вместе с братом Ламприем и их учителем философом Аммонием посетил Дельфы и там участвовал в обсуждении вопросов культа и его истории. Такого рода вопросам посвящены среди сохранившихся сочинений Плутарха диалоги «О надписи «Е» в Дельфах», «О суеверии», «Об оракулах Пифии», «Об упадке оракулов». Эти сочинения внутренне связаны с жреческой деятельностью Плутарха, один из эпизодов которой — участие в постановке статуи императора Адриана — был упомянут выше. Из замечания, сделанного в трактате «Надо ли старику заниматься политикой» (17, 798 F), видно, что на пожизненную должность жреца дельфийского Аполлона Плутарх был избран в возрасте около пятидесяти лет. Его деятельность на этом посту снискала ему глубокое уважение, свидетельством чему сохранилась надпись на постаменте статуи, найденном в Дельфах в 1877 г.:

Не исключена возможность, что этой статуе принадлежала мраморная голова, найденная в Дельфах десятью годами позднее.[2248]

Плутарх считал себя верным учеником и продолжателем Платона. Но существенное различие между учителем и учеником создает то, что для Платона цель философии — познание истины, а у Плутарха теоретические задачи философии отступают перед практическими, и она является прежде всего наставницей жизни, βίου κυβερνήτης. Близость этических воззрений, не всегда закономерно выводимых из той или иной определенной общефилософской системы, приводила к тому, что Плутарх часто с сочувствием цитирует философов, далеких от платоновского объективного идеализма, — Эмпедокла, Демокрита, Пифагора, Гераклита, Феофраста. Более того, он многое заимствует у стоиков и эпикурейцев, полемике с основными взглядами которых он посвятил специальные сочинения: «О противоречивости стоиков», «Об общих понятиях против стоиков», «Против Колота»,[2249] «Правильно ли сказано: Проживи незаметно» (сочинение, в котором Плутарх резко выступает против индивидуалистической этики эпикуреизма).

В качестве прямого истолкователя Платона Плутарх проявил себя в значительном числе произведений, но большая часть из них утрачена. В сохранившемся сочинении, имеющем форму письма, обращенного к сыновьям автора Автобулу и Плутарху, «О порождении мировой души согласно Тимею» Плутарх обстоятельно развивает свое понимание сложной космологической системы «Тимея». Сюда же, очевидно, примыкало и утраченное, но известное нам по Ламприеву каталогу сочинение «Платон о рождении мира». Сохранившиеся «Платоновские вопросы» имеют характер реального комментария к определенным местам платоновских текстов — преимущественно из того же «Тимея» — и дают живое представление о том, как велось изучение Платона в херонейской школе Плутарха.

Важнейший материал, характеризующий Плутарха как интерпретатора Платона, должно было содержать сочинение, известное нам только по заглавию, приводимому в Ламприевом каталоге: «Где пребывают идеи». Здесь, очевидно, развивалась центральная в системе объективного идеализма мысль о существовании идей как объектов, не связанных с какими бы то ни было временными и пространственными определениями. То же приходится сказать и о другом упоминаемом в этом каталоге сочинении: «Что такое цель согласно Платону».

Общую оценку преданности Плутарха учению Платона дает Циглер,[2250] произведший тщательный подсчет всех мест, где об этом свидетельствуют прямые цитаты или реминисценции: «Насколько Плутарх вжился в Платона, как он был проникнут его непрестанным изучением, с особой наглядностью показывает, наряду со специально посвященными Платону работами, множество мест, в которых он его цитирует, иногда называя по имени, иногда без этого, и притом не только сознательно имея в виду определенное место, но и в виде непроизвольно соскользнувшей с пера реминисценции».

К научно-философским произведениям тематически близки теологические: у религиозного Плутарха затруднительно провести четкую грань между философским умозрением и мистическим созерцанием. Сюда относятся прежде всего связанные со жреческой деятельностью Плутарха диалоги, которые он сам называет пифийскимн: «О знаке «Е» в Дельфах», где высказываются различные мнения, исходящие из истолкования этого знака либо как буквы, либо как цифры, либо как одного из трех омонимических слов, обозначаемых этой буквой, но обсуждение не приводит к удовлетворяющему всех собеседников определенному результату; «О надписи «Познай себя», или Бессмертна ли душа» — само произведение утрачено, но содержание достаточно раскрыто в заголовке; «Об отказе от метрической формы в вещаниях Пифии», где, как и в тесно связанном с этим произведением по содержанию диалоге «Об убыли оракулов», рассматриваются различные объяснения непосредственного источника вещаний Пифии.

Наряду с направленными к поднятию ослабшего значения дельфийского культа пифийскими диалогами Плутарх посвящает трактат «Об Исиде и Осирисе» получившему широкое распространение уже в эллинистическую эпоху воспринятому из египетской религии мистериальному культу Исиды, который имел в своей догматико-мифологической основе и обрядности общие черты с элевсинским культом Деметры и другими древнегреческими культами мистериального характера. Из беглого замечания Плутарха в «Слове утешения к жене» (гл. 10) мы узнаем, что и сам он помимо своих жреческих связей с дельфийским культом Аполлона был посвящен и в дионисические таинства.

Как ни многообразны источники, воспитавшие религиозность Плутарха, основной чертой, характеризующей ее, является ее этическая направленность. Это отчетливо отражено в оценке, к которой приходит Плутарх в трактате «О суеверии»: лучше полное безверие, чем вера в богов, которым угодны человеческие жертвы. Именно этот гуманный, этический характер религиозного мировоззрения Плутарха позволил ранним христианским писателям считать его полухристианином, а Маркс иронически причислил его к «отцам церкви».[2251]

Круг вопросов, разрабатываемых Плутархом в «Моралиях», чрезвычайно широк и за пределами религиозно-философской и этической тематики. Он пишет о педагогике и политике, о гигиене и психологии животных, о музыке и литературе, об охоте и риторике.

Особое место в «Моралиях» и по объему и по жанровому характеру занимают девять книг «Застольных бесед». Как сообщает Плутарх в открывающем «Застольные беседы» вступительном послании к Сосию Сенекиону, весь сборник представляет собой запись речей, произнесенных в разное время участниками застолья при дружеских встречах в Риме и в различных городах Греции. Дополнительные указания, подтверждающие историческую достоверность предлагаемых читателю записей, мы находим и во введении ко второй книге. «Читателей не должно удивлять, — говорит здесь Плутарх, обращаясь к Сосию Сенекиону, — что я, обращаясь к тебе с этими воспоминаниями, включаю в них многое, сказанное тобой. Ведь если поучение не всегда обеспечивает запоминание, то вспомнить сказанное ранее часто помогает чему-то научиться». Такой же смысл имеет и делаемое тут же замечание, что отдельные беседы расположены без намерения систематизировать их по хронологической последовательности или по содержанию, а приводятся в том порядке, как они приходили на память; так, последнюю, девятую книгу «Застольных бесед» составляют полностью воспоминания, относящиеся к молодым годам Плутарха, когда он принадлежал еще к ближайшему окружению учеников философа Аммония. К тому же времени приблизительно можно отнести те воспроизводимые в пятой книге собеседования, в которых принимает живое участие дед Ламприй (V 5, V 6, V 8, V 9). Более поздние эпохи жизни Плутарха отражены там, где собеседование ведется на свадьбе Автобула, сына Плутарха (IV 3), и там, где он сам выступает в качестве херонейского архонта (II 10, VI 8). Весь сборник содержал девяносто пять глав, посвященных отдельным вопросам; из них главы IV 7-10 и IX 7-10 в рукописной традиции утрачены и известны только по дошедшему оглавлению и в небольшой части по пересказам у Авла Геллия и Макробия. Как правило, каждая глава посвящена особому вопросу и вводится краткими замечаниями, относящимися к обстановке данного симпосия; но нередки случаи, когда собеседование затягивалось, и две или несколько глав объединяются переходными формулами «После этого речь зашла...» (II 9), «Так закончил Сулла..» (III 4), «Как только я это сказал...» (III 9), «После некоторого молчания приезжий гость сказал...» (VI 6) и т. п. с более или менее определенным ассоциативным уклоном от предшествующего направления речей.

В отношении тематики вопросов, обсуждаемых в застольных собеседованиях, сам Плутарх вводит различение двух разновидностей: вопросы, связанные с самой организацией и с материальной обстановкой застолья, он называет «застольственными» (τυμποτικά), а для остальных сохраняет общее название «застольных» (συμποσιακά). В самой композиции сборника это различие четко не отражено, и беседы того и другого рода перемежаются между собой «в соответствии с тем, как они приходили на память», по словам самого автора (II, вводное письмо). Естественно, однако, что связанные ассоциативно воспоминания первого рода оказались сосредоточенными преимущественно в начале сборника.

Именно в этой своей «застольственной» части «Застольные беседы» более всего наполнены определяющим для «Моралий» этическим содержанием. Такие собеседования, как «Должен ли хозяин дома указывать угощаемым их места за столом или предоставить выбор места им самим» (I 2), «Каким должен быть симпосиарх» (I 4), «Предпочтителен ли обычай древних подавать каждому из обедающих отдельную порцию или нынешний — подавать общее блюдо» (II 10), «О так называемых тенях» (VII 6), составляют в своих выводах основы этикета застольного общения.

Вместе с тем от практического «застольственного» вопроса «Надо ли за вином возлагать на себя цветочные венки» (III 1), возникшего по связи с самой обстановкой симпосия, естествен переход к обсуждению теоретического вопроса «Горяч или холоден по природе плющ», чему и посвящена следующая глава III 2, вводимая формулой, показывающей, что продолжается изложение уже ранее начатой беседы. Схема развертывающегося в этих двух главах обсуждения такова. Симпосий происходит в Афинах в доме музыканта Эратона, который пригласил гостей по случаю совершенного им жертвоприношения Музам. Среди гостей врач Трифон, философ Аммоний и его молодые ученики, в том числе Плутарх. Трифон в своей речи упомянул, что Дионис был призван врачевателем «не только потому, что изобрел вино, могущественное и сладостное лекарство, но и потому, что научил почитать плющ, как умеряющий силу вина, и увенчивать им вакхантов, чтобы он своей прохладностью противодействовал чрезмерно разгоряченному опьянению». Аммоний, одобрив в целом речь Трифона, возражает против его утверждения, что плющ от природы холоден, и противопоставляет этому как общепризнанные такие проявления природных качеств плюща, которые якобы свидетельствуют об его исконной теплоте: «И даже если плющ чем-то помогает пьющим вино, то мы, скорее, скажем, что он своей теплотой раскрывает поры и тем способствует перевариванию вина». Поощряемый обоими участниками спора высказаться, молодой Плутарх уклоняется от разрешения ошибочной в самой своей постановке дилеммы, но указывает на слабость аргументации сторонника горячей природы плюща.

С иррациональным представлением о «холодности» и «теплоте» как таинственных качествах, глубоко заложенных в самой природе определенных объектов и явно не совпадающих с реально ощущаемыми признаками холодности и теплоты, мы встречаемся и в других главах той же книги. Обсуждаются вопросы «Холодно ли вино по своей природе» (III 5) и даже «Холоднее или горячее женская природа, чем мужская» (III 4). При этом оказывается, что обнаруживаемую якобы из опыта большую сопротивляемость женщин опьянению путем простых логических операций можно объяснить одинаково исходя из предположений как о более холодной природе (мнение тактика Аполлонида), так и более горячей природе (мнение врача Атриита) женского организма по сравнению с мужским.

Не лишено значения, что в обеих главах III 4 и III 5 Плутарх сам не выступает, а только передает речи других участников симпосия. В ряде случаев он и прямо противопоставляет наивным народным домыслам в области истолкования природных явлений свои здравые объяснения. Так, он дает исчерпывающий ответ на недоуменный вопрос не названного по имени приезжего гостя (VI 6), почему снег предохраняют от таяния теплым укрытием: «Удивительно, как это самое теплое оберегает самое холодное». Плутарх отвечает элементарным разъяснением двусмысленности слова «теплый»: 1) «обладающий теплом» в выражении «теплая вода» и 2) обладающий низкой теплопроводностью в выражении «теплая шуба».

Превосходный пример разумного объяснения мнимой «антипатии» содержит глава II 7, где говорится об удивительной рыбе, присасывающейся к корпусу корабля и тем задерживающей его ход. Нельзя, однако, миновать и примеров противоположного характера, когда Плутарх остается во власти примитивных, изжитых в его эпоху представлений в области естественнонаучных знаний. Яркий пример этого рода содержит глава VII 1, где Плутарх, хотя и в сдержанной форме, выступает против тех, кто упрекает Платона, сказавшего, что выпитое проходит через легкие. «Такое объяснение, — заключает проведенное собеседование Плутарх, — представляется более вероятным, чем мнение опровергающих Платона. Уловить здесь истину очень трудно, и не следовало так самонадеянно выступать против великого и прославленного философа в таком трудном вопросе, заключающем в себе столько противоречивого».

Показателен пример главы VI 4. Ссылка «приезжего гостя» на авторитет Аристотеля не позволила Плутарху довести до логического конца возникшие у него сомнения в состоятельности предложенного гостем способа охлаждения колодезной воды, и он ищет только поправок в обосновании этого способа.

Более оправданны, с учетом уровня естественных наук в эпоху Плутарха, попытки подвести какое-то реальное основание под народное поверье о существовании людей, обладающих «дурным глазом» (V 7). Разговор об этом возник на обеде у Местрия Флора, римского друга Плутарха. Флор возражает тем из гостей, которые высмеивают само представление о возможности «сглаза». Он справедливо указывает, что затруднительность уяснить физическую сущность того или иного явления еще не доказывает его невозможности, и хотя он сам лишает силы это общее положение в применении к вопросу о дурном глазе ссылкой на якобы твердо установленный факт таинственной разрушительной силы орлиных перьев, его поддерживают Плутарх, свойственник Плутарха Патрокл, молодой друг Плутарха Соклар, ровесник его сына, и зять Флора Гаий. Беседа заканчивается без окончательного вывода, как это и обычно для «Застольных бесед». Столь же неправдоподобные поверья, принимаемые участниками застолья за нечто, подтверждаемое опытом, содержат главы I 6, где говорится о лисе, которая спасается от гибели после — случайно? — съеденного горького миндаля, если напьется воды; VII 5 — об ушастых совах, которых хитроумные птицеловы так прельщают своими танцами, что те начинают подражать их изящным телодвижениям и легко даются в руки, и т. п.

Соответствует ли, и в какой степени, изложение Плутарха действительно состоявшимся при его участии застольным беседам? Постановка такого вопроса закономерна: трудно предположить, чтобы Плутарх мог, составляя свой сборник, в точности воспроизвести девяносто пять собеседований, происходивших на протяжении десятилетий, даже если допустить, что он располагал при этом какими-либо своевременно сделанными суммарными записями. Уже объем многих из этих речей, притом оснащенных литературными цитатами, не позволяет принять их за воспроизведения реально произнесенных застольных импровизаций. Но и повествовательное обрамление речей, отражающее самую обстановку и ход собеседования, как было показано[2252] на одном убедительном примере, обнаруживает использование Плутархом литературных источников при создании «Застольных бесед». Пример этот почерпнут из главы, в которой разбираются различные попытки истолкования гомеровского эпитета ζωρότερον (V 4), Участвующие в беседе друзья Плутарха Никерат, Соклар и Антипатр предлагают каждый свое понимание спорного слова, причем поэт Соклар подкрепляет свою интерпретацию ссылкой на философскую поэму Эмпедокла. И те же три объяснения в той же последовательности и со словесными совпадениями мы встречаем в компилятивном сочинении Афпнея (III в. н. э.), как даваемые не называемыми по имени «иными». Но не останавливаясь на этом, Афиней продолжает иллюстрировать употребление слов ζωρόν и ζωρότερον примерами из классической литературы и приводит относящуюся сюда цитату из сочинения Феофраста «Об опьянении», где слову ζωρόν дается то же толкование, которое у Плутарха вложено в уста Соклара, и это подкреплено теми же стихами Эмпедокла, на которые ссылается Соклар.

Сопоставляя эти данные, Хуберт приходит к выводу: 1) что источник интерпретаций, предлагаемых в рассматриваемом месте Плутарха, — Феофраст, «Об опьянении»; 2) что Афиней сначала передает эти интерпретации, сокращая их изложение у Плутарха, а затем одну из них излагает по тексту Феофраста, либо не учтя того, что κεκραμένον и ευκρατον — одно и то же, либо попросту не заметив повторения; 3) что, следовательно, Плутарх, заимствуя материал трех интерпретаций у Феофраста, который, очевидно, излагал их последовательно, с приведением подтверждающих текстов, подвергает этот материал существенной переработке, оформляя его как три реплики, распределенные между тремя собеседниками Плутарха. Закономерно, таким образом, общее заключение, к которому приходит Хуберт на основании рассмотренного примера: в «Застольных беседах» нельзя видеть документальное отражение исторической действительности. Это прежде всего художественное произведение, подчиненное требованиям диалогического жанра. Однако существенно то, что оно построено на материале воспоминаний, близких сердцу не только самого автора и не только адресата посвящения, Сосия Сенекиона, но и остальных участников этих собеседований, в основном членов родственного и дружеского окружения Плутарха. На эту сторону своих Συμποσιακά, уже затронутую в предисловии к I книге, Плутарх еще раз указывает и в предисловии к шестой: «Воспоминания об удовольствии, полученном от еды и питья, заключают в себе нечто низменное, да к тому же и зыбки, подобно быстро улетучивающемуся запаху, а философские проблемы и рассуждения не только радуют самих вспоминающих, всегда оставаясь с ними, но и позволяют им приобщить к этим отрадным воспоминаниям также и тех, кто их слушает». Отрадными делает эти воспоминания не столько философская значительность относящегося к ним предмета, сколько связь их с дружеской встречей, на которой тот или иной вопрос был предметом рассмотрения. Поэтому Плутарх дорожит возможностью подкрепить достоверность излагаемых им застольных бесед указанием на место и обстоятельства соответствующего симпосиума. Так, все действие девятой книги развертывается в Афинах на празднестве Муз; в Афинах же происходят беседы: II; I 10 — афинский поэт Сарапион справляет победу в состязании лирических хоров; III 1 — большой прием у музыканта Эрастона по случаю жертвоприношения Музам; III 2 — продолжение того же симпосия; VI — Плутарх и Сосий Сенекион присутствуют на обеде, который дает философ-эпикуреец Боэт; VIII 3 — обед у учителя Плутарха Аммония; в Элевстине: II 2 — обед у ритора Главкий по окончании элевсинских мистерий; в Дельфах: II 4 и II 5 — обед в честь поэта Сосикла, одержавшего победу в Пифийском поэтическом состязании; V 2 — выступление Плутарха на обеде у распорядителя Пифийских игр Петрея; VII 5 — обсуждение этического содержания музыки в связи с эпизодом на Пифийских играх; в Коринфе: V 3 — обед у архиерея Лукания по случаю Истмийских игр; VIII 4 — Плутарх участвует в домашнем приеме у агонотета Истмийских игр Соспид а; в Элиде: IV 2 — на обеде у Агемаха поданы трюфели необычайной величины; в Эдепсе, прославленном горячими источниками, «пристанище всей Эллады»: IV 4-6 — разговор о сравнительном достоинстве морских и земных даров природы; в Гиамиоле: IV 1 — врач Филон щедро угощает друзей по случаю праздника Элафеболий; в Фермопилах: VIII 10 — разговор с Флором о «Физических проблемах» Аристотеля (продолжение в застольной беседе у Фаворина); в Патрах у Сосия Сенекиона: II 1; в Риме: званый обед у карфагенянина Суллы по случаю приезда Плутарха после долгого отсутствия.

Если сообщение о месте, где происходил тот или иной симпосий, служит дополнительным подтверждением его историчности, то, с другой стороны, отсутствие такого указания не является доводом в пользу того, что сама беседа представляет собой художественную фикцию и естественнее всего рассматривать такие случаи как содержащие молчаливое указание на родину Плутарха Херонею — место соответствующей беседы. Выводимые Плутархом участники бесед — его современники и друзья, и он должен был, давая своему материалу литературное оформление, руководствоваться тем, чтобы они, читая «Застольные беседы», находили там если и не дословное соответствие тому, что было в действительности сказано, то по крайней мере сохранение общего смысла сказанного.

Таково основополагающее соображение, которое должно быть учтено при рассмотрении вопроса об исторической достоверности «Застольных бесед». Положительный ответ на этот вопрос позволяет найти в них единственную в своем роде картину просвещенного симпосия эпохи Плутарха и уделить им особое место в жанре философского диалога: диалогическая форма в них представляет собой не художественную фикцию, вводимую для большей доступности в разработку того или иного вопроса, а отражение живой действительности. Подводя итог, можно оценить «Застольные беседы» как художественно убедительный эскиз умственных интересов интеллектуальной верхушки греко-римского общества в эпоху империи.

К «Застольным беседам» Плутарха различным образом примыкают несколько других его сочинений, переводы которых составляют «Дополнение» к настоящему изданию.

Как бы конспект материала, который мог бы легко быть развернут в диалог, представляют собой «Римские вопросы» и «Греческие вопросы». Здесь каждая глава начинается такой же формулировкой «вопроса», как и в «Застольных беседах», но за этим следует не диалог, а лишь тезисный перечень ответов, которые по-разному могут быть даны на этот вопрос. Круг вопросов также более узок: это не философия (не этика, не «физика»), а только историко-бытовая и историко-культурная проблематика, — вопросы, с которыми Плутарх сталкивался, работая над своими «Жизнеописаниями» и другими трудами.

Образец жанра «пира» в его классической форме, с подробным описанием места и обстоятельств действия, характеристикой участников и сменой тем, — по примеру «Пира» Платона и «Пира» Ксенофонта — представляет собой диалог Плутарха «Пир семи мудрецов». Вопросы здесь опять сосредоточены вокруг этики и политики, а авторитетность суждений подкреплена отнесением действия к уже полусказочному (для современников Плутарха) времени великих мудрецов VII-VI вв. до н. э.

Набор эпизодов-иллюстраций, пригодных в качестве образцов добродетели для любого поучительного сочинения, составил книгу «О доблести женской». Запоминающиеся броские сентенции, выписанные Плутархом из самых разнообразных источников (и в значительной части использованные им в «Жизнеописаниях» и других сочинениях), были сгруппированы им по именам лиц, которым они приписывались, и образовали сборники «Изречения царей и полководцев», «Изречения спартанцев» и «Изречения спартанских женщин»; к ним примыкают и «Древние обычаи спартанцев», так как древняя Спарта в глазах Плутарха была классической страной добронравия, мужества и доблести.

Все эти произведения, таким образом, с разных сторон дополняют и оттеняют «Застольные беседы» Плутарха и поэтому вместе с ними органически входят в состав настоящего тома.

ПРИМЕЧАНИЯ